Старый барак

       Барак построили накануне войны. И заселяли рабочими и служащими железной дороги. Располагался он рядом с железнодорожным полотном у станции Инская. Сразу у откоса выстроились в ряд деревянные «стайки», затем был неширокий двор, по другую сторону, за палисадником, - автодорога, улица Первомайская.
С торца примыкали к бараку «огороды», вернее грядки, равные участочки, поделённые между жильцами.
В бараке было три подъезда: два по торцам и один по центру.
Речь пойдёт об одном из них, по большей части о женской половине его жильцов.
В то время не все женщины работали на производствах, как это стало позже. Жёны железнодорожников были домохозяйками, стирали «мазутки» - рабочую одежду мужей, управлялись по дому, воспитывали детей.
Мужчины приходили домой отдыхать.
А, поскольку жизнь женщин сосредотачивалась в рамках барака,  точнее, одного подъезда, то был подъезд, как бы государством.
 Здесь была своя внутренняя политика, ссоры и примирения.
 Мелкие склоки и разборки.
Были шумные общие праздники. Щедрость и великодушие.
Бранились, разнимая дерущихся ребятишек, «одалживались» друг у друга. Устраивали посиделки, дружно набиваясь в тесные комнатушки смотреть редкие тогда телевизоры.
В бараке царило то, утраченное в настоящее время чувство общности, которое не оставляло людей наедине со своими радостями и горестям. Жили открыто.


                КУРОЧКИНЫ


Дядя Костя

Квартиру номер один занимали: Дядя Костя, его жена Раиса и старший её сын с невесткой и ребёнком.
 Дядя Костя, пожилой уже человек, работал машинистом паровоза. Трудился добросовестно, без аварий. Не было случая, чтобы он опоздал или по болезни не вышел на работу. Был, как хорошо прилаженная гайка в движущемся локомотиве, а куда эта махина двигается и какова её конечная цель, - не его было дело.
Свой интерес соблюдал, умел подсчитать, что ему полагается за работу, не раз оспаривал в бухгалтерии сумму своего заработка и всегда оказывался прав.
Квартиру и называли «квартирой Курочкиных» потому что «вызывная» -  женщина, срочно извещающая о внезапном вызове на дежурство, (телефонов в бараке не было) голосисто звала: «Курочкин, на вызов!»
      Самое главное в жизни дяди Кости было вовремя поесть. И не потому, что он был обжорой. А потому, что у дяди Кости был больной желудок.               
       Когда-то отец его, похоронив жену, привёл в дом  детям мачеху.
Детей было пятеро, шестой – мачехин. Недобрая женщина, однажды, в отсутствие мужа дома, наварила детям борща, не посолив его. А вместо соли поставила на стол баночку с ядом.
Затем взяла своего сына за руку и ушла в соседнюю деревню «в гости».
Дети  поели борща. На их крики прибежала соседка, кинулась за молоком, увидев, что корчатся все от боли, отпоить хотела, да не оказалось молока в крынках.
Двое младших детей умерли в муках, трое выжили. Старшие мальчик и девочка не очень пострадали, а  Костя долго болел, да так и не излечился.
В девятнадцать лет его еле спасли от прободения язвы желудка.
С тех пор неукоснительно соблюдал он режим питания, разошёлся с первой женой, которая не любила и не хотела готовить еду. Жил в общежитии.
Большой его любовью стала вторая жена, Раиса, вдова с двумя детьми – мальчиками.
Увидел её, и как кто жаром обдал.  Может от взгляда её светлых продолговатых глаз, выделяющихся на смуглом лице.
 А, может, и не в глазах было дело. Тянуло Константина к ней, хотел смотреть на неё, слушать.
 И понял, что жить больше не сможет без её негромкого голоса, без её улыбки.
 Предложил Раисе жить совместно, уговаривал.
«Не могу я,  мужа своего Колю не забываю. Да и дети у меня. Глянь, сколько незамужних, позови, любая за тебя пойдёт»,- отвечала Раиса.
 Уговорил всё-таки. Переехал жить к ней, в барак.               
     Совестливый и не скупой был дядя Костя,  всё до копейки отдавал Раисе.
Но за столом жадничал. Дефицит продуктов, в особенности сливочного масла, пугал его. И он, глядя,  как молодая его невестка, кормившая в ту пору грудью ребёнка и  имевшая завидный аппетит, намазывает хлеб маслом, не сдерживался и говорил:
-Ты бы масла не брала, масло положено тем, кто работает!
Невестка краснела, терялась, Раиса укоризненно прерывала его:
 - Костенька, да она ребёнка кормит!
Дяде Косте становилось неловко:
 - Да это я так, пошутил, - говорил он и непроизвольно отодвигал маслёнку подальше от невестки.
 - Вот ведь странный какой, - говорила Раиса невестке, -  я могу этого масла побольше достать, он ведь деньгам учёта не ведёт, а за столом  скупится.

