Легенды и были одного дождливого ллета

     АЛЕКСАНДР  ПУШИН





          ЛЕГЕНДЫ   и   БЫЛИ
                ОДНОГО
           ДОЖДЛИВОГО  ЛЛЛЕТА










  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Киев. Лето. Восьмидесятые. Агония СССР. На этом фоне разваричивается историческая драма одного человека. Почти всё взято с натуры. Диалоги, персонажи. Природа? Импрессионизм!? Главный персонаж местами сборный, но все его составляющие с натуры. Такой человек был.
Спасибо доктору физмат наук Прокопову Александру Васильевичу за титанический труд по редактированию этого дикого произведения.

Итак:











ЛЕГЕНДЫ И БЫЛИ
ОДНОГО
ДОЖДЛИВОГО ЛЛЛЕТА
(С НАТУРЫ)
                Не бывает плохих лллет,
                Как и пути любови неисповедимы!
    (Одна из древних истин)


ПРОЛОГ
Из несохранившейся стенограммы выступления Щукова Ивана Георгиевича на защите им кандидатской диссертации на соискание учёной степени:

Щуков Иван Георгиевич. Уважаемые учёные! Уважаемые доктора и кандидаты наук! Прежде, чем приступить к выкладкам моей диссертационной темы, хочу поздравить всех вас с наступающим лллетом. Итак, что такое лллето (хихиканье в аудиториии). Всего пару слов.
Это, прежде всего День первый - Начало Лллета, его первые три дня - первое июня, второе июня и третье июня, во главе, конечно, с первым июнем – Днём Защиты Детей. Одно поверие говорит: как ты проведёшь Начало Лллета, так ты проведёшь всё. Что всё? Всё! Итак, Начало Лллета – это первые три дня июня.
День Второй! День Гидропарка! Это один из первых по настоящему жаркий лллетний день. Именно жаркий. Этот день обязательно надо провести на Гидропарке. Гидропарк – жемчужина мира! Если жаркие дни задерживаются, то жару надо придумать.
День Третий. Это шестое июня – День рождения Пушкина. Без комментариев. Ах, лллето красное, любил, люблю тебя. О! Эти мухи! Эти комары! Да пыль!…
День Четвёртый. Это самые короткие ночи, или, что тоже самое - самые длинные дни. Так называемые Июньские Каникулы. Этот Четвёртый День - это четыре дня вокруг 22-го июня. Двадцатое! Двадцать первое! Двадцать второе!Двадцать третье!
 День Пятый. Это Выпускной Вечер у старшеклассников. Когда они идут или не идут встречать свой рассвет. Каждый – свой! Может и Закат. У меня, например…
Председатель Учёного Совета Дмитрий Петрович Павлычко: Иван Георгиевич, вы уклонились от темы вашей диссертации. Пожалуйста, соблюдайте регламент.
Соискатель Иван Георгиевич Щуков: Обязательно, Дмитрий Петрович. Я быстро. Итак, День Шестой – День Вишни. Любой день в конце июня и связан он с обильным поеданием Вишни. День Седьмой – Нулевое Июля, это день между тридцатым июнем и первым июлем…
Доктор физмат наук Горбатко Ефим Сергеевич, КПИ (перекрикивая нарастающий шум): Иван Георгиевич, вы уверены, что лето...пардон, лллето важнее зимы. Я вот, например, предпочитаю горные лыжи.
Щуков Иван Георгиевич: Во-первых, лллето не противоречит этому, поищите горы, там вы найдёте снег и походите на лыжах; во-вторых, не было б лллета, не было б и зимы; ну и, в-третьих (и, в-главных), не было б лллета, не было б и человека. Где зародилось всё живое и человек в том числе? А?
Доктор физмат наук Бакланов Егор Тихонович. МЭИ: Иван Георгиевич, огурчики имеют отношение к вашему лету как овощ или исключительно, как закусочный материал? Спасибо.
Головатенко Сергей Иванович, кандидат физмат. наук, ХПИ: Смех.
Щуков Иван Георгиевич: И то, и другое.
Председатель Учёного Совета Павлычко Дмитрий Петрович: Товарищи, по всем вопросам попрошу придерживаться регламента. А вы, Уважаемый со-ис-ка-тель…
Соискатель Иван Георгиевич Щуков, перебивая председателя Учёного Совета Павлычко Дмитрия Петровича: Я понял, Дмитрий Петрович. Я кончаю о лллете. И ещё есть несколько дней, обязательно связанных с поеданием яблок и абрикос… День Яблок. День Абрикос. И обязательно День Взятия Бастилии…
Председатель Учёного Совета Павлычко Дмитрий Петрович: А что сначала вишни, или абрикосы и яблоки?!
Щуков Иван Георгиевич: У кого как, но замечание принимается…Я быстро… И апофеоз лллета – Последний Лень Лллета, это август, то есть отпуск, когда всё абсолютно исчезает и остаётся только одно лллето с Морем, Небом и Солнцем. Начинается Последний День 31 июля и заканчивается 31 августа. Всё! С первого сентября можно полностью отдаться на растерзание работе, суете, разным озабоченностям и в семье, и в обществе, и в самом себе.
Доктор физмат наук Бакланов Егор Тихонович, МЭИ: Товарищ Щуков, а у вас недурная религия.
Щуков Иван Георгиевич: Не самая дурная реглигия.


ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. НАЧАЛО ЛЕТА. Первое июня.


 «Ба-а-аммм, ба-а-аммм, ба-а-аммм», - бьют куранты, и через некоторое время звучит гимн Советского Союза.
 Щуков открывает глаза и смотрит на Евтеева.
- С новым лллетом! – кричит Евтеев.
- С новым! – говорит Щуков. Они чёкаются, Евтеев - бутылкой в руке, Щуков - кулаком. Евтеев прикладывает руку к шляпе, сдвинутой на затылок, Щуков продолжает сидеть, откинувшись на спинку сидения, он смотрит на Евтеева, на лице его застывшая улыбка. - вдохновенно подпевает гимну Евтеев, и видно, как дёргается его челюсть под каждый слог. Гимн заканчивается, и приятный женский голос говорит: «В Москве первое июня!» - «С новым лллетом!» - повторяет Евтеев; в тусклом свете автомобильного освещения можно рассмотреть, что его клетчатая рубашка расстёгнута до пояса, и из неё выглядывает очень волосатая грудь. Евтеев делает глоток из бутылки. Нежный женский голос продолжает что-то говорить, но Евтеев, наклонившись вперёд, выключает радио и протягивает бутылку шампанского Щукову.
Щуков принимает бутылку, кивает и пьёт. Евтеев суёт в рот сигарету, чиркает спичкой, закуривает и протягивает зажжённую спичку Щукову. Щуков отрицательно мотает головой.
-Лето будет жарким, - говорит Евтеев и бросает спичку в открытую дверцу. В автомобиле душно. Пахнет вином. «Господа учёные, ехать будем?» - звучит в автомобиле мужской голос.
Щуков делает глоток, смакует во рту шампанское и, закрыв глаза, долго зевает. «Лэто пощло э, куда ехат?! – говорит Евтеев, он привстаёт с сидения и поворачивается лицом к мужчине за рулём. Улыбается. – Запомны, человек, как ти проведёщь первие тры дна лэта, так ти проведёщь всо лэто.» – Он забирает у Щукова бутылку и пьёт. Мужчина за рулём усмехается и говорит: «Может ты и прав, человек, но зачем же так коверкать поэтически-неповторимый кавказский акцент. Говори уж как говорится.» - «Хорощо, - соглашается Евтеев, - уговориль. - Он делает глоток из горлышка бутылки и показывает бутылкой в сторону Щукова. - Это всё Директор Лета.»
- Так Ив? - Евтеев царапает свою волосатую грудь, смеётся чему-то и зевает. Щуков, также зевая, кивает головой и забирает у Евтеева бутылку. «Это же лето! – восклицает вдруг Евтеев. Он задирает рубашку и вытирает ею грудь, лицо, шею. – Человек, куда ты спешишь? Суета затягивает. Лэто витягивает!»
- Так, Ив? – Он смотрит, как Щуков делает глоток, как соглашается с ним кивком головы, как возвращает бутылку. «Видишь, - Евтеев тыкает бутылкой в открытую дверцу автомобиля – в этот момент мимо с гулом проносится троллейбус, - все куда-то спешат, спешат, а мы стоим. Стоим!» – кричит он, и его голова широко улыбается. «Господа учёные, - мужчина за рулём проводит рукой по потной шее, - а не догнать ли вам этот троллейбус что ли,  и ну вас к чёрту. – Он оборачивается – это Гришка Кацера - и кривится в усмешке. - Лето встретили, пора б и по бабам. – Он закуривает и выпускает дым в открытую дверцу. - Или выходите или едем. И спать уже хочется.» – После его слов все некоторое время молчат. Евтеев разглядывет этикетку на бутылке, Щуков дремлет, уронив голову на грудь. Мимо с шумом проносится такси, и...
Щуков вдруг, забрав у Евтеева бутылку, выползает из автомобиля. За ним - Евтеев. Они отходят от автомобиля. Щуков присаживается на корточки у обочины и, задрав голову, смотрит куда-то вверх  вдаль звёздного неба.
Звёзды - одни мигают и перемигиваются, другие вдруг вспыхивают, некоторые гаснут и загораются вновь…Звёзды живут своей жизнью. А тёплый ветерок тем временем скользит по лицу и… «Мужики, допивайте последнюю бутылку, и будем ехать?» - доносится от автомобиля.
Щуков смотрит в сторону автомобиля. «Ехать? – спрашивает Евтеев и, забрав у Щукова бутылку, возвращается к автомобилю. – Шеф, лето пошло! Куда ехать?! Давай с нами!» – предлагает он, затягивается, выпускает дым и бросает сигарету куда-то в темноту. – «Ни в коем случае,» - упирается Гришка Кацера, зевает и трёт глаза. - «Запомни, чудик, как ты проведёшь первые три дня лета, так ты проведёшь всё лето, – говорит Евтеев, облокотившись на дверцу автомобиля. – Нужен разгон. Суета затягивает, лето вытягивает.» – Он говорит с пафосом, жестикулируя одной рукой, в другой - бутылка. «Идиоты, - смеётся Гришка Кацера, - это ваше лето уже в печёнках сидит». – «Ти странный мущик, - говорит Евтеев, снова переходя на кавказский акцент, и показывает рукой вдоль шоссе. – Видищь, – мимо с шумом проносится грузовик, - все куда-то едут, спищат, а ми стоим. Стоим! Давай знакомиться. – Он просовывает руку в такси. – Евтеев Борис, кандидат наук, пока.» - «Ты повторяешься, Борис, - говорит Гришка Кацера, тяжело вздыхает, - Григорий, таксист», - и жмёт руку Евтеева. – «А это, - Евтеев поворачивается в сторону Щукова, который продолжает сидеть на корточках у обочины шоссе, - Щуков, он же Директор Лета.» - Гришка Кацера говорит: «Очень приятно. Так что, едем, Директор?» - «Твоя моя не понимай,» - говорит Евтеев, суёт руку в карман брюк и потом протягивает её таксисту, другой рукой он забирает с сиденья дипломат и хлопает дверцей. Такси, фыркнув, уезжает.  Евтеев смотрит ему вслед пока огоньки такси не скрываются где-то в темноте. «Товарищ не понимает,» - говорит он, не спеша подходит к обочине шоссе, кладёт дипломат на землю и садится на землю рядом с Щуковым. Щуков смотрит куда-то вверх.
Темно. Где-то верхушками деревьев шумит ветер. Откуда-то уже успела набежать мгла, видно, как она полупрозрачной пеленой стремительно заволакивает всё небесное пространство, и на уже помутневшем небе появляются редкие серебристые облака. А что звёзды? Они уже едва просматриваются сквозь мутную пелену. Над чёрными верхушками деревьев, почти касаясь их, висит огромный бледный диск луны. Луна! Она то и серебрит облака.
- Наконец-то мы одни, - вздыхает Евтеев.
- Поздно уже, - говорит Щуков.
- Комары, слышишь? - говорит Евтеев.
- Комары? - Щуков морщится.
- Да. Ты всё-таки подумай о моём предложении, - говорит Евтеев.
Щуков прищуривает один глаз и смотрит куда-то вдоль шоссе. Оно бледной полосой уходит куда-то вправо и вверх.
 Асфальт парит. И воздух парит…Всё парит.
- Вот и ещё одно лето пошло, - с грустью в голосе говорит Евтеев и вздыхает. Молчат. - Первую клубнику ел? - спрашивает Евтеев.
Щуков делает глоточек из бутылки и качает головой:
- Нет.
- Да ты що?! – удивляется Евтеев, забирает у Щукова бутылку и пьёт. Молчат. - Воздух, как парное молоко, - говорит Евтеев. Потом они закуривают: сначала спичка освещает лицо Щукова, который прикуривает, изогнувшись к Евтееву и скривив при этом лицо так, что на его лице обозначается шрам, и тень от этого шрама принимает зловещие очертания, неравномерным пунктиром пересекая всё его лицо от глаза по щеке под носом через губу до подбородка. Потом спичка переносится к лицу Евтеева: пухлые щёки, глаза как две дырки, шеи нет – не видно, как будто подбородок сразу переходит в грудь. Выхваченное из темноты огнём спички его лицо прикуривает и говорит: - Лето будет жарким. – Спичка гаснет, и лицо исчезает в темноте со словом «жарким». – Сильним. Не то, что в прошлом году. – После некоторого молчания Евтеев повторяет: - Не то, что в прощлом году. – Он затягивается, выпускает дым вверх и шумно втягивает в себя воздух. – Сирень что-ли? Должна уже отойти…Что-то новое, сиреневое лето! А что тополя? Ив, что тополя? – спрашивает он вдруг и сам отвечает: - Понял, рано ещё. А пора бы. Пора-а-а, - тянет он. – Не могу без тополей, Ив. Не могу. Хотя стоп, я уже видел один на Хрещатике. Почему там? – спрашивает он. – Ах, да там теплей. Ну, ничего, скоро - не сегодня  - завтра - тополь всем даст, - говорит с угрозой в голосе Евтеев, - всех и всё занесёт. – Наступает долгое молчание. Видно только, как в темноте вспыхивают кончики сигарет.
- Нет, Бобс, - нарушает молчание Щуков, - тополиный бал уже пошёл на полную катушку. - И снова молчание. Потом, вздохнув, Евтеев говорит:
- Ив, ты всёж-таки подумай о моём предложении. – Опять молчание. – Подумаешь? – спрашивает Евтеев.
- После лллета, - хрипит Щуков.
- После лета, после лета, - передразнивает его Евтеев, и в голосе его звучит некоторое раздражение. – Что, до зимы ждать что-ли? Слушай, Ив, - голос Евтеева смягчается, - как это люди могут зимой жить? А? – Евтеев затягивается. Щуков отвечает долгой затяжкой, глядя куда-то вверх.
Душно. Где-то вверху рядом с шоссе шумят деревья. Дует порывистый тёплый ветер. Ночь.  В ночную тишину вдруг врывается грохот товарняка, его даже видно, как он лениво переползает по мосту над шоссе, недалеко, в бледно-жёлтом свете фонарей. По шоссе изредка проносятся автомобили.
- Не могу без лета. - Евтеев растягивается на асфальте. - Больше не могу. - Мимо рядом с ним шумит такси. - А у нас май начинал холодом. Большого тепла не было. А у вас?
- Даже среднего, в начале, - отвечает Щуков.
- Да ты що? - сокрушается Евтеев. - И сразу пошло тепло?
- И сильное, - говорит Щуков и добавляет: - Сильное и сразу.
- Жара-а-а, - тянет Евтеев и вздыхает. - Тепло, Ив, как ты нас там учил, звучит прозаически, а жара – это поэзия. А?
- Жара – это вещь, - говорит Щуков.
- Да-а, - Евтеев садится на асфальте. - Я вот недавно почитал Щекспира. Как тебе Вильям?
- Вещь, - говорит Щуков.
- За июнь! – говорит Евтеев, и слышно, как он делает глоток, потом он передаёт бутылку Щукову.
- За июнь, - говорит Щуков, и слышно, как он пьёт.
- Скоро, скоро пойдут тополя, - задумчиво говорит Евтеев, забирает бутылку у Щукова, взбалтывает её, заглядывет в горлышко, ставит бутылку на асфальт и после долгой паузы вдруг почти кричит: - Да, Ив! ты ничего не заметил? - Он делает паузу. – Сирень ещё не отцвела, а пошла акация. Я сегодня уже видел одну. У-у-у, пальчики оближешь! Я балдею – сирень, акация и тополь сразу! А, Ив? Ну и лето…
- Акация и сирень – это вещь, но тополь! - говорит Щуков, и они некоторое время курят молча. Видны только кончики сигарет. Потом огонёк одной сигареты делает большую дугу и замирает. Тишину молчания нарушает только шелест деревьев.
Это тополь. На фоне тусклого фонаря на мосту видно, как его верхушка согнулась под напором порыва ветра и шумит.
- Ив, - Евтеев звучно зевает, - природа в таких, как ты, заложила много энергии, и, я вижу, ей некуда высвободиться. В постели, как утверждают классики и ты сам, при самих благоприятных условиях, - не более одного процента, даже у Ларисы; в спорте - от двух до пятнадцати, ну-у-у во всём остальном - ещё один тире пять процентов. А куда ты денешь остальные почти семьдесят процентов? А? Вот в чём вопрос, а не в «быть или не быть». Куда?
- На курение, - отвечает Щуков.
- Курение входит во всё остальное…Хорошо, а что ты будешь делать, когда курение отменят, запретят?
- Спать, - отвечает Щуков и громко зевает.
- Так-так, а ведь я серьёзно, - говорит Евтеев с грустью в голосе. Они некоторое время молчат. Потом они отходят от шоссе о долго мочатся. Щуков мочится, задрав голову с сигаретой в углу рта и глядя вверх.
Душно. В верхушках деревьев шумит ветер.
- Да-а-а, парит, - говорит Евтеев, и они, швырнув окурки в темнеющие кусты, возвращаются к шоссе. На шоссе пустынно.
- Даже звёзды попрятались, – говорит Евтеев и задирает голову.
- Да, - говорит Щуков и тоже задирает голову. Он выше Евтеева, но Евтеев шире в плечах и напоминает бочонок, голова Евтеева тоже шире.
- Ужасно не хочется туда, - говорит Евтеев, и наступает пауза. – Даже представить не могу, что там минус, и я завтра буду там. Собирался в Сухум, а Илья всё передёрнул.
- Илье видней, - вздыхает Щуков.
- Может махнём всё ж вместе? – Евтеев смеётся и машет рукой приближающейся машине, но та с шумом проносится мимо.
- Я в отпуске, - резко говорит Щуков.
- Жаль, - говорит Евтеев, тяжело вздыхает, они оба «голосуют» перед проезжающей машиной и снова неудачно. - Завидую тебе. В Бразилии хорошо. Очень хорошо. Уже и чемоданы собрал?
- Собираю, - отвечает Щуков.
- Опять Джонхотия? Опять шляпу на морду, морду в небо, в море, пляж, чача и мысли-мысли-мысли? – спрашивает Евтеев. – Полная тетраль!
- В последнем не уверен, - говорит Щуков.
Евтеев вдруг приближает своё лицо к лицу Щукова.
- Тебе ничего не кажется? – спрашивает он как-то робко, с каким-то затаенным страхом в голосе.
- Нет, – отстраняется Щуков.
- Ты считаешь, что за год ничего не изменилось? – спрашивает Евтеев, уже глядя куда-то вверх.
- Ничего, - говорит Щуков и тоже смотрит куда-то вверх.
- Я не был у тебя дома ровно год и вот нашёл разительные перемены, - говорит Евтеев.
- Тебе кажется, - говорит Щуков.
- Нет-нет, - говорит Евтеев. – Я считаю…Ты знаешь, где я нашёл эту шляпу? – Он снимает с головы шляпу. – В обуви! Под ботинком! Под старым ботинком! – Он бросает шляпу вверх, она делает в воздухе круг, скрывается в темноте и потом возвращается из темноты и падает к их ногам.
- Однако! – смеётся Щуков, проследив взглядом за шляпой по всей её траектории, и бьёт по ней ногой, и она улетает куда-то от обочины в темноту. – Извини, - говорит тут же.
- Вот, видишь! А ты говоришь, - говорит Евтеев, и они молчат. – Ив, - нарушает молчание Евтеев, - я скажу тебе из своих жизненых наблюдений: если женщина переигрывает, то она явно ****ует и…
- Или хочет этого, - усмехается Щуков.
 Евтеев хлопает себя по ляжке:
- Существенное добавление! Или...или предупреждает! А?- Он вздыхает, смотрит на Щукова. - Кстати, о десяти штуках! - Он мгновение-другое мнётся. - Как бы их? Да-да, я понимаю, в красном пиджаке…Ты его ещё не выбросил? – Евтеев хочет ещё что-то сказать, но только повторяет: - Да-да, да-да. – Потом добавляет: - И всё же ты постарайся… - Он, не договорив, голосует, и на этот раз такси тормозит метрах в пяти от них. Они подходят к автомобилю. - И всё же я тебя не совсем узнаю и не совсем понимаю, – говорит Евтеев, открывает дверцу автомобиля и кивает Щукову, - садись.
- Я пройдусь, - говорит Щуков.
 Евтеев пожимает плечами, трёт ладонью лицо, садится в автомобиль и тут же выскакивает из него:
- Идиоты! Чуть не забыл! Твоё хозяйство! – Он отбегает от автомобиля, поднимает с асфальта дипломат и возвращается к автомобилю. – Я выкрал его из сейфа у Валеры.
- Зачем? – спрашивает Щуков.
- Да ты что? – шипит с ужасом Евтеев.  – Это ж все наши…ну-у-у, твои идеи, а он их завтра же все продаст, ну-у, в лучшем случае выкинет.
- Ты шутник, - усмехается Щуков.
- Ты не шути с этим. На этих идеях, - Евтеев трясёт дипломат и улыбается в сторону таксиста, - не подслушивать, - и снова смотрит на Щукова, - мы с тобой заработаем ещё не один лимон. – Щуков принимает от Евтеева дипломат и ставит его на землю рядом. – Если Валера спросит, где дипломат, скажешь, что у тебя дома будет надёжней, - говорит Евтеев. – А я заеду к Ирэн, – улыбается он и протягивает Щукову руку.
- Приятных снов с Ириной Дмитриевной, - говорит Щуков.
- И тебе всего приятного, - говорит Евтеев, забираясь в автомобиль. - Так что, Ив, - говорит Евтеев уже из автомобиля в открытую дверцу, - подумай о моём предложении.
- Дай сигаретку, - говорит Щуков и улыбается.
- Только две. - Евтеев протягивает Щукову сигаретки и коробку спичек. - Спокойной ночи, Директор Лета, - звучит уже из автомобиля.
- Спокойной, - говорит Щуков. Дверца автомобиля захлопывается, и автомобиль, резко с визгом рванув с места, уезжает.
Щуков закуривает одну сигарету и долго стоит у обочины шоссе, глядя то в одну точку тёмного пространства вокруг него то в другую.
А вокруг летняя ночь. Совершенно тёплая и совершенно ветренная. Звёзды на мутном небе то появляются  в промежутках между облаками, то исчезают. Вокруг гуляет тепло! Мимо проносятся редкие полуночные машины. Щуков продолжает курить. Огонёк сигареты светится то ярче, то слабее, потом летит на несколько метров в сторону и падает на шоссе. Щуков поднимает с земли дипломат, ещё некоторое время стоит как будто в нерешительности и направляется в сторону от шоссе. Шагает уверенно. Тёмная стена деревьев останавливает его. Темно, хотя где-то там далеко-далеко вверху за рваными облаками прячется Луна, то появляясь, то исчезая. Щуков некоторое время стоит, глядя в темноту. Глаза привыкают к темноте, уже можно разглядеть узкую бледную полоску тропинки. Щуков спускается немного вниз и осторожно идёт по тропинке, которая через несколько шагов уходит вверх. Щуков поднимается по ней медленно, часто дыша, иногда останавливается, прислушивается – слышен только ветер, играющий верхушками деревьев. Очень темно, но тропинку ещё видно. Вдруг появляется Луна, её видно между верхушками деревьев. Сосны? Сосны! Щуков идёт дальше, и Луна с каждым его шагом то прячется за верхушками деревьев, то вновь появляется. После подъёма Щуков останавливается и переводит дыхание. Луна висит слева. На золотисто-сером лунном фоне неба чернеют лапы сосен и их стволы. У одинокой сосны на пригорке Щуков садится на землю, прислонившись спиной к стволу, дипломат он бросает рядом с собой. В верхушках деревьев шумит ветер, бесконечно высоко за ними мерцают звёзды, сосны плавно раскачиваются и поскрипывают. Где-то рядом, стихая, стучит поезд. Щуков раскрывает дипломат и чиркает спичкой. Дёргающееся пламя спички на мгновение высвечивает содержимое дипломата: тетради, тетради, тетради, листы и листочки... Спичку задувает порыв ветра, и Щуков зажигает новую спичку – две вместе…три, спрятав их в кулаке, а ветерок тем временем начинает перелистывать тетради, там какие-то рисунки, эскизы, мелкий почерк… Щуков задумывается и свободной рукой проводит по лицу вдоль шрама, а пламя тем временем подбиратеся к его пальцам, и он, вскрикнув, подносит пламя к раскрывшейся тетради. Загорается кончик листочка тетради, и Щуков бросает спички внутрь неё. Тетрадь разгорается сначала с одного края, потом с другого. Щуков тем временем, видна только его рука, раскрывает другие тетради и поджигает их. Пламя разгорается сильней и освещает сосредоточенное лицо Щукова. После того, как пламя охватило и другие тетради и окрепло, Щуков собирает вокруг хворост и обкладывает им дипломат. Костёр сначала начинает гаснуть, и Щукову приходится дуть на него. Видно, как дипломат начинает тлеть, потом по бокам внутри него появляется густой клубящийся дым, и через некоторое время вдруг, возможно от порыва ветра, вспыхивает яркое пламя. Налетевший ветерок колыхнул его, и дипломат вспыхивает ещё в нескольких местах. Вспыхивают и тетради. В свете костра глаза Щукова блестят, на губах появляется кривая улыбка, шрам пересекает лицо яркой кривой полосой. Рука Щукова медленно исчезает во внутреннем кармане пиджака и появляется с маленькой бутылочкой. Коньяк. Щуков скручивает пробку и делает один затяжной глоток. Оторвавшись от горлышка бутылочки, он подбрасывает в костёр несколько веточек. Костёр, потрескивая, горит весело. Откуда-то вдруг долетает музыка, над головой в деревьях шуршит ветер. Дипломат уже хорошо прогорел, хорошо прогорело и всё, что было внутри него. Щуков веточкой раскрывает его пошире – ещё видны белые клочки несгоревшей бумаги. Щуков морщится, делает несколько глоточков коньяка, достаёт из кармана пиджака сигару, долго прикуривает от веточки из костра и потом разгребает белые клочки листов тетрадей; они ярко вспыхивают одновременно несколькими свечками и потом образуют одно большое пламя. Обугливаются, скрючиваются. Вскоре все тетради – содержимое дипломата -  и сам дипломат сгорают. Щуков, глядя в угасающий костёр, делает затяжку и, выпустив дым краем рта, гасит сигару о ствол дерева, потом он делает глоток коньяка и ложится на землю. Сначала он дышит глубоко, но не ровно, потом чуть ровней и уже спокойно. Костёр рядом тихо догорает, поигрывая маленькими угольками при лёгких дуновениях ветра. Угольки ещё долго перемигиваются между собой и со звёздами и Луной, которая уже господствует на небе, разогнав все тучи и облачка, перешёптываются с ветерком и медленно то там, то тут гаснут.
Начинает петь соловей. Щуков, открывает глаза, приподнимает голову и прислушивается. Соловей свистит с пересвистами Где-то недалеко. Старается очень и умолкает вдруг… Нет, это гремит товарняк, гремит тяжело и долго, и после товарняка соловья уже не слышно, но заводятся два петуха: «Ку-ку-ку-ре-ре-ре-ку-у-у!» 
Щуков потягивается и звучно зевает. Уже не так душно. Поднявшись с земли, Щуков ковыряется ногой в пепле костра, освещая его зажженной спичкой: дипломат сгорел почти полностью, остались только металлические детали каркаса, замок, заклёпки. Щуков мочится на костёр, мочится долго, стараясь охватить струёй всё кострище. «Ну-у, вот и всё,» - шепчет он, некоторое время стоит, склонившись над пепелищем, потом резко разворачивается и уходит. Лесок редеет. Где-то между стволами деревьев начинают мелькать огоньки: один, другой, десятый. Ветер уже гуляет около земли. Щуков останавливается, смотрит по сторонам и делает глубокий вдох. «Не рано ли?!» – бормочет он, идёт дальше и выходит на слабоосвещённую улицу с домами частной постройки. От одного из них истекает лёгкий запах роз, и Щуков останавливается у этого дома и удивлённо принюхивается, потом он оглядывается и некоторое время стоит, глядя в темноту леса, из которого он вышел. Потом, обогнув несколько частных домов, он не спеша подходит к высотному дому. Садится на бордюр и смотрит вверх. Во всём доме светятся только два окна.
Начинают вдруг шуметь верхушки тополей, потом шум спускается ниже, ниже, и порыв ветра достигает земли. Ветер резко стихает, но тополя ещё продолжают шуметь, потихоньку умолкая. Это три тополя. Один совершенно голый, он не шумит, ему, видимо, конец, два других ещё стараются… Щуков, поднимается с бордюра, неторопливо с ленцой подходит к высотному дому и смотрит на небо.
Луна уже висит над головой огромным жёлтым пятном.
Щуков заходит в дом, лифтом поднимается на верхний этаж и подходит к двери квартиры «121». Оглянувшись, прикладывает ухо к двери и прислушивается. Тишина. Он осторожно бесшумно открывает дверь ключом и, ещё раз оглянувшись, нерешительно заходит в квартиру. Тихо без щелчка прикрывает дверь и замирает на некоторое время. Где-то тикают часы. Темно, ничего не видно. Щуков проходит немного вперёд, толкает тихонько дверь и вновь замирает. Заглядывает в едва заметный проём между дверью и косяком, открывает дверь пошире и заходит в комнату. В тёмном полумраке – не было б на небе Луны, был бы полный мрак – просматривается нагромождение мебели, которая размещена в основном посреди комнаты. Щуков делает два бесшумных шага и останавливается у шкафа. «Не старайся, я не сплю,» - звучит вдруг женский голос, и где-то у стены что-то начинает шуршать. На некоторое время Щуков замирает, возвращается к двери и выходит из комнаты. «Борщ в кастрюле,» - долетает до него всё тот же женский голос. Щуков делает несколько шагов и  оказывается в кухне: в лунной темноте просматриваются газовая плита, мойка. Кухня хаотично заставлена ещё какой-то мебелью. Орудуя в темноте, Щуков ставит на огонь чайник и, потом, сев на табурет, смотрит сквозь приоткрытую балконную дверь на черноту города.
Город спит, только редкие огни где-то далеко в окнах домов и в рекламах и огни мерцающих вдали фонарей подчёркивают его черноту. Тишина и чернота. Где-то рядом тикают часы, капает вода из крана, иногда за окном шумит тополь. Может тот самый.
И кошки. Их душещипательные крик и стоны «Мммммя-я-яу-у-у-у!» не заглушит ничто и никто. Щуков в темноте заваривает чай. Аромат индийского чая распространяется по всей кухне. Заварив чай, Щуков разваливается в кресле и некоторое время сидит неподвижно. Потом он доливает в чайничек кипяток и, взяв чайничек с чаем и чашечку, выходит на балкон. Всё та же тишина и ничто не движется.
Начинают напоминать о себе собаки: «Гавв-гавв-ава-ава-авав…А мы что, не люди!? - Их перелай начинается почти одновременно с двух сторон, потом идёт вой: - У-у! У-у! У-у-у…»  И после них кричит петух: «Ку! Ка! Ре! Ку-у-у-у!» - «Ну и банда собралась,» - шепчет Щуков. Он пьёт чай небольшими глоточками, наливая в чашечку понемногу. На некоторое время устанавливается абсолютная тишина, слышно даже, как где-то скрипит кровать: «Кхррр!» Щуков возвращается на кухню, опускается в кресло, чайничек ставит на пол рядом.
 Духота уже несколько спала. И Луна уже скрылась где-то за крышей. Ветерок ласково треплет волосы, скользит по телу. Щуков делает глоточек и смотрит вдаль. За его спиной вдруг вспыхивает яркий свет, Щуков даже почти вздрагивает. «А-а-а, - звучит женский голос, потом слышится зевок, - Щуков пьют чай. Эй, дай чаю, – просит женский голос. Щуков оборачивается и щурится.
- Я так и знала, что это Щуков, - говорит Левченко, женщина с квадратным подбородком и нависшей над ним нижней губой, у женщины маленький квадратненький носик и прозрачные, если так можно назвать невыразительность, глазки. Она зевает и трёт глаза. - Щуков, ты не находишь, что всё это банально и всего лишь? - говорит она сквозь зевоту.
- Нет. - Щуков делает небольшой глоточек чая.
- Очаровательное мужское «нет», - говорит Левченко. На вид ей лет сорок. Она улыбается, задрав подбородок, от чего он кажется ещё квадратней. – Странно, ты не предлагаешь мне пойти поспать. – Она прислоняется к стене, скрестив руки на груди. – Но с кем, хотела бы я знать. – Левченко вдруг хохочет, потом говорит: - Ах да, мой муж, Киев большой. Большой? – спрашивает она.
- Большой, - говорит Щуков и делает глоток чая, изображает ртом улыбку, но глаза его не поддерживают улыбку.
- Вечный учёный, - говорит Левченко и делает резкое движение головой назад и вверх, от этого её халат распахивается, обнажая огромные груди и свисающий животик. – И ещё эта чёртова жара, - говорит она несколько раздражённо и дует краем рта на упавшие на её глаза волосы. – А вот Самсон, ты его помнишь, двухэтажную дачу отгрохал.
- Самсон молодец, - Щуков делает глоток чая.
- Или твой Лёнчик, - вздыхает Левченко.
- Лёнчик молодец, - доливает Щуков чай в пиалу.
- А Рогожин, дубина дубиной… – Левченко смеётся, но как-то неестественно.
- Рогожин? – Щуков делает глоточек чая и прищуривает левый глаз. – Не знаю. Я с ним не пил.
- Кандидатишка! Физь-мать-наук! – декламирует Левченко. – Конечно, это звучит грозно…
- Горько. – Щуков делает глоточек чая и прячется в улыбке.
- Так что, – тон голоса Левченко до это момента жёсткий смягчается, она трётся рукой о стену, - ты как сегодня? – Она гладит книжную полку, трётся о стену.
- Я ещё поработаю, – говорит Щуков, допивает чай и показывает пустой чашкой куда-то себе за спину.
- Ха-ха-ха, - смеётся Левченко и качает головой. – Нет! Не так. Ха! Ха! Ха! Правильно? – Она с усмешкой смотрит на Щукова. Щуков пожимает плечами. – И почему ты всегда работаешь только по ночам? То тему гонишь, то то, то это, то вот, - она показывает на сваленные в углу кухни стулья, - ремонт затеял. Ты же сам говорил, что летом ремонт делают только идиоты. А? Ты что? Ты всегда будешь работать только по ночам?
- И но-чью-ю - и – днё-о-ом, - начинает вдруг напевать Щуков и продолжает серьёзно: - И ночью, и утром, и днём. Всегда! – Он встаёт и выходит из кухни.
- Что ж, - Левченко зевает, говорит вслед, -  ночной работничек, - и идёт за Щуковым.
Щуков достаёт из кладовки инструменты, алебастр, возвращается на кухню, замачивает клей, сразу делая ему горячую ванну.
- Сегодня заезжал этот твой Атаманчук, - Левченко говорит, внимательно наблюдая за работой Щукова.
- Гайдамаченко, - говорит Щуков.
- Точно, Гайдамаченко, и что прицепился ко мне этот Атаманчук! - усмехается Левченко. – Он забрал всю колбасу и весь сыр…
- Это хорошо, - говорит Щуков и уходит в маленькую комнату: большая двуспальная кровать, две тумбочки и большое зеркало сдвинуты на середину комнаты, шторы сложены на подоконнике, обои на стенах оборваны неаккуратно и висят лоскутами, кругом  - на полу и на кровати – валяются разные предметы мебели, туалета, одежды, обрывки бумаги и газет. Щуков, покачивая головой, осматривает комнату. Шрам его выглядит не так мрачно, как при свете спички: немного местами выпуклая белая полоска через всё лицо, и мрачнеет она только тогда, когда Щуков щурится. Он щурится, морщится и сосредоточенно расковыривает шпателем  щели.
- Ваш Вирыч сказал, чтобы все были с жёнами, - говорит Левченко.
- Отлично! – Щуков присаживается на пол и отрешённо смотрит на стены, которые он только что обрабатывал шпателем. Потом он уходит на кухню и долго размешивает клей. Кухня наполняется запахом столярного клея. Всё это время в квартире слышны шлёпающие шаги, они то удаляются, то приближаются, то смолкают, и Щуков прислушивается к ним тогда, когда они стихают. Но через несколько секунд шлёпанье возобновляется. Потом Щуков смешивает  алебастр с водой и клеем; сначала смесь получается у него слишком жидкой и не задерживается на щелях, и он добавляет в смесь алебастр до той консистенции… «Нанял бы мастера и не морочил бы голову,» - звучит иногда голос Левченко. Щуков усмехается, набирает на шпатель смесь и бросает её на щель. Видно, что шпатель большой и неудобен для руки Щукова, видно также, что Щуков не привык работать шпателем – не умеет. Но через некоторое время у него появляется навык, и он орудует уже шпателем достаточно быстро и довольно ловко: нужные куски летят точно и куда надо в нужное место. Щуков даже начинает насвистывать. В углах комнаты он немного задерживается. «Зачем мы летом продали машину? - говорит голос Левченко. – Лето, а мы без машины.» - Шлёпающие шаги удаляются и стихают. Некоторое время Щуков работает в полной тишине. Закончив со всеми щелями, Щуков останавливается посреди комнаты, прислушивается, разглядывая плоды своей работы. Слышно, как гудит лифт, как с лязгом открывается дверь, потом опять гудит лифт, Где-то тявкает собака «тяв-тяв». И тишина. Выждав некоторое время, видимо убедившись, что тишина надолго, Щуков выходит из маленькой комнаты, осторожно на цыпочках подходит к двери другой комнаты, ещё раз прислушивается, бесшумно открывает дверь, заходит в комнату, прикрывает дверь и включает свет. Прислушивается снова.Тишина. Открыв дверцу платяного шкафа, он долго рассматривает пиджаки, костюмы, платья. Что-то его, видимо, не устраивает, он морщит лицо. Прислушивается. Потом тщательно перебирает вещи и достаёт из них красный костюм. Оглядывается. Прислушивается. Надев красный костюм, он смотрит на себя в зеркало, поворачиваясь к нему то одним боком, то другим. Пиджак немного не сходится. «Да-а, - вздыхает шёпотом Щуков, - есть надо поменьше.»  – Он усмехается своему двойнику в зеркале – крупнолицему брюнету с красивыми выразительными глазами, высоким лбом. Двойник тоже улыбается. Щуков, приблизив к зеркалу лицо, пристально смотрит в глаза двойника, проводит рукой по щеке, прикрывает шрам, открывает, втягивает щёки, хмурит брови, скалит зубы и недовольно качает головой. Двойник точь-в-вточь повторяет всё за ним. Потом он смотрит на двойника из под бровей, наклонив голову. Небольшие залысины, но шевелюра ещё густая. Поиграв лицом, Щуков суёт руку во внутренний карман пиджака и, оглянувшись и прислушавшись, вытаскивает толстую пачку денег – сторублёвки. Отгибая уголки купюр, он начинает считать и вдруг вздрагивает так, что бьётся о зеркало лбом: он видит краем глаза в зеркале, как открывается дверь и появляется Левченко.
- Ты чего так рано? – спрашивает Левченко.
- Я? – Щуков сжимает в руке деньги и прячет руку за дверцу шкафа. – Шлямбур ищу.
-Ты не заболел случайно? – говорит Левченко, проходя через комнату и не глядя на Щукова. – Ночь, а ему шлямбур нужен. А какой ты шлямбур ищешь? – Она игриво улыбается. Щуков вздыхает. – Зачем ты надел это старьё? Пойдёшь в сером, – говорит Левченко и брезгливо притрагивается к рукаву красного костюма на Щукове.
 Щуков снимает пиджак, незаметно вкладывает в его внутренний карман деньги и вешает его в шкаф.
- Куда ты его суёшь?! – почти кричит Левченко, она вырывает красный костюм из шкафа и бросает его на пол. – Сегодня же по пути я его в мусорку выброшу! – После её слов они некоторое время стоят молча. Левченко рассматривает стены, Щуков смотрит в пол. - Как ремонт? – спрашивает Левченко.
- Медленно, - отвечает Щуков, уже выходя из комнаты.
- Ну-ну, - усмехается Левченко и идёт вслед за Щуковым.
 Щуков заходит на кухню, ставит на огонь чайник и падает в кресло. Прислушивается к звукам в туалете и потом долго смотрит куда-то в одну точку на потолке. Иногда его лицо кривит усмешка. Закипевший чайник возвращает его на кухню. Он заваривает чайник в голубом чайничке, ставит его на поднос вместе с маленькой чашечкой, выходит на балкон и устраивается в кресле с видом на ночной город.
Ещё ночь, но она уже близится к утру. Щуков пьёт чай, наливая чай в чашечку по немногу, делает небольшие глоточки, и на лице его явное наслаждение. Иногда он беззвучно смеётся. Внизу у дома останавливается шумная толпа, шумит некоторое время и потихоньку тает в предутреннем полумраке. Потом кто-то громко ругается, слышится смех и опять становится тихо. Щуков, прихватив чайничек, возвращается на кухню и разваливается в кресле. Он некоторое время лежит, ворочаясь, переворачиваясь то на правый бок, то на левый…Будит его товарняк, который сильно и долго гудит «у-у-у» и стучит «тук-тук! тук-тук!..» Щуков делает глоток остывшего чая, задержав его во рту. Причмокивая, он проделывает это несколько раз и выходит на балкон.
Светает. На горизонте уже обозначилась узкая полоска света. Немного остывший и посвежевший за ночь воздух наполнен ароматом цветов. Высоко над горизонтом висит яркая звезда. Планета. Венера? Сатурн? Юпитер? Щуков долго смотрит на небо. Редкие звёзды медленно гаснут, исчезая с небосклона одна за одной или одна за другой. Где-то начинает петь соловей, и на некоторое время его заглушает шум автомобиля внизу у дома. Щуков переводит взгляд вдаль. Далеко внизу в лощине Сырца на деревьях лежит сизоватая пелена тумана, она, извиваясь змейкой, тянется по всему Сырцу и теряется где-то в его холмах. Горизонт начинает розоветь, и на розовом фоне чёрными точками висят редкие маленькие чёрные тучки. В некоторых окнах домов начинает появляться свет. Щуков, подчёркнуто дыша всей грудью, продолжает смотреть на розовеющий восток. Внизу в гулкой утренней тишине раздаётся топот; Щуков видит, что это старик, на его тощей фигуре только спортивные трусы и кеды; он бежит расслабленно, шлёпая по асфальту, дышит с присвистом. С таким присвистом, как известно, бегает только Николай Иванович Демченко. Щуков возвращается в кухню, допивает холодный чай и ставит на огонь чайник. Взяв с полки кухонного сервиза толстую тетрадь, он разваливается в кресле и задумчиво смотрит в потолок. Потом он заваривает чай в голубом чайничке и возвращается в прежнее задумчивое состояние. Толстую тетрадь нераскрытую он держит в руке, потом, помахав ею, как веером, швыряет её в мусорный ящик. И почти одновременно с его швырком в кухню заходит Левченко.
- Ты всё умнеешь, - говорит она, зевая. – Ну и ночка. – Она пьёт воду из под крана. Щуков, делая глоточки чая, кивками головы соглашается со всем, что она говорит.
- Щуков, забыла тебе сказать… – она вытирает ладонью губы.
- С праздником, Левченко, - говорит Щуков.
- Каким ещё таким праздником? – Левченко задумывается.
- Ну как же, - вяло говорит Щуков и делает на лице усмешку, - сегодня ж, - он делает долгий глоточек чая и, когда Левченко начинает тянуть «а-а-а», заканчивает, - день защиты детей.
- Вот оно что. – Левченко громко смеётся. – Позвони Литвину. Он, кажется, не смог договориться насчёт автобуса.
Щуков кивает головой, делает глоточек чая и смотрит на ярко-розовый горизонт.
- Боже мой! – возмущается вдруг Левченко, глядя в зеркало. – Куда идти с такой головой?! – Она дёргает себя за растрёпанные волосы. – Я уже и не помню, когда последний раз делала причёску. Может я утречком сбегаю в парикмахерскую? – Она смотрит на Щукова.
- Сбегай. – Щуков сидит неподвижно и, потягивая чай, смотрит куда-то вдаль поверх телевышки. Левченко, теребя свои волосы, выходит из кухни. Насмотревшись вдаль, Щукова тянется через полкухни, снимает трубку телефона и медленно с паузами между цифрами набирает семизначный номер. Ждёт долго. «Доброе утро, - скрипит его голос, на его лице появляется улыбка, потом он долго молчит, морщась. - Извини, я перезвоню,» - говорит вдруг и как-то поспешно кладёт трубку и переводит взгляд за окно.
Из-за горизонта начинает выползать оранжевое Солнце. Оно прячется за лёгкой вуалью полупрозрачных облачков. На чёрном фоне двух строительных кранов видно, как оно стремительно ползёт вверх. Глядя на Солнце, Щуков поспешно прихватывает голубой чайничек и выходит на балкон. «Ну, лллето, привет,» - шепчет Щуков. Слева вдали уже белеет Оболонь, ещё левей Виноградар. Лес Сырца ещё тёмный, хотя предутренний туман, лежащий в его лощине, уже рассеялся или расплылся по склонам его холмов и лежит на нём голубоватой полупрозрачной дымкой. Щуков садится в кресло и потягивает чай и наблюдает за Солнцем. Лучи Солнца освещают его лицо. Потом Солнце поднимается выше, выше, и одновременно с этим город затягивается серой пеленой: линия горизонта теряет резкие очертания, контуры расплываютя…Щуков закрывает глаза, пустая чашка вываливается из его руки и лежит на коленях… Он вдруг вскакивает с кресла, быстро пьёт остывший чай и на некоторое время застывает, сосредоточенно глядя вдаль.
Город уже накрыт серой мглой. Только София и Лавра ярко высвечиваются. Сверкают! Быстро одевшись – коричневый пиджак, серые брюки, голубая в клетку рубашка, Щуков выскакивает из квартиры, садится в лифт и, опустившись на первый этаж, выходит на улицу.
Уже душно. Над верхней губой и на подбородке пот выступает сразу. Щуков идёт быстро мимо домов частной постройки. Только в лесу он замедляет ход. Лесок аккуратно прибран, старые листья и сучья собраны в кучки. Дорожка идёт между деревьями, потом спускается  чуть-чуть вниз, идёт вверх и снова резко вниз в лощину, оставляя её справа. Сначала идут сосны, потом дубы и липы. В конце спуска болотце, в котором густо зеленеет трава, кое-где проглядываются пустые банки из под консервов и разбитые бутылки, тряпки. Обогнув болотце, Щуков, чуть поднявшись по песчаной дорожке, выходит на асфальтированную  дорожку, которая сразу через несколько шагов упирается в шоссе. Щуков извлекает из кармана пиджака пачку ОПАЛ, резким движением вверх выталкивает из неё толстую сигару, раскуривает её и, дымя сигарой, смотрит вверх вдоль шоссе. Мимо с шумом проносятся автомобили. Щуков останавливает пятое такси - Волгу серого цвета, безмолвно усаживается на заднем сидении, откидывается на спинку и затягивается сигарой.
- Куда теперь? – спрашивает с раздражением таксист Витя Кармазин.
- Что?! – удивляется Щуков.
- Куда? – повторяет Витя Кармазин резко.
- Куда! – Щуков затягивается и выпускает дым в окно. – На Бессарабку, конечно. – Он закрывает глаза. Такси трогается с места, и лесок дубов, лип и клёнов остаётся внизу и сзади. Едут молча. Сквозит со всех сторон. Мелькают дома, троллейбусы, люди. Люди с рюкзаками, лопатами, кошёлками и без ничего и просто так…
Бессарабский рынок встречает Щукова толпой и морем зелени. Цветы, овощи, горы изюма, орехов, кураги и прошлогодние яблоки. Редиска! Щуков не спеша в развалочку направляется к прилавку с клубникой. «Можно попробовать??» – Он небрежно тыкает в корзину с клубникой. «Можна,» - отвечает Галя Сингаевская - толстая баба в платке в цветочках. Щуков аккуратно двумя пальцами берёт ягодку, кладёт её в рот и кушает. Пока он кушает, кто-то справа, узнав стоимость клубники, ужасается. «Откуда?» – спрашивает Щуков Галю. Галя улыбается и отвечает: « Недалеко.» - «Мелковатая, - говорит с сожалением Щуков, - а я люблю во.» – Он показывает кулак и подходит к следующей бабе, худой остроносой женщине Люське Петриченко. Берёт самую верхнюю ягоду, зернистую-зернистую. Пробует. «Пресноватая,» - говорит и корчит недовольно лицо. «Да чого вы, дядьку?!» – говорит Люська Петриченко. Она гладит ягодки, бережно перекладывая их с места на место. Щуков идёт дальше. «Малэнька, - улыбается он Оксане Далэко - чернявой девушке с огромными глазами. – Булы б воны, як ваши очи»  Он пробует красную ягодку и улыбается соседке чернявой девушки – Катэрыне Ярэмчук. «Какая уродилась,» - говорит Лидия Петровна Хвылевская - невысокая круглолицая женщина в белом фартуке, её прилавок рядом справа, она пытается удержать ягодку, которая скатывается с чаши весов. Щуков задумчиво смотрит по сторонам, шепча: «Нужна крупная клубника, мы за ценой не постоим.» Катэрына Ярэмчук начинает хвалить свою клубнику… Щуков идёт дальше со словами «Я люблю крупную клубнику». Народ толкается у клубники, спорит, что-то доказывает и, особенно, никто не покупает. Одни ругаются, другие смеются. «Нужна крупная клубника,» - бормочет Щуков, идя вдоль прилавка. Его взгляд не такой уж и бодрый, как при входе на базар, похоже он разочарован качеством клубники. «Нужна крупная клубника, подходи,» - тихо говорит Иван Сивцев - круглолицый мужчина - и кивает Щукову, что надо к прилавку подойти сбоку. Щуков не спеша обходит прилавок, Иван Сивцев откидывает с корзины марлю и показывает товар. «Зовсим инша справа! – оживляется Щуков, выбирает самую крупную ягодку и опускает её в рот. – Чудово! Грузи!» – Он протягивает Ивану Сивцеву большой полиэтиленовый пакет. Тот бережно насыпает полный пакет, взвешивает у Светланы Бобко - соседки по прилавку - и говорит: «Пакет тягне на тры кило.» Щуков молча достаёт портмоне, расплачивается и, держа пакет в правой руке, прижав его к груди, идёт к выходу из базара через цветочный ряд. Останавливается и долго стоит у бордовой розы. Мамед Алиев настойчиво предлагает ему пышные бархатные гвоздики: «Таких нигде не купишь.» Но Щуков только отрицательно покачивает головой и смотрит на розочку. Так и уходит, оглядываясь на розочку.
Бессарабку Щуков покидает с выражением на лице совершенно обновлённого человека. Что это такое за выражение? Его взгляд бежит вверх по Бульвару Шевченко.
Ещё летит пух. Пушинка носятся везде над головой на фоне голубого неба. Душно и влажно. Пот выступает на губах, на лбу и вообще во всех укромных местах.
На стоянке такси у базара пусто: никого и ни такси. Щуков становится лицом к Хрещатику и некоторое время поглядывает по сторонам, движения его неторопливы, вялы, ленивы.
Природа аккомпанирует Щукову зноем, духотой и той же ленью. Один человек, Вовка Соколов, видимо, не выдержав музыки летнего зноя или под её влиянием, раздевается до трусов и выливает на себя стакан газированной воды. Прохожие смеются, и некоторые, очень похоже, завидуют этому человеку здоровой общечеловеческой завистью. Щуков, понаблюдав картину с газированной водой, подходит к таксофону на углу здания, снимает трубку и долго набирает номер, задумываясь перед каждой цыфрой. « Е полуныця, - говорит он в трубку и слушает. – Жаль…Жаль…Жаль.» – Он вешает трубку и, позёвывая, смотрит по сторонам.
На каштанах зелёненькие каштанчики, все в иголочках. Колючие-колючие. На стоянке такси стоит уже несколько человек: две девушки в ярких сарафанах Валяева Оля и Свириденко Полина, один мужчина с так называемой кавказской внешностью Балаян Ара и старик в сером костюме Беленко Пётр Тарасович, который, бросив взгляд на пакет Щукова, сразу интересуется: «Почём?» – Щуков отвечает: «Дорого.» - «Да-а-а, - тянет Пётр Тарасович и качает головой, - кровопийцы.» Валяева Оля, она в красном сарафане и с голубой сумочкой, говорит: «Вчера на Владимирском клубники было навалом.» - «Видите, вчера навалом, - улыбается Щуков и начинает предлагать всем  попробовать клубнику, - но на Владимирском, а сегодня тоже навалом, но на Бессарабке. Угощайтесь!» Но все деликатно отказываются, кроме…таксиста Слипченко Сергея. «По дешёвке, но никогда и нигде,» - говорит Слипченко Сергей, протянув руку через форточку дверцы. Такси – серая чуть помятая сбоку Волга – подкатило почти бесшумно. Рука Слипченко Сергея опускается в пакет и возвращается из него с тремя клубничками. «Садись,» - кивает он Щукову. Пётр Тарасович пытаеся что-то сказать, что, мол, его очередь, но Слипченко Сергей резко осаждает его: «Трамвай! Троллейбус! Автобус! Па-ппа-ша! Видишь, - он показывает рукой с клубничкой на Щукова, - как ему ехать в троллейбусе с такими прелестями.» – Он опускает клубничку в рот. Щуков, усевшись в такси на заднее сиденье, кладёт кулёк рядом с собой. «Кудай?» – спрашивает Слипченко. «Домой на Нивки, - говорит Щуков. - По Эстонской до конца.» - «Почём?» - спрашивает Слипченко. «Я не спрашивал,» - отвечает Щуков. «Понятно,» – усмехается Слипченко. Они пересекают Хрещатик и едут вверх по бульвару Шевченко. «Отлично, - говорит Слипченко и бормочет ещё что-то. – Такое лето! – Он вздыхает. – А?» - «Лллето, что надо,» - говорит Щуков. «Парит.» – Слипченко вытирает потный лоб. На нём чёрная рубашка, застёгнутая на все пуговицы до самого подбородка, голова его сзади кажется круглым куском волос, плечи широченные. «Как в парилке, - говорит он и бросает на Щукова колючий взгляд в зеркало. – А вообще-то, вчера клубники ещё нигде не было.» - «Я знаю, - говорит Щуков, – была.» - «Первая?» - «Почти. – Щуков протягивает Слипченко кулёк. - Откушай ещё.» - «Много нельзя, я на службе. Спасибо.» - «На здоровье.» - «Ну-у,» - Слипченко вздыхает. До Повитрофлотского моста едут молча. Слипченко иногда поглядывает на Щукова в зеркало. Щуков - на Слипченко. «Так-так, пошло летце, - говорит Слипченко. – И летце славное. Ты любишь жару? – Не получив от Щукова ответа, Слипченко говорит: - Я тоже решил с первого июня жить по новому. – Он плюёт в форточку. -  Смотри на этих идиотов! – он кивает в бок. – Уже толпятся. Вот народ!  - После этих слов Слипченко они некоторое время едут молча. «Там направо,» - говорит Щуков. «Знаю,» - кивает Слипченко, он делает поворот, приходится притормозить перед перебегающими! дорогу двумя старушками. «Там тоже направо,» - говорит Щуков. Слипченко говорит: «Знаю, - и улыбается Щукову. - Ты знаешь, я никогда не перегреваюсь. Даже обидно как-то. Солнце мой лучший спутник. Хотя…Ты любишь лето?» – спрашивает вдруг. «Да,» - коротко отвечает Щуков. «Хотя это твоё-ваше лето я те-ре-петь не могу. Я…» - Слипченко не договаривает. «Тормозите,» - говорит Щуков. Слипченко тормозит и останавливается на автобусной остановке. «За базар вам пятёрка.» – Щуков протягивает Слипченко пятирублёвую купюру. Тот принимает пятёрку, говорит: «О-о! Был бы очень рад познакомиться поближе, но…» - « Я знаю,» - улыбается Щуков и выбирается из такси. Слипченко некоторое время задумчиво смотрит на Щукова, потом усмехается,  делает резкий разворот и уезжает вниз по узкой кривой улочке.
«С новым,» - кивает ему вслед Щуков, и вид у него несколько озадаченный. Он достаёт из кармана пиджака пачку ОПАЛ и резким движением выталкивает из неё сигару. Закуривает, делает несколько сигарных затяжек, гасит сигару о подошву башмака и кладёт её обратно в пачку ОПАЛ. Мимо него проползает Икарус, оставляя за собой чёрный шлейф дыма, который медленно растворяется в зелени лип.
Липы! Почки на липах уже взрослые. Щуков смотрит в сторону лип и видит, как с земли порывом ветра поднимается тополиный пух, и пушинки под его взглядом – как будто только этого и ждали, когда на них посмотрит Щуков – начинают сразу крутиться, вертеться, толкаться и смеяться…
Щуков резко разворачивается, идёт вдоль дома, заходит в высотный дом и поднимается лифтом на верхний этаж. Останавливается у квартиры «121». Зайдя в квартиру, он некоторое время стоит неподвижно и прислушивается. Откуда-то доносится музыка. Щуков заходит на кухню, пересыпает клубнику в небольшой эмалированный тазик и прополаскивает её под краном. Потом он ставит на огонь чайник и идёт в душ. Приняв прохладный душ, он возвращается в кухню, заваривает чай в голубом чайничке, приставляет к креслу маленький столик, ставит на столик тазик с клубникой и голубой чайничек с пиалой. Усаживается поудобней в кресле напротив балконной двери, вытягивает ноги и смотрит куда-то вдаль.
Солнце уже высоко, его уже просто не видно, оно над крышей…за крышей. Над городом висит летний городской смог, и в его жёлто-серой пелене  вдали поблескивают купола Софии и Лавры. Очертания других зданий и построек расплывчаты. «При-дур-ки-при-дур-ки,» - стонут на балконе голуби. Щуков наливает чай в пиалу и делает небольшой глоток. Чай в пиале отливает то ли янтарным, то ли медным, то ли каким-то другим божественным цветом. Щуков съедает несколько клубничек, обмакивая их в сахар, и делает ещё глоточек чая. Лицо его наполнено в этот момент совершенной безмятежностью, весь он абсолютно расслаблен: вытянутые ноги, свисающая на пол левая рука, взгляд спокойно отрешённый, и время его не касается.
Духота усиливается. Она просачивается сквозь балконную дверь и заполняет собой всё пространство кухни… За чаем с клубникой Щуков проводит много минут, выпив несколько чайничков крепкого, душистого индийского чая и съев полтазика клубники. И всё это время его взгляд устремлён в туманную даль города. За это время город не то, чтобы потемнел или помрачнел, на небе нет ни одной тучки, но нет и неба; город будто бы оказался в слое пепла, изверженного цивилизацией и …летом.
Обычным летом обычно именно в это время дня жара начинает переходить в духоту, и Щуков уже давно, полчаса, может час, сидит в полном поту. Пот на лбу, на губах…Где-то рядом вдруг звучит телефонный звонок. Щуков слегка наклоняет голову, прислушивается и с повторением звонка принимает прежнюю позу. Телефон звонит долго и упорно, потом слышится женский голос, и Щуков снова прислушивается, но в этот раз на его лице выражено удивление чуть-чуть вздёрнутой  бровью. А женский голос звучит уже громче: «Ало-о-о-о!..Его ещё нет…Только бог знает, где его чёрт носит! - И через некоторое время этот же женский голос звучит за спиной Щукова: - Ты дома, Щуков?! А я сказала, что тебя нет.»  Щуков, мельком взглянув на Левченко, наливает в пиалу чай и делает глоток. Сквозняк поднимает занавеску, и она надувается парусом.
- Решила не идти в парикмахерскую, - говорит Левченко. - Посмотри на меня.
Щуков делает долгий глоток чая  и лениво поворачивает голову в сторону Левченко. Левченко в бигудях.
- Так будет и быстрей, и дешевле, и красивше, - говорит она. – Согласен?
- А як же! – Щуков заглядывает в пустую пиалу.
- Скажи-ка, Щуков, где ты пропадал всё утро? – спрашивает Левченко с раздражением в голосе. - Да и всю неделю тоже?
- Я в отпуске, - отвечает Щуков
Его слова ещё больше раздражают Левченко и она почти кричит:
- Тебе не надоели твои парт, проф и прочие дела ГНК и ДНК… или ДНД?.. Один хрен! Начальник проблемной лаборатории! – Левченко сардонически хохочет. – Ещё один Сенька Самсонов! Шишкарище! Лёнчик Третий! У сына экзамен, а у него… - Она вдруг видит тазик с клубникой и застывает с открытым ртом, потом выдавливает из себя: - Клубника?  - Она съедает две клубнички. – Почём?
- Дорого.
- Тогда зачем покупал?! - ужасается Левченко, садится на подлокотник кресла и пьёт чай из пиалы Щукова, потом съедает ещё несколько клубничек. – Зачем так тратиться? Неужели нельзя подождать, когда она подешевеет или папиной с дачи!.. - Она удивлённо разводит руки в стороны.
Щуков наклоняет чайничек и смотрит, как тоненькая струйка чая, журча, льётся в пиалу. Потом он делает глоточек чая, чему-то улыбается, и его взгляд бежит через балконную дверь в серую знойную мглу города.
-Ты меня слышишь? - почти кричит Левченко.
-Тихо! - шепчет вдруг Щуков, его взгляд возвращается в кухню и бродит по стенам.
- Что тихо? – настороженно спрашивает Левченко.
- Чайки. Слышишь? – Щуков кивает куда-то вверх.
- Опять объелся клубники, - вздыхает Левченко, встаёт с кресла и говорит: - Пора одеваться. Я наверно надену коричневое платье. – Она вздыхает ещё раз и выходит из кухни. Щуков делает глоточек чая. - Нет, - возвращается Левченко, – там уже жара, и я, пожалуй, надену белую юбку. Фу-у. – Она высовывается на балкон, закрывая толстыми ногами обзор Щукову. Щуков разглядывает её ноги, крупный зад, прикрытый розовыми трусиками, толстую в складках спину, потом его взгляд бежит куда-то выше. Левченко тем временем исчезает. Щуков чему-то усмехается, потом он заваривает чай в розовом чайничке и снова пьёт чай и смотрит сквозь балконную дверь куда-то вдаль.
 Блестят купола, ярко серебрится Статуя, она на половину скрыта за башенным краном, и, видимо, скоро совсем исчезнет, когда достроят высотное здание где-то там на Печерске.
Звенит жара. Где-то монотонно шумит вода и усыпляюще жужжит муха, пытаясь пробраться через стекло. Город затянут маревом испарений, выхлопных газов и светом Солнца. Воздуха становится всё меньше и меньше - это и есть  - духота. За чаем в духоте Щуков засыпает. И будит его грохот кастрюль. Открыв глаза, Щуков видит сквозь решётку оконной рамы серое небо, ярко подсвеченное Солнцем; скраю слева в этой картине гремит кастрюлями Лёнька Щуков. Щуков переводит на него взгляд и морщится, как  от запаха чего-то сверхпахучего. Лёнька Щуков - худощавый юноша со страусиноподобной прыщавой головкой с коротким ёжиком волос – гремит маленькой кастрюлей, потом лезет в холодильник, достаёт бутылку пива и колбасу и начинает с жадностью есть и пить: слышно, как работают челюсти голодного молодого человека, как проглатывается еда и как в желудке булькает пиво. Лёнька вдруг спохватывается, продолжая жевать, достаёт из кармана джинсовых брюк скомканную хрустящую пятирублёвую купюру и протягивает её Щукову.
- Чуть не забыл, - говорит он.
 Щуков слегка поворачивает голову на хруст купюрки:
- Что это?
- Пятёрка, - говорит Лёнька.
 - Вижу, что не десятка, - говорит Щуков.
- Должок, - говорит Лёнька и ухмыляется. Щуков бросает беглый взгляд чуть повыше головы Лёньки и говорит:
 - Дарю.
 – Бери, бери, - настаивает Лёнька. – Я не люблю быть должником. – Он перекладывает пятёрку на столе рядом с чайничком и откусывает большой кусок колбасы. – Пятёрки на улице не валяются, - бормочет он набитым ртом. – Тем более, сегодня первое июня твоего любимого лета. К тому же, я только что спихнул украинский.
 – Молодец, - говорит Щуков, – но не будем опошлять великое.- Он откидывает ладонью пятёрку от чайничка, наливает чай в пиалу, закидывает ногу на ногу и делает глоточек.
Лёнька присасывается к бутылке и долго с бульканьем пьёт. Потом он долго, так  же как и Щуков, смотрит в ту же туманную даль города. Молча смотрят.
Купола Софии блестят так ярко, что пробивают толщу тумана и городского смокинга и даже больно глазам. Щуков отрывается от зрелища, делает глоточек чая и берёт клубничку:
- Угощайся.
-Спасибо, - мгновенно реагирует на угощение Лёнька, но не угощается. - Может в этом что-то и есть. – Он переводит взгляд на корзину с остатками клубники. – Сладкие детские ягодки, - и усмехается.
- Горьких не едим, – говорит Щуков, вздыхает, делает глоточек чая и опускает в рот клубничку. – Детские не детские, а стоят много рэ, - он переводит взгляд в забалконную даль, - за один кэгэ.
 Лёнька тоже переводит взгляд за балкон, допивает пиво, берёт ягодку и суёт её в рот:
- Ну, если только много рэ. Первая?
– Возможно.
– Да-а-а, - тянет Лёнька, берёт ещё одну ягодку, ещё, ещё. – Колючая. – Его взгляд бежит по кухне. Из холодильника он достаёт кастрюлю с борщом и начинает есть борщ прямо из кастрюли. Потом он вдруг говорит: - У меня будет много троек, - и перестаёт есть. Щуков, кряхтя, тянется за клубничкой.
- Я тоже, - он кладёт ягодку в рот, жуёт, - иногда спускался до троек. – Он трёт глаза и позёвывает в кулак.
- Почему спускался? – набитым ртом говорит Лёнька. – Я считаю, что я поднялся.
- И как там? – Щуков кивает вверх, сцеживает в чашечку остатки остывшего чая и делает глоточек.
- Где там?
– На твоих высотах. – Щуков выглядывает на балкон и щурится от Солнца.
- Тебе не интересно, - говорит Лёнька.
- Почему же? – глядя на Солнце, Щуков выставляет стрелки на своих часах и бормочет: - Чёрт, забыл перевести время.
- Хорошо, – Лёнька, доев борщ, начинает мыть посуду, – но сначала я сдам экзамены.
Щуков ставит на огонь чайник. Потом опять смотрит на Солнце, и усмешка всё это время не покидает его лицо.
- Потом послужу родине, - говорит Лёнька.
- Отлично, - говорит Щуков.
– Потом… - Лёнька задумывается.
Щуков продолжает улыбаться Солнцу. В кухне очень ярко и душно.
 - Я знаю, что ты думаешь, - говорит Лёнька и начинает нервничать. – Что всё это течение, а надо чего-то достичь.
- Течение - это интересно, - говорит Щуков и смотрит, не кипит ли вода в чайнике.
- Стать кандидатом? – запальчиво спрашивает Лёнька. Щуков молча заваривает чай в голубом чайничке и отходит с чайничком и пиалой к балкону. Молчат. – Надо определиться как личность? – Лёнька усмехается. Щуков оглядывается на него и тоже усмехается. Сквознячок треплет его волосы. – Так я уже определился, - говорит Лёнька.
- И что же ты? – спрашивавает Щуков и наливает в пиалу чай. – Будешь? – Он смотрит на Лёньку.
- Личности не пьют чай, - несколько заносчиво говорит Лёнька. – А я…Я че!ло!век! - чеканит он каждый слог.
- Че-ло-ве-е-е-к, - тянет Щуков и, закрыв глаза, усмехается.
- Да-да, я знаю, – Лёнька опять начинает нервничать, - мы все от рождения человеки. Нет, дорогой таточка! Че-ло-ве-ко-по-доб-ны-е! Человеками не рождаются, человеками становятся. – Лёнька, сказав, язвительно улыбается.
- Блестяще, - говорит Щуков, подливая в пиалу чай. – Почти как у Ницше или…не помню у кого. Но ты, или не помню кто, всё напутал. – Щуков пьёт чай, допивает и снова наливает полпиалы. – Дураками становятся…Точней, их делают дураками.
– У тебя всё? - сухо обрывает разговор Лёнка.
- А у меня и не было ничего, - пожимает плечами Щуков, поднеся пиалу ко рту. – Как тебе жара? – Он кивает на окно.
– Тебе уже надо себя ограничивать, - улыбается Лёнька, кивает на балкон и вдруг поспешно уходит.
 Улыбка медленно расплывает и на лице Щукова, он доливает в пиалу чай и выходит на балкон.
 Звон: « Знзнзнзн!!!» -  Это звенит лето. Лето в июне всегда звенит. В этом звоне и тишина, и жара, и грохот товарняка где-то на Сырце, и пенье петухов. Июнь!..
- А они всё чай пьют, - раздаётся вдруг голос Левченко. Щуков оборачивается и протягивает в её сторону пиалу с чаем:
- Будешь?
-Фу-у, - тянет Левченко, - в такую жару чай?! – Она обмахивает полами халата своё голое тело. – Неужели будет дождь? – говорит она, наклонив голову и глядя в зеркало, которое лежит на полу у кухонного серванта, виден только край зеркала под свёрнутым ковриком. – Надо будет зонт прихватить, - кричит она уже из комнаты. Потом она кричит ещё что-то. Щуков открывает глаза, смотрит по сторонам мутным взглядом, берёт клубничку и ест. – Ну и парит, - возвращается в кухню Левченко. – Ну и жара. – На ней уже белая длинная юбка, лифчик она придерживает руками. – Наверно, надену этот лиф. – Она смотрит на Щукова и ждёт его ответа. – А? Он не потеет. – Она подходит к Щукову. От неё парит. Щуков переводит взгляд на лифчик, некоторое время смотрит в одну точку в центре лифчика и согласно кивает. – Застегни. – Левченко поворачивается к нему спиной. Щуков, глядя на её спину, застёгивает лифчик и, отвернувшись, смотрит вдаль. – Может так и ехать? – улыбается Левченко и позирует перед Щуковым.
-Может, - кивает Щуков.
-Откуда пятёрка?! – восклицает вдруг Левченко и берёт со стола пять рублей.
-Лёнчик бросил, – говорит Щуков.
-Приходил Лёнчик? – Левченко делает удивлённое лицо, квадратный её подбородок несколько вытягивается и превращается в эллипс. – Что же это он опять убежал?! Как сдал?
-Спихнул.
- Что значит  спихнул!? – Левченко усмехается, потом некоторое время о чём-то думает. – Колготки я не надену. Правильно?
- Правильно, - говорит Щуков.
-А ты надень, знаешь что… - Левченко задумывается.
-Знаю, - говорит Щуков, наблюдая за пушинкой, летящей по кухне.
-Собирайся – собирайся, - поторапливает его Левченко и выходит из кухни.
 Щуков не спеша допивает чай, всё так же глядя сначала на пушинку, летающую по кухне, потом, когда она махнула куда-то под потолок и исчезла из виду, - в серо-жёлтую даль города.
 Небо от жары всё такое же сизое, над городом висит знойное марево, со всех сторон светит ярко-ярко. Больно глазам. Щуков смотрит по сторонами.
 Пушинка тем временем возвращается…а может это уже другая  пушинка.? Она приземляется на край стола, замирает на некоторое время, потом катится по столу и, докатившись до края, сваливается со стола и летит медленно вниз, но вдруг вздрагивает и начинает лететь вверх и летит, летит, летит и вылетает в окно. Щуков смотрит ей вслед за окном, но её уже не видно.
Солнце же кажется везде и во всём. Разгар летнего дня. Пик! Щуков медленно, подтягивая каждую ногу по очереди, встаёт, съедает две клубнички и выходит…Нет, возвращается, съедает ещё одну клубничку и выходит из кухни. В большой комнате Левченко стоит на средине у раскрытого шкафа и рассматривает себя в зеркало.
-Зачем этот маскарад с дачей? – говорит она. Щуков подходит к окну и смотрит в окно. – За эти же деньги, ну чуть добавив, можно было б… - Она смотрит на Щукова, ждёт, но Щуков молчит. Потом он возвращается на кухню, наливает в пиалу чай и пьёт. Заходит Левченко, держа в руках два платья – зелёное и коричневое. -Опять чай! – вздыхает она. – Может платье надеть? – спрашивает она, разглядывая то одно платье, то другое и поглядывая на Щукова. Щуков долго смотрит на зелёное платье и говорит:
-Иди в лифчике.
-И зачем ему эта дача? – говорит Левченко. – Зачем ему эта дача? – говорит она громче и бросает на Щукова вопросительный взгляд. Щуков не отвечает. – Политиканьчики. – Левченко выглядывает в окно. – А если дождь? У него и спрятаться негде. Промокнем, как собаки.
-Это хорошо, - говорит Щуков.
-Что хорошо, хорошо, хорошо? Щуков, очнись! – кричит Левченко.
-Хорошо, - говорит Щуков, глядя куда-то вдаль.
Жара продолжается. Всё уже нагрето до температуры кипения.
-Ты, эпилептик солнечного удара, - говорит Левченко, - а если будет дождь?
-Это невозможно. – Щуков откидывается на спинку кресла и мечтательно смотрит на потолок.
-Ну, а если всё-таки дождь будет? – настаивает Левченко.
-Промокнем, - говорит Щуков.
-Промокнем! А я не хочу мокнуть, - упирается Левченко.
-Но дождь – это невозможность, - говорит Щуков.
-Что эта ещё такая за невозможность? – Левченко безнадёжно машет рукой и смотрит в окно. – Смотри, как парит, и по всем правилам твоей науки будет дождь. – Она отходит от окна и прикладывает к себе зелёное платье. – Сколько там будет дам?
-Дам? Там? – Щуков чешет затылок, заглядывая в чайничек.
-Его прима будет? – Левченко улыбается.
-Прима! – Щуков усмехается. – Ну, штук пять шесть с примой. – Он делает глоток из чайничка.
-Он любит шик, суматоху вокруг себя, - говорит Левченко. – Экзотику. Громкие имена. Я это заметила ещё тогда. Он даже Пиночета пригласил бы сегодня. И что вы все перед ним…
- Пиночет? Это ты молодец, - говорит Щуков, потягивается, закрывает глаза и бормочет: – И женщин он абажает…
-Мужичок с ноготок! – Левченко смеётся. – Любимчик женщин! Ха! Генерал! В мужчине есть вещи поважнее генеральских погон. – Она рассматривает Щукова. – Не так ли, Щуков?
-И всё-таки он генерал. Генерал! – говорит Щуков.
Левченко усмехается:
-А что, если я надену розовое платье? – Она вотпросительно  смотрит на Щукова, он молчит, пожимает плечами. – Ну, что мне одеть в эту дурацкую жару?! - Вздыхает Левченко.
-Розовое крепкое, - усмехается Щуков, широко зевает, встаёт и уходит в ванную. В ванной он, бреясь, подолгу рассматривает своё лицо в зеркало, манипулирует шрамом на щеке: сжав щеку, приближает его к глазу; отпустив щеку, отодвигает. Потом он трёт ладонями щеки, подбородок, шею, иногда улыбается себе в зеркало. После бритья он долго стоит под прохладным душем. За дверью кто-то что-то громко кричит, но из-за шума воды ничего не слышно, и Щуков закрывает кран. Промокнувшись полотенцем, он в одних трусах выходит из ванной и садится в кресло.
Белые пушинки продолжают носится по кухне. Некоторое время Щуков, сидя в кресле, наблюдает за их полётом. Сквозняк то поднимает их вверх, то, ослабев, опускает их на пол, и тогда они стелются по полу и, сбившись в небольшие стайки, еле ползают и скапливаются в углах…
- Я готова, - говорит Левченко. Щуков смотрит на неё снизу вверх. На ней розовое платье мини, полные в бёдрах ноги её обнажены, большой вырез на груди. - Никаких «но», - говорит Левченко. – Я давно уже не декольтировала и ногам волю не давала. А ты надень английскую тенниску, что папа привёз из Америки. И ещё…- Она смотрит в окно, а Щуков на её ноги; икры её тоже полноватые и покрыты светлыми волосиками. - Сколько будет человек? – спрашивает вдруг она.
-Штук тридцать, - отвечает Щуков.
-А ты чего не одеваешься? – спохватывается вдруг Левченко.
-Мне ещё рано, - говорит Щуков и ставит на огонь чайник. Встретив недоумевающий взгляд Левченко, он говорит: - Рановато ещё.
Левченко пожимает плечами, некоторое время стоит в задумчивости, говорит:
-Пойду подкрашусь тогда, - и выходит из кухни.
Щуков заваривает чай в голубом чайничке и долго пьёт его, подливая по чуть-чуть в пиалу, глядя в ту же туманную даль города.
 Сквознячок гуляет по кухне, надувая парусом занавески, играя пушинками, но прохлады не делает. Парит. Кажется, что весь дом стоит на огне. Щуков долго наблюдает за летающими пушинками, потом поворачивается лицом к двери и прислушивается. Тишина. Он выходит из кухни. В большой комнате попрежнему беспорядок, Щуков видит это сквозь щёлку в двери. Левченко, согнувшись над зеркалом, которое стоит на полу у стены, красит губы.
-Заходи, - сразу говорит она. Щуков заходит. Левченко бросает на него беглый взгляд: - Почему ты не одеваешься?
-Ты иди, а я подъеду попозже, - говорит Щуков.
 Левченко отрывается от зеркала и кричит:
-Ты стал всё делать мне на зло! То он это, то он то! – И вдруг произносит два матерных слова **, на что Щуков удивляется. – Прости, меня господи, - говорит Левченко.
-Успокойся, я пошутил, – говорит Щуков, на его лице появляется улыбка. Он открывает вторую дверцу шкафа и заглядывает в его темноту. Красный костюм. Достав его, Щуков поглаживает себя по животу и, отойдя к дивану, на котором навалены книги, начинает одевать брюки. Потом он извлекает из шкафа зелёную рубашку…
-Ты—и-и-и, сдурел зовсим, - кричит Левченко, и голос её начинает вибрировать. – Боже мой, - она смотрит на брюки, - опять этот идиотский красный костюм. Снимай его! – приказывает она.
Щуков согласно кивает головой и надевает красный пиджак. Левченко так расстроена, что проводит помадой по подбородку. Она снова кричит, очень часто повторяя слово «баран», требует надеть что-нибудь другое, но только не красное. Щуков улыбается, покорно кивает, но красный пиджак не снимает, а натягивает только вместо красных брюк жёлтые…Вдруг его внимание привлекает солнечный зайчик, который появляется на потолке.
Щуков выглядывает в окно: слепят передние стёкла Волги. Щуков щурится, потом морщится, когда за спиной Левченко возобновляет свои угрозы. Щуков снимает пиджак, и Левченко умолкает. Щуков выбирает красный галстук и прикладывает его к жёлтой рубашке. Левченко шипит, хочет что-то сказать, но только открывает рот и закрывает его. Галстук Щуков завязывает тщательно, несколько раз перевязывая узел. Иногда он прислушивается к цокающим шагам вне комнаты. «Клоун!» – кричит откуда-то Левченко. Наконец Щукова устраивает получившийся узел, он подтягивает его последний раз и переводит свой взгляд с галстука на своё лицо в зеркале. Усмехается. Потом ощупывает снаружи карманы пиджака. Причёсывается и видит Левченко. На ней уже белая полупрозрачная блузка, короткая голубая юбка и туфли на высоких каблуках. Она смотрит на Щукова и смеётся:
-Ну ты и одет!
-Всё правильно, - говорит Щуков.
-Ты не заболел случайно? – шёпотом спрашивает Левченко и делает движение рукой ко лбу Щукова, но Щуков уворачивается, как от удара в боксе – ныряет. Левченко снова начинает нервничать.
-Поехали, - говорит Щуков, глядя на часы на руке, и выходит в прихожую. Левченко, поправляя причёску, что-то ещё недовольно говорит, и они выходят из квартиры, спускаются вниз лифтом, потом идут по ступенькам направо, выходят из дома, проходят мимо мусорных ящиков и оказываются на улице. Щуков останавливается.
Улица встречает их щедрым теплом. Оно исходит отовсюду. Солнце светит настолько ярко, что больно не только глазам, и настолько оно растворилось в жёлто-серой мгле, нависшей над городом, что потеряло все свои и без того не очень чёткие очертания, оно или в зените, или на востоке, или на севере, или на юге…Оно везде! В лицо бьёт горячий воздух. Воздух горит. Налетающие порывы ветра поднимают вверх пыль, шум, гам, обрывки газет…
И Тополиный пух! Щуков смотрит на него, он везде, повсюду и во всём, в небе, на деревьях гирляндами свисающих серёжек. Комками. Гроздьями! Тополиные пушинки то носятся как угорелые одна влево, другая вправо, третьи вверх-вниз и ещё в тысячи разных направлений на юг-север-восток-запад, то  величественно и гордо парят в небе. Белые паруса лета…Белые парусники в океане неба!  Но опустившись на землю, они сбиваются в отары, в толпы, в стайки, смешиваются с песчинками, с пылью, с веточками и травинками – люди это называют мусором и грязью, скапливаются в подворотнях, на обочинах, в углах и в закоулках. А ветер! Налетает вихрь, закруживает все эти скопления, всё поднимается вверх по спирали. Вверх…Но вот вихрь замирает и всё-всё нечто более тяжёлое, начинает опускаться, а пушинки ещё висят, не желая опускаться, как вдруг новый вихрь ветра, и пушинки делают рывок, они хотят оторваться от всего остального, но всё остальное тоже поднимается вверх ветром, всему остальному тоже хочется парить…
- Кака-ая духота-а, - стонет Левченко. Она идёт по краю тротуара и оглядывается на Щукова. - Даже такси…
-Что? Тополя? - говорит Щуков и продолжает смотреть по сторонам.
- Сворачиваем, - говорит Левченко, - мы здесь ничего не поймаем.
- Да-да, - говорит Щуков, продолжая смотреть по сторонам, он отходит от обочины, и они уже идут по скверу.
Тополя. Их листва шумит, как море. И снова тополиный пух! Он лежит на головах людей, на асфальте, сбивается комками и вытягивается белыми нитями у обочины дороги под бордюрами и дрожит от малейшего дуновения ветерка, он катается воздушными клубами по земле и стелется над землёй белым пуховым покрывалом-саваном, он проникает в глаза и в нос и щекочет, проникает и набивается в лёгких, а оттуда по капиллярам(??) в кровь и совершает величайший геноцид. Тополиный пух туманит взор. Тополиный пух бушует повсюду от поверхности земли до бесконечности. Всё воздушное пространство завалено им. А как он носится вдоль дороги! Но! Те же пушинки, которых судьба-природа занесла в траву, уже никак не могут оттуда выбраться, они уже пленницы травы, они лежат под травинками белыми ковриками. Сквер, по которому идут Левченко и Щуков, напоминает белоснежный дворец. Именно из-за тополей…И вдруг, одна пушинка необычайно яркая стремительно начинает лететь в сторону Щукова, налетает, залетает ему в нос, он чувствует её в правой ноздре… «Минуточку,» - говорит Щуков, чихает, трясёт головй, смеётся потом и смотрит по сторонам.
Тополя! Они стоят разнообразными белыми колонами и шевелятся. Раскидистые тополя, у которых ветви беспорядочно торчат в разные стороны и как хотят. Тополя с листвой прямо на стволах, это тощенькие тополя, они даже выглядят как облезлые, и стоят они в основном вдоль дороги. Тополя вообще без листвы, сухие, погибшие, но тоже туда же… «Откуда столько этой гадости?! - возмущается Левченко, она стоит в шагах десяти от Щукова и смахивает с лица пушинки. – Ещё вчера было так хорошо. Откуда?» – Левченко подходит к Шукову и берёт его за руку… «Ваня,» - говорит вдруг невысокий худой мужчина с авоськой в руке; в авоське картошка и зелень. Это Стеценко Игорь. Щуков смотрит по сторонам, и всё-таки его взгляд упирается в Стеценко Игоря. Они жмут руки. Левченко идёт дальше, через несколько шагов останавливается и оглядывается. «Можно тебя на минутку, - говорит Стеценко, он улыбается Щукову полуулыбкой, может, даже как-то виновато. – Нашёл я одну контору,» - говорит он и молчит. Щуков смотрит себе под ноги и ковыряет носком туфли окурок. Молчат. Выражение лица Стеценко кисловатое к тому же. Он берёт Щукова за пуговицу пиджака. «Что посоветуешь?» – говорит он и смотрит на Щукова с надеждой. Щуков вздыхает, смотрит на тополя через дорогу…
Эти тополя голые, листва только с одной стороны, с южной. Но даже, несмотря на свою облезлость, они смотрятся величественно. Взгляд Щукова бежит дальше, ещё дальше, он поправляет галстук, покашливает. Громко покашливает…Кашляет! Потом его взгляд останавливается на пирамидальном тополе. Классический пирамидальный тополь, у которого широкое основание и узкая игольчатая верхушка, над которым повисло яркое-яркое размытое маревом Солнце. И от этой размытости Солнце выглядит огромным-преогромным. Повисло оно прямо у тополя, касаясь его верхушки. «Да, жарко, - Стеценко дёргает Щукова за пуговицу пиджака. – Чёрти что. И ещё этот пух. Я б эти тополя…» - «Что?»– перебивает его Щуков. «Я тебе говорил, помнишь?» - Стеценко вопросительно смотрит на Щукова. «Помню,» - говорит Щуков, продолжая смотреть на пирамидальный тополь. Пирамидальный тополь шевелит листвой и-и-и...Но!…
Но серебристый тополь! Сразу за пирамидальным тополем чуть сбоку, нарушая зелёную целостность пространства, блестит серебристый тополь. Попросту говоря, своим нарушением зелёного порядка природы, он творит безобразие. Он старит её, серебря виски природы, виски и бороду… «Контора неплохая, - говорит Стеценко, кладёт авоську на асфальт и достаёт из нагрудного кармана рубашки сигарету и коробку спичек, закуривает, выпускает дым и долго смотрит, как тот растворяется в воздухе. «Это царь,» - говорит Щуков, продолжая смотреть на серебристый тополь. «Не самая плохая,» - продолжает Стеценко.
-Извини, Игорь, – Щуков переводит взгляд в сторону Левченко и пожимает плечами, - я спешу.
Но Стеценко не слышит его и говорит:
-Ты понимаешь, с нуля надо будет начинать! Но дают на полста больше. – Видно, как ходит его челюсть и дёргается кадык.
 Щуков молчит, глядя себе под ноги; он уже втоптал чей-то окурок вместе с пушинками в землю…
-Ты всё там же? - спрашивает вдруг Стеценко.
-Там же, - пренебрежительно к «там же» отвечает Щуков, ухмыляется, давая, видимо, понять, что о «там же» разговор длинный. - Ты извини, Игорь, я спешу.  – Щуков кивает на Левченко.
-Конечно-конечно, - поспешно говорит Стеценко, и они жмут руки. – Ну, давай, Ваня, давай. – Стеценко долго держит и не отпускает руку Щукова. – Потом поговорим. Я к тебе зайду. – Он поднимает с асфальта свою авоську.
 А Щуков продолжает свой медленный путь сквозь тополиный скверик. Он специально наступает на скопление тополиного пуха, слышится хруст пушинок под ногами. «Ужас!» - говорит кто-то из толщи пуха. Кто? Не видно. Щуков трёт нос и чихает. Потом он хватает чью-то руку, торчащую из пуха у лавочки, и вытаскивает маленького мальчика. Юрка Самсонов! Тот смеётся и убегает. Все вокруг чертыхаются. Щуков чихает несколько раз подряд, потом ещё два раза и говорит: «Хорощо-о-о!»  - Потом он вдруг оказывается снова на тротуаре, сходит с него, выходит на середину дороги и поднимает руку. «Такси!» – кричит он.
Из тополиного пуха медленно с зажженными фарами выплывает чёрное такси – Волга. Таксист тормозит в метре от Щукова и кричит: «Ты что?! Сдурел!!» – Щуков открывает заднюю дверцу и машет Левченко рукой. Левченко, выплывая из тополиного пуха, семенит на высоких каблуках, осторожно подходит к такси и усаживается на заднем сидении. Щуков захлопывает дверцу и смотрит на тополь.
Это раскидистый тополь! Его пушистые зелёные ветви букетом уходят вверх. Это настоящий тополиный букет!..
-Ехать будем? – кричат из такси.
-Отвезёшь эту даму на Берковцы, - говорит Щуков и, оглядываясь на раскидистый тополь, садится в такси рядом с таксистом.
-Берковцы? -  удивляется таксист - вылитый Николай Сличенко, а на самом деле – Сашка Лазаренко - и оглядывается на Левченко.
-Да, -  Щуков достаёт из кармана пиджака пачку ОПАЛ, вытряхивает из неё сигару, закуривает, затягивается и, выпустив дым в форточку, вяло говорит: -Пожалуйста.
Едут молча. Щуков курит и смотрит вперёд на дорогу. У Берковцов он просит остановить, выходит и направляется к главному входу. Справа продают цветы: тюльпаны, розы, астры, гвоздики, полевые…Щуков, дымя сигарой и рязглядывая цветы, направляется вдоль прилавка.
-Она как лопатой перебита, - присматривается Щуков к одной розочке.
-Господи, что вы такое говорите, - шепчет Боднарь, тощий старичок в облезлой фуфайке; он, крестясь, вытаскивает из ведёрка ту розу, к которой присматривается Щуков.
-Ладно, я пошутил, - говорит Щуков, покупает четыре розочки и, поправляя галстук, смотрит на небо.
 Неба не видно…Это сначала, а потом видно: оно всё-всё затянуто ярким серо-глубым маревом. Ярким! Щуков стоит недалеко от высоченного тополя. Разветвление тополя начинается метров с десяти от земли, грозди и кисти пуха висят только на самых верхних ветках, хотя сам ствол весь в пуху. Там далеко вверху за веткой справа прячется Солнце; виден только ореал Солнца за кистями и гроздями пушинок, а сами пушинки приобретает яркое свечение и светятся маленькими арко-яркими солнышками… «Ваня!» – кричит Левченко из такси. Щуков, не спеша, возвращается к такси.
-Кому эти розочки? – усмехается Левченко, когда такси трогается.
-Шефу, - отвечает Щуков.
-Ты что, обалдел?! – почти кричит Левченко. – Это же для кладбища! Для покойников! – Она нервно смеётся.
 Щуков разглядывает розы, нюхает:
-Розы, как розы, – он показывает розы таксисту, – мне сказали, что только с куста.
-Нормальные, - улыбается Лазаренко, и некоторое время в такси все молчат.
-Да ты просто… - взрывается вдруг Левченко и трясёт головой. – Любимому шефу!.. Ты хоть знаешь…ты…- Она не договаривает, она от приступа негодования не может говорить.
 Щуков просит Лазаренко тормознуть за милиционером и, наклонившись, лезет рукой в карман брюк. Лазаренко проезжает за милиционера и тормозит. Щуков достаёт из кармана пиджака портмоне, расплачивается, и они с Левченко выходят.
-Выбрось, – говорит Левченко и тянет руку к цветам.
-Тихо, – шепчет вдруг Щуков и прислушивается, перехватывая её руку, – слышишь?
Левченко тоже прислушивается…И ей всё-таки удаётся каким-то невероятным манёвром двумя руками выхватить у Щукова розы; выхватив, она бросает их под забор.
-Чтоб люди не смеялись… Хотя бы пять или три, а то четыре!..– Она морщит лоб и вытирает с ладони кровь.
-Что, шипы? – спрашивает Щуков и затягивается.
 -Шипы, - морщась говорит Левченко.
-А вообще – то можно было бы просто одну выбросить и дело в шляпе, - говорит Щуков.
-На кладбище покупают цветы только для кладбища! – зло говорит Левченко. Они направляются вдоль некрашеного забора. Когда-то крашенного, но уже облезлого. У тоненькой берёзки они сворачивают направо и идут ещё несколько минут вдоль забора из металлический сетки, пригибаясь иногда под ветками вишен. У одной вишни Щуков останавливается.
 На ветках уже зелёные вишенки, некоторые из них уже забурели и даже очень…Левченко подталкивает Щукова, и они идут дальше, проходят в калиточку в голубом заборе и оказываются в саду. Где-то за деревьями слышен мужской говор. «А здесь похорошело,» - говорит Левченко. Они идут по узкой тропинке, посыпанной гравием, и останавливаются в том месте, где тропинка расходится направо и налево. Откуда-то неожиданно появляется Мильченко Людочка – девушка в длинном сером платье в голубой горошек. Она улыбается Щукову и обращается к Левченко: «Ивн Джорджич, у нас как раз не хватает женских рук.»  – Она ещё раз улыбается Щукову и уводит Левченко по тропинке вправо. Щуков, дымя сигарой, не спеша направляется по песчаной дорожке налево. Идёт не спеша, глядя по сторонам.
На деревьях уже висят зелёненькие абрикоски, маленькие яблочки. Сад большой. Справа огромный орех. «А вот и Иван Георгиевич!» – раздаётся вдруг откуда-то снизу. Сад кончился, и Щуков видит Франчука - толстого мужчину с небольшими усиками в белой тенниске и белых брюках; он сидит под деревом и машет Щукову из-под дерева бутылкой водки. Щуков, пригнувшись, проходит под ветвистой вишней, задевая листву макушкой, и выходит на небольшую полянку, ограждённую с противоположной стороны малинником. Посреди поляны мангал, и в нём над подмигивающими угольками на шампурах готовятся шашлыки; видно, мясо только накололи, и с него ещё капает сок и угольки шипят. Мангал пыхтит мясным паром. Подойдя к чану с мясом, Щуков нюхает мясо, достаёт кусочек и пробует его на вкус. Франчук спрашивает: «Перца нормально?» – «Поедят,» - говорит Щуков, здороваясь со всеми у мангала за руку. Вокруг мангала сидят Сёма Гайдамаченко - кучерявый брюнет в розовых джинсах - и Стас Терентич Шахрай - мужчина с отвисшей челюстью и вывалившимся изо рта языком, на Стасе Терентиче спортивные штаны с лампасами и мастерка с надписью на плече «СССР». Гайдамаченнко улыбается, обнажая прекрасные белые зубы, и говорит: «Щук, я тоже хочу в отпуск, работать по такой погоде просто грех.» – Он вопросительно смотрит на Щукова. Щуков согласно кивает головой, чиркает спичкой, раскуривает погасшую сигару, а спичку бросает на угольки, и те сразу вспыхивают коротенькими язычками пламени и тут же гаснут. Потом Щуков говорит: «Это хорошо,» - и ложится на траву у мангала, и закрывает глаза. Слышно, как шипят угольки в мангале, потом слышно,  как где-то отдалённо гремит гром. Щуков приоткрывает один глаз, смотрит на часы на своей левой руке и закрывает глаз…
Приближающаяся гроза начинает говорить о себе ровно в тринадцать часов пять минут и несколько секунд. Щуков провожает взглядом секундную стрелку на часах до отметки «20» и смотрит по сторонам. Раскаты грома ещё явно отдалённые, но очень чёткие, и их нельзя спутать ни с какими другими. «Вань, никак гроза,» - говорит Франчук. «Вижу, - бормочет Щуков, – давно вижу.» - Он уже лежит на траве и смотрит на Франчука. Франчук отвлекается от мангала, глядя вверх и по сторонам, и говорит: «Вот и гроза в начале лета. Это первая гроза в этом году?»- спрашивает он. «Нее-е-е-ет, уже была одна,» - говорит Щуков. «Это вторая, а первая была на двадцать третье мая,» – говорит Гайдамаченко. «Это катастрофа,» - говорит Стас Терентич, чему-то усмехается и начинает переворачивать шампуры. «Да, это катастрофа, и я сомневаюсь…» - говорит Гайдамаченко. Стас Терентьевич поднимается с корточек и говорит Щукову: «Катастрофа, Ваня, это твой эксперимент. Я об этой катастрофке говорю.» – «Ничего страшного,» - говорит Щуков, рука его лежит в траве, в руке тлеет сигара. Франчуку говорит: «Надо всё обдумать,» - и брызгает на шашлыки сухим вином из бутылки, потом делает два глотка из горлышка и предлагает Щукову. Щуков берёт бутылку, в ней вина ещё много, больше полбутылки. Щуков выпивает половину, и кладёт бутылку рядом на траву. Франчук говорит: «Это сначала страшно, а потом…» - Он машет рукой. «Озадачил ты нас, Ваня,» - тихо говорит Гайдамаченко. «Да-а, - тянет Стас Терентич и вдруг говорит: - Лето будет жарким.» – «Отчего ему быть жарким? – не соглашается Гайдамаченко и смеётся. – Лабораторию сдали, тему прогнали, шефа защитили.»  Но Стас Терентич настаивает: «Лето будет жарким, чую задницей! – и смотрит на Щукова. – А вообще, как Иван Георгич скажет, так и будет.» Все смотрят на Щукова. Щуков дотягивается до бутылки с остатками вина и пьёт. Пьёт долго до дна. «Лллето будет что надо,» - выдыхает он. «А тебя не настораживает история с Чепелевым?» - спрашивает Франчук. «Точно, будет дождь,» - говорит Стас Терентич. Все прислушиваются. Гром не долго заставляет себя ждать. Гремит долго, с перекатами. Щуков берёт один шампур и начинает есть мясо с шампура, обжигаясь и облизываясь. «Как?» – спрашивает Стас Терентич. «Мясо не бывает плохим,» - говорит Гайдамаченко. «Как и лето?» – спрашивает Стас Терентич, глядя на Щукова. «Точно,» - говорит Щуков, стаскивает с шампура ртом ещё один кусочек мяса и смотрит куда-то вдаль и вверх.
Где-то далеко за деревьями ярко сверкает молния, и через некоторое время нарастая, но отдалённо, гремит гром. Франчук смотрит на часы и говорит: «Не пора ли начинать.» Щуков тоже смотрит на часы, зевает и смотрит по сторонам. Кругом аккуратно ухоженные деревья: обрезаны, побелены. В основном вишня, видны абрикосовое дерево, большая яблоня и груша. На грядках аппетитно растёт лук. Немного петрушки, чуть дальше укроп. Щуков встаёт и направляется вдоль кустов малины, огибая грядки с помидорами, но самих помодоров ещё нет. У входа в небольшой кирпичный домик с чердаком растёт огромный орех, перед ступеньками -  цветы. Сирень уже давно должна была отцвести, но ветки ещё держат на себе вялые-вялые сиреньки. Домик внешне чистенький выложен вперемешку белым и красным кирпичом, ажурно вылеплен карниз, двухскатная крыша покрыта черепицей. У домика многолюдно. Нарядно одетые женщины сразу бросаются в глаза. Мужчины - не так, в основном солидные, пожилые. Поздоровавшись за руку с половиной мужчин и приветливо улыбнувшись остальным, Щуков проскальзывает в домик. В небольшой комнате накрыты два стола, поставленные буквой «Т». Бутылки с вином, сухая колбаса, шпроты и прочая закуска. Бросается в глаза обилие зелени. Пахнет чем-то вкусным. У столов колдуют женщины: Левченко, Мильченко Людочка, Загоруйко Екатерина – очень красивая брюнетка с огромными серебристыми серьгами, Семёнова Таня - девушка в джинсах и с горизонтальным бюстом, и Лариса Пантелеева - женщина в очках. «Всё в порядке?» – обращается Щуков к Екатерине Загоруйко. Лариса Пантелеева улыбается и говорит: «Иван Георгич, ты сегодня неотразим.» – «Такой день, - говорит Щуков и тоже делает улыбку. – Можно начинать?» – спрашивает он Людочку Мильченко. «Можно приглашать всех к столу,» -  говорит Людочка Мильченко. «Как тебе лето, Ваня?» – спрашивает Щукова Лариса Пантелеева. «Превосходно!» – «Я тоже решила, что лето удалось. Но сегодня уж очень душно.» – «Кабы б ни мухи, комары, да зной! Но это перед грозой.» – «Будет гроза?» – «Будет.» – «Какая прелесть!» – «Да-а, - Щуков видит Евтеева и говорит ему: – Начинай, Бобс!» Евтеев долго смотрит на Щукова, потом смотрит на стол, как бы спрашивая себя или кого, всё ли расставлено. Щуков тем временем, предварительно оглянувшись, суёт руку в карман своего красного пиджака, извлекает что-то завёрнутое в газету и незаметно для остальных протягивает Евтееву.
-Пока трезв, - тихо говорит Щуков.
-Десять щтук? – оживляется Евтеев, пряча свёрток в сумочку, прикрепленную ремешком у него на поясе.
-Дэсят, - кивает Щуков.
-Ну, бабоньки! – кричит вдруг Евтеев, хлопает в ладоши, и они с Щуковым выходят из домика.
 В лицо бьёт горячий воздух с пылью. Над деревьями висит бледно-серое марево, и горизонта, который мог бы просматриваться кое-где между деревьями, нет, он уже затянут тёмно-серой пеленой…Неба тоже нет! Только серая – серая - серая мгла. Порыв ветра поднимает с земли очередную порцию пыли, бьёт в глаза. Душно и в воздухе пахнет грозой. «Господа, – громко говорит Щуков, - прошу к столу!» Господа – в основном люди среднего и пожилого возрастов, кто в костюмах, кто одет по летнему – оживляются и, переговариваясь, не спеша, подчёркнуто уступая друг другу дорогу, от этого и заминка, заходят в домик. Щуков берёт Евтеева за локоть: «Ты готов?» – «Как юный пионер,» - улыбается Евтеев. Они дружно смотрят на грозовое небо, на соседнюю дачу с высоченным тополем…
Тополь и правда высоченный, можно сказать, что он уходит в небо. Хоть он, наверно, и называется пирамидальным, но нижние ветви больше прижаты к стволу, потом выше они раскидываются метра на два в стороны и вверху опять прижимаются к стволу, и сам тополь завершается острым кончиком. Евтеев толкает Щукова:
-Тополь?
-Да, сигарообразный, - говорит Щуков, отрывает свой взгляд от высоченного тополя, и они с Евтеевым, кивнув другу другу, заходят в домик последними.
Чувствуется торжественность обстановки. Гайдамаченко говорит Щукову: «Тебе повезло с женой,» - и улыбается. Щуков спрашивает Гайдамаченко: «Где Вирыч?» – Гайдамаченко говорит: «Валера, как всегда, по кустам прячется, отрабатывает мимику и жесты, ты ж знаешь…» - «Знаю, - кивает Щуков, - разыщи его,» - и смотрит по сторонам. У столов заминка, и Щуков подходит к небольшой группке старичков. «Господа, прошу, рассаживаться. Рассаживаться можно произвольно, а не только мальчик – девочка,» - говорит Щуков, кто-то смеётся. Щуков берёт под руку Маркчева Николая Тимофеевича – доктора физмат наук Главной Геофизической Обсерватории, профессора  - и ведёт к дальнему концу стола, туда, где образуется верхняя палочка буквы «Т» расстановки столов. «Гвардию разместим здесь,» - говорит Щуков, он усаживает Маркчева рядом с Прохоровым Ильёй Александровичем. Прохоров Илья Александрович, доктор физмат наук Московского Энергетического Института, профессор -это седой мужчина чуть старше средних лет, высокий, худой, скуластый, на жёлтой тенниске галстук в косую голубую полоску. Потом Щуков берёт под руки Бельского Василия Васильевича. Бельский  Василий Васильевич, доктор физмат наук, членкор Академии, это скрюченный старичок в чуть потёртом чёрном строгом костюме с коротковатыми рукавами, пышная абсолютно чёрная шевелюра, на лице маленькие очёчки. «Для Василь Васильича персональное место, сколоченное самим Вирычем!» – торжественно говорит Щуков и усаживает Василь Васильевича рядом с Прохоровым. «Спасибо, Щщщук,» - улыбается Бельский, усаживаясь на скамью. Рассадив гвардию, Щуков осматривает комнату, потом он ищет кого-то взглядом. За дверью раздаются шум, смех и входит ещё несколько мужчин. Они с тем же шумом и смехом рассаживаются на свободные места. После того, как все расселись, разговоры и смех за столом постепенно стихают и наступает молчаливая пауза…
Молчаливую паузу вдруг заполняют отдалённые раскаты грома. «Боже мой, – вздыхает вдруг кто-то, - как хорошо сидим.» После этих слов начинается оживление, смех, шутки, но постепенно стихающие. И снова тишину нарушают раскаты грома. Когда молчание затягивается и возникает атмосфера тягостного ожидания – кто-то чихает, кто-то покашливает, кто-то наливает в стакан воду и пьёт, а кто-то и громко зевает – в домик входит Вирыч. Валерий Васильевич Вирыч – низенький-низенький мужчина с огромным лбом в огромных на пол лица очках, на нём белый костюм и жёлтый галстук, бросается в глаза пышный ёжик его волос. Со всех сторон раздаются приветственные возгласы и аплодисменты. Застенчиво улыбаясь и вытирая платком потный лоб, Вирыч пробирается к месту в центре стола, которое ему указывает Щуков. Рядом с ним чуть сзади идёт Ида Борисовна, жена Вирыча, красивая женщина, ростом она чуть выше Вирыча, на ней свободный голубой сарафан, на шее повязана белая в чёрный горошек косынка, в ушах серёжки ярко чёрные, в руке розочка. Она тоже улыбается. Раздаются аплодисменты. Вирыч, смущённо улыбаясь, некоторое время стоит за столом и в знак благодарности покачивает головой и раскланивается. Руки его двигаются, не находя себе места ни рядом с ним и ни за столом. Потом он садится рядом с Идой Борисовной. Щуков оказывается за столом рядом с ней. По другую сторону – Левченко. «Дамы и господа, - начинает говорить Евтеев; он, упираясь в стол ладонями,  улыбается какой только можно широкой улыбкой. На некоторое время аплодисменты и возгласы и выкрики усиливаются. Евтеев, всё также улыбаясь, покачивает головой и ждёт тишину. – Дамы и господа, прошу тишини, - говорит он. Становится тихо. Слышно, как где-то хлопают рамы окон, как за окнами порывами шумит ветер и… – Слышите?! – Евтеев задирает подбородок и прислушивается, указывая указательным пальцем куда-то вверх. Отдалённо, не умолкая, гремит гром. – Кворум есть. Мхитарян Арташес Милонович и Фешченко Виталий Анатольевич задерживаются, но на подходее, - говорит Евтеев. – Поэтому для открытия закрытого заседания ученого совета прошу всех налить в свои бокалы этой прелестной жидкости. – Евтеев поднимает стакан розового вина. За столом начинается оживление, звенят стаканы, бутылки, и через некоторое время становится тихо. – Жара-а-а, - тянет Евтеев, вытирая свободной рукой лоб и потом отпуская галстук. – Жара, как учит нас Щуков, это хорошо, и не плохо б сейчас сидеть у речки и …Но! – Евтеев делает паузу и подчёркнуто медленно поворачивает голову в сторону Вирыча, долго смотрит на него, меняя выражения на лице от идиотски радостного до мрачного и трагического и осуждающе покачивая головой. За столами начинается нарастающий гул. – Сегодня День защиты…» - Евтееву не дают закончить фразу, кто-то кричит: «Детей!» – И Евтеев продолжает: «Вот потому мы здесь. Разрешите мне, -  и он переходит на речитатив, - Вопросы есть? – Евтеев обводит своим взглядом сидящих за столами. – Нет! Итак, предмет нашего заседания Валерий Васильевич Вирыч. – Он показывает широко разогнутой ладонью на Вирыча. Вирыч встаёт. Все хлопают. Вирыч раскланивается. - Слово имеет, - говорит Евтеев, подчёркнув слово «имеет»,  и начинает говорить с каждым словом всё громче и громче, - членкор  нашей ака-де-мии Василий Васильевич, - и переходит на крик, - Бельский!» – Сказав, Евтеев улыбается. Из-за стола напротив Вирыча встаёт Бельский. Он смущённо улыбается, прокашливается  и тихо говорит почти на распев, глядя в стакан розового вина: «О вреде алкоголя я уже говорил на своих лекциях, об этом так много написано, и, вы знаете!? – Он вдруг тычет пальцем вверх. – Стакан хорошего грузинского вина это нечто другое.» – Он долго кашляет в кулак и вздыхает.  Все внимательно слушают…
Возникшую паузу заполняют уже не отдалённые, а вполне реальные и конкретные – близкие-близкие – раскаты грома, и от того, что они близкие, звучат они уже угрожающе. Потом некоторое время тишина, и снова гром…Грохот! Грохот жестяной крыши, по которой ходит кто-то тяжёлый. А потом вдруг раздаётся грохот железного листа, который упал с крыши и, ударившись о землю, бьёт по ней не сразу всей своей массой, а разными своими частями и способами – плашмя, ребром, под углом, и весь этот грохот длится несколько сенунд, удаляясь. Щуков вздрагивает и смеётся под удар «плашмя». «Хххорошо,» - выдыхает он… «Вино и лето это хорошо, - продолжает Бельскй, чуть пригнувшись и глядя вверх, имитируя на лице страх, – это гармония. – Бельский вопросительно смотрит на Щукова, видно, что мозг его усиленно работает, он открывает рот, хочет что-то сказать, видимо, что-то оригинальное, сдерживает улыбку и вдруг взвизгивает: - Ежедневно в Союзе по статистике Щукова, - он кивает Щукову, - защищается пол докторской диссертации, это может и не совсем так, но по подсчётам Щукова так должно быть. И это не мало1 – Бельский молчит, глядя в стакан. – Когда мне подсунули талмуд Валеры, - сказав «талмуд», Бельский мило улыбается Вирычу. – Я, вы ж понимаете, уже стар, ворчлив, капризен, не всё уже может умею, - он кивает женщинам и корчит улыбку, - и иногда в приступе ностальгии по большой науке, науке романтической, ворчу, что мол науки нет, а её и на самом деле может уже и нет, ворчу, что все учёные ныне шарлатаны и прагматы и за копейку готовы подтасовать любой ненаучный факт под научный, крохоборы и вообще случайные люди в науке. – Дальше Бельский говорит, глядя на Иду Борисовну: – Тогда тоже было лето. И у меня, как и у всех любящих это время года…Ох, - он переводит взгляд на Щукова, - и достал же ты, Иван Гегоргич, тогда год назад нас всех своим летом. Как вспомню, так сразу... Так во-о-от, как у всех любящих это время года, у меня не было ни малейшего желания читать эти пятьсот…э-э, - он заминается и вопросительно смотрит на Вирыча, - сколько там?» – «Пятьсот тридцать три страницы с половиной,» - говорит Вирыч. «Да я не об этом. – Бельский машет рукой. – Сколько грамм, килограмм?..»
Резкий раскат грома, как выстрел, как треск сломанного дерева, хруст крушения всех надеж, отвлекает внимание Щукова от Бельского, он смотрит мимо головы старика в открытое за ним окно…Все за столом тоже вздрагивают от удара грома и резко поворачивают свои головы в сторону открытого окна. За окном пыль, поднимаемая вихрем, и раскачивающиеся деревья. Видны мерцания молний, самих молний не видно. Доносится мощный  раскатистый грохот, и он заглушает и ответ Вирыча и последующие слова Бельского. «…как захватывает лето, - продожает Бельский. Он, картинно пригнувшись и также картинно с ужасом гладя в окно, говорит: - Точно так же захватывает Достоевский. На мои старческие душевные раны полился бальзам, в конце чтения талмуда знак интеграла виделся мне уже не каким-то сухим математическим символом, знаком, а неким женственным отображением физической реальности в моём мозге. – Бельский улыбается Иде Борисовне. – Я вновь почувствовал себя мужчиной.  – Он достаёт из заднего кармана брюк платок и вытирает им потный лоб. – Спасибо тебе, - он достаёт из бокового кармана пиджака записную книжку, листает, заглядывает в неё, - Валера, - он прячет книжку обратно, за столами смеются, - за твой эликсир молодости. Не забывай, - он хитро подмигивает, - и сам пользоваться им иногда в своей научной деятельности. Твоё здоровье!» – Он приподнимает стакан до уровня глаз, показывает, что чокается с Вирычем, и пьёт. Начинается галдёж. Все тянутся к Вирычу чокнуться с ним,  не все достают, пьют. Пьют жадно. Некоторые наливают и пьют ещё. Вирыч сияет ярче летнего Солнца, глаза его блестят и слепят даже сквозь очки, он что-то кричит Бельскому, но ничего не слышно. Вдруг дверь с шумом распахивается, и в домик вваливаются Гайдамаченко и Стас Терентич. «А вот и мясцо!»  - хрипит Стас Терентич. «Пам-пам-пам-пара-пара-пара-пара-пам-пам-па!» – накрикикавает туш Гайдамаченко. Гул за столами усиливается. Талькович - лысый мужчина с дальнего конца стола, встав, кричит: «Минуточку внимания,» - и стучит вилкой по столу, сначала, потом – по стакану и улыбается огромным до ушей ртом. «Профессор Талькович! – кричит Евтеев, указывая ладонью на Тальковича. Становится тише, и, когда становится совсем тихо, Евтеев повторяет:-  Профессор Талькович!» Талькович говорит: «Я всего пару слов, пока мой стакан мокр. – Он поворачивает своё лицо к Вирычу. – Валера, можно тебя спросить? – И, получив согласие кивком головы Вирыча, спрашивает: - Не рано ли ты защитился? Ты б мог ещё плодотворно поработать на благо и во имя науки ещё лет десять, как минимум. – Он делает паузу, в начале паузы смотрит на Вирыча, потом его взгляд медленно движется вдоль столов и снова упирается в Вирыча. - Я так и знал, - Талькович покачивает головой, - Валерий Васильевич, вы ж видите, вы уже не готовы дать моим сиюминутным действиям и словам научный отпор.» - Он вздыхает. Кто-то смеётся: «Провокация!» Прохоров кричит: «Это клевета! Вы же видите, что он уже пьян.» Смех усиливается. Талькович поднимает руку: «И тем не менее, в этот жаркий день я начинаю ещё больше верить Валерию Васильевичу. Поэтому я пью это прекрасное грузинское вино за веру в ВВ! За его спортивное долголетие!» Он пьёт. Все пьют. Поднимается шум, кто-то кричит: «Талькович перегрелся!» Кто-то хохочет... Щуков пьёт вино крупными глотками, подливая беспрерывно. За столом начинаются шумные застольные разговоры. Откинувшись спиной к стене и склонив голову на бок, Щуков смотрит в раскрытое окно.
Грозовая… предгрозовая, погода продолжается. Виден кусок тёмного неба, по которому стремительно плывут клубящиеся облака. Облака чёрные, тёмные, и яркая вспышка озаряет их, хотя самой молнии не видно. Гром… Рядом с Щуковым звучит женский голос: «А теперь я кое-что скажу.» Щуков поворачивает голову. Это Ида Борисовна. «Тише! – кричит Евтеев, улыбаясь ей. Дождавшись тишины и внимания, он говорит ей: - Пожалуйста, Ида Борисовна.» Но в наступившую тишину врывается мужской бас: «Только после меня, дорогая Идочка. – Это Говорун Сергей Ефимович, доктор технических наук, профессор КИИГА, тоненький мужчина с узким высоким лбом. Он улыбается тремя золотыми зубами и начинает говорить что-то невнятное, бормочет, и видно, как дёргается его заострённый кадык. Говоря, он пробирается через сидящих к Иде Борисовне, приобнимает её за плечи, усаживает её на стул, улыбается и говорит: - Сегодня вообще не надо ничего говорить. – Он понижает голос до хрипа. – Я буду краток, как никогда. – Он смотрит на свои часы. – Я вот чуть припоздал и стоял во-о-он там у двери…Ладно, лирику пропустим сквозь пальцы. В этот первый день лета на этой прекрасной даче мы отмечаем рождение новой звезды…» - «Сверхновой!» – кричит кто-то. «Сверхновой! Сверх! – соглашается Говорун.. – Звезды Ви-ры-ча! И я предлагаю выпить за то, чтобы звезда Вирыча не только светила, но и грела.» – Он моргает Вирычу. «Ура-а-а!» – кричат с разных сторон. Вирыч встаёт, смущённо что-то бормочет, что-то шепчет на ухо оратору, они обнимаются и долго похлопывают друг друга по спинам. Потом Вирыч обращается ко всем : «Друзья, хочу выразить с вашего позволения вам всем…» - «Не позволяем!» - кричит подвыпивший хор. Смущённый Вирыч улыбается и садится. «Кто это?» – звучит над ухом Щукова женский голос. Щуков бросает взгляд в бок и видит Левченко. «Говорун,» - сухо отвечает он и, стаскивая с шампура кусок мяса, смотрит на входную дверь; она с шумом распахивается, занавеска справа при этом выскакивает в окно. «Я не фамилию спрашиваю, - говорит Левченко. – Кто он? Член? Или Кор? Или кто ещё?» Щуков говорит: «И Член и Кор.» Кусая мясо, он смотрит на Иду Борисовну. Та, настойчиво и громко, ударяя на каждое произносимое слово, говорит: «Я всё-таки скажу своё веское слово.» – Выпитое розовое вино видимо ударило в её щёки, они покрылись румянцем. «Тише, - кричит Щуков, - Ида Борисовна говорить будут!»- «Говорить буду! – Ида Борисовна стучит кулачком по столу, дует краем рта на волосы, упавшие на её лицо, и бросает беглый взгляд на окно – открыто ли? – Душно, Вирыч! – усмехается она. – Доктор! Профессор! – Она хоть и восклицает, но пытается придать своему лицу и голосу некое пренебрежение. – Эликсир! Так что ли, Василий Васильевич, вы выразились? – Она подчёркнуто нервно – почти истерически – смеётся и смотрит на Бельского. Тот улыбается. – Звезда, наконец, сверхновая. – Ида Борисовна проводит ладонью по лбу. – Хорошо говорите, друзья хорошие. Хорошо! А сколько лет наших, может, лучших отданы этому. Валера, говорю, ты представляешь, повезло, достала два билета на молодого Челентано, а он смотрит на меня, и глаза вот такие. – Она, соединив кончики указательного и большого пальцев на обеих руках, показывает, какие глаза были в тот момент у Вирыча. – Семинар, мол, у него.- Она смотрит на всех через колечки пальцев. - Щуков, мол, не простит потом. Щуков! – Ида Борисовна усмехается и переводит взгляд на Щукова. – Вы посмотрите только на него. Непатентованный хомо американус! Он не простит! Он дальше той Польши и то не ездил! Хомо американус! Непатентованный! Не простит! Как я понимаю тебя, Наденька. - Она смотрит на Левченко и безнадёжно машет рукой. – Не семейные отношения, а какой-то генезис ближневосточного кризиса. О-о! Как бы я бросила б в печку эти…Пятьсот? Сколько там?» – обращается она к Вирычу, мысленно подкидывая на ладони его труд. «За Иду Борисовну!» – кричит вдруг Щуков. «Горько!» – кричит Евтеев. И застольники подхватывают: «Горь-ко! Горь-ко!» – Все шумят. Вирыч пытается обнять Иду Борисовну, идёт борьба… Щуков тем временем наливает себе полный стакан вина, отпивает половину, прихватывает неначатую бутылку и, стараясь быть не замеченным, со стаканом и бутылкой, крадучись вдоль стены за спинами сидящих, выходит из домика.
Порыв ветра треплет его волосы, яростно гнёт высоченный тополь на соседней даче, бежит волной воздуха по фруктовому саду, раскачивая ветки, поднимает вверх пыль, бумагу и всё, что способно и не способно летать. Порыв долго не стихает…Это уже и не порыв. Он шумит листвой деревьев, он…И вдруг в одно мгновение – всё-таки порыв - становится тихо, деревья успокаиваются и тополь выпрямляется. Только пыль остаётся в воздухе. И раскаты грома, и шум в домике. С востока надвигается огромная стена дождя. Щуков обходит домик, пробирается через кустарник малины, садится на землю, прислонившись к вишенке, и потягивает вино, подливая его в стакан.. Над ветками малины он видит в окне домика Юру Барана, тот что-то говорит, долетают только обрывки фраз «идти в науку», «я шёл», «вершины Валерия…», налетает порыв ветра и шумит вместе с женским голосом «как прекрасно и чисто». Щуков переводит взгляд на крышу, по черепице мечется обрывок газеты. А потом через какое-то время из домика начинают выходить люди. В домике уже звучит музыка. Щуков допивает вино.
Темно уже не только на горизонте. Сумрачно везде. И вверху висит мгла. Бог Неба бьёт колотушкой по пустой деревянной бочке, грохочет со всех сторон. Светятся облака, но молний не видно. Духота прокрадывается повсюду. Гроза бушует где-то в облаках, но уже и где-то рядом-рядом. Самого дождя ещё нет. К Щукову подходит Вирыч, трогает его за плечо и говорит: «Предупреди всех наших, чтоб вели себя осторожно, пока Коломиец здесь.» – «Зачем ты его позвал?» - спрашивает Щуков. «Так надо, - говорит Вирыч. -Хорошо?» – «Хорошо.» - Щуков кивает, поднимается с земли и направляется через малинник за дом. У мангала стоит несколько мужчин. «За любимого шефа узким кругом,» - говорит Гайдамаченко. «Не торопись, – говорит Франчук, – надо переждать Коломийца.» Юрка Баран возмущается: «Что? Снова этот Колымага?» – Он неприятно морщит лицо и икает. «Валера это голова, и вдруг какой-то там партюган Коломиец, - говорит Гайдамаченко. – Нонсенс…» - «Дожились,» - говорит Юрка Баран и с какой-то пьяной тоской смотрит в мангал. Там шипит мясо. Щуков нагибается и вертит один шампур, другой… Все следят за его действиями…
И в этот момент Бог Неба бьёт колотушкой по пустой металлической бочке. Франчук приседает, обхватывая голову руками. А по небу что-то катится! Громыхая! Громмм! Туда прокатится, отту-у-уда. Все смотрят вверх. «Что-то Талькович сегодня бледноват,» - говорит Стас Терентич. «Бледноват,» - соглашается с ним Крупицын Витя – мужчина с глубокими залысинами в украинской сорочке. «Бледноват – это даже не то слово,» - говорит Юрка Баран и кивает куда-то в сторону. Вдоль малинника, переговариваясь, идут Вирыч и Бельский. У каждого в руке по стакану вина. Они разглядывают кусты малины. Над ними в небольшом вихре кружится клочок бумаги. Ёжик Вирыча, видимо, наэлектризовавшись, торчит шапкой. «А вот и моя группа, - говорит Вирыч Бельскому. – Это очень редкое явление, что группа собралась вся вместе.» - «Вино объединяет, - смеётся Бельский и говорит с восхищением: – Отличная у тебя группа, Валера. Отличная! – Он трясёт своей чёрной гривой волос, придерживая очёчки. – Орлы!» – и продолжает смеяться. Вирыч улыбается и тыкает стаканом в Гузия Николая – худощавого мужчину с острым носом. «Гузий Коля! Мой молодой теоретик! Если не будет лениться, то станет ого-ого кем. Генератор идей…» - «А Иван Георгич?» – Бельский вопросительно смотрит на Щукова. – «Не-е-ет, ну-у-у, Ваня вне всякой конкуренции… - говорит Вирыч и делает глоточек вина. – В Колиных идеях ещё многовато хлама, нужно фильтровать.» - «А лениться уже поздно, – смеётся Бельский, – уже надо кочегарить.» – «Да-а, - Вирыч кивает головой, улыбается Гузию, – это, так сказать, моё горячее оружие.» Бельский трясёт руку Гузию и смотрит на Юрку Барана. «Юра Баран, - говорит Вирыч, - мой математик или, как говорится, - он хлопает Барана по плечу, - моё холодное оружие.» – После этих слов он внимательно смотрит на Бельского, тот тем временем занят вытиранием лба, ладоней, шеи. Душно, и пот течёт с него рекой. «Первое, второе, третье,» - улыбается Бельский и трясёт руку Барана. «Налимов, - говорит с пафосом Вирыч, глядя на старичка с низким лбом, широким круглым лицом и короткой бородкой. Глядя куда-то себе под ноги, Вирыч продолжает: - Налимов Роман Павлович, старейшина всех тем, архивариус то есть, он придаёт всей группе солидность, приближая её средний возраст к пенсионному, интуитивист, прорицатель, авгур…» - «Кассандр!» – смеётся Бельский и жмёт руку Налимова, тот тоже улыбается, но куда-то в сторону. «Крупппицын Виктор Иванович, - Вирыч подходит к мужчине в украинской сорочке, - свою фамилию оправдывает полностью. Вторую и третью «п» я добавляю умышленно, её потеряли где-то в несмышлённом детстве. Это мой буфер между теоретиками и экспериментаторами. Без него был бы полный хаос, бездна, или, как говорит Щуков, без него было б душно.» - «А у Ивана Гёргича всё лето, да жара, да душно на уме,» - смеётся Бельский. «А як же?» – улыбается Щуков. «А у меня вот, - Бельский улыбается, оглядываясь на домик, - с категорией «буфер» возникают несколько иные ассоциации, связанные с определёнными частями женского тела.» – Он жмёт руку Крупицина. Крупицин во время рукопожатия яростно улыбается, скаля белоснежные зубы; на нём очень красивая сорочка на завязках, и он выглядит в компании несколько архаично. Бельский пытается что-то сказать, мычит с задумчивым видом и говорит только, глядя на сорочку Крупицина: «Це добрэ.» Крупицин пьяно смеётся. Налетает порыв ветра, поднимает пыль, пылинки-песчинки бьют по лицу, колются, попадают в глаза, в рот. Вирыч сплёвывает и никак не может что-то сказать, склонившись перед Стасом Терентичем, и всё-таки выплёвывает: «Шахрай! – Он делает глоток вина, поласкает рот и сплёвывает. – Мастер на все руки по кличке Стас. Стас Терентич - это мой универсальный инструмент, я плачу ему почти больше всех. Он у меня, как буржуа.» – Вирыч смеётся и обводит всех довольным взглядом. «Ах, лето красное, любил бы я тебя, - распевает Бельский, выковыривая из глаза песчинку. – Мне уже скоро туда, - он тычет стаканом вверх, - или туда, - он опускает голову, - в ту пыль, в ту грозовую стихию или в рай… - он замолкает, прислушивается - где-то отдалённо гремит гром – и продолжает, - а я ещё ни разу не тряс руку буржуа.» – Он трясёт руку Стаса Терентича, и они оба яростно улыбаются. При этом и без того глупое выражение лица Стаса Терентича делается ещё глупее, и это подчёркивается чёрной дырой на месте одного из передних зубов. «Гайдамаченко, - выдыхает Вирыч, с преувеличенной опаской поглядывая на небо. Он кладёт руку на плечо Гайдамаченко. – Моя жена упорно называет его Атаманчуком, и этим всё сказано. – Вирыч делает глоток. – Гайдамаченко экспериментально может опровергнуть любую теорию, но по натуре он так добр, что только из сострадания к учёному миру не кромсает фундаментальные законы физики, время пересмотра которых уже давно наступило. Не так ли, Лев Давидович?» – Вирыч улыбается Гайдамаченко. Бельский говорит: «И правильно, нельзя рубить сук, на котором сидишь,» - и трясёт руку Гайдамаченко. «Тем более, если ты на нём ещё лежишь, – говорит Гайдамаченко с едва затаённой улыбкой. – Но у меня этих сучков...» -  Гайдамаченко смеётся и проводит ладонью свободной от рукопожатия руки по горлу. «Что, и правда Лев Давидович?» – шепчет Бельский Гайдамаченко. «Нет-нет, - смеётся Вирыч, - эт мы так с любовью называем нашего Семёна Давыдовича Гайдамаченко! Та-а-ак, , - тянет он и ёрзает взглядом по сторонам, - Франчук! Его здесь нет, значит нам повезло, значит он делает чыто-то полезное для нас. Если б его не было, не было б ничего. Я…а где Гриша?» – спрашивает Вирыч Щукова. «Только-только был здесь,» - говорит Щуков и смотрит по сторнам. «Я вот что…»- Вирыч не договаривает.
Где-то рядом гремит гром, его оглушительный треск раскалывает пространство, заглушая все звуки и пригибая всех к земле. Приземляя! Под ногами всё начинает двигаться, и даже кажется, что домик тоже двигается. От неожиданности Бельский вздрагивает и приседает. Потом Бог Неба постукивает колотушкой по картонной бочке, и гром долго расползается в разные стороны и исчезает за соседней дачей. «Ну ты, Иван Георгиевич, и громыхнул,» - привстаёт Бельский. Щуков смотрит на высоченный тополь.
 Тополь цел, он стоит абсолютно вертикально, как будто и не гнулся никогда в три погибели от ветра. «Отсутствующие всегда неправы, насколько мне известно,» - говорит Бельский, с опаской поглядывая на небо и тыкая вверх указательным пальцем. «Только что прогремел гром, - говорит Вирыч и, поправляя огромные очки на своём лице, поворачивается к Щукову, – это символично и правильно. Щщщщу-у-уков! Иван Георгиевич! Не слышу аплодисментов. – Вирыч опускает голову вниз, поправляет очки, все ждут продолжения. -  Это моё ядерное оружие, - продолжает Вирыч. - Пока оно у меня, нас никто…» - И в этот момент звучит женский голос: «Долго ещё вы будете жевать эту пыль?!» Все молча смотрят на Иду Борисовну. «Появление Идочки тоже символично,» - тихо с ехидцей говорит Гайдамаченко. «Этот коллектив действительно прекрасен,-  говорит Ида Борисовна и улыбается Бельскому. – Прекрасен, как тёплое лето. Не жаркое, Щуков, а как тёплое, и только. Я с удовольствием работала б у них даже простой машинисткой, но Валера боится семейственности.» – Она вдруг звонко смеётся и зовёт всех танцевать. «Мы сейчас, Идочка,» - говорит Бельский. Ида Борисовна, мило улыбнувшись всем, уходит. Вирыч делает глоточек вина и продолжает, глядя на Щукова: «Начальник самой перспективной лаборатории, интеллигентнейший учёный, голова моей великолепной восьмёрки и, наконец, - он улыбается, - моя третья рука.» Бельский, тряся руку Щукова, говорит Вирычу:«Тебе что, двух мало?» - «Увы, - вздыхает Вирыч, - двух рук едва хватает, чтобы пить, есть, получать и тратить деньги…» - «Щуков, который хомо американус!» – говорит Бельский и покачивает головой. «Хомо американус! Марщаль Щуков!» - говорит Гайдамаченко. «Да-а-а-а, - тянет Бельский. - Да-а, почти леге-е-енда... А мне говорили, - он поворачивается к Вирычу, - что у вас есть ещё и волосатая рука.» – Он хитро улыбается. Вирыч немного смущается, потом громко смеётся, говорит: «Если и есть у меня волосатая рука, то это Василий Васильевич,» – и обнимает Бельского. «Нет-нет, - Бельский изображает застенчивую улыбку, - я не брит, только и всего, – и смотрит на вишню. – У меня на даче в этом году было дивное цветение, - говорит и достаёт из кармана пиджака пачку сигарет, закуривает. – У меня только сад. Огород – это мелко.  Мелко. Зима, можно сказать по Щукову. А лето оно для фруктов создано. Я правильно говорю?» – Он смотрит на Вирыча. «Это к Ивану Георгичу, - улыбается Вирыч. – У меня нет времени на дачу. Хотя именно здесь я разработал свой метод генерации идей.» - «Ну-ка, ну-ка, - проявляет интерес Бельский и, приобняв Вирыча и заговорщецки кивнув Щукову, направляется в сторону домика, вдруг оглядывается и кричит оставшимся: - Вы лучшие, пацаны.» Потом Вирыч, Бельский и Щуков медленно идут вдоль вишенок по тропинке. «У меня все сотрудники лаборатории обсуждают все проблемы лаборатории,» - говорит Вирыч. «Ну-у-у, это не метод, - перебивает его Бельский, - это аксиома научного производства. – Он останавливается около груши и улыбается. - Давно известно, что работая не в своей области, идеи легко генерировать.» Бельский моргает Щукову. «Обмен областями вопросов и есть мой метод генерирования идей,» - говорит Вирыч. «Это, как обмен  жёнами,» - смеётся Бельский. «Именно! Верно! Уже давно доказано, что, ну, не обмен, а измена одной женщине есть двигатель прогресса, – говорит Вирыч. -  Так вот, каждый год мы обсасываем под сто идей, и это результат метода генерации идей.» – «Этот метод требует ото всех невероятных энергозатрат,» - говорит Бельский. «А иначе уровню и престижу учёных будет конец, - говорит Вирыч. – Вот наш коллектив, - Вирыч начинает говорить с азартом, - это коллектив, для которого нет неинтересных областей. А что было? – Он делает затяжку и пускает дым кольцами. – Щуков научил, - кивает он на кольца дыма, которые уже разрываются налетевшим ветерком. – Росли как бурьян. Все нас дерьмом поливали, но вот, выросли.» – «На дерьме весь мир стоит, - говорит Бельский,  – так что, спасибо им надо сказать, что дерьмом пожертвовали. – Бельский затягивается и гладит ствол груши. – Я даже про ваш волшебный кейс слыхал...» – «Откуда? Как?» – удивляется Вирыч. «Сколько слухов наши ухи поражает, - напевает вдруг Бельский, хитровато щурясь. – Да-а, Валерий Васильевич, в академии на вашу лабораторию очень рассчитывают, возможно даже, что на базе ваших идей создадут институт. Или будете межведомственной лабораторией. Вероятнее всего. Но вы не успокаивайтесь, вы ещё не выросли, как вот эта груша, а только проросли. Хорошая груша?» – спрашивает он Вирыча. «Приличная,» – отвечает Вирыч, на лице его более, чем самодовольная улыбка. «Будешь в Москве, заходи, я тебе свои покажу,» - говорит Бельский. «Маловато времени на груши, - вздыхает Вирыч. – Вот таких моментов, которые скрепляют и оздоравливают коллектив лаборатории, очень мало.» – «Вашему коллективу, по моему, не надо скрепительного, - улыбается Бельский. Вирыч смеётся. – Вот ты смеёшься, а один мой знакомый назвал вашу лабораторию лабораторией научно-технического шпионажа,» - говорит Бельский, трясёт грушу и хитро-хитро смотрит на Вирыча. «Бред, Василий Васильевич, - говорит Вирыч. – Хотя, я ничего плохого не вижу в научно-промышленном шпионаже, этим пользуются все-все, на этом мир стоит, но касательно нашей лаборатории...» –«Когда приходит тридцать пять всё начинается опять, - звучит вдруг за их спинами бас, это Говорун. Он трясёт Вирыча за плечи. – Боже мой, Валера, тридцать пять, а всё впереди. Такая дикая жизненная перспектива!» - «Перспектива у нас у всех одна,» - улыбается Вирыч. «Тогда у тебя их две,» - смеётся Говорун  и, взяв под руки Бельского и Вирыча и моргнув Щукову, удаляется с ними в сторону домика. Щуков, проводив их долгим взглядом, садится на скамеечку под вишню.
Грозовая кононада продолжается. Мощные раскаты грома раздаются уже один за другим, и каждый раскат пытается опередить другой и все остальные, кажется, что вот-вот хлынет дождь, но вместо этого только новый взрыв грома и очередной порыв ветра и пыли…И согнутый в дугу тополь на соседней даче. В шуме деревьев в саду, в шуме листвы тополя, в шуме ветра прослушиваются женский смех, музыка. Видно, как мимо дома пробегает Гайдамаченко, потом проходят Евтеев и Левченко и все скрываются за углом. Где-то слева звучат громкий мужской смех и женские голоса, так громко, как будто они рядом. Это эхо. Воздух усиливает звуки. Щуков достаёт из кармана пиджака сигару и раскуривает её, смотрит в серую мглу над деревьями. Откуда-то вдруг пробивается луч Солнца, косой-косой и длинный вдоль земли и отражается в окне чердака дома за забором.
Потом Щуков видит чёрную дождящую тучу. За спиной кто-то проходит и говорит: «Ещё пять шампурчиков.» Отдалённо вдруг звучит: «За дам! За дам!» – и шум, и смех, и звон стаканов. Щуков откидывается к стволу вишенки и смотрит вверх.
Вот-вот стемнеет. Налетает сильный порыв ветра и шумит листвой. Становится вдруг прохладно. Согнутый в дугу тополь на соседней даче всё страдает и сопротивляется ветру. Гремит гром, гремит так!..Это Бог Неба высыпал на жесть битый кирпич, и телега, гружёная этим битым кирпичом, а также пустыми бочками с булыжниками по несколько штук в каждой прокатывает этот гром где-то над Щуковым, удаляется куда-то за деревья и глохнет где-то далеко-далеко. Рядом со скамейкой на песок садится воробей и начинает купаться, обсыпая себя песком.
«Чик-чирик,» - говорит воробей и смотрит в сторону Щукова. «Чик-чик,» - отвечает Щуков. «Чиккк-чики?» – спрашивает воробей. Щуков закрывает глаза и улыбается. Воробей продолжает чириковать.…А потом кто-то трясёт Щукова за плечо:«Вставай, дорогой, вставай!» – Щуков открывает глаза:«Что?» – «Вставай, дорогой, все уже давно разъехались,» – звучит в темноте всё тот же голос. «Что, дождь уже?» – Щуков трёт глаза и смотрит по сторонам. «Нет ещё. – Евтеев тянет Щукова за руку. – Теперь можно красиво посидеть и отыграть первоиюньскую пульку.» – «Пульку? – Щуков ощупывает карманы: – Поспать бы.» – «Мы посвятим её лету, - говорит Евтеев, - которого так долго ждали. Ты только посмотри, как оно началось! Всё затянуло. Настоящая зима.» – «Не-е-ет, - Щуков роется в карманах пиджака…сигару он находит рядом на земле, поднимает её, раскуривает, - лллетом, ты только посмотри, облака крупней, мясистей…» -«Что хочется потрогать их руками, прижать, пожевать, поиметь, как женщину, - продолжает Евтеев. – Пошли, там уже всё готово. – Он помогает Щукову подняться с земли. – Когда ты так успел нализаться?» – Они идут к домику и…
В этот момент в воздухе что-то шуршит, и где-то рядом метрах в двадцати на мгновение сверкает яркий огненный столб и одновременно раздаётся оглушительный треск, он бьёт в оба уха; и сердце вздрагивает, замирает и начинает стучать дальше. Через две секунды после удара молнии начинается дождь. Сначала падают редкие крупные капли, поднимая с земли пыль, ветви деревьев гнутся под напором ветра, тополь на соседней даче потемнел и тоже гнётся, выделяясь на чёрном фоне грозового неба, не умолкая гремит гром, светятся облака, и за время вспышек молний чётко вырисовываются их структуры. «В Землю не бьёт,» - говорит Щуков, остановившись. «Есть, есть,» - подталкивает его Евтеев. «Ах, да, вот только что,» - говорит Щуков. «И в облаках, и в землю лупит. Я сам видел. Такая коряво-корявая, как твой любимый дуб весной.» – «Какой дуб?» – бормочет Щуков. «Я помню одну молнию, - говорит Евтеев и останавливается. – Я сидел на твоём балконе…» – и с этими словами они входят в домик. Пахнет кофе. Столы уже раздвинуты и стоят в комнате хаотично. Не убрано, на столах и на полу валяются пустые бутылки, огрызки, остатки зелени, немытые тарелки, вилки, ложки, стакан, несколько окурков. За небольшим единственным убранным столиком одиноко сидит Гайдамаченко и тасует карты. Увидев Щукова, он широко улыбается и говорит:«А твоя жинка, Ваня, всё мучилась – спит Щуков или не спит. – Он улыбается ещё шире и, не отводя от Щукова упорного испытывающего взгляда, предлагает: - Пульку? Срочно?» Щуков падает за стол рядом с ним, вздыхает и смотрит по сторонам. У дальней стены на лавке лежат юноша в шортах и девушка в розовых джинсах, лежат головами в разные стороны и лицами к стене. Щуков пересаживается на место напротив Гайдамаченко, затягивается и выпускает дым в потолок. «Споили Людку, - говорит Евтеев. – Такую девушку.» – «Она сама кого угодно споит, – говорит Гайдамаченко, тасуя карты. – Всё перед Бельским мастерилась.» – Он смотрит на Евтеева, потом переводит взгляд на Щукова. Евтеев усаживается слева от Щукова. «Люблю после тебя ходить, - говорит он. – И всё-таки, где Левченко?» – спрашивает он вдруг Гайдамаченко. «Левченко? – Гайдамаченко на ладони протягивает Щукову колоду карт. – Ждала она тебя, Иван Георгич, ждала…Да! Тут соседка приходила по даче и позвала всех женщин на клубнику. – Он улыбается Щукову. Щуков сдвигает одну карту. – Ты не прав,» - говорит Гайдамаченко и осуждающе качает головой. Евтеев тем временем ёрзает, усаживаясь поудобней, и потирает руками; настроение его явно приподнятое. «Да-а, попахали вы в мае недурственно, почти весь эксперимент откатали, Вирыча защитили, теперь можно и напиться, - говорит Евтеев и кричит: - Эй, ты что, Круп, чертяка, давай музыку на полную…Круп, где ты чертяка?» – Евтеев смотрит по сторонам. Из под стола появляется Крупицын, он щурится, шарит по столу рукой, находит стакан и долго ищет, чтобы в него налить. Гайдамаченко достаёт из-под стола полную неначатую бутылку водки, раскупоривает её и наливает полстакана. Крупицын делает глоток, кривится, потом, матерясь, включает магнитофон на полную мощь. Гремит рок. Крупицын снова заваливается под стол со словами: «Меня не трогать.» За столом по часовой стрелке, если смотреть сверху, сидят Щуков, Евтеев, Гайдамаченко и незаметно появившийся Литвак, толстяк с усиками. Евтеев вдруг дико смеётся и потирает руками:«Темп! Темп, мужики! – и таращит глаза на Гайдамаченко. – Плясни бедному крестьянину,» - просит он. Гайдамаченко бросает  карты на стол к Щукову и разливает водку всю сразу по четырём стаканам. Евтеву и Щукову по полней. Евтеев и Литвак чёкаются и … «Стоп, - командует Гайдамаченко, - после сдачи.» Щуков молча тасует карты и сдаёт. «За день защиты детей, - говорит Евтеев, чёкается со всеми и пьёт, крякает от удовольствия и забрасывает в рот всё, что попадается под руку с соседнего неубранного стола: кусочек остывшего шашлыка, зелёный лучок, надкусанный кусочек хлеба… «За день защиты,» - говорит Литвак и пьёт залпом. Щуков пьёт без удовольствия, отпивает сначала немного, морщится, не закусывает, потом допивает. Евтеев, жуя, смотрит на Щукова и говорит:«Водку пить надо только стаканами и не закусывая. И только водку!» Литвак говорит:«Боря, а почему ты сегоденя не выступил?» - «Лёвушка, - Евтеев обращается к Гайдамаченко, - объясни Лёнечке,» - он кивает на Литвака. Гайдамаченко говорит:«Щук и Лёнечка, где вы были? Вы так много потеряли. Боря так выступил, что даже Коломиец по****нел…» - «Я это сам видел,» - доносится из-под стола. «А де-евок потаска-а-ал!» – смеётся Гайдамаченко. «Да, и ты не зря время тратил,» - говорит ему Евтеев. «Откуда девки?» - удивляется Литвак. «Жёны профессуры,» - доносится из под стола. Все смеются. «До утра?» – спрашивает Гайдамаченко, принимая карты от Щукова. «До трусов,» - отвечает Щуков. Он раскуривает сигару. Евтеев пасует и говорит со вздохом: «Вот и защитились.» Гайдамаченко бросает карты на стол, тоже пасуя:« Валера сегодня был в форме. Даже шутил. А? – Он смотрит на Литвака и кричит: - Лёнчик! Распасы! Первые! Летние! А!» Литвак задумчиво, глядя в свои карты, говорит: «Валера, конечно, гений, но..» - Он долго разглядывает карты. Евтеев закуривает:«Два паса - в прикупе чудеса. Но!  Если б не Валера, сидели б вы, братцы, чёрти где, и Иван Гёргич, пожалуй, не вытащил бы. Играй!» - говорит Евтеев Литваку. «Щук тоже Щук, - говорит Гайдамаченко, хитровато подмигивая Щукову, и поворачивается к Литваку: – Пассуй.» Литвак задумчиво смотрит на свои карты, рука его то тянется к прикупу, то убирается обратно. «Ночи такие короткие, что…» - говорит Евтеев, но в этот момент Литвак решительно говорит:«Пас!» Все пасуют. Щуков открывает сначала одного туза трефового, потом второго бубнового, после чего Литвак стонет и яростно матерится, и первые распасы разыгрываются молча. После молчаливых распасов никто сильно не проигрывает: Щуков берёт две взятки на тузах, по три взятки берут Литвак и Гайдамаченко, оставшиеся две берёт Евтеев. Но Литвак разволновался, он встаёт, прохаживается по комнате и проклинает жару:«Я вообще не могу летом играть!» Щуков пересдаёт карты. Евтеев говорит:«Лёнчик, лето это ж хорошо! Пора отпусков, щенщень. А?» Гайдамаченко мечтательно улыбается:«Море! Женщины! А мы, как старые импотенты, гоняем пулю.» Евтеев возражает:«Летом по ночам я всегда гоняю пулю, а море и женщины – это всё ещё впереди. – Он подмигивает Щукову: – Разве я похож на импотента?» Гайдамаченко предлагает выпить за первые распасы и разливает водку из новой бутылки. Евтеев и Литвак пьют сразу, чёкнувшись. «Пожрать бы, закусить хоть чем,» - стонет Евтеев. «Эт мы щща-а-ас,» - говорит Щуков, встаёт и, пошатываясь,  со стаканом в руке выходит из домика.
Уже совсем темно. От грозы? Или время уже? Льёт дождь. Шумит ветер. Гром гремит со всех сторон. Темноту нарушают вспышки молнии, они на мгновения высвечивают ветви деревьев на тёмном фоне неба, куски облаков. Щуков идёт вдоль домика, заворачивает за угол и заходит в маленький сарайчик. В сарайчике кромешная тьма…
Так заканчивается первое июня Дня Первого Начала Лллета.

. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. НАЧАЛО ЛЛЛЕТА. ВТОРОЕ  ИЮНЯ

Щуков долго смотрит на окно. Оно высвечивается в полутьме комнаты. За окном монотонный плеск воды. Слышно, как вода стучит и по крыше. Щуков садится на пол и смотрит прямо перед собой. Потом он медленно поворачивает голову в сторону. Мужчина, раздетый по пояс спит, уткнувшись лбом в стол. Девушка  в розовых джинсах и юноша в шортах лежат неподвижно на лавке в углу комнаты. В комнате полумрак, чей-то храп и пахнет блевотиной. В углу на матраце на полу, прижавшись к стенке, спит Евтеев, его лицо повёрнуто к Щукову и улыбается. Щуков встаёт и, чуть раскачиваясь, некоторое время стоит посреди комнаты.
-У-у-уф, - выдыхает Евтеев и открывает глаза, – ты меня спас, Ив. - Они переглядываются. - Кто это? - шепчет Евтеев, кивая на спящих на лавке.
-Людочка и её жених, - шепчет Щуков. – Ты что не узнал Людочку?
- Щутники, - усмехается Евтеев. – Я тебе потом кое-что расскажу.
-Хорошо. – Щуков долго, пошатываясь, ходит по комнате. – Жрать хочется, - бормочет он.
-И мне, - вздыхает Евтеев, он ползает по полу, находит на полу холодный с застывшим жиром кусочек шашлыка и начинает есть. – Тебе оставить?
- Не надо, - говорит Щуков.
-Ты извини, ужасно есть хочется, - оправдывается Евтеев, - но ещё больше спать. Выпить и спать. – Он поудобней устраивается на полу, прижавшись к ножкам лавки и поджав под себя ноги, и закрывает глаза.
Щуков смотрит по сторонам, находит на полу свой красный пиджак и, ощупав карманы, толкает дверь ногой и надевает пиджак. Дверь распахивается, и в комнату врывается сырая прохлада лета и монотонный шум дождика.
 Дождик! С утра второго июня мелкий-мелкий моросящий дождик. Это даже не капельки, а пылинки воды. Водяная пудра! Молекулы аш два о! Жадно вдыхая прохладный после комнатной духоты воздух, Щуков смотрит на мокрый сад, на огромную лужу перед самым домом, посреди лужи лежит старый скрюченный ботинок. Небо затянуто низкими тёмными тучами. Ни ветерка. Пахнет цветами и травой. На аккуратных грядках из земли выглядывают молоденький зелёный лучок и укропчик. Посреди грядки с укропом огромный ребристый след ботинка. Щуков, глядя на след, рвёт укроп и ест. Потом он проводит рукой по влажным кустам роз, смотрит по сторонам, приседает и пьёт из лужи. Сплёвывает и пьёт ещё, долго и жадно. Напившись, он набирает воду в ладони, брызгает себе в лицо, растирает лицо ладонями и видит между пальцами тополь.
Высоченный тополь на соседней даче абсолютно не шевелится, ни один его листочек не колышется, не шуршит и не шепчет. Некоторое время Щуков смотрит на него, потом направляется по размякшей тропинке в сторону забора. Проходит калитку и, пригибаясь под вишнями, идёт вдоль забора. Слева малинник. На голову и за шиворот с деревьев капают крупные капли.
Молодые деревца усыпаны зелёненькими и бурыми вишенками. Щуков останавливатся у одного деревца и некоторое время с улыбкой смотрит на парочку вишенок; одна ещё совершенно зелёная, а вторая уже буреет. Потом Щуков выходит на шоссе. На шоссе пустынно. Постояв, Щуков направляется в сторону городу, высокие дома которого видны невдалеке. Изредка, издавая шлёпающие по мокрому асфальту звуки, его обгоняют легковые автомобили. Дождик учащается. Мелкий-мелкий-примелкий! И частый! Голова намокает быстро. Намокает пиджак. Мимо проносится маршрутный автобус «Дымер – Киев», поднимая веер воды. Вдруг, чуть обогнав Щукова, резко тормозят «Жигули» первого созыва.
-Ив, какого чёрта!? – кричит Евтеев. – Садись, собака!
Щуков молча усаживается в машину на заднее сидение рядом с Евтеевым.
-Я совсем забыл, - говорит Евтеев, морщась,  - у меня ж в десять самолёт. – Он смотрит на Щукова, и лицо его по-прежнему сморщено. – Ты проводишь меня? – спрашивает он.
-Конечно, - говорит Щуков и зевает.
-Ив, я всегда восхищался твоим умением быстро высыпаться, - говорит Евтеев и тоже зевает. – Пьян ли ты, трезв! Ты как Штирлиц!
- Этому надо долго учиться, - говорит Щуков.
-И за щто я люблю тебя, Ив? – Евтеев усаживается поудобней. – Без тебя и лето не лето…
Щуков обращается к водителю:«Эй, я кажется видел у вас сигарету?» Водитель, не оборачиваясь, протягивает ему пачку сигарет. Щуков и Евтеев закуривают.
-Ив, то, что ты мне поведал позавчера, впечатляет. – Евтеев делает затяжку. – Эй, таксист, а ты знаешь, зачем мы курим? – спрашивает он вдруг таксиста. «Понятий не имею,» - отвечает таксист. - Мы курим не по рефлексу, как все - руку в карман, сигарету в зубы, спичкой чирк и к морде. Мы так образом думаем, мы учёные! - с пафосом говорит Евтеев. «И что?» – усмехается таксист. -А так, - говорит Евтеев. -Так во-о-от, Ив, впечатляет, удивляет, поражает, подавляет, ну-у, и,  - Евтеев делает две быстрые затяжки, - почти убивает. А? – Он смотрит на Щукова. – Но ты, Ив, не учёл главного, что когда я слушаю тебя, я смотрю тебе в рот с широко раскрытыми глазами, и в это время меня можно грабить, убивать и даже насиловать. Не замечу! А? – Он смотрит на Щукова.
- Это ж ещё с первого курса, - усмехается Щуков.
- Со второго, - говорит Евтеев. – Эх, - он вздыхает, - поблевать бы.
- Блюй, – говорит Щуков.
- Остановить? – вмешивается в их диалог водитель.
- Будь ласка, - говорит Евтеев. Автомобиль останавливается. Евтеев с трудом выбирается из автомобиля и скрывается за близ растущими деревьями.
Потом выходит Щуков и направляется к Евтееву. Тот стоит, опершись на дерево, и мочится. Щуков становится рядом и тоже мочится.
- Что ни говори, а дуб сильнее всех, - говорит Евтеев.
- Дуб – это вещь, - говорит Щуков.
- Лиричность берёзки, что-то щемящее от тополя, развратник клён, но дуб,  как бог! – Евтеев делает глубокий вдох.
- Ты тополь не трогай, - говорит Щуков.
- И именно летом он и становится богом, – говорит Евтеев и делает ещё один глубокий вдох. – Я правильно говорю, Ив?
- Да, - говорит Щуков, –  но только тополь не трогай. - Они отходят и смотрят на дуб со стороны.
Огромный в несколько обхватов ветвистый дуб; ветви, извиваясь, корячась и раскорячась, расходятся в разные стороны.
-И кто сделал дуб синонимом тупости?! – с некоторым возмущением говорит Евтеев. – В нём вечная мудрость природы!.. Тихо! – шепчет он вдруг, прислушивается. Слышно, как где-то звучит хор лягушек, их голоса переливаются разными звуками. – Боже мой, - стонет Евтеев, - как я мечтаю завести себе такой хор около дома. – Он вздыхает и начинает петь: - А-а-а-а! Уа-а-а-а!.
 И после его пения они возвращаются к автомобилю и устраиваются на заднем сидении. Едут.
-Спасыба, - говорит Евтеев водителю, - нэ знаю, щто б я дэлал в самолотэ. – Он долго ёрзает на своем месте. – Ив, оцени акцент, - Евтеев чешет шею, - жду твоей оценки, а то Сухум нэ прымэт.
- Тебе ж в другую сторону, - говорит Щуков.
- А вдруг. Ну, так как?
-Чего-то нет, - говорит Щуков.
-Да сразу видно, что ты не грузин, - говорит водитель. – Частотный диапазон не тот.
- Ты слыщищь, Ив, щто говорыт народ, - говорит Евтеев.
-Народ всегда прав, - говорит Щуков.
-А как ще государство?
-Ещё правее.
-Да-а, - Евтеев чешет лоб, - и что б я делал в самолёте?! Ещё б стопочку и огурчик…Шеф, у тебя ничего нет? – спрашивает он водителя.
-Только водка, - отвечает водитель.
-Ахурчик бы ещё, - стонет Евтеев.
-Останови у Лукьяновского рынка, - говорит Щуков водителю.
-Ты думаешь, там есть ахурчик? – спрашивает Евтеев.
-Мы так до Борисполя не доберёмся, - ворчит водитель, тормозит, оборачивается и смотрит на Щукова. Водителем оказывается Петр Дзюба.
-Доберёмся, - говорит Щуков, выходит из автомобиля и направляется в сторону рынка.
На Лукьяновском рынке только начало дня…Начало утра. В основном зелень, кто-то выкладывает хрен…Рынок выглядит несколько уныло. Видимо, утренний дождь народ слегка «припугнул». Но мясо уже развешено. Щуков находит огурцы у Светланы  Головко, старушки в фуфаечке, в фартучке, в синем платочке.. Она показывает на три огурца в трёхлитровой банке и говорит: «Они последние, а вы не первый.» Щуков молча, не торгуясь, забирает три огурца, кладёт рядом с банкой три рубля и уходит. Евтеев в восторге.
-А мы не опоздаем? – спрашивает он Дзюбу.
-Не опоздаем, - отвечает Дзюба, - если не будет больше остановок, - и протягивает Щукову левой рукой – в правой руль – неначатую бутылку водки.
-Только после тебя, - говорит Щуков и протягивает бутылку Евтееву. Евтеев делает небольшой глоточек, крякает и закусывает огурчиком. Закрывает глаза:
-Кайф! Опохмел – это классика жанра. – Он передаёт бутылку Щукову. Щуков делает ма-а-аленький глоточек и не закусывает. -И они это всё хотели у нас отнять! – говорит Евтеев и смотрит на Щукова. - Ты почему не закусываешь?
-Я никогда не похмеляюсь, - говорит Щуков.
-Знаю, – Евтеев вертит бутылку в руке, - ты всегда был извращенцем…
-Почём огурчик? – спрашивает вдруг Дзюба.
-Бесплатно, - отвечает Щуков, и после его ответа они долго едут молча. Евтеев и Щуков сидят с закрытыми глазами. Щуков открывает глаза уже в самом конце моста Патона. Переехав Днепр, Дзюба смотрит на часы. Евтеев тоже открывает глаза, делает небольшой глоточек, закусывает огурчиком и говорит:
-Что я заметил, Ив… – Он некоторое время задумчиво смотрит вперёд на дорогу. – Ты ничего не заметил, Ив? – спрашивает он.
-Нет, - отвечает Щуков.
-А ведь нас вчера умышленно спаивали,» - говорит Евтеев и многозначительно смотрит на Щукова – как тот отреагирует на его слова. И выражение лица у Евтеева такое, как будто он сказал нечто сенсационное.
-Почаще бы так спаивали, - усмехается Щуков.
-А я не щучу, - говорит Евтеев. – Если б я был трезв и не в таком кайфе, как сейчас, я тебе ничего бы не сказал. Ты вчера куда-то исчез, а нас вчера споили. Жестоко и целенаправленно! - Евтеев переводит взгляд с Щукова на дорогу, долго молчит. – Вот только не пойму, кто. Лев или Лёнька. Зачем?
-Лёнька, - улыбается Щуков.
-Не уверен, - говорит Евтеев. – Только голову даю на отсечение, что кто-то из них сейчас абсолютно трезв.
-Мелочи всё это, - говорит Щуков.
-Ив, - шепчет Евтеев, но задумывается, пригубляет бутылку, задумчиво смотрит вперёд на дорогу, потом переводит свой взгляд в окно направо.. Дальше до Борисполя доезжают молча.
В районе аэропорта ещё цветёт сирень!!! И Щуков долго сопровождает её удивлённым взглядом, выворачивая голову назад почти на сто восемьдесят градусов.
-Я тоже заметил, - говорит Евтеев, кивая куда-то назад.
-Да-да,» - качает головой Щуков.
Раслатившись с Дзюбой, они заходят в здание аэровокзала. Уже идёт регистрация и начинается посадка.
-Ты сейчас куды? – спрашивает Евтеев Щукова, уже прощаясь.
- Я? – Щуков смотрит на часы.
- Ив, - Евтеев начинает говорить тише, - когда я выходил с дачи Вирыча, я немного поплутал. – Он смотрит себе под ноги. – И я, кажется, видел…
- Был рад тебе, - перебивает его Щуков и улыбается, глядя пристально в глаза Евтеева. Евтеев не отводит своих глаз, они некоторое время молча смотрят друг другу в глаза.
- Я думаю, что ты сделаешь всё умно, - говорит Евтеев и оглядывается на очередь на посадку. – Моё предложение в силе. Это лето должно быть решающим. Предложение лично Ильи Моисеевича. – После этих слов он ждёт, что скажет Щуков, но Щуков только улыбается и покачивает головой. – Я дам о себе знать. А десять штук верну сразу, как только. – Они жмут друг другу руки.
- Привет Илье Моисеичу, - говорит Щуков, и Евтеев скрывается за турникетом. Постояв немного, Щуков поднимается на второй этаж аэровокзала, садится в кресло с видом на самолёты и долго сидит, глядя куда-то далеко-далеко в одну точку. Шумят, взлетают и прилетают самолёты. Диктор по вокзалу объявляет о регистрациях, о посадках, о «сведениях встречающим», о задержках рейсов. Задержок много.
А небо по-прежнему затянуто низкой дождящей облачностью. Густые и редкие облака повыше на фоне дождящей облачности стремительно бегут на юго-восток. В буфете Щуков выпивает чашечку кофе, устроив небольшой диалог с буфетчицей Вероникой Бурцевой: «Одну чашечку, пожалуйста.» - «Пожалуйста.» - «Сегодня суббота?» – «Воскресенье. Пить надо меньше.» После этих слов Бурцевой Щуков отходит к столику с видом на стойку, долго пьёт кофе, улыбаясь Веронике Бурцевой, а та старается не смотреть в его сторону, но иногда поглядывает…подглядывает, и Щуков в этот момент кивает ей головой, приподнимая чашечку. После кофе Щуков спускается вниз и, «стрельнув» сигаретку у мужчины с восточными чертами лица, долго курит на привокзальной площади.
Дождик продолжается. Мелкий, но частый, и вокруг только серая пелена. Щуков садится в автобус экспресс и едет. Засыпает сразу, только упав в кресло. Выйдя из автобуса у метро «Университет», он идёт вниз в сопровождении всё той же серой пелены дождя. Тёмные промокшие насквозь тополя тянутся по бульвару к площади Перемоги и где-то там теряются в сероватом мареве города и в пелене дождя. Как только дождь учащается, Щуков прячется либо под деревьями – но толку от этого мало, либо под навесами у зданий. У памятника Щорсу он долго стоит и смотрит мимо памятника в сторону вокзала.
А дождик моросит на голову и за воротник. Щуков идёт вверх по бульвару, разглядывая здания. Дождь делает архитектурные сооружения более заметными, более значимыми: арки, карнизы, маленькие, как декоративные, балкончики, резные окна – всё это обращает на себя внимание. У Владимирского Собора Щуков приостанавливается, смотрит в сторону главного входа, роясь в кармане. Потом его взгляд бежит вверх. Купола Владимирского! Щуков идёт дальше, сворачивает на Владимирскую и доходит до памятника Шевченко. У подножия много свежих цветов. Щуков стоит у памятника  Шевченко минут десять. Памятник чист. Дождь мелкий и частый смывает всё и пыль, и…Шевченко в этот дождь не так задумчив. Щуков идёт дальше через сквер и доходит до площади Льва Толстого. На Червоноармейской дождь ещё более нудный и беспросветный. Щуков идёт по Червоноармейской. В кинотеатре Киев он покупает билет в кино, не взглянув даже на афишу.
Дождь вдруг усиливается, капли становятся крупнее, и начинается настоящий ливень. Щуков забегает в кинотеатр, заходит в туалет и выжимает всю свою одежду. Потом заходит в кинозал и на два часа попадает во власть индийских страстей. Спит весь фильм. «Не храпите, пожалуйста,» - толкает его кто-то справа. «Да, простите,» - говорит Щуков и поворачивается на бок. Это единственное, что прерывало его сон. После кино на Червоноармейской сумерки, но дождя нет.
Чёрные тучи висят низко-низко, может даже касаются крыш домов. Над изломом улицы – над площадью Льва Толстого – вдруг вспыхивает! кусочек голубого неба и тут же угасает. Щуков идёт вниз по улице, потом сворачивает влево вместе с потоком людей. У касс Республиканского стадиона толпится народ, царит оживление. Щуков занимает очередь, берёт билет в нижний ярус, потом проходит мимо двух милиционеров, показав им билет, поднимается по ступенькам, ищет свой сектор, находит его - это сектор «26», опять показывает билет милиционерам, заходит на сектор и садится в тринадцатом ряду. На огромном стадионе зрителей кажется немного; может, дождь оставил болельщиков дома у телевизоров. Слева от него Анатолий Котельников - старичок в шляпе и с трубкой, справа – Витя Болгак - мужчина с часто моргающими глазами, похоже, что он после нескольких рюмашек спиртного, он пытается что-то сказать, но издаёт всего лишь какие-то нечленораздельные звуки, на которые Щуков участливо и понимающе кивает. Потом Щуков просит у Вовки Куцего  - молодого мужчины с нижнего ряда – сигаретку, закуривает и с явно выраженным удовольствием на лице смотрит на футбольное поле.
Газон Республиканского Стадиона великолепен: яркая тёмно-зелёная трава, намокшая под дождём, выглядит просто сказочно. Торжественно и празднично смотрятся беговые дорожки. Дождь прекращается. С противоположной трибуны доносится разрозненный свист, и через некоторое время на беговой дорожке появляются футболисты в белой форме: загорелые ребята, они резво выбегают на поле. «Сегодня мы им покажем,» - говорит Анатолий Котельников и потирает руки. «Обязаны, - говорит кто-то выше, - хотя…» - «Никаких «хотя», - возражает мгновенно Котельников. В это время противоположная трибуна начинает дружно гудеть и свистеть: появляется команда в синих футболках - КИЕВСКОЕ ДИНАМО! «Все играют!» - радостно почти кричит Котельников, пересчитав предварительно пальцем правой руки всех игроков по номерам. «Положение обязывает,» - говорит  всё тот же сосед сверху. Щуков курит и смотрит за синими. Плассировочная игра в два касания пять против пяти, традиционные удары по воротам. Так же разминаются и белые. «Прошлый матч был сильным, - поворачивается к Щукову Котельников. – Смотрели? – Он не спеша заряжает трубку, раскуривает её и показывает рукой на правые ворота. – Весь тайм сидели и ни одного момента. Не видели?» – «Нет,» - говорит Щуков. «Игра в кость была, – говорит Котельников и затягивается.- Начали они, а наши ответили. Только Бессарабка и выручила. – Он улыбается Щукову. – Вот вам и аутсайдер!» – «Я давно не был на стадионе,» - говорит Щуков. «Напрасно. – Котельников кивает на поле. – Это ж прекрасно! Напрасно.» – «Согласен,» – кивает Щуков. Тем временем разминка на поле заканчивается. У беговой дорожки появляются трое в чёрном – судьи. Команды покидают поле, собираются у её кромки, слушают тренера, полоскают рты. Звучит футбольный гимн. Под гимн и под свист и гул трибун команды выбегают на центр поля, приветствуют зрителей одной трибуны, другой, капитаны и судьи жмут друг другу руки, разыгрывают мяч и ворота, и через какое-то время начинается игра. Слева и сверху вдруг раздаётся срывающийся истошный крик:«Надо! Надо! Надо! – и хор таких же голосов подхватывает: - Гол! Гол! Гол! Ура-а-а-а!» – и начинается рёв стадиона. Атака синих разворачивается дальним флангом. Слева и сверху от Щукова в той же последовательности звучит:«Сколько б Москва нам ни портила нервы, - и хор: - Киев будет первым!» Щуков отвлекается от футбола и наблюдает за юношами и девушками в бело-голубых шапочках. Яростно начинает болеет Болгак, он постоянно дёргает Щукова за локоть, но ничего не говорит. Котельников, выдохнув дымом, говорит:«Осторожно начали.» – «Тактика,» - говорит Щуков. Тем временем на поле разворачивается позиционная игра. Гости – команда в белом – явно не скрывает своих желаний сыграть вничью: с самого начала частые откатки мяча вратарю, медленный ввод мяча в игру…Публика не довольна спокойствием на поле. Игра постепенно перемещается на левую половину поля, половину гостей. Но опасных моментов нет. «Плохо, когда катим на Бессарабку в первом тайме,» - говорит Котельников. «Это психологический ход,» - говорит Щуков. «Может быть, - говорит Котельников и морщится. – С банабаками нужна тактика напора и прессинга. Что-то Лобан не то делает. Десятка у них не плох.» – «Не плох,» - соглашается Щуков. Возобновляют свою голосовую активность юноши и девушки сверху слева, кто-то пытается что-то петь, и вдруг все громко чему-то смеются. «Чудаки, - кивает на них Котельников. – Наверно пьяные.» – «Они весёлые,» - говорит Щуков, откидывается назад и закрывает глаза. Всё исчезает. Трибуны шумят то тише, то громче, не скучают, хотя слышны и недовольные голоса… Первый тайм заканчивается под неодобрительный гул трибун и свист. Кто-то пускает бумажного голубя, и голубь летит далеко, вызывая всеобщее оживление. Во время перерыва на футбольное поле выбегает многочисленная разноцветная группа мальчиков и девочек и демонстрирует аэробику. «Лучше б устроили соревнования гиревиков,» - ворчит Котельников. «Аэробика – это модно и современно,» - говорит Щуков. «Это обычная гимнастика под музыку, - продолжает ворчать Котельников. – Мужчине она не нужна…» - Второй тайм начинается яростными атаками киевлян. Игроки в белом начинают суетиться, метаться, совершать ошибки; острые моменты у их ворот возникают постоянно, но гола нет. Стадион шумит, свистит, поддерживая своих. «Не забьют, - огорчённо говорит Котельников после двадцати минут второго тайма. – Не идет мяч в ворота.» – Он нервничает, делает частые затяжки, постоянно вскакивает. «Сейчас закатим, - пытается его успокоить Щуков. – Сейчас…» - Гол киевляне забивают за пять минут до конца игры. «А что я говорил!» – кричит Котельников. Гости не скрывают своего огорчения и разочарования, чуть ли с поля не уходят. Переругиваясь друг с другом, начинают с центра поля, тут же теряют мяч и пропускают второй гол. Стадион ликует. Котельников смеётся и держится за сердце:«Фу-у-у! Слава богу! Если б не Беланчик…» – Матч заканчивается. Под футбольный гимн футболисты покидают поле, зрители встают со своих мест, кричат, хлопают в ладоши, свистят. Щуков не спешит покинуть стадион, стоя, наблюдает за уходящими под трибуны и оживлённо обсуждающими эпизоды матча игроками. Поле пустеет. Пустеет стадион. Всё заканчивается.
Начинается дождь. Щуков покидает стадион одним из последних. Он смотрит на часы, поглядывает на небо и направляется в сторону Дворца Спорта. Старается идти под деревьями, под ними дождя нет, но зато часто с мокрых каштанов срываются крупные капли. Щуков идёт, глядя наверх. На каштанах веселятся маленькие в пупырышках каштанчики. Щуков проходит мимо Дворца Спорта, потом закоулками выходит на Червоноармейскую и по ней идёт до Хрещатика. Не смотря на дождь на Хрещатике многолюдно, многолико, и зонтики, зонтики, зонтики. Через подземный переход Щуков выходит на правую сторону Хрещатика, если его начало от Бессарабки, и идёт по аллее. Некоторые лужи на асфальте трудно перешагнуть, и Щуков обходит их по зелёному газону. Иногда он подходит к таксофону и звонит, но, видимо, не дозванивается. Хрещатик чист и умыт.
 Табло на Доме Профсоюзов показывает «+ 20». Начинается сильный дождь. Становится немноголюдно. Щуков уже жмётся к стенам домов. Дождь хорош. С ветром. Он просто гонит Щукова, и Щуков идёт быстро-бытро, перебегая от одного навеса к другому. Спускается в переход, переходит на другую сторону Хрещатика и идёт по улице Свердлова вверх. Дождь немного стихает. Дойдя до ресторана «Лейпциг», Щуков сворачивает на Владимирскую. На Владимирской дождь немного усиливается. Вскоре в косых линиях дождя появляется памятник Богдану Хмельницкому. Щуков смотрит на памятник, потом по сторонам, продолжая идти. Вот и Большая Житомирская. Несколько раз Щуков пытается добыть у прохожих сигарету, но безрезультатно, и на него из под зонтов даже не смотрят. Дождь! Хотя и не очень сильный и тёплый, но дождь.Только на Львовской Площади ему удаётся остановить «нормального» прохожего: «Закурить бы!» – и Щуков бьёт по губам двумя пальцами, указательным и средним. Юрченко – мужчина в тенниске с изображением льва – протягивает Щукову из-под зонта пачку Примы:«Пожалуйста!» – «Все магазины закрыты,» - говорит Щуков, берёт сигарету и просит спичку. Закурив, он говорит:«Спасибо,» - и долго смотрит вслед удаляющемуся троллейбусу, пока тот не скрывается за домами. Потом Щуков идёт дальше. Сигарету между затяжками он прячет в кулаке. Курит осторожно, короткими затяжками, но так, чтоб сигарета не гасла. И всё таки она гаснет от попадания крупной капли дождя с крыши. У Киевской Руси народ. Видимо, только-только закончился сеанс. Последний. Многие бегут к подъехавшему троллейбусу, некоторые, раскрыв зонтики, не спешат. Закуривают. Закуривает с Клименко Серёгой и Зойкой Петрашевской и Щуков. Обмениваются короткими репликами на счёт фильма:«Как фильмец?» – «Так себе.» – «А по мне так ничего…» - «Спасибо,» - говорит Щуков, приставляя к виску два пальца, указательный и средний, с зажатой между ними сигаретой, и идёт дальше. Потом, остановившись у подъезда с разбитой лампой, он долго смотрит в темноту дома, чему-то усмехается, оглядывается, ещё потом, тщательно роясь в карманах, подходит к телефонным будкам. В одной звонит женщина в чёрном дождевике, она стоит уткнувшись лицом в угол будки…Другая свободна. Найдя двушку, Щуков заходит в свободную будку; на рычажке не оказывается трубки, из аппарата торчат только обрывки проводов. Глядя по сторонам и матерясь губами, Щуков выходит из будки. «Не могу, - говорит женщина в соседней будке. – Не могу. Не настаивай. – следует долгая пауза. – Нет, не могу,» - говорит женщина и опять долгая пауза. А потом после очередного «не могу» Щуков вздыхает и идёт дальше.
Дождь то прекращается, то начинается с новой силой. В один момент тучи вдруг расступаются, и видно небо. Вечернее небо, тёмно-тёмно-синее. Щуков смотрит в этот тёмно-тёмно-синий просвет и идёт дальше. Идёт, глядя на небо, лишь иногда поглядывая вперёд под ноги. Идёт долго. Оставляет слева и сзади телевышку, в сумерках видны только её красные огоньки. Потом Щуков проходит мимо парка в Бабьем Яру. В парке сильный ветер, деревья шумят и гнутся под напором ветра.
И трава! Высокая трава колышется волнами, в сумерках в лучах улочного освещения сама трава и её травинки проглядываются плохо, видно только колышущееся пространство травы. Это пространство даже ощущается. На одном из перекрёстков Щуков смотрит по сторонам, видит таксофон и заходит в будочку. Звонит и дозванивается. «Це я. – Сказав, долго молчит, слушая. Из трубки доносится женский голос, но слов разобрать невозможно. – Жаль, - улыбается в трубку Щуков. – Добраныч,» - говорит, вешает трубку и идёт дальше. Дорога резко уходит вниз, изгибаясь, влево. Достаточно темно, и на дороге пустынно. Изредка Щукова обгоняют автомобили. У небольшого пруда Щуков останавливается и слушает лягушек.
-У-а! А! А! - кричат лягушки... Они даже не кричат и не поют, а переговариваются, иногда даже переходя на шёпот. - У-у-у-ухххх....А-а-ахххх, - шепчутся лягушки. А справа на мост начинает наползать товарняк, ползёт медленно, гремя. Видимо, гружёный, чувствуется, как содрогается земля.
Щуков пересекает шоссе, доходит до Дубков и углубляется в тёмный лес. Темно, сыро и скользко. Щуков идёт не очень уверенно, скользя; земля пытается уйти из-под ног.
Вокруг шумит лес. На тёмном фоне неба видны чёрные верхушки деревьев. Начинается подъём, и идти становится совсем скользко. Щуков начинает продвигаться вперёд уже с помощью рук, в некоторых местах карабкается на четвереньках.
Слева вдруг выплывает Луна. Огромная! И на фоне её диска видны бегущие облака. Преодолев подъём, Щуков садится на землю и долго смотрит на Луну, потом начинает подвывать:«У-у-у-у!» – С верху с деревьев падают крупные капли воды. Очень крупные капли. Щуков встаёт с земли и идёт дальше. Выйдя из леса, он огибает дома частной постройки, подходит к телефонной будочке на автобусной остановке… Телефон в этой будочке сломан. Щуков переходит в другую будочку, набирает номер и долго слушает. Потом он вешает  трубку и заходит в высотный дом. Лифт. Квартира «121». Щуков очень осторожно открывает дверь, также осторожно заходит в квартиру, ещё осторожней прикрывает дверь. Прислушивается. Потом включает свет. Щурится. Потом он осматривает прихожую, заходит в одну комнату, заглядывает в две другие. После этого он снимает с себя мокрую одежду. Извлекает из внутреннего кармана красного пиджака две тугие пачки сторублёвых купюр. Они намокли. Щуков оборачивает их газетой, кладёт во внутренний карман светло-коричневого пиджака. Мокрую одежду – красный пиджак, жёлтые брюки и жёлтую рубашку  - он кладёт в пакет и пакет кладёт под ванну. После всего этого он ставит на огонь чайник и выходит на балкон.
Ночь. Облака уже не бегут по небу. Ни ветерка.Тихо-тихо. Природа затаилась. И мягкий убаюкивающий обложной дождик создаёт атмосферу всеобщего покоя. Пелена дождя очень низко над городом. Купола и крыши дальних домов и построек не видны, зато прекрасно видны огни Куренёвки, Сырца. Ближний лес лежит под вуалью моросящего дождя. Это всё Луна обозначает: она, видимо, настолько яркая, что её лучи пробивают слой пелены дождя. Дождь то идёт, то стихает, и туман - а его видно, хотя уже ночь и дождь моросит - медленно спускается в лощину Сырца. Природа медленно уходит в ночь.
Потом Щуков принимает душ. Он долго сидит под горячим душем. Кипяток льётся, ванная наполняется паром, зеркало запотевает. Уже, наверно, не только глубокая ночь, но уже и скоро утро. В хорошей душевой теряется чувство времени. После душа Щуков остатками кипятка – вода в чайнике почти вся выкипела - заваривает чай в голубом чайничке, достаёт откуда-то из кухонного шкафа с самого низа начатую бутылку портвейна и …смотрит на часы.
Ночь со второго на третье июня. Глубоко в ней и в кресле напротив балконной двери в абсолютной тишине лета сидит Щуков, вытянув перед собой на табуретке свои мускулистые волосатые ноги. После долгой прогулки под дождём, после горячего душа и стаканчика портвейна чувство времени, наверно, теряется. Летом в абсолютной тишине, как известно, время двигается рывками: то побежит-побежит, и на небе погаснет сразу несколько звёздочек, то остановится, как вкопанное, и ничто не может его сдвинуть…И ещё одного у него у этого летнего времени не отнять в его абсолютной тишине – его объёмности и большой плотности, то есть: оно везде и во всём, и чувство времени, если теряется, то только в хорошей душевой…
Щуков пьёт чай. Пьёт маленькими короткими глоточками. Иногда он пригубляет бокал с портвейном. И незаметно начинает дремать, но вдруг тут же открывает глаза и смотрит куда-то в неопределённую даль кухни. В кухне царит абсолютная тишина, изредка только её нарушают заоконные звуки:«Ку-ка-реку-у-у!» - кричит петух - какой-то сверхранний безумец. Где-то под кем-то скрипнула кровать, может – пол, но это уже подпольные или половые звуки, или надпотолочные.
Внезапно яростно-яростно начинают шуметь тополя за окном! Ветер? Мощный порыв вветра! И время, а это уже в основном секундочки и доли секундочек, разбегается в разные стороны, издавая при этом какой-то таинственный шероховатый звук. Время боится шума тополей. Вот в чём…
Щуков слышит тополь, слушает его и смотрит через балконную дверь в темноту времени. Уже ветерок, уже по небу бегут облака, и обложной дождь вдруг как-то куда-то исчезает. По тёмному небу времени окурком падает яркая звезда. Щуков зевает, закрывает глаза и долго сидит с закрытыми глазами. Потом рука его тянется к столику, находит бутылку портвейна, потом бутылка в руке Щукова находит бокал, наливает полбокала портвейна, и Щуков делает небольшой, но долгий-долгий глоточек. Тело его постепенно обмякает, портвейн, видимо, и прожитой день начинают делать своё святое дело. Щуков блаженно вздыхает, делает ещё один такой же глоточек и начинает дремать… со стаканом в руке.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ. НАЧАЛО ЛЕТА.Третье июня..