                РАИСА

       Раиса Никифоровна  была женщиной красивой. Со статной фигурой, с густыми волнистыми волосами, зачёсанными и собранными в тугой узел. У неё было смуглое строгое лицо. Взгляд цепкий и проницательный. Очень красила её улыбка, белозубая, открытая.
Уважали Раису за здравый смысл, за то, что она умела радоваться,  в беде погоревать и чем-нибудь помочь. За то чувство самоуважения, которое не позволяет человеку опускаться до мелких склок и распрей. 
 За то, что делала она любую работу с удовольствием, всё у неё получалось ладно.
 За то, что никогда не срывалась на крик, но её голос, спокойные его интонации, заставляли прислушиваться. Уважали за исходившее от неё чувство собственного достоинства.
За, не передаваемое словами, но ощущаемое всеми, кто с ней общался, радостное восприятие мира.
 Например, она могла, сажая картошку, остановиться и, оглядевшись, воскликнуть:
- Ох, и люблю я эту первую зелень, гляди-ка, как кто пелену прозрачную на берёзки накинул!
Или:
- Понюхай, как смолка пахнет, чуешь, свежесть какая!
Или:
- Как подуют эти ветры весенние, так словно кто весточку радостную принесёт!
Замечала и ощущала Раиса то, мимо чего многие проскочили, не заметив и не осознав.
        Иногда в подъезде  разгорались скандалы. Иногда они принимали обвальный характер,  желание язвить побольнее захлёстывало. И тогда кто-то, чаще всего это была Таисья Прохватилова, бросала Раисе в лицо:
 - А ты, тётя Рая, тоже не святая, все знают, что с братом своим живёшь!
Раиса уходила домой. И там, закрыв лицо руками, тихо плакала, так как это было правдой, и она её стыдилась.               
Раиса рассказывала:
«Помню как в раннем детстве мама по воскресеньям водила нас, дочерей, на приём к своей матери в барскую усадьбу. Намоет, причешет, приоденет. Мы подходили к бабушке и целовали ей ручку. Не смели шалить, трогать что-либо.
Когда-то в молодости приехала наша бабушка в это захолустье из Питера рожать, чтобы скрыть от света свой грех. Отец повенчал её с местным лесничим, и оставил жить здесь, в своём поместье. Впоследствии  родились у неё ещё дети. Но занималась она только с первой своей дочерью, её образованием, воспитанием».
- Остальные, и я в том числе, росли сами по себе, предоставленные маме. Тем более что отец- лесник рано умер, - рассказывала мама Раисе.
Вырастая, девчонки выдавались замуж за простых людей, правда, приличных, грамотных.
Так, отец Раисы был волостным писарем.
Разбросала судьба сестёр в разные стороны, потерялись с ними связи. А уж их дети и подавно ничего не знали друг о друге.
Так и случилось, что Раиса и Константин оказались роднёй, сами того до поры не ведая.
 Оказался Константин её  двоюродным  братом.               
       Часто думала Раиса: «Судьба повторяется. С какого греха начался тот отсчёт времени, когда в нашем роду дети стали расти сиротами? Мама выросла в сиротстве, я со своими сёстрами – тоже, и вот теперь – мои дети!»
 Безмятежное детство Раисы оборвалось когда-то в гражданскую войну. В тот страшный день, когда вбежала мама с перекошенным от ужаса лицом, коротко и резко проговорив:
 -Спасайтесь! Скорей бежим к Субботиным!
 - Мама, там же тиф! – закричала старшая Нюра.
 - Потому и не станут там искать!
 - А где батяня?
 - Схватили батяню, пытают, сейчас за нами придут, скорее!
Забежали в избу к соседям, четверых девочек затолкала мать на печку, сама легла в постель к разметавшейся в бреду хозяйке. Коротко объяснила старику Субботину:
 - Не выдай, Кузьмич, пожалей детей!
А потом было холодное зимнее утро, народ на улице, сани, и чей-то крик:
 - Ивановы, вашего батяню привезли!
После выяснилось, что пытали отца в подвалах бывшей барской усадьбы, а потом утопили его в проруби.
Бросилась к саням мать, выбежали за ней дочки, с такими же буйными, как у отца кудрями, с ужасом смотрели и не узнавали. Совершенно седыми стали его кудри. Застывшие, побелевшие ступни  босых ног высовывались за край телеги, пустыми глазницами смотрело в небо изуродованное лицо.
Противоестественным и жутким казалось Раисе то, что никто не спешил укутать, обогреть его, совершенно раздетого.
И истошный мамин крик:
 - Убили!!!
Ещё помнила Раиса, какие-то фрагменты: вот хоронят отца, кто-то несёт красный флаг, что-то говорят у вырытой ямы.
Вот они дома, мама в жару, начался тиф.
Потом зажили без отца, имя которого высечено на памятнике жертвам гражданской войны  в районном центре Алтая селе Волчиха – Иванов Никифор.               
      Трудно жили, но выросли все. Красавицами считались, замуж повыходили.
Раиса – за первого парня на деревне, Николая Гребенкина.  Была у них любовь большая.  Были они подстать друг другу и внешне и внутренне. Спокойная, уравновешенная Раиса и кипуче-деятельный  Николай. Оба красивые, статные. Уверенные в будущем.