Будит Щукова яростный лай собак:«Гаввв!-Гаффф!». Щуков полуоткрывает один глаз, левый, и прислушивается. Это кошки:«Мняу-у, мня-у-мя!» В их стон вдруг вливается мужской голос:« День третьего июня последний день по исчислению…ну и словечко! по исчислению Щукова начинается ровно в пять часов пятьдесят минут и пять секунд.» Голос звучит с балкона, и Щуков видит дождь. Сначала. Потом начинает свистеть соловей. Свиситит как-то отрывисто. Соловей ли?!.
И третьего июня дождь. Монотонный. Нудящий. «Какого чёрта!?» - зевает Щуков. «Они, эти суки, перенесли рейс на сутки.»
Это Евтеев заполняет собой дверной проём на балкон.
-А я должен быть в Мурманске сегодня утром, то есть – уже сейчас. Представляешь? - Широкое лицо Евтеева улыбается, он машет рукой. – А! Летом и такой пролёт-перелёт. В Борисполе столпотворение, тех выпускают, тех задерживают, то здесь плохие метео, то там, вот я и решил заскочить к тебе на часок.
-Какого чёрта!? – бормочет Щуков и потом, закрыв глаза, некоторое время дремлет, посапывая. Потом вдруг, открыв глаза, смотрит в потолок. Потом кряхтя, зевая или позёвывая, ставит на огонь чайник и вновь падает в кресло, но тут же встаёт и выходит на балкон. Босиком в одних трусах.
Попрежнему дождь. Обложной. Облака кусками разбросаны над утренним леском, над Сырцом…Над всем городом! Сам город под кусками облаков затянут серой пеленой. Щуков долго смотрит на тихий накрытый вуалью мелкого дождя город раннего утра. Сырость во всём. Щуков заваривает чай в голубом чайничке, высыпав в него три чайные ложки чая…Четыре. Аромат индийского чая распространяется по всей кухне. Потом Щуков пьёт чай, забравшись в кресло с ногами и сидя в нём по–турецки. Пьёт небольшими глоточками: вытягивая губы трубочкой, он задерживает чай во рту и пробует его языком. Чай не проглатывается им, как обычно, как у всех, как почти всегда, а расползается по всей полости рта и просачивается куда-то дальше.
-Ты не обижайся, что я в такую рань, - нарушает затянувшееся молчание Евтеев, он сидит на подоконнике и смотрит в окно. – Закуришь? – Он протягивает Щукову раскрытую пачку Опала.
-Ты что? – усмехается Щуков и делает глоточек.
-Ах, да! Ты ж вообще не куришь! – Евтеев засовывает сигарету назад в пачку и суёт пачку в карман.- Тогда и я.
-Чайку? – кивает Щуков на чайничек. Евтеев мнётся, хочет что-то сказать, но молчит.
-Я не надолго, - говорит он потом.
-Да хоть навсегда, - говорит Щуков, глядя на город через балконную дверь, - прости меня господи, - и делает глоток чая. Потом он босиком и в одних трусах с чашечкой, наполненной на половину чаем, выходит на балкон.
Сырец ещё виден, но уже как через грязное стекло. Деревья тёмно-зелёные, дома тёмно-серые и небо тёмно-чёрное. Еле проглядываются тёмные купола. И телевышка! Размытую картину города гармонично дополняет монотонный шум дождя. Щуков делает глоточек чая, на его лице появляются признаки ощутимого удовольствия.
- А Людка класс, - доносится из кухни. Евтеев пьёт воду из-под крана. – Только зря вы её споили. С ней можно было бы хорошо поговорить. – Он смеётся.
- Мост Ватерлоо, - говорит Щуков.
- Что что? – Евтеев высовывается на балкон.
- Тут и рядом не лежал, - говорит Щуков.
- А-а-а, - Евтеев выходит на балкон, вытирая ладонью губы. – Мост Ватерлоо. Да-а, природа работает не хуже. – Он присоединяется к Щукову и тоже смотрит на дождь, на город, скрывающийся за ним. – Они просто гениальные ребята, как и мы. – Он смеётся.
- За мольберт сесть что-ли?! – вздыхает Щуков.
-Лучше за стол. – Евтеев возвращается в кухню, пьёт воду из-под крана и снова - на балкон. – Горят трубы и клапана… Клапана или клапаны?
- И так и так.
- Ив, садись за мольберт! – Евтеев приобнимает Щукова. – Вот представь: Ты сидишь, как будто ничего нет, как всё не важно.
- Лллето – это вещь, - говорит Щуков.
- Ты задолбал, дорогой, - стонет Евтеев. – Где ты видишь лето?! Это как возмездие! Полгода зима и снова зима! – Он трясёт головой. – Темы, темки, диссертация твоего шефа, и ещё это такое лето!..Бог, - Евтеев жалобно смотрит куда-то вверх, - ну чем мы тебя обидели?!. Ив, у тебя нет чего-нибудь пожрать, - говорит вдруг Евтеев.
Они заходят в кухню.
- Будешь? – Щуков достаёт из холодильника холодное мясо.
- Нет, - отказывается Евтеев. Щуков долго смотрит на мясо, нюхает его и кладёт обратно в холодильник.
- А я вот что тебе скажу… - начинает говорить Евтеев.
- Я делаю ремонт, - останавливает его Щуков; на его лице идиотская улыбка. Он наливает в чашечку чай и кивком головы приглашает Евтеева следовать за ним. Они идут в большую комнату.
- Ремонт что ли? – удивляется Евтеев, глядя на беспорядок в комнате, на газеты на полу, на банки из под красок, шпатлёвок.
Щуков берёт замазку и начинает шпателем замазывать щель между рамой и стеклом.
- Разве это дело, тебе, Ив, замазывать эти глупые щели, - говорит Евтеев.
- Других нет, - говорит Щуков.
- Найди, - говорит Евтеев, - кто ищет…
- Ремонт – это вещь, - перебивает его Щуков, улыбаясь. Замазка прилипает к пальцам, работается трудно.
- Мы ж нехило заработали, - говорит нудным голосов Евтеев, - мог бы и сэрвис заказать. Каждый должен заниматься своим делом. Ты ж ничего не умеешь, кроме своей физики…
- Смотри, как получается, - улыбается Щуков. Сначала, первые мазков десять, он не может привыкнуть к шпателю и тратит на один удачный мазок несколько движений – то много мазнёт, то мало, то слишком далеко протянет шпателем – потом на один мазок он тратит уже не больше двух движений. – У меня всегда сначала не получается, - говорит он.
- Ты, я вижу, способный малый, - ехидничает Евтеев.
- Только ленивый, - говорит Щуков.
- Мы, славяне, все с ленцой, - вздыхает Евтеев и продолжает с ехидицей в голосе: - Ты мог бы с успехом работать замазывальщиком оконных стёкол. А там, смотришь, стал бы и вообще стекольщиком в полном смысле этого слова. Вот только надо уметь стёкла резать.
- Резать надо быстро, - говорит Щуков.
- Быстрота приходит с опытом, - говорит Евтеев.
- Настоящий физик должен уметь всё-о-о-о, - тянет Щуков, замазывая щель в самом углу.
- А не только в носу ковырять? – ухмыляется Евтеев.
- Именно! Как настоящий мужчина!
- О-о! – восклицает Евтеев, разведя руками. – Женская логика! Настоящая логика советской, можно сказать, славянской женщины. Позанимаешься наукой, - Евтеев хихикает в кулак, - поремонтируешь квартирку, поешь, попьёшь, поспишь. Какое разнообразие! Какая гармония действий! Коммунизм!
- Коммунизм – это вещь, - говорит Щуков, глядя в окно.
Стена дождя, наползающая с юга, вот-вот обрушится на Андреевскую Церковь. Щуков смотрит вдаль и, видимо, ждёт этого явления. Евтеев подходит к окну и тоже смотрит вдаль. Но стена дождя, как нарочно, останавливается и «топчется» на месте, поливая центр. Может просто обман зрения, теория относительности, она – стена дождя то есть – двигается, но относительно Щукова она стоит на месте.
- Ты тоже об этом подумал? – спрашивает Евтеев.
- Тоже, - говорит Щуков.
- Да-а-а, - тянет Евтеев, - фи-зи-ка!
- Точно, - говорит Щуков. Он отходит от окна, проводит ладонью по подсохшей замазке. – Нормально? – Он подходит к другому углу и щупает щели между стенами. – Тэж гарно! – Он кивает Евтееву на стены. – Плод бессонных ночей.
- Ах, тебе не спится, - улыбается Евтеев. – И на левом боку тоже? – Евтеев подходит к углу и щупает щель. – Неплохо получается. Пожалуй, я приглашу тебя отштукатурить мою дачу. – Он начинает что-то напевать, потом говорит: - На левом боку, я знаю, в голову лезут разные мысли, на правом перед глазами только бабы, и одна краще другой. А на спине? А на животе?
- Без изменений, - говорит Щуков. - Поесть бы, а? – и он вопросительно смотрит на Евтеева. Они возвращаются на кухню. Щуков лезет в холодильник, достаёт яйца, масло и под Евтеевское мурлыканье «Сулико» жарит яишницу на масле с репчатым луком. Яишница скворчит, и аппетитно пахнет жареным луком. Щуков начинает есть, Евтеев отказывается.
- В пользу голодающих детей Африки, - говорит он. – А ты, похоже, зациклился на еде.
- Ты лучше поешь, ты ж только-только хотел пожрать, - говорит Щуков набитым ртом…
- Какого чёрта ты мне морочишь голову!? – кричит вдруг Евтеев. – Я что, думаешь не понял твоего ремонта?! Скажи сразу: иди к чёрту,  и всё! – Евтеев смотрит в окно. – Я обещал Илье Моисеевичу привезти тебя…
- После лллета, - улыбается Щуков. – Дай спокойно поесть. – Он смотрит на огромную надкусанную редиску, долго не может решиться, с какой стороны её надо начать есть, и бросает в рот всю целиком. Евтеев смотрит по сторонам, как будто что-то ищет, вид его озабоченный и задумчивый одновременно.
- Умственный труд, - говорит он и морщит лицо, - это самый ужасный труд в мире. После него ничего не остаётся. Пустота и неважность. И то, что мы сейчас спим, это самое разумное. – Он хитро смотрит на Щукова.
- Ты ещё в шахту не спускался, - говорит Щуков.
- Но всё это, если умственный труд советский, - продолжает Евтеев, он делает глоток остывшего чая. – Вкусный чай.
-Индия, - говорит Щуков. Он уже ест холодное мясо и предлагает Евтееву, но Евтеев отказывается.
- И то, что мы сейчас спим… - Евтеев не договаривает.
- Ты ещё артистом не был, - останавливает его Щуков.
- Артистом! – Евтеев вздыхает, разводит руки в стороны. – Мы все…
- Ты лучше скажи, - Щуков дожёвывает мясо и наливает в чашку остывший чай, - почём сейчас презервативы?
- О! это уже ближе к телу, - оживляется Евтеев. – Ты же знаешь, что я ими не пользуюсь ны-кох-да! – Он прохаживается по кухне, смотрит на часы на руке. Улыбка на его лице то появляется, то исчезает. – Мне, наверно, пора.
- Ты кажется, - Щуков делает глоток холодного чая и смотрит в чашку, - хотел что-то сказать. Или мне показалось?
- Да, это относится к презервативам. – Евтеев пристально смотрит в глаза Щукова. – Нас споили с тобой, Ив. Це-ле-на-прав-ленннн-но!
- Ты это уже говорил. – Щуков зевает.
- Да! Но… - Евтеев улыбается. – Ив, с тобой стало тяжело говорить. Ты знаешь, что мне приснился сон, что я изобрёл новый знак интеграла и выступал по этому поводу где-то в Америке…
- В Америке – это хорошо, - говорит Щуков.
- И всё-таки. – Евтеев смотрит на часы. - Сейчас нельзя быть одному. В одиночку не пробьёшься…
- Да, это не одиночная кругосветка…
- Кто это говорил, помнишь: если вы на что-то решились очень серьёзное, не оставайтесь в одиночестве. Иначе…
- Не знаю, о чём ты, - перебивает Евтеева Щуков, он уже допил чай и держит в руке пустую чашку. – Отдайтесь одиночеству! – На лице Щукова появляется улыбка. – Только так…
В это время где-то далеко-далеко - возможно, в районе Лавры, в той стороне - очень ярко сверкает молния. Евтеев радостно смотрит на Щукова, и они быстро выходят на балкон и усаживаются в креслах с видом на город.
Сначала огромная чёрная туча движется к телевышке, посылая молнии почти вертикально в землю. Без зигзагов. Лишь одна молнии, отклонившись, бьёт в телевышку. Всё это приводит Евтеева в дикий восторг.
- Как это мы прозевали молнии? – удивляется Евтеев.
- Да-а, вроде погодка не обещала уже грозу, - как оправдываясь говорит Щуков.
- Видел встречный стример?! – кричит Евтеев.
- Видел. – говорит Щуков.
- Длительный разряд! – восхищается Евтеев. – Я успеваю увидеть несколько вспышек. Сфотографировать бы всё это! – мечтает он.
 Щуков усмехается:
- Бобс, это всё...
В телевышку бьёт дли-и-и-нная молния! Потом на некоторое время наступает затишье, и Щуков быстро выскакивает на кухню, ставит на огонь чайник и мгновенно возвращается на балкон. И в этот момент – ну, надо же! – далеко-далеко в стороне от телевышки зарождается молния: видно её начало, оно слабо-светящимися толчками-рывками по ярковыраженной зигзагообразной кривой, почти как слаломист, прорывается к телевышке, касается её где-то у самой верхушки, и потом этот протоптанный путь-канал почти вдруг весь ослепительно ярко светится, начинаясь у телевышки и спустя какие-то мгновения достигнув облака и исчезнув в где-то в нём; и! в течение некоторого времени – времени так называемой вспышки молнии - вся эта зигзагообразная кривая, соединяющая телевышку с небом чуть гаснет - меркнет и тут же снова вспыхивает и так несколько раз. Одна и таже кривая в пространстве над городом! Евтеев вскакивает:
- Вот это да! Вот это да! – Глаза его блестят. Щуков и Евтеев молча стоят, не двигаясь, и смотрят на город, опершись на перила.
А город постепенно скрывается за пеленой дождя. Отдалённые раскаты грома превращаются уже в хлёсткие залпы. Гром гремит, сверкают молнии, но уже видны лишь их отблески, самих каналов молнии не видно, они где-то за стенами дома, за крышей, за пеленой дождя, но совсем рядом, вот-вот, вот-вот. Лавина дождя проходит быстро. Дождь стихает.
- Какая молния! – продолжает восхищаться Евтеев.
- Я уже видел такие, - говорит Щуков. Он заваривает чай и смотрит в окно.
- А кто тебе поверит? – говорит Евтеев.
- Никто, - говорит Щуков.
- Я верю в тебя, что мы обуздаем эту энергию, - говорит Евтеев.  – Твои идеи аккумулирования энергии молнии так заинтересовали Илью…Даже Ньюман задумался! А? К стати, Ив, - лицо Евтеева становится серьёзным, блеск восхищения молниями в его глазах гаснет, - где ты держишь деньги за последнюю тему. – После этих слов они долго смотрят друг другу в глаза. Щуков – чуть улыбясь. – Я не шучу, - говорит Евтеев.
- Наверно, в сейфе. – Щуков наливает в чашечку чай и делает глоточек.
- Это не есть хорошо. – Евтеев тоже пьёт чай. – Тут ко мне прицепился один типчик…
- Я знаю, - говорит Щуков, и после его слов наступает долгое молчание.
- Ничего страшного, - говорит Евтеев с усмешкой. – Но лучше, если б ты держал их в своём красном пиджаке хотя б.
 – После лллета, - говорит Щуков и, поймав на себе недоумевающий взгляд Евтеева, добавляет: – Я ж в отпуске. А красный весь промок до последней нитки.
Евтеев усмехается, трёт глаза и тяжело вздыхает.
- Ты проводишь меня? – спрашивает он. Щуков допивает чай в чашке, потягивается, встаёт и идёт в большую комнату. Надев светло-коричневый пиджак и светло-серые брюки, он возвращается на кухню и кивает Евтееву:
- Идём! – Они выходят из квартиры… Нет! Они не успевают выйти: внимание Щукова устремлено на балкон. Сквозь балконную дверь видно: над городом висит что-то огромное, и ни туча, и ни облако. - Дамоклов меч! – шепчет Щуков.
«Дамоклов меч» висит неподвижно, чуть раскачиваясь. И под чернотой между этой «Дамокловой» тучей и крышами домов города с юго-запада тянется узкая светло-серая полоска, сквозь которую матово просматриваются дома, купол Софии… Полоска приближается к Андреевской, захватывает её и идёт дальше на север, чуть-чуть поднимаясь вверх. Щуков переводит взгляд в сторону Оболони: там такая же серая пелена. От нижнего лесочка стремительно приближаются светло-серые куски тумана. Может быть, что это дым от проходящего там товарняка. Куски тумана на глазах редеют, вот уже только один кусок, и всё – туман почти мгновенно исвезает. Щуков смотрит дальше: узкая серая полоска в нескольких местах разрывает чёрное пространство и начинает стремительно его заполнять. Через некоторое время чёрной области не остаётся. Всё-всё становится серым. И в это же время слышится шум дождя, он нарастает лавинообразно, и становятся заметными уже его линии. Пустота серого пространства увеличивается одновременно с усилением шума дождя. Проскакивает молния –видно только сияние, и почти одновременно с ней гремит гром. Трескучий грохот! Проскакивает ещё одна молния, грома ещё нет, но уже чувствуется, как он приближается, давление воздуха меняется, все и всё настораживается, и раздаётся резкий хлопок, переходящий в хриплый угрожающий рокот – раскат грома.
- Грохот взрыва с быстрым угасанием, - шепчет в восторге Евтеев.
Всё окончательно скрывается в пелене дождя. Молний не видно, но временами слышен грохот.
- Грохот, как по ухабистой дороге неба протащили бочку, в которой перекатывалось несколько булыжников! – также шёпотом говорит Евтеев. - Так? - Он вопросительноь и с восторгом смотрит на Щукова.
- Прокатили бочку, - поправляет Щуков, – булыжников или несколько кирпичей. А что конкретно, то науке это ещё придётся определить.
- Ты всегда что-нибудь да исправишь, - несколько обиженно говорит Евтеев.
Через некоторое время дождь стихает, проясняется, небо светлеет, но вдали на уже посветлевшем фоне на протяжении всего городского горизонта появляется новая такая же пелена.
-Там уже льёт надолго, - говорит Щуков. Справа от телевышки зависает длинное в виде наковальни облако с рваными краями. Оно висит как бы неподвижно, но растёт на глазах и расплывается, уходя вверх, как туман. Дождь прекращается окончательно, и лёгкий туман вуалью опускается на ближний лесок, на дома; где-то сквозь облака прорывается Солнце и освещает дома. Над Оболонью висит бледно-серая шапка. Оболони самой не видно. Сырец виден отлично, чётко-чётко, как на ладони.
- Утренняя гроза, - вздыхает за спиной Евтеев.
- Вижу, - говорит Щуков.
- Ещё один дефицит, - говорит Евтеев.
- Манэ, - говорит Щуков. Они некоторое время стоят на балконе молча, потом Щуков берёт зонт и они выходят из квартиры.
- Чем ты сегодня занят? – спрашивает Евтеев.
- Убиваю время, - отвечает Щуков.
- Убить время! – Евтеев задумывается. – А надо убить время? – спрашивает он. Лифт свозит их вниз.
Дождя уже нет, но мокро и влажно так, что кажется, будто идёшь сквозь капельки пара или воды.. Дышать нечем. Тело сразу покрывается слоем пота. Влажность двести и один процент! Всевездесущий тополиный пух уже не так заметен: дождь и ветер сделали своё дело. Пух весь размазан по деревьям, по земле. На земле его не меньше, чем день назад, но он уже окончательно смешался с пылью, с частичками городского мусора, травинками, лепестками акации, маленькими-маленькими обрывками веточек…Ассимилировал! Щуков подходит к дороге, садится на бордюр и наблюдает за скоплением тополиного пуха.
- Ив, куда девается тополиный пух после всего этого, - Евтеев топчет пух у бордюра, смотрит по сторонам и разводит руками. – В грязь? В мусор? В хлам? – Он с улыбкой смотрит на Щукова и ждёт.
- Он превращается, - Щуков вздыхает, проводит ладонью по лицу, - в космическую пыль.
- Так-так, - потягивается Евтеев, смотрит на часы на своей руке. - Что это? – Он тянет носом и смотрит на Щукова. – Акация, Ив! Неужели? Почему не вижу? Не может быть!
- Посмотри нюхом, - говорит Щуков.
- Подумать только! – Евтеев трёт глаза. – Пошла акация! Боже мой! Ещё вчера только зелёные завязи, ну там ещё кое-где…Неужели побелела?
- Ну! - Щуков встаёт с бордюра и протягивает Евтееву руку.
- Прощай, что ли? – говорит Евтеев. Щуков согласно кивает. – И я сейчас схвачу тачку и всё?  - с ужасом говорит Евтеев.
- Всё, кати, уже пошёл перегрев, - говорит Щуков. – Акацией ему запахло!
- Тебя не подбросить? – спрашивает Евтеев.
- Куда?
- Куда – нибудь.
- Спасибо, -  улыбается Щуков, достаёт из кармана пиджака пачку ОПАЛ и выталкивает оттуда сигару.
- Да-да, слишком долго прощаемся, - говорит Евтеев. – Как навсегда.
- Надолго это надолго, - Щуков смотрит куда-то поверх головы Евтеева, - навсегда это навсегда.
- Это плохо, я знаю, - говорит Евтеев. – А в Борисполе сирень. Природа вообще обалдела и  пошла против нас. И ещё… - Евтеев трёт подбородок, – я походил по твоей хате и всё понял. Ты понял? – Он долго смотрит на Щукова, как тот раскуривает сигару и молчит. – Я ж тебе уже намекал, - говорит Евтеев.
- Ты молодец, - Щуков затягивается и выпускает дым краем рта. – Спасибо, что заехал.
- Нема за що.
- Спасибо за все предложения.
- Нема за що, - уже как-то мрачно говорит Евтеев.
- Приходь ще, - улыбается Щуков.
- Ну, - Евтеев поднимает руку, - буду, Ив, с нетерпением ждать конца лета. - Они жмут руки. – Пройдусь по твоему тополиному бору, можно? – говорит Евтеев.
- Только тополя не трогай, - улыбается Щуков, и Евтеев уходит вверх по улице.
Щуков смотрит на хмурое небо и прячется во дворике под навесом.      «Кохо я бачу,» - звучит вдруг рядом чей-то голос. Щуков видит  Калиныча, худенького старичка на костылях, на нём новенький, как только из магазина серый костюм, белая рубашка, влажные волосы его аккуратно зачёсаны на пробор слева, покрасневшие глаза улыбаются. Пахнет одеколоном. «Василько, це я, Калиныч,» - говорит Калиныч. «А-а-а, - хрипит Щуков, - Калиныч.» - «Це я, - говорит Калиныч и ещё несколько раз повторяет «Це я». – «Доброго ранку, Калиныч,» - говорит Щуков. «Доброго,» – говорит Калиныч. Щуков затягивается, выпускает дым и смотрит куда-то выше головы Калиныча. «Тютюн, бачу, добрый, заморьський. - Калиныч улыбается. – Дай посмолыти.» – «Смоли.» – Щуков протягивает Калинычу сигару. «Угошаышь?» – спрашивает Калиныч, беря сигару. «Ты сегодня как рояль,» - говорит Щуков, глядя мимо Калиныча. «Сам ты рояль,» - обижается Калиныч. «И как всегда пьян.» – Щуков улыбается Калинычу. «Сам ты пьян.» – «Что у тебя сегодня?» – спрашивает Щуков. «Мадера Таврийска,» - хвастливо говорит Калиныч, суёт сигару в рот и вытаскивает из внутреннего кармана пиджака бутылку Мадеры, отпито около трети. «А как же портвейн?» – спрашивает Щуков. «Ликари забороныли пыти бормотуху.» – «А Мадера?» – «Згидный, або дефицит,» - говорит Калиныч, разглядывая бутылку. Щуков смотрит мимо Калиныча: к автобусной остановке подъезжает и отъезжает рейсовый автобус, где-то за кустами заводят машину, и вверх плывёт клуб дыма. «Ззвисно, - Калиныч очень чётко произносит букву «з», - колысь булла хорылка, а тепер?! – Он затягивается и… - Мудера…Съогодни! Дэнь такий…кхе-кхе-кхе.» – Калиныч яростно кашляет. «Темнота! - Щуков хлопает Калиныча по спине. – Это ж Гаванские сигары. Куба Табаго!» – «Так що ж…» - Калиныч продолжает кашлять. «Ими только дым пускают, - улыбается Щуков. Он отбирает у Калиныча сигару, затягивается сигарой и выпускает огромный клуб дыма. – Красиво?» – «Усе це добре. – Калиныч сразу вдруг как-то сникает, он даже не смотрит ни на дым Щукова, ни на самого Щукова. – От тилькы я нэ можу пускаты дим. Нэ навчився. – Голос его дрожит, он тяжело вздыхает и, вдруг рассмеявшись, спрашивает: - А помъятаишь, Василько, як ти питав мэни: Калына, а Калына, дэ ти загубив ногу?» – «Ни,» - качает головой Щуков, гасит сигару о каблук туфли и суёт её в карман. «Помъятаишь, - трясётся Калиныч. – Помъятаишь. Ну як же. – Он начинает злиться. – Ти питав, а я видказував: пишов до чёрту! Эх, гарним ты був хлопцим, Василько. – Калиныч наклоняет бутылку, и тоненькая коричневая струйка вина полилась на песок. – Сумнэ мэни, - говорит он. – Будэ кращэ, колы я виллю його. – Потом Калиныч долго молчит, потом ставит бутылку к ногам Щукова и спрашивает: - А помъятаишь, як ти казав мэни прямо у лицо, ще я алкоголик? Цэ засило ось тут. - Калиныч тыкает себя в грудь кулаком. – Звисно, Василько, зи мною можна випити, мэни можна образыти, можна плюнути мэни у морду… - Калиныч облизывает губы, кадык его на длинной худой шее дёргается, руки нервно ёрзают по пиджаку. – Давай зи мною! – Он протягивает Щукову бутылку, в ней ещё осталось чуть-чуть вина. Щуков берёт бутылку и долго на неё смотрит. – Выпий за людыну! – настаивает Калиныч. Щуков ставит бутылку на песок и смотрит мимо Калиныча. – Нэ хочишь, - говорит Калиныч и покачивает головой. Лицо его становится грустным-грустным. Он поднимает с песка бутылку. – Ваще здоровя, пановэ! – Калиныч прикладывается к горлышку и, не отрываясь, допивает вино. – Я пишов. Вибач, Василько. Вибач.» – Упираясь в костыли, Калиныч уходит куда-то за кусты.. Щуков ещё сидит некоторое время в беседке. Сквозь кусты он видит Колесникову Ирину - женщину с бидоном - и ещё одну женщину с большой сумкой - Рыбалко Аню. Мимо пробегает Илья Штейн, плешивый мужичок с отвисшим животом в штормовке и с эспандером на плече, впереди него маленькая болоночка Ася…А разве бывает большая болоночка?! Щуков переводит взгляд на небо.
Вдали за беседкой густая серая мгла…Начинается, конечно же, дождь. Щуков раскрывает зонт, обходит дом справа, потом идёт вниз по узкой кривой улочке мимо двухэтажных частных домов и выходит к железной дороге.
Две огромные цветущие акации останавливают его. Щуков подходит к ним поближе, делает глубокий вдох носом, потом, глядя на белые гроздья, обнимает дерево. Над ним в ветвях шуршит дождь. И тишина. На фоне монотонного дождя утренняя летняя тишина впечатляет. Очень пахнет акацией. Щуков задумчиво смотрит вверх на ветки акации и не замечает, как с зонта тоненькие струйки воды стекают ему на спину. В этот момент откуда-то из-за пелены дождя из-за мокрых деревьев выплывает электровоз. Он кажется огромным, и это впечатление усиливается от того, что совсем не слышно его шума, не видно самой железной дороги,  и он как будто плывёт. Потом за ним из тумана выплывает вагон, потом ещё один, потом цистерна... То-вар-няк! Он медленно проплывает мимо цветущей акации, заглушая шум дождя. Ползёт медленно-медленно: лес, кузова Жигулей, цистерны, «Морфлот», « С горки не спускать»… Проводив взглядом товарняк, Щуков смотрит вверх на цветы акации и идёт дальше. За мостом справа дорога раскисла совсем, без сапог не пройти. Щуков смотрит на непроходимую дорогу и поворачивает в обратную сторону. Опять акация, опять узкая кривая улочка, опять частные дома… Автобусная остановка. Дождь усиливается.
 Где-то за соседним домом вдруг сверкает молния, и почти мгновенно гремит гром. Подходит автобус. Жёлтый Икарус. Щуков заходит в автобус через заднюю дверь. Автобус долго стоит на остановке, пыхтя синим дымом. Дым втягивается в автобус. Влажно и дымно. Немноголюдно, но свободных мест нет. Автобус медленно трогается с места, едет медленно-медленно. Плетётся. За окном, забрызганным дождём, проплывают тёмные глыбы домов, деревьев…Тополя в основном. Через несколько остановок Щуков пересаживается в троллейбус, постояв на остановке минут пять. Едет некоторое время, задумчиво глядя куда-то вдаль за троллейбусным окном. Облака, облака. Тёмные, светлые, разние. На метро «Большевик» Щуков ещё раз пересаживается в другой троллейбус. В троллейбусе людей уже побольше. Много людей. Пассажиры стоят, тесно прижавшись друг к другу; все  - кто больше, кто меньше – промокшие и поникшие. Сыро. Пахнет влажной одеждой. От того, что все мокры, тесно. Едут молча. Никто ни с кем не переговаривается. Потом, выйдя из троллейбуса, Щуков идёт по нескончаемым необозримым лужам. В семь часов он оказывается у кубического трёхэтажного здания «КАФЕДРА АЭРОМЕХАНИКИ И ДИНАМИКИ ПОЛЁТА». «Что-то вы раненько сегодня, - встречает его тётя Галя, крепенькая женщина с неестественно маленькой головкой. – И чего вам не спится?» – «Дощ, тёть Галя, - улыбается Щуков. – Я на секунду.» - «Другой день льёт не переставая,» - говорит тётя Галя. «Всемирный потоп,» - говорит Щуков. «Бессонница?» – спрашивает тётя Галя. «Где-то около,» - вздыхает Щуков, и на его лице появляется виноватая улыбка. «Я б подсказала, что делать в таких случаях, - говорит тётя Галя, - но вы женатый человек.» – «Шерше ля фам?» – спрашивает Щуков. «Шерше ля фам!» – кивает тётя Галя. Щуков улыбается всё той же виноватой улыбкой, разводит руки в стороны и, позванивая ключами, снятыми с доски, поднимается на второй этаж. «Немного влаги нужно, весь май и так был сухим,» - всё тише и тише долетают до него слова тёти Гали. Щуков открывает ключом дверь с табличкой «ОНИЛ-П» и входит в обширную комнату, тесно заставленную столами, от чего комната напоминает чем-то школьный класс. Щуков снимает пиджак и вешает его на вешалку, разглаживает на себе помятые брюки и подходит к сейфу. Оглядывается, взявшись за ручку сейфа, и, доставая из кармана брюк ключ, боковым зрением видит, как дверь в комнату открывается, и входит старичок в чёрном дождевике, в болониевой шапочке и с полураскрытым зонтом. Это Налимов. Налимов кивает Щукову и уходит в противоположный угол комнаты. Щуков кривит лицо, что-то бесшумно произносит губами и садится за стол у окна. Некоторое время сидит, глядя в стол, потом смотрит на часы. Берёт с края стола пачку ОПАЛ, достаёт из неё сигару, закуривает, раскрывает окно и, глядя в окно, курит.
Дождь усиливается. По асфальту бегут уже бурные ручьи. Небо затянуто чёрными тучами. Сумрачно. Где-то сверкает молния. Гремит гром. Через некоторое время молния сверкает вновь, не совсем обычная или совсем необычная, не зигзагообразная, а дугообразная с кисточками на концах. Щуков долго смотрит в небо и, наверно, ждёт повторения такой молнии. Но! Следующей молнии нет долго и она обозначается на тёмном фоне неба лишь внутриоблачным сиянием и последующим за ним через некоторое время отдалённым продолжительным раскатом грома. Щуков раскуривает погасшую сигару, не отрывая взгляда от неба, и, дымя в окно, он ещё некоторое время поглядывает на небо, но уже без видимого ожидания молнии. Комната постепенно заполняется людьми: это Сазонов Серёжа в шляпе и в чёрном дождевике, Крупицын в джинсовом костюме, Франчук, Гузий. Все с зонтами, которые они, не складывая, пристраивают в разных местах комнаты. В комнате становится влажно, сыро и душно. Все молча, для приличия раскидывая кивками в разные стороны «здрасьте», рассаживаются за столы, лица их мрачные. Щуков вновь смотрит в окно.
Небо серое. Облака клубятся низко над землёй. Нет ни одного просвета. На асфальте сплошные лужи. И зонтики, зонтики, зонтики. Дождь настолько мелкий, что его почти не видно, он как водяная пыль. Щуков гасит сигару о подоконник, садится за свой стол и открывает журнал «ЭКСПЕРИМЕНТ». Кто-то с кем-то начинает переговариваться, и в комнате, нарастая, начинается гул. Щуков долго изучает первую страницу. К нему за стол подсаживается Франчук, сидит, заглядывает в журнал «ЭКСПЕРИМЕНТ» и молчит. Последней приходит Людочка Мильченко - рыжая девушка в джинсах-варёнках. «Привет всем!» - звенит её голос. Она ставит свой зонт рядом со столом Щукова и надолго замирает у зеркала. В комнате воцаряется абсолютная тишина.Тишину вдруг резко нарушает телефонный звонок. «Начинается,» - говорит Франчук и лениво берёт трубку, слушает и передаёт её Щукову. Щуков некоторое время смотрит на Франчука, тот морщит лицо, морщит лицо и Щуков и берёт у Франчука трубку. «Да,» - говорит Щуков в трубку и тут же кладёт её на аппарат. «Что?» – спрашивает Франчук, кивнув на телефон. «Отгул,» - говорит Щуков. «Ай да Сёмушка,» - смеётся Франчук и начинает ковырять ногтем стол. Потом он достаёт из кармана пиджака кольцо и бросает его на стол:«Золото?» – спрашивает Щуков и долго рассматривает кольцо, не прикасаясь к нему. К столу подходит Людочка и, взглянув на кольцо, бросает:«Конечно золото.» – «Почему это видно?» – спрашивает Франчук. «Потому, что у вас всё золотое,» - отвечает Людочка. Франчук берёт кольцо, взвешивает его на ладони, разглядывает на свету. «Где спёрли?» – спрашивает Людочка и хихикает. «В луже нашёл,»- говорит Франчук. «А я то думаю, что это вы всегда только под ноги и смотрите,» - смеётся Людочка. «Как учит нас товарищ Щуков, - Франчук смотрит на Людочку, - только под ногами можно что-то найти, а не где-то там в звёздах.» - «И не только под ногами, но и между,» - говорит кто-то из другого конца комнаты. «И не что-то, а истину, как гласит оригинал,» - говорит ещё кто-то. Потом звучат ещё голоса, но они уже растворяются в шуме, льющемуся из распахнутого окна в комнату. Щуков переводит взгляд с Франчука за окно.
Это ливень. Сплошная стена дождя. Не видно ничего. «Покурим?» – предлагает вдруг Франчук. Щуков соглашается, они выходят из комнаты и спускаются на этаж ниже. Курилка типа «М». В курилке никого, но накурено сильно. Из открытого настежь окна веет прохладой, в окно залетают капли дождя. Щуков суёт в рот сигару, Франчук протягивает ему зажигалку, и Щуков раскуривает сигару. Закрыв глаза и вдыхая запах сигарного табака, Франчук говорит:«Башка трещит. Не пора ли в отпуск. Ты знаешь, - он открывает глаза и смотрит на Щукова, - не хотел при всех, у меня начали дрожать руки…» - «Трястись или дрожать?» - говорит краем рта Щуков. Вопрос несколько озадачил Франчука, он тяжело вздыхает:«Не надо так много работать, надо оставить хоть что-то и потомкам.» – «Потомакам?» – Щуков выпускает дым и смотрит, как он расплывается по курилке. «Нет, потомкам. – Франчук подходит к окну и говорит:  – Задождило капитально. После этих слов они некоторое время молчат. - Ты зря тогда куда-то исчез. Мы потом так славно покутили. – Он смотрит на Щукова и ждёт. Щуков молчит. Франчук говорит: - Нам очень не хватало Евтеева, да и Сёма куда-то исчез» - «Ты можешь всех разогнать,» - говорит вдруг Щуков. Франчук смотрит на Щукова вопросительно и, видно, что он думает, что сказать. На его лице появляется тупое напряжение:«В отгулы что-ли?» Он часто хлопает глазами, и они долго молчат. «Хотя бы на час,» - говорит потом Щуков, гася сигару о стену. «Не знаю,» - лепечет Франчук, и они выходят из курилки. В комнате «ОНИЛ-П» молчание. Только Людочка стучит на машинке и Гузий, шаркая жёлтыми кроссовками по полу, расхаживает по комнате с задумчивым видом: подойдёт к двери, остановится, опустит голову, постоит в такой позе немного и отойдёт к окну, посмотрит в окно, а за окном дождь, сыро, лужи. «А что, Сёма в отгуле?» – спрашивает из угла комнаты Налимов и, не дождавшись ответа, начинает хихикать. Крупицын говорит:«Может, нам всем в отгулы? А, Григорий Михалыч? Такой дождище!» Все вдруг оживляются:«В такую погоду только и работать! – Сидеть дома, пить что-нибудь и смотреть телек. – А на рыбалочку?!.» - «Ивн Джёджич, а вы что скажете?» – спрашивает Людочка. «А я уже в отпуске, - улыбается Щуков. – И начальник, - он смотрит на Франчука, - все вопросы к нему.» – «Я не о том, - настаивает Людочка. – Ваше мнение.» – «Я повторюсь: Лллетом работают только…» - Щукову не даёт закончить фразу всё та же Людочка. «Ду-ра-ки! – продолжает она криком. – Правильно!» – «Я протестую, - говорит Франчук. – Ты, Иван Георгиевич, бесчелевочек.» – «А что такое бесчеловек? – спрашивает Гузий. – Вот о надчеловеке нам кое-что известно. Я…» - в этот момент скрипит дверь в комнату, и в дверной проём просовывается сократовский череп и смотрит на Щукова: «Можно тебя на минуточку?» Щуков выходит из комнаты: «Я слушаю, Игорь Петрович.» Игорь Петрович Маркевич приобнимает Щукова , отводит его к окну, долго не может начать говорить, подыскивая, видимо, нужные слова, потом говорит: «Мне нужно несколько человечков, чтоб помочь НИЛ-3 разгрузить оборудование, все их мужики на стройке…» - «С каких пор ко мне в обход Гриши?» – спрашивает Щуков. «Ва-аня,» - разводит руками Игорь Петрович. «Я в отпуске,» - сухо говорит Щуков. После его слов сначала лицо Игоря Петровича вытягивается в недоумении:«В отпуске??? В начале лета??? – А потом его лицо расплывется в улыбке: - Иван Георгиевич, ну хотя бы пару человечков!» – «Я в отпуске,» - повторяет Щуков, и Игорь Петрович вдруг в одно мгновение меркнет. «Извини, извини,» - лепечет он, и они расходятся. Вернувшись в ОНИЛ-П, Щуков смотрит в окно. Сзади к нему подходит Франчук и тоже смотрит в окно через его плечо. «Как тебе этот дождь? – спрашивает он Щукова, Щуков молчит. - Что будем делать?» - «Я в отпуске,» - говорит Щуков. Франчук морщится в улыбке, хихикает, приобнимает Щукова… «Это лето объявлено летом всемирного потопа,» - говорит вдруг Людочка. Сазонов Серёжа кладёт на стол Щукова папку с бумагами. «Я хочу несколько отгулов за работу дома и в выходные дни,» - говорит он Щукову. «На том свете сочтёмся,» - говорит Франчук. «Так что, - Сазонов смотрит на Щукова, - мне не работать дома и в выходные дни?» – «И сколько отгулов ты хочешь?» – спрашивает Франчук. «Ты когда увольняешься?» – спрашивает Сазонова Щуков. «Жду одну бумажку,» - говорит Сазонов. «Иван Георгиевич, это правда, что соседи опять уехали в Польшу?» – спрашивает Гузий. «Отпусти всех в отпуск,» - говорит Щуков Франчуку. «Да ты что? – шепчет Франчук. – Валера с ума сойдёт, ты…» В это время звонит телефон. Франчук подходит к столу, снимает трубку, слушает и протягивает её Щукову. Щуков подходит к столу и берёт трубку. «ГНК?» – говорит он в трубку, долго слушает, вертя сигару в пальцах. «Ивн Джёджич, - спохватывается вдруг Людочка, - я забыла вам сказать, что сегодня заседание ГНК в три часа.» Гузий нервно смеётся и говорит:«Да это ваше ГНК уже давно распустили.» Щуков кладёт трубку, смотрит на Гузия:«Твоими б устами,» - и переводит взгляд в окно.
Немного посветлело.  И дождь приутих, но поднялся ветер. Особенно тополя. Молоденькие-молоденькие на той стороне улицы. Ветер гнёт их почти пополам. «Если б не этот какой-то вопрос, то можно было бы печатать отчёт и расходиться,» - говорит Франчук, он вопросительно смотрит на Щукова. «Вижу, ты решился,» - говорит Щуков. – «Я? – Франчук чешет затылок. Звонит телефон. Щуков смотрит на Франчука. Тот берёт трубку:«Слушаю.» В это время в комнату входит Лысенко - мужчина средних лет, очень подвижное лицо, движения его дёргающиеся, на нём серый костюм, галстук. Он садится за стол Щукова и смотрит на Франчука. Франчук, слушая телефон, кивает ему головой, потом кладёт трубку, и они жмут руки. Лысенко раскладывает на столе бумаги. «Сейчас, сейчас, - приговаривает он. – Вот, Иван Георгич! План на следующее полугодие. Надо подписать,» - говорит он как-то неуверенно. Франчук смотрит на Щукова, встаёт и выходит из комнаты. Щуков, не читая, ставит свою подпись на нескольких листах в местах, на которые указывает Лысенко против «Председателя ГНК Крячко Г.А.» «Говорят, ты в отпуске? – спрашивает Лысенко. Щуков согласно кивает головой. – Ну и дела-а-а, - тянет Лысенко. – Овощной на Комарова…» - Он ещё что-то говорит, но Щуков, кивая ему, смотрит на Сазонова Серёжу; тот сидит недалеко от Щукова, через стол, на голове наушники, он что-то пишет в тетради. Лысенко уходит. Сазонов Серёжа снимает наушники и, подойдя к Щукову, бросает на стол лист бумаги с рисунком электрической схемы: «Это на когда?» Щуков медленно переводит взгляд с того места, где сидел Сазонов Серёжа, на брошенный перед ним лист. Некоторое время он смотрит на рисунок электрической схемы с большим вопросительным знаком красного цвета над «R5». Щуков долго рассматривает схему, Сазонов Серёжа спокойно ждёт, стоя рядом. « На после отпуска,» - говорит Щуков, достаёт из кармана пиджака пачку ОПАЛ и выталкивает из неё сигарету. Сазонов Серёжа удивлённо смотрит на сигарету, пожимает плечами и возвращается за свой стол. «И всё-таки, Ваня, - говорит Франчук и встаёт, - с этим клиентом что-то делать надо. Клиент, похоже, не простой.» - Франчук улыбается. Щуков смотрит на Франчука, тот показывает рукой на Сазонова Серёжу.  «Это его дело, а мы и без него обойдёмся, - говорит Щуков с безразличием в голосе, - или не обойдёмся,» - и улыбается Сазонову. «Может, подождём тришки?» - говорит Франчук. «Если это от переохлаждения, то…- Щуков закуривает, затягивается, выпускает колечко дыма, и все долго смотрят, как оно расплывается под потолком. - Или от сырости,» - говорит Щуков. «Иван Гео-о-оргич,» - тянет из своего угла Налимов. «Да-да,» - Щуков гасит сигарету о подоконник и щелчком швыряет её за окно. Потом он садится на подоконник и смотрит в окно.
Город поливается дождём. Дождь. Дождь…Щуков оглядывается на Франчука и говорит с подчёркнуто мрачным выражением на лице: «Во всём виновато лллето.» - И улыбается. «Сколько тебе там обещают?» - спрашивает Франчук Сазонова. «Двести плюс двадцать процентов,» - отвечает Сазанов Серёжа.«Может ты и прав насчёт науки и вообще,» - говорит после некоторого молчания Франчук и крутит карандашём у виска. « А теперь это всё неважно, так как мной всё уже решено,» - говорит Сазонов. «А напрасно, Серёжа, - говорит Литвак, - в наше время любое направление в науке ответственно.» В это время дверь в комнату открывается ударом и в комнату входит Стас Терентич. «Привет, банда! - кричит он, на его лице яркая улыбка. – Опять делаем, что ничего не делаем?!» - Он проходит по всей комнате, здороваясь со всеми за руку. «Стасик, - мило-мило говорит Людочка Мильченко, - когда ты разучишься открывать наши двери ногой?» Стас Терентич подходит к ней близко и что-то шепчет на ушко. «Дурак! – кричит Людочка и отталкивает его руками. Стас Терентич делает вид, что его толкнули сильно-сильно и «отлетает» к Франчуку. «Хрыша, шо уси такы смурны?» - спрашивает он Франчука шёпотом. Франчук кивает на Щукова и говорит: «Серёга увольняется.» - «А-а-а, - тянет Стас Терентич, - то-то я смотрю,» - он подходит к Щукову.
Щуков, сидя на подоконнике, чуть-чуть даже откинувшись, поглядывает то на сидящих в комнате, то на дождь.
Дождь перестал, но скорей всего не надолго. «Всё-таки уходит. - Стас Терентич сокрушённо качает головой. - Молодой человек бросает науку. Кто же будет её делать? - Он вытирает глаза и подходит к Сазонову Сереже. –Только на секундочку представь себе картину, - он кладёт руку на плечо Сазонова, - выпустили мы несколько миллионов плавок синтетических, а они, оказывается, при воздействие солнечных лучей оказывают пагубное воздействие на наши яйца. Вот тебе на лицо геноцид. Трагедия. Катастрофа. А почему?» - «Наши яйца и так в экстремальном состоянии, - смеётся Франчук. - Половые органы, химизация, радиация - не будем об этом, - говорит он в сторону Стаса Терентича. - Любое современное направление науки требует не только умных людей, но ещё и людей с огромным чувством ответственности.» - «Где-то я это уже слышал,» - усмехается Сазонов. «На съезде нашей партии,» - также усмехается Стас Терентич. «Только вот за это огромное чувство ответственности что-то уж слишком осторожно платят,» - говорит Сазонов. «Слишком огромно не платят,» - усмехается Стас Терентич. «Там, наверху, - Франчук кивает куда-то на потолок, - этого ещё не понимают, но те, что внизу, должны понимать и понимают, ведь им же жить в том, что те верхние делают нашими руками, то есть, мы творим сами.» Сазонов вдруг начинает нервно прохаживаться по комнате. «Прости его, - Щуков кивает на Франчука, - он не хотел.»  Стас Терентич смеётся и говорит сквозь смех: «Ну, ты, Гриша, и дал! Большего бреда я от тебя ещё не слышал…» - «Как говорил Нильс Бор, достаточно ли в твоей мысли бреда, чтоб быть гениальной,» - парирует Франчук, сдерживая смех. Но Сазонов вдруг уже завёлся: «А вы знаете, Иван Георгич, в чём ваша беда?» - говорит он, пытаясь при этом улыбнуться. Щуков недоумевающее пожимает плечами. «Что я когда-то родился?» - спрашивает он тихо и виновато. Франчук прыскает смехом. «Ваша беда в том, что вы фанат от науки,» - чеканя каждое слово, говорит Сазонов.
Щуков задумчиво смотрит в окно. «Если бы, - говорит он в окно, - лет двадцать назад… - он переводит взгляд на Сазонова. - Мечты, мечты о, ваши…что там?» - поворачивается он к Стасу Терентичу. «Забыл?» - Стас Терентич делает испуганное лицо. «Сейчас не до мечт, Серёжа.» - Щуков берёт со стола спички и выходит из комнаты. Идёт по коридору и, спускаясь по лестнице, достаёт из пачки ОПАЛ сигарету и закуривает. И почти сталкивается с Мхитаряном Арташесом Милоновичем. «Иван Георгич, - улыбается Мхитарян, - ты б ещё ширинку расстегнул, раз в туалет идёшь.» - «Арташес Милонович, - Щуков улыбается, - не всё сразу.» И они расходятся: Мхитарян на второй этаж, Щуков в курилку В курилке типа «М» трое курильщиков.
 Щуков кивает курильщикам и устраивается у окна. За окном посветлело, но небо ещё серое. «Скажи, Иван Георгич, - обращается вдруг к Щукову Леондовский Борис Петрович - курильщик с мясистым носом; после обращения, он затягивается, вытягивая губы трубочкой, мелкие его подвижные глазки хитро улыбаются, на лице его множеством морщинок написано огромное удовольствие, он, похоже, очень доволен собой, - не пора ли Рыжему поставить памятник?» – После своего вопроса Леондовский затягивается, выпускает дым колечками и долго в прищуре взглядом провожает колечки до потолка. Щуков задумчиво молчит, глядя в окно и выпуская туда же дым. Двое других курильщиков – Семенюк Толик и Воробьёв Валёк – покуривая с ухмылкой смотрят на Щукова.
За домом напротив далеко в облаках образуется светлое пятно, и туда в это пятно устремляются солнечные лучи…Воробьёв - высокий худой мужчина в клетчатой рубашке – говорит:«Я думаю, что Рыжий ещё не готов к памятнику.» – Он стряхивает пепел на пол и вопросительно и ожидательно смотрит на Щукова. «Рыжий – это гений! – убеждённо говорит Семенюк – мужчина с усами Песняров. – Мы просто не хотим или не можем признать в своём современнике гения.» – «Всё от зависти,» - говорит Воробьёв, он затягивается, и при затяжке его лицо от удовольствия искривляется так, что, если убрать сигарету, можно подумать, что это клоун на манеже в самый разгар своей репризы. Щуков улыбается. Некоторое время все молча курят, затягиваясь каждый по-своему. А как по-разному все выпускают дым!.. Дверь в курилку типа «М» слегка приоткрывается, и в образовавшуюся щель просовывается гладко-причёсанная голова Крупицына. «Иван Георгиевич, вас межгород,» - говорит голова и хлопает ресницами. Щуков плюёт на кончик сигареты, щелчком бросает её в урну, попадает, улыбается Леондовскому:«Хороший вопрос, я подумаю,» - и уходит. Прийдя в ОНИЛ-П, он берёт трубку и говорит: «Щуков у аппарата…Нет…Я в отпуске…Какие шутки?» – и после долгой паузы кладёт трубку. «Ивн Джёджич, - говорит Людочка, - звонила жена, она достала мел для побелки. Чтоб вы знали.» – «Спасибо,» - говорит Щуков. Он раскрывает «Амбарную книгу» и долго беспорядочно листает её. Периодически звонит телефон, Щуков снимает трубку, не отрываясь от «Амбарной книги», произносит всего два-три слова «Щуков», «нет» и «я уже в отпуске» и кладёт трубку на место. «Чай?»  - спрашивает Людочка, подойдя к его столу. «Людочка, - Щуков отрывается от «Амбарной книги» и улыбается Людочке, - ты ж знаешь, что я вообще не пью чай.» – «Ну, - Людочка изображает виноватое лицо, - я просто подумала, а вдруг.» – «Нет-нет, вдруг не будет,» - улыбается Щуков и снова начинает листать «Амбарную книгу». «Иван Георгич, а чайной колбаски?» – спрашивает Гузий. Щуков отказывается кивком головы. «Как ты можешь есть эту колбасу, - возмущается Людочка. – Её даже псы отказываются есть.» – «Это предрассудки,» - говорит Гузий. Щуков смотрит в окно.
Стало совсем светло. Ветер разогнал облачность и теперь гонит по небу одинокие серые тучки. По улице с гулом мчатся троллейбусы, куда-то спешат люди, некоторые женщины ещё продолжают держать над головой зонтики раскрытыми. Щуков встаёт и, пройдясь по комнате, останавливается в углу у стола Налимова. «Роман Палыч,» - говорит Щуков и задумывается. Налимов отрывает свою голову от бутерброда с колбасой и напряжённо готовится слушать Щукова, вытирая губы обрывком газеты. Щуков смотрит куда-то поверх его головы. «Ивн Джёджич, а печеньица?» – предлагает Людочка в спину. Щуков оглядывается на неё, возвращается к своему столу, оставив Налимова в недоумении. «Спасибо, Людочка,» - говорит он, усаживаясь за свой стол. В комнату возвращается Франчук. «Ну и дождище!» – Он ставит зонт в угол. Щуков смотрит в окно.
Светит яркое солнце. Перехватив его взгляд, Франчук говорит:«Да в этом окне всё класс, солнце. А на той стороне дождище. И похоже на то, что он опять беспросветный.» – «Дождь хорош для овощей,» - говорит Гузий, он в это время ест редиску; на его столе лежат также зелёный лучок и укроп. «Этот дождь всё зальёт,» - говорит Франчук и подсаживается к Щукову. Щуков демонстративно смотрит на часы и встаёт:«Пора. Я в отпуске.» Франчук как-то мрачнеет. Щуков похлопывает его по плечу, закрывает «Амбарную книгу», кладёт её в ящик стола, берёт с угла стола папочку и выходит из ОНИЛ-П. Спускается на первый этаж, улыбается тетё Гале, получает ответную улыбку и выходит из здания.
На улице дождь. Мелкий частый дождь, и просветов на небе нет. Под дождём Щуков не решается идти, но и не возвращается в корпус. Внизу у ступенек резко тормозит Москвичок, и лысая бородатая голова – это Чумаков Валера - высунувшись в дверцу, кричит:«Поехали, Иван Георгич!» Щуков, прикрыв голову папочкой, сбегает вниз, усаживается в Москвичок, и они едут. «Хоть машинку помою, - говорит Чумаков. – А где твои колёса, Иван Георгич?» – «Продал,» - отвечает Щуков. «Нашёл время1 Летом! – усмехается Чумаков и включает дворники.- Как дела?» – «Отлично.» – «Отлично – это хорошо, - Чумаков кивает на окно. – Вот только задождило.» - «Да-да, - поддакивает Щуков. У высокого корпуса из стекла и бетона Щуков выходит. - Спасибо, Валера,» - и он бежит под дождём к стеклянным дверям. Отряхнувшись в вестибюле, он поднимается на второй этаж. «Приёмная». За столом сидит чернявая девушка в белом платье – Гладких Оксана. «С наступившим лллетом, - улыбается ей Щуков. – Дома?» – Он кивает на дверь в кабинет. «Дома, - отвечает Оксана, - но там Семёнов.» – «Это хорошо,» - говорит Щуков и заходит в просторный кабинет. Голего Анатолий Степанович – высокий седой старичок, стоя у окна, смотрит на его появление через плечо, оглянувшись, и молчит. «Вот такие дела, Анатолий Степанович, - вздыхает Семёнов – круглолицый мужчина, он сидит за огромным столом. – Я зайду позже.» – Он встаёт, кивает Щукову и уходит. «Итак, марщаль Щуков, -  говорит Голего, улыбается, отходит от окна и усаживается в кресло за огромным столом. Ёрзает в кресле, усаживаясь поудобней, похоже, что он готовится к длительной беседе, улыбка не исчезает с его лица. – Который совсем забыл старика,» – говорит он и хитровато улыбается. На лице Щукова тоже появляется улыбка и тоже хитроватая. Он достаёт из папочки письмо, кладёт его на стол и присаживается на край кресла. «О-о! Письмо! – Голего пробегает взглядом по тексту. – Я уже два раза его не подписывал. Так?» – «Бог любит троицу,» - говорит Щуков. «Бог, как тебе известно, только предполагает, - говорит Голего, откладывая письмо в сторону. – Да-а, - он достаёт пачку сигарет, вытряхивает одну и тянется за коробкой спичек, - помню сорок второй. Степь, - он чиркает спичкой, закуривает, - так хотелось курить, а ни у кого. Несколько дней по Приволжским степям…» - Он прищуривает глаза. Молчит. В кабинет входит Оксана Гладких и кладёт на стол стопку бумаг. «Это всё на подпись,» - говорит она и уходит. «Да-да. – Голего открывает глаза, кладёт стопку Оксаны на письмо Щукова и отодвигает всё на край стола слева от себя. – Военное время, - говорит он, затягивается, выпускает дым краем рта, - как было трудно. О-о!..» В это время в кабинет входит Онищенко, он подходит к столу и кладёт перед Голего папку. «Неплохо было бы сегодня,» - говорит Онищенко, прищурив один глаз. «Вчера, сегодня, завтра,» - улыбается Голего и смотрит на Щукова. «Я попозже зайду?» – говорит Онищенко и переводит взгляд на Щукова. «Да, попозже,» - говорит Голега и кладёт папку Онищенко на стопку бумаг слева от себя. Онищенко уходит. Голего закрывает глаза, делает одну затяжку, выпускает дым, другую, выпускает дым. И молчит. «Подпишите, Анатолий Степанович.» – Щуков достаёт из-под низа образовавшейся стопки своё письмо и кладёт его на стол перед Голего. «Нет, - улыбается Голего и, открыв глаза, покачивает головой, - не подпишу. Позже.» – «Прекрасно,» – говорит Щуков и тоже улыбается, тянется через весь стол, опрокидывая при этом стаканчик с цветными карандашами, берёт своё письмо и рвёт его на четыре части. Улыбка застывает на лице Голего. «Такие письма, - Щуков раскладывает перед Голего обрывки письма, - нужно подписывать, не читая. – Он встаёт и говорит уже от двери. – Если есть голова на плечах.» – Щуков выходит из кабинета, улыбается Оксане Гладких и выходит из приёмной, проходит через  весь второй этаж и заходит в приёмную «ЧЕРЕМИС М.С.» Полная секретарша Грибанова Ольга встречает его улыбкой. «Надо подождать, Иван Георгиевич,» - говорит она. Щуков присаживается и смотрит в окно.
Со всех сторон город затянули чёрно-свинцовые тучи. Гремит гром. Грибанова тоже смотрит в окно и вздыхает. «Эх, Иван Георгич, видно плохо ты встречал лето, ты только посмотри, что делается,» - говорит она. «А что делается? – улыбается Щуков.  – Плюс двадцать, даже чуть больше. Нет, Ольга Петровна, плохих лллет не бывает.»
Где-то сверкает молния, видны только её отблески. Грибанова вдруг спохватывается:«Ах ты ж, Михал Сергеич просил билеты собрать.» – Она поспешно выходит из приёмной. Щуков остаётся один. Проходит час, и всё это время Щуков смотрит в окно, как там развивается атмосферная обстановка. А она никак не развивается.
Ветер гонит и гонит чёрно-свинцовые тучи, и все тучи похожи одна на другую… Из кабинета выходит несколько человек с красными лицами – это Лоскутов, Гребенюк, Варга. «Ты подожди немного,» - говорит Щукову Варга и чешет шею и лоб. Все уходят, и Щуков опять остаётся один в приёмной. Ждёт полчаса и заходит в кабинет. За огромным столом сидит Черемис - огромный мужчина с густым чёрным ёжиком волос. Увидев Щукова, он задвигает ящик стола, сгребает в пепельницу скорлупу от орехов и говорит Щукову:«Не хотят люди работать. Не-хо-тят! - Говорит дидактично, говорит так, что только попробуй не прислушаться к его словам. - Как партия ни настраивает на добросовестный труд, не получается. – Черемис встаёт из-за стола, он действительно огромного телосложения. – Разве можно ими руководить? Демократии они захотели!» – Он вытирает потный лоб. «А вы по морде не пробовали?» – улыбается Щуков и кивает на габариты Черемиса. «По морде? – Черемис усмехается. – Устал. Уж лучше бетон месить. Даже вы этого не понимаете, Иван Георгич. Этот пятый пункт вашего плана! – Он смеётся. – Врёт аппаратура?! А где вы раньше были? Ты посмотри! – Черемис выдвигает и задвинает ящик стола. – Ладно, бог с ними. Что у вас, Иван Георгич?» – «Ничего, - говорит Щуков. Брови Черемиса изгибаются в молчаливый вопрос. – Я так, на секунду.» – Щуков поворачивается, чтобы уйти. «Стоп, - говорит Черемис. – Только что звонил Голего, - он вздыхает, - что ты ему сказал?» – «Я? – Щуков пожимает плечами. – Ничего.» – «Короче, - Черемис задумчиво цикает зубом и смотрит куда-то мимо Щукова, - завтра он собирает толпу, чтобы как он сказал «обсудить товарища Щукова». Вот так!» – Черемис, прищурив один глаз, смотрит на Щукова, потом наливает  из графина воду в стакан и делает глоток. «Прекрасно, - говорит Щуков, - лёд тронулся.» - Он улыбается Черемису и уходит. Выйдя из приёмной Черемиса, Щуков какое-то время стоит около двери, потом медленно идёт по коридору, спускается на первый этаж и выходит из здания. Стоя на ступеньках, прищурив глаза, он смотрит по сторонам.
Над городом низко-низко мчатся чёрные тучи., они задевают дома, и до них можно рукой дотронуться. Ветер рябит тучи. Эти рябистые тучи чем-то похожи на перистые облака, но чёрные. Дождя нет. Щуков идёт вдоль высокого корпуса из стекла и бетона, сворачивает в арку, проходит её и идёт дальше между двумя длинными трёхэтажными корпусами института. Перед корпусами разбиты цветники и возвышаются тополя. Щуков доходит до корпуса «КАФЕДРА АЭРОМЕХАНИКИ И ДИНАМИКИ ПОЛЁТА» и поднимается на второй этаж. В комнате ОНИЛ-П только Людочка что-то печатает и Налимов в углу паяет. Щуков садится за свой стол, и достаёт из ящика стола пачку ОПАЛ, выталкивает из неё сигару и чиркает спичкой. «Ива-а-ан Гео-о-о-орги-и-ич,» - летит скрипучий голос Налимова из угла комнаты. Щуков гасит спичку, кладёт сигару обратно в пачку и сидит, сидит, сидит, глядя в одну точку. «Как насчёт огурцов?» – спрашивает его Людочка. «Согласен, - говорит Щуков и говорит в угол комнаты: - Роман Палыч, вам огурцы не нужны?» – «У меня от тепличных огурцов живот болит,» - отвечает Налимов и хихикает. Щуков усмехается и смотрит в окно.
На улице ветрено. Щуков прохаживается по комнате, потом спрашивает Налимова:«Роман Палыч, вы случайно не за отгул паяете?» Людочка прыскает смешком. Налимов часто-часто моргает и робко говорит: «За отгул. А что?» – «Ну-ну.» – Щуков зевает, стоит некоторое время за спиной Налимова, разглядывая его плешь. Это, видимо, смущает Налимова, и он начинает ёрзать на стуле. «Отгул, – почти смеётся Людочка, - движущая сила научно-технического прогресса и прогрессивки.» – «Не умничай,» - ворчит Налимов. «Будет вам отгул, - говорит Щуков. – Конечно, будет. А на Людочку не обращайте внимания. Что взять с несмышленого ребёнка. – Щуков подмигивает Людочке, Людочка качает головой.  – А я, пожалуй, - Щуков смотрит по сторонам, - пожалуй, пожалуй…Пойду я. Можно, Людмила Ивановна?» – «Вам, Ивн Джёджич, всё можно,» - говорит Людочка, выразительно произнося каждую буквочку. Щуков уходит.
На улице уже дождь. Не сильный, но кажется, что вот-вот начнётся ливень. Кругом сверкают молнии и отовсюду гремит гром, треск – гам…Просто конец света. Щуков оглядывается, но машет рукой и почти бегом направляется в сторону троллейбусной остановки.  В троллейбусе толкотня. Все суетятся, толкаются, давят друг на друга. Щуков едет, стоя на подножке; дверь, не совсем закрывшись, давит на лопатки, в шею и в ухо дует прохладный ветер. Щуков пытается хоть как-то поудобней устроиться и спрятать от ветра с дождём хотя бы шею, но встречает отчаянное сопротивление стоящих на ступеньку выше. На крутом повороте толпа давит на голову, перед глазами маячит чья-то задница, если не сказать больше. У гастронома номер 100 Щуков выскакивает из троллейбуса, выпуская толпу; выпускает неудачно: ещё большая толпа впихивается в троллейбус, оттеснив Щукова от троллейбуса. Уже идёт сильный дождь. Щуков смотрит вслед удаляющемуся троллейбусу, потом бежит по ступенькам и заскакивает в гастроном. Долго разглядывает колбасы. «Останкинская», «Отдельная»…У выхода из гастронома толпа.
На улице ливень. Косой с ветром. Толпа у гастронома молчаливо ждёт окончания ливня. Ливень долго испытывает терепение народа, и Педченко Паша со словами «Да ему конца не будет» выскакивает из-под навеса и под потоком воды направляется бегом в сторону подошедшего троллейбуса. Из-за лавины дождя темнеет совсем. Потоки воды с неба перекрыли все пути Солнечных лучей к земле. Щуков пробивается под небольшой карниз у гастронома. Долго роясь в кармане пиджака, достаёт сигару и пытается закурить, но порывы ветра гасят любую спичку. Кто-то слева помогает зажигалкой – это мужчина в прозрачном дождевике с капюшоном, Колька Бобко. Курят молча и долго. До закрытия гастронома. И дождь сразу как по чьему-то велению заканчивается, толпа расходится, и снова начинает дождь. «Спасибо за компанию,» - говорит Колька Бобко. «Спасибо,» - говорит Щуков, и они тоже расходятся: Бобко уходит куда-то за гастроном, Щуков направляется к телефонной будке. Войдя в будку, медленно набирает номер, потом ещё раз, ещё и ещё и, матерясь шёпотом, вешает трубку на рычажок и смотрит на огромную лужу рядом с будочкой. Потом пытается дозвониться ещё несколько раз. Безуспешно. Он с некоторым недоумением смотрит на сигару в руке, гасит её о стенку будки и кладёт в карман пиджака…
Дождь продолжается. Не ливень, но… Щуков едет троллейбусом, потом идёт пешком; дождь почти прекратился, капает кап-кап. Но домой Щуков приходит достаточно промокшим. Аккуратно развешивает мокрую одежду в ванной и заходит в кухню. Посреди кухни стоит огромный бумажный мешок, на полу рассыпано что-то белое, и на этом белом ребристый след от башмака. Некоторое время Щуков задумчиво смотрит на след. Потом он достаёт с полки рулетку и меряет длину следа. Чтоб не затоптать след, он кладёт на него картонку. И только после этой процедуры со следом от башмака он ставит на огонь чайник. Потом он заваривает чай в розовом чайничке. С балкона идёт прохлада, сырось, на пол с балкона накапала небольшая лужица. В кухне беспорядок, и мешок посреди кухни вписывается в этот беспорядок. Щуков наливает в чашечку чай и пытается выйти на балкон, но косой дождь загоняет его обратно. Прихлёбывая чай, он заглядывает в мешок, плюёт на пальцы, берёт пальцами белый порошок и трёт его пальцами. Понимающе качает головой:«Мел.» - Потом, держа в одной руке чашечку в другой руке чайничек, он идёт в одну из комнат. Лицо его кривится: вся мебель по-прежнему сдвинута на середину комнаты, пол выложен газетами. Посреди комнаты стоит ещё один мешок. На одной из газет грязный ребристый след от башмака. Такой же, как и на кухне. Взглянув на след, Щуков переводит взгляд на замазанные щели. Потом он смотрит на потолок. Старая побелка осыпалась. С кислым выражение лица Щуков осматривает две другие комнаты и возвращается на кухню. Сквозь раскрытую дверь на балкон в кухню проникает нарастающий шум.
Это стена дождя. Она надвигается откуда-то слева и через мгновение закрывает собой всё пространство. Щуков допивает чай. После чая ему хочется есть. Он чистит картошку, моет её. Потом достаёт из холодильника масло и яйца. Разогревает сковородку, бросает в неё кусок масла и, пока оно топится, падает в  кресло и лежит с закрытыми глазами. В сковородке начинает шкворчать. Щуков нарезает картошку сразу в сковородку. Потом чистит огромную луковицу, половину её мелко-мелко нарезает в картошку, другую половину он разрезает пополам и кладёт на стол у кресла. Из хлебницы он достаёт огрызок белого хлеба. В уже почти готовую картошку он вбивает три…нет, четыре яйца. Достаёт из холодильника баночку хрена. Поставив на стол сковородку и баночку с хреном, Щуков усаживается в кресло. Звонит телефон. После некоторого размышления Щуков снимает трубку и слушает, потом говорит:«Мел?..Видел…» - Из трубки доносится громкий женский смех. Щуков кладёт трубку и начинает есть. Ест медленно, долго. Ест задумчиво. Потом, вдруг как спохватывается, вскакивает, достаёт с верхней полки серванта начатую бутылку водки, наливает пол стакана, садится в кресло, выпивает водку залпом и закусывает луком. Потом он делает глоток остывшего чая и несколько минут сидит с закрытыми глазами. Что-то бормочет и начинает сопеть. Засыпает? Очнувшись, он долго смотрит перед собой, зевает и выходит на балкон.
Полная темнота. Дождь с ветром бьёт в лицо и загоняет Щукова на кухню. «Да-а-а,» - широко улыбается Щуков и идёт в маленькую комнату. Видимо, спальня. Он кисло смотрит на потолок. Старая побелка уже смыта, но в некоторых местах висят лоскуточки. Кое-где смыто так, что выступает бетон. Щуков достаёт из кладовки пылесос… «Не-е-е-т,» - качает он головой и возвращается на кухню, достаёт из холодильника бутылку портвейна -  полбутылки – и…выходит на балкон.
Уже моросит. Ветер. Очертания ночного города едва пробиваются сквозь пелену дождя. Прохладно. Щуков делает глоток портвейна, возвращается на кухню и звонит по телефону. Долго слушает долгие гудки и кладёт трубку на место. Выражение лица мрачное. Постояв несколько минут в размышлении, он идёт в маленькую комнату и включает пылесос. Пылесос начинает гудеть. Щуков смотрит на настенные часы, выключает пылесос, раскрывает окно настежь и высовывается в окно.
Дождь. Моросящий. Монотонный. Нудный. И ещё с очень многими эпитетами дождь. И вот так под эту Симфонию Дождя заканчивается  День Первый Начало Лллета.

ДЕНЬ ВТОРОЙ. ШЕСТОЕ ИЮНЯ

Шестое июня будит Щукова настойчивым телефонным звонком. Открыв глаза, Щуков некоторое время смотрит на потолок, на люстру, на стену, обклеенную розовыми обоями, на стене портрет какого-то старика. Щуков потягивается, зевает его взгляд скользит по кровати – разные там подушечки и большие и маленькие, смятые простыни. Под одной маленькой подушечкой Щуков находит трусы в розовых цветочках, надевает их и некоторое время продолжает нежиться в постели, прикрыв себя огромным ватным одеялом. В комнате тишина. Откуда-то отдалённо просачивается только гул автомобилей, где-то рядом воркуют голуби. За окном. Наверно, на подоконнике. В эти звуки вдруг снова вторгается  или врывается – как правильно, никто не знает – телефонный звонок. Щуков вздрагивает и садится на кровати. У изголовья кровати тумба-стол, на нём небольшой холодильник, рядом книжная полка, на полке несколько книг – Украинка, Цветаева, авторов ещё двух не видно за вазой с цветами – и телефон. На столике бутылка с недопитым шампанским, обёртки шоколадных конфет «Белочка» и лимонные корки…Телефон звонит долго. На телефоне белый разорванный лифчик и рядом записка «Выбач! У мэни сьогодни испит». Щуков берёт трубку и слушает, потом улыбается и говорит: «Вжэ народывся…Кабэрнэ сойдёт?..Ни?!. Смотаюсь за красным и вернусь.» – Он кладёт трубку, улыбается ей – трубке, встаёт с кровати и подходит к окну. Отогнув край коричневой портьеры с розовыми розочками и длиной от потолка до пола, он смотрит в окно и вниз. Внизу небольшой дворик с детской площадкой. Пустынно. Ковыляет сгорбленная старушка. На подоконнике Щуков находит пачку сигарет «БТ», выталкивает одну щелчком большого пальца снизу и выходит из комнаты в обширный зал – прихожую. Тускло, но уютно. В углу светится красный торшер в виде бочонка, и красный свет отражается в зеркале на стене. Пошарив глазами, Щуков проходит на кухню, находит на подоконнике спички и закуривает, глядя в окно.
Совсем рядом из сизоватой зелени деревьев выглядывает Лавра. Хоть самой Лавры не видно, лишь мутные её очертания, но сквозь дождливую вуаль пробивается блеск её позолоты. Она сверкает своими куполами и своим небом. Чуть левее во мгле возвышается статуя Стальной Женщины, и своим возвышением и близостью к Лавре она ещё больше подчёркивает …дождливость мглы. Щуков переводит взгляд на кончик сигареты, пепел сыпется на пол. Потом взгляд Щукова блуждает по кухне и упирается в календарь. Подчёркнуто красным «6 червня народiвся О.С. Пушкин». Взгляд Щукова бежит дальше по кругу, Щуков открывает всё, что открывается, долго созерцает содержимое холодильника ДНЕПР, и только в подвешенном баре чёрного дерева он находит, видимо, то, что искал – бутылку коньяка. Наливает полстакана и выходит на балкон – лоджию. Губы его шевелятся, он чокается с перилами, делает глоточек и смотрит на Лавру. Золотых куполов уже не видно, их скрыла пелена дождя, надвинувшаяся с севера. Видно, как серая мгла дождя стремительно надвигается и с юга и… «Марина, - звучит вдруг чей-то голос с другой стороны бетонной перегородки, с соседской лоджии , - что там у тебя вчера случилось, какая-то возня, шорохи?» – Голос старческий, женский. Голос старухи. Щуков замирает, гасит сигарету о перила, оглядывается на кухню, делает осторожный маленький шаг в сторону двери. «Марина, ты меня слышишь?» – спрашивает старуха. Щуков ещё осторожней и как можно тише делает ещё один шажочек в сторону двери, также осторожно плавно проскальзывает в дверь и оказывается в кухне… В сковородке он находит ещё тёплую жаренную картошку с луком, на столе – остывший кофе, бутерброд с сыром. Жуя всё это, Щуков ставит на огонь чайник и разглядывает кухню. Сервант. Много разной посуды, но безсистемно. Щуков допивает коньяк, заваривает чай в большом мельхиоровом чайничке, выбирает в посуде, которой заставлены все полки серванта, самую маленькую чашечку и выходит в прихожую. Заглядывает в комнату за дверью, обклеенной под дерево. Слева вдоль стены до потолка застеклённые книжные шкафы, справа журнальный столик с настольной лампой и кресло Плотные тёмно-зелёные шторы на окнах создают уютный полумрак. Щуков прикрывает ногой дверь - в руках у него чайничек и чашка с чаем – и через прихожую возвращается в комнату с широкой почти на всю ширину кроватью. Усаживается в кровати спиной стене. В комнате полумрак, за окном шумит дождь. Щуков наливает в чашечку чай и делает один глоточек. После глоточка чая он зевает, берёт со столика «Трёх мушкетёров», но не читает, а смотрит на стенные часы. Одиннадцать. Пять минут двенадцатого. Щуков встаёт с кровати и, позёвывая и потягиваясь, идёт в ванную.. Он долго стоит под тёплым душем. Потом в одних трусах он выходит из душевой, в кухне выпивает немного коньяка и начинает одеваться, глядя на календарь. Одевает светло-серые брюки, голубую тенниску, светло-коричневый пиджак и жёлтые туфли. «Эх, Александр Сергеевич - Александр Сергеевич, - говорит он и вздыхает, - люблю тебя, хоть ты не любишь лллето.» – После этих слов он тщательно проверяет карманы пиджака, брюк, берёт с вешалки зонт и выходит из квартиры. Перед тем, как захлопнуть дверь, задумывается. Захлопывает дверь очень осторожно, бесшумно можно сказать, и уходит.
Во дворе пасмурно. Дует ветер. Но дождя нет. Щуков переходит через дорогу и идёт вдоль набережной. Пытается поймать такси, но безуспешно. Начинает моросить. Частый мелкий дождик с ветром колет лицо, бьёт по шее. Щуков раскрывает зонтик и смотрит вдаль.
Слева в пелене дождя величественно возвышается Лавра…Облака вдруг где-то разрываются и пробивается Солнце, и его лучи сразу ярко-ярко начинают отражаться в куполах Лавры. Играют на куполах Лавры. На остановке Щуков садится в автобус и едет до метро, стоя в хвостовой части автобуса и глядя на убегающую назад дорогу. Потом метро. В вагоне метро немноголюдно, можно даже сесть, и Щуков садится. Откидывает голову назад и закрывает глаза. На Хрещатике он уступает место Гладилиной Марии Петровне. Или Гладиленко?! Старушке с корзиной. Она совершенно промокла. В вагоне уже тесно. Держась за поручни, Щуков смотрит на своё отражение в оконном стекле; он улыбается тому в стекле, но тот на это слабо реагирует, видимо, стекло как-то искажает Щукова настоящего, во всяком случае его ответная улыбка не видна. Щуков переводит взгляд налево: Ткач Вероника - молоденькая женщина с капелькой дождя на носу, дальще Комов Михаил - мужчина с бородой - читает книгу… Щуков переводит свой взгляд направо: чья-то мускулистая рука, чуть дальше рыбак в куртке с капюшоном до губ и с удочками.
Выйдя из метро, Щуков натыкается на стену дождя и тут же прячется обратно в метро. Раскрыв зонт, он выходит из метро и спешит к троллейбусной остановке. Толпа-а-а! Она поражает своими действиями, облепив подошедший троллейбус так, что кажется, она сама понесёт его без остановок. А ливень то подстёгивает. Щуков, отойдя от остановки и спрятавшись под карниз газетного киоска, смотрит на толпу на остановке троллейбуса, на длинный ряд торгующих овощами…Торгующих уже нет, остались единицы и те, уже прилично промокнув, поспешно собирают свой товар и разбегаются под всевозможные навесы поблизости. А некоторые и не собирают товар, а просто прячутся под плёнкой. И в этот момент Щуков видит: троллейбус плывёт мимо него меделенно-медленно, он, видимо, опасаясь толпы, проскочил остановку, и толпа несётся за ним по лужам, вот уже зад троллейбуса проплывает мимо Щукова, троллейбус притормаживает, дверцы его раскрываются прямо напротив Щукова, и из него выскакивает несколько пассажиров и в него вскакивает, поспешно и как попало складывая зонт, Щуков, и толпа уже настигает троллейбус. Но ещё раз везёт: троллейбус не успевает набиться, как водитель отъезжает… Чего ему не удаётся сделать на следующей остановке. Мокрые разные люди заполняют собой троллейбус так, что можно ни за что не держаться и даже ноги поднять. Кто-то смеётся, кто-то ругается, а со ступенек кричат, что надо ещё продвинуться на одного человечка или даже на полчеловечка. Так, сдавленный со всех сторон, Щуков доезжает до своей остановке. От остановки до корпуса «КАФЕДРА АЭРОМЕХАНИКИ И ДИНАМИКИ ПОЛЁТА» Щуков идёт не спеша; дождь чуть ослаб и не такой косой, можно спокойно и уверенно шагать под зонтом. В ОНИЛ-П также дождливо: зонты, плащи, но лица не очень кислые. Влажность стопроцентная. Щуков садится за стол у окна и выдвигает ящик. «Ивн Джоржич, а поздороваться?» – говорит Людочка Мильченко. Щуков машет в её сторону ладонью: «Привет.» К Щукову подсаживается Франчук. «Этот дождь уже в печёнках,» - говорит он. «Где Валера?» – спрашивает Щуков, он в упор смотрит на Франчука, и взгляд его тяжёлый. «Смотрю, ты ожил, - улыбается Франчук. – Да уже должен быть.» – Франчук волнуется, дёргается, посматривает на часы и пожимает плечами. «Гриша, - Щуков усмехается и начинает рыться в ящике стола, - найди Валеру.» – «Должен уже быть…» - Франчук вздрагивает и оборачивается, и Щуков смотрит в ту же сторону. В комнату входит Гецко – молодой мужчина в сером плаще, в болониевой шапочке, с кожаной папкой под мышкой, он сразу подсаживается за стол Щукова к Франчуку и устремляет свой взгляд на Щукова. Потом, после некоторого молчания, он снимает шапочку и приглаживает волосы. Щуков тем временем достаёт из ящика стола длинную тонкую сигару, нюхает её с явно выраженным удовольствием на лице и суёт её в рот. Гецко раскладывает на столе Щукова содерджимое своей папки и говорит: «За НИЛ-П два рацпредложеия и одно внедрение.» Щуков искривляет лицо ехидной улыбкой, моргает Людочке и переводит взгляд на Франчука. Франчук морщит лицо, как от зубной боли. «У нас сейчас очень важный семинар,» - говорит Франчук Гецко. «Совершенно верно, - говорит со своего места у книжного шкафа Гайдамаченко. – И вообще, - он встаёт со  своего места и подходит к столу Щукова, - если можно что-то не делать, то лучше не делать.» - «Сто какой то закон Мэрфи!» - говорит со своего места Налимов и хихикает. Гецко тут же реагирует на эту реплику и поворачивается лицом к Гайдамаченко. «Законы Мэрфи, молодой человек, здесь не проходят,» - говорит Гецко и улыбается. Щуков достаёт из кармана коробку спичек и встаёт. «Лев Давидович, - говорит Щуков, смотрит на Гайдамаченко, - удовлетворите юношу,» – и кивает на Гецко. «Кстати, по поводу удовлетворения, - улыбается Гайдамаченко и берёт листок из содержимого папки Гецко. – Тут твоя жена провода рвёт, всё ищет тебя.» – Он переводит взгял на Франчука и улыбается. «Мебель, - говорит Франчук, смотрит на часы, барабанит костяшками пальцев по столу и смотрит на Щукова. - Подождём ещё часок?» – спрашивает Франчук. «А чего ждать!?» – возмущается Крупицын. «У тебя слишком глаза блестят, - говорит ему Франчук, – смотри, как бы чего не вышло.» – «У меня глаза блестят точно так, как у Ивана Георгиевича, когда он тянет большую рыбу,» - говорит Крупицын и ухмыляется. Гайдамаченко громко смеётся и говорит:«Всю большую рыбу, Витёк, уже давно выловил Валера, а Иван Георгич всего лишь оставшуюся мелочь и не выловил, а подмёл. – Он подходит к Крупицыну и кладёт ладонь ему на плечо. – Вот так то, Витенька.» – «Да-а, - Франчук потягивается, - Валера уже купается в другом измерении,» - и смотрит на Щукова. В комнате на некоторое время воцаряется абсолютная тишина – слышен гул далёкого троллейбуса. Потом Щуков откусывает конец сигары, сплёвывает его в окно и выходит из комнаты. За ним выходит Франчук. «Где Валера?» – спрашивает Щуков. «Должен быть, - говорит Франчук и мнётся. – Чтоб Валера не пришёл на семинар!» – В его глазах изображён поддельный ужас. Они спускаются на второй этаж и заходят в курилку типа «М». «О-о-о! – встречает Щукова Леондовский. – Иван Георгич! Слыхал? Изобрели новую водку! – И Леондовский долго в перемешку со смехом и кашлем рассказывает: - Когда её пьёшь, кажется, что это точно водка, даже хочется занюхать хлебушком, закусить огурчиком, даже кажется, что наступает кайф, но никого кайфа на самом деле нет…» - В его рассказ вмешивается Бурко, он говорит с сигаретой во рту:«Всё это ерунда! Вот где-то в России дают такой наркотический сеанс: Заходит толпа мужиков. Гипнотизёр говорит: «Налили!» Все делают вид, что наливают. Потом также по команде гипнотизёра делают вид, что пьют, потом все кайфуют уже на самом деле, базарят, подливают и напиваются до чёртиков. Час кайфуют. Сколько надо кайфуют. На сколько заплатили. Сеанс. Потом гипнотизёр одним словом и одним движением всех как бы отрезвляет, оставляя небольшое похмелье, и толпа расходится довольная-довольная.- Громче всех смеётся Франчук.  – Что скажешь, Ив Джёджич?» – спрашивает Бурко. «Где б красненького достать, но не Кабэрнэ, я обещал,» - говорит Щуков. «Вина что ль?» – удивляется Леондовский. «Да,» - говорит Щуков. Наступает молчание. Все затягиваются, дымят. «С красненьким важко,» - вздыхает Леондовский. «А  почему не Кабэрнэ?» – спрашивает Бурко. «Болгарское? Оно неплохое, но сегодня я обещал грузинского,» - говорит Щуков. «Ну-у, что вы, - встревает в разговор Франчук, - болгарское – это ж чернило.» – «Почему же…» - возражает Бурко, затягивается и смотрит на Щукова. «Болгарское неплохое, но сегодня, - Щуков с неподдельной тоской смотрит по сторонам, - хочется грузинского.» – Он затягивается. «Да, женщину не угостишь болгарским,» - говорит Бурко. И вновь наступает молчание. Щуков курит, задумчиво глядя себе под ноги. «Иван Георгич, - обращается вдруг к нему Леондовский, - ты так и не ответил: что ты, как научный руководитель такой лаборатории, думаешь об алкоголе?» – «Алкоголь, - Щуков поднимает голову, затягивается, выпускает дым в потолок, - это источник силы близкой к ядерной.» – «В смысле уничтожения?» – Леондовский задерживает сигарету у рта. «Во всех смыслах,» - улыбается Щуков. Леондовский заметно рад ответу Щукова. «Боюсь, ты очень близок к правильному ответу, - говорит он, щурясь, затягивается и продолжает обсуждать Щукова. – К сожалению, а может и нет, в тебе слишком живёт физик. А ведь алкоголь – это ещё кроме всего мощнейшее средство…стимулятор общения масс, особенно наших, застенчивых, скованных – перекованных, ободранных и запуганных. – Леондовскаий с задумчивым видом прохаживается по курилке. – Души наши, да, наверно, и не только наши, скоро начнут рваться. Мы не всегда можем найти выход внутреннему брожению естественным способом, и этим и только этим великим изобретением человек и отличается от животного.» – «Ну, ты и хватил, - возражает от двери Воробьёв Владик, он как-то незаметно появился в курилке. – А что ты думаешь о хомо смоукинг?» – улыбается он Щукову. «И хомо смоукинг тоже! – ещё более оживляется Леондовский и развивает свою мысль дальше: - В нас не так много отличительных признаков от животных: ну, трахаемся в любое время года, суток, часа; едим всё подряд и без системы и толка. Думаем? Нет, Ив Джёджич! Нет! Поверь мне, собаки и прочие крысы и змеи думают не меньше и не хуже! Они только вовремя задают себе вопрос: «А зачем?»  Мы ж себе такого дурацкого вопроса не задаём. И мысли животных мы не читаем. А вот алкоголь, именно, алкоголь вознёс нас…» - «А религия?» - спрашивает Игорь Стельмах - молодой человек в очках. «И религия, пожалуй…» - говорит Леондовский и задумчиво покачивает головой. «И алкоголь и религия – всё это опиум для народа!» – говорит Воробьёв, и в курилке некоторое время стоит смех. «Итак, - Леондовский делает две короткие быстрые затяжки от коротенького окурочка - фильтра уже нет, один пепельный цилиндрик сероватого цвета – и бросает его в сторону урны в углу курилки, - подведём итог нашего семинара: алкоголь, табак, беспорядочные половые отношения, искусство, спорт…» – «О-го-го!» – удивляется Стельмах. «Но, заметьте, алкогль на первом месте! Даже первей религии!» – говорит Леондовский. «А як же праця?» – говорит Воробьёв. «Это к Фрицу Энгельсу,» - говорит Бурко. «Праця? – Леондовский прислоняется к стенке, наклонив голову. – Если Ив Джёджич, не даст мне соврать, то праця это именно сближающая нас с животными черта. А? Ив Джёжич?» – Он переводит свой взгляд на Щукова и ждёт ответа. «Труд? – Щуков плюёт в урну с расстояния в несколько шагов и попадает, чем вызывает восторженные оживление, мычание и гул в курилке. – Хороший труд, курево, может чай, – Щуков пожимает плечами, – это бесконечная и безнадёжная тема…» – «А вот недавно возник вопрос, - перебивает его Бурко, - кто кого научил пить? Украинцы русских или русские украинцев?» – «Украинцы научили русских пить, а русские научили украинцев напиваться, - говорит Леондовский и смотрит на Щукова: - Так?» – «Вероятнее всего,» - говорит Щуков. Курилка начинает шуметь громким смехом, Стельмах смеётся громче всех. «Свободный труд до последеней извилины,» - звучит его голос сквозь табачный дым. «А женщины?! – доносится из кабинки чей-то голос, почти сливаясь с шумом низвергающейся воды в унитазе, дверца кабинки открывается и, широко улыбаясь, выходит Толя Семенюк. – А женщины?» – Он смотрит на Щукова. «Вероятно, и женщины тоже, - улыбается Щуков, – беспорядочно, бессистемно, бестолково. И вино! Красное и сегодня! – Он пристально смотрит на Леондовского. – Красное натуральное вино…» – «Ну нет, эт не по моей части,» - отмахивается рукой Леондовский и поспешно уходит из курилки, подхватив под руку Семенюка. Щуков с наслаждением на лице затягивается, выпускает клуб дыма в потолок и смотрит им в след. Стельмах спрашивает Щукова:«Как ты хочешь определить точку излучения?» Щуков бросает на него вопросительный взгляд из-под бровей, затягивается, переводит взгляд на открывшуюся дверь. В курилку входит Горлачов Саня - мужчина средних лет в полосатой тенниске. Он улыбается и спрашивает Щукова:«Решил сосредоточиться?» – Закуривает и прислоняется к стенке. «Как вы хотите определить точку излучения? – повторяет свой вопрос Стельмах и после нескольких молчаливых затяжек говорит: - Это вопрос или, если хотите, вот в чём вопрос! – Он смотрит на Щукова с чуть задранным вверх подбородком типа «Ну, я жду». - Как по Шекспиру? – спрашивает он, докуривает сигарету, бросает её в урну, плюёт в урну и говорит: - Тут, Иван Георгиевич, ваша шекспириада не пройдёт. Вирыч прикроет это дело.» – Он внимательно смотрит на Щукова. Щуков улыбается и говорит:«Конечно.» –  Затягивается и выпускает дым в окно.
Дым сигары выплывает в окно, подхватывается ветром и, кружась, растворяется в постранстве за окном. Стельмах не уходит, он говорит:«Мне не нравится эта идея, но физика в ней неоспорима. А физику ведь не обманешь. Так?» – Он вопросительно смотрит на Щукова. «Почему ж? Можно и обмануть,» - говорит Щуков, глядя уже в потолок. В курилку возвращается Леондовский; он закуривает, глядя из-под бровей сквозь пламя спички на Стельмаха, а тот говорит Щукову: «Вы ж сами говорили, что нужно и можно исключить все разряды мысленно…» - «Вы всё о работе да о работе, - перебивает его Леондовский, прохаживается по курилке, чему-то усмехается. Стельмах повторяет по слогам: «Фи-зи-ку–не–об-ма -…»  - «Я не так говорил, - перебивает его Щуков. – Я говорил, что природу не обманешь. А физика в руках человека, как хочешь, так и вертишь.» – «Хахаха! Как женщиной!..» – смеётся Леондовский. « Как женщины нами!» – кричит кто-то. Стельмах безнадёжно машет рукой и покидает курилку. «Ивн Джёджич, я чего вернулся, – говорит Леондовский. - скажи лучше, как сегодня сиграем?» – Мелкие подвижные глаза Леондовского впиваются сначала в Франчука, потом в Щукова. «А с кем играем?» – спрашивает Франчук. «С Пахарем.» – «Нет вопросов. Хотя дождь, а во поле трава.» – В курилку заходят ещё двое мужчин: Чайка Вовка - мужчина с чёрной бородой и Свердлик Женя - юноша в свитере. «Погода, конечно, не наша, но две банки закатим точно,» - говорит Франчук. «Рыжий гений!  - говорит вдруг Леондовский, затягивается, закрыв от удовольствия глаза, и все смотрят на него. – Были заблуждения, ошибки, но он знает, как достичь нужного результата. Рыжий, господа, гений!» – восклицает Леондовский, ткнув указательным пальцем  вверх. Чайка, закурив и держа сигарету только губами, цедит:«Важны ещё и средства, важно – какие эти средства.» И хор из нескольких человек смеётся над ним. Под смех в курилку входит ещё несколько человек с сигаретами в зубах; Перцев, Степанов и Марченко. Перцев - мужчина в кепке и в кожаной куртке - чиркает спичкой, и все вошедшие прикуривают от его спички, последним прикуривает он сам. Леондовский говорит: «Нет никакой разницы в том, как взять золото, кубок или кубок кубков и теде.» - «Цель – это главное, и так было всегда,» - говорит кто-то из только вошедшей толпы. «Так?» – Спросив, Леондовский смотрит на Щукова. «Главное, чтоб была воля к победе,» - говорит Щуков. «Федя,» - добавляет кто-то. Щуков усмехается и смотрит в окно.
Виден только кусочек неба в чёрных тучах, где-то идёт дождь... «Цель, конечно, оправдывает средства,  - Леондовский затягивается, выпускает дым носом и делает задумчиво-страдальческое лицо, - но было бы глупо выигрывать у аутсайдера любой ценой или игрой «в кость», «в кровь из носу». Так? – спрашивает он Щукова. Щуков стряхивает за окно пепел. – Глупо, - утвержает Леондовский, - и Рыжий на это не пойдёт. Не опустится до этого.» – «Рыжий на всё пойдёт,» - усмехается Чайка. – «А чем хуже Бес?» – звучит откуда-то. Начинается смех, шум. Перцев смеётся громче всех. «Нашёл с кем сравнивать!» - говорит кто-то. Леондовский подходит в плотную к Степанову: «Ну что он, твой Бес, может бросить в своё корыто? – После этих слов он победоносно обводит всех взглядом победителя, Степанов молчит. – А у него что, условия хуже? – продолжает Леондовский. - Грабить некого?  Скажи, Ивн Джёджич!» – обращается он за поддержкой к Щукову. «Бес? – Щуков морщит лоб, делая вид, что напряжённо думает, и говорит: - Бес, конечно, умнейшая голова, но в корыто ему бросить нечего.» - «Вот именно! – Леондовский смеётся. – Умнейшая! А карманы, - он хлопает себя по карманам брюк, - пусты!» – «А Спартачок сегодня ещё и влетит,» - говорит кто-то. И все начинают гадать и мечтать:«Вот влетел бы!..» Кто-то вдруг громко-громко спрашивает от двери:«Ваня, влетит сегодня Спартак?» – «Эх, - вздыхает Щуков, – мне б красницкого сегодня достать. Сухи!» После его слов все сосредоточенно качают головами:«С хорошим красницким трудновато.» – «Ты спроси у Лугового, - говорит вдруг Яцук - мужчина в фуфайке и в ушанке. – У него то ли тесть, то ли кум или сват, то ли ещё кто-то…» - «Да не тяни ты резину…» - подгоняет кто-то Яцука. «…в центральном гастрономе грузчиком работает,» - договаривает Яцук. «Вот это уже интересно, - говорит Щуков и улыбается. – А то Рыжий! Бес!.. А ты чо в ушанке?» - спрашивает он Яцука. «Да я только из трубы, твой вопросик продуваем,» - отвечает Яцук. «А-а-а…» - тянет Франчук. «Да! Я вот только что видел Вирыча…» - начинает говорить Марченко. «Где?» – останавливает его Щуков. «В плановом отделе,» - отвечает Марченко. Щуков смотрит на Франчука, Франчук смотрит на Щукова. Щуков быстро гасит сигару о косяк двери, суёт её в карман и уходит. За ним Франчук:«Ваня...» – «Я скоро,» - отмахивается Щуков, поспешно покидает курилку, спускается вниз и выбегает из здания.
На улице пасмурно. Дождя нет, но небо не надёжное. Серое, и похоже, что вот-вот пойдёт дождь. Щуков спешит, идёт вдоль двух длинных трёхэтажных корпусов, проходит через арку, соединияющую ещё два других корпуса, сворачивает налево, идёт ещё метров семьдесят и почти по мраморным  ступенькам заходит в высокое здание из стекла и бетона. …
Начинается дождь, слышно, как он забарабанил по стеклу входных дверей. Щуков поднимается по ступенькам на второй этаж, идёт по ковру полутёмного коридора и толкает дверь «ПЛАНОВЫЙ ОТДЕЛ», оббитую жёлтым дермантином. «Иван Георгиевич! – встречает его бодрым голосом Коломиец Вера Андреевна - толстая женщина с кудряшками на голове, – вы как всегда перебрали!» – «Это моя слабость, - улыбается Щуков. – Где? Как? Когда?» – «Сейчас, сейчас, - Коломиец листает толстый потрёпанный журнал, хитровато улыбается и говорит: - Свой лимит вы исчерпали полностью ещё зимой и залезли уже в карман Белого.»  – «Так что, я белого перебрал? – усмехается Щуков. – И насколько?» Коломиец находит нужную страницу и поворачивает журнал к Щукову:«Пожалуйста!» Щуков бросает на журнал беглый взгляд. «Десятая статья?» – улыбается он. «Не-е-е! – Коломиец смеётся. – Вышка!» – «Последний раз, - виновато говорит Щуков и смотрит на неё преданным взглядом. – Говорят, что у вас только что был Вирыч.» – «Валерий Васильевич минут пять, как ушёл,» - говорит Коломиец. «Понятно.» – Щуков улыбается, машет ей рукой и, выйдя из «ПЛАНОВОГО ОТДЕЛА», попадает в объятия Працюка - огромного мужчины в сером плаще. «К Грише, Стёпа! К Грише, - хрипит Щуков, пытаясь вырваться. - Я в отпуске. Лллето на дворе…» - «Ивн Горгич, это всё так просто,» - стонет Працюк. Щуков всё-таки вырывается и в конце коридора сталкивается с Банниковым - мужчиной в светлом костюме при галстуке, волосы его гладко-гладко расчёсаны на пробор посередине, в правой руке у него огромный портфель. Увидев Щукова, он расплывается в улыбке и говорит:«Иван Георгиевич, ты знаешь, что к тебе рвётся Лозовой?» – «К Грише,» - бросает ему Щуков и быстро идёт по ступенькам на следующий этаж. Слева вдруг распахивается дверь и выбегает Вирыч. «Спешу, Ваня, - говорит он, суетливо закрывая дверь на ключ. – Что у тебя там? Протокол? Потом…» - «Валера, - говорит Щуков, - где моё красное?» Вирыч на мгновение задумывается: «Красное? Подожди, я буду минут через двадцать,» - и он уходит быстыми шагами. «Без красного не возвращайся,» - говорит ему вслед Щуков. Потом, постояв у запертой двери, Щуков идёт в буфет, берёт салат из свежей капусты, колбасу, стакан компота и пирожок. Ест медленно и смотрит в окно. Окно буфета выходит в институтский двор. Двор пуст, только несколько автобусов. Переговариваются два водителя, Колесников и, кажется, Бабаевский. Начинает накрапывать дождь, и они скрываются в жёлтом Икарусе. Покончив с едой, Щуков выходит из буфета. Третий этаж. Полутёмный коридор. Потолки очень высокие, висят редкие еле светящиеся лампочки. Дверь «ВИРЫЧ В.В.» Щуков толкает дверь и застаёт Вирыча.
-Ну, что скажешь? – спрашивает Вирыч, хотя видно, что он не расположен слушать, ему хочется говорить, говорить, говорить, он возбуждённо ходит по кабинету и сдерживает, вырывающуюся из него улыбку. Щуков спрашивает:
-Где моё красное?
-Подожди, - мгновенно отвечает Вирыч, садится на стул и начинает возбуждённо барабанить по столу пальцами. Глаза его блестят даже сквозь очки, и по напряжённому лицу видно, что он по-прежнему сдерживает улыбку. – Можешь поздравить, - наконец говорит он, и улыбка расплывается на его лице.
-Кого? – спрашивает Щуков.
-Мелочь, но всё-таки, - улыбается Вирыч.
-Всё-таки? – спрашивает Щуков.
-Парторг института! – Улыбка Вирыча становится ещё шире, и он начинает смеяться. Щуков только мычит что-то и протягивает ему руку:
-Мои соболезнования.
Распираемый радостью Вирыч встаёт из-за стола и возбуждённо прохаживается по кабинету.
-Вот так! – говорит он, и они долго молча смотрят друг на друга, улыбаясь. – Коломийца тюк и нет, - хихикает Вирыч. – И главное: теперь НИЛ-П теперь наша окончательно. И будет не НИЛ-П, а ОНИЛ-П окончательно! – Он смотрит на Щукова сверкающими глазами. – Утвердят, правда, только в сентябре. – Вирыч отходит к окну и довольно долго молча смотрит в окно. Потом он прохаживается по комнате, и видно, что первоначальное возбуждение его уже стихает. Спрятав вдруг улыбку, он спрашивает: - Что у тебя? – И тут же вспоминает: - А-а-а-а! – Его глаза наполняются мечтательностью. – Под это дело такую стройку закатим! Наберём специалистов, человек двадцать! Молодых! Здоровых! А? – Он смотрит на Щукова и улыбается. – Это будет ещё та кормушка. Шутка ли, такая стройка! Вот шума наделаем! Только науки не будет, - говорит он тише и пригибаясь. – Шутка. Шутка! – добавляет он громко,  хихикает и потирает руками. – Мы им ещё всем покажем. Как там поживает наш мешок идей?
- Мешок?
- Ну-у, твой дипломат, кейс или как его там!?
- Всё в порядке. – Щуков хлопает себя по груди со стороны сердца.
- Покурим? – спрашивает Вирыч. Щуков ощупывает свои карманы и говорит:
- Валера, где моё вино?
- Вино? -Вирыч удивляется, суёт сигарету в рот, закуривает и задумыватся. - Ах, это ж то, что Евтеев из Сухуми привёз? Что Шалва передал? А сколько его там было?
- Два ящика, Валера! – Щуков вертит указательным пальцем у виска.
- Тому надо, этому, опять тому. – Вирыч смеётся. - Ивашко надо? Черемису надо? Даже Коломийцу оказалось надо. – Он затягивается и выпускает дым. – Кстати, о Ивашко. – Он смотрит на часы. – Да-а, ещё к стати, Голего после вчерашнего совещания… - Вирыч не договаривает. – И надо тебе было так его задеть?! – Он, глядя на Щукова, затягивается краем рта и выпускает дым, вытянув губы трубочкой. – Ладно. Пошли. Будет тебе вино.
Вирыч поспешно гасит сигарету в пепельнице, и они выходият из кабинета. Идут по коридору. В кабинете  за дверью «ИВАШКО Б.И.» несколько человек. Сидят вдоль стены напротив огромного стола и тихо о чём-то беседуют. Ивашко Борис Игоревич - невысокий широкоплечий мужчина поворачивается к Щукову и Вирычу. «А-а-а, наука пришла, - говорит он хрипловатым голосом. – Заставляете ждать.» – Ивашко абсолютно лыс, выглядит юнцом, хотя голос его звучит совершенно старчески. Щуков устраивается на крайнем стуле у окна.
За окном идёт дождь. Мелкий - мелкий. Его даже не видно и не слышно. На противоположной стороне улицы в ларьке продают свежую капусту. Видно, что у ларька огромная лужа, и покупатели не подходят к ларьку, а пробираются, прижимаясь в нему … «Начнём. - говорит Ивашко, вытирая со лба пот, потом он долго смотрит на присутствующих, переводя взгляд с одного на другого по порядку как они сидят. - Я буду краток и весел, - говорит и хитровато улыбается. - Времена наши суровые, а потому - время деньги.  Вы знаете, зачем я вас собрал?» - спрашивает. «Не очень,» - говорит кто-то из угла. Ивашко долго смотрит в сторону окна и говорит: «Специально для вас, Юрий Петрович. Как вам всем известно, Чепелев уволился по своему личному, или как говорят в народе, по собственному желанию, и это оказалось неожиданностью. И вот НИЛ-2 без головы…» Щуков наклоняется к уху Серебрянко - мужчины в сером костюме с причёской под ёжика - и шепчет:«Ты можешь сегодня достать приличного красного сухарика?» Тот, не двигаясь, задумывается, лицо его при этом искривляется в неопределённости, и он отрицательно качает головой. Щуков смотрит в окно.
Луч Солнца в это время рвёт тёмную мглу где-то в районе телевышки, от этого становится немного светлее, но! Видно, как с севера надвигается мощная стена дождя. «Сопко ещё юн для такой должности - говорит Ивашко, закуривает, включает вентилятор и, глядя на Щукова, говорит: - В начальники лаборатории предлагается Калиновский Анатолий Дмитриевич.» - «Кем предлагается?» - спрашивает кто-то из угла. «Неважно,» - говорит Ивашко. Наступает тишина. Пауза. Кто-то покашливает, кто-то шмыгает носом, кто-то хрустит пальцами, кто-то ёрзает на стуле. Щуков отводит взгляд от Ивашко и снова смотрит в окно.
Пирамидальный тополь на фоне куска синего неба, а далеко за ним там высоко-высоко ярко сверкая в лучах Солнца летит самолёт, оставляя за собой белый след... «Сергей Петрович! - вдруг резко говорит Ивашко, повысив голос, - вы дадите мне закончить.» - «Пожалуйста,» - небрежно бросает из своего угла Сергей Петрович. «Сопко ещё юн, - уже раздражённо говорит Ивашко. - И этот  его плюс - молодость - может обойтись всем нам минусом, и кругозор его ещё узковат. Короче,» - он прохаживается по кабинету, останавливается около Щукова и вместе с ним смотрит в окно.
Луч Солнца у телевышки уже исчез, и на его месте клубится серая дождящая мгла, стремительно продвигаясь на юго-восток куда-то за Днепр… «Если Калиновский будет начальником второй, - говорит из угла голос Сергея Петровича, - то я отказываюсь от четвёртой.» - «И куда же вы пойдёте работать?» - ехидно спрашивает Ивашко. «Украина большая, - басит Сергей Петрович. - В крайнем случае пойду к Щукову таскать оборудование.» Щуков улыбается:«Сергей Петрович, возьму с радостью, но только на своё место.» - «Это уже бунт, - говорит Ивашко. - Что, Сергей Пентрович, - он старательно выделил букву «н», - захотелось Щуковского коммунизма.» - «Калиновский не впишется в отделение,» - говорит Демерташ - сосед Щукова в сером костюме, он трёт глаза и смотрит себе под ноги. «То есть, Натан Семёнович? - оживляется вдруг Ивашко, и видно по его лицу, что он не доволен. Демерташ молчит, продолжая смотреть себе под ноги. - Па-нят-но, - трясёт головой Ивашко. - Бунтовать вздумали!..» - «Совсем нет, - возражает Демерташ, поднимает голову. - Мы можем обсудить всё. И методы руководства, и деликатность нашего отделения…» - «Что-что-что? Деликатность отделения?» - «Да-да-да! Второй лаборатории нужен лом! Самый настоящий лом! Негнущийся…» - «Ты опять хочешь расколоть меня на спор об анахронизме руководства в современной науке?! Лом или деликатность?!» - Ивашко возращается за стол на своё место. «Ладно, - машет рукой из своего угла Сергей Петрович, видно, что он уже как сдаётся, уступает. - Все, кто спорит со мной, не считаются с интересами государства. Это уже давно как аксиома. Иван Георгич, разве я не прав?» – спрашивает вдруг Сергей Петрович Щукова. Щуков согласно кивает головой. «Калиновский, конечно, силён, - продолжает Сергей Петрович. -  Высшая партшкола за плечами, а это не хрен собачий, он прошёл такую стройку!» - Сергей Петрович делает паузу, смотрит куда-то в угол. И тут начинается вдруг словесная перепалка:«Вы, возражаете только, но не аргументируете. А ведь вы тоже учёный…» - «Самый главный аргумент, - кричит кто-то из угла, - это человеческий фактор.» После этих слов Ивашко начинает улыбаться. «Идите вы знаете куда со своим человеческим фактором, - говорит он. - С человеческим фактором нельзя было не только выйграть вторую мировую, но сейчас и бабу поиметь…прости меня, господи. - Ивашко вздыхает. - Я собрал вас только из уважения к вам, считаясь с вашим опытом, а вы ахинею несёте. Щуков! - вдруг кричит Ивашко, - а вы что думаете?» - «Мне всё равно,» - говорит Щуков, улыбаясь Ивашко. «Вот, - Ивашко смотрит на Сергея Петровича, - вот ответ достойный настоящего учёного. Спасибо, Иван Георгиевич. Хоть один честный учёный нашёлся.» - Ивашко тяжело вздыхает и улыбается Щукову. Щуков смотрит в окно.
Над тополем белая-белая мгла, если бывает белая мгла. Белое, как известно, есть смешение всего-всего. Видимо смешалось всё - и тучи, и Солнце, и дождь, и блеск куполов, и тополь, и... «Как это всё равно, Иван Георгич!?» - взрывается Сергей Петрович. «У меня горло пересохло, - говорит Щуков, - вот так, - он проводит ребром ладони по горлу. – Я вина хочу! Сухого! Красного!! Грузинского!!!» И после его слов в кабинете начинается оживление, со всех сторон сыпятся реплики о вине. Видно, что Ивашко несколько обескуражен возникшей обстановкой, он молча некоторое время смотрит в окно, потом, обернувшись, говорит:«Калиновский, всё равно, будет начальником НИЛ-2.» - «Тогда зачем нас собрали?» - возмущается кто-то. «Как? Вы этого не знаете? - усмехается Ивашко. - А вот Щуков знает. Так? - Он смотрит на Щукова. - Знаете?» - «Знаю, но не скажу,» - отвечает Щуков. Ивашко смеётся и говорит:«Да-а, Иван Георгиевич, в Америке вы б далеко пошли.» - «А чем мы хуже Америки?» – кричит кто-то. «А тем, - Ивашко смотрит на Серебрянко, - что здесь Щуков далеко не пойдёт. Только об этом никому. - После этих слов под молчаливый аккомпанемент всех собравшихся Ивашко довольный собой, особенно концовкой, усаживается за стол, цепляет на нос очки и смотрит поверх стекол. – Я надеюсь, вы умеете отличать, где шутка, а где её нет,» - говорит он и начинает делать пометки в календаре. «Ты согласен?» - спрашивает Щукова Серебрянко. «Конечно, - улыбается Щуков, - я ещё далеко пойду, - он шмыгает носом, - в Америке.» - «Я больше никого не задерживаю, - говорит Ивашко, не поднимая головы. - Спасибо.» Все расходятся. Остаются Вирыч и Щуков. Ивашко, подняв голову, вдруг спохватывается:«О, Валера, тебя то я и не заметил. Извини. Извини. Поздравляю. - Он кивает на дверь. - Как тебе всё это?»  Вирыч неопределённо пожимает плечами и улыбается, кладя на стол перед Ивашко лист бумаги. «Что у тебя? - Ивашко поправляет очки и читает. - Так-так. Не разозлит ли это москвичей?» - Он смотрит на Вирыча. «Нет,» - отвечает Вирыч. «Я помню, что всё уже давно поделено, я читал статью Сапёлкина и Ка,» - говорит Ивашко. «Это позавчерашний день по сравнению с нашими идеями Щукова,» - говорит Вирыч и кивает Щукову. «Вот как?! - Ивашко берёт из стаканчика авторучку. - Мне тоже так показалось, что позавчерашний день. - Он листает календарь и спрашивает, глядя в календарь: - Ну что, Иван Георгиевич подписывать?» - «Подписывать,» - говорит Щуков. «Валера, - Ивашко переводит взгляд с календаря на Вирыча, - не возражаешь, если я переговорю ещё с ****ецким? - Он улыбается, Вирыч - тоже. – Чисто, чтоб соблюсти формальности. Я подпишу. - Ивашко снова начинает листать календарь и вдруг восклицает: - Ты только глянь! Оказывается сегодня народився Пушкин. - Он смотрит на Щукова. - Как тебе Пушкин?» - «Который не любит лллето красное?» – усмехается Щуков. «Да-да, я помню твоё лллето. Ах лето красное! – пытается декламировать Ивашко и тяжело вздыхает. - Как давно я ничего не читал. Ну, -он смотрит на Вирыча, на Щукова, - после ****ецкого? А?» - «После так после,» - вздыхает Вирыч, они жмут руки, и Щуков и Вирыч уходят. Идут по коридору, спускаются по лестнице и выходят из здания.
На улице хмуро, но дождя нет. Дует сильный ветер, гоня по небу тучи. Щуков смотрит на часы и говорит:
-Валера, отдай вино.
-Если честно,  - Вирыч закуривает, - я ещё вчера завёз тебе домой две бутылки.
-А я где был? – Щуков морщит лоб и почёсывает его рукой.
-А вот где ты был? – усмехается Вирыч.
-Две? – Щуков, продолжая задумчиво почёсывать лоб, смотрит по сторонам.
Вдоль линии скоростного трамвая дует ветер. Очень сильный. Щуков, глядя на тополь, говорит…Не разобрать того, что он говорит, всё скомкано, сжёвано, и тополь яростно шумит листвой. Щуков вдруг дёргается к обочине.
-Ладно, Валера, - он оглядывается, - до завтра, - машет рукой, останавливает такси и, открыв дверцу, говорит:«Нивки.» – «Только до метро «Жовтнева», – говорит таксист. «Поехали.» – Щуков забирается в такси, и они едут до метро «Жовтнева». Едут молча, только таксист что-то напевает, и у метро «Жовтнева» он поворачивается к Щукову…Это Валера Ющенко. Валера Ющенко говорит:«Извини, друг, что не на Нивки, но у меня перерыв и надо пообедать.» – «Всё нормально,» – говорит Щуков и расплачивается. От метро «Жовтнева» Щуков идёт через парк.
Видимо, только что прошёл сильный ливень, свежие лужи, с деревьев срываются крупные капли воды, по асфальтированной аллейке бежит бурный ручей. Поток!
Природа благоухает. Пахнет травой. Щуков идёт по краю дорожки, обходя раскисшие слякотные места. Справа темнеет верхнее озерко. Вдалеке внизу между деревьями виден товарняк, он движется медленно-медленно. Ползёт. Укорачивая шаг, Щуков по кривенькой асфальтированной дорожке спускается к нижнему озерку, идёт вдоль озерка, потом ещё вдоль одного озерка и подходит к железной дороге. Состав товарняка уже заканчивается. Пропустив товарняк, Щуков проходит по дороге под железнодорожеым мостом, потом идёт по узкой кривой улочке и поднимается к домам частной постройки. На некоторых деревьях уже висят краснеющие вишенки.
Вишенки только начали краснеть. На других деревьях есть маленькие зелёненькие сливы. А абрикосы уже большие, продолговатые и зелёные-зелёные. В садах в основном вишня. Яблонь тоже много. Высокие ветвистые с малюсенькими пушистыми яблочками.
Впечатляет акация. Оромная ветвистая акация с большими белыми гроздями. После дождя её резкий аромат пьянит…Щуков доходит до многоэтажного дома, заходит в него и лифтом поднимается на самый верхний этаж. Квартиара «121»…В квартире Щуков застаёт Гайдамаченко и Франчука. И Левченко. Они сидят за столом и пьют…красное вино.
- А-а-а, - тянет Левченко, - вот и мастер пришёл. А деловой какой!
Гайдамаченко говорит:
- Ваня, мы так промокли, как черти, а в твоём доме ничего для сугрева нет. Эх, - он хлопает Щукова по плечу, - не выпить и не закусить. И как это вы, Надежда Анатольевна, живёте с таким скушным человеком? – Он улыбается Левченко.
Левченко говорит:
-А для Щукова вообще ничего и никого не существует, даже дети сбежали из дома от его ремонта.
- Смотри, Ваня, - смеётся Франчук, - и жену уведут.
-А что ему жена, - стонет Левченко. – Кстати, я вчера клеила обои в маленькой комнате. Вся переклеилась. – Она пристально смотрит на Щукова.
-Одна клеила?! – восхищается Гайдамаченко, улыбаясь.
-А с кем же еще?  – Левченко разводит руками. - Ладно, пора мебель таскать, время уже.
Все встают и переходят из кухни в маленькую комнату. «Как только ты исчез, - шепчет Франчук Щукову на ухо, - позвонила Надя, а тебя нигде…» - «Да, мы с Валерой…» - «Да, нам сказали…»
- Вот, - Гайдамаченко показывает на большую кровать.
-Я решила сделать из большой комнаты спальню, потому соединила две кровати вместе, - говорит Левченко, она вопросительно смотрит на Щукова, прохаживается по комнате к окну, обратно к двери, глядя на мебель с разных сторон. – Я на секундочку, - и выходит из комнаты.
-Эх, - стонет Гайдамаченко, - настоящая арабская кровать получилась. - Он смеётся, садится на кровать и стонет, раскачиваясь. – У-у-у, какой станок! Без звука! Со скрипом! А ширь какая! Простор! – Он подпрыгивает на кровати. – Ты, Ваня, охраняй эту кровать. – Он хихикает. – Сын у тебя уже большой. Да и дочка уже ого-го. Разнесут…
-Не болтай, Сёма, и не пошли! – останавливает Гайдамаченко Франчук. В комнату входит Левченко и говорит:
-Неплохо б перенести сюда ещё зеркальце. – Она умоляюще смотрит на Щукова.
-Зеркальце? – Щуков пожимает плечами. – Идём. Несём.
Все выходят из комнаты. Зеркальце! Это огромное зеркало размером два метра на полтора. Огромнейшее. В массивной деревянной раме.
-Какое зеркало! – восхищается Гайдамаченко, обходя его со всех сторон. – В полный рост. Я сейчас с ума сойду! Ну! - Он смотрит на Франчука, и они берутся за зеркало с двух сторон.
-Только осторожно, мальчики, - молит Левченко.
-Фирма, - кряхтит Гайдамаченко. – Понесли тихо-тихо.
- А тяжёлое, - хрипит Франчук. – И где вы его нашли?
- Добротное!» – Гайдамаченко спотыкается и тихо матерится.
-Куда? – хрипит Франчук, входя задом в комнату. Левченко командует:
-К стене напротив кровати, в самый угол.
Гайдамаченко и Франчук, пыхтя, ставят зеркало на указанное место, поправляют его, устанавливают поровней, потирают руки.
-Вот, вроде, и всё, - говорит Левченко, расхаживая по комнате и глядя на себя в зеркало с разных точек.
-Если надо будет помочь ещё, ещё поможем, - говорит Гайдамаченко.
-Пьём дальше, - говорит Левченко. Гайдамаченко смотрит на часы и говорит: -Пьём, но только быстро.
- Быстро только собаки пьют, - говорит Франчук.
-Я обещал быть в одном месте, - говорит Гайдамаченко.
-Ты уже давно в этом месте, - говорит Щуков. «Все тама будем,» - говорит Франчук и пристально смотрит на Щукова. Так переговариваясь, все заходят в кухню. На столе расставлены тарелки, закуска – рыбные консервы, лук, недопитая бутылка вина. Гайдамаченко садится за стол у окна. Франчук сразу у входа. Щуков с тоской на лице разливает вино. Франчук задерживает руку Щукова:«Я-ж за рулём.» Гайдамаченко поднимает рюмку:
-Я предлагаю выпить за мебель.
-Чтоб не простаивала,» - смеётся Левченко.
 Пьют. Закусывают. Молчат.
-Да-а, - нарушает молчание Гайдамаченко, - обои клеить – нужен опыт. – Он смотрит на часы. – И знания, Ваня, тут не помогут. Физика тут ни к чему. – Он наливает себе вина сам и пьёт. – Вот взять маляров. Они ничего не знают и даже ничем не интересуются, а как делают своё дело! Опыт – великая сила! – Гайдамаченко закусывает, улыбается. – Теория в одиночку любой вопрос завалит, теория всегда нуждается в проверке, в практике, в объяснении. – Франчук что-то хочет сказать, но Гайдамаченко останавливает его жестом руки, наливает ещё вина…остатки вина, пьёт «за меблю» и говорит: - Гриша, ты лучше подвези меня, - и стучит пальцем по циферблату своих часов. «Поехали,» - соглашается Франчук.
-Ещё немного посидим, - просит Левченко.
-Дела-а, - улыбается Гайдамаченко.
-Ты не через Артёма поедешь? – спрашивает Франчука Левченко. «Могу и через Артёма,» - говорит Франчук.
-И через Абрама, - усмехается Щуков.
-Может, - Левченко с ухмылкой смотрит на Щукова, -  мне…к Рогожиным смотаться, - говорит и спрашивает: - А? У них мои вещи. Я у них иногда ночевала, пока ты тут ремонтничал. Знаешь Рогожину?
Щуков не отвечает, молчит.
-У которой морда лошади? – вдруг спрашивает Гайдамаченко.
-Что ты?! – Левченко смеётся. – У неё ещё муж архитектор…
-Архи… - Щуков морщит лицо, - нет, не знаю, я с ним не пил.
Тем временем Гайдамаченко и Франчук уже перешли в прихожую и собираются уходить.
-Я секундочку, - просит Левченко. – Она уходит в большую комнату и кричит из неё: - Я от них к детям и папе. А ты, Ваня, хорошо побели потолок. Сам обои не клей, там голубые обои совсем не подходят. Ты совсем оголубел. - Она появляется в прихожей в розовом платье, на мгновение останавливается, трёт глаз, глядя в пол, потом открывает дверь и выходит из квартиры. Гайдамаченко, Фравчук и Левченко уходят.
 После их ухода Щуков снимает с аппарата трубку и набирает номер, потом тихо говорит в трубку:«Я не достал красного вина. Водка сойдёт?..  Очень? Ну, ладно…А-а-а, - тянет он, - испыт продовжуэться…У завуча?.. понятно…Жаль… - Он ещё некоторое время слушает. - Ну, будь умницей…Будь.» – Он кладёт трубку на место, берёт со стола пустую бутылку из-под красного вина и долго с ухмылкой разглядывает её. «Ткварели». Потом он ставит на огонь чайник и принимает горячий душ. После душа, одевшись в голубой халат, он кладёт на маленький столик в углу кухни баночку сардин в масле, достаёт откуда с антресолей бутылку с остатками водки, режет хлеб и заваривает чай в голубом чайничке. Приносит из комнаты томик Пушкина. Выливает остатки водки в стакан и говорит: «Ах лето красное, люблю же я тебя! Жару, и комаров, и мух!» – Отпивает немного и долго смотрит на портрет Пушкина на первой странице. Потом закусывает и долго смотрит в темноту за балконной дверью. Постепенно на его лице появляется улыбка: «Зачем я ею очарован? - начинает он декламировать, наливает в пиалу чай и делает небольшой глоточек. – Зачем расстаться должен с ней? Когда б я ни был избалован научной жизнею моей…Научной? Циганской!... Да-а-а, не самое удачное шестое июня. Обидно, досадно…Да-а-а…»
В этот момент за окном начинается дождь, наполняя своим шелестом всю кухню. Щуков выпивает одну пиалу чая, вторую… Так, сидя в кресле и забросив ноги на табуретку, глядя в тёмное пространство за балконной дверью, Щуков выпивает два чайничка чая. Всё это время на его коленях лежит раскрытый страницами вниз томик Пушкина. Дождь за окном вдруг стихает, и откуда-то доносятся звуки курантов «баммм-баммм…!» Щуков бросает взгляд на Пушкина, поворачивается на бок и засыпает в кресле. День Второй, День Рождения Пушкина – заканчивается.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ. ДЕНЬ ГИДРОПАРКА.