    Гребёнкиных на селе уважали. Семья была большой, дружной, трудолюбивой. Жили справно, имели лучший на селе дом.  Золотыми руками славился их род.
Дед Николая – Иона, был известен не только умением смастерить что угодно, он обладал ещё необычными свойствами. Мог открыть замок одним только пристальным взглядом, усыплял человека несколькими  словами. Исцелял заболевшую скотину, иногда просто поговорив и погладив её. Знал целебные свойства растений. Людей лечить остерегался, боясь навредить.
Плотницкое умение передал сыну Семёну, отцу Николая, а тот в свою очередь четырём своим сыновьям.
Был Иона совсем маленького роста, щуплый, живой и подвижный. Отличался гневливым нравом.
Жена же его – большая, дородная - была удивительно спокойной, добродушной. Никогда не выходила из себя, предпочитая не перечить ни в чём мужу.
Разгневавшись, Иона вставал на скамью, подзывал к себе жену и «бил» её, подпрыгивая, тычками.  Жена терпеливо ждала, когда гнев его иссякнет, а если  он долго не мог угомониться, брала под мышку и шлёпала по заду. И он сразу успокаивался.
В период коллективизации Гребёнкиных раскулачили и отправили в Сибирь, в низовье Оби. Высадили  с теплохода на глухой таёжный берег, предоставив самим о себе заботиться. Без пищи, без необходимых вещей.
 Сразу же Гребёнкины вырыли землянку, стали готовиться к зиме, запасаться тем, чем можно было разжиться в тайге. Приспосабливались к новым условиям жизни.
Николая, имевшего высшее образование и пользующегося большим авторитетом у властей, не оказалось дома в момент раскулачивания родных. Приехав, он сумел доказать, что Гребёнкины никогда не использовали наёмный труд, и причисляться к кулакам не должны. И тогда им позволили вернуться. В родные места они не возвратились, обосновавшись в Новосибирске.               
Николай же остался с женой на Алтае, в Сростах.
Подарила им судьба двух сыновей, здоровых и жизнерадостных.
Пролетели десять годочков, как один счастливый день! А потом оборвалось всё сразу и навсегда.
Накануне войны, ещё в 1939 году, забрали Колю на учёбу в высшее офицерское училище командного состава. Неизвестно было, куда забирают, думали, что на Финскую войну. Сколько слёз пролила Раиса, пока дождалась письма от мужа из училища.
Как забрали Николая,  выселили Раису с семьёй из просторной директорской квартиры в колхозную пустующую избу. Прежняя квартира понадобилась новому директору.
Совсем другая началась жизнь, когда началась война. Велика ли была зарплата библиотекаря? Пришлось матери Раисы переезжать к старшей дочери в Алма-Ату.
«Одним ртом меньше, всё тебе легче будет, Рая», - говорила, уезжая, мать.
Последнее письмо прислал Николай с дороги 17июня 1941года:
- Еду в Брест, ждите фотографию и аттестат. По аттестату вам будут выплачивать пособие.
Не дождались ни аттестата, ни самого Николая. Пропал без вести, видимо попал в самую мясорубку на границе, в Бресте.
Паёк тоже не выдавался, так как документа, подтверждающего, что Николай является участником войны, не было. 
 Когда упразднили школьную библиотеку, совсем нечем жить стало.
А тут ещё и вовсе выселили на окраину, так называемую «Оторванку», где в избе и печки путёвой  не было, и  кровля была – одно название.
 Надеялась Раиса, что найдётся аттестат мужа, и их семье будут выдавать всё, что положено семье военного. Но на все её запросы ответа не приходило.
Когда жить стало совсем невмоготу, потому что не было у них, сельской интеллигенции, ни своего огорода, ни подсобного хозяйства, она написала письмо Гребёнкиным в Новосибирск.
Николай, уезжая, наказывал:
«Ты, Рая, не теряй связи с моей роднёй. В случае чего, помогут».
И действительно, пришёл от родни ответ – присылай, мол, Рая,  старшего своего мальчишку Юру, а потом и тебя с Вовкой вызовем.
Испекла в дорогу сыну калачиков и отправила, наказав не выходить без надобности из вагона. Извелась вся, пока не пришла весточка. Доехал, мол, встретили.
Стал Юра жить у деда с бабушкой, часто бывая в семье отцовского брата Кузьмы. Однажды, видя, как дядя Кузя играет со своими детьми, как всем весело, сдержанный мальчик не выдержал и отчаянно закричал:
- Да когда же мой-то папа приедет!? – и горестно заплакал.               
Перед отъездом из деревни распродала Раиса почти всё, что имела, оставив самое необходимое. Кроме того, одежду мужа, его шубу да папаху, чтобы было что надеть, когда приедет. И ещё ружьё, всегда висевшее на оленьих рогах. В то, что пропал он без вести, что совсем пропал, - не верила.
По приезде заняла Рая с детьми   комнату в бараке, которую уступили ей родители мужа. Сами они переселились в отстроенный новый дом.