Кто-то когда-то сказал: «Один из жарких июньских дней надо в обязательном порядке провести в Гидропарке.»
Щуков смотрит в окно поезда метро. Поезд метро вылетает из тоннеля, и от-кры-ва-ет-ся вид на Днепр! С катерами! С теплоходами! С баржами! Впустив и выпустив пассажиров, поезд разгоняется от станции ДНИПРО и мчится над голубым Днепром. Сверкают купола Лавры и белые песчанные полоски пляжей. Потом поезд медленно вкатывается в Гидропарк.
Щуков выходит в Гидропарке в девять часов пятнадцать минут и несколько секунд…Десять, кажется. На нём светлые брюки, голубая тенниска с футбольным мячом на левой груди, серый пиджак и летние жёлтые туфли. Немноголюдно. Киоски с водой и с печеньем ещё почти все закрыты.
Природа безмолвствует. Высокие тополя уходят высоко в небо и там замирают, обещая знойный день. Тополя ещё в пуху, но пух заметен уже не на всех тополях, он висит уже не ярко выраженными гроздьями, кистями или косичками, а бесформенными лохмотьями неопределённого цвета. Видимо, постарались время и грозы с ветром. Дождь? В некоторых местах дождь сотворил из пушинок куски хлама серого цвета, на одном тополе самая нижняя ветка вообще вся в пуху, как измазана пухом, так он – пух – выглядит…
Щуков направляется в сторону Довбушки. Утреннняя свежесть ещё не успела раствориться в лучах Солнца. На Венецианском мосту Щуков замедляет ход, останавливатся. Открывается вид на протоку, на Андреевскую Церковь; она далеко и, несмотря на утренние часы, уже покрыта дымкой. Слева и справа от моста пляжи. Купающихся и загорающих ещё мало. За мостом Щуков спускается вниз направо. На площадке с разнообразными железными приспособлениями и снарядами работают мужчины - качки. «Качаются». «Качают» руки, ноги, мышцы живота и другие разные мышцы. Один из них с широким лицом и откровенно голубыми глазами – это Витька Смагин -  выглядит просто Гераклом: каждое движение его рук и тела сопровождается перекатыванием под кожей шариков мышц. Железные приспособления представляют собой куски железа неопределённого происхождения, различные диски, стержни на цепях, на канатах и верёвках…есть даже крышка от канализационного люка! Всё можно поднять, сдвинуть, покрутить, приложив определённые усилия. Оставив железную площадку сзади, Щуков выходит к песчаному пляжу и занимает крайний лежак напротив Млына. Пляжников ещё немного. Вдоль кромки воды по мокрому песку бегают крепенькие старики и старушки. На соседних двух лежаках устраиваются три девушки, они в открытых купальниках.
Тела девушек загорелы. Щуков раздевается, небрежно складывая свои вещи на краю лежака. На нём голубые плавки в белую косую полоску. Сложен Щуков хорошо: мощные волосатые ноги, сильно развитый корпус, широкие плечи, живот подтянут, не выступает. Щуков медленно заходит по щиколотку в воду и, запрокинув голову, долго стоит, глядя вверх.
Золотисто-голубое небо. Ни облачка. Лёгкий-лёгкий ласковый ветерок касается тела, ласкает и уносит его куда-то далеко-далеко. Там далеко хорошо. Рядом кто-то шлёпает по воде, и слышится детский смех. Щуков вдруг уверенно заходит в воду, прыгает и саженками плывёт до середины протоки. Течение сносит его, но он упирается течению. С воды берег выглядит, как остров. Экзотический остров с густой зеленью, и, если присмотреться повнимательней, можно увидеть даже пальму и девушек-мулаток…Яркий песок начинает слепить, и Щуков переводит свой взгляд с трёх девушек - его соседок по лежакам - на Млын, там дальше за Млыном огромные ракиты…Щуков начинает плыть, опустив голову в воду. Плывёт с опущенной головой без вдохов-выдохов пока не упирается в песок дна. Выходит он на берег метрах в пятидесяти от места, где вошёл в воду. Вода стекает с тела. Щуков ерошит волосы и фыркает. Доходит до своего лежака, ложится на него и лежит некоторое время с открытыми глазами, глядя в бесконечное небо.
Ни облачка. Припекать начинает в десять часов шесть минут. Обычно припекать начинает каждый раз в разное время. Это зависит от многих факторов: от неподвижности тела, от формы тела, от состояния пятен на Солнце, от самого Солнца, от его настроения, а у него – у Солнца - оно есть, от времени года не зависит: если Солнце светит, оно всегла начинает припекать или тело, или душу, или и тело, и душу одновременно. И ещё припекание зависит от загорелости кожи. Щуков абсолютно белый. Он вдруг смотрит на своё белое тело, переводит взгляд на загорелых девушек и потом снова смотрит на свои ноги, руки. Они абсолютно белые. Щуков чему-то улыбается, закрывает глаза и погружается в дремоту. Но ненадолго. Время прибывает вместе с народом. Время несёт народ, или народ несёт время?! И всё-таки народ не спешит. К одиннадцати часам ещё половина лежаков свободна, в волейбол играет всего одна группа из пяти человек, в футбол вообще ни одного человека. Щуков садится на лежак, достаёт из кармана пиджака начатую сигару, закуривает и, щурясь, разглядывает пляж. Везде уже многолюдно. Резвятся и плавают дети. У самого берега в воде лежит Клавдия Ивановна Юркевич, невероятно толстая женщина, рядом с ней Вера Попова, такая же толстая, может даже потолще, вода в реке от их  пребывания в воде  чуть–чуть вышла из берегов и затопила небольшой песчаный замок, построенный Миколкой Кравченко - лысым мальчиком - и Викой Кравченко, женщиной в жёлтом купальнике. Взгляд Щукова только чуть задерживается на Юркевич и Поповой и бежит по поверхности воды через головы купающихся, по противоположному берегу с несколькими рыбаками у склонившихся над водой ракит, бежит по верхушкам деревьев и упирается в белое облако. Во-о-от, уже появились облака! Щуков делает затяжку и выпускает дым несколькими колечками.
 Белые пушистые облака наплывают со всех сторон. Облакам тесно в небе, но неба много, и облака не толкаются; одни облака галантно обтекают друг друга, приносят извинения, если случайно толкнули соседа; другие облака наплывают или наползают друг на друга, громоздятся при этом и образуют огромную кудристо-кудристую башню на небе… В одиннадцать часов двадцать шесть минут с какими-то секундами начинается вдруг, как по чьей-то команде, неуправляемый лавинообразный процесс прибывания толпы. Она в основном движется по Венецианскому мосту…
Толпа! Только в ногу не шагайте! Толпа-а-а! За Венецианском мостом толпа рассыпается в разные стороны. И Шум Толпы - а это разговоры, крики, смех и прочие её атрибуты с автомобильными шумами и обязательно звоном летнего Солнца – нарастает резко и достигает своего насыщения, возможно, ровно в двенадцать часов и несколько секунд. Гул! И Гам! Щуков гасит сигару о днище лежака и кладёт её в карман пиджака.
Жара усиливается. Она начинает размазывать. А атмосфера начинает давить. Все лежаки вокруг Щукова уже заняты. Справа четверо студентов – ну а кто ещё? – играют в преферанс, матерясь в полный голос. За ними на лежаке «спит» женщина в сверх мини-бикини с яркокрасными ногтями на ногах. На лежаке впереди, ближе к воде, даже не раздевшись, расположились школьники «по сто грамм и в школу не пойдём»; на лежаках навалом лежат их портфели и сумки. Школьники хохочут… Откуда они эти школьники в июне? Какая школа? Выпускные экзамены? На лежаке чуть выше подальше от воды сидят две девушки в открытых купальниках, рядом с ними перед ними на корточках сидят два парня в джинсах и футболках; идёт беседа, парни улыбаются, девушки смотрят в песок. Заняты уже не только лежаки, занят уже весь песок, между подстилками оставлены только такие промежутки, чтоб можно было пройти на одной ноге.
Десятки. Сотни. Тысячи. Де-сят-ки ты-сяч! Шум! Смех! Визг! Плеск! Хохот! Повсюду уже звенят волейбольные мячи. И всё вперемежку с небом, деревьями, кустами, песком! И жара! Это звенит июнь! И духота, стискивающая со всех сторон. И пить! Пить! Пить! Пот уже во всех уголках тела, куда даже и мысленно забраться нельзя, он липнет ко всему и всё липнет к нему. Всё-всё уже липкое и скользкое. И только одно желание выше всего  - сбросить с себя как можно больше одежды, забыв про все там приличия и неприличия,  и в воду, взбаламошенную тысячами ног и рук, мутную уже премутную и пахнущую и разбавленную. Если ещё добавить девочек, женщин в разноцветных самых разных купальниках и мужчин и стройных, и толстых, и разных, то всё это Гидропарк в полдень восьмого июня.
Восьмое июня! Щуков смотрит на часы. Двенадцать часов двадцать минут. Щуков одевает брюки, футболку, пиджак, проходит мимо трёх девушек на соседних двух лежаках и потом, обойдя группу играющих в волейбол, не спеша направляется в сторону моста. Над волейбольною сеткой зависает мяч, далеко за ним – белое облачко…В спину Щукова вдруг что-то или кто-то бьётся. Щуков оборачивается. Это мяч. Щуков видит устремлённый на него взгляд Лильки Косолапенко, девушки с почти вывалившимися из купальника грудями, он подаёт ей мяч, глядя на её груди – вот эта игра! – и идёт дальше. Идёт лениво-лениво. Нега во всём его виде, во всех его движениях. И расслабленная размытая улыбочка, мутный! взгляд, устремлённый поверх толпы…По мосту идти трудно, встречный поток тормозит, сносит, относит в сторону к перилам моста, но надо держаться по центру, иначе можно вообще вылететь с моста. К тому же ноги проваливаются в мягкий горячий асфальт.
Со всех сторон парит испарениями с человеческих тел. Щуков не спеша, в развалочку, чуть приоткрытыми глазами глядя по сторонам, но уже иногда и с помощью рук пробивается в сторону метро. Работают уже все киоски: вода, мороженое, пиво, очереди. Из тоннеля метро под мощным давлением вырывается свежая волна встречной толпы, и образуется что-то похожее на водоворот из людей – людеворот. В станцию метро можно пройти только вдоль стеночки тоннеля. Протиснуться! В тоннеле душно, как в парилке, даже ещё душней. Душит толпа. Потно во всём. Бросив пятак, Щуков проходит на станцию. Первый вагон из Дарницы вываливает на него толпу, которая чуть ли не сметает его с платформы, он успевает спрятаться за стеной, но налетает поезд с другой стороны и обдаёт его новой толпой. Лавируя в толпе, получая толчки в плечи, в грудь, в спину и, сохраняя при этом невозмутимую улыбку и взгляд, устремлённый поверх голов, Щуков медленно продвигается сквозь пляжно одетую толпу в сторону последнего вагона поезда из Дарницы. Дойдя до конца перрона, Щуков останавливается у зеркала и смотрит в зеркало назад вдоль перрона. Каждую минуту поезда метро впрыскивают на станцию толпу горожан и гостей города. Преобладают цвета светлые и яркие. Толпа с хохотом и визгом устремляется в сторону тоннеля. Только одна женщина в красном костюме пытается удержаться и устоять на месте, двигаясь против бешенного потока, который, в общем-то, галантно обтекает её.
Щуков смотрит на кудри облаков, которые уже вдруг как-то незаметно затянули почти всё небо и отражают на землю яркий свет Солнца. Щуков чему-то усмехается и проводит ладонью по лицу, трёт глаза, позёвывает, похлопывает по губам внешней стороной ладони. Во всём его виде расслабленность и идиллия с окружающим. Расслабленность и идиллия – что это?..В таком виде он и застывает на некоторое время, засунув руки в карманы брюк. «А вот и я,» - звучит чуть хрипловатый женский голос, и он, этот голос, как-то гармонически вливается в атмосферу Гидропарка.
Щуков улыбается скупо-скупо. Улыбается и Марина Штефаньская, жгучая брюнетка во всём красном и в синих босоножках на высоких каблуках. Волосы её чёрные, как смола, спереди коротко подстрижены под чёлочку, а на затылке аккуратно спускаются вдоль длинной лебяжьей шеи до плеч. Белые серёжки-колечки только подчёркивают черноту её волос и смуглость кожи.
-Так що? – улыбается Марина краем рта, и на правой щёчке образуется симпатичная ямочка, в углах глаз по две морщинке, разбегающихся от глаз к ушам.
- К тебе? – Щуков разглядывает её ярко-красную блузку без рукавов, красную юбку полумини, красивые ноги.
– Так сразу? – говорит Марина и поворачивается в сторону тоннеля. – Ты и выбрал денёк! – Она идёт чуть впереди Щукова и сбоку.  – Это же настоящее столпотворение. А Гидропарк хорош, когда он немноголюден.
– Гидропарк всегда хорошо, - говорит Щуков. - Кто-то когда-то сказал: «Один из жарких июньских дней надо в обязательном порядке провести в Гидропарке. И только в Гидропарке! Это День Гидропарка! У меня это, так исторически сложилось… восьмое июня.
Они выходят из северного тоннеля метро. Не так многолюдно… временно. Тут же на траве сидит группа юношей и девушек, бренчит гитара, льётся песня, смех.
– И ты всегда один жаркий день лета посвящаешь Гидропарку? – спрашивает Марина.
– Может звучит и примитивно, но всегда, - отвечает Щуков. - Бываю часто, но один выделяю.
- Я помню ты говорил о девятом июне, - говорит Марина.
- По некоторым не совсем зависящим от меня причинам я перенёс этот день на восьмое, - улыбается Щуков.
- Да? - Марина смотрит по сторонам. - А кто-то говорил, что мы проведём сегодня наш лучший день? - Она улыбается краем рта, в глазах ирония.
- Один из лучших, - поправляет Щуков и тоже улыбается. – А лучший день мы проведём в Париже.
– А разве Гидропарк не маленький Париж?
– Нет. Гидропарк это Гидропарк, а Париж это Париж. И не бывает маленьких Парижей и других Гидропарков.
Они сворачивают направо и попадают под пресс толпы, выливающейся из южного тоннеля.
-Ты так и не сказал мне, чем знаменателен день рождения Пушкина? – говорит Марина. – Какая связь – Пушкин и лето.
- Во-первых, давняя студенческая традиция – отмечать день рождения Пушкина. - Щуков ухмыляется.
- А почему именно Пушкина?
- Во-первых, июнь, а это лето…
-Так ведь лето и Пушкин – это несовместимо. – Марина начинает декламировать: - Ах, лето красное! Любил бы я тебя, кабы б ни пыль, да комары и мухи…
- Вот именно! – останавливает её Щуков. - Пыль! Комары! Мухи!
- Хорошо, - сдаётся Марина. – А во-вторых?
- Во-вторых? – Щуков задумывается. – А во-вторых, шестого июня родился Боря Евтеев, мой лучший друг и бывший однокурсник, - говорит он. – Как-то на шестое мы с ним такого начудили!
– А-а-а, вот оно что! – улыбается Марина.
- Мари, - Щуков берёт её за локоть, - по мороженому?
- А як же! – соглашается Марина.
 Щуков показывает Ирине Самохиной - толстой женщине с румяным лицом - два пальца и кладёт на блюдце деньги. Самохина даёт им два вафельных стаканчика с мороженым. Дальше они идут молча, занятые мороженым.
– Ты ворвалась в моё лето и многое изменилось, - говорит вдруг Щуков. – Ещё прошлым летом я мог бы в одиночку любоваться небом, тополями, облаками, радугами, то теперь хочу только с тобой.
 – Я люблю мороженое с красной смородиной, - говорит Марина.
 – Я тоже, - говорит Щуков.
 – Когда пойдёт смородина, будем есть мороженое каждый день, - говорит Марина. – И ещё я люблю запивать десертным вином.
 – И я люблю десертное вино.
 – Гидропарк без толпы – это жемчужина, - говорит Марина.
 – Жемчужина? – Щуков улыбается. – Это уже было.
 – Я всегда молю о плохой погоде, когда хочу погулять по Гидропарку.
 – Я тоже, - улыбается Щуков, - но Гидропарк – это всё-таки лллето, а лллето – это люди…
- Так почему ж ты не начинаешь своё лллето с Гидропарка? – Марина усмехается и смотрит на Щукова.
 – Всему своё время. Началу лллета – начало. – Щуков смотрит по сторонам. – Гидропарку – восьмое июня
 – Последнее время я часто думаю о этих твоих чудацких привычках, – говорит Марина. Она улыбается. – Это уже третий день лета?
– Не-е-е-ет, - Щуков задумывается и качает головой, - да-а, третий.
 – Та-ак, - Марина лижет мороженое, - ещё и я стану летней чудачкой, -  и смотрит по сторонам.
Настойчиво пахнет акацией.
 – А прошлый раз ещё ничего не было, – говорит Марина. Они проходят мимо огромной акации, усыпанной фиолетовыми гроздями. - А я почему-то всегда считала, что акация цветёт только белыми цветами.
- Недостаток воспитания, - улыбается Щуков. – Акации цветут, - он смотрит по сторонам, - во-о-он, - и показывает рукой куда-то вдоль дорожки, - жёлтая акация…
- Бе-елой а-ка-а-ации гро-оздья –я души-истые, - начинает вдруг петь Марина. – Я почему-то считала, что акации ещё рано цвести…Ах, да! Пробелы воспитания!
– Да, цветы акации обладают нежным дурманящим ароматом, - подчёркнуто поучительно говорит Щуков, - и собираются в кисти…
Они проходят мимо городка аттракционов. Шумит американская горка. Раскачиваются качели. На площадке вертятся детские автомобили. Они выходят к берегу с видом на Лавру.
– Ой, что это? – Марина чешет глаз.
– Это… - Щуков смотрит по сторонам.
 В воздухе висят пушинки. Это пушит тополь. Роскошный ветвистый тополь. И растрёпанный, но видимо грозы и дожди, растрепав его, всё-таки не смогли приземлить пух.
– Его величество - Тополь! – с пафосом говорит Щуков. – И пушинки надо не выковыривать из глаз, а втирать и втирать. – Он смеётся  и смотрит на тополь.
Сразу за тополем далеко в небе нагромождение облаков. Светит ярко-яркое Солнце, хоть оно и прикрыто облаками. На той стороне Днепра ослепительно блестят золотые купола Лавры. Чуть левее блестит Стальная Статуя. Марина и Щуков проходят немного вдоль берега и садятся на песок. Марина сбрасывает босоножки, расстёгивает две нижние пуговицы юбки, обнажая красивые смуглые бёдра.
- В Гидропарке особенные тополя, - говорит Щуков.
- Почему?
- Не знаю. Особенные. – Сказав, Щуков смотрит на группу купающихся детей. С ними рядом мужчина и женщина. Марина тоже смотрит на детей.
– Дети – это просто чёрти что, - вдруг говорит она и подставляет своё лицо Солнечным лучам.
– Дети? – Щуков набирает в ладонь песок. Усмехается.
– Их любить надо, - говорит Марина. Взгляд её устремлён в небо. – Я в том смысле, что они не прогнозируемы. Как тебе вопросик? – Она улыбается, и её лицо украшает маленькая ямочка на правой щеке.
– Я вот думаю, - Щуков упирается взглядом в песок, - почему некоторые женщины… - Он усмехается.
– Что некоторые женщины? – спрашивает Марина.
– Поздно попадаются на дороге, - говорит Щуков. Он смотрит на профиль Марины. Она, оторвав свой взгляд от неба, бросает на него косой взгляд и говорит:
- Бедняжка! Вон ты о чём! – Она тихо смеётся. – Моя мать говорила, что главное – это не быть для детей обузой.
– Эт ты о чём? – Щуков выдыхает и смотрит вдаль на противоположный берег.
– Я о твоём Леониде, - говорит Марина.
–А-а-а, он частенько стал мне встречаться. – Щуков набирает песок в ладонь и тоненькой струйкой высыпает его.
– Наверно, интересы совпадают, - улыбается Марина. – Учить таких, как он, это трудно и неблагодарно. – Сказав, она вопросительно смотрит на Щукова. Щуков, чуть прищурившись, смотрит на Днепр.
Видно, как встречаются две баржи с песком, мимо них летит «Комета», шныряют моторки. Щуков зарывает в песок чей-то попавшийся окурок, встаёт и протягивает руку Марине.
- Куда мы сейчас? – Марина тоже встаёт.
- У Млын.
- Зачем?
- Попьём водочки, –  улыбаться Щуковэ
– Не улыбайся, не мучься, - говорит Марина и тоже улыбается. Они снова проходят городок аттракционов и выходят к аллее, ведущей к метро.
 Толпа-а-а!
– Что-то сегодня не то, - щёлкает пальцами Марина. – Не чувствуешь?
– Гидропарк! – Щуков разводит руками.
– Парит, - говорит Марина.
– И как парит! – восхищается Щуков.
– Будет дождь. Гроза.
– Гроза будет ночью, - улыбается Щуков.
Марина усмехается и бросает на него взгляд из-под бровей. Хмурится. Разговаривая, они подходят к Млыну.
– Кажется, нас здесь не ждут, - говорит Марина.
Они заходят в ресторан. Пустынно. Костя Баль - мальчик – официант, проходя мимо, бросает: «Мест нет.» Щуков поднимается по ступенькам и заглядывает в зал на втором этаже: свободных мест много. К Щукову подходит Сергей Ворон - длинный худой официант:«Мест нет.» – «Вижу, - говорит Щуков, протягивая ему на уровне пояса червонец. – Два местечка,» – и улыбается. «Сейчас узнаю, - говорит Серей Ворон и скрывается за дверью. Через минуту он появляется и говорит: - Если двое, то можно и на веранде.»
– Там прохладней. - Щуков смотрит на подошедшую Марину.
– Хорошо, - говорит Марина.
На веранде ещё две пары…
Откуда-то ослепительно светит Солнце. Душшшно. Ни-ве-те-рка. Гидропарк с веранды Млына выглядит экзотично. Откуда-то из-за стадиона Динамо и с севера и с юга наползают, громоздясь, облака. На горизонте где-то они уже образовали Замок Облаков…Сергей Ворон приносит меню и говорит:«На первое солянка, на второе картофель с охотничей колбасой…» Щуков спрашивает:«Что выпить?» Ворон отвечает, как извиняясь:«Только мускат. Ни водки, ни сухого, ни пива…» - «Сыр есть?» – спрашивает Щуков. «Есть.» – «Два сыра, э-э…» - «Есть салат из свежих помидоров.» – «Салат из свежих помидоров. Картофель молодой?» – «Увы, старый.» Щуков смотрит на Марину и улыбается:«Два картофеля с колбасой, две бутылки муската, бутылку минералки…» - «Минералки нет. Пепси?» – «Пепси. Хлеб. Тогда сыра три.» – «Принято.» – Ворон уходит. Щуков и Марина долго смотрят в глаза друг другу. Марина начинает улыбаться первой, только потом - Щуков.
– Наконец, что-нибудь съем, - говорит Марина.
– Я тоже, - говорит Щуков.
– Тоже? – удивляется Марина. – И чем же ты занимался с утра? Наукой?
– Почти, - улыбается Щуков краем рта.
– Какой же?
– Решал задачу из серии шекспириады. – Он декламирует: - Придёт иль не придёт?! Вот в чём вопрос!
– Не должна прийти? – спрашивает Марина.
– А почему она должна прийти? – Щуков откидывается на спинку стула и закрывает глаза.
– И это после всего, - говорит Марина и улыбается. – Плохой ты учёный.
– Я это чувствовал. Интуиция – великая сила, – Щуков делает паузу, смотрит на Марину и качает головой, - но только в руках корифеев.
– Ты, значит, не корифей!
– Я раб, - говорит Щуков и задумывается. – Нет. Не то. – Он улыбается. – Я подбрасываю сено атлантам науки, чтоб они не истощали и не рухнули. – Щуков оглядывается и достаёт из кармана тенниски пачку сигарет «БТ». – И лишь иногда сам подставляю плечо, когда кто-то из них говорит: «Ты постой за меня, я сейчас».
– И тогда кайф? – улыбается Марина.
Щуков не отвечает. Усмехнувшись, он бросает на неё беглый взгляд, достаёт из пачку сигарету и суёт её в рот.
– Это уже давно так, - говорит он и что-то ищет на столе, потом хлопает себя по карманам брюк. – Может, твой отец действительно был прав.
 – Отец? – Марина долго смотрит на Щукова подчёркнуто широко раскрытыми глазами. – Ах, ты вон о чём. – Она делает улыбку с ямочкой на правой щеке. – Всё суета сует? Так? – Она смотрит на Щукова и молчит. - А как же наука? – спрашивает.
- Наука? – Щуков вытаскивает изо рта сигарету и кладёт её на стол. – Наука это, извините, бэ и ещё какая. Она всем отдаётся. – Он улыбается.
– Ты ревнивый. – Марина тоже улыбается.
- Наверно, да. – Щуков оглядыватся, потом смотрит на берег затоки напротив. Людей там тьма, а небо уже затянуто тёмной мглой. – Она хуже проститутки, - говорит Щуков. – Суета сует и скука – вот и вся наука. Вся философия. Наука это уже даже не бегство от суеты и скуки. А философы, - Щуков возвращает свой взгляд на стол, - все идиоты. В этой вечной науке, в философии, нельзя ничего открыть. В ней, как в религии, любой тезис, любое положение можно трактовать, как хочешь, если есть мозги. Это не закон всемирного притяжения. Притягивается обратно пропорционально квадрату расстояния или близко к этому и ты хоть умри.
– И как же тогда быть? – Марина устраивается на стуле поудобней.
– Никак, - говорит Щуков. – Так мир устроен. Кто сильней, тот и прав. Сама знаешь, ты ж историчка! – Его взгляд бежит по залу ресторана, мимо пары – он в жёлтой рубашке, она в белом – и вновь упирается в небо на той стороне.
– И правила игры вольные? –улыбается Марина…
Появляется официант Ворон с подносом, он ставит на стол раскупоренную бутылку муската, сыр, пепси, говорит: «Горячее будет чуть позже, - и уходит бросая: - Приятного аппетита!»
– Есть то и нечего, - говорит Марина, глядя на стол.
– Зато у него левый ус в муке, - говорит Щуков, разливая вино.
– А меня чуть не рассмешил его серьёзный вид, с каким он расставлял тарелки. – Марина улыбается. Щуков тоже улыбаетя. – Знаешь, - Марина несколько секунд смотрит, как льётся вино в бокал, - я всё о твоей науке. Мне кажется, что она, как женщина: познаёшь – кайфуешь, познал – нет кайфа.
– О-о,  - Щуков поднимает бокал, - вполне зрелые мужские мысли.
– Вообще то это твои, как ты сам говорил, летние мысли. – Сказав, Марина хитро улыбается.
– Да-а? Лллетом я обычно молчу. А вот сейчас что-то понесло словами. И в чём же мой пробел? – спрашивает вдруг Щуков и смотрит на вино в бокале.
– Пробел? – переспрашивает Марина, она тоже смотрит в бокал. –  Я сказала «пробел»? Ах, да! Кайф! И не после познания, а в момент познания! – Марина начинает хихикать.
- В науке кайф и в момент познания, и после, и вместо, – подчёркнуто серьёзно говорит Щуков.
 - И после? И вместо? – Марина поднимает бокал с вином. – К чёрту после-вместо! За познание!
– За! – говорит Щуков, и они пьют мускат.
– И ни капли после, - говорит Марина, сделав глоток. – Только не говори, что мускат разбавлен.
– Хороший мускат, - улыбается Щуков, - разбавленный.
– И все твои познания сводятся к кайфам? – Марина закусывает сыром.
– Не только мои. – Щуков отщипывает кусочек сыра. - И не только познания. И всё это бред. – Он улыбается. – Что-то мы забеределись.
- Ты знаешь, - Марина, прищурив глаза, некоторое время смотрит куда-то вдаль, - недавно я вдруг задумалась о тебе.
– Это ты напрасно сделала, - говорит Щуков.
– Я почему-то сразу выделила тебя  из толпы родителей десятого «А».
– Знаю, - говорит Щуков. – Я увидел это сразу…
– Нет-нет, - Марина улыбается, покачивая головой, - во-первых, на последнем собрании ты был первый раз в школе, наверно, за всю его учёбу.
– Ты уже это говорила. – Щуков доливает вино в бокалы. – Но я был в школе ещё один раз, когда привёл дочку в первый класс.
– А твоя фраза в самом конце! – Марина берёт бокал и смотрит на мускат.
– Моя фраза? – Щуков смотрит вдаль.
Горизонт уже чёрный. И белые облака уже не белые. И Замок Облаков уже тёмный-тёмный, и в нём вспыхивают то там то там  яркие вспышки и, наверно из него, доносятся раскаты грома.
- «Не будем портить детей своим воспитанием, они сами до всего дойдут и станут хуже нас», сказал ты, - говорит Марина и делает глоток.
– Не может быть, чтобы я так много сказал, - улыбается Щуков. – Всё это плод твоей фантазии.
– Может даже очень быть... - улыбается Марина. – Смотри, облака!
– Облака? – Щуков смотрит в ту сторону, в которую смотрит Марина.
Это не те облака, которые составляют Тёмный Замок: эти облака далеко на той стороне затоки, они тоже наползают друг на друга, двигаются друг относительно друга и вместе бегут в сторону Андреевской Церкви. Вид их тёмный и угрожающий.
– Я записывала твои слова в свой дневник, как афоризмы от Щукова. – Марина делает глоток вина.
– А я помню только очкастого. – Щуков начинает вдруг хихикать. – Очкастый уникален…
Марина тоже хихикает:
– Он выступает на всех собраниях как на партсобраниях.
– Хорошо, - говорит Щуков, глядя по сторонам и вытирая ребром ладони глаза. – Ещё жары побольше б.
– А вот и она, - улыбается Марина.
Официант Ворон приносит и расставляет на столе горячее. Уходит: «Приятного аппетита.» Щуков и Марина, можно сказать, набрасываются на еду. Едят некоторое время молча, иногда поглядывая друг на друга и улыбаясь.
 – Кажется пресно и невкусно, - говорит Марина.
– Нет, - говорит Щуков. – Не колбаса, а фаршированная чесноком и костями свиная кишка.
– Если не нечто другое, - улыбается Марина. – И что мы за люди такие!? Всё критикуем и критикуем!..
– Я тогда подумал, - Щуков задерживает у рта вилку с наколотым кусочком колбасы, - что у тебя, наверно, маленькие груди
– Здесь слабая кухня. – Марина пьёт вино, выпивает и подставляет бокал. – Ещё.
– Зато природа. – Щуков наливает в её бокал вино и смотрит на противоположный берег. Морщится.
Облака, оказывается, двигаются не только в сторону Андреевской церкви, но и наползают на Гидропарк. Они уже совсем грозовые…
– Да-а, – Марина делает глоток, – наверно, будет гроза. Парит.
– Гроза? – Щуков смотрит на облака и покачивает головой.
– За грозу!
– За грозу!
Они пьют.
– А правда, что грозы и молнии очищают землю? – спрашивает Марина.
- Не знаю – не знаю, - смеётся Щуков. – Её уже, наверно, ничем не очистишь.
 – Ты ж сам говорил, что если б не было стихии – гроз, молний, цунами и и и, то человечество погибло б!
– Ливни освежают землю, вот это я точно знаю, - смеётся Щуков. Марина тоже смеётся. Потом они молчат. Марина смотрит куда-то вдаль за спину Щукова и чему-то улыбается.
– Отсюда наверно красив закат, - говорит Марина.
– Уже закат? – Щуков смотрит на часы. – Сегодня жаркий лллетний день имени Гидропарка! Сегодня мы должны ещё пожариться. – Он улыбается.
– Нет-нет… да-а…я не о том, - улыбается Марина, – посидим ещё.
– Давай посидим. – Щуков поднимает бокал. – За лллето!
- За! – говорит Марина, поднимает свой бокал, они чёкаются и пьют. – Ты попрежнему ничего не хочешь знать обо мне? – спрашивает вдруг Марина.
– Попрежнему, – отвечает Щуков.
– Похвально, - улыбается Марина и, наклонив голову немного вбок, смотрит на Щукова. – Да и я о тебе не знаю почти ничегошеньки. Спросила твоего Лёньку: «А кто твой отец?» Он ответил: «Никто» - «Как это? Так не бывает», - говорю. А он с презрением кидает мне: «Физик он». Марина делает глоточек вина.
– Что ж, - Щуков тоже делает глоток вина, - он правильно тебе сказал и в адекватной форме…
- Какой-какой форме? – Марина морщит лоб.
 –А-а…это философский термин… - Щуков улыбается.
– Ах, филосо-о-офский. Ты читал Астафьева? – спрашивает Марина.
– О лллете? Нет.
– Жаль.
– Я ж говорил, что почти не читаю. – Щуков пожимает плечами. – Может иногда Шекспир подвернётся. Пушкин. Может быть и Гомер, но только, как снотворное. – Он улыбается. – Я их не понимаю. Это весь мой багаж.
– Странно, - говорит Марина. – Учёные, как правило, очень начитаны. А русская классика?
– Толстой? Чехов? Достоевский? – Щуков усмехается. – Как они могли допустить семнадцатый год? Значит врали. Нет, - он качает головой, – есть, конечно, мысли, есть вещи, - он делает глоток, - но уж слишком они все педагогичны. И о лллете у них мало. – Щуков улыбается.
– А Тургенев? У него ведь всё только о лете. – Марина смеётся. – А «Степь» Чехова?
– Тургенев? – Щуков улыбается, чешет нос. – Только «Отцы и дети» и только в школе. – Он наливает в бокал вино. – Ну-у, ещё «Вешние воды».
– А я недавно перечитала «Отцы и дети». – Марина пьёт вино. – Вот сейчас, - она выделяет слово «сейчас», -  я даже не готова осмыслить эту вещь.
– Я тоже.
 – А зарубеж?
 – Например?
 – Пруст. Фитцджеральд.
 – Последнего уже не помню. А под первого как-то  уснул и не проснулся.
– А Хемингуэй? – Марина улыбается.
– Камю, Стейнбека, Вольтера и прочих разных Апулеев не читал, - говорит Щуков и смеётся. - Литература исчерпала себя.
– Вот мы и доболтались. – Марина делает глоток вина. – Тебе явно нужно почитать украинскую литературу. Старую. Только старую.
– Для чого? – улыбается Щуков.
– Думаю, ты найдёшь там много свежего, - говорит Марина. – Украинская литература свежей, веселей, она не зацикливается на больном воображении человека.
– Вряд ли. – Щуков мотает головой. – Все уже давно пишут об одном и том же. Всё уже описано и расписано. – Он начинает разглядывать пустой бокал. – Такие разные и Толстой и Достоевский, а всё совершенно одно.
– Жизнь одна, а формы разные, - говорит Марина. Она ложится на стол на свои ладони и смотрит на Щукова. – И как всё это интересно! – шепчет.
– Жизнь – это жизнь, а литература – это литература, - говорит Щуков. – Искусство.
– Бедный ты бедный, - шепчет Марина.
– О чём мы говорим, девочка? – Щуков долго смотрит в её глаза.
– Не смотри так, – Марина подниамет голову, – мне становится неспокойно, - и она ёрзает на стуле.
– А я спокоен. – Щуков разливает в бокалы вино. – Особенно последний месяц.
– Твоё здоровье! – Марина приподнимает бокал.
– Моё, - улыбается Щуков, тянется бокалом чёкнуться с Мариной… В этот момент вдруг его внимание привлекает вошедшая в зал пара; пару видно через стеклянную дверь на веранду: длинный худой юноша и полная широколицая блондинка. Они усаживаются за столик, юноша спиной к Щукову, блондинка  - боком. Юноша вдруг оглядывается, это Лёнька Щуков. Он кивает Щукову и смотрит на Марину. Щуков морщит лицо как от зубной боли, меделнно маленькими глотками допивает вино и достаёт из кармана пиджака деньги.
– Уходим? – удивляется Марина.
– Да, - суховато отвечает Щуков и кивает на вошедшую пару. Марина оборачивается:
– Кто это? – Она смотрит на Щукова.
– Это фатализм, - говорит Щуков. - Потом расскажу.
 – Потом так потом. – Марина улыбается, скривив ротик и поджав губы.
– Идиот, - тихо бормочет Щуков и снова кивает Марине на вошедшую парочку. – Это Лёнька Щуков.
Марина смотрит на парочку ещё раз.
– Я его не узнала.
 – А он тебя сразу. – Щуков морщится, трёт лоб и бормочет: - И-ди-от! И-ди-от!..
– И что? – останавливает его бормотание Марина.
 – Нет, ничего. – Щуков вздыхает, отсчитывает несколько купюр, кладёт их на стол – видна только верхняя десятирублёвая купюра - и ставит на них пустую бутылку.
– И ничего нельзя сделать? – спрашивает Марина. – Извини. Глупый вопрос.
– Можно, но не нужно. – Щуков улыбается. – Не вешай нос. Ты сейчас иди и подожди меня у выхода. Хорошо?
– А ты?
– Я должен ему кое-что сказать. Всего пару слов.
– Вот и посидели. – Марина улыбается, но, похоже, она огорчена.
– Так будет лучше, - пытается успокоить её Щуков. – Не огорчайся. Я, если честно, терпеть не могу этот Млын.
– А почему? – Марина встаёт..
– Не знаю, - улыбается Щуков и пожимает плечами. – Может что-то изменилось. А, может, он мне и нравится…
- Ну, что ж…- говорит Марина, в её движениях появляется поспешность, суета. Она, не взглянув на Щукова, уходит, низко опустив голову. Походка её красива и легка, горделива; чувствуется достоинство в шаге, в полушаге. У выхода она, полуобернувшись, улыбается Щукову. После её ухода Щуков ещё некоторое время сидит за столиком, потом, увидев официанта Ворона, кивает ему на деньги под бутылкой, встаёт и подходит к Лёньке  с женщиной, это Верунья – ярконакрашенная блондинка лет тридцати пяти - сорока, особенно ярки губы, красные-красные!
– Можно вас на минутку, - говорит Щуков в спину Лёньке. Лёнька медленно оборачиватся и некоторое время безмолвно созерцает лицо Щукова.
- А-а-а, - худое вытянутое лицо Лёньки Щукова расплывается в ухмылке. – Папочка! Мой любимый папочка! – Он кивает Верунье. – Познакомься.
Щуков говорит:
- Всего минутку, - и улыбается Верунье. Лёнька нехотя встаёт. Они спускаются вниз, заходят в туалет. – Как дела?- спрашивает Щуков, закуривает «БТ» и предлагает закурить Лёньке.
 – Прекрасно, - говорит Лёнька, ухмылка не сходит с его лица. Он смотрит в потолок, ёжится, как от холода.
– Гуляешь? – спрашивает Щуков.
 – Гуляю, - кивает Лёнька. – День Гидропарка!
- Девятое июня будет завтра, - говорит Щуков.
- Вот я и перенёс его на сегодня, чтоб на тебя не натолкнуться, - говорит Лёнька.
- Та-а-ак. – Щуков трёт лоб и улыбается. – И сдалось оно тебе этот День Гидропарка?
- Это, - Лёнька усмехается, кривит лицо, сплёвывает куда-то в угол туалета, – это единственное, что мне в тебе нравится – любовь к Гидропарку. Ты в одном прав, что только придурки могут не проводить жаркие дни в Гидропарке. В одном! Сколько лет уже мы отмечаем День Гидропарка?! Только в этот день, как ты говоришь, «по настоящему жаркий день»… - Ленька вдруг умолкает, ещё раз плюёт в угол. – Короче, чё тебе?
 – Мне? – Щуков затягивается, выпускает дым в потолок. - Я тебе чисто по-мужски. – Он смотрит, как расплывается дым. - Ты знаешь, сколько лет подруге, что с тобой за одним столом?
Лёнька ухмыляется:
- А як же, таточку.
– И всё-таки? – спрашивает Щуков.
– Какое твоё собачье дело? – вдруг шепчет со свистом Лёнька, сморщив лицо до безобразия.
– Не нервничай, - улыбается Щуков. – Она вдвое тебя старше или втрое. Это, как раз, лучшее в ней…- Щуков не договаривает.
 Лёнька резко приближает своё лицо к уху Щукова:
- Что? Ещё раз! Я тебя плохо слышу, таточка. И покороче!
Щуков затягивается, выпускает дым, глядя в потолок, на лице его усмешка, он даже хихикает чуть.
– Это ж не та женщина, она похожа… как бы тебе это мягко сказать, э-э… - Щуков напрягает лицо, трогает свой шрам на щеке, трёт лоб, - ну-у, ты понял, она наверняка как минимум районного масштаба, - заканчивает он спокойно свою тираду и стряхивает пепел на пол.
– Конечно! – Лёнька вдруг громко хохочет. – Мне далеко до тебя, таточку. У тебя то вон, - он кивает на дверь туалета и говорит тише, - «бе» союзного масшатаба. Но я не буду расти над собой, таточку… – Лёнька скалит зубы – слева зуба нет, только чёрная дыра.
 – Ну что ж, жаль. – Щуков вздыхает, делает на лице какую-то невероятно кривую улыбку. – Это товар в основном… - Он не договаривает, Лёнька его перебивает:
- Короче, таточку!
Щуков пожимает плечами:
- Чтож, я только за. - Он делает две короткие затяжки, бросает окурок в писсуар, достаёт из кармана пиджака червонец и протягивает его Лёньке: - Гуляй, сынку. Выпей за моё здоровье.
- Пидожьдь, таточку, – шепчет Лёнька и хватает Щукова за плечо, потом суетливо роется в кармане брюк, достаёт двадцатипятирублёвую купюру, плюёт на неё, - купи себе презервативов, таточку, и…- Он пытается с размаху приклеить купюру на лоб Щукова.
Щуков наносит ему мгновенный короткий удар правой рукой в челюсть. Лёнька отлетает к стенке и тут же, схватив урну, с визгом бросается на Щукова, но Щуков, отскакивая в сторону, правой рукой наносит Лёньке ещё один удар под глаз; голова Лёньки дёргается, он мгновенно обмякает, роняет урну и валится на пол туалета. Щуков смотрит на него, закрывает глаза, трёт лоб, вздыхает и качает головой в разные стороны. Полежав на полу, Лёнька чуть приподнимается; изо рта течёт кровь, глаз быстро опухает и из него льётся слеза. Лёнька пытается улыбнуться и говорит:
- Царь Иван Грозный убивает своего сына.
-Тарас Бульба, - говорит Щуков. – Жив и это главное. Иди домой. В таком виде перед женщиной не стоит появляться.
 – Спасибо, таточку. – Лёнька суёт голову под кран.
– Пожалуйста, - говорит Щуков. – Это машинально. Реакция спортсмена. Ты прости. Машинально…- Он некоторое время стоит, растерянно глядя на Лёньку у крана, потом смотрит куда-то в потолок и уходит, останавливаясь и оглядываясь.
 Выйдя из Млына, он медленно, глядя себе под ноги, сходит по ступенькам вниз… Потом закуривает. Видно, как трясутся его пальцы, как дрожат губы и сигарета в губах. Он выпускает дым себе под ноги, чему-то усмехается, мотает головой и смотрит по сторонам. Сначала смотрит как-то бегло, потом смотрит сосредоточенно. Около ресторана пусто. Никого. Щуков вертит головой в разные стороны, идёт вдоль ресторана, заглядывает за угол ресторана и, всё так же вертя головой и сосредоточенно глядя по сторонам, медленно-медленно направляется в сторону метро.
Над Гидропарком идёт дождь. Гроза. Тучи, видимо, наползли сразу с нескольких сторон и теперь, поливая дождём, разбегаются во все стороны, как звёзды Вселенной. За ними не видно и Замка Облаков. Около Млына дождь несильный, но у станции метро уже льёт. Вода стеной падает с неба, и эта стена приближается с нарастающим шумом. Шумом водопада. Щуков беспомощно смотрит по сторонам, потом идёт навстречу ливню короткими перебежками от дерева к дереву. У метро давка. Те специалисты, которые проектировали станцию метро, видимо, не подозревали, что в Гидропарке могут идти сильные дожди. Две продуктовые машины перегородили дорогу к метро так, что можно проходить только по одному человеку. Толпа, раскачиваясь в разные стороны топчется в основном на одном месте. Щуков лихорадочно смотрит по сторонам. В толпу лезть бесполезно. Щуков, выплюнув сигарету, быстро несколько раз оббегает толпу, глядя поверх неё. Дождь стихает и вдруг снова усиливается, переходя в ливень, и толпа быстро рассасывается, но в тоннель метро по-прежнему попасть трудно. Проходит достаточно много времени прежде, чем Щуков попадает на платформу. Весь мокрый и помятый. А дождь ещё усилился. Сверкают молнии, гремят громы. Щуков мечется по платформе. Но толпа-а-а! Все уезжают. Настоящее бегство. Мокрые люди - пляжники стряхивают с зонтов и с себя капли дождя, набивают вагоны поездов метро и разъезжаются. Пометавшись по платформе с задранной головой и глядя во все стороны, Щуков потом несколько успокаивается и уже пытается выйти из метро. Но выйти ещё труднее, чем зайти. Выйти почти невозможно. Навстречу идёт толпа, заполняя собой всё пространство тоннеля. Да! Всё пространство, как это ни парадоксально, до самого потолка, а детей несут на плечах…Щуков минует два людских круговорота - людеворота, один затор – это целая вечность - и всё-таки выбирается из метро. У метро уже свободней. Щуков закуривает Приму у группы юношей и девушек: те смеются, что тоже промокли, и предлагают ему сыроватые сигареты…кое-как общими усилиями раскуривают одну сигарету. Щуков благодарит и затягивается, продолжая сосредоточенно смотреть по сторонам Сделав несколько затяжек, он вдруг поспешно бросает окурок и становится в очередь к телефонной будке.
 Дождь не прекращается, хотя льёт уже не водопадом. Облака клубятся, перемещаясь на восток. Сверкают молнии, гремят громы. Но кое-где уже пробиваются лучики Солнца. Щуков даёт выйти из будки двум женщинам, заходит в будку и набирает номер. Долго слушает длинные гудки. Никто не отвечает. Щуков заходит в кафе тут же у метро. Очень много людей, шумно и гамно. Висит хохот. В основном молодёжь. Щуков выпивает кружку пива и долго потом стоит под навесом, разглядывая спины людей за соседней стойкой. Люди веселятся, болтают, пьют пиво. За некоторыми стойками пьют водку. Особенно бросается в глаза крупная рыжая девушка, Ирка Балан, на ней мини-бикини, лиф прикрывает только соски её грудей, она держит в руке бутылку водки и угрожает своей компании:«Я счас всё выпью!» Щуков подходит к ней и просит и ему плеснуть. Она плескает ему, он пьёт, глядя куда-то вверх и за окно:«Ваше здоровье, молодёжь!»
Гроза начинает стихать. Молнии сверкают всё реже и реже, и раскаты громов звучат всё отдалённей и отдалённей. Дождя уже почти нет, его можно видеть только на лужах; как по ним булькают капли воды с неба. На площадку перед кафе высыпает разноцветный разноликий народ.
В небе появляется радуга, но почему-то только красные и зелёные цвета, внешний радиус красный, внутренний - зелёный, и больше никаких цветов, начало радуги где-то на Дарнице, конец дугой уходит вверх и теряется в облаках…Вдруг откуда-то налетает дождь и-и-и…
Светит Солнце! Играет радуга! И идёт дождь! Потом всё вдруг исчезает, и остаётся одно  только Солнце! Дождя как будто и не было, если б не лужи и промокшие люди: одежда помята, причёски взъерошены!
А нагромождение облаков на горизонте попрежнему похоже на огромный уходящий в высь Волшебный Замок Облаков, только верхняя часть которого теперь освещена Солнцем; над самим Замком тёмные тучки и голубое небо…Щуков, выйдя из-под навеса, топчется некоторое время в толпе, потом ещё раз звонит по телефону, и вновь ему никто не отвечает. А он долго звонит. Видно, как он морщит лицо, щурит глаз, трёт шрам. И взгляд его устремлён в никуда. Потом, глядя по сторонам, он медленно и как-то нерешительно – нерешительность! как она выглядит? как страх? как  осторожность? - направляется ко входу в метро.
Замок Облаков уже наклонился на бок и вот-вот должен рухнуть. Реальный замок уже рухнул бы точно. Грозовые облака вокруг разбежались совсем, и вновь безраздельно сияет Солнце. Вновь ликует летний день! Хотя и вечереет, но вновь пекло! Вновь духота! На платформе метро не так многолюдно, как было во время грозы. Бегство прекратилось. Приезжают поздние пляжники. Гурманы! Щуков встречает поезда со стороны Дарницы пристальным взгядом. Поезда приходят, выбрасывают одних уже не таких многочисленных, как днём, пляжников и подбирают других, многочисленных, и исчезают, а Щуков ещё долго продолжает смотреть им в след. Потом он вдруг в последний момент впрыгивает в один из поездов, отходящий в  направлении правого берега, двери даже успели задеть его спину, когда закрывались. Следом за ним, одновременно с хлопком дверей впрыгивает ещё кто-то, толкая его в спину. «Жук, ну ты и утомил меня,» - кричит ему в ухо кто-то. Щуков оборачивается. Это Филонов Колюня, толстый мужчина в тенниске Adidas и кожаной кепке. Филонов Колюня ехидно улыбается и кричит:«Столкнулись с тобой нос в нос, и ты сделал вид, что не узнал меня…»- Он ещё что-то кричит, но поезд, набирая ход, шумит так, что ничего не слышно. «Поехали ко мне!» - кричит Филонов. Щуков задумчиво трёт лоб, смотрит на часы, смотрит на Филонова, смотрит себе под ноги. «Позовём Тараса, Сашку Орду, - уговаривает Филонов Колюня. - Распишем ночную…Моя сегодня в ночь» - «А водка у тебя есть?» - кричит Щуков и встречает недоумевающий взгляд Филонова. «А як же! И водка и самогон!» - кричит Филонов Колюня. «Едем!» - кричит Щуков и переводит взгляд за окно вагона. За окном мелькают автостоянки, деревья…
Замок Облаков уже сравнялся с горизонтом, обнажив голубое небо полностью. Замок рухнул! Внизу под мостом и вдали стелется синий Днепр. Слепят белые дома Березняков. Поезд, постояв на станции «Днипро», набирает ход, и Днепр и Гидропарк скрываются тоннелью метро.
Третий День Лллета – День Гидропарка остаётся в Гидропарке.
 
ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ИЮНЬСКИЕ КАНИКУЛЫ. 20-е июня

4.45.56; 4.45.57; 4.45.58; 4.45.59; 4.45…4.46.00. Щуков отрывает взгляд от циферблата часов и пристально смотрит вдаль.
Рассвет едва пробивается сквозь густую облачность. Горизонт уже слегка посветлел, и где-то там из-за горизонта уже должен появиться маленький-маленький сигментик Солнца. Но глупая облачность - простите её – не расступается перед Солнцем. Щуков долго смотрит вдаль, не обращая внимания на кипящую рядом в банке воду, вода аж выплёскивается из банки. Потом, глубоко вздохнув, он вытаскивает вилку из розетки, кипятильник - из литровой банки с кипящей водой, обдаёт кипятком белый чайничек и заваривает в нём чай. Чайничек и пиалу он ставит на столик рядом с креслом, берёт в руки томик Шекспира и, забравшись в кресло с ногами, читает. Кресло старенькое, потёртое; видимо когда-то его обивка была зелёного цвета. Щуков долго читает, потягивая чаёчек и изредка отвлекаясь от книги и глядя по сторонам: то в одну сторону посмотрит, то через некоторое время  - в другую, в третью…и обязательно хоть один раз при этом посмотрит в окно и после этого сморщит лицо. Комната, в которой он находится, небольшая, метра три в длину и метра три в ширину…Комнатка, короче. Справа от Щукова книжные полки, в основном техническая литература. У окна стоит огромный двухтумбовый письменный стол. Слева от стола тоже книжные полки. Над окном висит портрет Фейнмана. В комнате ещё есть стул. На подоконнике пишущая машинка. За окном дома-дома-дома…Нагромождение домов. Листая Шекспира и потягивая из пиалы чаёк, Щуков постепенно засыпает, и будит его громкий стук в дверь. «Ванюша, ты что с бабой там что-ли?» - доносится из-за двери. Щуков открывает глаза, кладёт Шекспира и пустую пиалу на столик,  и смотрит на часы. «Стас, - говорит он, зевая, - иди-ка ты к чёрту.» - Дотягивается до двери и щёлкает шпингалетом.
- Ну, хорошо! – хрипит Стас Терентич, традиционно- глуповатое лицо его выражает, наверо, бесконечную скуку. - О-о! - он смотрит по сторонам, - одын, совсэм одын. - В голосе его и безразличие, и усталость, и пессимизм, а щёки его раздвигаются в широкой улыбке.
- Что там? - Щуков кивает на окно.
- Щас польёт, – говорит Стас Терентич, закуривает и присаживается на подоконник. - Уже восемь, а темно, как у негра того в одном месте.
- Не хорошо, - говорит Щуков, потягивается и смотрит на часы. – Рассвета как такового видно не было, восход Солнца, даже если он и был виден, проспал…
- Да-да! - Стас Терентич зевает, - восемь сорок пять с половиной и ещё несколько секунд. И это твои самые длинные дни?! - Он зевает ещё шире. - А я думал ты с бабой.
- Так бы я и впустил тебя, - говорит Щуков.
- Ваня, когда ты заведёшь себе нормальную бабу? – Стас Терентич затягивается и выпускает дым в потолок. - Ну, нарожал двоих, теперь и о душе подумай. Мне надоело прикрывать тебя, - Стас Терентич говорит вдруг как-то зло.
- У тебя есть кто на примете? – спрашивает и Щуков переводит взгляд за окно.
За окном обложной дождь. Соседний дом едва просматривается. И тишина. И только дождь шуршит. Щуков достаёт из кармана пиджака, который висит на стуле, пачку «ОПАЛ», вытряхивает из неё уже начатую сигару и прикуривает от зазжённой Стасом Терентичем спички. И они долго молча смотрят куда-то в серую мглу и курят.
- Да,  - вздыхает Стас Терентич, - ба-бу-бы – это вечной вопрос любой цивилизации. Бабу, портвейн и на сеновал. А? - Он смотрит на Щукова.
- Согласен, - кивает Щуков, затягивается, некоторое время держит дым в себе и потом выпускает его краем рта куда-то влево и вниз.
- Интересно, о чём думают бабы в такую погоду? – размышляет Стас Терентич. - Да, наверно, о том же: мужычка БЫ, шашлычка БЫ, шампанского БЫ и в перинку БЫ, - отвечает он сам на свой вопрос.
- Точно. - Щуков вдруг гасит сигару о подошву туфли, прячет её в пачку «ОПАЛ» и надевает пиджак.
- Пошёл? - спрашивает Стас Терентич.
- Пошёл. - Щуков смотрит по сторонам. – Ты понял: мы с тобой паяли всю ночь и прозванивали десятый блок.
- Понял.
- Если что, - Щуков берёт зонт, - ну, ты понял, кто и что, то я в отпуске.
- Понял, - говорит Стас Терентич, кивая головой. - Один тут тебя искал. Представился из Славянска, с фарфорового. - Стас Терентич смотрит на Щукова.
- И? - говорит Щуков.
- Я сказал ему, что у тебя тут только личный кабинет и только…
- Вот так ты меня понял. - Щуков морщит лицо, криво усмехается и чешет ухо. - Меня никто не должен искать. - Он смотрит на Стаса Терентича. - Понял?
- А чего тут не понять. - Стас Терентич кивает головой, лицо его при этом абсолютно ничего не выражает.
Щуков выходит из комнаты, проходит через другую комнату, заставленную радиоэлектронной аппаратурой, спускается по лестнице, проходит через небольшой вестибюльчик и оказывается на улице.
Дождь продолжается. Тёплый летний дождь. «И что им всем не нравится дождь, - говорит Щуков. - Хороший лллетний дождик. Это ж не мороз.»
Природа благоухает. Деревья упиваются влагой. Обпиваются! Уже упились. А асфальт как умылся! До зеркального блеска. Вот только низко нависшие облака не выпускают вверх на свободу продукты распада и разложения города, прижимают их к земле, и земля - деревья, дома, люди - поедают их. Щуков медлит, смотрит по сторонам, подходит к небольшому кирпичному зданию и садится на скамеечку под навесом. Он достаёт из кармана пиджака пачку «ОПАЛ», выталкивает из неё уже начатую сигару, суёт в рот, долго рыщет по карманам и находит спички. Закуривает и смотрит куда-то вдаль. Затягивается и выпускает дым. Вид его задумчивый.
«Ха-ха-ха-кхе-хихи!» – смеются вдруг где-то рядом какие-то птички. Щуков задирает голову, щурит один глаз и смотрит на дерево. Огромная берёза! Её серёжки плетьями свисают почти до самой земли… «Кхи-хи-хи-кхи,» - заходится вдруг сорока, она сидит на самой верхней ветке и делает движения крыльями, как хочет взлететь, но не улетает, а сидит и дёргается во все стороны. Мимо неё пролетает другая сорока, и эта сорока тут же срывается с ветки и летит следом. Только они улетели, как в нескольких метрах от Щукова на кустарник насела группка воробьёв. «Чик-чирик! Чик-чирик,» - кричит один и смотрит на Щукова. Да-а, когда одна птичка кричит «чик-чирик» или «чи-ча-чи-си-си-си», то этот звук чётко представляется в воздухе, хотя скорее всего в алфавите русского языке нет таких букв, которые бы адекватно однозначно передавали крик птиц. С собаками и кошками проще: «мяу! Мняу!» или «гав! хав!тяв-тяв!» А вот когда стая птиц кричит, поёт, гомонит, то это уже звучит как писк, писк птенцов:«псысиссиси…» Стайка воробьём, с шумов спорхнув вдруг, перелетает на дерево. Щуков гасит сигару о подошву туфли, кладёт её в пачку «ОПАЛ», пачку - в карман пиджака… «Чип-чог! Чип-чог!» – кричит вдруг мА-а-аленькая серенькая птичка рядом с Щуковым, при желании до неё можно рукой достать, и при умении… «Чив-чив! Чо-Чо!Чав-чив! Чиви-трррруввв!» – отвечает её другая такая же птичка с другой стороны от Щукова. Особенно ей удаётся звук «рррр». Щуков стоит как вкопанный.
-Откуда ты? Кто ты? – спрашивает он птичку.
-Чип-чог! Чип-чог! – дёргает головкой птичка.
 И вдруг так классически-классически звучит откуда-то из-за забора рядом с кирпичным домиком:«Куд-куд-куда?! Куд-куд-куда?!»
-Ку-ка-ре-ку-у-у-у!- кричит Щуков, машет рукой мА-а-аленькой птичке и заходит в небольшое кирпичное здание. В комнате «Механик» он застаёт Стёпу Иванченко, мужчину средних лет в замусоленной спецовке. Они молча здороваются и смотрят друг другу в глаза. «И что тебе, Иван Георгич, привело сюда в такую погоду?» - улыбается Стёпа. «Чёрти что, Стёпа.» - Щуков тоже улыбается. «Сейчас ты скажешь, что тебе нужен двигатель. - Стёпа достаёт из папки, лежащей на столе, пачку сигарет ПРИМА. - Покурим?» Щуков соглашается. Они выходят из здания и устраиваются на скамье под навесом, но под вишней.
Вишенки уже бурые-бурые, почти красные. Рядом чуть дальше два абрикосовых дерева.
- Я тебя понял, - говорит Стёпа и долго смотрит куда-то вдаль в сторону самолёта ЯК-40. Закуривает, протягивает спичку Щукову, но Щуков отказывается. Стёпа затягивается, выпускает дым, сплёвывает на землю. - Сегодня? – спрашивает он. Щуков молчит. - Ничего не выйдет. Во-первых, дождик, - Стёпа шмыгает носом и смачно плюёт далеко и вверх, - во-вторых, у Хорольца сегодня полтинник, и все уже подмываются. - Стёпа делает сильную затяжку. – Неделю стояла жара, где ты был?
- Будто ты не знаешь, - говорит Щуков.
- Да, знаю. – Стёпа некоторое время покачивает головой, затягивается и, выпуская дым, смотрит вдаль. – Бред какой-то, - говорит он. Щуков молчит и тоже покачивает головой. Некоторое время они молчат. - Шёл бы ты, Щуков… - Стёпа улыбается. - Такая погода! - Он смотрит на небо. - Пляжи, конечно, отпадают…
- Пляжи - это хорошо. - Щуков поднимает с земли хворостинку-веточку и выводит на песке слово «пляж». Хворостинка очень тонкая, и слово получается корявым. После слова на песке они снова молчат.
- А завтра усё будет окей, - говорит Стёпа и затягивается.
- Хоккей, - поправляет его Щуков и встаёт, – ну-у, в смысле ввэл!
Стёпа делает две быстрые затяжки, бросает окурок и втирает его башмаком в песок. Щуков смотрит в сторону самолёта АН-24. На бетонке лужи и лужицы…Из соседнего здания выходят двое: Стас Терентич и Волков, мужчина в дождевике. Они подходят к Щукову. Закуривают. Молчат. Щуков срывает зелёную абрикосинку и ест. «В зелёных абрикосах больше всего витамина «Ю», - улыбаясь и глядя на Щукова, говорит Стас Терентич. Щуков смотрит на абрикосовое дерево. «Чтоб не было морщинок на…» - начинает говорить Стёпа. «Надо работать? - спрашивает Волков и смотрит на Стёпу. - А может ну её?!» - и переводит взгляд на Щукова. «Может, - говорит Щуков и срывает ещё одну абрикоску. - Как ты говоришь, чтоб не было морщинок?» - Он улыбается Стасу Терентичу, Стас Терентич кивает на Волкова, Волков смотрит на Стёпу с недоверием. «На десяти процентах?» - спрашивает Щуков Стёпу. «Десять раз подряд? Два раза туда и обратно?» - спрашивает Стёпа. «Туда - это хорошо, - говорит Стас Терентич, - а обратно хуже.» - «Не было б обратно, не было б и туда,» - говорит Щуков. «Эт верно, - Стас Терентич кряхтит, - диалектика ***» Так, переговариваясь, они уже идут в сторону стоянки самолётов. Ближе всех стоит самолёт АН-24. На одном крыле турбовинтовой двигатель, на другом - никакого. «Когда будем цеплять?» - спрашивает Волков и смотрит на Щукова. «Вот прицепился,» - смеётся Стас Терентич. «После лллета,» - говорит Щуков. «Иван Георгич, - Волков вдруг делает хитрое лицо, - на хрена тебе эта наука?» - «Наука для Ивана Георгиевича, - Стас Терентич приобнимает Щукова, - как любовница: жене он говорит, что пошёл в науку, а любовнице он говорит, что у него жена.» Стёпа смеётся громче всех. Идут не спеша. Стас Терентич гонит перед собой пустую консервную банку. «Зайдём в Як?» - предлагает Стёпа зайти в самолёт ЯК-40. Заходят. Кто-то кричит из кабины экипажа:«Надо аккумулятор подзарядить!» Все смотрят на Щукова. Щуков смотрит в иллюминатор. После долгого молчания он говорит по слогам:«Я - в - от - пус -ке! И все вопросы к Франчуку. Можно и к Литваку.» Волков сразу оживляется:«Вот это другой разговор! Ты знаешь, Иван Георгич, вчера гоняли с компрессором, ток сначала рос, потом…» Щуков кладёт на плечо Волкова ладонь:«К Литваку, Коля, к Литваку!» Волков улыбается и вдруг предлагает:«Может по сто грамчиков? А?» Щуков говорит:«Потом. Ну, - он шлёпает ладонью по губам, - мне пора.» После этих слов он жмёт всем руки и выходит из самолёта; выйдя, приветственно машет рукой людям в кабине самолёта, получает ответную отмашку и направляется в сторону кирпичного здания. Не доходя, поворачивает направо и, пройдя вдоль ряда каштанов, выходит на шоссе. Вдруг оглядывается.
На деревьях маленькие колючие каштанчики… Уже большие. Щуков тянется, достаёт до ветки, срывает один каштанчик и мнёт его в руке. По шоссе шелестят автомобили, троллейбусы. Щуков ловит такси. «Бессарабка,» - говорит он. «Есть Бессарабка,» - кивает ему Петр Нестеренко, худющий таксист. Едут молча. Щуков смотрит вперёд на дорогу куда-то в одну точку.
Дождь почти стих.
 А Вот и Бессарабский рынок. Есть всё. Морковь. Редиска. Редька. Свекла. Укроп. Петрушка…Горы кураги и изюма. Чернослив. Лук! Чеснок! Хрен! Есть и клубника и черешня!. Даже у кого-то – стоит спиной к покупателям – вишня! Откуда?! Уже пошла?! Щуков медленно долго ходит по берегам зелёного моря зелени. Базар шумит и благоухает. Щуков останавливается у прилавка с молодой картошкой. «Откуда?» - спрашивает он полную бабку в фуфайке без рукавов - это Катэрина Мазниченко. «Оттуда,» - улыбается Катэрина. «А отсюда?» - Щуков смотрит на неё, прищурив один глаз. «Ни!» - Катэрина качает головой, не соглашаясь. «Совсем обнаглели, - врезается в диалог старческий женский голос, это Валентина Польских, старушечка в чёрном дождевике, она, пристроившись у прилавка рядом с Щуковым, разглядывает картошку и бормочет: - Совсем обнаглели,» - и смотрит на Щукова, видимо, ища у него поддержки своим словам; потом она переводит свой взгляд куда-то в сторону, глаза её продолжают что-то искать. Она уходит. «Пошукай луче, - говорит ей вслед Катэрина. - Она думает, картопля сама растёт. Вы только посмотрыти! - Она протягивает Щукову картофелину. Щуков берёт картофелину в руку и долго рассматривает, поворачивая её то одним боком, то другим, проводя иногда ногтем по кожице. - Ну що вы там малюитэ, що шукаитэ?» - Катэрина улыбается. «Неплохая, - говорит Щуков. - Отдайте ей подешевле,» - Щуков кивает в сторону отошедшей Валентины Польских.» - «Ну, дядьку, ты и хитрый, - говорит Катэрина. - Скильки тэбе?» - «Мне под сорок, - улыбается Щуков, - или за сорок. Не помъятаю.» - «Ой, да бросьте вы!» - Катэрина машет рукой. «Значит, договорились. - Щуков подставляет кулёк. -  Можно помельче, чтоб поджарить в кожуре.» - «Помельче так помельче, - говорит Катэрина, подтягивая к себе мешок. - Така пийде?» - Она показывает Щукову картофелину. «Пойдёт,» - говорит Щуков. «С кожурой, наверно, не получится, - говорит Катэрина. - Пока будете мыти, всю кожуру смыитэ.» - «Не смою,» - говорит Щуков. Катэрина взвешивает картошку, высыпает её в полиэтиленовый кулёк Щукова. Щуков достаёт из кармана портмоне и протягивает Катэрине: «Бирыть скики трэба.» - Расплатившись, он  направляется к зелёным холмам лука, петрушки, укропа. «Почём чеснок?» - спрашивает он, глядя только на чеснок. «Семьдесят,» - получает в ответ. «А петрушка?» - «Двадцать пять, сынок. Бери!» - «А у вас почём петрушка?» - Щуков смотрит на Пашу Крячко. «Двадцать пять,» - отвечает Крячко Паша, мужчина в кепке. «Почём петрушка?! - спрашивает Щуков Шпаковскую Галюню, женщину в чёрном платке с красными розами. «Тридцать!» - то ли с гордостью за свою петрушку, то ли с вызовом отвечает Шпаковская, её огромные красивые глаза смотрят на Щукова и улыбаются. «Зовсим инша справа! - Щуков берёт в руки один пучок, откладывает его в сторону, берёт другой…Перекладывает пучки. – Хорошо-о-о, - нюхает он петрушку. - Вы часто здесь торгуете?» - спрашивает и протягивает Шпаковской рубль. «Я?» -  Шпаковская пожимает плечами. «Я б покупал у вас каждый день. - Щуков кладёт петрушку в свой кулёк. - И укроп ваш?!» - восклицает он вдруг. «Мий. - Шпаковская выбирает пучок и протягивает его Щукову. - Двадцать пьять.» - «Почти даром, -улыбается Щуков и роется в портмоне. - Давайте два. - Он протягивает рубль. - Можно без сдачи.» - «Не можна, - улыбается женщина, она выбирает ещё один пучок укропа и протягивает его Щукову. - Йишти на здориввя!» - «Обязательно съем,» - чуть-чуть улыбается Щуков и идёт дальше, разглядывая прилавки. Лук. Укроп. Хрен. Чеснок. «Бери, не пожалеешь,» - ловит взгляд Щукова Яремчук, мужчина в шапке, и протягивает Щукову пучок чеснока. Щуков подходит ближе к прилавку и жестом руки просит Яремчука нагнуться к нему. Тот доверительно нагибается. «Ты почему в шапке?» - шепчет ему на ухо Щуков. Яремчук на мгновение застывает с открытым ртом и вытянутой рукой. «Так ведь зима ведь,» - шепчет он не то удивлённо, не то испуганно. «Не верно. - Щуков качает головой. - Холодно? Нет! Прохладно? Да! Почём?» - и кивает на чеснок. «Шестьдесят.» - «Дёшево. - Щуков поворачивается, чтобы уйти. - А ты знаешь, какой сегодня день?» - спрашивает он вдруг, застыв в полоборота к Яремчуку. «Нннет,» - ещё более теряется Яремчук. «Ну во-о-от, - тянет Щуков и покачивает головой, как бы осуждая Яремчука в такой безграмотности, - а ещё в шапке. Два-дца-то-е- и-ю-ня!» - многозначительно говорит Щуков, долго и пристально смотрит в глаза Яремчука и уходит, покачивая головой. Яремчук и Милевская Раиса - его соседка по прилавку -  смотрят вслед Щукову и переглядываются, Раиса при этом пожимает плечами и вертит указательным пальцем у своего виска.…Самый шикарный чеснок Щуков находит у Шинкаренко Полины, молодухи, которая связывает пучки и складывает их на прилавке. Чеснок совсем молоденький, тёмно-зелёненький с красными полосками на нежной едва обозначенной головке. «Харный часник?» - спрашивает молодуха, улыбаясь Щукову. «Гарный, - говорит Щуков, доставая из кармана портмоне. - И як це так ви змоглы?» – спрашивает он. «Ось так,»- разводит руками Шинкаренко. «У молодых гарных женщин наверно всэ гарно.» - Щуков перебирает чеснок и смотрит на Шинкаренко. «А як же!? – улыбается она. - Вам дви чи тры?» - «Дви чи тры?» - Щуков переводит свой взгляд на чеснок. Шинкаренко протягивает три пучка чеснока и бросает их в открытый полиэтиленовый кулёк Щукова. Щуков бросает на прилавок пять рублей: «Сдачи не надо.» - «Во це покупец!» - улыбается Шинкаренко и бросает в его пакет ещё два пучка чеснока. Щуков заглядывает в свой кулёк: картофель, петрушка, укроп, чеснок. «Ще сальца и пляшку,» - говорит Шинкаренко. «И молодуху,» - улыбается Щуков. «Тодди дви пляшки,» - улыбается Шинкаренко. «А это мысль, - улыбается Щуков. - Що б я без вас робив? Ну, - он смотрит по сторонам, - вы здесь постоянно торгуете?» - «Ни.» - «А напрасно. Я б нашёл вам покупця.» - «Спасибочки. У наступного рази. Дякую.» – Шинкаренко нагибается под прилавок. Щуков медленно сквозь толпу пробирается к выходу. Базар бурлит. Везде круговорот людей. Не - про-тол-кнуть-ся! Море цветов. Щуков долго ходит вдоль цветочных рядов и не может остановить свой выбор. «Какие-то у вас тюльпанчики, - говорит он Асланову Сергею, мужчине с усиками, - им бы уже осыпаться.» - «Свежие! Вы посмотрите, какие бутоны! А есть и розовые!..» – говорит Асланов. Но Щуков идёт дальше. «Дорогой, посмотри, какие гвоздички, - говорит ему Курбанов Кавказ и показывает гвоздичку. Щуков останавливается и любуется гвоздикой. - Сколько тебе надо?» - спрашивает Курбанов и начинает собирать букет. «Не мешай, - останавливает его Щуков. - Ты же видишь, что я только смотрю.» - «Смотри на здоровье.» - Курбанов, вертя в руке гвоздичку, начинает смотреть по сторонам. Гвоздики очень красивые. Пушистые. Яркие. Щуков долго смотрит на них. Люди подходят, толкаются, выбирают, уходят. «Ну, сколько тибэ?» - спрашивает Курбанов. «Нет, - Щуков качает головой, - дело в том, что она, - он внимательно смотрит на Курбанова, Курбанов понимающе кивает головой, - она, - ударяет по слову «она» Щуков, - не любит гвоздику.» - «Не любит! Я так и понял. - Курбанов улыбается и протягивает Щукову чёрную гвоздичку: - Ты только посмотри…» - «У-у-у!» – Щуков, поджав под нос сомкнутые губы, покачивает головой вверх-вниз, некоторое время думает, глядя на гвоздичку, и идёт дальше. Начинаются розы. Море роз! В самом углу стоит Караваева Антонина Семёновна, бабулька из бабулек; согнувшись, она поправляет ведро с розами и расстилает тряпочку.
Огромные бордовые розы! Щуков ускоряет шаг, подходит к Антонине Семёновне и выбирает пять роз. Шипы колются. Щуков морщится от уколов, улыбается и протягивает бабульке портмоне: «Берите сколько надо» - «Ой, милый ты мой, - теряется вдруг Караваева и неуверенными движениями рук и пальцев достаёт из портмоне деньги… Щуков расплачивается и пробирается по базару дальше. Бессарабский рынок он покидает в полдень и три минуты. Об этом говорят часы над выходом к Хрещатику. Дождя уже нет и в помине.
 Кое-где пробивается голубое небо. И хотя облачно, но ярко. Люди как-то сразу сбросили с себя плащи, дождевики, зонты, и стало ещё ярче.
Но мгновенно становится душно. В гастрономе за водкой очередь небольшая. Очередь, конечно, не за водкой. Щуков берёт одну бутылку Пшеничной. Теперь такси. Проблема. Нет такси. Щукову везёт: попадается частник. «На Русановку,» - говорит Щуков, развалившись на заднем сидении. «Отлично,» - говорит частник – Володя Чигиринский – и они едут. Едут молча, и Щуков всю дорогу, прикрыв глаза, дремлет.
На Русановке дождь. Выйдя из такси, Щуков попадает под ливень. Но он, не торопясь, с удыбкой на лице переходит дорогу, некоторое время стоит под огромным каштаном и смотрит в сторону Лавры.
Лавра прекрасна в косых линиях дождя и вся как в тумане, в дымке, а над колокольней висит ярко-яркое облако. Каштан тем временем уже промок насквозь и начинает просачиваться, с него уже льются огромные капли воды. Они падают на голову, на шею, стекают под пиджак и проникают дальше вниз. Щуков не спеша, шагая по лужам, обходит дом с неразборчивым номером и заходит в первый подъезд. Полутемно. Щуков поднимается на третий этаж и  звонит в квартиру с дубовой узорчатой дверью без номера. Звонит два раза и потом ещё раз. Одновременно с третьим звонком дверь открывается. На пороге стоит Марина в голубом халате, волосы её распущены, на лице тихая улыбка. Щуков заходит, и она закрывает дверь.
- Боже, ты промок до нитки! - Она забирает у Щукова цветы. Щуков ставит на пол кулёк и обнимает её. - Промокший …
Щуков не даёт ей договорить, он целует её в губы, и некоторое время они застывают в поцелуе.
- Сумасшедший! - выравается Марина. - В ванну! – командует она. Щуков снова обнимает её, целует в губы, шею… - Ив, - шепчет она, - ты так долго идёшь. - Она обвивает руками его мокрую шею и прижимает к себе, и они долго стоят, прижавшись друг к другу.
- Всё, - говорит он, - ещё простудишься.
- Как ты так промок? - говорит она.
- Да вот уже здесь, - улыбается он. - До трусов. Дождь летний. Не страшно.
- Дождь! - Она тоже улыбается. - Раздевайся и живо в ванну.
- Иду.
- Есть хочешь?
- Ещё как! - отвечает Щуков уже из ванной. - И выпить. - Он щёлкает в темноте выключателем, и вспыхивает яркий свет. Щуков быстро раздевается, садится в ванну. «Хорошо-о-о!» -  Он включает воду и на некоторое время замирает под колющими струйками воды. Гидромассаж! Он долго сидит под душем.
- Ты о чём думаешь? - спрашивает Марина через дверь.
- А как ты догадалась, что я думаю.
- Я догадлива.
- Я вообще-то думаю ни о чём, - говорит Щуков. – Абсолютно ни о чём и тебе. - Он ждёт, что скажет Марина, и не дождавшись слов Марины, подставляет голову под душ и долго сидит с головой под душем. Потом он выключает воду, выходит из кабинки и вытирается полотенцем. Ещё потом он накидывает халат, выходит из душевой и заходит в комнату. Марина сидит в кресле у столика и ест черешню.
Крупные жёлтые черешни лежат в хрустальной вазе, рядом с вазой стоит бутылка конька, два бокала и тарелочка с дольками лимона.
- Наверно, коньяк? - спрашивает Марина. - От простуды.
-Да,чтоб не простудиться. Но у меня там водка. - Щуков подсаживается к Марине в кресло. Себе наливает полный бокал, ей на треть. - Почему ты всё время улыбаешься? – спрашивает он и поднимает бокал.
- Я ж тебе говорила, - улыбается она. - Это не улыбка.
- Ах, да, вспомнил, - говорит он. - Твоё здоровье.
- И твоё.
 Они чёкаются и пьют. Он выпивает коньяк, как водку.
- Хорошо, - говорит он и закусывает лимончиком. - Сейчас согреюсь окончательно.
- Как бы ты не ослабел, - улыбается она.
- Ты ещё пощады попросишь, - улыбается он.
 - Мальчишка, я ж тебя уничтожу..
- Мне не страшно. - Щуков наливает понемногу коньяка. – Когда-то надо мной, как Домоклов меч, стояла только одна железная женщина. Же-ле-зн-а-я! Когда-то! И теперь я ничего не боюсь. - Он улыбается.
- Железная? - Марина делает небольшой глоток. - Это какая?
- Железная? - Щуков делает глоток. - Это, когда тебя гнут.
- Тебя гнули?
- Гнули.
- Согнули?
- Как видишь, не совсем.
- Это хорошо…
За окном начинается ливень. Дождь яростно барабанит по стеклу и кажется, что он вот-вот ворвётся в комнату. Но вместо этого он начинает стихать.
- Когда дожди идут долго, то они начинают угнетать, - говорит Марина.
- Я люблю дожди, - говорит Щуков, - это единственное, что как-то успокаивает и позволяет на чём-то сосредоточиться одном.
- Ты уже привык к нему. Дождь, он хоть и хорош, но он уничтожает человека. Человек произошёл из воды, от неё и погибнет. Где-то я читала об этом. - Марина щурит один глаз. - Да! Стругацкие! Гадкие лебеди! Ода дождю. Дождь. Неужели это конец?!
- Стругацкие? Я то думал, что это у Меркеса. - Щуков смотрит в окно.
 Виден правый берег. Чётко вырисовываются контуры Лавры.
- Маркеса, - поправляет его Марина. -Твоя увлечённость наукой не пошатнула в тебе веру в человечество? – спрашивает вдруг она.
- Не очень. - Щуков покачивает головой. - Опять не о том. - Он приподнимается и одёргивает штору. Поют птички. Дождя не слышно.
- Не знаю, как ты, а я вот только сейчас поймала себя на мысли, что впервые за не знаю сколько лет говорю с живым человеком. – Сказав, Марина пригубляет бокал. - А в твои июньские каникулы воистину самые длинные дни? - спрашивает она вдруг.
- Ещё какие. – Щуков встаёт. – Мы с тобой ещё съездим к Кольке Демченко. На Ивана Купала. Это правда в июле. – Он подходит к Марине и садится у её ног, начинает целовать её колени, потом он валит её на пол, раздевает её и целует уже всю. В экстазе они что-то неразборчиво шепчут друг другу, катаются по полу и замирают у книжной полки у окна…Потом начинают постанывать, мычать, потом… Потом Щуков просыпается.
Марина лежит у него на груди спиной к нему. Он осторожно выбирается из-под неё, но она тут же просыпается.
- Как настроение? - спрашивает он.
- Отличное! - бодро отвечает она. - Слушай, не пора ли нам заняться чем-нибудь низменным?
- Например? - спрашивает он. Они лежат, сложив друг на друга ноги.
 - Не отобедать ли нам? - говорит она.
- А заодно отзавтракать и отужинать, - говорит он.
- В холодильнике замочена телятина. Давай отжарим её.
- Отжарим!.. - Он вдруг хватается за голову. - У нас ведь есть ещё молодая картошка. С молодым чесночком, петрушкой, укропчиком и ста граммами. - Он громко глотает слюну. Они встают. Она уходит в душ, а он садится в кресло и смотрит в окно.
На небе ни облачка. Купола Лавры блестят золотом. И кругом залитая Солнцем зелень. И голубое небо. Щуков долго смотрит вдаль, а потом Марина выходит из душа. На ней голубое платье макси. Она улыбается Щукову. Он - ей. Они молча расходятся: он - в душ, она на кухню. Он долго смотрит на себя в зеркало перед тем, как включить воду. На лбу чётко обозначены морщины, шрам едва просматривается, лицо, как каменное, мимика застыла. Щуков чему-то усмехается и поворачивает кран… После душа он одевается в белые шорты и в просторную красную рубашку. В кухне уже кипит работа: на одной сковородке шкворчит мясо, на другой - молодая картошечка. Пахнет жаренным и зеленью. Щуков обнимает Марину сзади и с шумом втягивает носом воздух.
- Здорово пахнет.
- Я всегда вымачиваю мясо в чём-нибудь таком.
- В чём-в чём?
- Там всё. Отец научил. Жарится легко и быстро. Вообще-то жарить мясо мужское дело.
- Согласен. - Щуков отпускает Марину и наливает в рюмку водку. - По рюмочке?
- Ой, я не готова.
- Ой, а я люблю. - Он опрокидывает рюмку в рот. - За июньские каникулы. День Первый! Хорошо. Очень люблю утром рюмочку без закусочки. - Он разваливается в кресле - Это поэзия!
- Пока будет жариться…- говорит Марина и тоже разваливается в кресле. – Я петрушку…короче, зелень я помыла, но не резала. Так будем?
- Так.
- Хорошо. Налей и мне. Что-то захотелось вдруг. – Марина смотрит на Щукова. Он протягивает ей полную рюмку водки и наливает себе.
- За тебя, - говорит Щуков.
-За тебя, - говорит Марина. Они пьют. – Я люблю есть за этим столиком у окна, - говорит Марина. Она занюхивает петрушкой, потом закусывает ею. – А петрушкой хорошо. Попробуй.
- Я знаю, - говорит Щуков. – Мне хорошо.
Марина встаёт, берёт и ставит на стол сковородку с мясом, а картошку раскидывает по тарелкам и отходит к плите.
- Хорошо-о-о! - Щуков трёт лоб рукой, и вдруг спрашивает: - Почему ты так категорически не пользуешься презервативами?
 Марина, орудуя у плиты, на некоторое время замирает и потом поворачивается к Щукову.
- Я? Презервативами? - Она открывает ротик, закрывает его,  усмехается, растянув губы на всю ширину лица.
- Если не секрет, конечно, - говорит Щуков.
- Секрета нет, - говорит Марина. – Я фаталистка. Что будет, то будет. Если от кого-то что-то иль кого-то прихватю или залетю, - она улыбается Щукову, - с ним и разбираться буду. А? Удовлетворила?
- Да-а, как тебе сказать? – Щуков пожимает плечами.
- Считай, что это моя религия. – Марина смотрит на Щукова, улыбка исчезает с её лица. – Его величество случай. И ты для меня… - Она опускает голову. – Не переживай, - говорит она. – Уже почти месяц, а пока всё чисто. Спи спокойно…
- Религия. – Щуков трёт лицо. – Неплохая религия. – Он вздыхает. – У меня, как говорят некоторые, религия Лллето, у тебя – случай. Ну и компашка собралась! – Он смеётся.
- Да, компашка! – Марина тоже смеётся, но голова её опущена. – Пъём? – Она поднимает голову и улыбается.  – Стол накрыт.
Стол накрыт: жареное мясо, хлеб, водка, чеснок, петрушка, укроп, жареная молодая картошка в кожуре. Щуков разливает водку, Марине в рюмку, себе в стакан, достав его с полки, себе наливает пол стакана.
- Так много?! – удивляется Марина.
- Да, - Щуков поднимает стакан. - Залёт? Перелёт? Недолёт? – Он пожимает плечами и улыбается Марине: - За июньские каникулы! – говорит он и медленно выпивает свою водку, Марина смотрит на него с улыбкой. Он нюхает чёрный хлеб, потом закусывает чесноком и только потом начинает есть мясо.
- Силён, - говорит Марина и выпивает свою водку. Морщится, закусывает корочкой чёрного хлеба, отрезает кусочек мяса и ест.
- Лллетние каникулы – это всё, - говорит Щуков. – А молоденькая картошечка это, как женщина после соточки.
- После соточки? – Марина замирает с зубком чеснока у рта.
- Да, после ста граммов, - говорит Щуков.
- О-о! Для меня это свежая мысль.
- Да, - вздыхает Щуков. – А за этим столиком приятно сидеть. Вид прекрасный. – Он смотрит в окно. Марина - тоже.
На фоне голубого неба чётко вырисовывается противоположная сторона города – кручи, купола
- Это бесконечность, - шепчет Марина. – Я не представляю, кем надо быть, чтобы это разрушить. Нет, такие города нужно завоёвывать только за шахматной доской.
- Или кто больше выпьет. – Щуков отрезает кусочек мяса и кладёт его в рот. – Тает, - кивает он на мясо.
- Тает, - соглшается Марина. – Я не представляю себя где-нибудь в другом городе. – Она задумчиво смотрит вдаль. – А ты? – спрашивает она.
- Я? – Щуков отрезает кусочек мяса, смотрит на него, потом переводит взгляд вдаль. – Ты о чём? – спрашивает он.
- Да так. Наливай, - говорит она. Щуков разливает водку себе в стакан, Марине в рюмку. – За лучший в мире город, - говорит Марина.
- За самый голубой, - говорит Щуков, и они пьют.
- Голубой? – спрашивает Марина, выпив водку. – Голубой – это интересно. – Она закусывает жареной картошкой. – Вечнозелёный голубой город. Не слишком ли это нежно?
- Это вечно, - говорит Щуков.
- И бесконечно, - добавляет Марина. Они смеются. Пьют ещё и аппетитно доедают мясо, картошку и зелень.
- Всё! – говорит Щуков, - разливая остатки водки. – Мясо съедено, а водку нельзя оставлять. Тут грамм по десять.
 Они пьют.
- Быстро мы его отъели, - говорит Марина. – А не отпить ли нам кофе!?
- С у-до-воль-стви-ем! – говорит Щуков.
 И Марина начинает варить кофе. Он смотрит на неё и улыбается хмельной улыбкой, она мельком оглядывается и тоже улыбается и тоже хмельной улыбкой. Молчат. А хмельная улыбка заметна по глазам: глаза поглядывают в разные стороны…
Наконец, кофе готов. Марина разливает кофе по чашечкам, и по кухне распространяется восточный аромат. Они пьют кофе с конфетами, глядя друг на друга и улыбаясь. Потом она начинатся смеяться, прикрывая рот чашкой с кофе.
- Не отчебучить ли нашей компашке чего-нибудь ещё раз? – шепчет она.
- Отчебучить, - шепчет он. Он стаскивает её с кресла.
- Мужик-отчебушик, - шепчет она и  закрывает глаза. Он целует её всю, катая по полу кухни, и около газовой плиты они сливаются…
Потом он протягивает руку наверх, берёт два бокала и смотрит по сторонам.
- Я где-то видел шампанское.
- В холодильнике, - говорит Марина. Щуков отползает к холодильнику, достаёт из него бутылку шампанского.
- Стрелять? – спрашивает он, открывая бутылку.
- Не надо, - говорит она. Он открывает бутылку с лёгким хлопком. Разливает.
- За тебя, – говорит он.
- За тебя, и за сухой закон, и за твоё лллето, - говорит она.
- И за наше лллето.
- Мне нравится твоё обожествление лллета, - говрит она, выпив. – И эта встреча его в нуль нуль часов. Ты прав, за суетой лето пролетает незаметно. Но если выделить в нём несколько дней!.. Сколько?
- Дней десять, но некоторые дни могут длиться по нескольку дней…
- А как это?
-Тогда оно запоминается, остаётся…
- А первая клубника – просто прелесть. Праздник первой клубники! И апофеоз лета – отпуск?
- Да! Август!
- Боже мой, - Марина вдруг смеётся, – какие мы голодные. Что ж с нами будет, Ив?
- Если честно, Мари, - Щуков улыбается, - то последний раз нечто подобное бы со мной ещё в школе…
- Что-что? Ты такой ранний?
- Нет, всё было без полового акта. Я смотрел на ту девочку, и для меня всё исчезало.
- Школьная любовь?
- Может быть. Но без всего этого.
- А мне не повезло. – Марина делает глоток и ставит бокал на пол. – Я не испытала школьной любви. Я всё время была красивой, в меня влюблялись, а я, - она щёлкает языком, смотрит на Щукова. В её глазах туман. Она тянет к себе Щукова. – Мне так нравится когда ты говоришь в ухо: шу-шу-шу.
 - Ты не боишься всё-таки, что у тебя там что-то заведётся? – Щуков гладит её по животику.
- Глупышка, - шепчет она.
- А ты не болтушка. – Он улыбается.
- Почему?
- У тебя маленький ротик, - говорит он. – Я знаю. Я изучал женщин. Я ж учёный. – Он смеётся. – Мне всё интерсно. И те женщины, у которых маленький ротик и толстая нижняя губка, они не болтушки и очень интересные женщины. И ещё когда ты улыбаешься одной щёчкой с ямочкой…
 - Помолчи, - она прикрывает его рот ладошкой.
- И ещё у тебя глаза, - бормочет он сквозь пальцы. – Они большие и глубокие. В них ночь. И большие ресницы…
- Ты поэт.
- Нет, но твои глаза омут. И я, кажется, в нём тону. – Он закрывает глаза и трёт себе лоб. -  У женщин глаза должны быть именно такими, и чуть влажными: кажется, что слеза, но её нет, она вот-вот появится, слеза-роса.
- Ты хорошо шепчешь. – Марина вдруг начинает плакать. – Ты всегда так хорошо шепчешь.
- Не плачь, - говорит он и гладит её по голове.
- Зачем все эти мгновения?..
За окном с каким-то невероятным и больше непонятным грохотом вдруг начинается дождь. Щуков и Марина отстраняются друг от друга и смотрят в сторону окна. Это ливень. За окном ничего не видно. Только стена воды
- А ты потеешь, - говорит вдруг Марина.
- Я сто лет не потел, - шепчет Щуков.- Наверно от лллета.
- Лето? Дожди, дожди, дожди.
- Сплошны-ы-ы-е дожди. – Щуков переворачивается на бок и смотрит на Марину.
Марина сидит на полу, положив голову на табуретку.
- Я сегодня наверно не повторю наш прошлый рекорд, - говорит он.
- Но до утра ещё целая вечность. Мы постараемся…
- Нет. – Он качает головой и смотрит куда-то вдаль. – Я это чувствую. – Он приподнимается и наливает в бокал шампанское. – В голове какой-то зуд. – Он делает глоток.
- Надо есть орехи с мёдом, – говорит она. Он улыбается ей и делает ещё глоток шампанского. – Знатоки говорят, что это очень даже способствует. – Она отбирает  у него бокал и делает глоток.
- Я знаю, - говорит он. – У нас завкафедрой армянин, ему за шестьдесят, он уже переимел всех секретарш и прочих молодух; и как ни заходишь к нему в кабинет, он тут же задвигает ящик стола, там у него грецкие орехи. У него уже есть подражатели.
- Вот-вот, недельку покормим тебя орехами с мёдом и такой рекорд закатим! – Она смеётся. Он – тоже. – Ещё и в книгу рекордов попадём! А? – Она делает глоток.
- Я не знаю, какой там рекорд, - вздыхает Щуков, - но сегодня я его не побью.
- Дождище, -  вырывается у неё вдруг. Он поворачивает в её сторону голову, открывает глаза и прислушивается.
- Не может быть,- говорит он, и они продолжают она сидеть, он лежать, не двигаясь. – Пусть себе идёт…дождище…эка невидаль… - бормочет он.
- Ты спишь? – шепчет она.
- Сплю. – Он закрывает глаза. – Никода не думал, что я такой.
- Спи, - шепчет она.
- Это всё ты, -шепчет он.
- Я знаю, -шепчет она. – И я, кажется, переоценила себя. – Она садится спиной к стене и упирается лицом в колени. – Думала, что я самая могущая…Руки дрожат, но сильнее всего ноги. Помнишь, первый раз?
- На девятое мая?
- Да. Тогда я тебе сказала: Иди, хочется побыть одной. Мне просто было стыдно за слабость. Я тогда вся дрожала.
- Я помню. – Он тоже садится на полу спиной к стене.
- Мне и сейчас хочется побыть одной. – Она смотрит на него и виновато улыбается. – Ужасно хочется. Вдруг вот сейчас так захотелось.
- Побудь одна, это хорошо. – Он вздыхает и говорит ещё раз: - Это хорошо, - но уже как-то по-другому и не ей.
- Наверно, в браке самое ужасное то, - она закрывает глаза и некоторое время молчит, - что после всего надо быть вместе. Вопреки природе.
- Ты считаешь – это природа?
- Природа вообще, а не только человека.
 – Может быть. - Щуков тянется, достаёт с подоконника пачку «БТ», вытряхивает сигарету, закуривает и смотрит на кончик сигареты. – Я тогда, когда уезжал от тебя, чувствовал себя потерянным человеком. Мне не хотелось после ночи ещё побыть с тобой. Я смотрел из автобуса и видел, как удаляется твой дом, не глазами видел…
- Признайся, тебе ведь тоже хотелось побыть одному? – Марина тоже закуривает. Он молчит, смотрит на неё, и на его лице появляется что-то, похожее на улыбку.
- Но тогда я подумал: А куда я еду? Домой? – Он усмехается и затягивается.
- Любовь и половой акт – это несовместимые вещи, - говорит она и тоже затягивается. – Мне так всегда казалось. И сначала в школе и потом. Самая сильная любовь – это любовь без полового акта. Акт разрушает любовь. Это закон отрицание отрицания, который ты так любишь. Это твоя любимая диалектика. Это даже интересней твоей науки. Ну, что там молния! Ну, сверкнула, ну, гром. А? Интересней всей твоей науки. Здесь можно и пощупать. – Она улыбается.
- Пожалуй. – Он тоже улыбается.  – А который час?
 – Вот-вот, а ведь счастливые…
 - Счастливые всё наблюдают и время тоже. Оно для них иногда так долго тянется. – Он поднимается с пола и гасит сигарету в пепельнице. – И если б не лллето. – Он находит на столе часы и смотрит на них. – Что там с моей одеждой?
- Суха как…
- жизнь? – вставляет он. – Я позвоню с твоего? – спрашивает он. Она пожимает плечами. Он набирает номер и говорит потом: «Стас?..Это я. Калитку не запирай…И тётю Дусю предупреди. Всё.» – Он кладёт трубку. Одевается. – Ты, Мари, просто умница! – говорит он, уже одевшись. – И когда ты успела всё высушить?
- Техника. – Марина улыбается, затягивается, выпускает дым, гасит сигарету в пепельнице и набрасывает на себя кухонное полотенце и подхоит к нему.
- Тебе идёт это платье, - говорит он, щупая кухонное полотенце. – Хотя с такими ножками…
- Всё-всё-всё! – Она закрывает ему рот ладошкой. – Уходи…Боже, забыла тебе сказать, мне надо дней на несколько уехать. Буду не знаю когда.
- О-го-го! – Он огорчённо чешет лоб.
- Да-да, я помню, - говорит Марина. – Как там у тебя: до двадцать второго…четвёротого ещё приятно кажется, что всё ещё впереди; а после уже неприятно ясно, что ничего уже не будет, что всё уже прошло незаметно и мимо. Так?
- Почти. – Щуков пытается изобразить улыбку. – Главное – это июньский звон. Его надо уметь поймать. – Он, прищурив один глаз, смотрит в окно. – У тебя что-то случилось?
- К бабушке надо съездить, - говорит Марина.
- К бабушке съездить – это святое дело, - говорит Щуков. – На столько дней? – Он смотрит на неё, она молчит. – Надо так надо. – Он целует её в щёчку, выходит в прихожую и направляется к двери.
- А хочешь, я сварю тебе настоящего летнего борща? – говорит она, направляясь вслед за ним.
- Борща? – Он оборачивается. – Ты меня разжижаешь. Я итак стал инфантильным, как ребёнок.
- А это иногда неплохо.
- Нет, я наверно, по генам инфантилен. -  Он стоит, глядя себе под ноги, и не уходит. – Ну, - он берётся за ручку двери.
- Ты позвони, - шепчет она.
- Никогда, - пытается он пошутить.
-Ив, - она подходит к нему, - я странная?
- Я, наверно, такой же, если это странность. – Он пытается улыбнуться, но на лице явная грусть.
- Мне так хорошо с тобой, я уже почти не могу без тебя. – шепчет она. - А ты?
- Я? – Он смотрит куда-то мимо неё.
- Всё является магией в отношениях мужчины и женщины, – она улыбается, – говорю тебе, как опытный педагог.
- Твоя улыбка – это, - он смотрит по сторонам. – Ты никому так не улыбайся.
- Во-первых, так я никому не улыбаюсь. Улыбка! – Она усмехается. – Но улыбка – это всего лишь внутреннее пожимание плечами, – говорит она, и улыбка с ямочкой на правой щеке застывает на её лице. Они долго смотрят друг на друга. – Да, - вздыхает она, - твоя теория, наверно, верна, любовь и привязанность рано или поздно…
- Это не моя теория, - говорит он. - Это жизнь.
- Уходи, - вдруг резко говорит она и закрывает глаза.
 Он уходит.
На улице дождь, и Щуков долго не выходит из дома, стоит и смотрит на струи дождя. Дождь начинает стихать. Но тучи так затянули небо, что темно. Вечер? Ночь? Темно! Щуков роется в карманах пиджака, находит пачку «ОПАЛ» и достаёт из неё сигару, потом ищет спички и не находит. Он смотрит по сторонам. Дождь уже кончился. Щуков не выходит из дома. Сверху кто-то спускается. Щуков смотрит наверх. Спускается Дмитрий Кошкин. «Спички есть?» – спрашивает Щуков. «А як же!» – Кошкин протягивает ему коробку спичек. Щуков закуривает. «Куба табаго?» - спрашивает Кошкин. «А як же!» - пытается улыбнуться Щуков. Прикурив, он курит долго, делая между затяжками долгий интервал. Покурив, Щуков смотрит, куда бы бросить сигару, потом бросает её себе под ноги и гасит туфлёй. «Чёрт!» – как бы спохватывается он, глядя на раздавленную сигару, машет рукой и потом медленно, можно сказать, взвешивая каждый шаг, выходит из дома и некоторое время стоит около дома. Потом обходит дом, выходит на улицу и идёт вдоль дороги. Идёт очень медленно, иногда останавливается, оглядывается, и кажется, что он сейчас пойдёт в обратную сторону. Потом он смотрит на противоположную сторону.
Лавра вырисовывается чётко-чётко. Воздух прозрачен, как говорится, как слеза. Видна каждая даже самая маленькая тучка. Щуков не спешит. Дождь стихает совсем, хотя угроза его не исчезает: где-то гремят громы и мерцают молнии. Потом некоторое время Щуков стоит на берегу и смотрит в темноту воды. Рыбак слева забрасывает спиннинг, проводит, раз, другой, третий, но всё безуспешно. За рыбаком мост Патона. Щуков долго наблюдает за спиннингистом, потом вдруг, как спохватывается, возвращается к дороге, «ловит» такси и… «Жуляны,» - говорит он.
И одновременно с его словами начинается ливень. Сильнейший! За мостом Патона дождь мельчает и превращается в брызги. Едут молча. После моста Патона Щуков некоторое время сидит с закрытыми глазами, потом смотрит по сторонам. Мимо проносится дождливый город. В лужах отсвечиваются фонари. Стоит кромешная дождливая мгла. Не вечер, не ночь. Лллетняя дождливая мгла! Она сопровождает такси всю дорогу до Жулян. «Здесь!» – Щуков протягивает таксисту деньги. Таксист – мужчина почему-то в тёмных очках, с бородой до самых ушей - останавливается. «Счастливо,» - говорит Щуков и выбирается из такси. Потом он долго смотрит вслед удаляющемуся такси. Мелкий-мелкий дождь бьёт по лицу. Щуков направляется вдоль кирпичного забора, лезет сквозь дырку в нём, прикрытую кустарником, и оказывается около кирпичного здания. Все окна, кроме одного на втором этаже, тёмные, да внизу горит слабый свет. Щуков стучит в стекло двери. Дверь открывает Клавдия Ивановна, полная женщина в красной косынке. «Добрый вечер, Клавдия Ивановна,» - говорит Щуков. «Добрый, - говорит она и спрашивает: - Чого?» – «Треба поработать, - говорит Щуков, стуча себя по лбу указательным пальцем. – А где, как не здесь!» – «Льёт?» – «Не то слово,» - улыбается Щуков. «Иван Георгич, это правда, что скоро вертушку поставят?» – шепчет Клавдия Ивановна. «Не знаю.» – Щуков пожимает плечами. «И на що воно?  Лучше б бильше грощив платили, - говорит Клавдия Ивановна. Щуков соглашается кивком головы. – Там ще Стас Терентич,» - кивает наверх Клавдия Ивановна. Щуков поднимается на второй этаж, заходит в туалет, потом после дел в туалете он заходит в комнату, на двери в которую надпись «ОСТРОЖНО! УБЬЁТ!!!» В полутёмном помещении в углу у окна в кресле сидит с полузакрытыми глазами Стас Терентич. На нём на голове наушники. Щуков берёт со стола белый фарфоровый чайничек, заглядывает в него и ставит обратно.
- А-а-а, это ты. Иван Георгич, - звучит с кресла.
- Я, Стас Терентич, - говорит Щуков.
- А я думал они, - говорит Стас Терентич.
- И чего тебе дома не спится? А? – говорит Щуков, берёт со стола одну пустую пачку из-под сигарет, другую…только в третьей находит сигарету (всего было три штуки), суёт её в рот, так же долго ищет спички и, найдя, закуривает.
- Тебе надо найти бабу, - говорит Стас Терентич. – Желательно с хатой.
-  Бабу - это хорошо, - говорит Щуков. - Но на що вона менэ…- Щуков включает радиоприёмник. - Что там в Африке?
- Пошли они! - говорит Стас Терентич, снимает с головы наушники и кладёт их на стол. - Вот только, - он смотрит на часы, - в восемнадцать нуль нуль слушал шейха Аравии. - Он зевает, достаёт из кармана пиджака сигарету и прикуривает от сигареты Щукова. - А вчера Я с ним разговаривал.
- И? - спрашивает Щуков.
Стас Терентич позёвывает и говорит:
- Ды думаешь, чё я тута сижу. – Он изображает на лице абсолютную глупость (это невозможно описать). - Ты лучше посмотри, кого я поймал, - и он кивает на осциллограф.
Щуков подходит к осциллографу и крутит ручку. На экране осциллографа какая-то дёргающаяся линия.
-Тричел что ли?! - спрашивает Щуков (Импульсы Тричела - это последовательность импульсов в некотором интервале напряжений при отрицательном коронном электрическом разряде, электродная система «Игла - плоскость». Прим. Автора).
-Тричель, мать его! – спокойно говорит Стас Терентич, сплёвывает на пол и растирает плевок туфлёй. - Неделю ловил и вот сегодня!..
-Отличный Тричел. - Щуков затягивается. Потом они долго молчат, глядя на экран осциллогрофа, и курят.
-Тоска, - говорит Стас Терентич. - Ещё днём поймал, а он никому не нужен. Показать и некому. Позвонил в лабораторию, а он никому не нужен!
-Никому и не показывай, - говорит Щуков, - выключай всё и убирайся!
Стас Терентич делает две быстрые затяжки и говорит:
-Я думал, что он хоть тебе нужен.
-Тричел? - Щуков смотрит на экран осциллографа и усмехается. - Тричел. Спасибо за Тричела. Отпускай его, я в отпуске. - Он падает в кресло. - Надеюсь, Клавку ты уже отпорол, Стас Терентич.
Стас Терентич затягивается и что-то ищет. Потом, найдя сумку, говорит:
-Ты извини, Ив, я тебя продал, - и он виновато смотрит на Щукова. - Они сейчас будут здесь…Как только ты позвонил, и они тут же позвонили, а у меня сорвалось, что ты сейчас будешь. – Стас Терентич гасит сигарету в банке из-под консервов.
Щуков приподнимается с кресла:
- Надо было с этого и начинать! – Он тоже гасит сигарету в банке из-под консервов.
Они прислушиваются: слышно, как за окном тормозит автомобиль. Стас Терентич поспешно надевает плащ и уходит. Через некоторое время он возвращается.
-Это не они. - Он стоит у двери и не уходит. - Мне тоже последнее  время не спится. Стало трудно быть наедине с собой. Вот и бегу сюда да на крышу. Чёрти что лезет в голову. Скорей ничего и не лезет, а голова раздувается. Кто-то говорил, что если не спится…
Щуков останавливает Стаса Терентича:
-Это старость, Стас.
Стас Терентич удивлённо смотрит на Щукова и спрашивает:
-Ты так думаешь? - Он перекладывает сумку из одной руки в другую. – Иван Георгич, кстати, как спит твоя жена?
Щуков усмехается.
-Я знаю, она храпит, - говорит Стас Терентич и хихикает. Щуков хихикает вместе с ним.
- Пошляк ты, Стас, - говорит он серьёзно, -  каких свет на видывал.
- Жена-а-а. – Стас Терентич плюёт в урну. - Вот ты, Иван Георгиевич, уже и философ. Но ведь это всё не ты, а теория относительности. Эйнштейн. Нет тебя!  - кричит вдруг Стас Терентич. - Где ты?! – Он смотрит на Щукова. – Иван Георгич, чтобы сократить время, надо двигаться. Эх. - Он вздыхает и переходит на шёпот. - Я б на твоём месте всех уволил, оставил бы только Стаса, Крупа и Людку. А деньги бы все поделили.
- Я так и сделаю, - говорит Щуков и смотрит на Стаса Терентичв.
- И научный эффект от этого был бы потрясающий, - шепечет Стас Терентич со свистом. Щуков молча кивает головой. – Я ошибся. Они наверно уже не приедут, - говорит Стас Терентич и смотрит на часы. - И слава богу.
- Иди домой, - говорит Щуков, поворачивается к Стасу Терентичу спиной и выходит в соседнюю ма-а-аленькую комнатку. Открывает окно.
В комнату врываются шум дождя и сырость. Щуков падает в кресло и долго сидит с закрытыми глазами. Потом он прохаживается по комнатке и снова падает в кресло. Оглядывается вдруг и внимательно смотрит по сторонам. Потом чему-то усмехается, закрывает глаза и немного дремлет. Вдруг, как спохватывается, вскидывает голову, протирает глаза и тянется к книжной полке. И вздрагивает и отдёргивает руку от полки: в углу на столе, прижавшись к стене, сидит белый голубь. «Откуда ты? - улыбается Щуков и протягивает к нему руку. Голубь забирается в угол глубже, встрепенувшись. - Бедняга, - говорит Щуков. - Холодно на улице и мокро. – Он находит на книжной полке помятую пачку ОПАЛ, достаёт из неё сигаретку и, с трудом найдя коробку спичек в ящике стола, закуривает. - Ты, наверно, ещё и голоден. - Он достаёт из того же ящика стола кусочек хлеба и, раскрошив его, кладёт крошки на стол перед голубем. - Ешь! - говорит. Но голубь, забившись в угол, только мечет на Щукова какой-то косой взгляд, переставляя лапки и подёргивая головкой. - Я буду называть тебя Чуваком. А? - Щуков улыбается, затягивается. - Ну, - он кивает голубю, - что, Чувачок? Что будем делать со старушкой? - Чувачок не отвечает и смотрит на Щукова одним глазом. - К бабушке она собралась. - Щуков усмехается, выпускает дым в потолок и смотрит, как он расплывается по комнате у потолка. - Грустно, Чувачишко. А? - Он улыбается. - Грустно? Не хочешь говорить. Давай помолчим…»
За окном вдруг резко светлеет. Тучи разрываются, и в комнату врывается лучик Солнца. Откуда?! Щуков кивает лучику Солнца и поворачивает голову в сторону входной двери. Слышны приближающиеся шаги, потом какая-то пауза, на мгновение тишина, и дверь с шумом раскрывается и на пороге оказывается Гайдамаченко; на нём жёлтые джинсы и розовая рубашка.
-Ну, наконец-то мы тебя поймали, - говорит он громко и улыбается во всю ширину лица. Щуков морщится и переводит взгляд в окно.
Снова дождь, и небо уже не просматривается. Лучик Солнца знык. Щуков лениво шевелит руками, корчит губы и затягивается. Гайдамаченко суетливо прохаживается по комнатке и поглядывает на часы.
-Ты знаешь, что тебе завтра надо будет быть в Москве? - спрашивает он и улыбается.
- Кто сказал? - Щуков затягивается и выпускает дым в потолок.
-Звонил сам Межлумян? - говорит Гайдамаченко. - Даже есть телефонограмма. А Валера сказал, что только ты сможешь помочь. Вроде там и Имянитов будет. - Он бросает на стол документы. - Надеюсь, паспорт при тебе? И если не будешь тянуть, то успеем на фирменный поезд, я на тачке. - Гайдамаченко заметно суетится.
- Не нервничай так, - улыбается Щуков. Он разглядывает билет на поезд и командировочные документы. - А почему не самолётом?
- Во-первых, паспорта не было, а во-вторых…
- Ну, что ж, отлично. - Щуков достаёт из ящика стола паспорт и вместе с билетом на поезд и командировочными документами кладёт всё во внутренний карман пиджака. - Отлично.
- А что ты тут делаешь? - интересуется Гайдамаченко, глядя по сторонам. - Тебя просто обыскались. Дома нет. Здесь нет. В библиотеке нет. У начальства нет…
- А мы со Стасом у ****ей Тричеля ловили. – Щуков затягивается, выпускает дым носом и смотрит на часы на левой руке.
- Поймали?
- Стасу за Тричеля придётся заплатить. - Щуков улыбается, и они долго смотрят в глаза друг друга. – Теперь вот голубя кормлю. – Щуков двигает корку хлеба к голубю. Тот делает шажок назад.
 -Кому он нужен, этот ваш Тричель, - говорит Гайдамаченко.
 В это время в соседней комнате звонит телефон. Гайдамаченко выходит в соседнюю комнату, Щуков - за ним. Гайдамаченко снимает трубку:
- Алло-о-о! Стас? - и протягивает трубку Щукову. Щуков перекатывает сигарету из левого угла рта в правый и берёт трубку, слушает.
- Стас, не терзайся, - говорит он, - эти суки, - он кивает на Гайдамаченко, - всё равно нашли б меня. - Он возвращает трубку Гайдамаченко. Тот кладёт трубку на место и улыбается:
- Надо торопиться, Ваня, иначе мы не успеем на фирмовый.
- А я не спешу в Москву. - Щуков разглядывает кончик сигареты. - Хотя, - он чешет затылок,  - парочку дней можно погулять. - Он переводит взгляд за окно.
Дождя уже нет. Ветер. На небе огромные серые облака. Видно, как ветер гонит их по небу. На юге, видно, пробивается Солнце, оно уже низко над горизонтом, ещё чуть и оно…
- Поехали? - Гайдамаченко стоит у двери и, нервно переступая с ноги на ногу, ждёт.
- Как говорит Стас, - Щуков делает две медленные затяжки, - не суетись, мой друг, презерватив порвёшь!
Гайдамаченко широко улыбается и говорит:
- Мы ждём внизу, - и уходит.
Щуков гасит сигарету в консервной банке, возвращается в маленькую комнату, выгоняет голубя в окно: «Прости, Чувачок,» - и тоже выходит и захлопывает дверь. По лестнице спускается не спеша. «Не дали поработать?» - сочувственно говорит Клавдия Ивановна. «Такова сэ ля ви!» - говорит Щуков. Выйдя из здания, он закуривает у Литвака и некоторое время стоит под навесом, глядя на небо.
Идёт дождь. Косой мелкий дождь. Всё те же огромные облака несутся по небу ветром гонимые, но просветов и Солнечных лучей в них уже не видно. Да и само Солнце то уже наверно…Литвак сигналит. Щуков садится в автомобиль Жигули на переднее сидение рядом с Литваком. «Ну, слава богу,» - говорит Литвак. Автомобиль дёргается с места. «У Межлумяна тысяча и один вопрос,» - говорит Гайдамаченко. «Ай, да Рафик Арташесовиич! - говорит Литвак и напевает: – Не стареют душой ветераны...» Щуков бросает окурок в окно, закрывает глаза и дремлет.  Дремлет всю дорогу до вокзала. На привокзальной площади столпотворение! Литвак и Гайдамаченко провожают Щукова до перрона. «Валера очень недоволен Межлумяном, - всё время бормочет Литвак, - очень…»
Поезд уже подан на посадку. Гайдамаченко, суетясь и дёргаясь, идёт вдоль вагонов, глядя на их номера, Щуков за ним идёт не спеша, Литвак - чуть сбоку и сзади. Становится вдруг прохладно. У вагона номер 9 Гайдамаченко останавливается. «Спасибо. - Щуков жмёт руку Литваку. - Спасибо,» - и бросает прищуренный взгляд на Гайдамаченко. «Привет Межлумяну,» - говорит Гайдамаченко, скривив лицо в усмешке. «Привет Рафику, я…»- не договаривает Литвак. Щуков заходит в вагон. В вагоне прохладно и сыро. И это не смотря на то, что поезд фирменный. Щуков бросает взгляд на соседей по купе: кругом плащи и зонты. Откуда-то доносится «Киевский вальс». Поезд трогается, и Щуков переводит взгляд за окно. Кто-то опаздывает. Мимо проплывают Гайдамаченко с широкой улыбкой и Литвак, они машут пальчиками ладошек. Мелькает озабоченное лицо Петрова Васи, носильщика…Поезд проплывает мимо провожающих, разгоняется немного, и перрон исчезает. Потом вдали в пелене дождя появляются высокие вышки прожекторов Центрального Стадиона, высокие дома, шпили Дома Органной музыки… Высотные дома удаляются, потом тоннель, Информационный Центр и…Потом на передний план выступает Выдубецкий монастырь, подальше «Статуя Свободы», купола Лавры, вот и Мост Патона и начинается Днепр. «Красиво, - говорит Белькевич, полковник ВМС, симпатичный седой мужчина. Щуков соглашается кивком головы. - Грустно покидать Киев даже на день,» - говорит Белькевич и смотрит на Щукова. Щуков снова кивает головой. В купе заходит Клава Рябченко, проводница, и молча собирает билеты. Тем временем город скрывается за кручами, поросшими густым лесом, видны только шапка-купола Лавры и верхушки высотных зданий. Потом холмы постепенно расступаются, обнажая белое тело города: нагромождения домов бульвара Дружбы Народов… «И дождь городу к лицу,» - говорит Белькевич, глядя в окно. «Подлецу всё к лицу,» - даёт о себе знать Куротченко - сосед Щукова у двери, он сидит, откинувшись к стенке, с закрытыми глазами и чему-то улыбается. «Всё грустно, что грустно,» - усмехается Белькевич, мельком смотрит  на Куротченко и переводит взгляд на Щукова. Ждёт чего-то. «Да, пожалуй,» - поддакивает Щуков, то ли Белькевичу, то ли Куротченко. «Город - это прежде всего люди,» - говорит Куротченко, и после его слов в купе наступает молчание. «Дарница внешне и попроще и поплоще, - нарушает молчание Белькевич и кивает Щукову. - Посмотрите, как здесь неуютно, и дождь ей совсем не идёт…» - «Го-род- это- преж-де-все-го-лю-ди!» - чеканя каждый слог, говорит Куротченко. Белькевич смотрит на него, отрицательно качает головой и говорит: «Венеция - это, конечно, вещь.» - Он пытается улыбнуться, но видно, что его первоначальное лирическое настроение, вызванное покиданием Киева, уже несколько испорчено репликой Куротченко «Даже она не создаёт уюта». Он вздыхает. «Уют - это прежде всего люди,»- говорит Куротченко, он всё так же сидит с закрытыми глазами, откинувшись к стенке. Белькевич, и это уже видно явно, воспринимает слова Куротченко, как издевательство, он уже, видимо, пытается себя как-то сдерживать, чтоб что-то не ответить… «И никакие идеи и сверхчеловек, - продолжает Куротченко. - И всё катится туда, куда катятся люди.» - «Какая мистика,» - выдыхает Белькевич, он открывает -закрывает рот, таращит явно глаза в сторону Куротченко… «Какое сегодня холодное лето,» - даёт о себе знать четвёртый пассажир купе, это Шматко Оксана, женщина средних лет, одета, может, и дёшево, но со вкусом. «Лета в этом году вообще ещё не было, - говорит Белькевич, он крутит пальцами сигарету, - так?» - и смотрит на Щукова. «А духота? – как-то вяло говорит Щуков, - а дожди и грозы?» Белькевич пожимает плечами, задумчиво глядя на Щукова, потом переводит взгляд на Шматко:«Будете переодеваться?» - и выходит из купе. За ним выходит Куротченко. Последним - Щуков. Стоя в коридоре, он смотрит в окно: лес, лес, лес и какие-то постройки, дома, дома…Потом он видит отражение в стекле окна: дверь в купе открывается, и выходит Шматко, на ней длинный клетчатый халат зелёного цвета. В купе заходит Куротченко, потом через некоторое время  - Белькевич. Они долго не дают о себе знать. За это время дождь за окном переходит в ливень и снова в моросящий. Бровары уже проехали. Дверь в купе открывается. Щуков пропускает Шматко и заходит за ней. Белькевич сидит у окна, на нём спортивный костюм олимпийского покроя, не хватает только наклейки «СССР»; Куротченко в чёрном трико и в клетчатой рубашке…Приносят чай. Это Евстигнеев…проводник очень похожий на Евстигнеева, лысеватый мужчина в начальной стадии старения - Лемешко Павло в белом халате, он молча ставит стаканы на стол и уходит. Все начинают есть. Белькевич ест колбасу, что-то похожее на карбонат, и хлеб с маслом. Куротченко ест жареную курицу - филе, три варёных яйца и хлеб с маслом и сыром. Шматко есть два малюсеньких бутерброда с сухой колбасой, два помидорчика, огурчик и, в кульке, черешню. «Дары лета, - говорит она, - угощайтесь.» Все вежливо отказываются. «Я только из-за стола, - говорит Щуков, он размешивает сахар в своём стакане и тянется к кульку, - но черешня - это что-то!» - Он берёт парочку черешенок, опускает одну в рот, улыбается Шматко и через спину Белькевича смотрит  в окно. Едят молча. Где-то в вагоне звучит громкий смех. «В этом году будет много вишни,» - говорит Шматко. «Откуда?» - удивляется Белькевич. «От бога, наверно, - улыбается Шматко. – И что за лето без вишни.» - «Да разве это лето,» - вздыхает Белькевич. «Хоть и прохладно, но всё равно - лето,» - говорит Куротченко, он уже сидит у окна напротив по диагонали. Он смотрит на Щукова и ждёт. «Да-а, - как-то неуверенно начинает Щуков и потом улыбается Куротченко, - лллето оно и в Африке лллето.» – И после его слов в купе наступает долгое молчание. Допив чай, Щуков берёт полотенце и уходит в туалет. Делает всё, что надо делать в туалете, и умывается. Не спешит. Смотрит на себя в зеркало и встречает колючий очень серьёзный взгляд. Потом, выйдя из туалета, он долго смотрит в уже потемневшее окно и  возвращается в купе. Свет в купе уже пригашен. Шматко лежит лицом к стенке, Куротченко - тоже, но на верхней полке. Белькевича нет. Щуков забирается на верхнюю полку, раздевается до трусов и, накрывшись одеялом, медленно засыпает. «Прохладно,» - звучит в темноте голос Белькевича. И снова тищина. Только стук колёс. Спится в поезде плохо, Щуков просыпается от каждого толчка, торможения и набирания скорости. Сначала в вагоне прохладно, потом становится жарко и душно и кто-то ещё храпит…

ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ИЮНЬСКИЕ КАНИКУЛЫ. 21 июня

 А ещё потом Белькевич вдруг говорит: «Выходим, Москва!» Щуков смотрит в окно и видит вокзал. Поезд уже стоит. По перрону мечутся люди. Щуков смотрит вниз - никого.Он спрыгивает с полки, одевается, суёт в карман билет, который лежал на столике, и идёт по уже пустому вагону к выходу. «Забыл сказать вам, - говорит он при выходе из вагона проводнику Павло Лемешко, - разбудить меня на восходе Солнца.» - «Виноват, - лепечет Павло Лемешко. - Виноват. Простите…»
В Москве солнечно! На небе ни облачка! Но прохладно, как осенью. А при порывах ветра даже холодно. Морозит! На табло «+8». Встречающие в пиджаках и в плащах. Щуков, поглядывая на небо, застёгивается на все пуговицы, поднимает даже воротник пиджака и спешит к стоянке такси. Такси работает только на дальние расстояния: куда-нибудь за область или в другой город, а один таксист даже говорит: «Отвезу в Горький, недорого.» В метро давка. Обычная Утренняя Московская Давка! Чемоданы! Сумки! И Дети! Гул метро, хлопанье дверей вагона. Щуков едет стоя чуть ли ни на одной ноге, глядя в толстую волосато-волосатую шею мужчины в шляпе, одно ухо торчит, другое… Щуков закрывает глаза…Вскоре он делает  пересадку, передвигаясь строго по велению толпы, и только на эскалаторе спокойно, да и то кто-то умудряется при заходе на эскалатор поставить ему на ноги сумку, тут же убирает и говорит «Извините!». Выходит Щуков на станции «Речной Вокзал». Толпа выносит его из метро. Автобус №511. В него тоже надо уметь сесть. Щуков садится. В автобусе давка и приходится созерцать чей-то профиль: голова почти лысая, в ухе кусочек ваты, под ухом ещё остались следы пены для бритья, полоска пореза на шее, за носом профиля лобик девушки в берете…
В Шереметьево тоже холодно! Ещё холодней. Дует сильный северный ветер. Дует порывами. И кажется, что вот-вот пойдёт снег. Но солнечно. Пахнет бензином. От здания аэровокзала Шереметьево Щуков идёт вдоль длинного решётчатого забора. За забором видны самолёты разных стран. Боинги в основном. Четыре штуки. Рядом ИЛ-62, Ту-… Потом забор кончается, и начинаются длинные переходящие один в другой корпуса. Щуков заходит в корпус, покрашенный в красную полоску. У окошечка «БЮРО ПРОПУСКОВ» он звонит по телефону и заказывает пропуск, потом долго рассматривает доску объявлений: в основном меняют вещь на вещь. Через несколько минут пропуск выносит мужчина с лицом, похожим на лицо народного артиста СССР Марка Бернеса. «Всегда рады, - говорит народный артист. - Но какими судьбами? Так вдруг?» - «Ничего так вдруг не бывает,» - говорит Щуков, морщит лицо и с трудом выдавливает из себя улыбку. Взяв пропуск, он направляется к окошечку «БЮРО ПРОПУСКОВ». «Оформишь и к Межлумяну,» - говорит вслед «народный артист» и уходит. Щуков отдаёт пропуск в окошечко, ждёт, получает его уже оформленным обратно, проходит через вертушку, показав пропуск вахтёру, и поднимается на второй этаж. Комната «212. МЕЖЛУМЯН Р.А.». Щуков заходит в кабинет. Ему навстречу поднимается низенький толстячок с абсолютно круглой и лысой головой.
- Ива-а-ан Гео-о-оргиевич! - почти поёт он, вытянув вперёд обе руки, - ка-ки-ми-судь-ба-а-ми?!
- Здрасьте, Рафик Арташесович, - суховато говорит Щуков.
- У нас тут итак прохладно, - говорит Рафик Арташесович, - а тут вы ещё, как снег на голову.
Они улыбаются, жмут друг другу руки и некоторое время, пожимая руки, стоят посреди кабинета. Потом Рафик Арташесович, как спохватывается, хлопает Щукова по плечу, усаживает его в кресло, сам садится за стол напротив. Некоторое время они смотрят друг на друга, улыбаясь.
- Рафик Арташесович, - нарушает молчание Щуков, вздыхает, - зачем звали? - и улыбается.
- Мы? – Рафик Арташесович морщит лоб, левый гляз прячет в прищуре, рот, наверно от удивления, искривлён. -Звали? Зачем? - Рафик Арташесович изображает на лице бесконечное удивление (бесконечное удивление – это когда больше удивляться нечему) - и втягивает голову в плечи. - Мы, тебя не звали, но всегда рады тебя видеть и слышать, - говорит Рафик Арташесович.
Щуков берёт со стола пачку сигарет, вытряхивает одну, суёт её себе в рот и смотрит на Рафика Арташесовича.
- Я жду вопросы, - говорит Щуков.
 Рафик Арташесович начинает хихикать, потом говорит:
- Акт мы уже подписали, так чего говорить… - и на слове «говорить» уже начинается невнятное бормотание, гласные звуки исчезают, согласные звуки сливаются и ничего не понять, и Рафик Арташесович заканчивает: - Какие вопросы? - Лицо его расплывается в широкой улыбке.
Щуков вытаскивает изо рта сигарету, обхватывает лоб рукой и потом этой же рукой трёт глаза.
- Протокол выслали, - говорит Рафик Арташесович и листает журнал. - Вот. Вот. Вот всё записано. Валера знакомился. Там…тыпошшш… - дальше снова идёт непонятное бормотание. - Мы ж договорились, - улыбается он.
- Итак, у вас никаких вопросов нет? - Щуков закуривает.
- Нет.
- И не было?
- И не было.
- И никто нам не звонил, чтоб я приехал? - Щуков улыбается и смотрит на Рафика Арташесовича из-под бровей.
- Никто. - Рафик Арташесович разводит руками. – Клянусь последним самолётом на нашей стоянке, Иван Георгиевич, - и кивает на окно. За окном стоят самолёты, несколько Тушек, Боинг один, ИЛ-18 и рядом с ним АН-24.
- Так-так. - Щуков закрывает глаза, начинает тихо смеяться и потом, открыв глаза, с улыбкой смотрит куда-то в окно.
- У вас тепло? - спрашивает Рафик Арташесович, он встаёт и открывает дверцу шкафчика: две бутылки коньяка и рюмки. Он наливает коньяк в две рюмки и одну протягивает Щукову.
- Дожди, как у того аргентинского писателя, - говорит Щуков, гасит сигарету в пепельнице и берёт рюмку.
- Бразильского, - говорит Рафик Арташесович. Они делают по маленькому глоточку. - А у нас солнце, но холодно, - говорит Рафик Арташесович и смотрит в окно. - В отпуске был? - спрашивает.
 Щуков достаёт из карамана документы и кладёт на стол:
- Отметьте мне командировочку.
- Эт всегда пожалуйста, - бодро говорит Рафик Арташесович и набирает номер телефона: - Владимир Александрович, зайди, - говорит он в трубку. В кабинет входит «народный артист». - Сделай, дорогой без числа, - говорит ему Рафик Арташесович. «Народный артист» берёт документы и уходит. - Погуляй, Иван Георгиевич, - говорит Рафик Арташесович. Он делает глоточек коньяка. - Ничего интересного у нас в Москве, правда, нет. - Он пристально смотрит на Щукова. - Тебя ж интересует только техника? - спрашивает.
Щуков качает головой:
- Меня ничего не интересует.
- В мае у нас были японцы. ЭВМ, теле и прочее. Короче - элетроника. – Рафик Арташесович садится на стул и складывает руки на груди. - Ещё, были оригинальные мегомметры…- он переходит на бормотание чего-то себе под нос и заканчивает чётким: - Всё! - И наступает долгое молчание.
Щуков сидит в кресле, развалившись, Рафик Арташесович ёрзает на стуле. Потом он говорит:
- А ещё японцы демонстрировали оргинальный метод снятия с пластинок пыль. - Он смотрит куда-то мимо Щукова и хитро улыбается.
- Я знаю, - говорит Щуков.
- Впечатляюще! - восклицает Рафик Арташесович. – Правы японцы: мы отстали от них навсегда и на бесконечность. Так ты поговаривал? – Спросив, Рафик Арташесович морщит лицо в улыбке.
- Да-а, чего я только не плёл, - улыбается Щуков. – Но так говорили все.
- Помнишь, «у тебя твои идеи они пока только идеи, а у них уже всё в металле!» А?! – Рафик Арташесович вздыхает и смотрит на Щукова. Щуков улыбается. - Но ты не огорчайся, - говорит Рафик Арташесович. - У тебя, Иван Георгиевич, как мне тут рассказал Евтеев, ещё целый портфель идей. Ты просто прячь его подальше. Есть портфель?
- Кейс, - говорит Щуков, - уже спрятал и надёжно на все времена. А Евтеев откуда? - Он усмехается.
- Да был он здесь недавно. – Рафик Арташесович улыбается. – Илья Моисеевич сколачивает международную группу его руками. Но я всё. Стар я уже. – Он вдруг приобнимает Щукова и спрашивает: - Слушай, ты сейчас чем занимаешься? Если не секрет.
Щуков мотает головой и начинает смеяться.
-Электризация грязью, слыхали? - говорит он.
- Электризация грязью? Или электризация грязи? - Рафик Арташесович чешет затылок.
- И то и другое, - говорит Щуков.
-Это очень диссертабельная тема, - качает головой Рафик Арташесович. - Жиры, мазуты, горючие и смазочные материалы, химия, электрохимия! - И он снова долго чешет свой затылок.
- Давно видели Илью Моисеича? – спрашивает Щуков.
- Да-а, лет сто назад, - отвечает Рафик Арташесович и улыбается. – Я вот уже окончательно решил, что буду заниматься теперь только пчёлами… - Рафик Арташесович мечтательно вздыхает.
Щуков тоже вздыхает, потом чему-то усмехается, подходит к окну и закуривает и смотрит, как взлетает Боинг747; его бока поблёскивают на Солнце, и он медленно, делая крен, уходит на север.
- Красиво, - говорит Щуков.
Рафик Арташесович молчит, барабаня пальцами по столу. Они оба смотрят в окно. Входит «народный артист», отдаёт Щукову командировочное удостоверение. «Зоя сдаёт сегодня триста первую, - говорит «народный артист», - и я ей сказал, что у тебя есть конфеты из Киева.» Щуков задумчиво смотрит на «народного артиста», делает две быстрые затяжки, и долго мнёт сигарету в пепельнице. Рафик Арташесович смеётся: «Отдохни, Иван Георгиевич. Отоспись. Сходи на выставку на ВДНХ. У тебя ещё столько неприятностей впереди.» – Он улыбается, делает отметку в пропуске и протягивает пропуск Щукову. Щуков улыбается Рафику Арташесовичу, они пожимают друг другу руки, и Щуков уходит. «Народный артист» провожает Щукова до проходной. «Надеюсь полетать с вами в декабре,» - он трясёт руку Щукова. «Да, конечно,»- улыбается Щуков. «Сухум?!» - улыбается  «народный артист». «Сухум!» - кивает головой Щуков, сдаёт пропуск в окошечко и выходит из здания.
На воздухе уже несколько теплей, чем утром, но, тем не менее, погода больше осенняя, чем летняя. Щуков медленно идёт до аэропорта Шереметьего. В аэропорту пьёт кофе; пока пьёт кофе, появляется аппетит, и он съедает порцию сосисок под белым соусом и ещё пьёт кофе с булочкой под марципаном. Ест не спеша, глядя по сторонам. За его столиком меняются люди: пассажиры, стюардессы, пилоты. Сидя за столиком, он наблюдает за публикой в здании аэропорта. В здании тихо и спокойно, откуда-то издалека только доносятся гул и рёв самолётов…Видно в огромное окно, как самолёты взлетают, садятся, рулят по полосам. По радио объявляют рейсы «Москва-Монреаль», «Москва-Токио»…И после объявления рейса «Москва-Ленинград» Щуков чему-то усмехается, встаёт из-за столика, покупает в буфете большую шоколадку и покидает аэропорт.
Ветренно. На небе уже белые облака, они несутся с северо-запада на юго-восток. Щуков идёт не спеша, глядя куда-то в небо. Вот и гостиница, небольшое двухэтажной здание красного кирпича. В гостинице он вручает шоколадку толстой женщине средних лет с очень красивым лицом. «Зоя, Александров всё наврал, - говорит Щуков ей. – Конфет у меня нет. Я в Шерематьего совершенно случайно, меня загрузили и отправили.» – Сказав, он улыбается. «На нет и суда нет,» - говорит ему Зоя и протягивает бланки. Щуков заполняет бланки, возвращает их ей и поднимается на третий этаж. В номере никого. Щуков раздевается, принимает прохладный душ, горячий кран выдаёт только чуть тёплую воду, и потом ложится на кровать. Некоторое время лежит с открытыми глазами. Засыпает…Просыпается от какого-то шороха. В номер, видно, уже ещё кого-то подселили: на стуле у второй кровати стоит портфель. «Брусникин, - к кровати Щукова подходит высокий скуластый мужчина с протянутой рукой, - Игорь Захарович.» – «Щуков, –  вяло говорит Щуков, они жмут друг руки и Брусникин садится на свою кровать. – Просто Щуков, - добавляет Щуков, поймав на себе пристальный взгляд Брусникина, - Ваня.» – «Чайку?» – предлагает Брусникин. «Я не пью чай,» - говорит Щуков. «За компанию, - не отступает Брусникин, он набирает в литровую банку воду и суёт в неё кипятильник. – Я так натаскался, что просто ужас. А вы откуда?» – спрашивает. «Киев,» - говорит Щуков. «А-а-а, - многозначительно тянет Брусникин, - как там у вас?» – «Как везде,» - отвечает Щуков. «Мясо есть?» – спрашивает Брусникин. «Есть,» - отвечает Щуков. «Как везде! – Брусникин усмехается. –А у нас…я из Курска. – Брусникин разворачивает бумажный свёрток, в нём мясной рулет. – Всё только через очереди. Да дайте вы людям землю, - резко и громко вдруг говорит он. – Пусть они сами решают. Правильно я говорю? А?» – Он смотрит на Щукова. «Правильно,» - говорит Щуков. «А то дадут, отберут. Дадут, отберут. Ещё и раскулачивать скоро начнут. – Брусникин смеётся. – А эти!..Я прожил в Литве двадцать лет. Жена литовка. Каунас. Может, слыхали?» – спрашивает. «Слыхал,» - говорит Щуков. «Нормальные люди! – Брусникин пожимает плечами. – Хотят жить сами!? Пусть живут! Правильно я говорю? А?» – Он остнавливается у кровати Щукова. «Правильно,» - бормочет Щуков. «А зять мой служил в Венгрии. Там столько всего понастроили! – Брусникин закатывает глаза, говорит он шепелявым голосом и, когда начинает говорить быстро, переходит на свист. – И зачем только и для кого? Скоро, уж поверьте, при этом олухе нас всех оттуда фью-ю-ють! А куда нас всех оттуда деть? Надо ж с умом. Разве можно за короткий срок переселить такую армию?! – Брусникин пристально смотрит на Щукова. – Это же издевательство над людьми! Правильно я говорю? – Он заваривает чай в поллитровой банке. – А бандитизм!? – Он хватается за голову. – Да ты возьми, - он показывает руками, как надо что-то взять, - наведи сначала порядок…Будете пирог?» – спрашивает вдруг. «Спасибо, я сыт,» - отказывается Щуков. «А тут, - Брусникин кивает на окно, - специально не дают работать. Месяц уже сидим, ждём этих, из Ульяновска, и ещё… - Он смотрит по сторонам, наливает в стакан чай и начинает с шумом пить. – Правильно я говорю?» – спрашивает вдруг. «Правильно,» - кивает Щуков. «А мяса в Курске у нас нет,» - говорит Брусникин. «Нигде?» – «Нигде.» – «И на базаре?» – «На базаре? – Брусникин усмехается. – Мало ли что есть на базаре! – Он начинает есть пирог. – Оно то, конечно, у всех всё есть, но откуда берут, чёрт его знает…» Щуков закрывает глаза и дремлет под монотонное бормотание Брусникина: «Того нет, этого нет, сидим и ждём у моря погоды…Оно, конечно, командировочные бегут, играем в карты, я вот отселился из многоместного номера…а у кого семья?...» Щуков чуть приоткрывает глаза и видит сквозь ресницы: по комнате бродит Брусникин, он что-то бормочет себе под нос, то исчезает из комнаты, то появляется, и дверь при каждом его выходе - входе скрипит. Щуков бормочет что-то вроде: «Пора б и отдохнуть,» - и переворачивается на бок…Но вдруг громко начинает говорить радио. Щуков привстаёт и видит Брусникина. «Послушаем новости, что в мире делается,» - улыбается Брусникин. «Циклон двигается с востока…» - говорит радио, и Щуков встаёт с кровати. По потолку радостно бегает Солнечный зайчик. Сквозь раскрытое окно в комнату поступает холодный воздух, слышен гул ревущих двигателей. Щуков некоторое время смотрит на стены комнаты, потом на часы и выходит в душевую и не спеша бреется в душевой. Из комнаты доносятся какие-то бормотания, видимо, Брусникин спорит с радио. Потом Щуков одевается, глядя в окно: там дом напротив, серое двухэтажное кирпичное здание. Щуков выходит из номера. «Вы ещё будете?» – спрашивает его дежурная. «Вряд ли, - немного подумав, отвечает Щуков и ещё некоторое время думает. – Вряд ли, то есть нет,» - говорит уверенно и, улыбнувшись дежурной, уходит.
В аэропорту Щуков ест заливное мясо с морковью и пьёт двойной кофе. Потом рейсовым автобусом едет в Москву. В Москве тоже Солнечно. Душно, но не жарко. Щуков ныряет, именно ныряет, в метро на Речном Вокзале – уже не так многолюдно, как утром, давка, конечно, но дышать можно. И после долгого гула и тряски в вагоне, глядя только туда, куда надо идти,  он выходит из него на станции Кропоткинская. Идёт по Волхонке. Идёт, глядя не вперёд, а по сторонам, разглядывая витрины, если попадаются, а то и вообще – просто глядя по сторонам…
Путь ему преграждает…Евтеев!
- Ив, там делать нечего, там… - говорит Евтеев, Щуков перебивает его:
- Бобс, Шерематьего, твоих рук дело?
- Не понял?! – Евтеев смотрит на Щукова широко раскрытыми глазами.
Щуков смотрит на Евтеева. Долго смотрит. Задучиво.
- Бобс, что ж тут непонятного. – Щуков вздыхает, трёт подбородок и переводит взгяд с Евтеева  куда-то далеко в небо.
На небе появились облака. Белые облака.
- Сначала меня пригласили для разговора в Ленинград в вашу долбанную обсерваторию. – Щуков усмехается. -  Теперь вот - к Межлумяну. И ни там и ни там я был не нужен. – Сказав, Щуков с ухмылкой смотрит на Евтеева.
- Не я! Клянусь богу, хочешь, клянусь мамой, не я, - хрипит Евтеев. – Он смотрит на Щукова и начинает улыбаться.
- А здесь тогда ты как?
- Как всегда, всё не так, я к тебе, мне сказали, что ты у Межлумяна, я в Москву, звоню Межлумяну, он говорит, что отпустил тебя ещё утром. Звоню в гостиницу Зое, она говорит, что ты только ушёл. Ну, и где тебя ещё можно найти в Москве, если нет никаких дел?! Но, - Евтеев кивает куда-то назад, - ты знаешь, там делать нечего. Как Лидия умерла, так всё прахом…
- Эт верно, после неё всё плохо, - говорит Щуков, прищурив глаза и глядя куда-то вдаль.
- Кстати, о Ленинграде с Межлумяном, - Евтеев щурится и смотрит куда-то мимо Щукова, – это у тебя интуиция?
- Чутьё, - говорит Щуков. – Нюх. Но ведь я всё равно вычислю эту падлу.
- Если ты о женщинах, - Евтеев с шумом втягивает носом воздух, - то это по моей части. Я дока. Это женский почерк, но это не женщины. Я даже могу назвать тройку. – Он кивает Щукову. – Грищу я исключаю сразу…
- Ты, я вижу, и себя исключил, - усмехается Щуков.
- Ив! – Евтеев ужасается. – Ты с ума сошёл! Это аксиома! Да, я был в Киеве, мне говорят, что ты у Межлумяна, я сюда, Рафик говорит, что был и ушёл. А где тебя найти в Москве, я знаю…
-Что тебе надо? – Щуков начинает рыться в карманах.
- Бумаги, - отвечает Евтеев. – В твоей коробке есть парочка схем, которые мы можем делать уже сейчас, пока ты будешь думать всё своё лето.
- Говоришь, там очередь? – говорит Щуков.
- Да, Ив, - говорит Евтеев. – Очередь не для меня.
- И не для мня, - говорит Щуков. Они оба смотрят вдоль улицы.
- Москва – это скорпион в агонии, - говорит Евтеев. – Это не место для наших …тттвоих каникул. – Он смотрит на Щукова, они закуривают и направляются вдоль забора. – Помнишь, Векуа умер, но не тот, который, - Евтеев отходит в сторону к киоску «МОРОЖЕНОЕ». – Будешь? – кричит он от киоска. Щуков затягивается, ёжится, сморит на небо и отрицательно качает головой:
- Прохладно.
- Мои каникулы пропали, ладно, - говорит Евтеев, возращаясь с мороженым, - вижу, и твои  - тоже.
- Суки, - улыбается Щуков, - таких каникул у меня ещё не было.
- Наверно, будет дождь. – Евтев оглядывается на девушку в миниюбке и цокает языком. – Люблю мороженое.
- Я знаю, - говорит Щуков.
- И знаешь, кто вместо Векуа, - спрашивает Евтеев.
- Дядя Володя?
- Конечно! А как ты догадался?– Евтеев смеётся. – Дальше рассказывать?
- Достаточно. – Щуков морщится при очередной затяжке. Они продолжают идти по Волхонке вдоль металлического забора. – Это для нас. – Щуков бросает окурок в урну, и они сворачивают к музею А.С. Пушкина. – И никакой очереди!
В воротах музея они стоят и ждут, когда Евтеев доест мороженое. Потом идут, поднимаются по лестнице. Щуков внимательно разглядывает фасад здания.
 – Такая красота и никакой очереди! – говорит Евтеев, вытирая платком руки и рот. – Основатель музея Цветаев, - читает он мемориальную доску – Молодец!
Они заходят в музей, покупают билеты и сразу оказываются в мире скульптуры. Щуков медленно ходит от одной скульптуры к другой, подолгу разглядывая каждую. Евтеев ходит в стороне от него и больше наблюдает за ним. У скульптуры девушки они встречаются.
- Чем они поражают современность? – спрашивает Евтеев. Не ответив, Щуков заходит к скульптуре сбоку. – В них больше искренности, - отвечает Евтеев на свой вопрос.
- Тебе известно, что было тыщу лет назад? – с улыбкой спрашивает Щуков.
- Ты хочешь сказать, была ли тогда искренность? – Евтеев обходит вокруг скульптуры. – Ведь у них не всё поражает. Например, вот эта статуя. В ней кроме древности ничего-то и нет.
- И даже информации, - добавляет Щуков.
- Но это уже для учёных, - улыбается Евтеев.
- А учёные что, не люди?
- А кто тебе сказал, что они люди. Ты только взгляни на себя. Ты может и личность, но не человек. Не-че-ло-век!
- Хорошо, - говорит Щуков. – Тепло и тихо. И никого! – Он останавливается у бюста мыслителя. Подходит Евтеев и достаёт из кармана пиджака три тугие пачки, похоже, сторублёвок.
- Здесь нужная сумма, - говорит он. – Это аванс за бумаги.
- Спрячь, - говорит Щуков, разглядывая мыслителя.
- Учти, что в твоей коробке есть и моя мысль, - улыбается Евтеев. – Одна, но мысль.
- Была, - Щуков тоже улыбается и переводит взгляд на бронзовую фигурку египтянки.
- «Флора», - читает Евтеев, нагнувшись.
- Она кого-то напоминает, - говорит Щуков. – Такие же груди, взгляд.
- Ты только подумай, - говорит Евтеев. – Интэрэсная работа, много денег. Когда такое было!? – Он смотрит на Щукова.
Щуков, глядя на Флору, идёт дальше. Отойдя к стене, он оглядывается и смотрит на всю фигуру целиком. Евтеев подходит к нему и становится лицом к стене.
- Хороша, - говорит Щуков.
- Что? – спрашивает Евтеев, оборачиваясь.
- Впечатляет, - говорит Щуков.
- Ив… - Евтеев, видно, что-то хочет спросить, но не решается.
 Они медленно поднимаются на второй этаж. Внимание Щукова привлекает белый холст с несколькими разноцветными линиями. Евтеев читает:
 - «Кандинский. Композиция,» - и они долго смотрят на композицию. – Вот тебе руб, - Евтеев протягивает Щукову рубль, - скажи, что ты думаешь.
Щуков берёт рубль и говорит:
- Ничего.
- Сверхкомпозиционно, - говорит Евтеев. – На эту композицию можно написать много, сотню-другую докторских диссертаций и все будут равны. Брэд недопившего человека.
- Это как эксперимент с тремя осциллографами, - говорит Щуков.
- Будешь и это гнать! – восклицает Евтеев. – Можешь даже у себя жить, а у меня только числиться, как в командировке. У тебя будет всё, что захочешь. Землетрусы, электричество…
- Как давно я не был здесь, - говорит Щуков.
- А одна экология чего только стоит! – восклицает Евтеев. – И её тебе отдам со всеми аэсами, промышленными зонами…
- Чего-то здесь не хватает, - говорит Щуков.
- Мы уже заказали три сверхлёгких самолёта, - говорит Евтеев. – Для облёта промзон…
- Для узкого круга, - Щуков кивает на картину и усмехается, - значит ни для кого.
- В этом «ни для кого» и есть весь смысл искусства, - говорит Евтеев. – Язык искусства понимают только посвещённые в него. Ведь, если не знаешь языка балета, то почти ничего не увидишь. – Евтеев останавливается. – Ты уже в этом году поедешь в Мексику.
- Спасибо. – Щуков оставляет Кандинского и идёт дальше. Его внимание привлекает картина с обнажёнными женщинами. Он долго рассматривает картину.
Молчат. Потом Евтеев говорит:
- Матисс. Мастерская автора, - и вздыхает. – Такая мастерская не может не вдохновлять. Почему бы тебе, Ив, не открыть себе кабинет свой, как нечто подобное. Парочку устройств для демонстрации основных законов электродинамики, эбонит, шерстяночку, что-нибудь из Ньютона, фотографию какой-нибудь экзотической молнии, наэлектризованного до огней Святого Эльма истребителя Эф-104 или МИГ-25. А? – Евтеев смотрит на Щукова. – И, конечно, портрет Фейнмана. На самом видном месте. – Евтеев широко улыбается.
Щуков присаживается на скамеечку и любуется картиной Матисса.
- И ма-а-аленький телескопчик, - продолжает Евтеев, - чтобы прямо из окна наблюдать вселенную. Всё должно способствовать процессу мышления. Мышление! Без шуток, Ив! – Евтеев присаживается рядом с Щуковым.
- Гофман ты наш, - говорит Щуков, - сочиняй дальше.
- До человека не доходит. - Евтеев смеётся. - Это Брежнев и Ка могли позволить себе угробить таких, как ты, а мы!.. Хорошо, Ив, хочешь, мы дадим тебе физическое обследование экстрасенсов?
- Физиологическое исследование, - уточняет Щуков.
- Хорошо, физиологическое, - соглашается Евтеев. - И пошёл он, твой Вирыч, со своими сверхсвязями!..
- Смотри! - Щуков поворачивается к картине «Девочка на шаре».
- Это Пикассо Хренов, - говорит Евтеев.
- Не может быть!? - удивляется Щуков. - Какой-то засмученный, опечаленный. - Он встаёт, проходит мимо картин и снова останавливается около картины «Девочка на шаре». Они с Евтеевым долго молча смотрят на картину.
- Идиллия, - говорит Евтеев.
- Коммунизм, - говорит Щуков.
-- И девочка на шаре, и этот юноша, и во-о-он та лошадь, - говорит Евтеев. - Это, как сон. Прекрасно, как сон.
- Как прекрасный сон, - говорит Щуков. - Глубина и мир.
- Музыка.
- Дудочка…
- А девочка на шаре поёт! Сколько лет, а она всё стоит на шаре и поёт. А не жизнь ли это? - сокрушается Евтеев. - Ив, на что мы променяли природу?! Степные красные маки! Где они?!
- Надо было идти в чабаны, - говорит Щуков.
- Ив, - Евтеев закрывает глаза и трёт лоб, - я ж вижу тебя насквозь, ты думаешь: «Бобс, раньше с тобой можно было интересно поговорить, а теперь ты только администратор…»
Щуков поворачивается к картине Маттисса, потом снова смотрит на «Девочку на шаре» и говорит:
- А это мастерская Пикассо.
- Кстати, - Евтеев открывает глаза, - почему в твоей мастерской нет портрета Эйнштейна?..В мастерской всё должно вдохновлять…
- И никто не знает, что в этой картине Пикассо нарисовал свою мастерскую, - говорит Щуков.
-  Хотя весь его кубизм есть полная ерунда, - говорит Евтеев, и они переходят в следующий зал.
Щуков подходит к картине «Собор Парижской Богоматери».
- Посмотри, Бобс, - говорит он, - как твоя жизнь: вся и всё в тумане.
- В тумане? - Евтеев улыбается. - Но до смерти Векуа.
Они переходят к картине Писсаро «На бульваре капуцинов».
- И всё-таки Пикассо глубже, богаче, - говорит Щуков, и в инотонации его какое-то разочарование. - Монэ безлюден. У него нет людей.
-Тебе нужны люди? - спрашивает Евтеев, хихикая.
 Щуков, не ответив, долго смотрит на картину Писсаро, то пятясь назад, то подходя близко-близко к картине, и вдруг боковым зрением видит женщину: кажется, что она улыбается, на самом же деле…Щуков подходит к картине поближе и долго смотрит. - Это не возможно, - шепчут его губы.
- Пожалуй, что да, - шепчет из-за его спины Евтеев.
- Взгляд - это смысл и сущность женщины, - также шёпотом говорит Щуков. - Ни грудь, ни живот, ни всё остальное, а вот в этой улыбке, вот в этом взгляде. Улыбка есть продолжение взгляда. Смысл женщины не во взгляде Моны Лизы конкретно, а во взгляде вот этой женщины вообще. В ней столько надежд, которым не суждено сбыться! И это тоже во взгляде…Нет! В улыбке…
- Ты, Ив, никак запутался в этих женских сетях…- говорит Евтеев.
- Взгляд надеется, - продолжает Щуков, - а улыбка говорит: «Всё напрасно, дорогой, ничерта у нас не будет.» – Сказав, Щуков некоторое время задумчиво смотрит себе под ноги, потом куда-то вдаль зала.
- Да-а,  - тянет Евтеев, - я всегда верил в тебя, что ты учёный во всём, что ты свою жизнь, сознательную жизнь, только и делаешь, что изучаешь всё, и всех, и всяк! Я…Мы купим тебе лучшие картины лучших музеев мира, и ты будещь писать философию картин…
- Стоп! - Щуков упирается взглядом в пол и долго изучает узоры паркетин, потом его взгляд снова переносится на женщину на картине.
- И всё-таки, - говорит Евтеев, - не все женщины такие. - Он подходит к картине и читает:«Улыбающаяся певица. Тулуз Лотрек», - и усмехается. - Дорогой Тулуз Лотрек врёт. Всё врёт. Это плод его бессонных и бесполезных ночей в Муленых Ружах…
В это время около них останавливается небольшая группа, говорящая на английском языке. Экскурсовод начинает говорить по-французски: - Touluse-Lautrec!..
 Щуков идёт дальше по залу и наталкивается ещё на одну женщину.
- Смотри, - говорит он Евтееву, - совсем другая женщина, но всё то же.
- Это, Ив, безнадёжность самого Лотрека, - говорит Евтеев. - Понимащь, без-на-дё-га!
 - А может это закон, который он открыл и изобразил его в своих картинах?! - говорит Щуков.
- Ив, ты меня утомил, - вздыхает Евтеев и смотрит на часы. - Этот твой очередной экскурс в мир глупости… - он разводит руками. - Мне сейчас не до того, и пора ехать к дяде Володи, а тут…
 Они медленно направляются к выходу из зала.
- Всё, что я говорю тебе последние недели, более, чем серьёзно, - говорит Евтеев. - Ты, - он тыкает в грудь Щукова пальцем, - мне нужен по горло, я буду твоим администратором и всем прочим. А у Вирыча ты пропадёшь, как учёный.
 - Чтоб я к тебе переехал, Бобс, - Щуков сворачивает по коридору направо, Евтеев за ним, они проходят зал скульптуры, и Щуков приостанавливается около «Смерти Лаокоона», - мне нужен сильный толчок. Очень сильный! Ты иди к своему дяде Володи, - кивает он Евтееву, - поговорим после лллета.
- Учти, - Евтеев грозит ему пальцем и улыбается, - я тебя в покое не оставлю. Кстати... - Евтеев трёт нос, - мы уже об этом говорили…И вообще, прекрати американизировать моё имя. У меня достаточно тёсок земляков – Боря Пастернак…
- Привет дяде Володе, - останавливает Евтеева Щуков, сопровождая свои слова категорическом жестом руки, и поворачивается к нему спиной.
Евтеев уходит. Щуков задерживается в зале скульптур ненадолго, сначала сидит на стуле и никуда и ни на что не смотрит. Потом встаёт, некоторое время стоит посреди зала, глядя куда-то в потолок, и только потом уходит.
На Волхонке дождь. Уже дождь. Циклон, как говорили по радио! Моросящий. Частый. И не очень тёплый. Всё затянуто серой пеленой и нудным шумом дождя. «Спасибо тебе, господин Цветаев,» - говорит Щуков и идёт вдоль забора по Волхонке. Потом он смотрит сверху на бассейн «Москва». Людей немного… «Я вот иду за тобой и думаю…» - звучит сзади чей-то голос. Щуков оборачивается. Это Евтеев.
- А как же дядя Володя? - улыбается Щуков.
- Сука он. - Евтеев тоже улыбается. - Я позвонил ему, а он, видите ли, задерживается. Поехали в «Арагви»! А?
- В «Арагви»? - Щуков плюёт на асфальт и растирает плевок башмаком.
- Вы где-нибудь видели ничего не делающего Щукова? - спрашивает вдруг Евтеев проходившую мимо старушку. Та смотрит на него удивлённо и на всякий случай отходит к краю тротуара. - Это самоё весёлое зрелище! - продолжает Евтеев и улыбается. - Так что? В «Арагви»?
- В «Арагви»?
- Щто ты мнёшься? Денег нет?
- Куча, - говорит Щуков.
 Они переходят на другую сторону улицы.
- Ив, я только щто встрэтил одну старущку! - Евтеев закрывает глаза и чмокает. - Палчики облыжищь. Когда я жил в Сухуми…Короче, я договорился завтра позвонить ей. Составишь компанию?
- Холодно что-то. - Щуков вместо ответа ёжится.
- Щто-щто? Тэбэ холод не в радость?
- Не в радость.
-Старушке за пятьдесят. Ладошки! Икры! Губки! Щто за пазухой, не знаю, но думаю у-у-у, - Евтеев пристально смотрит на Щукова, - чувствую, что там очень даже уютно. Я присмотрел её ещё среди скульптур и, честно, прошёл бы мимо, но она посмотрела…Первая посмотрела! Так что? - Он вопросительно смотрит на Щукова. - А заодно проверим твою теорию женского взгляда и улыбки. А?
- К чёрту «Арагви», - говорит Щуков.
- К чёрту то к чёрту, но куды тогда? - Они останавливаются и раглядывают прохожих. - Ты идиот, Иван Георгиевич - говорит вдруг Евтеев. - Ты не ценишь щизнь. Ты зарвался в своей учёности…
- Заврался, - поправляет Щуков с улыбкой.
- И заврался тоще, - кивает Евтеев. - Ничего не могу с собой поделать, но в голове вертится «Идиот! Идиот! Идиот!»
- Ничего и не делай. Пусть вертится.
- Неущели ти испугался?! - Евтеев пожимает плечами. - Кого? Ив! Это инерция, Ив.  - Евтеев провожает взглядом женщину в миниюбке под зонтом. - Инерция! Ты стал инертным. Я понимаю, инерция - это великая щтука. В природе - это коэффициент пропорциональности мещду «эфь» и «а»; а у человека - мещду успехом и целью, толко в минус первой степени.. Так ти говориль.
- Оставь в покое свои – мои сухумизмы, - улыбается Щуков, - но ты прав.
- Успех равняется цели, делённой на инертность?! - Евтеев делает страшные глаза. – Странно, странно, сраннно! Как нэ велика была б цел и как нэ велик бил би ти, – он смотрит на Щукова, как врач на пациента, - если твоя инертность велика… Вертятся во мне эти слова, и всё тут. Ив, а может ти чего-то не замечаищь? А? Давай оглянёмся, ведь одын раз так уще било. Помнищь, чем всё закончилось?  - Евтеев долго смотрит на Щукова. – Я понимаю, что даже Вирыч со своим авантюризмом стоял там одной ногой. Но он трус. А ти, знаю, мощещь далеко зайти. А?
- Нет, - Щуков вертит головой, - это не тот случай.
- А! – Евтеев громко вздыхает. – Всё равно, щенщины всё погубят и разрушат и камня не найдёщь. – Он улыбается Щукову. – Ти ще сам говориль, что толко явления на краю пропасти двищут всем!
- Краевые эффекты! – с улыбкой на лице вздыхает Щуков и закрывает глаза.
 Евтеев достаёт из кармана пиджака сигареты.
- А ты, Ив, явно застоялся, - он чиркает спичкой, и они оба прикуривают. – И, если твой жизненний уклад, в частности  - семейный, будет и дальше таким, то лет через пять начнёт шалить сердце, апатия ко всему овладеет тобой, научные интересы канут, ты не напишешь ни одной статьи. Ты просто ничего не сделаешь для меня. – Евтеев смеётся и тут же делает лицо мрачным. – В этом нет сомнений. А что ты сделал за последние пять лет? Что может тебя снять с мели? Долляры? – Он вопросительно смотрит на Щукова. Щуков улыбается. – Только какая-нибудь крайность! – восклицает Евтеев. – Уволят с работы? – спрашивает он и отвечает: - Тебя никто не уволит, если сам не уйдёшь. А сам не считается…Или считается? Забыл. Посадят за решётку? Ещё рано, не подошла очередь…Кстати, как там этот твой Шкипер? Копает вас?– Евтеев смотрит на Щукова и ждёт ответа, но Щуков молчит. – Может, правда кого-нибудь убить? Но для этого должна быть мотивация, своя крайность. Тебя ограбят? Мебель? Хрусталь? Жену? – Евтеев долго смотрит на Щукова.
- Денег будет жаль, - говорит Щуков. – Немного, но жаль.
- О! Это уже интересно, - говорит Евтеев. – Так какая же тебе нужна крайность? – чуть ли не кричит он.
- Край, - улыбается Щуков, закрывает глаза и снова открывает.
- Краевой эффект, - подхватывает Евтеев, – это же жизненная необходимость! Всё, что мы видим, слышим, чувствуем, есть проявление граничных - читай – краевых - эффектов. Вспомни «Щуков семьдесят пять». Давно это было. Ты только посмотри вокруг! Ты, вот ты, достиг всего, чего мог?
- Приходи после лллета, - улыбается Щуков.
- При более благоприятном раскладе ты мог бы достичь большего, но чуть-чуть. – Евтеев делает улыбку, сигарета в его руке тлеет, он почти не курит, Щуков же затягивается постоянно. – Понимаю, что наступаю на больное, но! Ты смог бы сделат докторскую и себе, а не только Вирычу. Если б не было его и если б ты выжал из мужиков все соки…Первое «если» не исключено, но второе! Выше второго тебе не прыгнуть А защитишь ли ты докторскую лет через десять?
- Вряд ли.
- Никогда! – почти кричит Евтеев. – Слишком болшой разброс в мислях! Нет мёртвой хватки!..
- Бобс, тебе не скучно? – Щуков затягивается, глядя куда-то вверх.
- Да, Ив, я повторяюсь. Тридцать первого мая я тебе уже всё сказал. Извини. - Евтеев смотрит на сигарету и швыряет её на дорогу. – Извини. Это всё твой краевой эффект…Как тама у тебя: «страшна не сама пропасть, если уже на дне, страшен край пропасти.» Я правильно тебя цытирую?
- Это уже эффект пропасти, - говорит Щуков.
- Да-а-а, Ив, если б я был уже миллионером уже сегодня, я б купил твой коричневый дипломат. Но ничего, мы его и так продадим.
- Не старческий ли у тебя маразм пошёл? – улыбается Щуков.
- Ты што?! – удивляется Евтеев.
- Тогда это юношеский задор, что собственно, одно и то же, - говорит Щуков.
- Вот это то, что надо. – Евтеев вдруг оживляется. – Я б ещё, знаешь, кого б прихватил в свою компанию? – Он смотрит на Щукова и улыбается. Ждёт и говорит: - Олега твоего. Тоже светлая голова. Он, пожалуй, повыше, чем Сёмушка, у этого всё логично, порой даже черезчур всё обосновано, но долго, длинно, нудно и даже демагогично и потому не интересно. А у Олега всё на интуиции, всё как мистика, а мистика для человека…Он красавчик у тебя. Настоящий учёный!
- Был.
- Был? Ты думаешь, что работа с мясом его уже испортила?
- Мясо всех портит, а учёного оно просто уничтожает.
- А как же шашличок?
- Шашлычок – это не мясо. Нет, - Щуков смотрит на Евтеева, - мясо его не испортила, но изменила зелень.
- А-а-а! О-о-о! Эт что-то новое. - Евтеев смеётся. - Ты же сам говорил, что зелень ещё никогда никого не портила и не ис…
- И я, как показывает время, иногда ошибаюсь, - Щуков усмехается, -  в зелени.
- Ив, скащи, почему сейчас все хорощие физики занимаются мурой? Твой Пивень в школе учит болванов, Олег рубит мясо, Кирпичёв на заводе мотает трансформаторы. Чёрти что! Кстати, - Евтеев смотрит на Щукова, - мой взгляд тебе ни о чём не говорит?
- Нет.
- А я вот её взгляд поймал. Помнишь, я тебе говорил. Не то намёк, не то упрёк. Загадка? Насмешка?
- Игра твоего воображения, - говорит Щуков. – Люди, склонные к анализу, мнительные. Они, - он смотрит, куда бы бросить окурок, -   преувеличивают значения взглядов, слов, жестов. Чаще всего они имеют один прямой смысл или вообще ничего не имеют. Сколько человеков, столько и жестов и мимик для выражения одного и того же желания, для выражения одной и той же мысли.
-Ты начинаешь выкручиваться и начинаешь быть не очень последователным… Столпотворение одно. – Евтеев вздыхает, глядя на спешащих прохожих.
- Это ты меня разговорил, - говорит Щуков, - извини.
- Да-а, ладно, - говорит Евтеев, продолжая разглядывать прохожих. -Такое впечатление, что тот, который не бежит, это не человек, не москвич, в крайнем случае. Что есть, собственно, одно и то же. А? – спрашивает Евтеев Щукова, на что Щуков неопределённо пожимает плечами. – Ив, как я понимаю, дома тебе на выходные лучше не появляться…А?
- Пожалуй. – не сразу отвечает Щуков.
 - Давай напьёмся! – предлагает вдруг Евтеев.
 - Давай, - соглашается Щуков.
- Отлично!..Та-а-ак, а куда это мы вышли? – Евтеев смотрит по сторонам. – Да это же Маркс! Надо убить это проклятое время. Каникулы рассыпаются. Ив, мы давно не напивались на июньские каникулы…Первого не считается. А?
- Не нервничай, - говорит Щуков.
- Спасибо, ты настоящий щентльмент. Зайдём в букинистику? Поразмышляем: куда и как?
- Можно, - соглашается Щуков.
 Они заходят в букинистический магазин. Ходят вдоль полок, листают книги.
- Аппатия, - говорит Евтеев, вертя в руках «Электротехнический справочник». – О! Ив, лекции Фейнмана! – Он говорит подчёркнуто громко, и к нему начинает прислушиваться мужчина в шляпе с зонтиком подмышкой. – Вот, дожились, что Фейнманы никому не нужны, - вздыхает Евтеев. Мужчина в шляпе улыбается и говорит:«А лет двадцать назад, когда брали в руки Фейнмана, от восторженного волнения дрожали руки, дух захватывало! Но Фейнмана было не достать.» - И Капица вон валяется, - говорит Евтеев, и лицо его делается мрачным. Мужчина в шляпе сочувствует ему. – Пошли отсюда, Ив, - говорит Евтеев.
Они выходят из магазина и молча не спеша доходят до Большого Театра.
- Четыре лошади тянут исскуство, - говорит Евтеев раздражённо. – Куда? Зачем?
- Что-то ты сегодня уж очень, - говорит Щуков.
- Деньги, - Евтеев морщит лицо, - чувствую, что деньги и уходят. И большие деньги.
- Тебе точно надо напиться, - говорит Щуков и смотрит на фасад театра, на колоннаду, смотрит выше.
- И тянут не просто, тянут вниз в пропасть, - задумчиво говорит Евтеев. – Сейчас они рухнут с карниза, но… - Евтеев не договаривает и смотрит вслед прошедшей мимо женщины. Щуков поворачивается и тоже смотрит вслед той же женщины. – Будешь? – Евтеев кивает в сторону прошедшей женщины. – Я догоню, расскажу, кто ты, что ты…Я договорюсь!
- Сначала надо напиться, - говорит Щуков.
Они некоторое время смотрят вслед прошедшей мимо женщины, потом - друг на друга и хохочут.
- Каникулы у тебя или не каникулы? – говорит сквозь смех Евтеев. Они идут дальше. – А вот и улица Койкого, - говорит Евтеев и разводит руками. – Центральная улица Советского Союза. – Они медленно идут по центральной улице Советского Союза. Пытаются зайти в магазин подарки, но «ПЕРЕУЧЁТ». Они поворачивают в сторону Красной Площади. Народу тьмы! Ещё больше! ГУМ работает без перерыва. У мавзолея толпа. – Чего они ждут? – спрашивает Евтеев.
- Когда гастроном откроется, - говорит Щуков. Они заходят в ГУМ и бесцельно бродят по отделам, толкаясь в толпе. Везде очереди. Цыгане предлагают Евтееву тени для век, рубашки, полотенце, лезвия для бритья…Выйдя из ГУМа, они направляются в сторону улицы Горького. Идут безцельно и безразлично глядя по сторонам. Евтеев вдруг хлопает в ладоши и говорит: - Ив, не умеешь ничего не делать, не берись! – Он пропускает Щукова вперёд и смотри ему вслед. – Больно смотреть. Ты только посмотри вокруг! Все бегут, бегут, бегут. А какие деловые! Вот как надо ничего не делать! – Щуков оборачивается и смотрит на Евтеева. – И ни шмотки тебя не волнуют, ни жратва. – Евтеев затягивает Щукова в кондитерский магазин. – У вас нет индийского чая? – спрашивает он продавщицу и кивает на Щукова: - Для вот этого чаелюбца. «У нас таких чаелюбцев знаешь сколько?!» – резко отвечает продавщица. – Хоть самого грязного индийского, - просит Евтеев. «У нас и грузинского нет,» - отвечает продавщица. – Пошли, Ив, - говорит Евтеев и берёт Щукова за локоть, - мы давно для них жвачние.
- Не нервничай, - говорит Щуков уже на улице. Закуривают. – В этом магазине никогда не бывало чаёв.
- Ах, улица Койкого – улица Койкого! – Евтеев делает глубокий вдох. Они идут молча. Бросают сигареты на асфальт и заходят в магазин «Академкнига». – Смотри, сколько учебников, - говорит Евтев. – Учись! Не хочу. А ведь каждый учебник – это эпопея.
Они долго стоят в отделе технической литературы. Евтеев листает брошюры.
- Да-а-а… - тянет Евтеев, покачивая головой.
-Закрой свой ностальгический рот, - улыбается Щуков. Потом они идут вдоль прилавков.
- А вот и избранное нашего вождя! – Евтеев усмехается. – Чудо человеческой мысли! Без труда, без хлопот…Сколько стоит? – Он берёт томик, листает, разглядывает со всех сторон. – Ого-го! А тираж? – Он присвистывает. – Итак, Ив, я возвращаюсь к твоему краему эффекту. Какую бы ты книгу накатал! С Вирычем! – Они выходят из магазина. – Какие у вас были идеи!
- Ничего не было, - говорит Щуков.
-Было! Было! Ты вот так говоришь, а у самого, наверно, слёзы наворачиваются. Помнишь: «Краевые эффекты и жизнь?» А? Кстати, этот твой черновик я тоже закинул в коричневый дипломат.
- Да? – Щуков усмехается, покачивает головой и говорит: - Мы, кажется, хотели с тобой что-то сделать.
- Не страшно, когда уже спился, - говорит Евтеев, не слушая Щукова, - страшно, когда спиваешься. Не страшно, когда семья уже развалилась, её уже нет, страшно, когда она разваливается и её уже скоро не будет. – Евтеев закуривает, затягивается, выпускает дым через нос, вновь затягивается, вновь дымит. – Не страшно, когда ты уже лежишь на дне пропасти, страшно быть на краю пропасти, - декламируя он, глядя куда-то вдоль улицы и выше. – Край – это жизнь…
- Бобс, мы уже ходим по кругу, - останавливает Евтеева Щуков.
- Если ты не на краю, значит ты стоишь на месте, - не унимается Евтеев. - Если в голове нет противоречивой безумной идеи, значит, ты уже в пропасти, на дне, ты уже не учёный…Хорошие у тебя были мисли, Ив! Какую книгу можно было б написать!
- Всё уже давно написал господин Конфуций много-много лет назад, - говорит Щуков, вздыхает и смотрит по сторонпм.
- Что Конфуций! – вскрикивает Евтеев. – Они, эти древние всё загадками говорили! Это как Библия….
- Не трогай древних, Бобс, - останавливает Евтеева Щуков. – И не грусти. Все физики – это лирики…
- Да-да, когда напьются. – Евтеев смеётся и тут же прекращает смеяться. – Это по уму. И ты не совсем прав. Все физики – это лирики, но лирики – это не физики…Чущь какая-то. – Евтеев смотрит по сторонам. – Ты прав. Где-то здесь, кажется, жил или ещё живёт академик Сахаров.
- Где-то здесь живёт Антонина Петровна, - улыбается Щуков.
- Прощай – Антонина - Петровна, - начинает петь Евтеев, и они вместе допевают: - Не спетая песня моя. – Скверно, Ив, - возмущается вдруг Евтеев, - ничего не делать и хамить другу. Эх, Антонина Петровна. Ни слова больше об Антонине. – Он вздыхает и смотрит на часы. – До меня дошли слухи, что ты собираешься к Солнцеву. А?
- Бред!
- Ну почему бред? Он делает большую науку…пытается делать. И он тебя уже давно зовёт.
- У него не тот круг людей.
-А у Валеры тот! – Евтеев хихикает.
- Валера – это мешок идей, - говорит Щуков.
- Пошёл ты со своим Валерой! – Евтеев машет рукой. – Зачем он попёрся по партийной лестнице? Сейчас уже… - Евтеев не договаривает. Щуков говорит:
- Валера всегда любил учить, и ему было не важно, от чьего имени учить, от партии, от бога, от сатаны, лишь бы учить. Учить всех. И с партийной лестницы это всего надёжней.
- Пока!
- Пока, - соглашается Щуков с усмешкой. - А он и потом найдёт свою лестницу.
- Не найдёт, - говорит Евтеев и морщится, - здесь я с тобой не согласен, здесь я вижу дальше тебя. Ах, - Евтеев делает глубокий вдох-выдох, - хочется чего-то чистого и светлого. – Он скребёт лоб и говорит: – А не отведать ли нам Шевчука?!
- Шевчука? – Щуков чешет затылок. – А ведь это мысль! Свежая мысль.
- Я не видел его лет десять, пятнадцать, – говорит Евтеев и достаёт из пиджака записную книжку. – Видел Герку, он дал мне его телефон.
Они подходят к телефонной будке, Евтеев заходит во внутрь, набирает номер и долго ждёт.
- Шевчук? – говорит он. – Привет, скотина!..Не угадаешь и не гадай…Нет…Нет…Да! Да! Мы едем…Нас двое. Диктуй…Так…Так…Ну-у ты и забрался. Жди. Мы стартуем. – Евтеев вешает трубку и смотрит на Щукова. – Забрался он чёрти куда. Ну, ладно, у нас ведь каникулы. – Он смотрит по сторонам. – Ты прикупи вон там колбаски и каких-нибудь консервов, а я сбегаю за горючим. Встречаемся здесь.
Они расходятся. Щуков заходит в гастроном, который ему показал Щуков. В гастрономе немноголюдно. Москвичи и гости столицы ходят мимо прилавков, заглядывают, нюхают и выходят. Но колбаса есть. По рублю восемьдесят. Щуков долго смотрит на колбасу и идёт дальше по гастроному. В рыбном отделе он покупает баночку ивасей в масле, потом покупает три тихоокеанские сельди и задумчиво смотрит на замёрзшую морду макроруса. Дважды обойдя гастроном, он всё-таки покупает килограмм колбасы, потом, купив в рыбном отделе большой полиэтиленовый пакет, складывает в него всё купленное и выходит из гастронома. На всё ушло не более двадцати минут. Очереди были небольшие, но продавщицы не спешили. Щуков закуривает и смотрит вдоль улицы Горького, она уходит вверх и растворяется в массе домов, толпы и потока автомобилей. Евтеев появляется неожиданно, с кульком в охапку, в кульке позвякивают бутылки.
-Ну, - говорит Евтеев, - надо ехать по Волгоградскому, потом…
-Июньские Каникулы и улица Горького, - вздыхает Щуков, морщится и делает три быстрые затяжки, - какая нелепица! Настоящая похабщина! Такого у меня ещё не было.
- Врёшь, - возражает Евтеев. - Это великая улица. Возьмём тачку?
- Тачку? - Щуков затягивается.
- Тачку, - говорит Евтеев. - Метро - это самый скверный транспорт, ни тебе поговорить, ни выпить и ни закусить.
- Конечно, тачку. - Щуков смотрит на небо.Начинается дождь…- Откуда дождь? – говорит Щуков и вертит головой в разные стороны.
Дождь громко шлёпает по асфальту. Усиливается. И ещё ветер.
- Мы что, не зарабатываем на тачку?! – говорит Евтеев. Они идут вдоль улицы.
- А может ну его, Шевчука этого? – останавливается вдруг Щуков. – Он как-то не вяжется с каникулами.
- А куда это всё девать? – Евтеев позвякивает кульком и кивает на кулёк в руке Щукова.
- Едем, - выдахает Щуков и смотрит на небо.
Дождь не прекращается.Толпа под дождём мечется, и тачку «поймать» уже не так просто. «Ловят» минут десять. «По Волгоградскому,» - говорит Евтеев таксисту. Едут молча. За стёклами такси мелькает Москва, размазанная и размытая по стеклу и серая-серая. Кругом нерезкие фигуры людей. Только лишь их очертания.
Где-то вдруг сверкает молния.
- Эх, - вздыхает Евтеев, и снова молчание. «Волгоградский где?» - спрашивает таксист. «Дом пятьдесят два или…Не помню, но в нём гастроном без буквы «Г», - говорит Евтеев. «Понял,» - говорит таксист, тормозя у светофора. Пешеходы с зонтами и без зонтов переходят улицу. Ещё светло, но мрачно; в мокром асфальте отражаются огни светофора, ветрин. Недалеко справа мчится тёмно-зелёная электричка. Загорается зелёный свет, и  они едут дальше.
- Я взял две, - говорит Евтеев. - Он сказал, чтоб я ничего не брал. Но я так, на всякий случай.
- Конечно, чтоб не напиться, - говорит Щуков.
- У него жена поёт в Большом, - говорит Евтеев. - А они, артисты, дрянь не пьют.
- Артисты всё пьют, - говорит Щуков.
- Помню, у него была квартира-сказка. Всё импорт. Шевчук тогда здорово устроился…Так-так, - Евтеев вертит головой, - пятьдесят шесть, без номера, ну-у, похоже этот два… Кажется, приехали. - Таксист тормозит. Евтеев расплачивается, и они выходят.
Дождь. Сильный-пресильный. Если под ним немного постоять, то можно промокнуть до последней ниточки. Они оббегают дом  с «АСТРОНОМОМ» на первом этаже и заскакивают в первый подъезд.
- Кажется, здесь, - говорит Евтеев. – Он сказал, что подъезд первый. Квартира сорок. - Они поднимаются по лестнице. Дверь сороковой квартиры ободрана и без номера. На этаже полутемно, свеженаплёвано, окурки и спички везде  и на потолке. - Помню, - говорит Евтеев, глядя по сторонам, - что он раньше жил в доме для белых…Или это уже не тот дом.
- Дом постарел, - говорит Щуков.
У двери они стоят с минуту и прислушиваются.
- Какая тишина-а! - шепчет Евтеев.
- Тишина, - говорит Щуков и жмёт на кнопку звонка.
За дверью свистит соловей, и через некоторое время слышны шаркающие шаги, и дверь открывается. На пороге появляется широкоплечий мужчина с пышными чёрными усами. Сначала он молча смотрит на Евтеева, потом его лицо расплывается в улыбке, но видно, что он растерян.
 – Са-ка-ртве-е-ла, - поёт он тенором и стискивает Евтеева в объятиях. - Тыщу лет! Ну ты дал! - Он отпускает Евтеева и переводит взгляд на Щукова. - Щу-ча-ра! Не может быть! - Он качает головой, морщит лоб от широченной улыбки, обнимает Щукова и напевает: - Какие странные дела у нас в России лепятся… - и проталкивает гостей в квартиру. - Здесь темно, но вы не спотыкайтесь.
Евтеев говорит:
- Ну ты и забрался, скотина-шеф.
- Это ещё близко, - говорит Шевчук. - Вы проходите сразу в комнату…Я догадывался, что это ты, Сакартвела, а вот Щука не ожидал. Как это вы решились мне позвонить?!
Щуков говорит:
- Случайно вспомнили, что есть такой вот Шевчук.
Шевчук говорит:
- Нет! Шевчука уже нет. Осталось только вот это, - он показывает на живот. - Вы совершенно случайно меня застали, я уже собирался к бабам на пьянку.
- Помешали святому? - говорит Евтеев.
- Ни в коем случае, - говорит Шевчук. Они заходят в маленькую комнатку. - Как только я услышал «скотина, ты?», я обалдел. Ведь я…Но об этом потом. Снимайте пиджаки, сушитесь и сразу за стол.
Щуков протягивает ему кулёк.
- Что это? - Шевчук достаёт свёртки из кулька, нюхает с шумом, разворачивает колбасу. - Это я сразу в мусор. Это я не ем. У меня всё есть, я ж сказал. - Он удивлённо смотрит на Евтеева и уходит.
Евтеев ставит на стол две бутылки Посольской водки, и они с Щуковым, сняв пиджаки и развесив их на спинках стульев, разваливаются в креслах. Комната кажется небольшой, в ней только узкая кровать с панцирной сеткой, маленький журнальный столик с отлупившимся лаком, два стула у стола и три облезлых кресла, на окнах пожелтевшая тюль, тёмно-коричневые шторы. В комнате беспорядок, по полу разбросаны книги, обрывки газет. На двери весит красочный плакат «БЕЙ ЖИДОВ! СПАСАЙ РОССИЮ!»…Входит Шевчук, неся две тарелки с огурцами и помидорами. Потом на столе появляются шпроты, кальмары, балык и буженина. Евтеев предлагает Шевчуку помочь накрыть на стол. «Я сам,» - говорит Шевчук. Он радостно смотрит на бутылки, выставленные Евтеевым. «Узнаю донжуанов,» - говорит, выходит и тут же возвращается с пучком вымытого лука. Потом он снова исчезает и появляется с тарелками с копчёной колбасой и салом. «Что бог послал,» - говорит он, по деловому обводя взглядом стол. «Где-то там бог послал ещё и селёдочку,» - говорит Щуков. Шевчук убегает и через некоторое время возвращается с почищенной селёдкой на селёдочнице и бутылкой коньяка подмышками. «Будем гулять,» - говорит он. Евтеев раскупоривает бутылку водки и говорит: «Ещё б хлебушка.» - «А!»  - Шевчук хлопает себя по лбу, убегает и возвращается с кастрюлей варёной картошки в одной руке - из кастрюли идёт пар - и перезанным хлебом на тарелке в другой руке. Потом он достаёт с полки три стакана. Расставив всё, он падает в кресло. Евтеев разливает водку по стаканам.
- Первые ровно по сто шестьдесят шесть граммов, - говорит он.
- По сто шестьдесят шесть и шесть в периоде, - говорит Шевчук.
- Всё, что в периоде, я оставил продавщице на чай, - говорит Евтеев.
- Как до нашей эры!, - говорит Шевчук, потирая руками, - по сто шестьдесят шесть и шесть в периоде.
- Шестьдесят шесть в периоде, - поправляет Щуков и поднимает стакан. - За вас, ***-ов и за меня, примерного семьянина, - говорит он, и они чёкаются и пьют. Шевчук, выпив, не закусывает, сидит с чуть закрытыми глазами, чуть покачивает головой и говорит:
- Как двадцать лет назад…Как будто и не было этих, фу, двадцати лет. - Сказав, он набрасывается на лук с селёдкой. Евтеев говорит:
- Ну, на счёт двадцати ты немного загнул.
- А мой год немного длиньше астрономического года, - говорит Шевчук.
- Понятно, - говорит Евтеев и закусывает. - Водчонка хорошо пошла, - и кивает Шевчуку на плакат над дверью: - Сам?
Шевчук отрывает свой взгляд от селёдки, смотрит на Евтеева и, поймав его взгляд, переводит свой взгляд на плакат.
- А-а-а, - он облизывает руки, - посетил я как-то их сборище, один интеллигент рядом со мной держал этот плакат, разговорились. Он мне интереснейшие вещи порассказывал. А когда прощались, он подарил мне этот плакат. - Шевчук улыбается. - Неплохо оформлен. Но мы не о том…Боже, как я рад! Ну, Щукарь! О тебе я коего чего наслышан. С тобой попозже. - Ну, Сакартвелла, - Шевчук набрасывается на Евтеева, - давай!
- С чего начинать? - говорит Евтеев.
- Хорошо, будем в форме допроса, - решает Шевчук. - Кандидат?
- Доктор.
- О-о! Начальник?
- Ио начальника.
- Чего, разрешите спросить?
- Проблемной экологической лаборатории Главной Геофизической Обсерватории. Новое направление. - Евтеев начинает есть шпроты.
- А как же твоя Грузия?
- Абхазия, - поправляет Евтеев.
- А, всё равно, - машет рукой Шевчук.
- Абхазию я оставил почти сразу, - говорит Евтеев.
- Сколько душ под тобой? - Шевчук суёт в рот хвост селёдки.
- Тридцать. - Евтеев кусает помидор.
- Понятно. - Шевчук ест лук. - С этим всё понятно. Партийный? - Он смотрит, куда бы положить скелет селёдки.
- Конечно, - говорит  Евтеев.
- Отлично, - Шевчук потирает рукаим. - За партию! Чтоб мы без неё делали?! Или, - он смотрит на Щукова - чтоб она, мать её, отсохла?!
- За партию и точка, - улыбается Щуков.
- Чтоб мы её обделали! - говорит Евтеев и откупоривает вторую бутылку. – И давайте о политике больше ни слова! А?
- За!
- За!
Евтеев разливает водку.
- Женат и, - говорит Шевчук.
- Женат, - говорит Евтеев, разливая водку. – Трое детей. Сын, дочь и ещё одна дочь вот в мае родилась…
 Звенит телефон. Аппарат стоит на подоконнике, и Шевчуку приходится встать, чтобы достать до него. Он говорит в трубку:«Меня нет…Не будет.» - Кладёт трубку и спрашивает Евтеева:
- На чём мы остановились?..Ах, жена, дети, о политике ни слова!
- Как ты то? - спрашивает Шевчука Евтеев. Шевчук задумывается, разглядывая стакан с водкой. - Столько не виделись. Говорят, что ты ого-го! - Евтеев кивает головой куда-то вверх.
- Сначала выпьем для храбрости, - предлагает Шевчук. - Он пьёт небольшими глотками, потом долго нюхает хлеб, закрыв глаза, и закусывает колбасой. - Я скорее  всего э-ге-ге! - говорит он, выходит из комнаты и тут же возвращается. - Я э-ге-ге, - повторяет он.
Щуков говорит:
- Говорят, что ты когда-то мог лёгко достать билет на самолёт.
- А-а-а, не-е-ет, - Шевчук смеётся, - Нет-нет. Но достать могу. Я…- В это время звонит телефон. Шевчук говорит в трубку: « Меня нет и не будет. Нет!» - уже кричит и кладёт трубку. После этого некоторое время все молчат. Шевчук задумчиво трёт подбородок, потом не спеша достаёт из под стола раскрытую полную бутылку водки  и начинает разливать.
- По чуть-чуть, -говорит Щуков.
- Есть по чуть-чуть. – Шевчук разливает всю бутылку по трём стаканам.  – За чистосердечное признание, - предлагает он вдруг.
Пьют. Щуков отпивает чуть-чуть. Некоторое время молчат, закусывая.
- Как-то неловко лёг третий…второй стакан, - говорит Шевчук, морщит лицо и он начинает усиленно есть картошу с салом.  - И разговор как-то не заклеился, - говорит он вдруг.
- Это потому, что не о политике, - смеётся Евтеев. - Нас же только политика заводит и сплетни!..А что означает твоё «э-ге-ге»? - Евтеев тянется через весь стол и накладывает в свою тарелку картошку.
Шевчук долго молчит, потом вдруг хихикает и говорит сквозь хихиканье:
- Ещё лет пять назад я был начальником самого перспективного отдела кабэ. Зарабатывал такие деньги! А теперь я знаете кто? - Он улыбается и смотрит сначала на Евтеева, потом на Щукова. Ждёт. Но те молчат, глядя на него. – Правильно делаете! – почти кричит он. – Тут не только молчать надо. – Он откусывает кусочек хлеба. – Теперь я просто инженеришка и спокойно получаю свои грошики, ни о чём не думаю и спокоен, как собака, грызущая кость…
- Стоп! – Евтеев замирает с наколотым на вилку куском буженины. – Как же так, Скотина? За что?
Шевчук отвечает мгновенно:
- Всё надоело!..Ты наливай, наливай! Вы же знаете, что такое жизнь почти без выходных. Платили? Ну и что?! А что с ними делать с этими деньгами? Жена…Вы же знаете, где она работает.
- Знаем, - кивает Евтеев.
- Правильно. В Большом танцует. – Шевчук заглядывает в свой стакан. Звонит телефон.«Его больше нет и не будет!» - кричит в трубку Шевчук и кладёт, почти бросает, трубку на место. – На чём это я? Да, на Большом. То она не может, то я как сосиска в прострации повис…Лей, Сакартвела!
- Может, не будем гнать картину, - робко говорит Евтеев.  – Пусть всё в наших желудках хоть как-то уляжется.
- Ну-у ты даёшь. – Щевчук наливает себе сам и пьёт. Закусив карбонатом, он откидывается на спинку кресла, закрывает глаза и начинает с удовольствием говорить: - Как-то раз, ну-у-у, как в сказке, я ещё был начальником, выдался мне - надо ж! -  свободный денёк. Треснул я в Жигулях две кружки пивка, стопарик, вышел, сел в скверике на скамеечку, и такое блаженство поймал. Так вдруг светло-присветло стало! Так, наверно, только в раю бывает. А вокруг порхают женщины и такие, и такие, и в масть, и без масти, и молодые, и постарше, и на меня посматривают и не посматривают, и так и этак. А жена моя, как всегда где-то там по Америкам плясала. А мне плевать было на  эти Америки, тем более, что я был невыездной. Стало мне тогда, Щукарь, не по себе. Не то, что обидно. Просто, не по себе. За что? За кого я трачу себя? А тут ещё подсаживается одна, закуривает. По мне наверно было видно, что чувак при деньгах. Как я потом узнал, бэ настоящая. Про-фес-си-о-нал высшей категории! Таких, как я, сразу замечала…
- Проститутка, - вставляет Евтеев.
- Но какая женщина! - говорит Шевчук, не обращая внимания на слова Евтеева. - Первый сорт. Наивысший! И вот  после неё я пришёл на работу с заявлением: «Не хочу быть начальником отдела.» Это была сенсация…
Евтеев перебивает Шевчука, зло цедя сквозь зубы:
- Я бы этих женщин, - он смотрит на Щукова, улыбается, - всех бы через себя пропустил…
Звонит телефон. Шевчук берёт трубку и говорит: «Нет его и не будет».  – Он кладёт трубку, тихо матерится и говорит Евтееву:
- Я тогда сразу и партбилет бросил на стол. Все онемели. «Стали руки вязать, а потом уже все позабавились». Хорошо, что секретарь был хорошим мужиком… - Шевчук широко улыбается. -  Извините за монолог. Это всего лишь история, которую надо помнить и нельзя топтать.Сакартвела, разливай! Время – деньги! – В руке Шевчука появляется бутылка водки, он протягивает её Евтееву.
Евтеев берёт бутылку водки и говорит Щукову:
- Ты только посмотри на эту скотину, ведь раньше не пил водки вообще.
- Я сохранил своё здоровьё на теперь, теперь я могу пить, как лошадь, - говорит Шевчук. Евтеев разливает водку. Пьют, даже забыв чокнуться. Щуков отпивает только чуть-чуть. – Для меня сейчас главное это женщины, - говорит Шевчук. – Женщины, водка и вот такие встречи и разговоры. – Он долго смотрит на Щукова, на лице пьяная улыбка. – Ты не одобряешь, Щукарь? – Он кивает на стакан. – И резину тянешь…
- Я знаю, - Щуков делает паузу и продолжает, - что, когда собака грызёт свою кость, то она нервничает, и к ней лучше не подходить.
- А-а-а, - Шевчук покачивает головой, - не одобряешь.
- Женщины? Водка? – Щуков задумывается.
- Это всё такая гадость, - продолжает Евтеев и добавляет, - когда этого всего мало.
Шевчук смотрит на Евтеева и говорит:
- В наше время начальниками могут быть только… - Он смотрит на Евтеева.
- Продолжай, продолжай, - говорит Евтеев.
- Взялся? Ходи! - говорит Щуков.
- Да вы и сами знаете, не маленькие…Престиж!? - Шевчук хихикает. – Владеть людьми! Туда не ходи! Сюда не ступи! В руки не бери! Пей, но не попадайся! Попался? Да я тебя! Не ешь, не пей, но – главное! -  говорить и дурить умей!..
Евтеев останавливает Шевчука:
- А разве это плохо, оторваться от толпы? От быдла этого. Твоя философия – это философия слабых.  Но ведь есть и сильные. Как им-то жить?
- Я уже слышал эти слова, - говорит Шевчук. – Этот бред. И нет тут никакой философии. Я просто делюсь с вами своими мыслями.
- А с нами вот этим не надо делиться, - говорит Евтеев. – Для нас главное, что мы вот сидим и свободно общаемся и пьём. Кстати, сильные тоже пускаются во все грешные, но с умом!
Шевчук хлопает Евтеева по плечу:
 – Из тебя, Сакартвела, получился б хороший ритор. Давай выпьем за тебя…
 - Ты б мне лучше билетик на самолёт сделал, - говорит Щуков, - пока трезвые, хотя я уже, - и он трясёт головой.
- Какого чёрта! – возмущается Шевчук, цикает зубом, снимает трубку и набирает номер. «Вика, - говорит он в трубку почему-то шёпотом, – сделай один билет до Киева…На имя Щукова…Ивана?» - Он вопросительно смотрит на Щукова.
- Георгича, - говорит Щуков.
- На когда? – спрашивает Шевчук.
- На ближайший.
- На Георгича на ближайший!… Есть задержанный рейс на час ночи.
- Годится.
- Годится. ..Целую ручки, ножки…Бросила трубку. Эх, - Шевчук смотрит на Щукова. – Подойдёшь к пятой кассе на Лубянке, и на твою фамилию будет билет…
- Какая Лубянка? – смеётся Щуков, – на часы посмотри!
- Я пошутил, - говорит Шевчук. – Знаешь, кто это? – Он кивает на телефон. – Главный диспетчер Союза. Моя самая преданная женщина. Если желаете, она может познакомить вас с очень интересными девочками.
- Спасибо, спасибо, - говорит Евтеев. – Я предпочитаю больше старушек.
- Напрасно вы отказываетесь, - говорит Шевчук. – Это совсем не то, что вы подумали, это просто классные одинокие женщины.  А вот мужики вокруг – одна дрянь, - вдруг сокрушается Шевчук.
- Покурим? – говорит Евтеев.
Шевчук отказывается. Евтеев и Щуков закуривают. В комнате некоторое время висит молчание. Раздаётся вдруг звонок. Вдруг потому, что все вздрогнули. Шевчук кивает Щукову, чтоб он взял трубку. Щуков берёт трубку, говорит: «А-а-а, его нет и не будет,» - и сразу  кладёт трубку.
- И что, только водка и женщины? - спрашивает вдруг Евтеев.
- Этого мало? – не сразу удивляется Шевчук. Он берёт бутылку и смотрит сколько в ней водки. Открывает новую. - Ещё марки, - говорит. - Удивительная вещь - марки. - Шевчук вдохновляется. - Я собираю исскуство. Показать?
- Не стоит, - отказывается Евтеев. - После столького выпитого это будет просто скучно и профанация выпитого. Это лучше на трезвяк и на коленях у женщины.
- Тогда пьём! - приказывает Шевчук. Он разливает водку. Пьют.  - Меня тошнит от театра, - говорит Шевчук.
- А как же?.. - пытается спросить Евтеев.
- Всё! - Шевчук вздыхает и торжественно объявляет: - С женой я разошёлся. - Некоторое время молчит. - В кино я тоже не хожу. Но повидал мир. Был на Камчатке. Сибирь! Алтай! Монголия! Прибалтика! Пустыни! Каждый год осенью - Кавказ. И, - он торжественно смотрит на Евтеева, потом - на Щукова, - теперь весь мир может распадаться, кроме Москвы! Допьём, чтоб не смущала, - кивает он на бутылку. Щуков соглашается кивком, Евтеев говорит:
- Откуда ты её достаёшь?
Шевчук смеётся, разливая остатки водки.
- У меня везде нычки, и ещё где-то там в закромах коньячок есть. Так для смеха. – Он поднимает свой стакан. - Ну, за женщин! Хорошие они существа.
Пьют. Щуков пьёт очень морщась, пьёт чуть-чуть и ставит стакан на середину стола. Евтеев пьёт нехотя и говорит:
- И всё-таки!
Шевчук, выпив, спрашивает:
Что и всё-таки?
- И всё-таки, я вижу, что ты сожалеешь, что ушёл от карьеры.
Шевчук мотает головой:
- Вы меня не поняли!..
- Я тебя понял, - говорит Щуков.
- Я тоже понял, - говорит Евтеев и кладёт голову на стол. – Спать что-то хочется.
- Подождите-подождите, - говорит Шевчук, выходит из комнаты и возвращается с бутылкой шампанского и шоколадкой. Щуков прикрывает свой стакан:
- Я пас.
- А куда ты денешься, Щукарь. - Шевчук открывает щампанское без звука, берёт с этажерки три фужера и разливает. - По-русски! До конца! За нас! Может, больше не увидимся… - Евтеев приподнимает голову от стола и говорит: - Если за нас, то можно.
Они пьют шампанское. Евтеев и Щуков закусывают помидором, Шевчук - шоколадкой, на что звучит реплика Евтеева:
- Столица!
- Можно подумать в Северной Столице не так.- Шевчук смеётся и вдруг серьёзно спрашивает: - Что вы знаете о наших?
Евтеев говорит:
- Клим умер.
- Эт я знаю.
- Джим защитил доктора…
- Бахарь доктор! - резко оживляется Шевчук. - Ну он и сука! А вы его ещё тупицей называли! - Он смотрит на Щукова.
- Не я, - говорит Щуков. – Б** буду, не я. - Смеются. - Ошибались, значит, - говорит Щуков. Евтеев возражает:
- Нет, не ошибались. Бахарь и есть ту-пи-ца!..
- За это надо выпить, - предлагает Шевчук. - Не спи! - Он толкает Евтеева в плечо.
- Тупицы, Бобс, - говорит Щуков, - докторами не становятся. - Он вертит перед своим лицом фужером, не давая Шевчуку подлить шампанского, но Шевчук всё-таки умудряется заплеснуть в его фужер шампанского.
- Вы так ничего и не поняли, мальчики, - говорит Шевчук. Он пьёт один и спрашивает: - Как Пресман?
- Пресман хорош, - бормочет Евтеев.
- В Америке?
- Кажется.
Шевчук смеётся, матерится и говорит:
- Вот-вот! А вы, умники, здесь! - Он хихикает. - Нет! - Он встаёт и прохаживается по комнате. - Как-то поздновато вы позвонили. Я ничего не успел. Я так рад!.. - Он выходит из комнаты и возвращается со шкаликом коньяка. - Вот, подарили вчера. - Он смотрит на Евтеева, потом на Щукова. - Так?! По-русски? До последней капли? – Он, тщательно вымеривая, разливает коньяк. - У нас, как в аптеке…
- А кофеёк в твоей аптеке есть? – спрашивает Евтеев.
- Кофе? - Шевчук смотрит на коньяк пьяными глазами и задумывается. - О! - восклицает он. - У меня есть отличный бразильский. Из самой Бразилии! Знаете? Ну, Пеле там, Гаринча и Маракана! - Он выходит из комнаты.
Щуков откидывается на спинку кресла, чуть прикрыв глаза; Евтеев тоже дремлет, опустившись на пол. Через некоторое время Щуков встаёт, но в это время Шевчук возвращается с огромным кофейником и тремя чашечками.
- Пить так пить. Я заварил побольше и подольше! Ну! - Он берёт свой стакан и смотрит на Щукова. Щуков толкает ногой Евтеева.
- Что!? - вздрагивает Евтеев. - Уже пришли?  - Он видит кофейник. - А-а-а, Бразильское кофе. Это хорошо. - Он поднимается, берёт свой стакан. - В коньяке кофе лучше, чем чай.
- Ну, - говорит Шевчук - за русских!
- Это хорощий тост, - говорит, немного подумав, Евтеев.
Щуков пьёт молча. Всё пьют.
- Шеф, а как я успею на час ночи на самолёт, - говорит Щуков и стучит пальцем по циферблату своих часов.
- Странные дела. - Шевчук задумчиво отламывает кусочек шоколадки и пристально смотрит на Щукова. - Я, украинец, в Полтаве мать, отец, дед ещё жив, бабка, прадеды, дядьки, тётьки…и тыщу лет уже живу в Москве! А Щуков, у кого на Украине никого и ничего, живёт там вот уже почти всю жизнь! И теперь это его родина. Ну, какого чёрта?!
- Во-первых, - говорит Евтеев, - на Украине у него уже жена, - он покашливает в кулак, - сын, дочь, тесть, мать похоронена…Это раз. И где ему  ещё жить? Негде! Семнадцать лет он прожил в Баку, и вот уже сколько на Украине, а по паспорту русский.
- А России той он и в глаза не видел и на нюх не подходил к ней. А? – кричит Шевчук и бьёт ладонью по столу: - Какого чёрта?
Евтеев удивлённо смотрит на Шевчука и наливает в свой стакан кофе.
- Какого чёрта? - повторяет Шевчук тише и отходит к окну. - Мне больно и грустно, что у русских, у таких славных парней, отняли родину, а их сделали быдлом…- Наступает молчание.
- Тоже самое можно сказать и об украинцах, - говорит Евтеев.
- Вы не представляете, как всё это больно. - Шевчук не поворачивается, видно только, как он трёт глаза.
- Я слышал, что Гулько в Москве трёхкомнатную имеет, - говорит Евтеев.
- Шеф, спой свою «Очередь», - просит вдруг Щуков.
-«За углом дают штаны – очередь, - поёт Шевчук вялым скрипучим голосом. – Апельсины за углом – очередь. Очередь! Очередь!»..- Он перестаёт петь и говорит: - И Хворостова была в Москве, но соскочила куда-то на Волгу. – Он покачивает головой. – Эх, разлетелись мы, как воробьи от кирпича. А Москва - это город. Единственный в Союзе настоящий современный город.
- Был, - говорит Евтеев, устраиваясь поудобней в кресле.
- И в нём, только в нём надо жить, - продолжает Шевчук, покачивая головой.
- Вот станет тебе пятьдесят… - Евтеев переворачивается на другой бок и бормочет: – Какой ужасно длинный и нудный день.
- Длинный день не может  быть ужасным, - говорит Щуков.
Евтеев никак не может устроиться в кресле и продолжает бормотать:
- Ив, мы ещё двадцать второе не встретили… - Он зевает. - Скотина-Шеф, у тебя хорошие часы на стене?
- Это подарок любовника моей бывшей жены
- О-о, у тебя и любовник был?! – бормочет Евтеев.
- Идут безотказно. Ещё и поют ровно в полночь.
- Хорошо, - Евтеев широко зевает. - Шеф, скажи, откуда у москвичей столько гонору?
- Это не гонор, это уверенность в себе.
- А говорят то как! Всё на какой-то распев. Ив, - кричит вдруг Евтеев, - надо ж двадцать второе встретить!
- Ещё рано, - улыбается Щуков. - Сегодня только…
- Утром? – бормочет Евтеев - Утром - это хорошо.
 - Но утра может и не быть, - говорит Щуков. - У тебя всё? - Он показывает Шевчуку на пустую бутылку из-под водки.
- Пожалуй всё. - Шевчук задумывается. – О! – вскрикивает  вдруг и уходит.
- Ив, - бормочет Евтеев, глаза его закрыты, в руках пустая чашка, - как я понимаю, в выходные дни тебе дома нет места. Так? – Сказав, Евтеев ждёт ответа, но Щуков молчит. - Ты когда с ней спал последний раз? – спрашивает Евтеев, приподнимается на кресле и долго испытывающе смотрит на Щукова.
- Когда? - Щуков улыбается и чешет затылок.
- Смотри в глаза! – командует Евтеев.
- С кем? – Щуков смотрит куда-то в потолок.
- Я рад, что ты понял, о ком идёт речь. - Евтеев вздыхает. - Мелочи, что не возбуждает, что привык, что не интересно. Она, всё-таки, жена, мать твоих двоих детей. Хотя бы раз в неделю…Напившись. А? – Евтеев смотрит на Щукова и морщит лицо. – Вот как я, на-пример. Я даже ещё и родил…
- Я разрешаю тебе разок, другой дёрнуть её, - говорит Щуков.
- Ха! Если б она не храпела после всего этого?! – Евтеев смеётся.
- А ты то откуда знаешь?
- Я всё знаю, на то я и Бобс. Ладно. – Евтеев заглядывает в чашечку, в которой был кофе. - И всё-таки, именно она тебя завоевала. Овладела тобой полностью. Я помню...Ты чего хмур? - спрашивает вдруг Евтеев. Щуков не отвечает. - Женщина? – Евтеев покачивает головой. - Ох, уж эти бабы! – После этих слов они некоторое время молчат. - Где этот чёртов скотина-шеф? – говорит Евтеев. – А мы хорошо поднаелись! – Он вздыхает. - Не стоит огорчаться, Ив. Ты же знаешь лучше меня, что все бабы в душе …ну-у, ты понял…
- Как и мужики? – спрашивает Щуков.
- Ну-у, не совсем так, но где-то близко. Не веришь? – Евтеев привстаёт на кресле и снова откидывается и устраивается поудобней. - Все-все, Ив. Через меня столько прошло! Сотни две. И все такие разные и по форме, и… но по содержанию всё одинаково. Даже те, о которых даже близко ничего не подумаешь. Все от, - Евтеев задумывается, - от восемнадцати и до шестидесяти, ну, плюс десять минус три-четыре года. Я знаю одну старушку… - Евтеев опять задумывается. Щуков закуривает и вдруг спрашивает с улыбкой:
- Ты считаешь, что на неё кто-то полез?
- А? Что? - Евтеев сначала не понимает, а потом громко смеётся. - Ив, ты плохо знаешь свою Левченко. На неё полезет любой хотя бы для коллекции. И в этом нет ничего порочного. Человека всегда влечёт неизвестность, а любая женщина - это икс, игрек, зет. Как и мужчина. А она, несмотря на некоторую запущенность в фигуре, порой выглядит весьма соблазнительно, у неё и сиськи… Короче, соцсексбиология - так называется эта наука. Зиг Фрейд только слегка прикоснулся к этому…
- Это известно тыщи лет, - перебивает Евтеева Щуков. – Зиг твой...А гаремы?..
- Где этот Шеф? – перебивает Щукова Евтеев и вытягивает перед собой ноги. - Вертимся, вертимся, - он зевает, - одного верчения или труда, как говорит Маркс, мало, чтоб всё было хорошо.
- А Маркс не говорил, что всё будет хорошо, - говорит Щуков.
- Вот Лидии не стало, и Москва, целая Москва, такая огромная, опустела, - говорит Евтеев и вздыхает. - Нужны ещё хорошая жена, хорошие дети. - Он усмехается и смотрит куда-то в пол. - А если нет таких? Тогда надо, чтобы ты сам стал хорошим. А как так можно быть хорошим? - Евтеев смотрит на Щукова и вдруг смеётся. - Если ты со своим научным подходом ко всему только и думаешь, как ляжет Смирнова до уплаты, после уплаты, Угадал? Тебя интересовало, куда завернёт Вирыч после докторской?
- Нас интересовало, - поправляет Щуков, делая ударение на «Нас».
- И ты, - Евтеев тыкает в Щукова пальцем, - ускорил этот процесс и тоже угадал. Ты - гений! Разве не ты говорил, что как приятно предвидеть события. Просто предвидеть. - Евтеев молчит и ждёт, что скажет Щуков, но Щуков молчит. - Были, конечно, и ошибочки, но ты и их предвидел. И вот, - Евтеев разводит руками, и взгляд его бежит по голым стенам комнаты. - Чёрти что, столько выпили, а как будто и не пили! Или водка не та пошла?!
- Бобс, - Щуков встаёт, - ты уже более, чем хорош…
- Хотя в голове какой-то и Содом и Гоморра. Что происходит с нами, Ив? – Евтеев задумчиво смотрит в потолок, усмехается. -  Мы сидим и пьём водку и всякую другую гадость у алкоголика и фашиста Шевчука. - Евтеев закрывает глаза. - На чём это я остановился? Ах, да, что я или ты хороши. Ты прости эту ипохондрию, Ив. Я сейчас. – Евтеев несколько секунд лежит молча с закрытыми глазами. - Ещё должны быть любовницы. Несколько штук. Не разные там случайные, а любовницы с большой буквы…
- С «б» буквы, - улыбается Щуков.
- Не перебивай. А для этого должны быть чувства. А где их взять, когда кругом один только мозг?! Этот проклятый мозг! Даже в постели твоей Смирновой был только мозг с червями. Эх, Ирэн-Ирен.
- Смирнова не моя, - говорит Щуков. – Я вижусь с ней, только когда ты появляешься.
- Хорошо, не твоя. Тебе что, не нужна любовница?
 - Абсолютно.
 - Ну ты и хам, а не мужчина. - Евтеев хихикает. - Если б мозг великого корифея, а без корифеев человечество тупо, - Евтеев переворачиывается на бок, - трудно было бы человеку. - Он переходит на шёпот: - Я, конечно, не алкоголик, но практик. Могу рассказать две поучительные истории. Притчи нашего времени. - Он поднимает голову и смотрит на Щукова.
- Я уже их слышал, - говорит Щуков.
- Как хочешь, но запомни одно: всё-всё заложено в каждом из нас, и только соответствующие условия…
- Это материализм или идеализм? – перебивает Евтеева Щуков.
- Да что мне тебе рассказывать. - Евтеев смеётся. - Идеализм, конечно, проклятый. Но иногда так хочется идеализма.
– Да, – соглашается Щуков, - ведь в каждом из нас сидит и Диавол и Бог
- Да-а, помню, - Евтеев задумывается, -  Диавол – это материализм, а Бог… Эй! – Евтеев кивает Щукову, - и Диавол и Бог, ты когда идёшь в отпуск? –  и усмехается.
- Я уже в отпуске, - бормочет Щуков. - Я это уже слышал. Ты… - Евтеев машет рукой.
- Да, мы ходим по кругу, - говорит Щуков.
- Сегодня я вообще-то шёл к Шевчуку, - продолжает Евтеев, - как к начальнику большого научно-значащего отдела в таком институтище! А попал на приём к какому-то простому инженеришке, да ещё к бабнику и пьянчуге, - говорит Евтеев. – Я и не знал об этом, что он так низко...
- Ты ж только что сам говорил о необходимости иметь любовниц...
- Э-э-э, не-е-ет, не путай хрен с морковью, - тыкает указательным пальцем в потолок Евтеев и вдруг как-то сникает и обмякает. - Где же этот скотина-шеф? - Он потягивается, зевает. - Я прилягу,  - говорит он, сползает с кресла и  растягивается на полу. – Как Шеф придёт, разбуди, без меня не пейте. – Сказав, Евтеев начинает сопеть.
 Щуков смотрит на часы. 23 нуль нуль. Некоторое время он сидит с опущенной головой, потом встряхивает головой, встаёт, надевает пиджак, переступает через Евтеева, выходит в прихожую, смотрит по сторонам и осторожно выходит из квартиры. На лестничной клетке он прислушивается. Тихо. Щуков спускается вниз.
На улице сыро. Капает дождик. Щуков, глядя на небо, идёт вдоль тротуара по дороге. Мимо проносится Волга, Щуков пытается её остановить, но Волга проносится. Метров через сто, пройдя почти квартал, на перекрёстке Щукову удаётся остановить такси. «Внуково,» - говорит Щуков, приоткрыв дверцу. «Во Внуково? На ночь глядя? –  тянет таксист; в темноте его лица не видно, но видно, что он в кепке. Таксист чешет затылок. – Ну-у-у… это стоит...» - «Сочтёмся,» - говорит Щуков и забирается в такси. «Хорошо, - говорит таксист. – Ехать быстро или как успеем.» - «Гони,» - говорит Щуков.
Они проскакивают на жёлтый свет пустынный перекрёсток и такси набирает скорость. Едут молча. Ночная Москва. Улицы пустынны. Даже нет редких прохожих. Дождь усиливается. «Где все?» – говорит Щуков. «Все – это кто?» - «Лллюди,» - выдавливает из себя Щуков. «Спят,» - отвечает таксист. «Надо же. – Щуков зевает. – Вздремну и я.»…
Во Внуково они приезжают за полночь. Щуков расплачивается и выбирается из такси. «Счастливого полёта,» - говорит вслед таксист.
Щуков заходит в здание аэровокзала. Многолюдно. Везде и на всём сидят люди. Щуков не спеша проходит мимо стоек регистрации, глядя на таблички и…слышит объявление «Всем желающим улететь в Киев подойти к кассе номер два». Щуков чему-то усмехается и устремляется к кассам. У касс толпа. Щуков, преодолевая недовольные взгляды и реплики, протискивается к кассе. «Я по справке,»- говорит он женщине в красном платке. «Фу-у-у,» - морщится кто-то слева и отворачивается от Щукова. «Не фу-у-у, - бросает Щуков в сторону этого кого-то, - а армянские три звёздочки. – Он просовывает в кассу руку с паспортом над плечом лысого мужчины. – Я по объявлению в Киев. В паспорте справка»…Пока Щукову выписывают билет, он смотрит на мрачные озлобленные лица…Девушка кассирша говорит Щукову, что надо идти сразу на посадку… «Везёт дуракам,» - говорит кто-то сзади Щукова. А ещё кто-то кричит: «Куда без очереди? И мне на Киев!..» - «Спасибо. – Щуков улыбается девушке-кассирше, берёт документы, улыбается и смотрит по сторонам. - Везёт сильнейшим дуракам,» - говорит он и спешит на посадку.
У третьего выхода уже никого. Щуков быстро проходит досмотр. Милиционер – симпатичный лейтенантик – зевает и смотрит на дежурную: «Все?» - «Все!» - Дежурная – молодая короткая женщина – смотрит по сторонам, закрывает дверь…Нет, ещё один пассажир, наверно тот, который успел крикнуть «И мне на Киев», проскакивает, и только потом дверь закрывается, и они проходят в большой зал, в котором много людей. «На Киев, на Киев,» - говорит дежурная, пробиваясь сквозь толпу к выходу из зала. Щуков ждёт, когда у узкого выхода на бетонку никого не остаётся, и выходит тоже.
Дождь как будто перестал, но вверху над аэропортом ещё бегут большие тучи с рваными краями, иногда между ними образуются тёмные дыры, и в этих дырах видны ночное небо и яркие звёзды. До самолёта ТУ-154 идут пешком. Метров двести. Около самолёта суетятся техники, идёт заправка самолёта. Щуков стоит в стороне, метрах в трёх от толпы, и смотрит на женщину в чёрном плаще и на высоких каблуках, пышные её волосы развиваются на ветру, фигура её чуть-чуть согнута, в руке её огромная сумка. Через несколько минут Щуков остаётся один у трапа, показывает дежурной билет и поднимается в самолёт. Усаживается поудобней на свободное место «9В». Впереди он видит женщину с пышными светлыми волосами, поворачивается на бок, зевает, закрывает глаза и засыпает…