Готова была устроиться на любую работу, чтобы дети не голодали. И устроилась на угольный склад. Там хорошо платили за поистине каторжную работу – разгрузку вагонов с углём. Конца-края не было этой работе. Только справятся с одним вагоном, а уж второй подкатывает.
Приходила домой, падала на пол, как в обморок проваливалась.  Голоса детей приводили в чувство, поднималась, делала всё по дому.
О прошлой своей жизни с Николаем старалась не думать. Казалось ей, что всё это прошлое или сном было или было не с ней.
 Однажды, когда не было никого дома, их квартиру обворовали. Унесли всё, в том числе одежду Колину и ружьё. Даже лампочки вывинтили.
 Сидела Рая в пустой квартире вечером в темноте, прижимая к себе стриженые головы своих сыновей, приговаривая:
- Ничего, переживём, хорошо, что здоровы все.
 Просыпалась по ночам, обращалась к несуществующему мужу:
- Что же делать мне, Коля, как ребят поднять?!
Потом повезло Раисе, - устроилась кастеляншей в «отдыхающую» - гостиницу, где отдыхали после поездки иногородние бригады -  машинисты, помощники, кочегары.
Деньги платили там небольшие, но работать на разгрузке вагонов сил больше не хватало.
К тому времени Юре исполнилось четырнадцать лет, и он пошёл учиться в ремесленное училище, - там кормили и одевали.
Рая жалела его:
- Такой способный, пытливый! Разве так бы всё было, будь с нами отец! Кончал бы десять классов, поступил бы в институт! Но что я могу поделать!?
    Младшего – Вовку, своего любимчика, Раиса баловала. Целыми днями  гонял мальчишка мяч.
Забывал обо всём на свете, мечтал поступить в настоящую футбольную команду. В дворовой команде не было ему равных.
Беда случилась как-то весной. Поехал Вовка в город, сначала на электричке, потом, в городе, втиснулся в трамвай.
 -Ещё немного потесни! – даванул сзади какой-то старик и ухватился за плечо мальчика. Трамвай тронулся.
 В те времена вдоль трамвайных путей стояли опоры для подвески проводов. В какой-то момент, выгнувшись, старик посмотрел зачем-то вперёд. И тут же ударился головой об опору, рухнул замертво и утащил за собой Вовку.
 Острая боль в ступне, Вовка закричал, кто-то закричал ещё. Трамвай остановился, а дальше всё спуталось в голове у Вовки. Очнулся в больничной палате, болела нога и бедро, больно было пошевелиться.
А потом в палату вошла мама:
 - Сынок!
И опустилась на колени у кровати, гладила влажные от пота кудряшки, жадно всматривалась в бледное Вовкино лицо.
- Мама, я не хотел!
- Я знаю, знаю, не плачь.
Очень трудно было свыкнуться с тем, что случилось, с этим жить. 
 Ногу Вовке отрезали чуть ниже колена, удалили два пальца на руке.
 Долго ныло бедро, из которого вырвало сухожилье.
 Забрали Вовку домой, когда он уже начал потихоньку ходить на костылях.
Первое время он всё сидел у окна, стеснялся выходить на улицу. Затем, когда стал выходить, мучительно переживал, если кто-то видел, как мать помогает ему спускаться с крыльца.
 -Я сам, уйди, мама, уйди!
Раиса уходила, но постоянно подходила к окну, высматривала, как он там.
Однажды Вовка поковылял за ограду, где на площадке мальчишки гоняли в футбол. Мать увидела это и застыла у окна.
Лицо мальчика оживилось, глаза блестели. Он был захвачен игрой, что-то выкрикивал.
И тут мяч полетел прямо ему под ноги.
Вовка оттолкнул костыли, размахнулся культёй, и… упал лицом вниз, забился, зарыдал горестно.
Мать птицей вылетела из дома. Откуда силы взялись, подхватила тринадцатилетнего  сына на руки, унесла домой.               
       Именно в этот период, когда с Вовкой стряслась беда, и требовался за ним уход, Константин стал настойчиво уговаривать Раису выйти за него замуж. Все, даже родня Николая советовали ей не отказывать ему:
- Отца детям не заменит, но тебе легче станет. Выходи за него, Рая, он совестливый и добрый.
И Рая согласилась. Уволилась с работы, ухаживала за Вовкой и Константином. Юра в это время уже жил в общежитии.
Купили корову, продавали молоко, сажали картофель – жить в материальном отношении стало легче. Тем более, что Константин был машинистом паровоза и получал хорошую зарплату.
Очень переживала Раиса, когда выяснилось, что они с Константином состоят в родстве. Стыдилась, скрывала это, но каким-то образом слух просочился.
Но самой большой её болью была инвалидность  Вовки, которую носила в себе и о которой не говорила ни с кем.  Только в глазах по временам угадывалась затаённая тревога и мука, которой не было даже тогда, когда поняла, что потеряла отца своих сыновей. Особенно когда видела стёстую в кровь протезом Вовкину культю. Когда думала-опасалась, не забрезгует ли калекой её молоденькая невестка.
Грубые, необразованные были люди в бараке. Но хватало у них внутреннего чутья,  - никогда не жалобили, не доставали Раису изъявлениями сочувствия. Просто жалели, молча сострадали.
А люди были разные.
 