ДЕНЬ  ЧЕТВЁРТЫЙ. ИЮНЬСКИЕ КАНИКУЛЫ. 22 июня.

Щуков просыпается от толчков. Он смотрит на часы – четыре часа пятнадцать минут с какими-то секундами. Он слышит рёв самолёта и видит женщину с пышными волосами, мужчину офицера… Взгляд Щукова бежит дальше, дальше и…окончательно он просыпается от прикосновения к его плечу. Это стюардесса Светлана Петриченко.«Всё, полёт окончен,» - улыбается она краем рта, но глаза её сонные.«Спасибо,» - Щуков встаёт, идёт к выходу и спускается по трапу. Пассажиры уже почти все в автобусе. Щуков входит в него последним, и автобус трогается. Едут. Потом, выйдя из автобуса, Щуков быстро, доставая из кармана пиджака сигарету, проходит всё здание аэровокзала, выходит на площадь перед зданием вокзала и закуривает. Курит жадно, глядя куда-то в одну точку поверх автобуса экспресса.
Маленькая ярко-оранжевая полоска света едва-едва только обозначена на ещё темноватом небе. Потом голова Щукова поворачивается вправо, и он видит женщину в чёрном плаще с пышными светлыми волосами с очень тяжёлой сумкой. Щуков поспешно буквально двумя затяжками докуривает сигарету и возвращается в здание аэровокзала, поднимается на второй этаж, покупает в кафетерии кофе и пьёт, глядя на ярко-оранжевую полоску света на горизонте. Пьёт долго, пока…
Солнечный диск медленно, но заметно для глаз, выползает из-за горизонта. Щуков смотрит не моргая на восток. Смо-отрит. Смо-отрит. Вот уже над горизонтом весь Солнечный диск, и становится ярко глазам, уже... Щуков вдруг, как спохватывается, поспешно делает глоток остатков кофе и спускается вниз и покидает здание аэровокзала; выйдя, подозрительно смотрит на часы, трясёт рукой, оборачивается и идёт к стоянкам такси. Подъезжает красное Жигули, из него выходит дружное классическое семейство: он, она и двое детей лет до восьми – девочка и мальчик…э-э-э, мальчик и девочка! Таксист Виктор Скворцов извлекает из багажника два чемодана...Щуков подходит к таксисту слева:«Подбросишь?» Таксист почему-то рассматривает Щукова с ног до головы и кивает:«Садись.» - Закрыв багажник, таксист обводит ленивым взглядом привокзальную площадь и, открыв дверцу со своей стороны, долго вглядывается куда-то вдаль. Потом падает на своё сидение за рулём и некоторое время листает какие-то квитанции. Щуков сидит рядом, глядя вперёд.«Куда?» - таксист поворачивает ключ. Заворчал мотор.«Пока в город,» - говорит Щуков и роется в кармане.«Город большой.» - Таксист делает разворот, автомобиль выезжает на дорогу и плавно на небольшой скорости катится дальше.«Там будет видно,» - говорит Щуков и протягивает такситу четвертак. Таксист некоторое время смотрит на хрустящую сиреневую купюрку, берёт её и кладёт в бардачок.«Только не гони, - говорит Щуков и зевает, прикрыв рот рукой. – Наверно, сначала на Русановку, - пытается он выдавить слова из широко раскрытого рта, прикрытого ладонью, - к памятнику этому...как его, всё забываю.» - «Гоголю что ли?» - спрашивает таксит.«Точно! Гоголю!» - Щуков закрывает глаза. Дремлет. А потом таксист толкает его в плечо. Щуков открывает глаза.«Гоголь-моголь заказывали?» - улыбается таксист.«Поспать бы, - говорит Щуков и смачно и звучно зевает.» - «Я тоже не могу утром, только собаки утром работают,» - говорит таксист. Щуков открывает дверцу и оборачивается:«Собаки, говоришь? – Он выбирается из такси. – Подожди минут пять.» - Он хлопает дверцей и уходит. Обходит дом с неразборчивым номером, поднимается на третий этаж и подходит к квартире с дубовой узорчатой дверью без номера. Номер стёрт. Щуков не стучит и не звонит, а некоторое время просто стоит, потом звонит два раза подряд и ещё один раз. Никто не открывает. Он звонит ещё раз. Ещё раз. Никто не открывает...Открывается дверь рядом, и в щелочку выглядывает лицо старушки Марины Петровны Лебеденко.«Вам кого?» – спрашивает лицо. «Мне Марину Александровну, - говорит Щуков. – Тут с работы надо передать бумаги.» – «А она у бабушки в Житомире,» - говорит лицо Марины Петровны. «Ах, да-да, точно, она ж говорила, - улыбается Щуков, - извините, что разбудил.» – «Да ничего, я уже давно не сплю,» - говорит Марина Петровна и, кинув на Щукова оценивающий взгляд, закрывает дверь. Щуков зевает, смотрит по сторонам и медленно спускается вниз и выходит из дома. Закуривает. Таксист ждёт его, сидя на корточках у автомобиля.«Никого?» - спрашивает он Щукова.«Ни-ко-го,» - качает головой Щуков под каждый слог. Таксист тоже закуривает.«Куда теперь?» - спрашивает он. Щуков затягивается, смотрит на небо.«Мне б хату снять, - говорит он вдруг. Таксист молчит, затягивается, и как будто не слышит, что говорит Щуков. – У тебя ничего нет?» - спрашивает Щуков. Таксист отрицательно качает головой и говорит:«С хатой сейчас нетрудно. Были б деньги. Обратись к маклеру.» - Он смотрит на Щукова.«К Маклеру? Это идея. - Щуков соглашается кивком головы и потом вдруг бормочет: - Как ужасно хочется спать.» - «Сочувствую, - говорит таксист. – Так куда?» - Он плюёт на сигарету, бросает её на асфальт и растирает её башмаком по асфальту.«Сегодня суббота?» - Щуков смотрит на часы.«Кажется.» - Таксист садится в автомобиль и заводит двигатель. Щуков подходит к окошку со стороны водителя, бросает сигарету на асфальт и протягивает таксисту пятёрку: «Спасибо, я пройдусь.» Таксист задумчиво смотрит на пятёрку.«Да ты вроде со мной уже расчитался...- говорит он как-то неуверенно. - Ну, будь здоров,» - говорит тут же, улыбаясь, берёт пятёрку и уезжает.
Уже совсем светло. Щуков переходит улицу и спускается к реке. Уже много любителей бега трусцой. В основном пожилые и старые люди. Хочется жить долго. Ах, как хочется долго жить и не болеть. Но встречаются и молоденькие.
 На каштанах уже большие зелёненькие орехи. Цветёт липа. Щуков смотрит на липу и делает несколько подряд вдохов носом, улыбается: запаха цветов липы почти не чувствуется. Щуков закуривает и идёт вдоль берега. Потом он садится на скамеечку, сигарета выпадает из его руки, голова запрокидывается, тело обмякает. Щуков засыпает. Просыпается он от детского смеха и видит бабульку с маленьким ребёнком.«Бачишь,  Сашко, дядьку тэж видпочивает,» - говорит она ребёнку. Бабулька - Тамара Ивановна Свириденко.«Дядь, а чого ты тут?» - Сашко смотрит на Щукова, в руке у него машинка.«Литом добрэ спати на повитри,» - говорит Щуков, встаёт со скамьи и, закуривая, уходит.
День уже разгорается. Уже и пыль кругом и пахнет удушливой икарусной гарью. Щуков идёт по берегу вдоль Русановского рукава Днепра. «Презираю,» - долетает до Щукова откуда-то спереди. Говорит одна из девочек, идущих впереди Щукова. Две девочки лет четырнадцати, одна с длинной косой, другая коротко подстрижена, обе в мини-мини юбочках.«Я тоже,» - говорит другая девочка. - И мать! Как она может с ним жить?! Придёт вечером, пожрёт, уляжется на диван и уставится в телек. И ещё командует!*  Первая девочка поддакивает:«Да, ещё и покрикиват!..» - Щуков смотрит на сумочки девочек. Сумочки небольшие. У одной сумочка красная, у другой – белая. Сшиты, видимо, из какого-то синтетического материала... «Я курю, чтоб только насолить ему,» - продолжают свой диалог девочки.«А я нет, я чувствую себя человеком, закурю и чувствую себя человеком...*» - Одна из девочек говорит излишне громко, может для того, чтоб её слышали все; она, как одна в городе.«Не верю, - говорит другая девочка. – А он мне за это пощёчину, скотина*…» Дорожка вдоль берега заканчивается, и, чтобы идти дальше вдоль берега, надо по ступенькам подняться вверх к шоссе.«А Ленка из девятого «А» на вылазке, чтоб стать человеком, решила в люблю поиграть.» - «С кем?» - «Секрет.» - «И как?» - «Она уже почти расколола его, и в последний момент у него эта штука*…короче…» - Девочка с длинной косой оглядывается - это Ленка Правдина - и, увидев Щукова, вдруг хихикает, улыбается, толкает подружку в бок, та тоже оглядывается – это Стрельник Катя - и говорит с насмешкой на лице:«Не хорошо, дядя, детские разговоры подслушивать.» Ленка Правдина говорит:«Да он наверно клеится…»  Девочки хихикают и убегают вверх по лестнице, потом - по тротуару далеко вперёд, мелькают только их сумочки. Издалека они оглядываются, и слышен их уже звонкий смех. Щуков усмехается и машет им рукой. Они машут ему в ответ и, отвернувшись, идут дальше. Щуков бросает сигарету на асфальт и смотрит на небо.
Лллето в самом разгаре. Двадцать второе июня. С утра уже звенит. В воздухе висит жара, и всё вокруг бесформенно и расплывчато. Утро душное и сонное. Всё раскачивается, как на волнах. И вот из всего многообразия бесформенных предметов, тел и прочих атрибутов города выделяется красно-голубой шар и начинает стремительно приближаться. Щуков инстинктивно делает шаг назад. Это ребёнок в красной маечке  и в голубеньких штанишках в лучах яркого Солнца, которое с трудом, но пробивается сквозь душное марево города. «И те да дю дю,» - бормочет ребёнок и замахивается на Щукова ручкой. Наклонив головку, он смотрит на Щукова из-под бровок. Щуков улыбается ребёнку. «Кака дюдю,» - капризничает ребёнок, топает ножкой и бросает в сторону Щукова веточку каштана. «Юра-а-асик!» – Из телефонной будки выходит Галя Галуненко - худенькая женщина - и, роясь в чёрном рюдикюле, подходит к ребёнку. Улыбнувшись Щукову, она обращается к малышу: «Налякав дядьку, тэпэр до дому.» - Она берёт Юрасика за руку и тащит вверх. Юрасик  капризно упирается, но Галя Галуненко справляется с ним. Щуков с застывшей на лице улыбкой смотрит вслед удаляющейся Гали Галуненко – сквозь прозрачное красное платье просвечиваются её длинные стройные ноги… «Чу дюдю, чу дюдю!» - кричит, оглядываясь Юрасик. Щуков машет ему рукой. Юрасик и Галя Галуненко скрываются за углом дома. И Щуков потом долго и сосредоточенно смотрит на часы. Потом он смотрит в сторону Днепра и далее чуть-чуть поверх деревьев на том берегу.
Небо безоблачное, но уже начинает приобретать серый оттенок. Взгляд Щукова убегает до горизонта вправо, потом до горизонта влево, если вообще в городе можно говорить о каком-то горизонте, потом Щуков переключается на дома, и взгляд его останавливается на мужчине – тот заглядывает в окно на первом этаже, показывая пальцами сначала десять, потом уже с помощью второй руки пятнадцать, потом шесть, сопровождая при этом свои знаки сурдопереводом…гримасы самые различные - это Круглов Василий…Щуков отворачивается от этой картины и видит липу.
Огоромная – приогромная липа! Ветвистая-ветвистая! Прямо над ней Солнце! Солнце поднимается уже не так заметно, он уже буксует в тягучести знойного дня. Щуков начинает своё движение в сторону реки, но останавливается и смотрит на липу: липа вся в почках, но не цветёт ещё… Щуков вдруг срывается с места, почти перелетает через дорогу и успевает вскочить в уже отъезжающий автобус. За спиной клацают двери, слегка задев его спину. Щуков оглядывается на двери, вздыхает и устраивается у заднего окна автобуса. Он видит Косого Колю - толстого мужчину, который стоит почти напротив чуть справа, чуть согнувшись, и опустив руки на плечи сидящей женщины с двумя сумками на коленях, это его жена Косая Таня. Похоже, что ей тяжело, она вся напряжена, на её не по годам морщинистом лице крупные капли пота, она часто краем рта дует на спадающие на глаза и на лицо волосы, а глаза смотрят куда-то в одну точку прямо перед собой. Косой Коля, тяжело дыша, закрытыми глазами смотрит на потолок автобуса…У метро «Лiвобэрежна» Щуков выходит. Идёт не спеша, в развалку, поглядывая по сторонам. Не смотря на относительное утро в метро уже многолюдно. С рёвом подходит поезд. Щуков садится и едет. Дачники и прочие с рюкзаками, сумками…На «Вокзальной» очень много людей выходит и столько же заходит…Нет, немного свободней. Щуков успевает сесть. Присев, он разглядывает Степана Батраченко - старичка справа и напротив: на вид очень старый лицом, но его сильно молодит спортивная одежда – особенно голубая тенниска с изображением футбольного мяча на всю грудь, из коротких рукавов выглядывают шары бицепсов. Щуков переводит свой взгляд на двух женщин слева от старичка; это Громова и Стильнова, они громко смеются и пытаются что-то сказать другу дружке, и Громова, которая с большими чёрными серёжками, как только увидела, что Щуков смотрит на них, начинает говорить, всё время мельком поглядывая на Щукова, а Стильнова ей всё что-то говорит, говорит и вертит пальцем около уха, и они обе вдруг одновременно умолкают и устремляют свой взгляд в потолочную пустоту вагона. Щуков опускает глаза и разглядывает пол вагона метро, потом смотрит чуть вбок по другую сторону от Степана Батраченко.…Нет, старичка уже нет; Старко Кира - молодая женщина напротив - тут же отводит свой взгляд в сторону. Щуков усмехается и начинает разглядывать её зелёные туфельки, видит потом её круглые колени, зелёный с рисунками – то ли рыбки то ли птички – сарафан, ярко-ярко раскрашенное лицо, она уже сидит, опустив голову. Дремлет? Поезд с шумом набирает скорость. Метро убаюкивает. Щуков закрывает глаза и... «Освободить, будь ласка, вагоны!» - звучит вдруг откуда-то сверху и сбоку. Все устремляются к двери. Щуков – тоже. Давка. Щуков выходит из вагона почти последним. На станции толкотня. Круговорот людей, нарядных мужчин и женщин, людей в спортивной и походной одеждах,  в джинсах, в штормовках, с рюкзаками, людей с мешками и огромными сумками, молодёжных стаек мальчиков и девочек. И гул! И ещё встречная толпа! Щуков мгновенно невольно становится пленником всеобщей толпы и втягивается в суетливую круговерть подземного перехода. В подземном переходе торгуют всем. Зелень – петрушка, лук, укроп. Есть редиска. Потом идут цветы. Толпа, которая несёт Щукова, сворачивает вправо и потом налево, а навстречу новый мощный поток, и …Щуков выбирается из-под земли. Наверху та же толпа и яркое-яркое Солнце.
Яркость Солнца усиливается – парадоксально?! - нависшей над городом серебристой чёрной дымкой. Усиливается до слёз. Ни облачка. Ни ветерка. Щуков долго стоит у газетного киоска. Иллюстрированные обложки журналов сливаются в одну картину. А там вдали за двойными стёклами киоска за киоском толстые бабы с сумками спускаются под землю. Потом появляется голова в белой шапочке, и Щуков переводит взгляд на длинный ряд цветочников. Много роз – белых, тёмно-бордовых и розовых и разных. Щуков смотрит на часы и не спеша с ленцой и бесцельно глядя по сторонам  заходит в телефонную будку. Набрав номер, он долго слушает, вздыхает и вешает трубку на рычажок. Выходит и идёт вдоль колоны автобусов. Справа внизу гремит товарняк груженый в основном песком. Щуков пересекает строящийся рынок: лавки уже стоят, за некоторыми уже стоят торговцы, по сторонам недостроенные кирпичные долгострои; кирпич, видно, положен уже давно. Щуков подходит к Ануфрию - мужчине, раскладывающему на прилавке картошку. «А яблок нет?» - «Нет.» - «Жаль.» - После этого короткого диалога Щуков идёт дальше. Перелезает через забор, огибает свалку металлолома – прутья, шестерёнки, ржавая кабина трактора, разбитый унитаз, порванный диван, из которого торчат пружины, но это уже не совсем металл. Обогнув свалку, Щуков идёт по липовой аллейке между невысокими молоденькими кудрявыми клёнами и выходит к футбольному полю. Трава на поле почти вся вытоптана и сохранилась только на углах и в некоторых местах по краям. То, что это футбольное поле, определяют бегающие по нему за мячом люди и футбольные ворота. Поперёк поля по центральной линии стоят ворота из хоккея с мячом. Само поле грунт в основном, не то глина, не то глина с песком или опилками. Много опилок. Вокруг поля каштаны, а за ними…
Высокие-высокие тополя, уходящие высоко в небо. И ещё: вокруг неопределённый кустарник и акация. А в уши бьёт разноголосый мат. «Мне пас! *» - кричит Филонов Колюня - толстячок, награждая кого-то при этом отборным матом: он принимает пас «щёчкой» правой ноги, после этого семенит, часто перебирая толстыми короткими ножками, подстраивается под мяч, как бы оббегая его и показывая, задрав голову, что хочет кому-то передать мяч, но сам делает рывок и бьёт по воротам. Бьёт сильно, но мимо. На него кричат со всех сторон*, кто-то нервно машет руками. «Не давайте Колюне бить!» - кричит Толя Гончаренко - огромный мужчина с красным лицом. Это Анатолий Фёдорович Гончаренко по кличке Директор! А Игорь Белоус - мужчина в красных трусах, мелькая ослепительно белыми ляжками, реагируют на удар Филонова Колюни четырёхэтажным матом и красноречивыми жестами того же толка в сторону того же Колюни. Колюня огрызается и делает отмашку рукой. Потом кто-то вдруг дико кричит: «Смотрите! Жук!» И с разных сторон летит: «Жучарчик!..Кто к нам пришёл!..Жук!..Жук!..» - «Сколькот лет, Жук!?» - к Щукову подходит Вовчик Грицько – гривастый паренёк. «Сто лет, Вовчик,» - улыбается Щуков, и они жмут друг другу руки. «Жук, постой!» - кричит из ворот Директор. Щуков, здороваясь со всеми за руку, пересекает поле по диагонали и подходит к воротам. «Забуре-е-ел, - говорит Директор, на нём белая маечка, трусы в клеточку и туфли на высоких каблуках. – Забуре-е-ел!» - Он яростно трясёт руку Щукова. «Директор, ты неотразим!» - улыбается Щуков, разглядывая Директора. «Вчера в ресторане…Ладно, потом, – и Директор уходит с ворот. – Ты постой, а я помогу у напади, - говорит он Щукову. - Один попадаем,» - и он убегает в поле. Щуков снимает пиджак, потирает руками и прохаживается от одной штанге к другой. «Где Жорж?» -  спрашивает он Славика Вялого, который стоит у штанги, чуть приобняв её. «Давно не было, наверно в ЛТП,» - усмехается Славка Вялый, и они жмут друг другу руки. «Помню, он хату сдавал,» - говорит Щуков. «Было дело, но теперь вроде нет,» - говорит Славка Вялый. Они вздыхают и смотрят на другую сторону поля.
Солнце уже окончательно потеряло свою форму и висит бесформенным расплавленным ярким пятном, его лучи с трудом пробиваются к земле сквозь пыльную вуаль города. Сквозь дурман, сквозь дым, грязь, копоть, шум и гам…И какой-то звон висит над городом. Щуков делает вдох, и одновременно с этим вдруг кто-то пронзительно кричит: «Жук!Жук!.. - Щуков вздрагивает и видит, что к его воротам несётся Гаврильчик Генка - игрок в полосатой майке, перед ним мяч. «Не получится ничего!» - кричит Щуков и, чуть согнувшись, расставив ноги и раскинув руки, принимает вратарскую позу и начинает выдвигаться из ворот, уменьшая угол атаки. Мяч с шумом пролетает над воротами. Щуков успевает только пригнуться, вскинув руку вверх. Гаврильчик хватается за голову и  стонет: «И-ди-от! И-ди*» -  «Молодец, Жук!» - кричит кто-то с поля. – «Он чуть не убил меня,» - улыбается Щуков. «Ничего, - улыбается Директор и задирает голову, глядя, кому б отдать пас. – Ну! Ну! Кому?» - Бьёт. Мяч по пологой траектории летит к другим воротам. Игра продолжается. Потом Гаврильчик ещё раз атакует ворота Щукова, но Щуков успевает кулаком выбить мяч подальше от себя. Мяч подхватывает Вовчик Грицько и под визгливый крик Толи Фесенко или просто Дуси - мужчины в полном комплекте Адидас - убегает от соперников и забивает гол. Что тут начинается! Дуся, как ребёнок, хлопает в ладоши и совершает в центре небольшой круг почёта, приплясывая, и притоптывая и повторяя: «Играем на контратаках! Играем на контратаках!..» - «Всё равно, натянем! ***» - кричит Филонов и разряжается матом в адрес своего вратаря - Димы Хвороста. Дуся говорит что-то Филонову Колюни, а тот отмахивается руками. Тем временем на каждом участке поля идёт жестокая борьба за мяч. Крики усиливаются, в основном матерная лексика, сопровождаемая соответствующими мимикой и жестами. «***!» - говорит Филонов Колюня. «***!» - отвечает Феликс Карпинский – длинноволосый мужчина в одной кроссовке, на другой ноге – обычный кед. «***!» - кричит Белоус Игорь. «А ну поставь мяч!***» - кричат почти одновременно Бельчик Дима - мужчина в динамовских трусах, Очкарик Витасик – худой мужчина в чёрной майке - и Свистун – молодой лысый паренёк без майки. Все вдруг разбегаются от мяча… В ударах по ногам тоже никто не стесняется, кроме  Директора. Только Директор, не смотря на свою огромную фигуру,  ведёт себя достойно и соблюдает некоторый этикет. «Не надо мучиться, - говорит он. Он принимает мяч подошвой и смотрит по сторонам. – Ну, кто откроется?! – покрикивает он при этом. – Кто?» Его в это время «обкрадывает» Филонов Колюня и, отбежав с мячом на несколько метров, сморит по сторонам: «Ну! Ну!» - «Прессинг по всему телу!» - кричит Игорь –мясник. «А ну прихватили собак!» - кричит Дуся, он поправляет наколенник и бросается в ноги Филонову Колюне и вместе с ногами Филонова выбивает мяч; падают оба, и, уже лёжа, брыкаются…Между тем мяч подхватывает Лёньчик Курдюкин – седой мужчина в латаных штанах -  и стремительно, расталкивая всех руками, он рвётся к воротам, кто-то пытается остановить его ударом плечо-в-плечо, но промахивается, сталкивается ещё с кем-то, и воспользовавшись этим Лёньчик Курдюкин забивает гол. Филонов Колюня разряжается длинной матерной тирадой в адрес столкнувшихся, те же  продолжают выяснять свои отношении в том же стиле. Щуков с явным удовольствием на лице наблюдает все эти картины, потирает руками и прохаживается от одной штанги к другой. «Жук, привет!» - раздаётся вдруг голос за его спиной. Щуков оборачивается и видит Шолоха Борьку. Он же Борька-алкоголик, смуглый, худощавый мужчина в сером клетчатом пиджачке, в серых брючках, в остроносых туфлях. «Боб!» - Щуков улыбается. Они жмут друг другу руки. «Будешь?» - Борька отворачивает борт пиджака и показывает бутылку. «Позже, Боб,» - говорит Щуков. «Позже не будет. - Борька достаёт бутылку, делает глоток из горла и прячет её обратно. – Сухи. Твой любимый.» - Он морщится, как от водки, и пригибается. В их сторну летит мяч, Щуков отбивает его кулаками. «По-яшински, - смеётся Борька изменившимся голосом. – Маслаченко или Озеров?» - спрашивает. «Оба,» - говорит Щуков. «Анекдот хочешь?» - предлагает Борька, но Щуков ничего не успевает сказать: к воротам прорывается Филонов Колюня; Вовка Рогов бросается ему в ноги…нет, просто всего лишь пугает ложным движением и хохочет, так как Филонов тем не менее мяч теряет, и мяч подхватывает Лёньчик Курдюкин… «Как-нибудь! Как нибудь!» – кричит от противоположных ворот Директор; Курдюкин изворачивается и бьёт мяч в сторону Директора, мяч долго летит в сторону Директора, и Директор, расталкивая всех рядом стоящих плечами и задницей, останавливает мяч грудью, приземляет его, потом наступает на него пяткой и кричит: «Ну! Ну!» К Директору, пробежав через всё поле, подбегает Курдюкин, и ему Директор откатывает мяч: Удар! Гол! «Мяч у кошику!» - кричит Борька - алкоголик. На той стороне поля крики, мат, противник никак не может ввести мяч в игру, потом начинают, всё также переругиваясь, катать мяч. «Пора завязывать,» - говорит Директор, подойдя к воротам и пожимая руку Борьке-алкоголику. Борька-алкоголик протягивает ему бутылку. Директор делает несколько больших глотков. «Как доехал?» - спрашивает. «На автопилоте,» - отвечает Борька. Игра возобновляется. Филонов Колюня, матерясь, сильно от своих противоположных ворот бьёт мяч. Мяч летит по высокой траектории. Перед Щуковым за время полёта мяча сталкиваются Феликс Карпинский  и Бельчик. «Сбрось!» - кричит кому-то Белоус Игорь, несясь к воротам Щукова слева; перед воротами во время полёта мяча разворачивается борьба за место у ворот; Гаврильчик высоко прыгает, пытаясь достать мяч головой, опирается на Директора, Директор отходит в сторону, и Гаврильчик приземляется на спину, но в последний момент успевает выставить руки. «Пеналь! Пеналь!» - кричит он иступлённо, лёжа на земле, по его лицу катится пот, из носа – сопли. «Какой тебе пеналь?!***» -  «Да пошёл ты!***» - «Конечно, пеналь!» - Прибежавший с другой половины поля Филонов Колюня пытается взять мяч в руки. «Пошёл ты!**» - кричит Лёньчик Курдюкин, улыбаясь и отталкивая ногой мяч от Филонова. «Ты что?! – Филонов упирается в грудь Курдюкина и смотрит на Щукова. – Жук, скажи, пеналь!?» - «Дайте им пеналь,» - смеётся Щуков. «Одиннадцать…» – Филонов Колюня всё-таки берёт мяч в руки и ставит его в нескольких метрах от ворот. Тут же у мяча между мячом и воротами выстраивается несколько игроков, и все упираются руками в Филонова, отталкивая его; он никак не может ввести мяч в игру. За воротами смеётся Борька-алкоголик. Наконец, Филонов незаметным движением ступни отбрасывает мяч назад, и кто-то из-за толпы мечущихся перед Щуковым игроков сильно бьёт по воротам, мяч шуршит над головой Щукова, он даже никак не успевает отреагировать на удар, мяч попадает в верхнюю перекладину и улетает в поле, его подхватывает Вовчик Грицько, но Игорь Белоус врезается в него, и они оба падают, и оттуда: «***…» - «Так вот, приходит Вовочка домой...» - начинает говорить Борька-алкоголик Щукову. «А напылили как…» - говорит Директор. Тем временем игра перемещается за кусты…Достаётся и кустам. «Ладно, потом всем расскажу, – говорит Борька - алкоголик. – В третьем тайме.» - «Да, - говорит Щуков, - третий – это третий тайм!» - Он стоит, прислонившись к боковой штанге и смотрит куда-то вдаль, там за кустами и за тополями возвышается недостроенная когда-то квадратная башня. Борька стоит рядом и тоже смотрит в ту сторону… «Жук! Жук! Твой!» - визжит вдруг кто-то.
Щуков оборачивается. «Твой, Жук!» - визжит Дуся. Щуков видит: по высокой траектории к его воротам летит мяч. Щуков дёргается, делает два шага в направлении летящего мяча, но, бросив взгляд в сторону набегающего Филонова, на мгновение в нерешительности останавливается, но тут же, выкрикнув «Успею!», продолжает движение наперерез мячу, и через несколько его шагов уже видно, что Филонов Колюня успевает к мячу раньше и уже группируется для удара. Щуков же движется скорее по инерции и, тормозя, выбрасывает под мяч ногу, поворачиваясь чуть-чуть боком и закрыв глаза…Всё это - от крика «Жук! Жук! Твой!» до удара Филонова по мячу - длится всего несколько мгновений: Филонов Колюня  приостанавливается, группируется и в момент удара по мячу издаёт что-то похожее на звериный рёв «Ахххрух!» Мяч после его удара попадает Щукову между ног чуть пониже паха… «А!» – коротко выдыхает Щуков, мгновенно хватается обеими руками за ушибленный член, падает, как подрубленный, на землю и вертится, как волчок. Перед глазами мелькают какие-то песчинки, чьи-то кроссовки. Щуков произносит только один звук : «А! А! А! – и ещё, -  ***!» – Потом он видит мяч, мяч уже далеко в поле, и… Щуков вдруг почти подлетает над землёй, становится на ноги и несётся в сторону мяча, мяч тем временем кто-то из противников бьёт в другую сторону, и Щуков снова мчится в сторону мяча, но уже в другую, издавая всё тот же звук «А! А! А!», и потом он бросается в ноги Игоря Свистуна - молодого лысого паренька, который не совсем удачно остановил мяч, и мяч подскочил до уровня его груди. «Козёл!» - кричит Игорь Свистун. «А пошёл ты!***!» - кричит Щуков. « Вот и Игорьку досталось не за что,» - смеётся кто-то. Щуков садится на землю и упирается в неё лбом. «Жук, сейчас плеснём самогончика, и всё как рукой снимет,» - говорит Директор и приобнимает Щукова. По лицу Щукова видно, что жгучая боль достигла позвоночника, поднимается выше и переходит в физическое ощущение собственного мозга, мозг ноет и поёт, а боль накатывается волнами от ушибленного члена через позвоночник в мозг, потом в ушибленном члене теплеет, становится легче, общая боль притупляется. «Я не хотел,» - виновато говорит Филонов Колюня. «Не обделаться б,» - кряхтит Щуков, ему видны мясистые икры чьих-то ног. «Побегай на пяточках…» - «Я честно не хотел…» – «В мозг отдаёт,»- говорит Щуков. «Жука убили! Закончили!» – командует Директор. Щуков, держась за ушибленный член, поднимается с земли. Народ, переговариваясь, начинает кто переодеваться, кто расходиться. Щуков присаживается, но ему не сидится, и он уходит в кусты. Снимает брюки, трусы и присаживается на корточки. «Жук, душик примешь?» - кричит кто-то. «Нет, я пока тут посижу,» - отвечает Щуков. «Мы в душе, - кричит кто-то ещё, - не уходи, жди нас.» – «Хорошо, - отвечает Щуков и кричит: - Колюня,  ты мне что-то обещал!» - «Я помню,» - кричит Филонов Колюня. Все расходятся. Покряхтывая и уткнувшись подбородком в колени, Щуков сидит в кустах довольно долго. Потом встаёт, одевается, выходит из кустов, снимает с перекладины пиджак и идёт в сторону скамеек. Поднявшись, он оказывается на верхнем ряду невысокой трибуны около футбольного поля. Трибуна состоит из шести рядов сидений типа скамья. Внизу за беговой дорожкой зелёное футбольное поле. Щуков садится и смотрит на футбольное поле. «Надо было туда сходить, за вон теми кустами у свалки, там чище,» - говорит Борька-алкоголик. «Чуть не кончился, - говорит Щуков. – Но вот отошёл, и теперь мир воспринимается совсем по-другому! Ирония судьбы,» - смеётся он. Борька-алкоголик тоже смеётся, легонько трогает Щукова за плечо: «Я ещё вернусь,» - и уходит. Щуков, посидев немного на скамейке, встаёт, смотрит по сторонам.
Солнце уже высоко. Жарко. За кустами под тополями валяются вверх дном несколько разбитых деревянных ящиков из-под овощей, недалеко свалка металлолома. Щуков спускается вниз в сторону кустов, садится на один более или менее неразбитый ящик, упирается локтями в колени и, обхватив голову ладонями, смотри вниз. Песок, трава, камешки, мусор и муравьи. Две колоны муравьёв: одни идут в одну сторону, другие - в другую. А два муравья в сторонке тащут хворостинку, как бревно на известном субботнике…Нет! «Бревно» остаётся на месте, хотя они упираются, это видно по напряжению их лапок. Они тащят «бревно» в разные стороны! И эта борьба длится некоторое время. Наконец, тёмный муравей отпускает «бревно», подбегает к рыжему, и начинается драка: они так плотно сцепились, что превратились в некую тёмную живую точку, почти в геометрическую точку. Через некоторое время от этой геометрической живой точки отделяется тёмный муравей – его можно назвать шатеном – и стремительно куда-то убегает, а оставшийся рыжий – победитель?! – почему-то начинает бегать кругами вокруг «бревна», и через несколько кругов круги начинаются превращаться в раскручивающуюся спираль, и вскоре и этот рыжий муравей куда-то исчезает. «Бревно» уже никому ненужное лежит на месте. Щуков смотрит на «бревно», потом по сторонам около «бревна»: муравьи как шли одни в одну сторону, другие – в другую, так и  идут…Где-то у самохо уха вдруг гудит комар, и Щуков отмахивается руками. Потом он сдвигает несколько ящиков и ложится на них. Смотрит вверх.
Голубое-голубое небо. Из-за пирамидального тополя медленно выплывает белое-белое облако. Щуков долго наблюдает за ним: оно сначала выплывает, потом пересекает голубое пространство между кронами тополей и… Щуков засыпает, и рука его падает на землю. Будит его громкий голос словами «Это неплохо, Директор». Щуков открывает глаза и видит в золотом блеске Солнечных лучей Директора. Потом Славка Вялый - огромный мужчина с бородой - протягивает Щукову руку: «Ты жив, босс!» Директор – он после душа выглядит не таким толстым, но посвежевшим – заглядывает Щукову в глаза, смеётся и говорит: «Жить будет!» Щуков встаёт и трясёт руку сначала Славки Вялого, потом Директора. « Лёньчикс, ты никак зовсим  поседел,» - говорит он, подошедшему Курдюкину. Лёньчик Курдюкин - молодой мужчина, но совершенно седой, ни одной волосинки другого цвета! - улыбается, поправляя очки, и протягивает Щукову свою руку так, как женщины для поцелуя. «А где Филон?» - спрашивает Щуков. «Сказал, отгонит машину и подойдёт,» - говорит Лёньчик Курдюкин. «Гляжу я, Лёньчикс, на твою седину, - говорит не спеша Директор - между каждым словом он причмокивает, все слушают, - и можно подумать, что это у тебя тройня, а не у Славки.» – И он хлопает по плечу Славку Вялого, который в ответ на сказанную фразу только безнадёжно машет рукой. А Лёньчик Курдюкин смеётся и показывает рукой на Вовчика Грицько: «Я как Владимир…» - «Ну, мужики, - говорит Славка Вялый, смотрит по сторонам, - все подошли?» - и начинает выкладывать из небольшой синей сумки Адидас на столик из ящичков кулёк котлет, две жирные сверхбройлерные варёные курицы, румяные куски поджаренной свинины, вяленые лещи, шматки сала с мясной прослойкой, помидоры, лук, чеснок, варёные яйца, пакет варёной картошки в мундирах, порезанный хлеб, зелёные лучок и чесночёк, солёные помидорчики и огурчики, две бутылки водки… и зачем-то бутылку шампанского. «Откуда? Кто?» - летит со всех сторон. «Бог послал по такому случаю, - говорит Славка Вялый. – Всё это надо съесть быстро. Полтретьего приезжают родители, а я их только завтра ждал.» - И он из той же синей сумки Адидас достаёт две трёхлитровые банки пива. «Не понял!?» - удивляется Директор, и удивление на его лице бесконечное. «Спокойно, всё в порядке,» - усмехается Славка Вялый и достаёт из той же сумки трёхлитровую банку с прозрачной жидкостью. «Во-о, це инша справа,» - потирает руками Директор. «О-о-о-о!!!» - гудят со всех сторон, и в воздухе воцаряется оживление. «Главное – не кончиться, - говорит Борька-алкоголик, появляясь откуда-то из кустов с пирамидой стаканов. – Сколько нас? – Он считает: - Один, два, пять…Тэк-тэк, о-о-о!» - «Поехали-поехали!» – говорит Славка Вялый, разрывая курицу руками. «Я, господа, для начала с вашего позволения стаканчик пива, - говорит Директор. – Лёнчикс, сделай. Я даже домой не заходил после вчерашнего. Зашёл бы, не вышел.» - Он смеётся. Лёнчикс разливает всем «для начала» пива. Все жадно пьют. «Ну, теперь, - Директор некоторое время смотрит на опустошенный им несколько секунд назад стакан, - теперь поехали!» - И его задумчивый взгляд устремляется куда-то в высь за тополя в небо. Щуков тоже смотрит в ту сторону.
 Солнце уже высоко, облака разбежались. Славка Вялый разливает по стаканам прозрачную жидкость из банки. «Мне чуть-чуть,» - говорит Щуков. «Буряковка?» – спрашивает Феликс Карпинский. «Буряковка! Запах чуешь?» - говорит кто-то. «Извините, другого не держимс, - улыбается Славка Вялый. – Тёща гонит. Сама!» - «Буряко-о-овка! – Директор поднимает свой стакан наполненный почти с верхом. – Первый полный, а потом…Ну-у-у, -  он смотрит на Славку Вялого, - где трое, там и семеро!» Все смеются-ржут, именно – ржут, чокаются со Славкой и смотрят на Директора. Директор начинает пить: буряковка медленно переливается из стакана в его рот. «Класс!» - выдыхает Директор, долго, морщась, занюхивает хлебом, потом бросает в рот зелёную луковицу и тянется за курочкой. Все пьют. Щуков пьёт чуть-чуть, морщится и жадно заедает котлетой: «Последние дни только пью и ничего не ем,» - говорит он. «Не хило,» - говорит Вовчик Грицько, потирая ладонями. «В этом деле главное – не упиться! - говорит Борька-алкоголик, пьёт и морщится так, что лицо его начинает напоминать меха гармошки. – Гадость, а хороша, как баба…» - «О бабах ни слова!» - «Мне вообще-то сегодня нельзя пьянеть,» - говорит Лёнчик Курдюкин и смотрит на Славку Вялого. «С чего тут пьянеть!? - Директор поглаживает банку с буряковкой. – Мы все ребята здоровые, женатые…» - «Директор, когда эт ты успел жениться?» – смеётся Феликс Карпинский, ехидно прищурив один глаз. «Да у меня этих жён, - Директор прожёвывает и продолжает: - Я ж не жену ищу, а тёщу, вот такую, как у Славки. -  Он смотрит на Славку. – Наливай! Ты вообще можешь не пить. Я выпью, Вовчик выпьет. Жук выпьет!..» - «Ешьте пиво. Вот!» – откуда-то неожиданно появляется Вовка Рогов, правый его глаз заметно больше первого и в основном белок; Вовка высыпает из пакета несколько сушёных лещей. «О-о-о!» - Директор цокает языком. «Да-а-а!» - стонет Лёнчик Курдюкин. «Твоя?» - спрашивает Вовку Рогова Директор, беря леща. «Нет, у Дуси отобрал.» - Вовка Рогов показывает на подошедшего Дусю; Дусины ещё влажные, видимо, после душа волосы тщательно гладко-гладко причёсаны. «Да, - говорит Дуся, - ещё в мае ездил. Немного пересох, правда… А что это вы без нас начали?» – вдруг возмущается он. «Всем хватит, - говорит Славка Вялый, - лещик – это хорошо,» - и разливает буряковку. Щуков успевает убрать свой стакан, и в стакан попадает немного буряковки. «Ты, Славка, гений, - говорит Щуков и пьёт без тоста, потом, выпив, закрывает глаза и вытянув губы трубочкой; бегает взглядом по столу – чем бы закусить. – Глаза разбегаются!» - Он берёт леща, рвёт на две половины и, оторвав плавник, закусывает. «Борька точно сегодня упьётся,» - говорит Вовчик Грицько, отрывая у курицы ногу. «Жук, - Директор обсасывает косточку леща, - ты хоро-о-ош! Сколько тебя не было? Месяц? Два?» - «Три,» - говорит Щуков, наливает в свой стакан пива и делает глоток. «Да-а,» - Директор вздыхает. «Надо проставляться,» - сочувственно говорит Борька-алкоголик. «Где пропадал?» - «Дела.» - «Говорят, ты стал керивныком.» - «Ки» или «ке»? - «Ки» - это уже пройденный этап.» - «Там же?» - «Там. А ты?» – Щуков смотрит на Директора. «А чего нам шукать? – Директор смотрит на Славку Вялого. – Свои имеем, и ничего не надо делать.» - «Это хорошо.» - «Главное, чтоб было кого, где и за безналичные.» - «Это хорошо.» - «Главное – это то, что у нас сегодня сильный день.» – Директор кивает Славку Вялому: - Наливай.» - «Я как-то рассказал тёще про наш футбол, - Славка Вялый начинает разливать бурякову со стакана Щукова, Щуков опять успевает убрать свой стакан «вовремя», - а сам подумал и ужаснулся. – Славка хихикает. – Не-нор-маль-ны-е! Идиоты! Грязь, дождь или жара или мороз, а мужики, – он  переходит на возвышенные тона, - солидные, он смотрит на Директора, на Щукова, - семейные, учёные и разные, как Вовчик…» - «Сам ты «разные…» - «…снуют по городу кто в чём…вы только посмотрите на Феликса, - Славка поднимает стакан.  - Куда? – Он смеётся. – Играть в футбол!» - «За наш футбол!» - говорит Директор. Все чокаются и пьют. «И ещё гордятся этим! – заканчивает Славка Вялый. «А потом расслабляются матом и пивом…» - говорит Феликс Карпинский. «Нет, это не мат, это колорит, это высший жаргон.» – Борька-алкоголик поправляет волосы, на пальцах его правой руки блестит несколько колец. «Фольклор,» - степенно говорит Директор, выпив, занюхав и, собираясь закусывать котлетой. «Можна такую книгу написать, - говорит Дуся, он хотя и во всём Адидасе, но на майке на левой груди буква «Д». – Куда там детективам этим…» - «Вот ты и напиши, - говорит Директор.- Решили…» - «Мы выпустим самиздатом.» - «Нет, ну что вы! Только в «Науковой думке»! - После этих слов Щукова все молча пьют пиво. Щуков тоже пьёт и смотрит поверх Славки Вялого.
На небе белые облака уже огромные и пушистые-пушистые… «Как Надя?» - «Нормально.» - Это разговаривают Славка Вялый и Директор. «Вес?» - «Три пятьсот.» - «Нормально…» Щуков откидывается спиной на ствол клёна. По всему телу расплывается тепло. «Самогон всё-таки вещь,» - говорит кто-то. «С пивом,» – добавляет кто-то. «Можно и без.» - «Мы вчера у Пенкиной этого самогона накушались ого-го!» - «То-то Лёшки нет,» - смеётся кто-то. «Когда ты звонил, Директор, она как раз на мне сидела…» - «И не раздавила? Не может быть…А-а-а, вот если б лежала!» - «Ты не прав, Директор, тёлка она классная…»
Щуков открывает глаза и видит, как самолёт режет голубое серое пространство неба своей белой полосой и скрывается в кудрях белого облака. Вовчик Грицько вытирает со лба пот и говорит: «Первый бокал пива у меня всегда в пот уходит. А уже со второго ловлю кайф. - Он смотрит на Щукова и улыбается. – Что, Жук, поплыл?..» - «Слава, поехали!» - командует кто-то, и слышно как из банки булькает буряковка. Вовчик Грицько поднимает стакан: «За пополнение!» - « Может оно спасёт нас всех,» - говорит Вовка Рогов. «От чего?» – усмехается Феликс Карпинский. Начинается галдёж. «От чего-нибудь да спасёт,» - говорит Директор. «Ни от чего она нас уже и никто не спасёт, - возражает Феликс. - Вот только одно: сала с большой, Москва с маленькой…» - «Ладно, - перебивает его Славка Вялый, - думал на потом, но, - он достаёт из той же сумочки Адидас пакет и вываливает на стол вяленую рыбу. - Вот этот лещ высший класс, не то, что твой дохлый, Дуся. Тесть наловил и сделал.» - «О-о, у Славки те-е-есть!» - «Да-а, рыба-а-ак!.. - Лёнчикс, займись рыбой!» - командует Директор. «Лещ! – Лёнчик Курдюкин восклицает, берёт за голову огромного леща, отрывает два плавника и поднимает их над собой: - Кому? - Кто-то тянет руку и выхватывает у него плавник. Потом Лёнчик ловкими отработанными движениями рук в разные стороны и вниз отрывает у леща голову и протягивает её Борьке-алкоголику со словами: - Это не вы ль за голову вяленого леща Родину продали?! – Потом, как спохватившись, он отрывает от другого леща ещё два плавника и кладёт их рядом с собой: - Это моя заначка.» - Открутив хвост, он отдает его Щукову. Эта операция прошла не совсем удачно, лещ оказался, а как иначе, очень жирным, и хвост сначала не поддавался, выскальзывал, и Лёнчик пытался его просто оторвать поступательным движением рук в разные стороны, потом начал крутить, откручивая хвост от всего остального, и жир потёк по его ладоням, начал затекать под манжеты белой рубашки, но Лёнчик, уже находясь во власти азарта борьбы с вяленым лещом, не обращал на это никакого внимания, он уже завёлся и под смех и мат со всех сторон продолжал, яростно матерясь ещё при всем при этом, крутить хвост. Открутив, он делает резкое движение, чуть не опрокинув банку с пивом. «Рыбу надо только ломать, - пыхтит он, - иначе ты её не почувствуешь. Наливай…» - «Мужики, - вдруг долетает откуда-то из кустов тоненький голосок, – дайте рыбки. Вон сколько у вас.» - Это низенький мужчина, лицо его обвисшее и сморщенное и больше напоминает гармошку, белки глаз в красных разводах, на подбородке зеленоватая слюна, видимо, или после неудачного плевка, или плевка против ветра. Он говорит: «Дайте рыбки,» - и не сводит голодных глаз с горки рыбы на столике из деревянных ящиков. Рубашка его была когда-то белой. В руке он держит две бутылки пива. Директор материт просителя, а Славка Вялый, брезгливо сморщившись, бросает ему небольшую рыбку со словами: «И чтоб я больше тебя здесь не видел, ханурь ненашинский.» - «Держи ещё!» – В процесс вмешивается Директор, он берёт ещё одну рыбку, но побольше, и бросает её просителю так, чтоб тот поймал её. «Спасибо, Директор,» - говорит проситель и исчезает в кустах. «Почему я и не хотел пить в душевой, - говорит Славка Вялый. – Там вся его компания.» - «А кто это?» - «Петруха Цыган из Житомира.» - «За этими людьми будущее,» - говорит Директор… «Славик, а как ты будешь воспитывать свою армию молокососов?» - меняет тему Феликс Карпинский. «Воспитание – дело сложное,» - говорит Дуся. «Лёгко, - смеётся Вовка Рогов, - под зад…» - «У всех по разному, - говорит Лёнчик Курдюкин, обсасывая кость. – Вот я, наприклад, всё на жену…» Его перебивает Славка Вялый: «Я, Феликс, слава богу, уроки воспитания уже закончил. Старшая дочь уже в пять лет писала, читала, а младшая – уже шесть – ничего не может и не хочет. Условия те же. Генетика? Генетика! Я, жена, тёща те же. Так что, всё у генах.» - «От Гены - от Гены, когда ты в командировке был,» - смеётся  Вовка Рогов, при этом правый глаз его становится ещё больше. «Когда ребёнок один, - говорит Директор, - ему делать нечего, вот он и учится. А у второго уже есть старший кто-то, и он занят, он может и по шее получить, и поиграть, и вообще. Генетика, то же мне. Маркса читать надо. Социология это всё. Твой младший, - Директор смотрит куда-то за Щукова, - наверняка будет страшным разгильдяем…А вы заметили, что старшие всегда серьёзнее, строже, а младшие всегда разгильдяи, как правило. Я лично сам испытал на себе тлетворное действие многодетства…» - «Это неправда,» - говорит кто-то из-за спины Щукова. Щуков оборачивается в пол оборота и видит сквозь ветки кустарника, как низенький мужчина, выпросивший у них рыбу, устроился на скамейке с какой-то женщиной - видны только её ноги в чёрных чулках - и чистит рыбу. «Леший сегодня в Польшу едет,» - говорит Вовчик Грицько. «А куда тот маланец делся?» – спрашивает Феликс Карпинский. «Он юрист,» - говорит Директор. «Он бьёт…Ух! У него удар! Это он в Говерле играл?» - «Говорят, что из Говерлы. Помните, была такая команда?» - «Да нет, он с Кардач. Он местный божок, он ещё за Большевик катил…» И вдруг Игорь-мясник спрашивает  Щукова: «Почему ты не хочешь, чтоб я доставал тебе мяса?» - «Мне ничего не надо,» - бормочет Щуков, глядя в неопределённую кустистую даль, где скрывается попрошайка рыбы с женщиной в чёрных чулках. «Всем надо, а тебе нет,» - смеётся Игорь-мясник. «Мы не равнозначны!» - говорит Щуков. «То есть?» - «Ты мне мясо, а я что тебе? Статью в научном журнале?» - «Интеграл в упаковочке,» - смеётся Феликс Карпинский. «А-а-а,» - Игорь-мясник смеётся. «Жук, ты хочешь чистеньким остаться? – Феликс Карпинский усмехается. - В этой игре под названием «Жизнь» чистым никто не останется. Так что, бери у Игорька мяско и кушай!» - «Хорошо,» – соглашается Щуков. «По рукам,» - говорит Игорь-мясник, и с его словами «по рукам» сливаются слова Вовчика Грицько «Это очень интересно – изучать детей», и на всё это накладываются слова Директора «Надо пить!». И вновь звучит мелодия булькающейся  буряковки. «Я не буду, - говорит Щуков и мотает головой. - Уже, кажется, достало.» - «По чуть-чуть, - настаивает Славка Вялый. - Такой закус! Грех не пить!» - «Я лучше пивком.» - Щуков отталкивает, протянутый ему стакан с буряковкой. «Всем пивка!  - командует Славка Вялый и протягивает стакан Борьке-алкоголику. -  Ты единственный надёжный хлопец.» - «Только после Жука,» - качает головой Борька, берёт стакан и протягивает стакан Щукову. «Жук, не развращай молодёжь, - говорит Директор. – Бери, говорят тебе, и пей!» Щуков сдаётся. Он берёт протянутый ему стакан: «За двадцать второе - июня – самый-самый апогейный день в году,» - говорит он, нюхает содержимое стакана и вздрагивает, лицо его морщится, так же сморщившись, он пригубляет стакан и потом запивает полуглотком пива, закусывает салом с луком и чёрным хлебом. «Я тоже начинаю нервничать, - говорит Директор, вытряхивая из литровой банки кусочек мяса, - теперь мои основные лозунги это «Змицнуй дисциплину!», «Бережить кожну робочу хвылыну!» - Смеётся и, мотая головой, смотрит на Вовчика Грицько. – Ты зря вытираешь жир, это кощунство. Жир надо слизывать.» - «У меня проблемы с жирной рыбой,» - говорит Вовчик Грицько. «Вы его жену видели? – смеётся Вовка Рогов. – Центнер! Полтора!» - «К пиву рыбу лучше подавать сухой,» - говорит Дуся. Феликс Карпинский облизывает жирные ладони и говорит: «Пора уже науке заняться философией пива.» - «Нехило!» - подпрыгивает на месте Дуся. «Философия проста, - говорит Директор. – После первой всегда бросает в пот, вторая идёт тяжело, как из-под палки, но высыхает пот, третья идёт легко, если пиво хорошее, вот как сейчас, потом наступает кайф…» Борька-алкоголик вставляет: «У меня кайф наступает только после десятой, потому я и предпочитаю беленькую.» - «Примитивная философия,» - не соглашается Дуся. «Начать эту философию нужно с описания сортов пива, процесса его изготовления, - говорит Феликс Карпинский. - Потом нужно дать полную характеристику пивной закуски, центральное место в которой, конечно, занимает рыба. Что такое рыба?! – Феликс смотрит на Щукова. – Откуда она? Как её делают? И, самое главное, как её надо есть. Пиво можно пить с рыбой и без рыбы, но есть рыбу просто так, не запивая пивом – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.  Можно есть рыбу и запивать пивом, но это уже не пить пиво…» - «Стоп-стоп, - перебивает Феликса Вовчик Грицько, - что-то ты запутался. - Он отрывает голову у рыбы, ковыряется в ней и высказывает сомнение: - Нельзя с уверенностью говорить, что мы всё знаем о пиве.» - Он смотрит куда-то в извилины рыбы, и вдруг Вовка Рогов начинает скандировать: «Пьём! Пьянеем! Мочимся! Ка-а-айф! Пьём! Пьянеем! Мочимся! Ка-а-а-йф!» - «Вовик, ты всегда всё упростишь!» - возражает Дуся. - А ведь главная сила пива в общении… - Дуся оживает, он толкает в бок Славку Вялого. - Надо вздрогнуть за общение!» - «Это не просто продукт питания или опиум для народа, - говорит Директор, - это ещё и продукт наших…наших…» - «Духовных,» - подсказывает Феликс Карпинский. «…духовных исканий,» - продолжает Директор. «Некое социальное связующее,» - заключает Феликс, тыкая указательным пальцем вверх… «Норма-а-ально!» – гремит Директор и кивает Славке Вялому, тот передаёт ему банку с буряковкой, и он пьёт из банки, но всего несколько глотков. Все гудят: «У-у-у-у!» – Восхищаются. Директор возвращает банку Славке, вытирает ладонью губы, подбородок, по которому пролилась буряковка. «Ответьте, как различить разбавленное пиво от неразбавленного?» – спрашивает он, запивает пивом и набрасывается на курицу, впившись зубами в белое мясо грудки. «Очень лёгко,» - говорит Вовка Рогов и задумывается, глядя на Щукова и скребя указательным пальцем висок. «Решение этого вопроса обречено на провал, - говорит Феликс Карпинский, -  так как, если б не было разбавленного пива, то не было б и разливного пива и может быть пива вообще. Да! – вдруг резко кричит он, предупреждая возражение Дуси, – надо учесть, что пиво разливают люди…» И всё-таки Дусе удаётся возразить: «Пиво разливают не люди, а автоматы. Это во-первых…» На что Феликс с усмешкой парирует: «А автоматы что тебе, не люди?!» И Директор торжественно завершает: «Могучие Советские люди!..» Щуков переводит взгляд на Солнце.
Солнце пробивается сквозь листву и светит прямо в макушку. Припекает. Ощущение лёгкости и раскованности усиливается. И безмятежность! Ощущение полного покоя, гармонии и идиллии. Сквозь листву просматриваются какие-то вспышки на солнце, реки огня… «Коррроче, - режет идиллическую тишину чей-то голос, - отдал я за свою меблю пять тон, и давайте выпьем…» Щуков отрывает свой взгляд от Солнца.
Облака, которые уже вроде как затянули всё голубое пространство между верхушками тополей, куда-то разбежались и… Щуков видит перед собой наклонённую банку. «Я больше не буду,» - говорит Щуков, отодвигая свой стакан. «И меньше,» - смеётся Борька-алкоголик. «Жук, ты ж сам говорил, что самогон надо пить только летом!» - Кто-то толкает Щукова в плечо. «Бу-у-удешь, - тянет Славка Вялый, – мне надо спешить, мне некогда.» – «Жук, мы ж не в детском садике, будешь-не будешь, - говорит Директор и переходит на детский голос: - Дорогие детки, давайте попросим дядю Ваню выпить с нами сто грамм самогона!» - «Мы ж поможем, - говорит Славка Вялый, он обнимает Щукова за плечи и подносит стакан к его рту. – Отоспишься. Завтра воскресенье, мальчикам печенье…» - «…а девчонкам там-там-там палки две и там-там-там!» - продолжает Вовка Рогов и пробегает пальцами по столу. «За сына!» - кричит Славка Вялый. «За третьего!» – Щуков берёт стакан. Пьёт чуть-чуть, скривившись, запивает пивом, и его взгляд упирается в столик из деревянных ящичков: остатки свинины, разломанной курицы, сало с прослойками мяса, руки, облокотившиеся на столик, и по столу рывками бегает …
Огромная зелёная муха! Она взлетает, садится на стакан, чья-то рука её смахивает, и она опять садится на стол и ползает по нему, дёргаясь в разные стороны, и снова садится на стакан. Потом Щуков видит волосатые руки, в одной руке пустой стакан, он наполняется на половину буряковкой, исчезает, потом волосатая рука со стуком ставит пустой стакан на стол, берёт кусочек хлеба, исчезает и потом уже без кусочка хлеба тянется к стакану с пивом. «Борька, закусывай,» - бормочет Щуков. «Не волнуйся, Жук, - язык Борьки-алкоголика заплетается, - на этот раз ты меня тащить не будешь.» - «Я не брошу тебя,» - бормочет Щуков. «Не бро-о-осишь, - бормочет Борька. – Моя Светочка-конфеточка…» - «Ешь-ешь!» - «А я ем.» - «Надо не есть, а закусывать,» - вмешивается в диалог Феликс Карпинский. «Нет-нет, - пьяно лепечет Борька-алкоголик, - вертя в воздухе указательным пальцем, - главное – не закрывать глаза, смотреть, болтать и побольше двигаться. – Он вдруг резко толкает Щукова. – Вот так!» – И смеётся. «А я всё вижу, - бормочет Щуков, едва удержавшись на скамейке-ящике. - Нарзанчику б,» - вздыхает он. Вовчик Грицько возражает: «Буряковочку надо закусывать свининкой. Нежно-нежная свининка с чесночком. – Он говорит с чувством и причмокивает. - Но и сальцем не плохо.» - «Самогон и водку, а особенно буряковку ни в коем случае нельзя закусывать жирным, - говорит Феликс Карпинский, -  это идёт не только против медицины, это профанация великого таинства славян. Цинизм! Профанация искусства! А надо чуть огурчика и занюхивать хлебушком, лучше чёрненьким. Можно рыбкой закусить. Один мой знакомый любит закусывать шпротами…» - «Любил, - вздыхает кто-то, - где ж их взять…» - «Говорят, что все шпроты сбежали за границу,» - бормочет Борька-алкоголик. А Славка Вялый говорит: «Тот твой знакомый теперь закусывает килькой с добавлением масла.» - «Гдэ ж вона, та килька?!» - смеётся Дуся. «Из неё то теперь и делают шпроты,» - бормочет Борька-алкоголик. «А шпроты сбежали за границу!» - гремит Директор, и Славка Вялый  трясётся от смеха. Дуся тоже смеётся, но возражает: «На счёт рыбы вы  загнули. Питьё водки должно сопровождаться обильной едой, не плохо б с птицей; лично я люблю кролика.»  Кто-то задумывается: «Что это ещё за птица такая – кролик?» А ещё кто-то хлопает Щукова по плечу: «Жук, кем бы ты закусывал водку?» - «Водку! Надо! Пить! Стаканами!» - чеканя каждое слово, пьяно-пьяно говорит Щуков. «Браво! – хрипит кто-то. – Какой русский не любит быстрой езды! Так Жук? Так ты любишь говорить?!» - « Я люблю говорить, - Щуков поднимает голову и тяжело вздыхает, - помни о лллете! Вот оно жаркое, золотистое, теплое и всё в тополях.» – Он улыбается Дусе. «Лишь бы было что пить!» – визжит вдруг Дуся и начинается галдёж: «И чтоб было много женщин…Пива! Хлеба! И Женщин!.. Плевать на все эти птицы и рыбы! Лишь бы были женщины!...До того или после того?.. Конечно, после! Пьянка обязательно должна заканчиваться женщинами… Можно и не закусывать, а только ими занюхивать!..» - «Итак, вот мы и докатились и до женщин,» - говорит Директор, как ставит точку. Кто-то смеётся. «А я предлагаю написать книгу о психологии половой жизни из серии «М» и совместимости половой жизни с выпивкой…» - говорит Феликс Карпинский «С пьянкой!» – уточняет Борька-алкоголик.… «Да-а-а,» - тянет Щуков, морщится и смотрит куда-то-куда-то и мимо кого-то-кого-то.
Порыв ветра поднимает пыль, мусор, обрывки газет, и всё закруживается в  вихре и летит, летит, летит…Кто-то толкает Щукова: «Ваня!» – и вкладывает в его руку стакан. «Я две ночи не спал,» - оправдываясь, лепечет Щуков и смотрит на Борьку-алкоголика. «Вот я и предлагаю выпить за женщин,» - говорит Борька-алкоголик, улыбаясь и тыкая в разные стороны стаканом с буряковкой. «Я пью за лллето,» - говорит Щуков. «К чёрту лето! – бормочет Борька-алкоголик. – А впрочем…» - «Этому лллету надо поставить памятник, - говорит Щуков и, когда Борька-алкоголик, задрав голову и закрыв глаза, начинает пить, выплёскивает свою буряковку в кусты. - Почему ты пьёшь закрытыми глазами?» – спрашивает Щуков, и голова его падает между ног. «Мне так легче увидеть женщину, за которую я пью,» - звучит ответ. «За женщину пил, собака!» – бормочет Щуков. Кто-то вдруг спрашивает: «Как вам вчерашняя Пугачиха?» В ответ тишина, а потом кто-то вдруг предполагает: «А представьте, выходит Пугачиха и начинает петь «На-Во-о-олге-ши-ро-кой…»… Кто-то идёт дальше: « Или «Рэвэ та сто-о-охнэ Дни-и-ипр широкы-ы-ый»… «Давайте, заспиваемо,» - предлагает кто-то. «А как вам Льюис?» – говорит вдруг Щуков, поднимает голову и улыбается Директору. «Льюис?» - Все задумываются. «Да это когда ж было, Жук,» - говорит Директор. «Не о том говорим, - говорит кто-то, – пора шерше ля фам.» Опять звенят стаканы о трёхлитровую банку, и через некоторое время перед глазами Щукова появляется стакан. «Борька, я пьян?» – спрашивает Щуков. «Ты, Жук, не пьян,» - уверенно говорит Борька-алкоголик. «Твоё здоровье, - говорит Щуков и добавляет: - А ннну вас всех к чёрту.» – Он закрывает глаза и пьёт, но буряковка льётся по губам, по подбородку, но только не в рот. Потом, открыв глаза, он жестом просит Славку Вялого плеснуть в стакан пивка. «Остатки,» - говорит Славка Вялый. Сделав глоток пивка, Щуков жадно набрасывается на остатки курицы: рёбрышко, часть крылышка…ничего не осталось. Оторвавшись от обломков курицы, он пробегает взглядом по всем, кто сидит за столом и моргает Дусе. «Эх, Ваня, - вздыхает тот, - Калиновскую б сейчас! А?» - «Пошла она…» - Щуков брезгливо морщит лицо. «Не можешь простить, как мы её всем низшим составом поимели? – Дуся смеётся. – Вы учёные! Куда там нам до вас! Вам Веру Павловну подавай! Эх. - Дуся вздыхает. - Всё, мужики, лафа кончилась. Калиновская завела себе грузина. Представляете, он один снимает себе двухкомнатную квартиру за двести-пятьдесят рэ. Отец его начальник какой-то там милиции в Тбилиси.» Кто-то перебивает Дусю: «А не-на-сыт-ные, жена вся в золоте, а он всё: Давай! Давай!» Потом все наперебой начинают вспоминать, о ком это идёт речь: «А кто он? - Директорор ЦУМа? – Не-ет, он на стадионе завхоз! - Он мусор с Дарницы… - Ох, уж эти грузины… - Задолбали!.. - Нет, те, что живут в Грузии, нормальные… - Да, это настоящие грузины…- А не на базаре Бессарабском..» И вдруг Вовчик Грицько кричит: «Грузины ни в чём не виноваты, а виноваты во всём русские. Москали во всём виноваты...» - «Да!» – кричит Феликс и начинается истошный спор: «Да причём тут москали…- Советы во всём виноваты… - Я б вообще Кавказ отрезал…» И голос Директора как бы подводит итог: «Хорош базар!» А Феликс вздыхает: «И интеллигенция прогнила.» - «Интеллигенция, по бабам!» - командует Дуся. «Нет, Леонидас, - Щуков смотрит на Вовчика Грицько, - рыбу обязательно надо делать с кишками…» - «С кишоч-о-очками, - с удовольствием говорит Вовчик, - чтоб они тонкой чёрной плёночкой…Эх.» -  Он чмокает свои пальчики и смотрит на стол: гора костей, мусор, крошки. Феликс обиженно говорит: «Напрасно вы не хотите поговорить о гнилости интеллигенции…» Щуков закрывает глаза и вдруг как засыпает. А потом он слышит, как кто-то говорит: «…так во-о-от, всё спускается ко мне сверху. Тот, который сидит чуть выше, говорит то же самое: «Всё спускается ко мне сверху», но лестница, на которой сидят все эти говорящие, имеет, естественно, доказывать не надо, конечное число ступенек, и идя по ним, мы доходим до последней…Нет! До предпоследней,. И сидящие на ней тоже говорят «Всё спускается ко мне сверху». А сверху лишь одна ступенька. Что ей то говорить?! Но и она говорит «Всё ко мне спускается сверху.» Вот это последнее «сверху» и есть бог.» - «Ге-ни-аль-но!» – стонет кто-то. Щуков открывает глаза и смотрит по сторонам. «За это надо выпить.» – Славка Вялый поднимает трёхлитровую банку, взбалтывает её, и видно, что банка почти пуста. «Ты, Жук, прослюнявил самое интересное, - говорит Директор. – Феликс тут такую теорию религии создал.» - «Вся ваша религия до первой бабы,» - смеётся Дуся. «Баба – это тоже религия…» - «Первая баба – это религия,» – поправляет его Вовчик Грицько. Славка Вялый выливает остатки буряковки в один стакан и пускает стакан по кругу. Сначала делает глоток Вовчик Грицько и передаёт стакан Лёнчику Курдюкину. Лёнчик некоторое время молча смотрит в стакан, кто-то его поторапливает: «Лёнчик, не тяни резину!» И вдруг Лёнчик кричит: «Я всё помню, но не пойму, почему вы все смотрите на меня с высоты?!» – Крикнув, он передаёт стакан Дусе. «Брось лезть в бутылку, - успокаивает его Директор, – ты только вспомни, как мы с тобой в колхозе за доярками увивались.» Но Лёнчик не успокаивается: «Вам не понять рабочий класс! Вы думаете, что думать значит быть интелем.» - «И гайки вертеть – ещё не рабочий класс», – усмехается Феликс. «Баб вертеть – вот это дело!» - хохочет Вовка Рогов. «Посмотри на себя! Выпей пива и посмотри! Одно дерьмо!» - кричит Лёнчик. «Начинается старая песня, - говорит Директор, - расходимся.» - «Иди ты, Лёнчик, дрянь, погань, огрызок общества!» – кричит Вовчик Грицько. «Вы думаете нам легче! И мы бывает не спим по ночам. От разных мыслей!..» - не унимается Лёнчик. «Из-за баб!» - смеётся Вовка Рогов. «К чёрту баб!..Мы мыслим… - кричит Лёнчик, Щуков смотрит на него, тот говорит, глядя на Щукова в упор, как обращаясь именно к Щукову: - Интелли! – и истерически смеётся. – А меня не давит груз интеллигентности или отсутствие такового. Невесомость! Так как я не считаю себя интеллигентом…» - «Почему груз?» – звучит вопрос. «Объясняю для невежд: так как вы, наверное, считаете себя интеллигенцией или интеллигентами, а сами понимаете, что не являетесь таковыми ни во-первых, ни во-вторых, ни в-третьх! Понимание и есть тот груз! А у меня неоконченное высшее, у меня есть способность мыслить, эта ваша интегро-дифференциальная база, политэкономия, научный коммунизм! Трёх курсов достаточно, потом надо бросать всё и идти работать руками.» - Сказав, Лёнчик смотрит на Щукова. «Чушь какая-то…- Щуков пожимает плечами, - но может ты и прав…» - «Корочки всё портят! – продолжает Лёнчик. - Вы только посмотрите вокруг! Сколько вокруг с высшим образованием мясников, грузчиков и разных! И у них один недостаток – высшее образование! Верхнее! Ко-роч-ки!..» - «Чушь какая-то…» - «Вы самые натуральные конформисты! Я презираю вас – инженеров, конструкторов, учёных! Я не осуждаю материю, я общаюсь с ней! Металл!.. Вы видели когда-нибудь, как течёт стружка?!.. А я, Лёнчик, вот этими руками…- Он делает глотательное движение. - И апофеоз всего этого не в готовой продукции, а в бесконечности движения…вот этими руками сделал… готовая продукция мертва, она не представляет интереса…» - «Лёня!..» - пытается что-то сказать Директор. «Даже не мертва, - продолжает Лёнчик, - она не претерпевает всякие превращения… сделал всё… даже вот здесь на свалке она интересна, так как вновь возвращается к природе.» - «И тем не менее, Лёнчик, на тебе прекрасные дорогие брюки из вельвета, отличная французская рубашечка рублей за восемьдесят, если я не ошибаюсь…» - говорит Феликс. «Причём тут шмотки?!» - почти кричит Лёнчик. «А на интеллигенте Щукове потёртый пиджачок, - продолжает Феликс, -  и где он только его откопал. А макасы! Ты только посмотри!» - «Не-е-ет, шмотки тут не причём…» - кричит Лёнчик. «Лёнчик, из тебя вышел бы отличный конферансье…, - говорит Директор. «О чём вы спорите?! Во всём виноваты жиды,» - говорит Вовчик Грицько. « А ты, Вовчик, вообще дурак и отстал от жизни,» - машет руками Лёнчик. И опять начинается галдёж: «Ты ж говорил, что москали...Жид – это не нация, это профессия!.. - Жлоб! - Нет! Жид! А жлоб – это украинский жид, или производная от жида…» - Стакан доходит до Щукова, он берёт его, делает ма-а-аленький глоточек, передаёт стакан Директору и смотрит куда-то за голову Директора.
Далеко-далеко сквозь ветви клёнов проглядываются тучи. Щуков видит и чувствует тёплый ветер на лице, на подбородке. Он смотрит вверх: пространство неба над головой между тополями также занято чёрными тучами. Щуков встаёт, отходит от «столика» в кусты и долго мочится, уткнувшись лбом в ствол клёна, потом он отходит к другому клёну, присаживается на землю рядом, прислонившись к нему спиной, и закрывает глаза. Доносится гул разговора за столиком, там говорят всё тише и тише, потом долетают только отдельные реплики…а ещё потом кричит какая-то птица: «Хав-хав-хав,» - или это она машет руками…крыльями. Нет, она смеётся даже, потом…
Потом Щуков встаёт, возвращается к «столику»; «столик» пуст, за «столиком» никого. Щуков садится за «столик», смотрит по сторонам и вдруг видит Филонова Колюню.
- А-а-а, - тянет Щуков, - явился всё же. – Он смотрит по сторонам. – А где все?
- Разбрелись. А я отогнал машину, и вот сижу тебя охраняю. – Филонов Колюня улыбается. – Не хочу с ними пить. Всё одно и то же. Нажираловка. Базар. Я пришёл, они уже расходились. Курдюка Карп  и Рог почти вынесли. Все еле стояли на ногах. Оно мне надо! – Филонов достаёт из портфеля бутылку водки. – Бушь? – спрашивает.
- Неа, - морщится Щуков. – Вроде старался не пить, а мутно как-то.
-Твоё здоровье. - Филонов Колюня пьёт из бутылки. - Чисто символически. За двадцать второе июня.
- За. - Щуков смотрит вверх.
- Мы сейчас смотаемся на Гидропарк, - Говорит Филонов Колюня. – Надо ж отметиться. А потом сходим в одно место.
- В какое такое место? – спрашивает Щуков.
- К сорокам, - говорит Филонов Колюня. - Сороки знаешь как кричат? «Ха-ха-ха! О-ха-ха!» гогочут они. Вы***! Выкаблучиваются!..
- Я больше люблю чик-чирик, - говорит Щуков.
- В Гидропарке в одном месте тоже есть одна парочка, - говорит Филонов Колюня, вставая.
Щуков тоже встаёт.
- Пендж не забудь. – Филонов Колюня снимает с ветки пиджак и подаёт его Щукову.
- Благодарствую, - говорит Щуков и надевает пиджак. Они идут через густой кустарник, потом лезут через забор и мимо колоны автобусов доходят до метро.
- Я не очень шатаюсь? - говорит Щуков.
- Нормально! – улыбается Филонов Колюня.
Щуков тоже улыбается, даже пытается рассмеяться. Они берутся за руки и быстро спускаются в метро, также быстро, немного суетясь, разменивают десятикопеечную монету, уверенно проходят турникет и успевают на стоящий поезд. Сесть не удаётся. Чуть приобнявшись, едут молча. В вагоне многолюдно и настолько душно, что спёртый воздух просто не желает заходить в лёгкие. Пот выступает на лбу…Пот везде! Щуков смотрит на Любу Козлову - девушку с огромными глазами, потом  - выше неё. Свет многократно отражается в стёклах и попадает на потолок. Едут долго и выезжают на яркое Солнце.
Днепр необычен. На западе то ли дождь, то ли ураган, а над Днепром яркое Солнце. Вагон метро бодро перебегает Днепр по мосту. ГИДРОПАРК. Филонов Колюня вдруг хватает Щукова за руку и они выходят на станции метро ГИДРОПАРК.
В Гидропарке многолюдно, но основной поток уже движется в сторону метро из-за угрозы грозы или шквала: а над кручами уже наверно бушует.
- Жара-а-а!
- Будет дождь. – Щуков, прищурившись, смотрит вверх. – Вот, уже и посерело.
- Я очень хочу дождя. Жара надоела.
- Я тоже хочу дождя, но лучше, чтоб его не было. Жара  - это вещь. – Щуков смотрит по сторонам. Они проходят мимо продавщицы мороженого и сворачивают к аттракционам.
- Мне надо, Жук, мне очень надо, - стонет вдруг Филонов Колюня. – Ладно, потом.
-Ты обещал хату сдать, - говорит Щуков.
- Нет…Уже нет, - говорит Филонов Колюня. – Не знаю
- А Аркадий?
- Не знаю. – Филонов Колюня вздыхает.
- Помоги найти. Мне любую,  лишь бы побыть одному…
- А что Курдюк?
- Обещает и только.
- Курдюк болтун. – Филонов Колюня вдруг смеётся и говорит: - Когда Карп и Рог его подхватили, он кричал «Я рабочий класс! Я класс!» Старая песня.
- Лечь бы, - вздыхает Щуков и смотрит куда-то вдаль и вверх.
Тёмные-тёмные…чёрные облака. Тучи!
- Побыстрей бы до воды, - говорит Щуков и делает несколько глубоких вдохов-выдохов.
- Сними педж!
- Гениальная мысль, но прилечь бы ещё!
- Я почему ещё сегодня не пил: мне вечером надо быть как стёклышко. Просто физифилологически надо!
 - Парит.
- Будет дождь. Ненавижу жару.
- Жара – это вещь. И если сдохнуть, то только в жару! – Щуков разводит руки в стороны и вверх. Они проходят аттракционы, сворачивают налево и идут по асфальтированной дорожке. За деревьями и кустами мелькает Днепр. Они идут, выбирая место на берегу, где б пристроиться. Но почти все места под кустами на берегу заняты компаниями: семьи с детишками, играюшие в карты  и пьющие, просто пьющие…Не найдя подходящего для себя места среди кустов, они располагаются почти у самой воды на берегу напротив Лавры.
- Здесь? – спрашивает Филонов Колюня. Щуков соглашается кивком головы. - Искупаемся? – спрашивает Филонов.
- А якже!? – Щуков, изобразив улыбку, смотрит по сторонам и ложится на песок.
Налетает ветерок, он шумит в верхушках деревьев. Справа на Западе небо затянуто свинцовыми тучами, где-то за Гидропарком  сверкают молнии, гремит гром. Солнце же ещё светит без помех. Купающиеся, отдыхающие, загорающие с опаской поглядывают на хмурое небо и кто собирает вещи, кто уже уходит, кто продолжает загорать и купаться. Тучи медленно, клубясь, приближаются к Солнцу. Кажется, что вот-вот гроза уже будет здесь, рядом, над головой, но она движется кругами: то приблизится, то удалится, то свернёт на север, то в противоположную сторону. И не гроза, и не тучи надвигаются на Солнце, то Солнце движется к ним. Так проходит довольно долго. Минуты, десятки минут? Час?... И это всё наблюдает Щуков, он то открывает глаза и смотрит на небо и кажется, что он не спит, но он на самом деле сопит и даже храпит. Но видит!.. Вдруг тяжело вздохнув и всхрапнув, Щуков резко дёргается, шевелится и, приподнявшись на локте левой руки, разглядывает песок. По затылку стучит, часто-часто, по лбу и по щекам, заливая глаза, стекает вода. Вокруг звучит тихий убаюкивающий шум дождя. Щуков приподнимает голову, покачивается, замирает. Потом пальцами протирает глаза.
Дождь. Вдали, на том берегу в серой мгле разбросаны купола Лавры. Щуков смотрит по сторонам: берег почти пуст, кое-где под зонтами, под деревьями прячутся от дождя люди. Щуков закрывает глаза, открывает, трясёт головой, опускает её на мокрый песок. Потом он некоторое время с закрытыми глазами лежит на песке, потом резко поднимается и садится на песок, ещё потом смотрит на часы. Девять часов, или пол седьмого, или только начало вечера. Он рассматривает на себе брюки, они мокрые и безнадёжно помяты, пиджак на нём также мокр и смят и в песке. Щуков ощупывает карманы и сплёвывает. Рядом слева кто-то смеётся. Щуков оглядывается.
- Я уже сто раз искупался, - говорит Филонов Колюня, он сидит на песке, поджав и скрестив ноги по-турецки. - Ты так жадно ел мокрый песок.-  Он смеётся.
- Я? - Щуков опускает голову. - Песок?
- Ты грыз его и глотал.
-Бред. - Щуков протирает глаза.
- Забыл? А помнишь, как прошлым летом, когда Директору сороковник стукнул, как ты даже забыл, как брился?
- Брился? - Щуков проводит рукой по щекам.
- Да-да, ещё на Подоле. Ты тогда вытащил кучу денег, лысый так и забегал вокруг. Ты дал ему червонец, он тебя и побрил.
- Побрил? - Щуков стряхивает с щёк песок.
- А потом ты пристал ко мне с каким-то то ли Фёдорычем, то ли Степанычем. Ну, Степаныч ладно, это мой дядька, он умер два года назад. Зарезали его. Ты тогда всё забыл?
- Бред какой-то, - бормочет Щуков.
-Ты знаешь, я вот сейчас хотел уйти, когда ты спал, но подумал, а вдруг тебя обчистят. – Филонов Колюня хитровато смотрит на Щукова.
- Кому я нужен, - говорит Щуков.
- Ну, не скажи. – Филонов Колюня проводит рукой по пиджаку Щукова. - Я хотел уйти, но у тебя в кармане столько денег. Обчистили б точняк.
- Да? - Щуков лезет в карман и достаёт пачку пятидесятирублёвок. - Куча.- Он делает глубокий вдох и, опираясь на руки, встаёт, покачивается, но балансируя руками, удерживается на ногах. Кладёт деньги обратно в карман пиджака. - Немного намокли…А ты откуда знаешь, что куча? Заглядывал? – Он пристально смотрит на Филонова Колюню.
- Директор сказал, - говорит Филонов Колюня.
- Директор? – Щуков снимает брюки. – Ну, а ты чего не обчистил?
- Обижаешь, Жук. – Филонов Колюня мотает головой и спрашивает: -Ты куда?
- Отстань! - говорит Щуков.
- Пить хочешь? Вот, – Филонов Колюня протягивает Щукову бутылку с водой, – тут одни не допили, так я прибрал. - Бутылка наклоняется, и из неё льётся вода. Щуков берёт бутылку и, задрав голову, жадно выпивает всю воду.
- Пол Киева тогда всполошили, - смеётся Филонов Колюня Лёнчик.
- А что ты тут делаешь? – спрашивает вдруг Щуков.
- Я ж обещал тебе сорок показать, - улыбается Филонов Колюня. - И тебя ещё стерегу.
- Спасибо…
- Вам не нужна бутылка? – из кустов высовывается голова Лариски –Анфиски - старушки с мешком за спиной, она пристально-пристально смотрит на Щукова.
Щуков бросает бутылку в сторону кустов. Потом он снимает пиджак, разглаживает его, вешает на куст, потом выжимает брюки и рубашку, развешивает их также на ветке куста. И направляется к воде. Разбежавшись, ныряет. Прохлада воды захватывает. Вынырнув, он, яростно работая руками и ногами, плывёт от берега. Течение сносит его влево. Выдохнувшись, он перестаёт работать руками, поднимает голову и осматривается. До берега метров пятьдесят. Пляж почти пуст. А на том берегу Лавра. Отдохнув, Щуков начинает плыть против течения. С закрытыми глазами. Вода обтекает голову, плечи, скользит по телу. Развернувшись, Щуков погружается в воду с головой, и вода несёт его сама. Вынырнув, он открывает глаза и видит кусок голубого неба и делает глубокий выдох-вдох…Но вместо воздуха вдыхает воду, закашливается, потом, судорожно работая руками, ныряет, делает ешё один глоток воды и выныривает на поверхность. Кашляясь и чертыхаясь, он смотрит по сторонам. Лавра. Мост Патона. Берег. Щуков поворачивает к берегу. У самого берега, уже почувствовав песок дна, он делает ещё несколько глотков воды. И его начинает рвать. После длительной и тяжёлой рвоты, во время которой он только и видел коричневую муть воды и чувствовал, как разрывается сердце и лопаются, наливаясь кровью, глаза, он ложится на воду у самого берега и смотрит в небо.
На небе уже нет и того клочка голубого неба, только серая-серая мгла и кое-где сквозь неё робко пытается пробиться Солнышко. В нос бьёт резкий запах: блевотина не уносится течением, а кругами плавает рядом. Щуков отползает по дну в сторону и погружается в воду с головой. Повалявшись в воде и подмывшись и прополаскавшись, он выходит из воды и садится на берегу на бревно. На противоположной стороне Днепра величественно возвышается Лавра. Чуть левее – статуя Стальной Женщины, всё в косых линиях дождя. Дождь на том берегу, на этом его нет. Щуков смотрит на свою  одежду на кустах, она имеет более, чем жалкий вид. Присев, Щуков выжимает трусы и смотрит по сторонам. Немноголюдно. Даже пустынно. Щуков смотрит  на небо и торопливо одевается.
- Домой? - спрашивает Филонов Колюня.
- У меня нет дома, - морщась, говорит Щуков. -  Пора б уже это понять.
- Так куда? К сорокам?
- Куда нибудь.
- Давай к Стёпычу! Он сейчас живёт в хатёнке, у-у-у, кругом лес-лес-лес. И сороки…
- Где это?
- От метро Святошино недалеко…Ну, там, в лесной зоне. Лесник у него знакомый…
- Едем. Что он сейчас рисует?
- Он говорит, что обогнал время, и рисует всякую лажу…
- Едем. – Щуков, обувшись, смотрит по сторонам.
Днепр! Лавра! Облака! Тучи! Небо!
- Смотрю, тебе и кроссовки нужны?.. Ты смотри, могу достать, - говорит Филонов Колюня.
- Не надо, - говорит Щуков.
- А чухасы?
- Нет.
- Фирмовые. Мне ничего не стоит.
- Не надо.
- Не интересный ты кент. Ничего тебе не надо. А футболочку Адидас? Оригинал!
- Нет, Филон, нет.
- Не дорого. А?
- Умоляю! - говорит Щуков и, не глядя на Филонова Колюню, направляется по песку в сторону асфальта.
- Ладно, - кричит Филонов Колюня. - Как хочешь…
Щуков вдруг слышит из-за кустов: «Що такое?!» - и вслед за этим раздаётся дружный визжащий смех девчонок, потом звучит голос мальчика: «А що такое?!..»
- Ты куда? - спрашивает Филонов Колюня, когда они выходят на аллею. – На одну секунду. – Он берёт Щукова за локоть. – Вот здесь парочка лип, и тут-то я их и приметил.
Щуков останавливается, смотрит на могучую липу, усыпанную жёлтенькими-зелёненькими цветами…
- Чуть дальше, - говорит Филонов Колюня, и они по тропинке направляются в сторону от аллеи. Пройдя немного, останавливаются. - Вот здесь, - говорит он.и прислушивается. - Вообще, сороки любят хвою, фрукты, берёзу, но…
Щуков поднимают руку с оттопыренным вверх указательным пальцем. «Ха-а-а-а-а!» - звучит смех очень развесёлой девушки. «У-а-ха-ха-ха!» - вторит ей подружка, а может и друг. «Эх! Эх! Эх!» - «У-ухах! У-ухах!Ха! Ха! Ха!» - «У-ух! У-ухххх!» - «У-а-ха!» - «Чек! Чек!...!
- А это с «Чек-Чек» уже не сорока, - шепчет почему-то Филонов Колюня. - Поехали, если не против, хотя поздновато уже, сороки больше по утрам куралесят…Ох, как они вышивают: «Кхе-кхе-кхе-е-е!» Или вот это: «Тхакай тхатхаемхя!» А?! А ещё когда у них вибрирует звук «А», это вообще…Но, увы, буквами невозможно передать звуки, которые они издают. Но я всё-таки свожу тебя на оперу «Сорокинская» ярмарка», ты ещё послушаешь у меня арию сороки Срки «Тафай пхотхахаемхя»…
 Щуков улыбается, глядя на две огромные липы. Где-то там сидят сороки. Они продолжают перекрикиваться. Потом одна из них перелетает с одной липы на другую, и другая за ней, и вдруг они вместе куда-то улетают. Щуков вздыхает, разворачивается и направляется в сторону аллеи. Он идёт впереди, Филонов чуть сзади.
- Пустынный Гидропарк! Мыслимо ли?! – восклицает Филонов Колюня, когда они выходят на аллею.
Щуков молчит, глядя вперёд. Перед ними идёт группа мальчиков и девочек типа «Marlboro», « Lee», «Adidas», в группе весело. На встречу бежит огромная собака. Взгляд Щукова останавливается на теннисном корте: играют Антонов Олег - старичок, лохматый-лохматый, сухощавый и крепенький, и его внук Костя - юноша прекрасного атлетического сложения. Костя играет легко с улыбкой, посылая мячи в самые неудобные для Олега Антонова участки площадки, посылая не сильно, так чтоб старичок успевал, но очень точно. Старичок же, тяжело дыша – перевести дыхание некогда – «тащит» казалось бы «мёртвые» мячи. «Я тебе покажу, - приговаривает он. - Чёрта с два ты меня так легко одолеешь.» - Пот катится по его обнажённому телу…И всё-таки Костя одолевает Олега Антонова.
- Там за кортами тоже можно увидеть сорок, - говорит Филонов Колюня.
 Щуков смотрит на часы, бросает последний взгляд на корт – старичок в этот момент подбрасывает мяч для подачи – и идёт дальше по аллее. Впереди большое семейство: он – Богдан Костенко, она – Юля Костенко - и пятеро детей, один меньше другого, дети что-то отнимают друг у друга, смеясь и визжа. Ближе к метро людей становится всё больше и больше. Все идут к метро. Щуков обращает внимание на худенького негра с двумя рыженькими девушками в обнимку: он держит их за талии, они, прижавшись к нему, прячут свои руки в карманах его брюк. Потом на аллею выскакивает Семёнов Эдик - мужчина в жёлтых шортах с несколькими пачками мороженого в руках - и, посмотрев поверх голов толпы, исчезает. Толпа монотонно шумит, кто-то где-то что-то поёт, кто-то что-то кричит, но везде во всём и почти во всех царит неторопливость, покой, идиллия…
В вагоне метро сыро. Сырая одежда прилипла к телу, и от этого не приятно. Вокруг Щукова, плотно прижавшись друг к другу, стоят люди, прямо перед лицом затылок…
- Займи штуку, - вдруг говорит в ухо Филонов Колюня.
-Тихо? - спрашивает Щуков.
- Молча, - отвечает Филонов.
- Мелкими или крупными? – улыбается Щуков.
- И теми и другими, - улыбается Филонов. А метро гуди-и-ит сильней и сильней. - Ну что тебе штука?! - кричит он в ухо Щукова.
 Щуков смотрит поверх его головы.
- Повторяю тысячу первый раз, - говорит Щуков в ухо Филонова Колюни, - что денег я никому никогда не занимаю.
- Я знаю, но…
- Нет! Это принципиально. На бутылку дам и не больше.
- Ну, три сотни.
- Нет..
- Да я отдам.
- Да! Директору ты отдал. Игорю тоже…
- Они сами виноваты…
- Нет!..Но если б ты пустил меня к себе до августа, а сам бы куда-нибудь временно съехал…
- Куда я Люську дену?
- Думай.
- Нет, это невозможно. Ну что тебе триста. – Филонов Колюня приобнимает Щукова, и Щуков пытается высвободиться. Но очень тесно. Дыша в лицо Щукова Филонов говорит: - Ладно. Сейчас, - он подмигивает, - мы пойдём с тобой в одно место. Как люди… чёрт с ними с сороками.
- Дыши мимо, - говорит Щуков.
- Есть мимо! - Филонов Колюня отстраняется от Щукова.
- И помолчи! – Щуков осторожно проталкивается к двери вагона. Филонов Колюня ещё что-то говорит, но его слова сливаются с общим гулом метро.
Щуков смотрит на впередистоящий круглый затылок, потом отводит взгляд в сторону и видит Сиплого Ивана - мужчину с густыми бровями, который пыхтит, повторяя «Ну и жара! Ну и духота!» и смотрит в потолок; напротив него Сиплая Галина - низенькая женщина; уцепившись обеими руками в поручни и согнутая под тяжестью толпы, одной рукой она вытирает потный лоб мужчины с густыми бровями, другую руку она держит на его плече… «Станция Хрещатик» - говорит кто-то сверху, хрипит, можно сказать, и двери раскрываются. Щуков делает резкий рывок вперёд и, расталкивая выходящих, выскакивает из вагона сразу за круглым затылком. Толпа пассажиров с обоих боков и сзади подхватывает его и несёт сначала прямо, потом вправо на эскалатор. Оглянувшись, Щуков облегчённо вздыхает. Выйдя из метро, он осматривается.
Дождь уже кончился. Солнце вечернее. По-прежнему душно от испарений. Асфальт извергает тепло и пар. «Хрещатик!» – слышит Щуков у самого своего уха хрипловатый голос.
- Хрещатик! – кричит ещё раз Филонов Колюня и приобнимает Щукова.
- Не кричи, - говорит Щуков, сбрасывая его руку с плеча.
-Хрещатик, - тише говорит Филонов Колюня, - самая прекрасная улица в мире, единственная улица, на которой все, кто хочет и не хочет, все без исключения, едят мороженое. – Щуков усмехается. Филонов кричит: - Жук! Вот оно – восьмое чудо света! Хрещатик! Самые прекрасные черноокие стройные девушки живут здесь! – И он тихонько начинает петь: - Чё-ёрные бро-ви, ка-ри-е - о-чи, - и повернувшись к Щукову спиной, задирает голову и смотрит на электронное табло…
Щуков мгновенно, чуть пригнувшись, смешивается со встречной толпой и быстро, не оглядываясь, пересекает поток толпы поперёк, и, всё также пригнувшись, переходит на другую сторону потока толпы и быстро, насколько толпа позволяет, направляется в сторону подземного перехода. Вынырнув на другой стороне Хрещатика, он оглядывается на метро и видит вдали, как Филонов Колюня вертит головой в разные стороны и разводит руками. Щуков облегчённо вздыхает и, втянув голову в плечи, быстрым шагом направляется вверх по Свердлова, ловя по пути свободное такси. Такси удаётся поймать почти на Владимирской. «Нивки, - говорит он таксисту. «Поехали, - говорит Юрка Ершов – молодой таксист. -Ты что такой мокрый?» -  спрашивает он. «Напился, упал, промок,» - говорит Щуков. «Напился. – Таксист улыбается. – От такой погоды можно и напиться. Чуть только к вечеру и сразу ливень.» – Он усмехается. – «Нормально, - говорит Щуков. – Лишь бы…» - Он не договаривает. «Вот именно! Лишь бы, - перебивает его таксист. – Вон опять туча собирается. Опять дождь, опять сырость и духота.» - «Сейчас самые длинные дни,» - говорит Щуков. «Завтра,» - говорит таксист. «Завтра день, а сегодня дни,» - говорит Щуков, и потом они некоторое время едут молча. Где-то впереди и слева сверкает молния, потом долетают…докатываются раскаты грома. «Вот и всё лето, - ворчит таксист. – Сейчас выйдешь, и тебя опять прихватит дождь. Опять промокнешь.» - Таксист улыбается. «Напьюсь опять, - говорит Щуков. -Там направо,» - показывает он таксисту. «Направо, так направо, - таксист мельком оглядывается. - Может уйдём от грозы.» - «От одной уйдём, под другую попадём. Останови здесь.» - Таксист подвозит Щукова к самому подъезду. Щуков протягивает ему пятёрку и выходит. «Стой, - таксист протягивает Щукову два рубля, - сдача.» Щуков берёт два рубля, оставляя на таксисте долгий взгляд, и суёт деньги в карман.
Слышны отдалённые раскаты грома, но молний не видно. Гроза настигает Щукова у самого дома метров за десять: сначала в спину толкает порыв ветра, потом шум, потом ещё один порыв, но более затяжной и с крупными каплями дождя, и буквально через мгновение начинается ливень. Вокруг становится темно, как зимой после захода Солнца. Щуков промокает окончательно, пока добегает до дома.
Щуков заходит в дом. У лифта стоит Тайка Боровиченко - мокрая девушка, вода стекает с её длинного дождевика, и уже у её ног образовалась небольшая лужица. «Здрасьте,» - здоровается Тайка с Щуковым. Щуков отвечает кивком головы. Дверь лифта открывается со скрежетом. Щуков пропускает девушку, заходит за ней в лифт и нажимает на кнопку. Лифт трогается. Щуков стоит с закрытыми глазами. Как дремлет. Дверь лифта так же со скрежетом и в добавок ещё с какими-то толчками открывается, уползая куда-то в бок. Девушка и за ней Щуков выходят, и в коридоре она уходит направо, Щуков – налево. В двери квартиры «121» он находит записку. Разворачивает её. Это телеграмма. «Умер отец похороны понедельник или воскресенье» - читает Щуков. Он читает ещё раз, ещё раз. Он долго стоит, глядя на телеграмму и одновременно пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Потом, открыв дверь, он ещё некоторое время стоит, глядя на телеграмму. Потом, войдя в квартиру и уже на кухне включив свет, он ещё раз читает вслух «Умер отец похороны понедельник или воскресенье». Щуков садится в кресло, сидит некоторое время, встаёт, несколько раз прохаживается по кухне туда-сюда, ставит на огонь чайник, потом снимает трубку телефона и долго набирает несколько раз подряд один и тот же номер и, не сказав ни слова, кладёт трубку. «Да пошёл он! - вздыхает он. - Он умер, видите ли! Ха!..Кто давал? - Он смотрит на телеграмму. – Никто! Даже никто!» - Он бросает телеграмму на стол, потом берёт её в руки, читает, покачивая головой, и суёт в карман брюк. Потом садится в кресло, встаёт, прохаживается очередной раз по кухне, в его руке вдруг откуда-то появляется сигара, он достаёт из кармана скомканную телеграмму, разворачивает её с сигарой в одной руке, читает и бросает на стол. Мнёт сигару и швыряет её в открытую дверь балкона. Потом он заваривает чай в голубом чайничке, берёт трубку телефона и набирает номер. «Ближайшие рейсы на Баку, - говорит и слушает. – Так…Так…Так. Спасибо.» - Кладёт трубку и долго смотрит куда-то в пол. Потом снова берёт трубку, набирает номер и долго ждёт. «Прости, Гриша…Гриша, прости, мне срочно надо завтра улететь в Баку…Да, вроде, как отец умер…Оказывается, что есть…Там…Хорошо.» - Он кладёт трубку и наливает чай в пиалу. После двух глоточков чая он разваливается в кресле и долго сидит с неподвижными закрытыми глазами.
Совсем тихо. Ночь. Где-то в тишине шумит убаюкивающий дождик- ливень, видимо, кончился. Где-то, но в другой тишине играет радио. Щуков вдруг вскакивает и снимает с себя всю одежду, бросает её в угол ванной, деньги из пиджака – небольшую пачку – кладёт в кухонный сервант наверх под большой белый фарфоровый чайник, потом залезает в ванну и долго стоит под горячим душем. Ванная заполняется паром, зеркало запотевает. За дверью звучит телефонный звонок. Щуков прислушивается, но продолжает стоять неподвижно под душем. Потом он, не вытираясь, разглядывает себя в зеркало: ничего лишнего, волосы на груди седые, на голове ниодной сединки, ноги крепкие, как у штангиста. Он долго разглядывает себя. За это время тело его обсыхает. Звонит вдруг телефон, и Щуков выскакивает из ванной, хватает трубку: «Да, Григорий!.. Йесс!.. Понл!..Светка Глотова!..С меня литр!» - Он кладёт трубку, некоторое время с задумчивым видом стоит посреди кухни, потом заходит в комнату, раскрывает шкаф и долго роется в одежде. Отобрав тёмно-серую рубашку, чёрный костюм, он одевается, особенно долго вяжет галстук. «А может одеться во всё красное?!» - смеётся он вдруг. Одевшись, он гасит свет и возвращается на кухню. Чай уже остыл. Щуков делает несколько глоточков из чайника, падает в кресло. Закрывает глаза. Дремлет? Дремлет! Почти храпит! И…
 
ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ ИЮНЬСКИЕ КАНИКУЛЫ. 23 июня

Просыпается Щуков от шума.
Это дождь. Ливень! Темно, и в темноте сверкают молнии. Щуков смотрит на часы. Четыре. «Чччёрт, - бормочет он, стонет, обхватив лоб ладонью, - у–у-у-у…»- и через некоторое время снова засыпает и просыпается уже в семь утра. Подходит к балконной двери. За окном светло, но сумрачно.
По-прежнему дождь. Небо затянуто чёрными тучами, нависшими над городом низко-низко. Виден только тёмный парк в тумане дождя и высотка слева. Щуков зевает, берёт со стола телеграмму, пробегает по тексту взглядом, и кладёт её в карман пиджака. «Это не сон,» - усмехается он. Потом прохаживается несколько раз по кухне, выходит в прихожую, берёт зонт и выходит из квартиры в коридор. Через соседскую дверь слышно кто-то поёт: «Кон-фет-ки-ба-ра-а-аноч-ки! Сло-вно-ле-бе-де-са-а-а-ночки…» Щуков спускается вниз лифтом.
Дождь бьёт по лужам. Лупит! Щуков косо смотрит на хмурое без малейших намёков на какие-то проблески света небо. Раскрывет зонт. По дороге шелестят автомобили. Щуков пытается остановить такси. Останавливает частное. «В Борисполь,» - говорит он. «Едем,» - говорит таксист, Костя Белый. Едут молча. Щуков всю дорогу дремлет.
В аэропорту многолюдно. Задержанных рейсов так много, что в здании аэровокзала толпы. Дождь загнал всех в здание. Щуков неуверенно смотрит на толпу у касс и потом пытается пробиться к дежурному кассиру. Кто-то сзади обзывает его нахалом, кто-то впереди преграждает ему путь плечом. «У меня… - лепечет Щуков, – я по телеграмме...» Его лепет слабо, но помогает, тем более, что дежурный кассир Светлана Глотова – пышная круглолицая женщина в белой аэрофлотовской блузке – никого не отпускает. Щуков как-то неуверенно говорит: « У меня умер отец,» - и показывает кому-то телеграмму, потом он просовывает её в окошечко. Видно, что ему не верят, но тем не менее как-то неохотно пропускают на один-полтора шага: «Всё-таки отец умер». Пробравшись к кассе, Щуков с  трудом, согнувшись,  негромко говорит: «Светлана, я от Григория. Мне до Баку...по телеграмме.» - Он просовывает в окошечко деньги, паспорт и телеграмму. Кассирша сначала, не глядя на телеграмму, как-то задумчиво говорит: «Гриша, что ж с вами делать…Так-так-так. - Она куда-то звонит. - Ну-у, что?.. До Баку… Спасибо, Верочка.» - Она кладёт трубку. Тем временем кто-то пытается оттереть от окошечка руку Щукова, но кассирша быстро берёт паспорт Щукова и начинает оформлять билет. «Рейс задерживается, слушайте объявления,» - говорит кассирша, протягивая  Щукову документы. «Спасибо!» - Взяв билет, Щуков выбирается из толпы и некоторое время бесцельно бродит по аэровокзалу, рассматривая бижутерию, книги напрокат, аптеку, становится в очередь за кофе, стоит долго, потом, взяв кофе, устраивается тут же у стойки и пьёт кофе, глядя… А смотреть некуда: вокруг пассажиры, пассажиры, пассажиры.  После кофе Щуков выходит из здания аэровокзала и стоит под навесом.
Дождь продолжается, как из ведра. Облачность висит низко-низко над землёй, почти касаясь земли. Из троллейбусов, из такси, из автобусов, прикрываясь зонтами, плащами и всем, что находится в руках, в сторону вокзала бегут люди. Все приезжают, и никто не уезжает. Здание аэровокзала набухает, толстеет. Выкурив несколько сигарет, Щуков возвращается в здание аэровокзала и идёт в ресторан. Там огромная очередь. Щуков стоит долго, а что делать, куда? Достоявшись, он проходит в зал ресторана, Официантка Тамара Белова проводит его на освободившееся место. Щуков садится и сидит долго. Потом он видит, что официантка направляется в его сторону и слышит отдалённо «У выхода номер три начинается регистрация на рейс…в Баку.» Щуков улыбается подошедшей официантке, встаёт и уходит. Потом спускается вниз и направляется к выходу номер три. Очередь. Регистрацию долго не начинают. Очень долго! Пассажиры зевают, бродят рядом, отходят. Лицы у всех унылае… И вдруг звучит чья-то громкая команда: «На Баку быстро!» Досматривают вещи тщательно. Прослушивают всех, потом долго держат в зале и ещё потом под чей-то выдох «наконец-то» выпускают к автобусу.
Огромные лужи. Щуков смотрит на хмурое неприветливое небо. «Взлетим?» - спрашивает Щуков дежурную и пытается улыбнуться. «А куда вы денитесь,» - отвечает Оксана Флирт, мрачная дежурная – полная круглолицая женщина очень похожая на артистку Нону Мордюкову. Водитель автобуса - Вася Пупко - молодец, подвозит прямо к трапу самолёта, и после некоторого замешательства пассажиры начинают подниматься в самолёт. Щуков идёт последним. «Быстрее!» - подгоняет его дежурная, очень похожая на...
Дождь усиливается. Щуков заходит в самолёт и усаживатся недалеко от входа. Сразу расслабляется, зевает и закрывает глаза. Откуда-то звучит «Пристегните ремни!» Щуков пристёгивается. Взлетают быстро. Видимо, при такой погоде медлить нельзя.
Щуков смотрит в иллюминатор и видит не только дождь, но и бетонку: она мелькает всё  быстрее и быстрее. Толчки, толчки, толчки...Известная сила вдавливает Щукова в кресло. Самолёт делает ещё одно ускорение, несколько секунд равномерно бежит по бетонке,  потом толчки ослабевают, исчезают и самолёт плавно отрывается от земли. Бетонка удаляется, и самолёт оказывается во мгле дождящих туч. Щуков сидит в полудрёме с полузакрытыми глазами. Откуда-то звучит «…рейс выполняет Бакинский Авиаотряд…первого класса…» Вдруг в иллюминатор бьёт яркий луч Солнца: дождящая толща облаков пробита! Щуков улыбается, закрывает глаза и засыпает… «Аэропорт Бина, - звучит вдруг через какое-то, как кажется,  мгновение, - молодой человек, - кто-то тормошит Щукова за плечо, - Баку!» - «Да-да,» - бормочет Щуков открывает глаза, смотрит по сторонам и видит удаляющуюся стюардессу. Встаёт, пропускает высокого старичка в кепке и идёт за ним.
Трап. Автобус. «БАКЫ» Аэровокзал. «Такси!.. Такси!..» - со всех сторон. «Фу-у-у-у,» - выдыхает Щуков, осматриваясь. «Такси…такси…Мардакяны…Сабунчи…Сумгаит…Баилов» И: «Куда, дорогой?» - спрашивает молодой азербайджанец в кепке. «Восьмой Километр,» -говорит Щуков. «Аслан! Аслан! - кричит молодой азербайджанец и машет кому-то рукой. Подходит лысый толстячок. -Аслан, на Восьмой!» - «Поехали!» - Аслан машет рукой и направляется к выходу из аэровокзала. Щуков идёт за ним. Такси – новая Волга. Аслан садится за руль. «Я сзади и подремлю,» - говорит Щуков. «Ввэлл, - говорит Аслан. –На Восьмом куда?» - «Нефтепереработчиков пять,» - говорит Щуков. «Ввэлл,» - говорит Аслан, и они едут. Щуков, развалившись,  дремлет, слышен только шум мотора…А потом звучит: «Нефтепереработчиков пять заказывали?» Щуков выпрямляется, зевает, достаёт портмоне и протягивает его Аслану. «Всё отдаёщь?» - улыбается Аслан. «Нет, - Щуков тоже улыбается и вытряхивает несколько десяток. – Яхшы?» - «Ещё одну,» - считает Аслан. Щуков вытряхивает ещё одну десятку. «Вот тепер яхшы,» - говорит Аслан.
Щуков выбирается из такси. Уже глубокие сумерки. Можно сказать, что ночь. Щуков смотрит по сторонам, идёт вдоль многоэтажного длинного дома, проходит в арку в доме, выходит во дворик и смотрит по сторонам, сворачивает налево и заходит в первый подъезд. В коридоре полутемно. Вглядываясь в номера квартир на дверях, Щуков поднимается на второй этаж. На втором этаже он останавливается в нерешительности, подходит к одной двери, к другой, у двери справа под номером восемь он  в нерешительности останавливается. Замирает. Тишина. В этой тишине где-то вверху что-то звякает, и опять тишина. Щуков ещё раз нерешительно с явно задумчивым видом – лоб сморщен, глаза в прищуре - осматривает все двери, отходит к другой двери под номером пять,  некоторое время стоит, прислушиваясь к двери, и потом тихонько толкает дверь. Заперто. Он тихо стучит. Никто не отвечает. Тишина. Чуть помешкав, Щуков находит над дверью кнопку звонка и звонит. Потом, оглянувшись и посмотрев по сторонам, как-то нерешительно звонит ещё раз. Потом - ещё, ещё раз и ещё и поворачивается к двери спиной. Вид его задумчивый. Некоторое время он стоит, разглядывая носки туфель. В это время за дверью слышится какая-то возня и женский голос спрашивает: «Кто?» - «Я, - мгновенно отвечает Щуков и тут же добавляет, - Щуков. - Он берется за ручку двери и ждёт. За дверью тихо. - Иван Щуков…э-э-э, сын Георгия Щукова,» - говорит он. Проходит минута, может две, может больше. За спиной кто-то проходит, слышны голоса мужчины и женщины. Вдруг что-то щёлкает, и дверь медленно открывается. Щуков видит пожилого светловолосого мужчину, небольшие залысины, нос мясистый и добрые глаза, на лбу повязка. Мужчина смотрит на Щукова и никак не реагирует на того, кого видит, такое впечатление, что он смотрит куда-то мимо и туда, куда он смотрит уже давно, много лет. Щуков как-то теряется, он, похоже, не знает, что делать.
- Ванька Жуков, деревенский мальчик… - начинает он вдруг лепетать.
- А-а-а-а, - вяло тянет мужчина, и теперь видно, что взгляд его совершенно равнодушный, - это ты. - Он стоит в дверях, продолжая смотреть куда-то мимо Щукова. - Не помню. Плохо помню. Входи, - говорит он, а звучит как: «Хочешь? Входи! Хочешь? Нет!» Щуков, видимо понимает это «Хочешь? Входи!..», некоторое время думает, потом делает шаг вперёд, чтобы войти, но мужчина не отходит в сторону, он стоит в дверях. - Какого чёрта? - вяло, как бы размышляя, говорит он. – Что ещё надо в такое время?
- Отец, ты не узнал меня? - говорит Щуков, усмехается, покачивает головой и начинает повторять: - Ванька Жуков, деревенский…
- …мальчик, - продолжает мужчина – отец, – нет, не узнал, –  и пристально смотрит на Щукова, Щуков – на него. - Ванька Жуков, деревенский мальчик… - шепчет отец. - Ваня. - На его лице появляется слабая едва уловимая чёрточка улыбки. - Ваня, - шепчет он, трясясь то ли от радости, то ли от неожиданности, и отходит в сторону, - проходи. – После этих слов взгляд его снова вдруг устремляется куда-то мимо Щукова и несколько мрачнеет. – Проходи, проходи, - бормочет он и пропускает Щукова в квартиру. – Что ж ты стоишь?
Щуков заходит в квартиру. В прихожей полумрак. Через щель в полуоткрытой двери в одну комнату Щуков видит толстую женщину, она лежит на диване и смотрит в сторону полуоткрытой двери.
- Проходи, проходи, - бормочет отец, суетится и подталкивает Щукова  в спину в направлении другой открытой комнаты.
Щуков вешает на вешалку зонт, разувается и заходит в небольшую неубранную комнатку: стол с потёртой клеёнкой в клетку, армейская кровать с панцирной сеткой без матраса, облезлый шкафчик, тумбочка, стул, табуретка и всё. В комнате беспорядок, рубашки и галстуки валяются где попало, на полу американские джазовые журналы, на стенах вырезки – всё музыканты – и один большой портрет негра с трубой. Луи Армстронг. Книг нет. Рядом с магнитофоном Маяк стоит ящик с кассетами. Порядок только в ящике.
- Я сейчас чайку, - суетится отец, он пытается выскочить из комнатки.
- Потом…Отец, - говорит Щуков, ударяя по слову «отец», и садится на табуретку у стола. – Я не надолго.
-Ты извини, у меня тут беспорядок. – Отец показывает на стол, на кровать и садится за стол с другой стороны. Щуков достаёт пачку сигарет. - Можно?
- Да, Ваня, пожалуйста. – Отец вдруг подхватывается, вскакивает.  - Я только травку покурил. – Он находит где-то пепельницу и ставит на стол. На столе гора зелени, несколько раскупоренных пустых бутылок из-под вина и приблизительно столько же с вином.
Щуков закуривает. Некоторое время они молчат. Щуков задумчиво дымит, поглядывая на кончик сигареты.
- Всё пьёшь, - спрашивает Щуков и, усмехаясь, покачивает головой.
- Я?- вздрагивает отец, удивлённо смотрит на Щукова, потом куда-то мимо, неуверенная улыбка на его щеках медленно тускнеет, он как-то расслабляется, откидывается спиной к шкафу и небрежно наливает в бокал немного вина. - Пью, - выдыхает он, - по чуть-чуть, как видишь. - Он делает глоточек вина и заедает петрушкой, потом он съедает стебель зелёного чеснока. - Ха-а-а, - выдыхает и запивает чеснок вином. - Сегодня я выходной. - Он ещё раз пригубляет бокал, ест укроп и тархун, засовывает при этом целый пучок в рот и жуёт, и зелень медленно исчезает во рту. – Красота. Для меня это как глоточек воздуха. – Он делает небольшой глоточек вина и тянется к чесноку. - Рекомендую, - кивает он Щукову на стол, - дары лета.
- Спасибо. Я в завязке. - Щуков смотрит на стол, чему-то усмехается, потом берёт петрушку и, отрывая по листочку, ест. Съедает.
-Ты то как? – спрашивает вдруг отец.
- Я? – Щуков затягивается, выпускает дым в сторону. - Ничего особенного. Как все. - Он смотрит на обглоданный им стебель петрушки и усмехается. – Жена. Двое детей. Сын и дочь. Классика. В прошлом году защитился. Работа. – Он затягивается.
- Здорово, - говорит отец, задумчиво трёт подбородок, берёт фужер и смотрит на Щукова. - Как сюда-то попал? – спрашивает.
- Командировка, - не сразу отвечает Щуков.
- Сын и дочь, говоришь, - оживляется вдруг отец. - Как зовут?
- Юлька и Лёнька. - Щуков затягивается и выпускает клуб дыма. - Юльку я назвал, Лёньку она. Уже большие. Сын в этом году закончил школу, Юлька в восьмой перешла.
- Больши-и-ие. - Отец поправляет повязку, и они долго молчат.
Щуков затягивается и смотрит на кончик сигареты.
- Не куришь? – спрашивает.
- Не-е-ет, бросил. Только свою травку утром и вечером, - говорит отец. - И слава богу. - Он смотрит на иконку на стене, наливает вина и делает глоток.
- Веришь? – спрашивает Щуков, кивая на иконку.
- Поверил, - задумчиво и неуверенно отвечает отец. - А больше не во что верить.
- И не пьёшь почти. - Щуков кивает на вино.
- Да, крепкие напитки исключил. - Отец поправляет повязку на голове. - Желудок работает исправно, на здоровье не жалуюсь.
- Да-а-а, - тянет Щуков, гася в пепельнице окурок, - и не во что верить! А джаз? – спрашивает он.
- А что джаз? - Отец делает глоток вина. - Времена такие, что кругом одни морды, а к этому подойдёшь, - отец кивает на иконку, - и спросишь: «Ну, что скажешь?» А он молчит. Единственная порядочная бесхитростная морда. Молчит, ничего не говорит, но морда бесхитростная. - После этих слов наступает молчание.
- Да-а-а, - Щуков закрывает глаза, - сколько лет прошло. Сколь-ко лет! - Открыв глаза, он смотрит на отца. Лицо того искривляется от какого-то внутреннего напряжения, он опускает голову, прикрывает лицо руками и начинает вдруг рыдать так, что дёргаются плечи.
- Как всё глупо, как всё глупо, - просачивается сквозь рыдание. - Ну, почему жизнь так жестока? Ну, что я ей сделал? Работал, как ишак…И всё проклятая водка. Водка погубила всё. Водка и потаскухи… - Отец смотрит куда-то в сторону.
- Потаскухи… - качает головой Щуков.
- Молчи! - резко останавливает его отец. - Ты ничего не знаешь. - Он делает небольшой глоточек вина и ладонями обхватывает лицо. - Ну, что я? Как все! Те же страсти…Разве я слабее всех? Ну, почему мне достались такие страсти?! - Отец убирает руки с лица, по лицу размазаны слёзы.
 Щуков закуривает снова, опускает голову и курит в таком положении.
- Прости, - говорит отец, ещё сильней размазывая по лицу слёзы. -Твоё появление – это…это, - он берёт бутылку, подносит к бокалу, но не наливает, а ставит обратно на стол. - Как страшно, - шепчет он. - Была прекрасная жена, красавица, неплохие ребятишки. И… - Он поднимает голову и трёт глаза: - Как она?
- Она? - Щуков поднимает голову, затягивается, выпускает дым куда-то вверх, лицо его искривлено трубочкой губ при выдохе, свободной от сигареты рукой он проводит по шраму. - Сначала она сошла с ума, просидела год в психушке, а потом спрыгнула с крыши. Мне было шестнадцать лет. - Щуков делает долгую затяжку, глядя куда-то в потолок, так же долго выпускает дым.
- Да, - прерывает вдруг затянувшуюся паузу в разговоре отец, трёт глаза, наливает в стакан вино и пьёт, - время ушло, и какого чёрта ты ворвался в мою тихую гавань?! – Сказав, он кивает куда-то в сторону, и не совсем понятно, кому адресовались последние слова. Он всхлипывает и уходит. Возвращается он через несколько минут с чайником и двумя чашками…армутами. - Чайку попьём? - говорит он, улыбаясь. -Ты извини меня, что не удержался.
- Ничего, я и сам иногда…- улыбается Щуков.
- Чай местный, неплохой. Ты любишь чай?
- И ещё как.
- С конфетами? С вареньем?
- Есть конфеты?
- Есть!
- Нет, лучше с вареньем.
- Инжировое. Прошлого года. Меня тут поклонники снабжают. - Отец ставит на стол банку с вареньем, два блюдца  с ложечками, ещё один бокал – Извини, я тут, кажется, чуть расслабился, - говорит он, усаживаясь за стол. – Ты так…так всё неожиданно…Я…
- Ничего, - говорит Щуков.
- Ничего, - говорит отец.
- Спасибо за чай. - Щуков берёт в руку чеснок и вертит его в пальцах.
Отец наливает вино в свой бокал и смотрит на второй бокал Щукова.
- Не пьёшь вино? – спрашивает отец.
- Не пью. - Щуков кладёт чеснок на стол.
- На улице жара, - говорит отец, пригубляя стакан.
- Жара, - кивает Щуков.
- Даже ночью.А хорошо-о-о, - тянет отец и делает глоточек вина. – Красный сухарь – это вещь. - Он набивает полный рот зеленью – петрушка, укроп, кинза, чеснок, реган, тархун и начинает медленно жевать, потягивая вино. – Попробуй, - прорывается из его рта, и он наливает в бокал Щукова вино.
- Сухарик хорош от жары, - говорит Щуков и делает глоток вина. Отец берёт стебель лука и с хрустом откусывает большую тыквообразную его луковицу, жуёт, запивает вином – лицо его слегка морщится, он делает затяжной глоток и после него выдыхает: - Ху-у-у-у!
- Как поживаешь, отец? - спрашивает вдруг Щуков.
- Как поживаешь? – переспрашивает отец, раскупоривает новую бутылку и повторяет: - Как поживаешь… Как поживаешь…Ты то как поживаешь? - спрашивает вдруг.
- Я-ж говорил, отлично, - говорит Щуков, и некоторое время они молчат. Отец делает глоточек вина, Щуков рассматривает вино в бокале.
- Работаешь? – Отец делает глоток.
Щуков кивает головой.
- Попробуй тархунчик, - говорит отец. – Наш. Бакинский.
Щуков берёт стебелёк тархуна, откусывает несколько листочков, жуёт, потом ещё и съедает весь стебелёк.
- Ну? Как? - Отец засовывает в рот зелень и смотрит куда-то в тёмное окно.
- Хорошо, ещё б сырку, – говорит Щуков и делает глоток вина.
- Господи! - Отец шлёпает себя по лбу и кривится, поправляя повязку, потом выходит из комнаты и через некоторое время возвращается с полной тарелкой порезанного сыра. - Извини. Твоё сверхнеожиданное появление ударило по мне, что как бы не чокнуться. - Он улыбается и ставит тарелку на стол ближе к Щукову.  - Да, зелень и сыр особенно с вином. - Он долго тянет вино. - Так вот, Ваня, пей и ешь. – Он отпивает совсем немного, причмокивает и закрывает глаза. -  Кайф, - говорит и смотрит куда-то вдаль.
 Щуков смотрит в бокал. Прозрачная зелёная жидкость. Молчание затягивается на долго. Отец всё это время пьёт совсем по чуть-чуть, ест зелень с сыром, он как будто перестал замечать Щукова, смотрит куда-то то в тёмное окно, то в бокал, что-то выискивая в нём, то вообще куда-то, потирая подбородок; короче - пьёт, ест, молчит и смотрит. На столе появляется новая бутылка, опорожняется и отставляется на край стола, появляется ещё одна… Время становится тягучим, как тёмно-жёлтое вино в последней бутылке…Исчезают потихоньку и зелень и сыр. Между глотками вина и зеленью отец сидит с отрешённым видом и закрытыми глазами, кажется, что для него ничего не существует.
- Сколько бутылок ты можешь выпить за вечер? – спрашивает вдруг Щуков.
- Никогда не считал, - отвечает отец, сидя с закрытыми глазами. - И ты туда же. - Он усмехается. - Вино столовое, но качественное. Выпиваю всё, что есть дома, если дела не остановят. - И после этих слов наступает вновь долгое молчание. - Какого чёрта?! - говорит вдруг отец в никуда и чему то улыбается, сидя всё так же с закрытыми глазами. - Езжай домой, - говорит он тихо, - занимайся своей наукой или как её там и не лезь не в своё дело…
- Я никуда не лезу, - говорит Щуков. – Извини.
- Зачем ты здесь? – почти шёпотом спрашивает отец, открывает глаза и наливает в бокал вино, суёт в рот стебель зелёного лука и начинает жевать; лук медленно исчезает во рту. - Всё уже давно улеглось. - Он делает жест ладонью в сторону левой груди, корчит лицо и пьёт вино. – Приехал в командировку, так и иди и работай… И вообще, как ты меня нашёл? Столько лет!..
- Да! – восклицает вдруг Щуков, чему-то улыбается, лезет в карман пиджака и в этой позе с рукой в кармане пиджака застывает на некоторое время.
- Мать жива? – спрашивает вдруг отец.
-Ты уже задавал этот вопрос, - говорит Щуков, – и зачем тебе это?
-Так. - Отец пожимает плечами, о чём-то задумывается, лоб его морщится.
- Нет, не жива, - говорит Щуков.
- Когда? – спрашивает отец.
- Да почти сразу, как только я поступил в институт.
- «Почти сра-а-азу, как только я поступил в институ-ут», – почти декламирует отец, говорит каким-то странным тоном, как во сне, как-то вяло и нехотя. Потом он молча ест лук, лицо его при этом какое-то абсолютно каменное и меняется оно только после большой порции лука. - Что у тебя там? – спрашивает он, кивая на руку Щукова в кармане пиджака. – Сердце? – Он делает глоток вина.
- Сердце у меня класс, – усмехается Щуков, достаёт из кармана телеграмму, разворачивает её, некоторое время думает. – А! теперь всё равно, - выдыхает и кладёт телеграмму на стол.
Отец смотрит на телеграмму краем глаза, делает глоток вина, поворачивает дном бокала телеграмму текстом к себе поближе и читает.
- Ха! – усмехается он, и настоящая откровенная улыбка появляется на его лице. -  Ха! Вот это уже интересно. – Он задумывается, глядя на Щукова. - Любите нас, пока мы живы? Ха! - Он доливает в бокал вина и пьёт. - И кто ж это такой добренький? А? - Его лицо вдруг становится серьёзным, он ставит бокал на стол, берёт телеграмму в руки и долго её читает, потом разглядывает её со всех сторон. - Дюдективчик какой-то. - Он бросает телеграмму на стол. - Из моих друзей и близких, каковых только Шурик и Даша, никто б так не написал, да и представился б как-то. Несколько лет назад, когда я попал в аварию и был очень плох, мои разослали телеграммы во все концы, но это были другие телеграммы. - Отец допивает вино и с ухмылкой смотрит на Щукова.
Щуков, закурив, всё это время сосредоточенно разглядывает огромную луковицу с пышной зеленью.
- Ты то как? – спрашивает вдруг отец. - Ах, я уже спрашивал. - Здорово, - говорит он. - А откуда? – спрашивает он и подтягивает к себе телеграмму. - Здесь в Баку никто тебя вообще не знает. Даже моя Дашка. - Отец делает глоток вина. - Даже если б кто и захотел бы, чтоб мы с тобой встретились, то выбрал бы другую форму уведомления об этом. Меня здесь, не смотря ни на что, не просто любят, а боготворят, и…Сколько тебе? Тридцать пять? Уже больше двадцати лет, как вы с матерью отсюда чухнули  и ни слуха, ни духа, ни одного письма, ничего вообще. Ты вообще не существуешь для моих всех здешних…И адрес твой! Никто его не знает.
- В справочном - пожалуйста! Щуков Иван Георгиевич, родился… - Щуков не договаривает.
- Ерунда, - останавливает его отец и после некоторого оживления, вызванного телеграммой, он снова погружается в вялое состояние, он держит в руке бокал, но почти не пьёт.
Щуков с задумчивым видом некоторое время смотрит на телеграмму, сгребает её со стола, засовывает в карман пиджака, берёт бокал, подносит его ко рту, но не пьёт.
- Как музыка? – вдруг спрашивает он.
- Музыка? – вздрагивает отец, открывает глаза, допивает вино, смотрит на часы, покачивает головой и бормочет что-то непонятное. – Хочется выпить, - говорит он наконец-то что-то понятное, смотрит по сторонам, часто моргая. - Идём! - говорит вдруг и встаёт. Щуков гасит сигарету в пепельнице и тоже встаёт. Они выходят в прихожую. - Здесь, как видишь, если помнишь, ничего не изменилось. - Отец окидывает взглядом прихожую. В другой смежной комнате кто-то есть: слышно тихое покашливание и шелест страниц. - Подожди меня за дверью. Я сейчас, - говорит отец. Щуков обувается и выходит. За дверью слышно «Даша, я к Шурику и на работу. Буду утром». Потом наступает долгая пауза. Потом дверь раскрывается, выходит отец, волосы его растрёпаны, повязки на голове уже нет, на нём белая рубашка с короткими рукавами, галстук, сбившийся под воротник, в одной руке у него шляпа, в другой не закуренная сигарета.
- Зачем? – кивает на шляпу Щуков.
- Идём! – Отец надевает шляпу и идёт впереди, ощупывая карманы брюк. Они спускаются вниз.
На улице душно. Щуков каким-то боковым зрением смотрит наверх: он видит окна второго этажа, и в одном светлое пятно лица, которое тут же прячется за занавеской.
- Хочется выпить, - говорит отец. - По такому редкому случаю…шутка ли, сын приехал… - Он шевелит не закуренной сигаретой во рту.
- Душно, - говорит Щуков.
- А ты думал, - говорит отец.
- У тебя испортилось настроение?
- Нет. Мне хочется выпить.- Отец смотрит на часы. Они проходят через арку и выходят на проспект. Отец смотрит по сторонам. - О! - Он тыкает рукой куда-то в сторону вдоль проспекта и ускоряет шаг.
- Опаздываем? - спрашивает Щуков, отставая.
- Нет, - отвечает отец, - очень хочется выпить. - Он смотрит на небо. - Не будет дождя - подохнем. - Через несколько метров они оказываются у такси – новая Волга. Отец открывает переднюю дверцу. - Айдын, ты что ли? – «Кто ж ещё, - отвечает Айдын. – Опаздываешь, Джордж.» - Давай, - говорит отец и кивает Щукову на заднюю дверцу, - садись, Ваня.
Щуков садится на заднее сиденье, отец – впереди.
-Духота страшенная, - говорит отец. «Да-а-а,» - тянет Айдын.
-Как у тебя с Розочкой? - спрашивает отец. «Хохмач ты, Чарльз Фазе Паркер, - смеётся Айдын. - Какая Розочка? Розочке богача подавай! А я кто? Вот сколько ты мне на чай дашь?» - Пятёрку… А Кисочку ты тоже бросил? - смеётся отец, и дальше в полголоса начинается диалог на азербайджанском языке.
Щуков рассматривает отца сзади, видны его большие уши, тщательно выбритая шея, капельки пота на ней в тусклом свете проплывающего мимо улочного фонаря. Потом Айдын кричит что-то невразумительное на английском, напевает «дап-дап-ду-йоб-дуба-даба-ба!» и заканчивает: «Приехалы, Джордж Чарльзович.»
Щуков и отец выбираются из такси у небольшого ресторанчика.
-А может душно от того, что хочется выпить? – говорит отец Айдыну в ещё открытую дверцу. «Хохмач ты,» - смеётся Айдын. Они поднимаются по ступенькам, проходят в дверь. -Салам, - куда-то влево говорит отец. Они проходят небольшой вестибюльчик, проходят узкий полутёмный коридорчик и оказываются в зале. Посетителей немного, половина столиков свободна. Мягкий полумрак. Бра. Они усаживаются за колону, но отец тут же куда-то уходит.
 Щуков осматривает зал. Уютно. Как у кого-то дома. Столики небольшие, на двоих, на троих. На них только салфетки и ничего боле. Светло, но освещение настенных бра и одной - где-то там под потолком люстры - ненавязчивое. Свежо. Еле-еле слышно, как работает кондиционер. Возвращается отец, кладёт шляпу на стол и закуривает ту самую сигарету, которую он держал в губах с самого дома.
- Балуешься? – спрашивает Щуков, кивая на сигарету во рту отца, и достаёт из кармана пиджака сигарету.
- Нет, - отвечает отец, прищурив глаза и мельком взглянув на Щукова, потом затягивается и кладёт сигарету в пепельницу. - Уже нет. Лишь иногда, когда требуется сверхвдохновение.
Щуков закуривает. Официант – молодой мужчина с короткими усиками и при бабочке – ставит на стол две бутылки портвейна Агдам, сыр, помидоры и перья лука. «Лев, - кричит ему вдогонку отец, - и лавашей ещё!»  - Он разливает портвейн в бокалы на половину, делает большой, жадный глоток, потом ещё, ещё и допивает портвейн.
- Хорошо. - Он не закусывает, сидит, закрыв глаза, откинувшись на спинку стула.
Щуков только пригубляет свой портвейн, потом затягивается, выпускает клуб дыма и долго смотрит, как он расплывается и исчезает где-то под потолком. Потом он ещё раз затягивается и, выпустив клуб дыма, смотрит на кончик сигареты.
- Кота давно видел? – спрашивает он, и наступает долгое молчание, за которое он успевает сделать несколько затяжек, а отец – выпить ещё один бокал портвейна.
- Как тебе сказать? - Отец растягивает мысль, вертя перед глазами пустой бокал. Луч света от дальнего бра по разному таинственно преломляется в стекле бокала, как-то ещё при этом отражается от оставшихся капель  портвейна на дне и на стенках бокала. - Как похоронили, так с того дня и не видел. - Сказав, отец некоторое время смотрит на Щуков в упор в глаза, усмехается, и видно, как дёрнулся его кадык. - Восемь лет назад, - выдавливает он из себя. - Тебя даже не искали, только кто-то из знакомых вспомнил, что у него был брат. - Отец разливает портвейн.
 Щуков морщится, покачивает головой, вздыхает и мнёт в пепельнице окурок. Делает всё очень медленно, вид его и задумчивый и рассеянный.
- Я, наверно, поеду, - говорит он, вставая.
- Посиди, - говорит отец, – сейчас Шурик приедет. - Он делает глоток. - Тогда тоже была жара. - Он делает глоток. – Жара-а-а! – тянет он. - Котофей любил жару и не выдержал. Лопнул. - Отец делает глоток портвейна, ест лук, сыр и смотрит по сторонам. - Я ж просил, - пытается он схватить за руку пролетающего мимо официанта, - лавашика… - «Бир момент, Жорж,» - отвечает официант.
Щуков присаживается, делает глоток портвейна и ест сыр.
- А вот и лавашик, - оживляется отец, чуть ли не выхватывая из рук официанта лаваши, потом он ломает один лаваш пополам и одну половину протягивает Щукову и продолжает с аппетитом есть.
- Как же всё-таки с музыкой? – спрашивает Щуков.
- С музыкой? – Отец принимается за вторую бутылку портвейна.
- Я помню…- Щуков не договаривает.
- Музыка – это хорошо, - перебивает его отец. Он пьёт медленно небольшими глоточками, даже не пьёт, а только мочит кончик языка и смотрит куда-то вдаль.
Щуков видит, как на небольшой сценке появляется высокий худой мужчина и начинает тихонько стучать по клавишам.
- Музыка! - отец тяжело вздыхает и пригубляет бокал. - Её никто не понимает. Делают вид, что понимают, но ничего не понимают. Она никому не нужна. - Он говорит не торопясь, глядя куда-то в глубь бокала с портвейном, откинувшись на спинку стула. - И ты ничего не понимаешь, а спрашиваешь, - говорит он и пристально смотрит на Щукова и потом мимо него.
- Может быть, - соглашается Щуков и добавляет: - А может ты просто разочаровался в музыке? – Он видит, как на сцене высокий худой мужчина начинает играть на рояле. Играет вариации, играет мугам. - Неплохо играет, - говорит Щуков.
- Чтоб ты понимал, - говорит отец, открывает глаза и смотрит в бокал.
На сцене появяются еще несколько музыкантов – саксофон, гитара и ударник – и начинается музыка.
- Неплохо играют, - говорит Щуков.
- Чтоб ты понимал, - говорит отец. Он продолжает смотреть в бокал.
Щуков усмехается.
- Я вдруг понял, - говорит отец, он смотрит на Щукова откуда-то снизу, - все музыканты , - он кивает на сценку, - дерьмо и подонки.
- И ты? – Щуков улыбается.
- И я. – Голова отца как-то неестественно дёргается. – И я, конечно. Я тоже дерьмо и подонок! – чуть ли ни с гордостью заканчивает отец.
- Тогда за подонков? – улыбается Щуков и поднимает свой бокал с портвейном.
- А я ещё к тому же и барахло. – Отец доливает в свой бокал портвейн, проливая его на стол. - Давно надо было стать таким подонком…
- Ты как мать, - говорит вдруг Щуков.
- То есть? – вырывается мгновенно у отца, он задерживает бокал у рта.
- «Всё и все грязь», говорила она за несколько лет до смерти, - говорит Щуков.
- А-а-а, - отец делает глоток. – Не буду за подонков до дна. – Он ставит бокал на стол. – У неё всегда было всё грязь, и все грязь, и сама вся жизнь грязь. И родственников она всех разогнала, и ушла в себя. Один только Иисус… И музыка моя для неё была кричащей. Боже мой! - Он обхватывает голову руками, и некоторое время они молчат.
- Последний раз меня даже не пустили к ней, - говорит Щуков.
- Как всё это вышло? – спрашивает отец.
- Никак…если б ты хоть раз приехал…- Щуков смотрит на отца, отец, прищурив глаза, смотрит куда-то в сторону сцены. - Хотя, думаю, - Щуков делает глоток, - было б уже поздно. Она сломалась намного раньше. Что её сломало?
- Люди, Ваня, люди! - Отец разводит руки в стороны. – Она не понимала их и не хотела понимать. Она не принимала их таковыми, каковые они есть на самом деле. Ах, как всё это уже не нужно, - он машет рукой. - А они какие есть, такие и есть.
- А они хотели её понять? – Щуков делает глоток портвейна.
- Котофей верил  ей и вот…- Отец опять разводит руками. - Ладно, вернёмся к музыке. - Он разливает портвейн. - Ты спрашиваешь, что музыка? А что музыка, если все играют за деньги и только.
- А ты?
- И я, но не только. Мне нужны деньги для свободы творчества. Только для свободы творчества! Музыка – это свобода. Не для шмоток, не для…- Отец делает глоток и, не досказав, смотрит куда-то вверх.
- А подонки…- пытается что-то сказать Щуков.
- Чтоб не зависеть от этих подонков! - продолжает отец. - Нет! - Он вдруг начинает тихо-тихо что-то бормочет. - Я ещё всего лишь грязен, я ещё не подонок, - просачиваются его слова, - у нас все подонки. Чуть выбился и сразу подонок. А может потому и выбился, что подонок. Даже не выбился, а, всё равно, подонок. Страна подонков!
- Глупо, - говорит Щуков и делает глоток портвейна, - везде и всё за деньги, это двигатель прогресса, и подонки везде.
- Ну, а ты? – спрашивает отец; глаза его уже пьянющие, но говорит он нормально.
- Я? – Щуков некоторое время думает, улыбается. - Конечно, подонок. У нас один еврей говорит: Достаточное ли ты дерьмо, ну-у-у, подразумевается подонок, чтоб стать начальником. А я вот недавно и стал начальничком.
- Везде подонки! - с радостью вдруг говорит отец. - Видимо, в каждом из нас заложен подонок. Как это там у учёных? В генах?
- В генах.
- А жизнь вытаскивает на божий свет из нас этого подонка: «А ну-ка иди сюда, иначе подохнешь.» И он выходит и кричит: «Я подонок! Я подонок!»
- И Эйнштейн подонок.
- Бетховен подонок. Паркер! Моцарт и Сальери! Армстронг!
- И Энгельс с Марксом!
- И Брежнев с этим контрразведчиком!
- И Ленин и Маяковский!
- И братья кролики! И… - Отец вдруг говорит: - Извини, - и умолкает. Потом делает небольшой глоточек портвейна и откидывается на спинку стула. - Глупости, - бормочет он. - Глупости…А впрочем…
- В каждой глупости есть доля смысла, - говорит Щуков.
- Есть, - соглашается отец и резким движением опрокидывает в рот бокал с остатками портвейна. Морщится, долго молчит. Потом встаёт, вытирает рот салфеткой, комкает её, бросает на стол и, слегка пошатываясь и придерживаясь за столики, направляется к сценке.
Щуков смотрит в сторону сценки. Там тем временем играют « А ты такой холодный, как айсберг в океане…», и девушка в чёрном сверхоткрытом наряде поёт «А ты такой холодный…». Отец улыбается ей, она улыбается ему «И все мои печа-а-али…». Потом девушка, кончив петь, спускается со сценки и что-то говорит отцу, отец улыбается, потом смеётся, глядя куда-то в пол и слушая девушку…В это время внимание Щукова привлекает азербайджанец, войдя в зал, он смотрит на сценку, подходит к отцу и что-то говорит, кивнув девушке «привет». Отец слушает его, рассеянно глядя куда-то в зал, потом он тыкает пальцем в сторону Щукова. Азербайджанец долго смотрит на Щукова, ещё слушая отца, потом на его лице появляется улыбка, он медленно на полусогнутых коленях, как подкрадываясь, подходит к столику Щукова, и улыбка на его лице уже на всё лицо, и он протягивает обе руки:
- Ваня?
- Шурик?
Щуков встаёт. Шурик – небритый и обросший мужчина лет сорока, в глазах блеск и доброта, на лице радость.
- Ванюша! - Он качает головой. - Нет могу поверить. - Он некоторое время думает, лицо его становится серьёзным. - Зачем? Столько лет! Столько всего напроисходило! Зачем? Каким ветром? Нордом? Маряной?
- Да вот,- Щуков достаёт из кармана пиджака телеграмму и протягивает её Шурику. Шурик пробегает по ней взглядом, усмехается.
- Если б Жорж умер, тут бы… - Он вздыхает и смотрит по сторонам. - Жорж это ж не признанный король джаза Баку…Нет! Не коронованный король джаза Баку. Умер!? - Он возвращает Щукову телеграмму. - Кто-то тебя крутанул. Зачем? Ладно! Столько лет! - Он берёт одну бутылку – пустая, он берёт другую – тоже почти пустая. - Эй, - он машет рукой официанту и, чтобы тот не терял зря время, кричит, - чего хочешь, но выпить! Ну, - оборачивается он к Щукову, - рассказывай: где, что, когда.
- Да, во-о-от, - тянет Щуков, улыбается Шурику и переводит взгляд на сценку: Отец продолжает слушать певицу, глядя в одну какую-то свою точку. Музыканты играют, некоторые посетители танцуют парами в обнимку.
- Боже мой, - Шурик ёрзает на стуле и смотрит по сторонам. – Жорж позвонил, я не поверил.Ты всё-таки приехал. А ведь тебя уже двадцать лет, как повычёркивали из всех списков. Жорж вычеркнул, я вычеркнул…
- А больше и некому, - говорит Щуков.
- А больше и некому. Да-а-а, - Шурик потирает руками, глядя на приближающегося официанта, - это бог! Бог! – говорит он возвышенно и смотрит вверх, сложив ладони и прижав их к груди, лицо его преображается, глаза блестят ещё ярче.
- Может быть, - говорит Щуков, отодвигая от себя тарелку. Официант ставит на стол бутылку портвейна.
- И ещё поесть, - говорит Шурик. Официант спрашивает: «Плов?» - Плов? - Шурик смотрит на Щукова.
- Всё равно, - говорит Щуков  и смотрит на сценку. Отец продолжает слушать певицу, она что-то говорит, и по выражению её лица видно, что она чем-то возмущена. Оркестр играет танго. Отец что-то шепчет ей, наклоняется и выпрямляется уже с саксофоном в руке, потом он подходит к саксофонисту, и они стоят друг против друга. Саксофонист – молодой худой мужчина с ёжиком свитых волос – смотрит на отца, продолжая играть, отец же, говоря, смотрит всё время куда-то мимо него, потом также не глядя на саксофониста, он саксофоном в руке показывает саксофонисту: Пойди отдохни. Саксофонист бросает на отца вопросительный взгляд, отец улыбается, они оба улыбаются. Саксофонист смотрит вопросительно на пианиста, тот отводит взгляд. Отец облизывает губы, делает несколько вдох-выдохов, берёт в рот мундштук саксофона и закрывает глаза, потом он что-то недовольно говорит саксофонисту, делая кусательные движения ртом, потом долго устраивает во рту мундштук, слегка покачиваясь.
- Что он задумал? - говорит Шурик, напряжённо глядя на сценку, рука его застыла на бутылке.Танго уже закончилось, и пианист начинает наигрывать что-то быстрое. Кто-то из посетителей пускается в пляс. - Я б не узнал тебя, - говорит Шурик, разливая портвейн. Он мельком смотрит на сценку и снова на Щукова. - За встречу, Ваня.
- За! - говорит Щуков. Их взгляды встречаются, они пьют. Шурик только пригубляет бокал, Щуков отпивает глоточек.
- Я здесь с товаром, - говорит Шурик, – так, подрабатываю. Хотя, - он брезгливо морщится, - на что не пойдёшь, ради свободы. Ваня, не узнал бы тебя на улице. Рядом прошёл бы и не узнал.
- Я тоже, – говорит Щуков, отпивает глоточек вина и смотрит на сценку. Отец, он уже в белом пиджаке, стоит на краю сценки и смотрит в потолок. Предыдущая музыка заканчивается…
Щуков переводит взгляд на Шурика, Шурик начинает вдруг ёрзать на стуле и впивается взглядом в отца, повернувшись в его сторону всем телом. Он заметно волнуется. А в зале тем временем начинает звучать «Мой ласковый и нежный зверь», но на фоне какого-то нового чистого звука, льющегося на одной ноте в одной тональности, и создаётся вдруг такое впечатление - ощущение, что музыканты, играя «Мой ласковый и нежный зверь», аккомпонируют этому одному звуку. Вскоре этот звук, похоже, достигает танцующих, они уже не танцуют, а стоят, прильнув друг к другу и раскачиваясь.
- Это Жорж! - шепчет Шурик.
- Что Жорж? - тоже шепчет Щуков.
- Это Жорж! - повторяет Шурик и кивает на сценку. Он делает жест рукой и сжимает ладонь в кулак. - Но зачем сейчас?!..
Щуков видит, как официант выглядывает из-за шторки и некоторое время смотрит на отца. Шумная компания из трёх человек в чёрных фраках, а может в варёнках, как-то незаметно стихает, самый толстый из них кладёт свою руку на плечо самого шумного из них и постоянно смеющегося. Они разворачиваются к сценке лицом. Звук усиливается, и уже видно, что это звучит саксофон. Отец надувает щёки, и «Айсберг» поплыл по новому течению, и опять звук остановился на одной, но уже другой, ноте. Аккомпонируют ударник и фоно. Танцующие медленно, глядя на сценку, подчёркнуто бесшумно расходятся к своим столикам. Саксофон звучит сильнее, начинается новая тема, но ещё слышен «Айсберг», новая тема пока с «Айсбергом» заодно, но она уже главенствует. Барабанщик с шумом бросает палочки и уходит со сцены. Саксофон продолжает обыгрывать начало темы. За столиками устанавливается абсолютная тишина, никто не пьёт, никто ничего не говорит, дыхание всех задержано, затаено. Кто-то закуривает. Щуков закуривает тоже, выпускает клуб дыма, который тут же захватывается звуком саксофона и разлетается по всему залу. Что-то тревожное в этом дымном звуке. Отец низко наклоняется к полу, и при этом его инструмент издаёт звуки бесконечной печали.
- Это пропасть…край пропасти, - шепчет Шурик и мотает головой. - Я ощущаю её. Слышишь? - Он смотрит куда-то в сторону и показывает Щукову. - Ванюша, ты помнишь, мы были маленькими и убегали к морю?..
- Помню, - кивает головой Щуков, затягивается, выпускает дым и смотрит, как тот снова захватывается звуками саксофона и уплывает куда-то даже не под потолок.
- Как били кефаль, - шепчет Шурик, - я, ты и уже совсем взрослый Котофей…- На глазах Шурика появляются слёзы. - Помнишь? – шепчет он.
 Щуков неопределённо пожимает плечами и переводит взгляд на отца.
- Ты вообще был не очень морским пацаном, - шепчет Шурик. - А помнишь, как ты учился плавать, и у тебя была целая теория. Бредовая-бредовая. Новый стиль плавания, помнишь? – Шурик вдруг улыбается и тихо-тихо шепчет: - Чёрная зияющая пропасть. Вот только не пойму, чьё то лицо, кто проваливается в пропасть. А у Жоржа сейчас перед глазами цветочки, он очень любит ромашки, огоньки полевые, особенно огоньки, и почему-то яркая луна и солнце…- шепчет Шурик.
Щуков смотрит на Шурика, потом он смотрит дальше: за соседним столиком седой мужчина в красном летнем пиджаке, он что-то страстно шепчет своей подруге за столиком, но та в ответ только шипит «Тишшше!» Потом гитарист, который уже покинул сценку и сидел на ступеньках сбоку и потягивал что-то из бокала, делает два громких вызывающих щипка по струнам; извлечённые и разлетевшиеся над сценой звуки диссонируют с саксофоном и это ещё более создаёт мрачную атмосферу звуков.
- Это уже не пропасть, - шепчет Шурик. Гитарист демонстративно с шумом кладёт на пол сценки гитару и уходит, недоумённо пожав плечами. Лицо отца краснеет, на лбу выступают капельки пота, и лоб блестит. Отец откидывается назад, задирая саксофон к потолку…- Они разрывают, - бормочет Шурик, его голова падает между ног и покачивается.-  Нечеловеческие звуки, - долетает оттуда. - Так не должно быть. Видишь, что ты натворил. - Шурик поднимает голову и смотрит на Щукова туманными глазами. - Видишь, Котофей гонит на нас кефаль. Крупная кефаль, лобань. А вон и ты у самого выхода из заливчика, из мелководья в море. Она идёт прямо на тебя, огромная с ободранной на спине чешуёй. - Шурик переводит взгляд на стол, берёт бокал в руку и пригубляет его. - «Бей», кричу я тебе, - шепчет он, – тебе ж неудобно, отойди, чтоб ударить сбоку…Ах, скала мешает…- Шурик закрывает глаза.
Щуков затягивается, выпускает дым двумя кольцами и смотрит на отца. Отец на сцене уже один: пианист сидит на полу сцены рядом с роялем, обхватив голову руками. В зале у входа несколько официантов, повара и ещё какие-то люди. Весь зал, воздух зала заполняются содержанием. Стаканы, тарелки, бокалы, люди, столы – всё наполняется содержанием.… Вдруг саксофон переходит на шёпот, на женский шёпот.
Щуков резкими движениями рук закуривает новую сигарету, делает две быстрые затяжки, оглядывается.
- У-пус-ти-и-ил, - стонет Шурик. - Упустил. Болван! Такую кефаль упустил! - Рука Шурика что-то ищет на столе.
Щуков мельком смотрит на Шурика и снова на отца. Щуков как будто немного растерян. Все вокруг сидят тихо, а саксофон продолжает что-то нашептывать. Видно, как по щеке отца поползла огромная капля пота, видно, как она блестит жемчужиной в лучах лампы над сценкой. Отец вдруг резким движением головы стряхивает её на пол – слетает несколько капель – и разряжается речитативом. Женщина в белом за соседним столиком с шумом встаёт со стула, даёт своему соседу по столу звонкую пощёчину, бросает какой-то взгляд в сторону сценки и уходит, и стук её каблучков гармонично сливается с речитативом саксофона, возможно, что отец вписал их в свою музыку…И снова пронзительный шёпот. Зал вздыхает. Возвращается женщина в белом, мотает головой, что-то мешает её то ли уйти, то ли остаться. Отец улыбается и начинается светлая музыка…Светлеет вокруг. Шурик уже улыбается и машет кому-то рукой, потом он смотрит на Щукова.
- Мне кажется, я чувствую, - он прикладывает руку к груди, - что я только-только появился на свет. – Подходит пианист, падает на свободный стул за их столиком, закуривает, делает нервный глоток вина из бокала отца и обращается к Щукову: «Что он делает?» – и кивает на сцену. - Тихо, - говорит Шурик. Пианист допивает вино отца, машет рукой и идёт в сторону выхода из зала. Отец стоит на сцене, согнув колени, и продолжает свой шёпот, шепчут всего два клапана – клавиши на фоне какафонии…- Это чайки, - шепчет Шурик. – Последнее время он помешался на чайках… «Что за чёрт! - восклицает вдруг пианист; он, не дойдя до выхода из зала, оборачивается. - Это ж плагиат!» - почти кричит он. - Ха-ха-ха! - выдыхает Шурик. Все же молча смотрят на потолок. Все звуки в зале обрываются, стоит звон, но уже нет музыки. - Содержание и смысл всего расплываются, поднимаясь вверх лёгким туманом над морем, - шепчет Шурик. - И чайки! Яростный крик чаек! И волны!..
Щуков смотрит на отца. Отец кладёт саксофон на пол, некоторое время продолжает стоять на сценке, уткнувшись в пол взглядом, а крик чаек ещё продолжается, и крик этот уже перешёл в стон чаек над морем. Волна разбивается о скалу и откатывается в море. Глаза отца закрыты. Никто не двигается. И всё стихает. Наступает долгое молчание. Шурик первым начинает шевелиться, потом подходит к сцене и опускается перед отцом на колени.
- Браво! – шепчет он. Кто-то свистит, кто-то хлопает…и поднимается вдруг невероятный шум. Все встают. Зал заполняется какими-то людьми, расталкивая официантов и поваров. Отец продолжает стоять на сценке, не двигаясь. Потом, когда шум приутих, он открывает глаза, жестом руки показывает, что всё «это» не стоит того шума, потом, когда стало совсем тихо, он говорит:
- Я сыграл вам эту вещь, которая называется «Я умер, и ко мне приехал сын». – Он смотрит себе под ноги, потом улыбается Щукову и говорит. - Ну, а рабочее  название этой вещицы «Завтра меня похоронят». - Отец возвращается за свой столик, наливает полбокала вина и пьёт.
- Как? – подсаживается Шурик, глядя на Щукова. Глаза Шурика блестят.
- Нет слов, - улыбается Щуков краем рта. - Выпьем! – Он наливает себе, Шурику, отцу, они втроём чокаются и пьют.
- Это гений. – говорит Шурик.
- За гения! – говорит Щуков.
- Сынок, это всего лишь эмоции, - говорит отец, - ты ещё не слушал настоящего джаза.
 – Возможно, отец, - говорит Щуков, – я вообще джаза не слушал. - Он смотрит в пустой стакан и чему-то усмехается. – Только шум, гам, темп и ритм…
- Но мысль! – восклицает Шурик. – Ты понял её? Мысль!
- Мысль? – Щуков задумывается.
- Но кому всё это надо? – говорит отец. – В этом мире всего один человек, – он смотрит на Щукова грустным взглядом, - в Баку один такой человек, единственный! кто понимает мою музыку. – Отец наливает и пьёт, потом долго молчит, потом вдруг, чуть не плача, говорит: - А в Америке я был бы Джорджем Каспийским!
- В Америке! – Щуков усмехается.
- Нннет, - выдавливает из себя отец и качает головой.- Нннет, здесь моя музыка не нужна. Только марши и дешёвые песенки.
- Не всем, я знаю…- говорит Шурик.
 - Всем-всем, - перебивает его отец, – и ты знаешь это лучше меня. - Он ехидно смеётся, может нервно. - Это я знаю точно!  Я знаю только одного…- голос  отца срывается, и он уже дохрипывает, - Шурик Белялов! Только ему нужна моя музыка.
- Качума, Жорж! Причём тут я, - смущается Шурик. - А Вагиф? А Ральф?..
- Одних уж нет, а те далече, - на распев говорит отец.
- Иди ты к чёрту!...- злится Шурик.
Щуков улыбается и видит высокого длинноносого мужчину, он подходит к их столику. «Жорж, какого чёрта!? - Длинноносый мужчина делает известный кавказский жест ладонью вверх. - Ты подвёл меня. Я обещал друзьям, что ты завтра даёшь большую премьеру. - Он стоит, упершись костяшками пальцев в стол, и смотрит пристально не моргая на отца. - Мы собрали хорошие бабки…» - «Ты понимаешь, Гасан, сын проездом, - вдруг начинает лепетать отец, - я только чуть-чуть…» - «Какой толко чут-чут! - кричит Гасан. - Уже утром пол Баку будет говорит о «Завтра меня похоронят»…- «Сын приехал…» - «Какой сын? Сто лет тебя знаю…» - «Да вот он сидит, и я кайфую…» - «Начхал я на твого сына…- сказав, Гасан тут же поворачивается к Щукову: - Прости меня, парень. - И опять к отцу: -  Ты мне такой кайф оборвал. Ты всегда толко о себе и думаищь. О себе и о девчонках.» - «Полегче, Гасан…» - вмешивается Шурик. «А ты, Шурик, вообще заткнись! –  рубит воздух ладонью Гасан. И вдруг наступает пауза. Гасан смотрит на Шурика, на Щукова, на отца. - Извини, - он кладёт руку на плечо отца, – я ж обещал. Сам понимаешь. Это очень уважаемый и мной и тобой люди. Ну, прости, - он улыбается отцу. - Окей?» - «Яхшы, - говорит отец, и на его лице появляется улыбка: - Завтра…сегодня уже я дам такой концерт, что…Приводи всех.» - «Только без баб,» - говорит Шурик. «Стоп! – отец смотрит на Гасана. - Несколько женщин  должно быть. Они меня вдохновляют.» - «Договорились, – Гасан хлопает по плечу отца, кивает Щукову, – яхшы,» - и отходит к столику в углу. «Да-а, - тянет Шурик, - это было брависсимо. Как жаль, что не записали.» В это время к столику подходит мужчина с коротенькой бородкой. «А-а! - он хлопает отца Щукова по плечу, - чо ты там придумал? – он кивает в сторону сцены. – Это уже было у Жорика Гараняна…» - «Что ты говоришь, Арутюн?! Было, но не то, - вмешивается Шурик. - У Гараняна только чайки, а у Жоржа…» - Шурик не договаривает, Арутюн машет рукой и отходит от столика.
- Что у тебя нового? - спрашивает вдруг Шурика отец.
- Вот, - Шурик кладёт на стол две магнитофонные кассеты.
- Кто? – спрашивает отец.
- Сюрприз, - улыбается Шурик. - Сам еле узнал. Две ночи писал.
- Ты знаешь, Ваня, - отец кивает на Шурика, - любого узнаёт не только по манере исполнения, но и ещё по чему-то такому!... Достаточно нескольких тактов любой вещицы, и готово. Я, бывает, не узнаю, а он! – Отец  наливает себе остатки вина и пьёт. - Пойдём в уголок.
Щуков, отец и Шурик встают и пересаживаются за другой столик в углу. Шурик достаёт откуда-то магнитофон Маяк, включает его в сеть – розетка в стене рядом, ставит кассету и включает. Начинает звучать музыка.
- Не понял. - Отец чешет лоб, потом трёт ладонью глаза. - А-а-а, - он улыбается с закрытыми глазами, - Колтрейн! - блаженно говорит.
- Колтрейн! - Шурик яростно трясёт головой, и на его лице появляется по детски неподдельное счастье. Дальше они слушают молча. Музыка звучит с замираниями, и иногда на неё накладывается другие звуки - речь, морзянка, мелодия. Видимо, запись с приёмника.
- Ваня, ты ещё не дошёл, - отец кивает на магнитофон. Щуков только усмехается. - Да-а, - отец  откидывается на спинку стула и закрывает глаза. - Так обеднить свою жизнь, - говорит он  и покачивает головой.
Щуков сидит, слушает музыку или не слушает, и смотрит по сторонам.
- Да-а-а, - тянет отец, - я сейчас. - Он вдруг встаёт и выходит из зала. Возвращается быстро. - Что ж, пацаны, - он трёт кулаками глаза, - пора спать, поздно уже. Ну, ещё увидимся, - то ли спрашивает, то ли утверждает он, но чувствуется, что он сказал это только из приличия, «ещё увидимся» прозвучало как «прощай». Он хлопает Щукова по плечу, некоторое время стоит с опущенной головой и уходит… Тут же возвращается и смотрит на Щукова. - Я умер, и ко мне приехал сын! – говорит, улыбается и уходит.
Шуков смотрит на Шурика, Шурик - на Шукова. Оба смотрят друг на друга и молчат.
- Он к Нине, - говорит Шурик. – Он перед важным выступлением всегда с ней проводит ночь.
- Кто такая Нина? А Даша кто? - спрашивает Щуков.
- Нина, можно сказать, его жена, но больше - муза. У неё маленькая однокомнатная квартирка у стадиона, она с утра всегда дома, только во второй половине дня бывает у него. А Даша… - Шурик задумывается, вытаскивает из магнитофона кассету, кладёт её в карман, ставит магнитофон куда-то к стене. Осматривает стол – всё ли он взял – и прислушивается. В ресторане уже почти никого нет, только Гасан с двумя мужчинами и кто-то в самом дальнем углу. - Поехали, - кивает Шурик. Они тихо выходят из зала, идут по узкому тёмному коридору, потом через небольшой вестибюльчик, и оказываются на ступеньках ресторана. - Фу-у-у, -вздыхает Шурик и как-то огорчённо смотрит по сторонам.
Щуков закуривает. Молчат.
- Вечером сегодня Жорж даёт презентацию своего нового альбома, - нарушает молчание Шурик. Они идут вдоль узкой улочки.
- Много у него альбомов? – спрашивает Щуков.
- Много. Всё самиздат. Я делаю. - Шурик останавливается, и они идут дальше. - Он сам почти не сочиняет, он импровизирует на известные песни, на известные мелодии. Это шедевры. Как-то в нашем ресторанчике у Гасана оказался какой-то кент с Украины. Запорожье? Черновцы? И он заказал Жоржу песню «Обманули Галю». Я раньше слыхал эту песню, но как-то не прислушался к её содержанию, а тут…Жорж такое выдал! Он спел её и так симпровизировал! Воистину, его музыкальная грамота безгранична. Этот украинец кинул ему ещё сверху и чуть не расплакался. Но сегодня у Жоржа будут почти исключительно его вещи. Да, они может где-то в чём-то с кем-то пересекаются, но это его восприятие мира. А почему, собственно, некоторые куски Сент Луи блюза нельзя использовать в своих композициях?! Звуки, их последовательность, они в природе, ну и что, что это кто-то  первым заметил?! Молодец! А другой заметил позже. У Жоржа сегодня программа называется «Бёрд оф пиис». Птицы мира. И чайки, и соловьи. Воробьи! Чик-чирик! Петухи! Ку-ку-ка-ре-ку! А!?
- Я в музыке лапух, - говорит Щуков.
- Ладно-ладно, - смеётся Шурик. - А диски его я записываю прямо с его выступления, потом тиражирую. Кому продаём, кому дарим…
- Как всё-таки умер Кот? - спрашивает вдруг Щуков.
- Никак он не умер, - отвечает Шурик, морщась. - Это было на набережной. На воде раскачивался катер, я только потом понял, что этот катер его ждал. Он сел на катер и поплыл. «Ты куда?» - я ему. «А туда!» – он мне и показал рукой куда-то в море. Больше его никто не видел.
- И как это случилось? - спрашивает Щуков.
- Он кололся, - говорит Шурик. - Музыканта из него не вышло, как хотел Жорж. Но Котофей здорово рисовал. Рисовал только море и птиц. Я думаю, он поплыл на какой-то остров рисовать птиц. А может, чтоб не колоться. Может и то и другое. Жорж поэтому и подсел на птиц. Особенно, как появилась эта Нина…- Шурик вздыхает. - Ты знаешь,  я частенько вывожу его на берег моря, и Жорж играет там, стоя на скале, неприменно стоя на скале, особенно он любит играть в присутствии чаек, птиц вообще. И если ещё шумят волны!.. - Шурик мечтательно смотрит на Щукова.
- Мне надо лететь, - говорит Щуков.
- Куда?
- Куда угодно, но из Баку. Лучше в Киев.
- Жоржу ещё заказали Бакинскую симфонию, - говорит Шурик. - И она уже почти готова. С оркестром. Уже почти готова. - Шурик морщится. - Но вот тут объявилась эта ****ющка, она отнимает всё у него. Боюсь, что он сейчас не у Нины, а с ней. Она всё у него заберёт. Такой гений, и никто о нём не знает. - Шурик говорит, и в голосе его появляется дрожь, глаза его блестят в свете фонаря. - Погибает гений. Когда я слушаю его симфонию, у меня в груди такое волнение! Я как будто снова на море, скалы, чайки, тюлень…Помнишь мы тюленя видели?!
- Ты часто бываешь на море? – спрашивает Щуков.
- Часто. Сажусь в свой Москвичок и на море. Северный Грэс, наш посёлочек, где мы с тобой и познакомились, там недалеко маяк, помнишь, там такие скалы. А змей! Идёшь по берегу! У-у-у! Во время этой симфонии мои мысли уходят в далёкое прошлое. В наше прошлое. - Шурик улыбается, и на его лице по детски счастливая улыбка. - У меня даже колени трясутся…Ваня, поехали сейчас на море. Мой Москвичок вон там за углом. А? - Шурик берёт Щукова за руку.
Щуков усмехается:
- Ты ж пьян, Шурик.
- Ваня, во-первых, я не пьянею, во-вторых, я ж не пью, только так для компании держу стакан в руке…Ты разве не заметил? - Шурик мотает головой. - В любом случае на вождении авто это никак не сказывается. Ну?! - Он берёт Щукова за плечи.
Щуков вдруг начинает сомневаться.
- Ваня, там настоящее лето! - восторженно говорит Шурик. - Там наше море.
- Моё море уже давно «Рэве та стогне Днипр щирокый», - улыбается Щуков.
- Голубоватое с разводами! Побродим по нашим косам, потягаем бычков, заглянем в воду, как раньше. А? - Шурик смотрит на Щукова, Щуков усмехается. - Присядем, как тогда, на корточки и будем смотреть то на дно, то на море. А лето будет петь нам мугам.
- Мугам я не понимаю, - говорит Щуков.
- Ладно с мугамом.  Весь мир исчезнет, останемся только мы, лето и море с рябью от ветра. Ветерок. Маряна. А? - Шурик закрывает глаза. - Я вижу рыбацкие лодки, разбросанные вдали и редкие кораблики где-то у горизонта. А вон Толян Пахомов несёт кукан бершей! А? Мы будем нырять. А? Поехали! А потом на концерт Жоржа…Джорджа Каспийского!
- Не сейчас. - Щуков мотает головой, вздыхает и смотрит на часы.
- Ваня, помнишь Мамедова, что в футбол вместе играли? Он сейчас большой человек. Директор огромного торгового центра.  А помнишь, как ты бегал и кричал «Я коммунист! Я коммунист!» - Шурик улыбается.
 Щуков тоже улыбается:
- Это было не самое лучшее у нас тогда…
- Да! А Светку, что под вами жила? – тихо говорит Шурик, хихикает и оглядывается.
- Помню. Я тогда был в неё страшно влюблён, и когда мать увезла меня в Киев, я первый месяц только её и видел перед собой. - Щуков вздыхает.
- Да ты что? Вот не знал. Я тоже любил за ней подсматривать. - Шурик задумывается. - Знаешь, кто она сейчас?
- Нет.
- Говорить?
- Говори, теперь то что. – Щуков пожимает плечами. - Столько лет прошло.
- Она любовница Мамедова.
- Так-так. А сколько ей лет.
- Да, ей под сорок. Видел бы ты её! - Шурик вздыхает. – Да-а, - и улыбка исчезает с его лица. - Да-а-а, Ваня, жаль Котофея. Жизнь не просто жестока по своей сути, она к тому же ещё в принципе и не справедлива. Ни капли справедливости в той жестокости. Эх, - Шурик вздыхает, - и главное её свойство, что она есть необратимый процесс. Да, если б не водка и бабы…Я много поездил по Союзу. Ваня, это типичный конец русской интеллигенции, да и не только интеллигенции и не только русской. Эх, Ваня, Ваня. - Шурик грустно смотрит куда-то мимо Щукова. - Одиночество – это типичный конец. Мы давно перестали понимать друг друга. Поэтому лезем на Эверест, летаем на дельтапланах, спиваемся, сходим с ума, уходим куда-то на катерочке в море, как Котофей…
- Живи, проще, Шурик, - перебивает Щуков.
- Не могу, - говорит Шурик. - Обо всём этом пишут книги, говорят вслух и не говорят, думают тысячелетиями, но ничего не могут поделать с этим одиночеством.  Кто это сказал, что каждый человек в обществе умирает в одиночку, общество нас сближает, даёт радость общения, и этим ещё больше подчёркивает наше одиночество. Не-по-ни-ма-ют! А потом, после того, как напьёмся, в одиночестве, мы опять стремимся в общество, и оно опять нас убивает. И так до бесконечности. - Шурик умолкает.
- Ощущение одиночества появляется, - Щуков смотрит по сторонам, - когда начинаешь стареть. Молодые… - Щуков не договаривает.
- Ваня, тебе не надоело всё это? – вдруг спрашивает Шурик.
- Что это?
-Толкотня. Туда-сюда. Город. Очереди.
- Надоело, - говорит Щуков, морщит лицо и качает головой.
-Тогда может рванём куда-нибудь вообще?! - Шурик мечтательно вздыхает. - Устроимся на маяке. Разведём бахчу. Родим по десять детей. А? Сделаем лодку. Рыбачить будем! А? Я ещё буду летать и тебя научу. Я ж дельтапланерист! Я буду катать туристов. За сезон можно будет заработать на целый год. Мы сделаем платный дельтадром.
- Как ипподром?..
- Больше! Можно будет взять напрокат аппарат, и я буду катать.
- А я буду продавать билеты.
- Нет, этим не проживёшь. Кем бы тебя устроить? Учителем в совхозе.
- Отлично.
- Будешь вести физику и математику, а я буду подбрасывать тебе сельских баранов… я б организовал дельтасекцию. Морские пацаны – они способные.
- А из чего бы ты делал аппараты?
- Это просто. Мы б заготавливали бочонки вина на лето, а курортники расплачивались бы материалом. А ещё, мы бы развели подсобное хозяйство, держали б коров, баранов, открыли б шашлычную…
- Курей, кроликов.
- И гусей. Люблю гусятину. У нас бы росли яблоки, лук, зелень, и мяса было бы вволю.
- А что бы ты делал зимой?
- Зимой? Я б гастролировал по Союзу. Полёт с Останкино, полёт…
-Тебя б не пустили.
- А я б посвятил полёт очередному партсъезду. Потом турне по городам Сибири, Севера, перелёт через Северный Полюс. Полёты в стоградусный мороз.
- Нет, лучше на Кавказе.
- Пожалуйста! Эльбрус! Казбек! Домбай!
- А Памир?
- И Памир. Турне четырёх республик.
- Таджикистан, Армения, Грузия, с привлечением зарубежных маэстро. А кто тебя будет финансировать?
- Телевидение, туристы. Партия! Мы выступим в Скво- Велли, Инсбруке и…Где ещё?
- В Гренобле!
- Это здорово! И последний полёт с Эвереста!
- С Эвереста. – Щуков вздыхает.
- Что не веришь? - Шурик смеётся.
- А почему последний?
- Последний? - Шурик вдруг мрачнеет.
-Ты дал телеграмму? – вдруг резко спрашивает Щуков.
- Какую телеграмму?  - Шурик недоумевающее смотрит на Щукова. – А-а-а, ты что-то показывал… - он качает головой, - а вот и мой Москвичок! - и подходит к Москвичу красного цвета.
- Отличный Москвичок! - говорит Щуков.
- Так что, смотаемся на ГРЭС? - спрашивает Шурик, открывая дверцу Москвича.
- Светает, - говорит задумчиво Щуков.
- Восход уже не застанем, но, смотаемся на маяк, по бухтам побродим, - говорит Шурик, - и я тебе ещё кое кого покажу.
- Светает! - вскрикивает вдруг Щуков, как что-то вспомнил. Он смотрит на небо и шепчет: - Сейчас начнёт восходить Солнце, и это конец моих Июньских Каникул.
- Ваня, - говорит Шурик, - о чём ты?
- Мне надо в аэропорт? - спрашивает себя Щуков.
- А билет на самолёт я тебе достану на когда скажешь, - улыбается Шурик.
- У меня есть в Киеве дела? -  спрашивает себя Щуков и смотрит на часы: - Пять утра, пять утра, - задумчиво бормочет он, вдруг машет рукой и спрашивает: - Шурик, ты знаешь, какой сегодня день?
- Сегодня? - Шурик пожимает плечами.
- Сегодня заканчиваются самые длинные дни и день сегодняшний будет уже на минуту короче дня вчерашнего, - с грустью в голосе говорит Щуков. – Астрономия! Это значит конец моего четвёртого дня лллета…
- Четвёртого дня лета? - недоумевает Шурик.
- Да, конец моих Июньских Каникул. - Щуков вздыхает. - В этом году они необычные-необычные… Говоришь, достанешь билет на когда надо? - спрашивает он вдруг.
- Да, Ваня, да! - радостно кричит Шурик. - Едем на маяк! Ура…
- Стоп. - Щуков трёт ладонями лицо. - Я не успею на выпускной, - говорит он. - Выпускной - это мой пятый день. Тем более, сын выпускается.
- Так-так. – Шурик задумчиво чешет затылок.- Сын – это серьёзно. – Он проводит рукой по шраму на лице Щукова и качает головой: - Да-а-а…
- Да-а-а. – Щуков смотрит вдаль на окна высокого дома. В них уже заиграли первые лучи восходящего солнца.
Так и заканчиваются Июньские Каникулы Щукова. Заканчиваются первым убывающим днём его лллета.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ ВЫПУСКНОЙ БАЛ