               
                ЛЕОНЕНКОВЫ


По левую сторону коридора первую квартиру занимали Леоненковы. Муж, жена и их сын, красивый парень, учитель физкультуры. Сам Леоненко работал в депо, был слабогрудым, сухим, остреньким. В свободное время пропадал на речке Иня, рыбачил.
Тётя Шура Леоненко – полная, рыхлая, глаза навыкате, с взглядом сонным и затуманенным.
В молодости была она симпатичной, но после замужества расплылась. Стала неряшливой, тараканов из углов выметала веником и с вожделением давила их расшлёпанными тапками на войлочной подошве. Редко белила, и ремонты не доводила до конца. Окна квартиры всегда были подслеповатыми, непромытыми.
Бельё, которое все жильцы сушили на улице, выглядело серым, не простиранным, и только бесчисленное множество носовых платков, являющихся предметом увлечения тёти Шуры, смотрелись праздничными флажками и вызывали недоумение прохожих.
Семья не бедствовала. Всегда готовилось что-то вкусное. Дразнящие, аппетитные запахи просачивались в коридор барака, вызывая желудочные спазмы и глухое раздражение у прочих жильцов.
И ещё завидовали соседи тому, что у Леоненковых (на троих) была просторная квартира: - комната и кухня.
Тётя Шура ни с кем, особенно, не общалась, и никто не искал её общества. Но, почти каждая соседка « одалживалась» у богатенькой  Леоненчихи, тем самым поддерживая в ней чувство собственной важности.
Тётя Шура мало говорила, а когда открывала рот, то повторялась и констатировала всем известные истины, скучная была.
Сам Леоненко, серый какой-то, безликий, по праздникам выпивал, пьянел, и тётя Шура молча взваливала сухонькое его тельце на свою широкую спину и тащила домой, спать.
Единственного своего сына отец и мать обожали. И все возможные его жёны, появляющиеся на горизонте, моментально ими развенчивались, как недостойные. Но однажды сын привёл с собой неказистую, худенькую девочку. Он прошёл с ней  сразу в «стайку», где ночевал летом «на свежем воздухе». И там они стали жить, благо стояла летняя жара. А потом, с холодами, перебрались в квартиру. Тётя Шура первое время была, как потерянная, ковыляла к стайке, переминалась, что-то бубнила. Глаза её стали живыми и тревожными. И вся она ещё больше обмякла, как будто позвоночник её рассыпался, и она превратилась во что-то бесформенное, рыхлое.
Со временем неказистая худенькая девочка превратилась в цветущую молодую женщину. В глубине её глаз мелькало что-то такое, что мужики при встрече с ней в подъезде, невольно напрягались и уводили глаза в сторону. Тётя Шура ревновала сына и жалобно приговаривала: «Опять купил ей обновку, а ведь пришла, - платков носовых не было!» Но все понимали, что дело вовсе не в обновках.


                ПРОХВАТИЛОВЫ


В квартире из одной комнаты жили: мать старуха, её сын Гриша, невестка и двое детей  ( двух и пяти лет ).
У входа справа значительное место занимала печь с плитой, слева – кухонный стол  и умывальник с помойным ведром, затем по обе стороны, у стен, две кровати с панцирными сетками, по центру, у единственного окна – комод, на нём – гордость семьи, маленький телевизор, перед ним детская колыбель. В центре комнаты – стол, покрытый клеёнкой, под ним к ночи стелилась постель старшему ребёнку.
В эту тесную комнату соседи приходили смотреть телевизор, когда хозяина не было. Усаживались за стол, на кровати, кто - где успеет устроиться.
В комнате всегда прибрано, обе женщины нигде не работали.
Григорий – машинист электровоза. Денег получал не мало, но всё равно не хватало. Старуха свою пенсию старалась сохранить, постоянно носила деньги при себе.
Гриша – высокий, худой жилистый мужчина. Лицо резко очерченное, нос с горбинкой, губы плотно подтянуты. Работал он по графику «день – ночь, сорок восемь», дома -  отдыхал. В это время все ходили на цыпочках, старуха хватала своих и чужих, не в меру шумливых, ребятишек и выставляла их из коридора на улицу. Маленькая дочка его Наташка дома плакала беззвучно, кривила лицо, из глаз капали слёзы, а звука не было.
Григорий бывал грозен. Особенно, когда напивался.  Злость свою, необузданную ярость срывал на жене Таське.
Загонял её под стол тычками и криками, куражась, надевал ей на голову кастрюлю или сковородку.
Таська «заходилась» бессильным, горестным плачем.
У старухи в глазах полыхало плохо скрываемое удовольствие.
«Так ей, так, сынок»,- только что не проговаривала вслух.
Отношения у старухи с невесткой были сложные. Ей нравилась Таськина расторопность, отходчивость, то, как она обихаживает детей и мужа.
Но она боролась с ней за влияние на сына, за свою значимость в семье. Были и другие причины.
Эту Таську, заводилу и хохотушку со смазливым личиком, старухин единственный сын Гришка «отбил» у мужа, с которым Таська прожила всего один год.
Решительно и безоглядно ушла она от мужа, от его вялых объятий, от его нежности и робости, из его просторной квартиры. Ушла к Гришке, к его горячему дыханию, сухим губам, к его железным, как обручи рукам. Ушла в эту комнатушку, где в двух шагах, рядом, лежала её недремлющая свекровь, отравляющая ей самые сладостные минуты жизни. Потому что Таська никак не могла расслабиться до конца, зная, что старуха не спит.
«Мать слышит!», задыхаясь, шептала она мужу, уже распалённому и нетерпеливому, отодвигалась или вскакивала посмотреть ребёнка.
Гришка шипел от злости, не раз толкал Таську так, что она сваливалась с кровати на пол.
Утром свекровь, сдерживая зло, говорила: «Меня муж никогда с постели не выбрасывал!»
Таська выбегала из комнаты, плакала от обиды и ненависти, жаловалась кому-нибудь из соседок:
«Ведь знает же, что всё это из-за неё, не спит, караулит, стерва старая»!
«Зачем ты бросила такого хорошего человека, поменяла своего первого мужа на этого изверга?» - спрашивала Таську Шура Леоненко.
Таська вскидывалась и гордо отвечала:
«Потому что он меня удовлетворяет!»
 Старуха Прохватилова была ещё не старая, около пятидесяти с лишним. Лет пятнадцать   прошло с тех пор, как рассталась она со своим мужем. Ушёл ещё на финскую войну  и не вернулся. Самые бабьи годочки, только в понятие вошла – и оторвали, разлучили.
Когда сын был маленьким, легче было. Жили вдвоём. Забота чем прокормить, обогреть, одеть.  И длинные ночи одиночества. Когда тело горит, и снятся странные сны.
Но совсем невмоготу стало, когда Гришка привёл в дом жену.
Лежала, натянутая, как струна, жадно ловила каждый шорох.
«Вот оно, началось. Горячая волна приливала к телу, охватывала млость. Тесно смыкала пылающие колени, затаивала дыхание. Сладкая мука, рай и ад! И опустошение. Зависть и злость на Таську! Кажется, вот схватила бы Гришку и перетащила на себя!
Вот так и жили.

                ГОРДИЕНКО

Гордиенко – семья благополучная. Муж – машинист электровоза, вкалывал за двоих. , Шура – рачительная хозяйка, аккуратная, чистюлька. В квартире всё блестит, нигде ни пылинки. Ежегодные ремонты, (побелка, покраска), бельё – абсолютная свежесть и белизна. Одежда у всей семьи всегда отглаженная. Двое детей вымуштрованы, дисциплинированы. Обувь снимается уже у самой двери, тут же вытираются следы, протираются подошвы. Просто стерильная чистота.
Шура – женщина среднего возраста. Глаза глубоко посажены, лицо бледное, худенькая. В минуты волнения, особенно радостного, лицо её преображалось. Глаза становились лучистыми, на скулах вспыхивал румянец.
Так было, когда осуществилось её заветное желание, мечта её жизни.
Они купили диван! Нежно-розового цвета с тремя подушками. Плюшевый диван, от которого в «зале» стало светлее, который «озарил» её комнату и жизнь.
Всем соседям, приглашённым посмотреть это чудо, Шура говорила:
«Вот именно такой, о каком я мечтала! Именно такой!» - и спешила укрыть сокровище стареньким, удивительно чистым покрывалом. Но заходили те, кто ещё не успел посмотреть, покрывало снималось снова и Шура, волнуясь, опять демонстрировала диван и опять приговаривала:
«Видите? Как раз такой, как я хотела!»
Женщины подъезда видели и понимали.
И даже сдержанная тётя Рая, возвратясь домой, села на табурет, и долго задумчиво смотрела на свой, видавший виды, старый дерматиновый диван.
Безоблачное счастье Шуры Гордиенко продолжалось всего два дня. На третий в коридоре раздался истошный крик:
- Люди, спасите! Да что же это такое!? Кто?
На крик выскочили соседи. Шура, потрясённая и бледная, приглашающим жестом раскрыла свою дверь. И даже не смотрела на ноги входящих, забывших разуться.
- Посмотрите! – трагически заламывала Шура руки и указывала на диван.
Прямо по центру диван был взрезан чем-то острым. Порез был, как зияющая рана!
Все молча и тупо смотрели.
- Кто это сделал? Зачем!? – всхлипнула Шура, - ещё вчера заходили люди, но все уже видели диван, и я его не раскрывала. А сегодня утром перестилаю покрывало, а там…  Шура горько зарыдала.
- Давай, Шура, я помогу тебе его зашить, - сказала тётя Рая.
- Дак разве так уж красиво будет!? – не унималась Шура.
- Да уж точно, это не носовой платок, так не починишь, всё равно заметно будет, - это Леоненчиха.
- Не убивайся, Шура, не рви себе душу, успокойся, - это Николаева.
- Да я бы, да я бы не знаю, что сделала этой гадине, - высоким голосом выкрикивала Таська, а в глазах её полыхали подозрительно яркие сполохи, не то испуг, не то удовлетворение.
Гордиенки жили очень открыто. Ничего из того, что происходило в семье, не утаивалось, а обсуждалось на все лады всем подъездом.
Сам Гордиенко был нелюдимым, всё больше отсыпался после работы. Только в подпитии становился доступным, вступал в разговоры.
Шура говорила:
 - Мой-то, Сам, ишь, чё удумал! Чё, говорит, лежишь, как бревно? Другие мужики вон  говорят, и так и сяк пробут: и сверху жена, и всяко. А ты всё одно, пялишься в потолок! Сбесился мужик!
Шура всегда спешила. Выпалит вот так вот что-то и бросается развешивать бельё, мыть, выколачивать, протирать.
-Вот непоседа! – говаривала дородная Николаева.


                НИКОЛАЕВЫ

У Николаевых тоже была большая квартира, - кухня и комната. А людей в ней проживало десять человек. Взрослых двое, остальные – дети.
Сама Николаева Маша – женщина видная, большая. Во всём её облике, неторопливом, самодостаточном, ощущение основательности и уверенности. Никогда она не была озабоченной. Никогда не пребывала в унынии, и не суетилась. Но и веселье в ней не било ключом. Спокойная была, как полноводная река на равнине. Тёмные цыганские глаза, лицо здорового, полнокровного человека, у которого никогда ничего не болит и всё нормально.
Муж её, Коля, когда-то бывший, по-видимому, красивым мужчиной, в описываемый период стал ссутулившимся мужичонкой с пустыми брюками, обвисающими и еле держащимися на худощавых  чреслах. Черты лица, когда-то правильные, как будто кто-то схватил огромной пятернёй и сжал. Всё лицо  съёжилось, собралось к носу.  Был Коля всегда небритый и как бы немытый.
Любил выпить Николаев всегда, если была такая возможность. При этом быстро пьянел и становился совершенно беспомощным.
Вообще-то человек он был мастеровой, ладил в свободное от основной работы время на продажу табуретки, детские кроватки. В «стайке» у него была мастерская, где он работал иногда уже заполночь. Стук молотка, вжиканье пилы никого не раздражали. Все привыкли к грохоту проходящих составов и прочим звукам большой узловой станции, какой была станция Инская.
В семье было восемь детей, один другого краше. Девочки все непохожи друг на друга и каждая красива по-своему. Черноглазая, в мать, Лида; румяная белокурая Ольга; с чудесными, синими глазами и точёными чертами лица Зоя; пухлощёкая Наташа. Мальчишки тоже все красивые, рослые. А, главное, все дети здоровые, у всех прекрасный аппетит и закалка. Даже самый маленький, Минька, мог выскочить зимой на улицу босиком, в одной рубашонке и никогда не болел, если не считать постоянных, обильных соплей. Но это в семье болезнью не считалось.
В первый день после получки у Николаевых был праздник. Покупалось всё, что можно было купить свободно и по блату через больного туберкулёзом брата Маши, проживающего в соседнем подъезде. И покупалось всего много. Отцу семейства, как полагается, - бутылочку. Никогда  ничего  чуть-чуть. А так, чтоб всем хватало, до отвала.
Дети бегали по улице с кусками хлеба и колбасы, с огромными ломтями хлеба, намазанного маслом, с шаньгами и пирогами. Щёки лоснились, ребятишки горделиво посматривали на сверстников: «знай наших». Иногда в семье случались обновы. Самый маленький Минька вертелся и всем показывал этикетку: «Мотри! А мы тупили, а мы тупили!»
Через день, два деньги стремительно исчезали. И до следующей получки или аванса семья питалась, как придётся, по большей части лапшой с маргарином или гидрожиром, какой-нибудь крупой. Иногда картошкой, если удавалось достать, своей картошки не было, не сажали.
Всех своих детей Маша рожала дома. И каждый раз давала мощный отпор врачам, уговаривавшим её рожать в роддоме. Когда рождались двое первых детей, вызывали сестру Маши. Она управлялась с роженицей и с новорожденным, а отец семейства, торжественный и тихий, готовил ужин или обед, в зависимости от того, когда происходили роды.
Как правило, на следующий день роженица уже поднималась. Лицо её светилось, маленький новый человечек сосал, захлёбываясь, грудь, огромную и обильную. Улыбаясь, мать цвыркала на лицо младенца молоком, умывала его таким образом.
Со временем это событие – роды, стало обыденным. И уже обходилось без сестры, сам Николаев принимал роды, обихаживал младенца, а старшая дочь Ольга присматривала за детьми.
Бывали и казусы, особенно в последние годы. А самый большой случился, когда рождался последыш  Минька.
Как всегда, в роддом не поехали. Почувствовав, что время пришло, вызвали отца. Он прибежал с работы и, пока суть, да дело, сбегал в магазин за «маленькой».
Силы у Николая уже были не те, да и с устатку он был. И в самый ответственный момент  его сильно развезло.
У Маши схватки, а у него тоже. Схватило живот, а ноги не идут.
Маша родила, сама с помощью плачущей от волнения Ольги справилась, перерезала пуповину, завернула ребёнка. И вместо того, чтобы отдохнуть маленько, стала вытряхивать мужа из штанов. Дышать нечем было. А Ольгу выставила, чтоб не видела девчонка этой срамоты. Выбросила одежду из окна, - «до завтра полежит, никто не покусится на такое добро».
А затем крепко уснула утомлённая женщина. И муж тоже, всхлипывая и что-то бормоча, уснул на половичках, заботливо прикрытый стареньким ватным одеялом. А рядом с мамой смотрел свои первые сны новый человек Минька Николаев.


                ШЕВЕЛЁВЫ


В торце общего коридора жили Шевелёвы. Квартира их была точно такая же, как у Прохватиловых.
 Муж и жена, родом из Барабинской степи, жили когда-то у озера Убинское. Там у них осталась многочисленная родня, теперь часто гостившая у Шевелёвых и привозившая им гостинцы, - огромных, распластанных вяленых язей и карпов. Эту рыбу Шевелёвы разносили по соседям, щедро всех одаривали.
 Вообще, Шевелёвы славились своим хлебосольством и щедростью, хоть и жили трудно. Ребята были «жоркие» и одеваться красиво тоже любили.
 Поэтому отец трудился с утра до вечера, слесарил.
Мать была очень разговорчивой, и уж если начинала что-нибудь говорить, то останавливалась не скоро. Когда исчерпывалась одна тема, она подхватывала другую, и удивительно было, как ловко она умела удерживать внимание. Поэтому те, кому было некогда, стремились проскочить, не ввязнуть в разговор. Ну, а уж если время было, то с тётей Катей кто-нибудь останавливался и тогда только совсем уж неотложные дела или окрик мужа могли тётю Катю остановить.
Была она доброй, но ребят своих не баловала, никогда не разбиралась, кто из них прав, кто виноват, если жаловались, попадало всем.
Все Шевелёвы были очень музыкальными. Пели мать и отец, пели все мальчишки. Особенно отличался самый младший, - Юрка. Еле удерживая гармонь, играл, подбирая на слух всё что угодно. И пел, да как! Весь подъезд любил Юрку, всегда  улыбчивого. Такого рыжего, в веснушках с головы до пят!
«Ах, ты Рыжик», - называла его тётя Рая.
 Этот мальчик в дальнейшем стал гордостью семьи. Он закончил консерваторию, стал известным музыкантом.
И потом, много лет спустя, случайно встречаясь, бывшие соседи вспоминали Юру Шевелёва, их общего любимца. И каждый как бы чувствовал свою сопричастность к тому, что Юра вот так взлетел, оторвался в необозримый простор известности из их общего барака, из той, прежней жизни.
 
 
 ПОСЛЕСЛОВИЕ
   
 
Прошли годы. Выросли, возмужали, выпорхнули из барака, поселились в отдельных квартирах дети.
Старики умирали. Умерла старуха Прохватилова, умер Леоненко.
Старились и умирали люди среднего возраста того времени. Первым умер дядя Костя, а  вскоре и Раиса.
 Раиса,  любившая жизнь,  любившая землю и всё на земле.
 Дорожившая каждым прожитым мгновением и спокойно относящаяся к конечности  жизни.
     Вспоминается, как весной любовно протирала она сильными своими руками каждый комочек на грядке, и улыбалась, взяв горсть влажной земли и вдыхая её запах.   
Какой бесконечно терпеливой и нежной была с ребятишками, как их понимала!
Как отреагировала на сетование своей невестки по поводу того, что новорожденная её дочка Таня некрасивой будет.
«Хорошая будет девочка, вот увидишь», - говорила она, любовно купая ребёнка, который, казалось, состоял из одного животика, с торчащими ручками-ножками. 
    И точно, похожей на бабушку Раю выросла внучка, красивой.
Красоту молодости подмечала Раиса, и, состарившись, особенно остро чувствовала её. Видятся серые её, мудрые глаза, слышатся слова,  смысл которых стал доходить только сейчас:
-  Вон, посмотри, Алка бежит, видишь? Ох, и славная же!
- Да какая она славная, подбородок скошенный, ничего особенного!
- А ты всмотрись, видишь, как она едва земли касается, лёгкая какая! Красивая!
Умерла Раиса как раз во время, не узнала и не выстрадала смерть своего, без времени погибшего, любимца Вовки.
Кое-кто ещё и сейчас живёт в старом бараке. И барак этот  почти не изменился.
Только исчезли под новыми, современными строениями огороды. Те, что были поделены справедливо на всех жильцов. Где летней порой совсем по-деревенски витали запахи укропа, цветущих подсолнухов, где на грядках спели помидоры, и в зной жужжали пчёлы. Огороды, которые никто не сторожил, и которые никто не грабил.
Не слышно больше возле барака ожесточённой ругани и нет больше общего веселья. Стал он малолюдным. Разобщённость, в каждой почти двери – мощные замки, в некоторых окнах – металлические решётки. Старый барак, новое время.