- Двадцать пятое? - зевает Щуков, потягивается и тянется к пачке сигарет ОПАЛ. - Ну и что?
- Ничего, - говорит Стас Терентич, стараясь придать своему голосу побольше безразличия к тому, что он говорит. - Но только что звонил Сёма и сказал, что тебе звонила твоя жена и просила передать, что сегодня 25 июня и у твоего сына выпускной бал. - Сказав, Стас Терентич чиркает спичкой и протягивает огонь Щукову. Закуривают.
Сделав две затяжки, Щуков встаёт с кресла и распахивает окно.
За окном на асфальте бесконечные лужи, которые не обойти и не объехать, бешенные потоки, напоминающие бурные потоки горных рек. Дождь то стихает, то снова превращается в ливень, и от этого постоянства то одного то другого кажется, что ему не будет конца.
- Библия в натуре, - говорит Стас Терентич, глядя в окно через плечо Щукова, - Всемирный Потоп. Страница…э-э-э… Да ничего страшного, мы все состоим из воды. - Он затягивается.
-И дерьма, - добавляет Щуков. Кто-то хихикает. Щуков выпускает дым в окно.
День «25 ИЮНЯ» внешне похож на многие дни июня: льёт настоящий тропический ливень. Город окутан серой мглой испарений и водяных капель. «И какого чёрта вы все здесь?» - говорит Щуков, глядя в окно: на мутном фоне города бренчит товарняк. Щуков зевает и смотрит вглубь комнаты. За длинным столом, уставленным радиоаппаратурой сидит несколько человек. Он смотрит на Крупицына. «Нас прислал Вирыч гнать эксперимент,» - говорит Крупицын, и наступает долгое молчание. Щуков снова смотрит в окно.
. Дождь перестал, но скорей всего не надолго. Видно, как прошедший товарняк оставил за собой сизоватый шлейф дыма, который, извиваясь вместе с железнодорожным полотном, уходит вдаль и медленно еле заметно для глаз поднимаясь вверх. Щуков садится на подоконник. «Вот эти последние минуты своей жизни, - он смотрит на часы, - последние пять минут, - уточняет, - я думаю, где б достать с десяток хороших, - он затягивается, выпускает дым краем рта, - прочных презервативов…» - И смотрит на Стаса Терентича. «И ты, Иван Георгич,,  - смеётся Стас Терентич, - испугался СПИДа.» - «Да не себе, - говорит Щуков. - Вот, сегодня, ты ж сам говорил, сын школу заканчивает, и хочется подарить ему что-то полезное и прочное, но связанное с приятностями.» - «Логично, - говорит Стас Терентич. - Абсолютно логично!» - «Да-а-а, - тянет Франчук, - вот ты, Ваня, и закончил одну школу. Праздник у тебя.» - Он вздыхает и задумчиво смотрит куда-то в потолок. Некоторое время все молчат. Щуков делает две быстрые затяжки и швыряет окурок в окно.
За окном идёт дождь. Но в некоторых местах облака редеют, даже прорывается лучик Солнца, но…тут же и погибает. «Как тама, Стас, всемирный потоп? - говорит Франчук, также глядя в окно. Потом он говорит: - А между тем, с дополнительной главой можем и не успеть, что… - его слова растворяются в шуме из окна, он выжидательно смотрит на Щукова и продолжает, - и тогда премия накрылась.» - «Успеете,» - говорит Щуков. «Ну, а вдруг не успеем?» - «Успеете.» - Щуков зевает. «Ты ж видишь, как задождило,» - не сдаётся Франчук. «Да-а, - Щуков ещё раз, но уже звучно, зевает, - да-а, дождь.» - «Под такую погодку не плохо б портвейнчику! А?» - говорит Стас Терентич, и наступает молчание, и ещё слышней говорит о себе дождь за окном. «Так что делать с экспериментом?» - спрашивает Франчук. «С экспериментами? - Щуков смотрит в окно. - Нам одного ж дня хватит?» - Он переводит взгляд на Стаса Терентича. «Мне по барабану,» - говорит Стас Терентич. «Так-так, - Щуков прохаживается по комнате и отходит к окну.
Дождь, кажется, стихает. Это не обман? Видно, как по лужам бьют капли, поднимая фонтанчики брызг. «По домам?» - спрашивает Крупицын и смотрит на Франчука. «Литвак на колёсах? Уходим! - Франчук согласно кивает и встаёт. - Сёма говорит, что при такой погоде с утечками не справиться,» - говорит он и вопросительно смотрит на Щукова. «Лев Давидыч не ошибаются,» - говорит Щуков и закуривает. Франчук, Крупицын и Литвак уходят. Щуков смотрит в окно, видит, как они усаживаются в машину и уезжают. Потом Щуков смотрит дальше.
Из-за высотного здания слева с запада надвигается огромная туча. Щуков закуривает, следя за ней. Кажется, что она пройдёт мимо, но другой её кусок, который не был виден, вдруг выползает из-за крыши, и вся туча стремительно затягивает всё небо косой пеленой дождя.
- Эксперимент! - усмехается Стас Терентич, он делает глупое лицо, отвесив челюсть и закатив глаза.
- Экс, - усмехается также Щуков. С сигаретой во рту и щурясь от дыма сигареты он достаёт из-под письменного стола потёртый чемодан, извлекает из него старый помятый плащ, потом находит такую же древнюю шляпу и зонт и тёмные очки.
- Вторсырье? - говорит Стас Терентич.
- Побуду-ка и я немного Пинкертоном, - говорит Щуков, надевая плащ, - нет, лучше Ищи-Свищи. - Он примеривает шляпу.
- Или Холмсом, - говорит Стас Терентич.
- Или Холмсом. - Щуков надевает очки и спрашивает: - Как?
- Отлично! - Стас Терентич смеётся. - До первого мента!
Щуков подходит к окну.
-Видишь вон ту таксишку? - Он показывает зонтом на другую сторону улицы. Стас Терентич подходит к окну и смотрит в направлении зонта.
- Вижу, - говорит, – часа два уже стоит.
- Здаэться, що вин по мэнэ. - Щуков лезет в карман пиджака. - Вот тебе червонец, - Щуков бросает на стол десятирублёвку, - сгоняй с ним за портвейном.
- Что, Иван Георгич, - лицо Стаса Терентича становится мрачным-мрачным, - всё так серьёзно.
- Очень может быть, - задумчиво говорит Щуков.
- Да-а-а. - Стас Терентич берёт деньги и уходит.
 Через минуту, докурив сигарету и швырнув её в окно щелчком, уходит и Щуков. «По-ка-а-а,» - говорит он, глядя в небольшое зеркальце на столе и покачивая головой, берёт зонт и уходит. «Всё?» - звучит женский голос из будочки у выхода. «Всё,» - говорит Щуков.
На улице моросит. Щуков осторожно выглядывает из-за угла, видит, как Стас Терентич подходит к такси и там завязывается разговор. Щуков раскрывает зонт и идёт в другую сторону по узенькому тротуарчику. Огибает кирпичный сарайчик, потом долго идёт по тропинке в зарослях бурьяна и выходит к троллейбусной остановке. На троллейбусной остановке никого. Щуков долгот стоит на остановке под дождём, прячась под открытым зонтом. Подходит троллейбус. Щуков, сложив зонт, с трудом втискивается в него. В троллейбусе толкотня и сыро. Через десять минут он просто выпадает из троллейбуса и, глядя на часы на правой руке, направляется к огромному зданию, обложенному плиткой под мрамор. Пристраивается на углу под вывеской «БЮРО ПРОПУСКОВ».
Дождь учащается. Щуков выкуривает сигарету, пряча её под плащом, и смотрит всё время на выход из здания. Потом он выкуривает ещё две сигареты, поглядывая то на небо, то на выход из здания. Время тянется. Кругом снуют прохожие, некоторые забегают в здание, и видно сквозь прозрачные двери, как они исчезают где-то в его кулуарах; некоторые выбегают из здания, морщась, смотрят на небо, раскрывают зонты и бегут кто к троллейбусной остановке, кто к стоянке автомобилей…Щуков резко вдруг отворачивается, пряча лицо в плаще. В дверях выхода появляется Левченко, она в красном плаще, с чёрной сумочкой через плечо, волосы ничем не прикрыты, она никак не может раскрыть зонт. Наконец, раскрыв зонт, она направляется в сторону Щукова, и Щуков изображает, что что-то ищет в карманах плаща, ещё больше прячется в нём. Совсем рядом стучат каблучки Левченко, Щуков успевает только бросить на неё мгновенный взгляд откуда-то из глубин плаща…Левченко проходит мимо, широкое лицо  её сосредоточено, углы её квадратного подбородка ещё более обозначены, мелкие глазки стреляют по сторонам, и она б наверняка разглядела бы Щукова - Пинкертона!!!, но она очень-очень чем-то озабочена и бесконечно задумчива. Щуков смотрит на её удаляющуюся фигуру и закуривает, закурив, идёт за ней, держа дистанцию в шагов десять…И тут всё происходит почти мгновенно: Левченко в одно мгновение закрывает зонт, почти летит к подошедшему и уже раскрывшемуся в объятьях троллейбусу, впрыгивает в него в самый последний момент, клацают двери троллейбуса, даже кажется, что они прищемили её плащ, и троллейбус медленно отползает от остановки. Щуков выглядывает из-под плаща, на лице его кривая усмешка., он с досадой делает две быстрые затяжки, бросает сигарету на асфальт и, как в поисках чего-то, смотрит по сторонам. В гастрономе у троллейбусной остановки он покупает бутылку водки, выстояв небольшую, но нудную очередь. Потом едет троллейбусом с двумя пересадками. Сыро и мокро. Пассажиры шутят по случаю дождя. Выйдя из троллейбуса, Щуков возвращается немного назад, сворачивает налево и идёт по узкой улочке.
Облака уже разорваны; гонимые сильным северо-западным ветром они бегут по небу, но дождя уже почти нет. С деревьев иногда срываются крупные капли, а при порыве ветра эти капли образуют настоящий ливень. Щуков заходит в здание «СРЕДНЯЯ ШКОЛА № 156», поднимается на второй этаж и заходит в «УЧИТЕЛЬСКУЮ». Но перед тем, как зайти, некоторое время стоит в нерешительности, в размышлении. В «УЧИТЕЛЬСКОЙ» только одна женщина, она стоит лицом к окну и у неё очень широкие плечи. Она не сразу поворачивается на приветствие Щукова: «Здрасьте.» - «Вам кого?» - спрашивает она, обернувшись на голос Щукова. Это Оксана Витальевна Мироненко, её взгляд становится удивлённым, пробегает по всему Щукову и останавливается на шляпе, которую Щуков держит в руке. «Мне…Марину Александровну…Штефаньску,» - говорит как-то робко Щуков. Оксана Витальевна долго осматривает Щукова, что-то высматривает, что-то выискивает в его лице. «Штефанскую, - поправляет она и спрашивает: - А вы кто?» - и долгий её взгляд так и остаётся на Щукове. «Я? - Щуков усмехается. - Я Щуков…» - «А-а-а, - Оксана Витальевна улыбается, и видно, что Щуков ей уже не интересен. - Она классный руководитель  вашего сына. Её сейчас нет. Сегодня ж бал…» - «Да я вот и зашёл узнать…там какие-то проблемы…с сыном.» - «Сын ваш хорош!» - улыбается Оксана Витальевна. «Не может быть,» - улыбается Щуков. «А что с сыном? - спрашивает Оксана Витальевна. - Какой десятый?» - «Десятый «А». Плохо учится…плохо…» - говорит Щуков. «Щуков, Щуков, - повторяет Оксана Витальевна, листая какую-то тетрадь, - десятый «Б»! - Она вопросительно смотрит на Щукова. «Конечно! «Б»! «Б»! – Щуков пытается улыбнуться. «Сочинение он написал на пятёрку, - она листает тетрадь, - по математике четвёрку получил…» - «А по химии?» - «По химии?» – Оксана Витальевна листает, листает и не находит. «Ладно, - говорит Щуков, - да, конечно…Извините,» - извиняется он уж очень как-то виновато и выходит из «УЧИТЕЛЬСКОЙ» чуть ли не пятясь задом. Выйдя из школы, он стоит в нерешительности и также нерешительно смотрит по сторонам, потом пристраивается под каштаном и закуривает.
Каштаны уже крупные. Щуков курит, глядя себе под ноги, иногда бросает мгновенный взгляд по сторонам. Сверху с листьев падают капли, одна из них попадает за шиворот, и Щуков видит, как из школы выходит несколько девочек в ученической форме и следом за ними выходит Лёнька Щуков, рядом с ним ещё две школьницы и трое юношей. Щуков искоса наблюдает за Лёнькой. Выйдя, он у двери разговаривает с двумя школьницами; потом к нему подходит низенькая девочка – ну, Дюймовочка! – из группы девочек, вышедших из школы чуть раньше. Обращает внимание серьёзное лицо Лёньки, с каким он разговаривает с девочкой. Другие юноши, постояв рядом, отходят в сторону и переговариваются, поглядывая в сторону Лёньки. Сначала что-то долго говорит девочка, Лёнька молча слушает, потом что-то говорит он, и, разговаривая, они медленно идут в сторону Щукова. «Ну, как, отец?» - спрашивает Лёньку юноша, проезжающий мимо на велосипеде. Лёнька отвечает вскинутой пятернёй, он уже видит Щукова и, продолжая слушать девочку, кивает ему головой, когда проходит мимо:
- Здравствуй.
- Здравствуй, - говорит Щуков, бросает сигарету под дерево и смотрит на девушку: это Лиля Пташко. Она тоже здоровается с Щуковым. - Как дела? - спрашивает Щуков.
- В порядке, -сухо отвечает Лёнька. - Ты меня ждёшь?
- Да, - говорит Щуков.
- Что надо?
- Как ты сдал химию?
- Химию?
- Да.
- Пять балов.
- Бертольд Шварц ты мой, - улыбается Щуков и делает шаг, чтобы подойти к Лёньке. «Отец, ну ты идёшь?!» - кричат вдруг идущие по другой стороне ребята. «Сейчас,» - кричит в ответ Лёнька и, взглянув на Щукова, резко говорит:
- Короче, меня ждут.
- Ты сейчас у деда?
- Нет, на улице под забором валяюсь, - усмехается Лёнька. - Давай ещё короче.
 - Ну-у, что ж, - Щуков переводит взгляд на девушку, - валяйся и дальше, отец, только не промокни.
- А ты не волнуйся, - говорит Лёнька, и видно, что он занервничал. Сказав, он переходит на другую сторону улицы.
 Щуков смотрит, как Лёнька с Лилей Пташко и теми ребятами на другой стороне улицы усаживаются в автобус, и вдруг видит: из ворот школы выходит Марина, на ней ярко красный плащ, в руке голубой зонтик. Щуков идёт к ней навстречу. Их взгляды встречаются.
- Всё-всё-всё, - строго говорит она и улыбается. - Но я ещё не закончила работу.
- Тем лучше, - Щуков тоже улыбается, заворачивая её в другую сторону.
- Вы по делу Щукова Л.И.? - спрашивает она громко и оглядывается.
- Да, я по делу Щукова, - так же громко говорит Щуков и добавляет тише: - И.Г.
Они сворачивают на улицу вправо.
- Кстати, я только что его встретил. - Щуков делает паузу и незаметно оглядывается. - Тяжёлый случай, - тихо говорит он. - Ты права, Марина…
- Ох, уж эти отцы и дети. Откуда шляпа? - улыбается Марина.
- Для маскарада, - улыбается Щуков. – Сегодня ж бал, и я…
В это время вдруг резко светлеет. Щуков задирает голову, Марина - тоже. Между расступившимися тучами брызжет яркое-яркое Солнце. Откуда-то с запада бегут редкие белые облака.
- Вот, а ты говоришь, что бога нет!..- говорит Марина.
- Разве я так говорил. Он может и есть, только проявлений его как-то маловато и несущественно, - улыбается Щуков.
- Как тебе твои июньские каникулы? - спрашивает Марина.
- Не спрашивай. – Щуков вздыхает. - Вот, кончился дождик.
- Наконец-то, - Марина смотрит на небо. - А вообще, он, ваш Леонид Иванович, способный парень, - говорит она и добавляет громче: - Но надо работать.
- А может не надо? - Щуков оглядывается. – Хорошая улочка. Зелёная. – Он смотрит вдоль улицы, потом по сторонам, видит ряд мусорных ящиков, подходит к одному из них и бросает в него шляпу, плащ, зонт. - Вот и всё, – возвращается он к Марине.
- Может и не надо, - не сразу говорит Марина и улыбается. - Процесс роста. Сам, наверно, таким был.
- У него ко мне ничего нет, - усмехается Щуков, и в усмешке чувствуется некая грусть. Марина тоже усмехается. - Да и у меня как-то вдруг… - Щуков не договаривает.
- То, что у вас с ним, как ты говоришь, всё кончено, это же ужасно, - говорит Марина.
- Это больше грустно, чем ужасно, но… - Щуков смотрит на двух приближающихся женщин, это Вера Пилипчук и Вера Смородинова. - Вот такие дела, - говорит он после того, как женщины  прошли мимо.
- Что же делать? - спрашивает Марина. - Момент уже упущен?
- Пожалуй, - тихо говорит Щуков. Они идут по узкой кривой улочке вниз. - Хотя в мире нашем случай… - Он не договаривает и говорит: - Вот такие дела-делишки.
- Мы идём через парк? – спрашивает Марина.
-Ты не против?
- Время ещё есть. - Марина смотрит на часы. - Этот бал сегодня. Суета. А я девчонкам пообещала, что буду сегодня неотразима.
- Зачем? – улыбается Щуков.
- И погодка, похоже, разгуливается, - улыбается Марина.
- Погодка? - Щуков задумчиво рассеянно смотрит на небо.
Белые редкие облака продолжают бежать куда-то на восток. Ярко и больно глазам. Щуков и Марина спускаются по крутой каменной лестнице, он придерживает её за локоть.
- Я люблю здесь ходить, – говорит Марина.
- Здесь? - Щуков смотрит по сторонам и усмехается. - Разве что, железная дорога.
- Здесь есть какой-то уют.
- Уют? - Щуков достаёт из бокового кармана пиджака две сигареты и одну протягивает Марине. Они закуривают перед железной дорогой, пропуская товарняк. Товарняк длинный-предлинный, он гремит так, что…Они молча смотрят друг на друга и улыбаются. Переждав товарняк, они переходят железнодорожные пути и идут дальше.
- Хороший парк, - говорит уже потом за железной дорогой Марина.
- Был, - говорит Щуков.
- Лет десять назад он был запущен, а теперь…
- Теперь снова запущен, - перебивает Щуков.
- Бывшая дача Хрущёва, - улыбается Марина. -  Говорят, что здесь когда-то отдыхал Хрущёв.
- Скоро будут говорить, что нас здесь видели, - говорит Щуков и улыбается.
- Да-а, видели. - Марина тоже улыбается.
 После этих слов они молча, дымя сигаретами, преодолевают крутой подъём – справа виден пруд, потом проходят яблоневый сад, всё молча, выходят к проспекту и останавливаются.
- Гуляем? - спрашивает Щуков.
- Гуляем, - отвечает Марина.
 Они аккуратно опускают окурки в урну, спускаются в метро, садятся в поезд и едут. Всё молча. В метро многолюдно, и все смотрят друг на друга, и мимо друг друга, и в никуда, и в разные стороны, кто-то что-то читает. Марина и Щуков только поглядывают друг на друга и улыбаются.
Поезд метро вырывается из-под земли, и вдруг открывается сверкающий голубой Днепр. Люди щурятся. И сияет яркое Солнце. Оно висит над Динамо, над Андреевской, Матвеевской затокой, над Гидропарком - всё утопает в зелени.
Они выходят на Гидропарке и направляются к Венецианскому мостику.
- Мне нравится смотреть отсюда на город. - Марина останавливается и, облокотившись на перила, смотрит в сторону Андреевской Церкви.
- Да, Мари, - говорит Щуков.
- Я больше люблю Гидропарк вот в такую погоду, - говрит Марина.
- В холодную? – спрашивает Щуков.
- Летом, но в холодную.
- Нет дикарей?
- И дикарей нет.
- Без дикарей лето не лето, - говорит Щуков. - И жара и дикари!
- Без публики, конечно, скучно, но жара. - Марина показывает вдаль. - Смотри, теперь, наверно, точно пойдёт твоё устойчивое тепло.
Небо расчистилось. Ни облачка. Но ветерок ещё прохладный.
- Ты уверена, что зима кончилась? – спрашивает с потаённой надеждой в голосе Щуков и смеётся.
- Ну-у, - Марина смотрит по сторонам. - Когда здесь собирается дикарь, природа теряет свой девственный вид, - говорит она.
- Природа давно уже  не девственница, ты только посмотри вокруг! - говорит Щуков и приобнимает Марину. - Ты любишь всё девственное? - шепчет он ей в ухо.
- А ты не любишь? – говорит Марина.
- Человек уже так постарался над природой, - говорит Щуков, - что в ней, в природе, только и осталось, что лллето, да и то, если жара.
- И, кстати, забыла тебе сказать, что грушу я люблю больше клубники, - говорит вдруг Марина.
- Груши? - вздыхает Щуков. - Дожить бы до грушей!
- Но я и толпу люблю, признаюсь честно, - говорит Марина и тоже вздыхает. - Во мне сильно стадное чувство.
- Красивые женщины всегда любят толпу, - улыбается Щуков. – Они знают себе цену, чтоб на них смотрели, чтобы…чтобы, - он улыбается, - короче, они любят лллето…
Вдруг начинается дождь. Щуков раскрывает зонт Марины и они долго стоят под дождём на Венецианском мосту, глядя на купальщиков.
- Смельчаки, - говорит Марина, - смотри, как плавают. - Она показывает рукой на мужчину, который плывёт, яростно махая руками… даже не плывёт, а просто яростно ударяет руками по воде и дрыгает ногами; и, выйдя на берег, он также яростно растирается полотенцем.
- Ему хорошо, - говорит Щуков и смотрит на Марину. Они по мосту переходят на другую сторону и сворачивают направо. - Может, налево? - говорит Щуков.
- Зачем? – удивляется Марина.
- Там есть кусты, -улыбается Щуков.
- Кусты есть везде, - говорит Марина и идёт направо.
Пляж почти пуст. Почти никто не купается. Только культуристы усердно занимаются, несколько крепких парней. На лежаках горстка шахматистов и несколько парочек, из биллиардной доносятся звуки ударов шаров и негромкие голоса. Музыка.
- Один мой знакомый Тарас назвал Гидропарк маленьким Парижем, - говорит Марина.
- Ты уже повторяешься.
- Посмотри! - Марина делает глубокий вдох, глядя вверх и по сторонам. - Я уже подумала, что дождям конца не будет.
- Я тоже так подумал.
- Ты пессимист.
- Нет, я реалист, вижу дождь, ложусь и дрейфую.
- О, так ты ещё и дрейфист?! - Марина смеётся.
- Да, немного.
- Я б не сказала, что ты из этих.
- Я б тоже. Я из тех. Но, ты знаешь. - Щуков смотрит на большую песчаную площадку с футбольными воротами. - А вот и Маракана!
- Маракана – это футбол что-ли?
- Футбол, - говорит Щуков и отходит к лежаку.
- И ты здесь бегал? - подходит Марина.
- Игры здесь мало, в основном борьба, - говорит Щуков. - Раньше так было.
- А ты уклоняешься от борьбы? - Марина смеётся.
- Стараюсь обходить стороной. Там где борьба, там много человеческой грязи. - Щуков улыбается. - Я-ж всё таки учёный, как это ни звучит громко. - Он делает паузу и закуривает. - Учёный - это не смешно? – спрашивает он.
- Мне кажется, в этом нет ничего смешного, - серьёзным тоном говорит Марина.
- Мне тоже, – говорит Щуков. - Но только мне. – Он ковыряет носком туфли песок. - Какое это удовольствие, ставя эксперимент, предсказать его результат! Не представляешь.
- Почему же? - Марина забирается на лежак с ногами, на ногтях её ног розовый педикюр. - Я прекрасно представляю себе учёного, который радуется, как ребёнок, предсказанному результату. - Она берёт у Щукова сигарету, затягивается и возвращает сигарету. - Могу себе представить. И потому ты уклоняешься от борьбы?
- Чтобы быть учёным высокого уровня, - Щуков долго думает, затягиваясь и выпуская дым, - от борьбы, не имея на это спецкачеств, надо уклоняться. Это моё кредо.
- И как же ты от неё уклоняешься? - Марина бросает взгляд на часики на левой руке.
- Я? – Щуков смеётся. – В двадцать семь у меня уже была диссертация, но чтобы избежать всего этого, - он описывает сигаретой в руке спираль в воздухе, - короче: я продал её за ящик водки… Коньяка!
- Разве так можно?
- Очень легко. Потом я тебе расскажу эту поучительную историю. Смех! - Щуков закрывает глаза, запрокидывает голову. - Этим я обеспечил себя на два года наукой.
- Не считаешь ли ты, что всё, что ты говоришь, чушь и глупость? – говорит Марина.
- Глупость? - Щуков усмехается. Он сидит с закрытыми глазами. - Да таких идиотов полным-полно! Это даже интересно. Это игра. Современная игра.Ты даже не представляешь, какой кайф, когда ты, не доктор, не кандидат даже, а на защите докторской какого-то там мужа задаёшь ему вопрос, и он не знает как ответить или выкрутиться, и вся его диссертация начинает рассыпаться…- Щуков открывает глаза и смотрит на Марину. – Потом ты сам отвечаешь на свой вопрос, но! Но тебя уже и потом все начинают побаиваться…
- Полный идиотизм! – усмехается Марина. – Если всё, что говоришь сейчас, серьёзно.
- Это и есть кайф. - Щуков улыбается.
- Бред какой-то! Полный и-ди-о-тизм!..- Марина смеётся. - Кажется, мы не о том говорим. Ах, да! - как будто спохватывается она. - Что же мы будем делать с Щуковым младшим.
- Пошёл он этот твой Щуков младший…- Щуков улыбается, швыряет окурок куда-то за спину и обнимает Марину за плечи. - Щуков младший уже взрослый человек. Вот сегодня ему дадут аттестат…
- Давай пройдёмся, – говорит Марина.
 Они встают, обходят футбольное поле справа. Идут по влажной размокшей тропинке, Марина - впереди, Щуков - сзади. Он разглядывает её: красивые высокие щиколотки, не худые и не толстые полные икры…
- Да, похоже, что ты опоздал, - говорит Марина. - Теперь его учить – только портить. И мы, то есть школа, прозевали. - Марина останавливается и поправляет что-то на плаще. - Всё произошло очень стремительно…Кажется, сейчас пойдёт дождь. - Марина останавливается и прислушивается. Щуков прислушивается тоже.
Откуда-то доносятся раскаты грома. С севера надвигается грозовая туча, там сверкает молния.
- Как я тогда не установил рекорд? - говорит Щуков, обняв Марину сзади.
- Промокнем, надо прятаться, - говорит Марина и смотрит на часы и кричит: - Ужас! Уже два часа, а мне ещё причёску надо сделать. - Она вырывается из объятий Щукова и они поворачивают в обратную сторону.
- У тебя очень хорошие духи. - Щуков делает глубокий вдох. -  И очень тепло от тебя.
Тропинка, по которой они идут, почти размокла, на неё ещё чуть-чуть капнуть, и всё поплывёт. Некоторое время они идут молча и, когда подходят к Венецианскому мостику, начинает накрапывать дождь. Над головой ни облачка, грозовые тучи ушли куда-то на восток, над кручами уже светит яркое солнце.
- Сколько живописных этюдов, - говорит Марина. - Эти виды с моста напоминают мне пейзажи великих мастеров Возрождения.
- Жаль, что я не художник, - говорит Щуков.
- И даже не мастер Возрождения, - улыбается Марина. - И чтобы ты нарисовал?
- Я? - Щуков задумывается. - Сначала я бросил бы курить. – Он закуривает. - Потом…Тебя на мосту Гидропарка и на фоне круч. - Щуков отходит в сторону: их обгоняют видимо спугнутые начинающимся дождём парочка и компания отдыхающих. Проходя мимо кафе, Щуков спрашивает:
- Как ты относишься к пиву?
- Люблю очень, но от него болит голова. А ты?
- Я не очень, но голова не болит. Перекусим? – Щуков бросает окурок в сторону мусорного ящика и попадает.
- Пожалуй, уже нет. - Марина смотрит на часики. Они поднимаются к платформе метро.
- Что ж, сегодня… - Щуков задумывается. – Но мы сегодня встретим наш рассвет? – спрашивает он. – Двадцать пятое июня!
- Ив, - вскрикивает Марина, - разве я не говорила…Девочки попросили быть с ними до утра и встретить рассвет…Ив…
- Неа. - Щуков огорчается. - Ну-у-у, - тянет он. - И ещё мы так по-человечески нигде и не посидели.
- Да, и я ужасно хочу посидеть, - говорит Марина. Уже гремит подходящий поезд, и её ещё какие-то слова растворяются в его грохоте. Поезд останавливается со скрежетом, двери раскрываются. - Встретимся в школе, - говорит Марина.
- Ты поверила в ящик коньяка за диссертацию? - спрашивает Щуков.
 Марина задумывается, заходит в вагон и машет рукой. Двери закрываются, и поезд удаляется, набирая скорость. Некоторое время Щуков стоит неподвижно и смотрит вслед удаляющемуся поезду. Долго смотрит. Проходит ещё один поезд, ещё. Много поездов проходит.
Потом Щуков садится в поезд в обратном направлении и долго и нудно едет в другую сторону. Всю дорогу он стоит, прижавшись лицом к стеклу окна и глядя в тёмное пространство за окном поезда метро. Выходит на станции Жовтнэва и идёт через парк. В парке он выкуривает две сигареты, сидя на скамейке у яблоневого сада. Просто сидит, курит и смотрит куда-то в небо. Потом он не спеша идёт по парковой дорожке куда-то вниз, оставляя чуть внизу справа озерко-пруд, там стоит несколько рыбаков. Понаблюдав некоторое время за рыбаками, он идёт дальше, видит товарняк, перед самой железной дорогой останавливается, долгим взглядом провожает товарняк, потом идёт вдоль озера, рассеянно глядя по сторонам, проходит под железнодорожным мостом и поднимается по крутой улочке вверх. Идёт и видит небо.
Небо ярко-синее и на нём застыло белое-белое облако. « Вот тебе и картина, - говорит Щуков, - «На синем белое». - Он выходит к высокому зданию. Поднявшись лифтом на последний этаж, он некоторое время стоит перед дверью «121» и потом толкает дверь. В квартире царит праздничная атмосфера. Гремит музыка. Щуков заглядывает в одну комнату: Юлька пританцовывает в такт музыке и гладит брюки. Волосы её жёсткие и торчат. Пахнет клубничным вареньем. В ванной кто-то моется. Щуков заглядывает в другую комнату: Лёнька лежит в кресле и перебирает магнитофонные кассеты.
- Всем привет, - говорит Щуков и заходит в кухню и ставит на огонь чайник.
- Папулечка! Папулечка! Папулечка! – вбегает и кричит Юлька, бросается ему на шею, и так они стоят некоторое время.
- Собираешь Лёньку? - спрашивает Щуков.
- Да! Он должен сегодня быть самым красивым! – с воодушевлением говорит Юлька и убегает из кухни.
Щуков садится в кресло и сидит с закрытыми глазами. «Юлька!..» - звучит женский голос. Щуков открывает глаза и видит Левченко. Она смотрит на него и хитровато улыбается, расчёсывая волосы.
- А-а, вот и Карлсон появился, который живёт на крыше, или он же Щуков, который любит лето, - говорит Левченко, в её волосах бигуди, квадратный её подбородок дрожит от сдерживаемого смеха.
- А-ба-жа-ет, - поправляет Щуков.
- Эй, Карлсон, абажатель лета, ты не забыл? - спрашивает Левченко и делает паузу.
Щуков смотрит на неё мельком и начинает заваривать чай в голубом чайничке.
-Ты не забыл, что сегодня двадцать пятое июня? Разве тебе не передали? - говорит Левченко, и она не скрывает в голосе иронии,  а наоборот старается подчеркнуть иронию.
- Уже раз десять не забыл, - говорит Щуков и, заварив чай, молча разглядывает розовую пиалу.
- Неплохо бы тебе, родному отцу, хоть в этот день уделить сыну внимание, - ворчит Левченко. Щуков  кивает головой, соглашаясь, и наливает в пиалу  чай. - Ещё не заварился, - усмехается Левченко, трогая руками свои мокрые волосы.
Щуков выливает чай обратно в чайничек. Левченко ещё некоторое время стоит рядом, улыбка её постепенно исчезает, и она уходит из кухни. Щуков подтягивает к себе телефон, кладёт его себе на колени, снимает трубку и набирает номер. «Ты готова? - говорит он тихо. - Совершенно негде…- На его лице появляется улыбка, он наливает в пиалу чай и делает глоточек. - Пью чай…- Он закрывает глаза. - Самое плохое лллето лучше…» - Он, не закончив фразу, кладёт трубку и возвращает телефон на прежнее место. Долго сидит в кресле и пьёт чай. Допив чай, он нехотя поднимается с кресла и идёт в маленькую комнату. Зучит рок. Лёнька продолжает перебирать кассеты и поедать черешню.
Крупная красная черешня! Щуков присаживается рядом. Молчит минуту, может, и дольше. Потом говорит:
- Вот и приехали.
Лёнька выключает музыку, берёт с книжной полки книжку и начинает читать, продолжая поедать черешню. Щуков достаёт из кармана пиджака бутылку водки и ставит её рядом с магнитофоном.
- Тебе. Держи. - Он смотрит на Лёньку, Лёнька смотрит на бутылку и молчит. Некоторая растерянность появляется на лице Лёньки. - Ты уже мужчина, - говорит Щуков. - С ребятами по такому случаю надо.
- Спасибо, отец, - чеканя каждый слог, говорит Лёнька, беря бутылку. - Я вообще-то не пью и презираю пьющих. Всех до одного. - Он морщит лоб.
- Я тоже, - говорит Щуков и разводит руками, - но бывают случаи…А впрочем, - он усмехается, - можешь разбить её об дерево.
- Зачем же? - улыбается Лёнька. - Перед выпускными ты подарил мне кроссовки Адидас, предстоит, мол, длинный путь, теперь вот горючего подбросил. - Лёнька хитро щурится и, улыбаясь краем рта, смотрит на Щукова.
- Прекрасно, - говорит Щуков. - Я знаю, - он улыбается, роясь в кармане, - что тебе от меня вот уже почти полгода, как ничего не надо. - Он достаёт из пиджака портмоне, отсчитывает сто рублей и протягивает Лёньке.
- Благодарю, - сверх вежливо говорит Лёнька, берёт деньги и прячет их в кармане рубашки.
- Обращайся, - говорит Щуков.
- Я давно хотел тебе сказать. - Лёнька выжидательно смотрит на Щукова.
Щуков кивает головой:
- Говори.
- Ты правда дурак или только прикидываешься? - спрашивает Лёнька.
Щуков улыбается, но молчит.
- Ты знаешь, в чём твоя беда? – спрашивает Лёнька.
- Знаю, - говорит Щуков, - моя беда в том, что у меня нет беды.
- Ха. – Лёнька усмехается. - Твоя беда в том, что ты фанат науки.
- Фа-на-а-ат? - Щуков улыбается. - Знаешь ли ты, что такое фанат науки? - спрашивает он и внимательно смотрит на Лёньку. - Хорошо, тебе, так и быть скажу. Ты даже не представляешь, что купание в речке и лежание на песке под солнцем, то же самое, что и наука.
- О-го-го! - смеётся Лёнька. - Ну, ты и хватил, таточку! Ну, не ожидал. Хотя я помню, как ты втолковывал: если уж ты пошёл загорать, загорай, не трать попусту время; если ты пошёл работать, работай. И что, это не фанатизм? Ты что, не фанат?  - Лёнька отрицательно машет головой.
- Это, - Щуков ждёт, когда Лёнька перестанет мотать головой, - всего лишь заполнение жизненных пустот, из которых и состоит жизнь.
- О-о! - Лёнька задумывается. Он явно оживился после начала разговора. - И тебе хорошо с твоей жизненной стратегией?
- Стратегией? - Щуков переводит взгляд за окно. - Как тебе дожди?
- Дожди? – Лёнька задумывается. - Я подумал, что ты…короче, ты умней, чем я думал. Но это тебя не спасёт от…Да! – спохватывается он, что-то вспомнив, - ты хотел что-то сказать по части женщин.
- Я? – Щуков зевает. - Женщины, лллето, вино…- Он пожимает плечами.
- Тогда я скажу. - Лёнька вдруг возбуждённо проходится по комнате. -Женщины любят сильных и волевых.
- Как я, - улыбается Щуков, скаля зубы.
- Если нет таких качеств, а это вполне возможно, - продолжает Лёнька, - то богатых, успешных, удачливых.
- Точно! Таких, как я, - продолжает улыбаться Щуков.
- Не юродствуй, таточку, тебе это не идёт. - Лёнька чешет лоб. - И ещё, женщины любят, - Лёнька замолкает, задумывается и тихо добавляет, - они любят быть старше мужчин.
- Старше? - уже задумывается Щуков. - Ну, а если не то и не то?  Умных и интеллектуалов?
- Ну-у, - Лёнька задумчиво морщится, - тогда…тогда...увы я не в тебя.
- Но тогда получается, что разные любят разных, - говорит Щуков.
- Да. Наверно. Но кучу денег на них надо тратить всегда. Так? – Лёнька улыбается.
- Кучи нет, – говорит Щуков и задумчиво чешет лоб.
- Скажи тогда хоть, как звали собаку Македонского? – спрашивает вдруг Лёнька.
- Кто такой Македонский? - Щуков делает удивлённое лицо.
- Всё ясно. И всё таки, - Лёнька думает, царапая лоб ногтём.
-Ты не огорчайся. - Щуков улыбается. - И хотя мы так и не познакомились, ну опоздал… «Леонид Иванович! Костюм готов!» - звучит девчёночий голос. - Готовься к выходу, - говорит Щуков, хлопает Лёньку по плечу и выходит из комнаты.
В прихожей Левченко работает с феном.
- Одень серый костюм, - говорит она, глядя в зеркало. Щуков кивает головой и моргает Юльке, которая вся нарядная стоит рядом и держит в руках мужской костюм.
- Сойдёт, папуля? -  говорит она.
- Сойдёт.
- Не голова, а чёрти что, - злится Левченко.
Щуков уходит в спальню, достаёт из гардероба серый костюм и долго смотрит на него. Одевается Щуков не спеша. Серый костюм сидит на нём хорошо. Голубой галстук. Одевшись, он выходит в прихожую. Левченко уже в коричневом платье продолжает бороться с причёской. Щуков задумчиво смотрит на её массивные ноги, потом он смотрит на её квадратный подбородок…
- Пошли, - доносится до него голос Левченко.
- А Лёнька?
- Они с Юлькой уже ускакали. - Левченко берёт сумочку, ещё что-то и они уходят.
Идёт дождик. В школу они приходят одними из последних, в актовом зале все места уже почти заняты. Они усаживаются сразу у входа. Левченко, держа Щукова за руку, с напускным безразличием разглядывает собравшихся. В зале стоит гул толпы. Щуков тоже смотрит по сторонам, чуть отстраняясь от Левченко. Кругом родители, родители…В первых рядах сидят виновники торжества. На сцене длинный стол, застланный нарядной красной скатертью. Среди взрослых шныряет группа младшеклассников. «Вот и закончили школу,» - оглянувшись, вздыхает Лариса Оболончик, женщина спереди, она смотрит на Левченко и кивает головой. Она ещё что-то говорит, говорит…Щуков улыбается ей: «Такова жизнь,» - и подчёркнуто тяжело вздыхает. Лариса Оболончик соглашается кивком головы, пожимает плечами и принимает прежнее положение.
В этот момент Щуков видит Марину, она стоит у сцены в окружении выпускниц, и все они оживлённо разговаривают. Щуков смотрит незаметно на Левченко: та, задрав голову, продолжает смотреть по сторонам.
Щуков снова переводит взгляд на Марину. На ней длинное голубое платье с длинными рукавами. Она выглядит девчонкой даже среди выпускниц. Родители и гости ещё продолжают рассаживаться. Вдруг становится тихо. На сцену выходит Дуров Геннадий Сергеевич - невысокий толстый мужчина - и устраивается на трибуне. «Товарищи! – начинает он. – Сегодня у нас торжественный вечер. Разрешите мне открыть наше торжественное собрание.» - Он делает паузу, и ему разрешают короткими возгласами с разных сторон и аплодисментами. Он быстро организует выбор почётного президиума, и сцену заполняют нарядно одетые мужчины и женщины. И после некоторых формальностей слово предоставляется директору школы Беличу Степану Ивановичу. Белич не очень лаконичен: Несколько затянутое вступление о роли решений последнего съезда партии в будущем школ и институтов, прерванное, если так можно выразиться, чьим-то настойчивым кашлем в первых рядах, потом немного лирики о сложном международном положении, чуть-чуть воспоминаний и заключение. А потом он начинает раздавать дипломы. На сцену под аплодисменты родителей и всех остальных присутствующих выходят выпускники. Белич вручает им дипломы, яростно трясёт их руки, что-то говорит в ухо каждому…Вдруг раздаются бурные аплодисменты, свист – это свистят ребята у входа в зал, не выпускники, видимо, ученики младших девятых- восьмых классов, кто-то кричит: «Отец!» Это на сцену поднимается Лёнька Щуков, он несколько смущён такой встречей, по залу идёт гул. Белич что-то кричит на ухо Лёньке, ещё яростней трясёт его руку, долго трясёт, не отпуская, хотя Лёнька уже сделал шаг в сторону, очень долго трясёт, и свист резко усиливается, так долго трясёт, что зал начинает смеяться. Смеются все. Не смеётся только Лёнька. Щуков видит, что Левченко тоже не смеётся, а напряжённо смотрит в сторону сцены, и на лице её застывшая улыбка. Тем временем, Лёнька  Щуков покидает сцену, и вручение дипломов продолжается.…Ученики девятых-восьмых классов напоминают о себе ещё раз, когда на сцене появляется Вика Сальникова.
- Это Сальникова, - шепчет в ухо Щукова Левченко. - Сальникова!
- Да? – Щуков делает удивлённое лицо. - Не может этого быть! – И он смотрит на Левченко; Левченко напряжённо, вытянув даже шею, смотрит в сторону сцены, и на лице её застывшая улыбка.
Начинаются выступления. Выступающие говорят душевно, проникновенно: «Дети!.. Деточки!.. Мальчики!.. Девочки!.. Мужчины уже!.. Уже женщины! (смех)…» И даже: «Хозяева демократии…»
Щуков слушает рассеянно, глядя куда-то неопределённо вдаль… Объявляется перерыв и потом…Всё толпятся, выходят из зала. В коридоре уже толпа, разбитая на группки: учителя, выпускники, родители. Щуков теряется в толпе и выходит во двор школы.
Дождь! Это первое. Щуков сладостно закуривает. Он видит: в школьной беседке курят выпускники. Блестит асфальт. Шуршат колёса автомобилей где-то за заборчиком.
О чём-то размышляя, Щуков направляется к выходу из школьного дворика. Идёт не спеша, иногда оглядывается. Дойдя до ворот, он останавливается, делает долгую затяжку и видит: Из школы выходит Марина, она раскрывает зонт и смотрит по сторонам. Щуков улыбается. Марина направляется к беседке и видит Щукова. Сначала она останавливается в нерешительности, потом быстро подходит к Щукову.
- Промокнешь, - говорит тихо Щуков.
- Ты здесь? - спрашивает Марина.
- А якже? - улыбается Щуков. - Случайно, правда.
- Почему здесь? - Марина показывает на ворота.
- Вот, - Щуков показывает на сигарету, - курю.
- Под дождём? - смеётся Марина и трогает пальчиком намокшую сигарету. Они смеются.
- Вот и закончились самые длинные дни года, - говорит Щуков.
- Я так к ним готовилась… - говорит с грустью в голосе Марина. - На нас уже смотрят.
- Когда мы увидимся? - спрашивает Щуков.
- А сейчас мы разве не видимся? - Марина улыбается.
- Нет, не видимся…К чёрту этот вечер! Поехали… - Щуков смотрит по сторонам.
- Ты с ума сошёл! – ужасается Марина. - Это невозможно! Твой класс очень интересный. Они готовились к этому вечеру весь год. Ты видел, как встретили твоего Лёньку?
- Да.
- А знаешь почему так?
- Не очень, но догадываюсь.
- Это то, о чём я говорила.- Марина поворачивается уйти.
- Я тоже готовился к этому вечеру, - говорит Щуков, придерживая её за руку, - но опоздал. - Он пытается затянуться. - О-о! этот пятый день лллета. По секрету я тебе расскажу, как мы с Борькой Евтеевым…
- Ты уже рассказывал, - перебивает Щукова Марина и как-то виновато говорит: - Но мне, правда, пора, Ив.
- Так-так, когда мы встретимся? Завтра?
- Нет. Ты позвони завтра.
- Угу, - кивает Щуков. - Ну, иди. Они вон как тебя ждут, эти живоглоты.
- Я ж обещала им сегодня быть весь вечер с ними до утра, до восхода солнца. До свидания. - Марина бежит к беседке. Раздаётся радостный громкий смех и девчячий визг.
Щуков закуривает новую сигарету и отходит под огромную ветвистую липу. Липе лет пятьсот. Может больше, может меньше.
Дождь усиливается. Ливень. С визгом и смехом все нарядные-нарядные на высоких каблуках девушки бегут из беседки в здание школы. Щуков продолжает стоять у ворот под деревом. Огромная липа уже намокла настолько, что с неё уже льёт настоящий дождь огромными каплями. Мимо шуршит такси, его зелёный огонёк проплывает мимо. Ливень заканчивается. У входа в школу начинается бурное движение, кто-то выходит, выбегает, кто-то возвращается, по одиночке, группами, кто-то проходит мимо Щукова из школы, кто-то в школу. Стоя под липой, которая всё-таки хоть как-то спасла от дождя, Щуков выкуривает несколько сигарет. Не докурив очередную, он бросает её под ноги, выглядывает из-под липы, смотрит на небо и идёт по тротуару. По дороге бегут ручьи. В частных домах уже горит свет. На улице пустынно.
Придя домой, Щуков снимает мокрую одежду, сваливает её в кучу в ванной, а сам садится под горячий душ. Долго сидит в позе лотоса. Горячая вода падает на макушку, стекает по спине, по плечам, по груди. Тело краснеет, приобретает румяный оттенок. Пар заполняет всю ванную. Зеркала запотевают. Проходит много времени, наверно, час. Выключив душ, Щуков ещё некоторое время сидит в ванне, обсыхает. Потом в трусах, набросив на плечи огромное полотенце, выходит из ванной. В кухне у окна сидит Юлька.
 - Юлька?- удивляетя Щуков.
 - Да, папулечка,- вздыхает Юлька.
 - А почему не в школе?
 - Там так скучно было. Директор…он ненормальный! только о демократии и говорил, и наш Лёнька, он молодец, он начал громко кашлять…
 - Да-а? Так это он кашлял.
 - И Сальникова молодец, - говорит Юлька. - Боже, какая она была красивая!
- А кто там был самой красивой? - спрашивает Щуков.
 - Да все красивые. - Юлька задумчиво смотрит в окно.
 -Так почему ж ты ушла?
 - Ну-у, это их вечер, а нам…Наверно, грустно заканчивать школу. А? - Юлька переводит взгляд на Щукова.
 - Грустно, - говорит Щуков.
 - Я бы перенесла окончание школы на зиму. А? - говорит Юлька.
- Свежая мысль, - улыбается Щуков, - но у меня окончание школы уже ужасно сильно связано с лллетом и не с одним.
- Почему, папулечка? - Юлька садится на спинку кресла.
- Попозже. Когда подрастёшь, я расскажу тебе несколько историй, связанных с окончанием школы, - говорит Щуков.
- Из твоей жизни? - спрашивает Юлька.
- И из моей тоже. А  ты почему не спишь? - спрашивает Щуков.
- Так надо, папулечка. Я пишу. На меня нашло вдохновение.
- Вдохновение или не хочешь спать?
- Не знаю, - говорит Юлька. - Я заварила чай. Твой любимый. Нормально?
- Ты почему не ухаживаешь за головой? - говорит Щуков, проведя рукой по её голове. Она молчит и улыбается. - Это я, конечно, виноват, - вздыхает Щуков.
- Ты сейчас такой смешной, папулечка, - говорит Юлька и обнимает Щукова за шею. - Я так по тебе соскучилась. Ты так всё работаешь, работаешь…Папуля, - Юлька некоторое время молчит и тихо спрашивает: - А как умер дедушка Жора?
Щуков вздыхает, смотрит куда-то вдаль.
- А откуда ты знаешь, что он умер? – спрашивает он.
- Мамуля сказала, что ты летал на похороны отца, - говорит Юлька.
- Мамуля сказала. - Щуков усмехается. - Да, да, я ей говорил. Как умер? - Он смотрит на Юльку. - Его кремировали и развеяли над морем под шум волн и крик чаек. - Он улыбается и целует Юльку в макушку.
Некоторое время сидят молча.
- Сегодня ты пахнешь не так ужасно, как  тогда, - говорит Юлька.
- Тогда я пил водку, пиво, вино, шампанское. - Щуков наливает в пиалу чай.
- Всё сразу?! - вскрикивает Юлька.
- Нет, - улыбается Щуков. - По порядку, потом и в перемежку, и много, и всё сразу.
- Это, наверно, очень трудно, папулечка?
- Это ужасно…Хотя, впрочем… - Щуков задумывается, делает глоток чая.
- Я не понимаю, - говорит Юлька.
- Тебе это и не надо понимать.
- Мне, папулечка, надо всё понимать. - Юлька наливает себе чай в маленькую белую чашечку.
- Зачем? - спрашивает Щуков.
- Тихо! - говорит Юлька. - Ты что? Забыл, что я хожу в школьный литературный кружок? - Юлька делает глоток чая и морщится. - Разве такой чай пьют. Горький…
- Пьют, - кивает Щуков. - Я пьют. И-и-и, продолжай.
- Я ж говорила, что буду писательницей, - говорит Юлька. – Ты что, забыл?
- Писательницей?
- Да-да! К нам в школу приходил как-то психиатр, психолог…короче, псих какой-то. - Юлька кладёт в чашку с чаем сахар. Четыре ложки. - Чтоб хорошо писалось, надо есть много сахара, - говорит она под каждую ложку. - Так вот, он задавала всем вопросы. Было много вопросов. И требовал мгновенных ответов. Один вопрос был таким: Кем ты хочешь стать? Он, этот псих, задавал его постоянно, но вдруг и неожиданно. «Какие цветы ты любишь? Как ты относишься к дружбе мужчины с женщиной?» ну-у и…и вдруг: «Кем ты хочешь стать?» Ответы должны быть из одного слова, либо «Физиком», либо «Бухгалтером», «Колхозником», «Не знаю» и так далее…
- И что ж ты ответила?
- Я всегда отвечала «Никем». И он сказал, что я очень упорна, и, возможно, из меня выйдет неплохая писательница.
- А ты?
- Что я?
- Что ты сказала?
- Я смутилась.
- А он?
- Он сказал, что мне нужно работать над собой.
- А ты?
- Я сказала, что буду работать, что уже хожу в наш школьный литкружок.
- А он?
- Он сказал, что через месяц протестирует меня ещё раз. У него есть какой-то специальный тест. Он сказал, что он вообще с литературой «на ты». Потом он вдруг сказал «До свидания» и ушёл.
- А ты?
- Я тоже сказала «До свидания».
- А он?
- Ну-у, папулечка. - Юлька смеётся. - А ты, папулька, как считаешь?
- Писательницы не пьют чай с сахаром, - говорит Щуков.
- Это что, не хороший тон? - спрашивает Юлька.
- Тон? - улыбается Щуков. - Это скорее полутон или нетон.
- Папулечка, ты романтик? - спрашивает вдруг Юлька.
- Этот вопрос из серии вопросов твоего психа?
- Нет, я серьёзно.
- Я? Романтик? - Щуков задумывается. - Может, но только лллетом.
- А я, папулечка, лишена романтического флёра, - с пафосом говорит вдруг Юлька.
- Что-что?! - вырывается у Щукова, он уже начал делать глоток чая.
- Назад к романтизму! - Продолжает с пафосом Юлька. - Вперёд к романтизму! Я отношусь к романтизму сдержано. Вот психология…Как ты относишься к психологии? - спрашивает Юлька.
- Она меня занимает, - говорит Щуков. - Но я не псих. Психология – это наука, а моя наука это физика.
- А психология – это шизика. - Юлька смеётся.
- Да-а. – Щуков делает глоток чая.
- Да-а, - Юлька улыбается и вдруг резко спрашивает: - Кем ты хочешь стать?
- Никем, - мгновенно отвечает Щуков, и они долго смеются.
- Папуля, а чем отличается странный от удивительного? - спрашивает Юлька.
- Это…это, - Щуков думает, делает глоток чая, - когда тебе говорят: ты странный, то это плохо, когда говорят, что ты удивительный, то вроде как интересно.
- Странно, - говорит Юлька, и они снова долго смеются. – Папуля, а что значит философствовать в стихах? - спрашивает Юлька.
- Я не поэт, - говорит Щуков, - но скажу: это играть в шахматы по шашечным правилам.
- А кто такие интеллектуалы? - спрашивает вдруг Юлька.
- Это те, - Щуков выливает остатки чая в чашку, - кто придаёт значение всему тому, что вовсе не имеет никакого значения.
- Папуля, я так хочу писать, - грустно говорит Юлька. - Подскажи мне что-нибудь.
- Литература, мне кажется, это высшая наука – интуиция. - Щуков улыбается. - Ты знаешь, что такое интуиция?
- Нет.
- И не все ей владеют… - Щуков вдруг зевает. - Но что-то я разболтался. Кто у вас ведёт кружок литературы?
- Вера Павловна.
- Всё равно, не знаю.- Щуков открывает холодильник и, ничего не взяв, закрывает. - Двадцать пятое сегодня или не двадцать пятое?! - Он ходит по кухне, что-то выискивая. Находит в шкафчике на нижней полке за двумя бутылками подсолнечного масла полбутылки коньяка. Молдавского. - Хочется пить, - говорит он и наливает себе в стакан коньяк. Делает глоток.
- А чай, папулечка? - Юлька наливает Щукову остатки чая из своей чашки. - Сейчас заварим ещё.
- Вспомнил! – говорит Щуков. - Вера Павловна это такая толстая полууродка.
- Ну, почему же, папулечка? Говорят, она нравится мужчинам.
- Я не об этом. - Щуков делает глоток коньяка. - Она уродлива душой.
- А разве писателю обязательно надо быть с душой? – спрашивает Юлька.
- Обязательно, - уверенно говорит Щуков. - И писателю и тому, кто учит. Иначе…
- Что иначе?
- Иначе…А впрочем. - Щуков улыбается. - Отстань. Иначе всё пойдёт к чёрту, - продолжает он, задумчиво глядя в окно.
- Папулечка! - Юлька смеётся. - Ведь всё итак пошло к чёрту.
Щуков удивлённо смотрит на Юльку и улыбается.
- Тебе ещё рано писать, - говорит он тихо. - Писать – это не детское дело. Литература и особенно проза это дело взрослых людей. Даже мужицкое.
- А Шолохов! - восклицает Юлька.
- А что Шолохов?
- В двадцать два «Тихий Дон».
- Ты читала «Тихий Дон»?
- Да! Кошмар! А Пушкин? А …
- Стоп-стоп, Пушкин поэт, а я говорю о прозе.
- А Санд, а Саган, а Кристи?..
- А Жанна де Арк?! - смеётся Щуков.
- Вера Павловна говорит, что чтобы писать, нужно не сидеть на месте.
- А как же тогда писать? - Щуков смеётся. - Стоя - неудобно, лёжа вредно…
- Я ещё подумаю, - говорит Юлька. - А вот ещё: поэты столько говорят о душе. Особенно старые. Что это такое?
- Это такое? - Щуков задумывается, потягивает коньяк.- Наверно, то, чем чувствуешь такие вещи, как любовь, как страх, как старость. - Щуков улыбается. - Чем больше ты чувствуешь, тем больше у тебя душа.
- Папулечка, а я… - лицо Юльки становится серьёзным. - Как ты считаешь, я чувствую? У меня есть душа?
- У тебя всё есть, - говорит Щуков. - Но чтобы писать, - он пожимает плечами, - не знаю…Что-то я стал много болтать.
- Мне больше всех нравится Франсуаза Саган! - восклицает вдруг Юлька. - Мне хочется ей подражать. У нас в кружке есть один мальчик, он подражает Есенину.
- Подражать не стоит, хотя все в юности кому-то подражают, - говорит Щуков. - Стремись писать легко, непринуждённо, красиво. Писатель, как мне кажется, прежде всего должен читаться, а всё остальное, мысли, идеи, сюжет…- Щуков вздыхает. - Ох, как же много я болтаю. Пиши, доченька, как знаешь.
- А ты писал когда-нибудь? Стихи или ещё что-нибудь?
- Я? - Щуков думает. - Как покупались с дедом? - спрашивает он вдруг.
- Отлично, - отвечает Юлька. - Вода была тёплой. Я уже и брассом, и вольным, и…Да, ладно. А кто тебе нравится из писателей? – спрашивает она.
- Из писателей? Мне? - Щуков задумывается. - А на спине как?
- Не увиливай, папулька! И всё-таки, кто?
- Толстой.
- Фу-у, Толстой. Я к нему отношусь сдержано. А из современных?
- Из современных? Я и не читал никого. Нагибин неплох, - неуверенно говорит Щуков. - Может. Не знаю.
- Пап, на следующий год поехали с нами…
- Нет, тебе с дедом лучше всего. А я всегда весь в себе и... - Щуков обхватывает лоб ладонью. - Тебе надо будет придумать псевдоним.
- А у меня будет псевдоним Ванька Жуков. - Юлька смеётся. - Санд была же Жоржем.
- А почему Жуков?
- Щуков как-то не то, а Жуков уже всем известен: Ванька Жуков – деревенский мальчик.
- Логично, но…нет, ты лучше будь Юллой Киевской, - Щуков улыбается.
- Киевской? - Юлька задумывается. - Юлла Киевская!
- А ещё можно быть Тортом Киевским…- Щуков смеётся.
- Ну, папулечка, не шути так. Вот когда я стану Юллой Киевской, знаменитой писательницей, я повезу тебя в Париж.
- Я не хочу в Париж, - говорит Щуков. - Мне бы…
- Папулечка, а кем ты мечтал быть? - спрашивает Юлька.
- Я? Футболистом, - говорит Щуков. - Тогда была эра Пеле. Мы играли улица на улицу, двор на двор, один на один, два на два, и целыми днями по пять часов подряд.
- А как же школа?
- В школу мы не ходили. - Щуков смеётся..
. - А я буду писать по пять часов в день, - говорит Юлька.
- Пять мало. Сейчас мы проверим твои способности. Опиши-ка меня. Напиши мой портрет. - Щуков разваливается в кресле и смотрит на Юльку. Юлька хмурит брови и сосредоточенно смотрит на Щукова.
- С натуры! – громко говорит она и улыбается. - В голове у него были густые чёрные мысли с чуть-чуть поседевшими висками. Глаза у него улыбались всегда, даже когда он этого не хотел. А носом он делает вот так. - Юлька чешет нос. - Ну, как описать это движение?
- Напиши просто: он двигал кончиком носа, когда хотел что-то сказать, но не говорил, - подсказывает Щуков.
- Отлично! - Юлька хлопает в ладоши. - Он двигал кончиком носа, когда его мучили сомнения. Усов он не носил, хотя женщинам он больше нравился с усами, небольшими чёрненькими усиками.
- Можно добавить? - Щуков поднимает руку.
- Можно.
- И тогда он напоминает грузина…
- Не перебивай, папулечка. Про шрам можно?..
- Нет, шрам не трогай, это святое.
- Так во-от, и ещё его часто посещает мысль, - Юлька на мгновение задумывается и произносит медленно: - что жизнь прожита зря и…
- Вот как?! - улыбается Щуков какой-то неестественной улыбкой.
- Как тебе мой твой портрет с натуры? – спрашивает Юлька.
- Ничего, но вот на счёт «зря»… - Щуков чешет затылок.
- Не обижайся, папулечка. Это же всего портрет глазами ребёнка. Чайлд импрешн! - Юлька обнимает Щукова. - Портрет для истории работ Юллы Киевской. И вообще, ты самый лучший папулька в городе.
- В СССР!
- Нет-нет! В мире!
- Такого ещё не было!
- И не будет! Я так по тебе соскучилась.
- А нельзя ли добавить к портрету, что он ещё к тому же очень хочет есть?
- Ах, да! – Юлька хлопает себя по лбу. - Как же я этого не заметила! – Она изображает на лице страдания. - Бездарно! Бездарно! И что же ты хочешь? Я сделаю всё в твоём вкусе.
- Хорошо, хоть и поздновато уже. - Щуков расслабляется, откидывается на спинку кресла.
- Это будет торжественный ужин, - говорит Юлька и надевает фартук.
- Будьте так добры, - говорит Щуков и закидывает ногу на ногу, - жареную картошку с ветчиной, с яйцом и чтобы обязательно с лучком. - Он достаёт из бара сигару и спрашивает: - Разрешите?
- Конечно, господин учёный, - говорит Юлька  и начинает чистить картошку.
- Сегодня двадцать пятое июня – день выпускных балов в жизнь юношей и девушек - и поэтому сегодня можно многое. - Щуков держит сигару в зубах и задумчиво смотрит в потолок.
- О чём ты сейчас думаешь? - спрашивает Юлька.
Щуков делает вид, что затягивается, глаза его прищурены, он как-будто выпускает дым и говорит:
- Я подумал сейчас об этой химере.
- О какой химере, папулечка? - Юлька на мгновение перестаёт чистить картошку.
- Да об этой самой. - Щуков кисло улыбается. - Об одиночестве. - И после его слов они некоторое время молчат, Юлька чистит картошку, Щуков «курит».
- Одиночество? - Юлька пожимает плечами.
- Чуть расслабишься, - говорит Щуков, - и она тут же опутывает тебя…Бог с ней, - бодро говорит он. - И побольше лучку. Побольше!
- Лук сначала поджарить или потом бросить? - спрашивает Юлька. - Может, его отдельно поджарить?
- Ни-в-ко-ем-слу-ча-е! - Щуков стряхивает «пепел» в пепельницу. - Сначала растопи сало.
- Уже сделала.
- Потом поверх сала нарежь картошку.
-Тебе по-мужски или по-бабски? - спрашивает Юлька, приготовившись резать картошку.
- Что за вопрос?! - Щуков улыбается. -Только по-мужски! И только! Один классик говорил, что картошку надо только жарить, не варить, а жарить! и только по-мужски!
- Посмотри, я не мельчу. - Юлька показывает Щукову надрезанную картошку.
Щуков привстаёт с кресла.
- Чтоб не бояться мельчить, режь картошку вдоль и толщиной в два лезвия твоего ножа. - Он падает в кресло.
- Всё ясно, папулечка. Кратко и понятно. Учёный! - Юлька нарезает картошку в разогретую с кусочками сала сковородку. Шкворчит, шипит, брызгает.
 - После того, как нарежешь посоли одну сторону, через минуту переверни и засыпь всё сверху порезанным луком. - Щуков говорит, и на лице его блаженная улыбка.
- А с кем ты тогда пил? - спрашивает вдруг Юлька.
- Пил? С кем? - Щуков задумывается. - Ты их не знаешь. Они у нас не бывали.
- С Вирычем что-ли?
- Нет, не с Вирычем. Ты их не знаешь. Хорошенько надрались. С приключением. - Щуков делает глоток холодного чая.
- А по какому поводу? - спрашивает Юлька.
- Вообще-то, по этикету я не должен отвечать на твои подобные вопросы, - говорит Щуков и улыбается. - Но я скажу. Одну денежную темку закрыли.
- Вирыча я помню, - говорит Юлька. Она уже перевернула ломтики картошки и засыпает их луков.
- Хорошо, - тянет носом Щуков. Запах жареной картошки на сале распространяется по всей кухне.
- Я пока всё делаю правильно? - спрашивает Юлька.
- Почти, - говорит Щуков и тянет носом.
- Почему почти?
- Потом.
- Ну, папьюлечка!
- Потому, что даже я не делаю правильно, - улыбается Щуков.
- Ты просто давно не делал картошку по-мужски.
- Просто, мне давно не готовили по-мужски, - поправляет Щуков.
- А ты не просил, - обижается вдруг Юлька. - Хоть бы намекнул.
- Виноват, - сдаётся Щуков. - Виноват. И запомни ещё одно: если писательница не умеет вкусно готовить, то это не писательница.
-Так-так, - Юлька задумчиво заглядывает в сковородку. - Я это учту. А Вирыча я помню. Он мне тогда не понравился.
- Когда тогда и почему?
- На том позапозапозавчерашнем вашем дне… Когда, не помню, а почему, скажу. Он всё время говорил: «я», да «я» и ни разу «мы» или «ты».
- Он правильный мужик, - говорит Щуков.
- Ты так говоришь, потому что он твой начальник?
- Обижа-а-аешь, начальник, - улыбается Щуков. - И всё-таки, он правильный мужик.
- А ты неправильный?
-  А я неправильный.
- В чём же ты неправильный? В Чём? В том, что он доктор, а ты нет? - заводится Юлька.
- У тебя картошка сгорит, - улыбается Щуков, - а я горелую есть не буду. И вообще, не отвлекайся! Что-то докторской колбаски захотелось. Ужасно хочется.
- А ты не уклоняйся. - Юлька мешает картошку.
- Разве похоже, что я уклоняюсь?
- Похоже.
- И всё-таки, я не уклоняюсь. Я должен был защитить диссертацию не в прошлом году, а лет десять назад. Это раз.
- А зачем её вообще защищать?
- Зачем? - Щуков улыбается. - Ты хоть и умница, но ещё дитя. Прости, конечно. А может и надо быть дитём?
- Ты опять уклоняешься.
- Я люблю уклоняться, я ж не только футболом увлекался, я ещё чуть-чуть и бывший боксёр. - Щуков улыбается. - Вот представь, что ты писательница, и не издала ни одной книжки. Можно тебя назвать писательницей?
- Ну-у, - Юлька задумывается и говорит неуверенно: - Не зна-а-аю…Наверно, нет.
- Вот! К тому же – деньги, - говорит Щуков.
- К чёрту деньги! – декламирует Юлька.
- Это неправильно. Деньги всегда двигают людьми…
- И куда ж они двигают людей?
- Куда? Хороший вопросик. -  Щуков задумчиво чешет лоб. - Туда! - Он показывает большим пальцем вверх, а мизинцем в низ. - Но от погони за ними не стоит отказываться. Только не надо делать из этого самоцели…
- Вот именно! - Юлька открывает холодильник. - Тут ещё есть сосиски, и мне кажется, что им уже сто лет.
- Там была ещё сухая колбаса, - говорит Щуков. - Порежь её и хватит. Не забудь вбить пару яиц.
- Вот именно, говорю, - продолжает Юлька, она выкладывает на стол рыбные консервы, копчёную колбасу, баночку хрена. - Разве ты стал лучше после своей защиты? - Она кладёт на стол три яйца. - Дядя Дима ничего не защитил, а мне с ним хорошо. А вот дядя Валера доктор, а я его терпеть не могу. Да и не я только.
- Ты о морали? - Щуков улыбается.
- И о морали и о человеке...
- Так вот, дочурка, - Щуков кладёт сигару в коробочу, - мне тоже хорошо с твоим дядей Димой, но твой дядя Дима вор, он всё тянет с завода. А дядя Валера клочка бумаги ни у кого не взял и не возьмёт, хотя я его тоже терпеть не могу. Вот тебе закон диалектики единства добра и зла в одном человеке. Вот и мораль.
- Папулечка, так что же тогда? - испуганно говорит Юлька.
- Ни титул, ни звания, ни воровитость не определяют моральные ценности человека, и это жизнь, - говорит Щуков серьёзно, глядя в тёмное пространство за окном.
Дождь не перестаёт.
-Тебе уже пора понять и разбираться в своих учителях, - говорит Щуков.
- Я часто думаю о честности. Стараюсь честно писать. Что ты думаешь об этом? – спрашивает Юлька.
- Знаю, не уверен, но знаю, - Щуков смеётся, - что одна честная мысль, высказанная дважды, уже конъюнктурна. - После этих слов наступает пауза в диалоге.
- Конъюнктурно – это, когда выгодно? – спрашивает Юлька.
- Около этого, - отвечает Щуков.
- Папуля, а почему все боятся выглядеть наивными. «Он наивен», говорят о ком-то с презрением. Что это такое «наивность»?
- Это, когда тебе легко. – Щуков смеётся.
- Да-а-а? Легко? Интересно быть наивным?
- Не знаю.
- Ум и наивность – это одно и тоже?
- Не знаю.
- Он опытен, но наивен. Звучит?
- Не знаю.
- Спасибо, папулечка, за пресс-конференцию. - Юлька мило улыбается. - Ты всё-таки правильный мужик. И что б ты ни говорил о своём Вирыче, я б не только его в разведку с собой не взяла, - Юлька вдруг взрывается смехом, с трудом подавляет его, - но я б ему в его шляпу и копейки не бросила б… - Она смеётся, режет колбасу тоненькими просвечивающимися кружочками и аппетитно укладывает их на тарелке.
- Ты жестока, - говорит Щуков и тоже смеётся.
- Диалектика! - Юлька пожимает плечами. Потом она также тонко нарезает огурцы и помидоры.
- В шляпу! Ни копейки! - Щуков хихикает. - Ну ты и умница. Ай да Юлла Киевская!.. Ты будешь хорошей женой, - говорит он вдруг, глядя на Юльку. - Лишь бы, лишь бы…
- Что лишь бы, - улыбается Юлька.
- Не знаю, что это за лишь бы. - Щуков тоже улыбается.
- Опять уклоняешься, боксёр? - Юлька бьёт яйца в картошку. - Сколько будешь сам? Как тебе вбивать?
- Тут двух мнений быть не может, - говорит Щуков, напустив на себя очень важный вид. - Яйцо не должно смешиваться с картошкой. Картошку надо разгрести и в освободившееся пространство вбить яйца. Сделай, пожалуйста, «Глаз циклопа», - Щуков задумывается, - из трёх яиц.
Юлька вбивает в сковородку сначала одно яйцо, потом второе, оно чуть-чуть сползает с первого и тут же белеет, желтки яиц разъединяются, а белки на краях сразу белеют между ломтиками картошки. Третье яйцо ложится сверху!
- «Циклопий глаз о трёх яйцах!» - восклицает Юлька.
- Этого я ещё не слышал. - Щуков радуется. - А как у вас на счёт выпить?
- А выпить нет. - Юлька вдруг огорчается.
- Как это нет ?! - Щуков достаёт из нижнего ящичка серванта начатую бутылку коньяка. - Будем пировать!
- Будем пировать! – восклицает Юлька. -  Выпускной у нас сегодня или не выпускной!
Сковородка с жареной картошкой и яичницей уже на столе.
- А ты чего? - спрашивает Щуков, кивая на одну вилку на столе.
- Не хочется, надо ещё и маме оставить,  - вяло говорит Юлька. - Но вот,  - она вдруг оживляется и игриво смотрит на Щукова, - если б ты мне налил!
- Тебе? - Щуков смотрит по сторонам.
- Сколько лет?
- Четырнадцать.
- Водки нельзя, а коньячку чуть-чуть…
- Мне б только попробовать, - молит Юлька. - Наши девчонки уже и водку пробовали, и коньяк, и самогон. А сегодня такой день!
- Да-а-а, - тянет Щуков. - Двадцать пятое июня! Тащи рюмку!
 Юлька достаёт из серванта хрустальную рюмку. Щуков наливаент ей рюмку, себе полстакана. - Да-а-а, двадцать пятое июня. - Он поднимает свой стакан. Вид у него вдруг грустный. - Мой Выпускной бал изменил… направил меня на мой нынешний путь.
- Ты никогда не рассказывал. - Юлька смотрит на Щукова и ждёт.
- На наш Выпускной пришёл один завкафедрой политеха. - Щуков задумывается. Вспоминает. - Племянник его выпускался в другом классе. Вовка Фешченко. И как-то случайно разговорились в кулуарах о физике. И он, этот завкафедрой, потом говорит, чтоб я пришёл поступать только к ним, что он всё сделает. Вот так я стал физиком. А ведь думал уйти в армию и стать ракетчиком. А? – Щуков улыбается Юльке и протягивает свой стакан с коньяком. - Они чокаются. - Чтоб это не последняя была твоя рюмка. И вообще… - Он медленно выпивает свой коньяк и смотрит на Юльку, сморщив лицо и занюхивая хлебом. - Давай, Юлька, вперёд! - Он начинает жадно есть.
Юлька отпивает совсем немного и, закрыв глаза и морщась, машет рукой.
- Как я на первом курсе, - говорит Щуков набитым ртом. - Ты закусывай.
Юлька отламывает кусочек хлеба и закусывает.
- Крепко! - выдыхает она и допивает свой коньяк. -Чтоб от тебя не отставать.
- Настоящий писатель, а писательница ще бильш того должна уметь хорошо пить. - Щуков ест картошку, смотрит на Юльку и улыбается. Юлька тоже улыбается.
Некоторое время они, кажется, полностью заняты поглощением жареной картошки с яишницей, посматривают друг на друга и улыбаются.
- Вот и ещё одного белого окна не осталось…- говорит Щуков.
- Белого пятна! - поправляет Юлька.
- Не важно. - Щуков улыбается, отставляет пустую сковородку и наливает себе ещё коньяк. - Тебе? - спрашивает он Юльку глазами. Она отрицательно машет головой.
Они выходят на балкон.
- Пап, давай...- Юлька смотрит на Щукова и молчит, потом тихо продолжает, - покурим.
- Покурим? - Щуков задумывается, прищурив один глаз, выходит из кухни и тут же возвращается с сигарой в руке. - Покурим, - говорит и на глазах у Юльки зубами откусывает кончик сигары и раскуривает её.
- Па, а ты знаешь, что Лёнька наш курит? - спрашивает Юлька.
- Знаю, - говорит Щуков.
- Он уже как взрослый, - говорит Юлькаю.
- Только закурил, и уже как взрослый, - усмехается Щуков. - Я смолил с одиннадцати.
- А я тоже уже курила, - хвастливо говорит Юлька и выжидательно смотрит на Щукова. - Ты ж не будешь меня ругать, папулечка?
Щуков ничего не говорит, тянется куда-то и потом кладёт на столик пачку сигарет. Юлька вытаскивает из пачки сигарету, неумело суёт её себе в рот и наклоняется к Щукову. Щуков смотрит на неё, курит.
- Эй, мужчинка, может ты дашь мне прикурить, - капризно говорит Юлька.
- Прикурить? - Щуков улыбается. - Где мой ремень?
- Ну, папулечка, я только чуть-чуть.
- Только чуть-чуть. - Щуков чиркает спичкой. - Девушке, женщине от сигареты неприлично прикуривать. Запомни. - Он протягивает Юльке зажженную спичку.
- Спасибо, папулечка. - Юлька, закурив, откидывает голову, задрав подбородок, потом затягивается. - Пап, а я красивая? - спрашивает она вдруг.
- Особенно, когда выпускаешь дым, - говорит Щуков. - Так делает одна моя знакомая проститутка…
- Ну, папулечка-а-а!
- Ты самая красивая Юлька в городе.
- В Союзе!
- В мире!
- Ой! Папуля, в восьмом «А» есть один мальчик… - Юлька набирает дым в рот, выпускает дым, но не продолжает говорить, она смотрит куда-то мимо Щукова, глаза её блестят…
- Итак, один мальчик, - напоминает Щуков. - Он красив?
- Отстань, папулечка. - Юлька яростно машет руками, разгоняя дым. - Ой, мы нарушили табу. Ты не думай…Я просто соскучилась по тебе.
- Я тоже. - Щуков гасит сигару о коробку спичек, заходит на кухню, за ним  - Юлька. - Иль нет? - Он улыбается Юльке.
Юлька гасит сигарету струёй воды, бросает окурок в мусорное ведро и пьёт воду из-под крана.
- Ой, папулька, я такая счастливая! Мне так сегодня работалось! Вдохновение было!.. А мыслей не было, - грустно вдруг заканчивает она.
- Разве такое возможно? – Щуков наливает немного коньяка.
- Возможно, папуля. Ты не представляешь, что такое вдохновение!
- И что же это за зверь?
- Это, когда появляются крылья.
- Крылья – это хорошо. - Щуков задумывается. - Это, когда в картошечке появляется чесночок, перчик, лавровый листок, лучок, и пиво большими глотками. Да-а-а, - он вздыхает, - картошечку ты жарила явно с вдохновением.
- Папуля, а как можно картошку жарить с вдохновением?
- Как? - Щуков с досадой смотрит на пустую пивную бутылку. - Выше я уже говорил. Ну, очень просто: не ты нарезаешь картошку, а руки сами нарезают её...Более того, она, картошка, даже подсказывает, что и как делать, она в сковородке, и ты с нею, а картошеньки шепчут: «Соли, Юлька!» - и ты солишь. «Перчику!» - стонет картошка, и ты перчишь.
- Я не так делала. - Юлька огорчается. - Я ничего не слышала.
- А вот это и есть высшее вдохновение, когда ты общаешься без слов. - Щуков закрывает глаза. - Вы сливаетесь, и тут на авансцену выходит интуиция!.. Мне кажется, что ты уже хочешь спать, - улыбается Щуков, глядя на зевающую Юльку.
- Да, папулечка, ужасно вдруг захотелось спать. - Юлька зевает ещё раз. - Вже глазки слипаются.
- Это перегруз. Иди, бедняжка. - Щуков гладит Юльку по голове.
- А ты?
- А я ещё посижу.
- Не пойдём встречать рассвет? Я не пойду.
- Я ещё думаю. Не хочется мокнуть. Да и настроение…Но! - Щуков прищуривает один глаз и смотрит в окно.
За окном темно.
- Ты всегда сидишь допоздна. Тебе тоже надо спать.
-Ты знаешь, - Щуков задумывается, - последнее время я стал разговаривать сам с собой.
- Наверно, все разговаривают.
- Все-все, - улыбается Щуков.
Юлька чмокает его в щёчку и уходит. Щуков выходит на балкон. На балконе сыро. Щуков долго стоит, глядя в небо, затянутое дождевыми тучами. За это время дождь успевает стихнуть и вновь превратиться  в ливень…Вдруг на кухне что-то гремит. Щуков оглядывается. Это  Левченко.
- Устала до чёртиков, - говорит она, падает на стул и выжидательно смотрит на Щукова на балконе. Она чем-то недовольна. - Что за маскарад ты устроил? – спрашивает. - Такое хламьё! Сначала я подумала, что это Пинкертон за мной увязался. - Она смеётся. - А потом вижу: Холмс. Так?
- Я?  - Щуков заходит на кухню, берёт чайник и говорит как-то неуверенно: - Бал всё-таки…Выпускной…
- Да оставь ты этот вечный чайник в покое! - возмущается Левченко. - Боже, если б тебя папа видел! Короче, - Левченко деловито смотрит по сторонам, - сегодня ты не пойдёшь встречать свой распускной рассвет, тем более там такой дождище. Надо…надо. - Она не говорит, что «надо», а начинает рассказывать про школьный бал…
 И в это время часы показывают полночь. Щуков с тоской смотрит на часы, вздыхает.
Так заканчивается  День Пятый Выпускной Бал школьников и встречи рассвета.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ ДЕНЬ ВИШНИ

- Стоп! - говорит Щуков и резко останавливается около двух девушек. - Где брали вишню? - спрашивает он Веру Орлову, брюнетку в очках.
- Что? - Вера Орлова делает шаг в сторону, таким неожиданным был вопрос Щукова.
- На Владимирском, - говорит Юля Чернобровка, её подруга - высокая блондинка, и хихикает.
- Первая? - спрашивает Щуков.
- Что вы! - Вера Орлова хихикает и машет рукой. - Уже полно!
 - Спасибо, - говорит Щуков, смотрит по сторонам, потом подземным переходом переходит на другую сторону Хрещатика, ускоряет шаг и втискивается в уже отходящий троллейбус. Едет минут десять, сдавленный со всех сторон, сверху – телами людей, сзади – троллейбусной дверью. Выходит - выпускает пассажиров - снова заходит, выходит – выпускает пассажиров – снова заходит…
 Владимирский рынок бурлит. Щуков, почти не глядя по сторонам, минует ряды промышленных товаров и попадает в океан овощей. Кругом море малины – красная, розовая, чёрная и мелкая, и крупная. Смородины меньше. Черника…Но Щукова вдруг, как магнитом, тянет к противоположному прилавку.
Конечно же это ВИШНЯ! Тёмная крупная вишня лежит на чашах весов, по килограмму на каждой. Щуков улыбается Наташке Федирко - молодой женщине в голубом, в горошек, платке.
- Можно попробовать? – спрашивает он, беря Вишенку.
- А як же! - улыбается в ответ Наташка Федирко. Щуков, кладёт Вишенку в рот и закрывает глаза.
– Очень вкусно, - говорит Наташка Федирко. - Это сорт…
- Тихо! – останавливает её Щуков, жуя. - Это последняя Вишня?
- Какая осталась, - отвечает не сразу Наташка Федирко.
- Да, мне сказали, что на Владимирском Вишня самая-самая. Мне ведёрко, - говорит Щуков, - если можно с вашим ведёрком. - Он достаёт портмоне и раскрывает его: торчат трёшки, пятёрки, червонцы.
- Бачу, любите Вишню. - Наташка Федирко достаёт откуда-то  снизу из-под прилавка пластиковое ведёрко с Вишней и досыпает в него Вишню из корзинки.
- Вот. - Щуков протягивает ей портмоне. - Возьмите, сколько надо.
- Вишня гарна, - говорит Наташа Федирко, вытаскивая купюрки из портмоне Щукова. - Усё. - Она улыбается Щукову. - Йишьти на здориввя!
- Ведёрко учли? - спрашивает Щуков.
- А якже!
 Спрятав портмоне в карман, Щуков идёт по базару и выходит на улицу Горького.
Очень душно. Потно. Жарко. Асфальт извергает влажный удушливый зной. Вокруг снуют потные с красными загорелыми мордами мужики с мешками, с корзинами, с пакетами и кульками. В кульках огурцы.
Светит ярчайшее Солнце. Его лучи с трудом пробивают густой слой городской атмосферы и достигают Щукова. Щуков останавливает «частника» Егора Плетнёва, и они едут по улице Горького. «До КИИГА,» - говорит Щуков и предлагает Егору Вишню, но тот отказывается. «От Вишни и от абрикос только, извините, понос, - декламирует Егор Плетнёв. - И вообще, Вишни  ядовиты.» Щуков говорит: «Вишнёвый понос – это ж хорошо! А абрикосовый ещё лучше!» И после его этих слов они едут молча. «Там налево,» - говорит Щуков перед очередныи светофором. Они ждут зелёный свет, сворачивают налево и через метров пятьсот Щуков говорит: «Приехали.» Выйдя из такси и расплатившись, он проходит металлические ворота, идёт по асфальтированному тротуару – слева растут какие-то молоденькие деревца – и поднимается по ступенькам двухэтажного здания. «КАФЕДРА АЭРОМЕХАНИКИ И ДИНАМИКИ ПОЛЁТА». В лаборатории ОНИЛ-П Щуков появляется в 10 часов и 05 минут плюс-минус там несколько секунд. Ставит рядом с Людкой Мильченко ведро и говорит:
- Вишня очень вкусная, но надо помыть.
На лице Людки Мильченко недоумение, потом она улыбается и спрашивает: «Почём?» Щуков говорит: «Недорого.» Людка Мильченко оживляется и говорит:  «А я уже подумала, что вы забыли про Вишню. Вы так любите Вишню?» - Она берёт ведро. Щуков говорит: «Я люблю есть Вишню, а не саму Вишню.» - «Целое ведро Вишни!» - смеётся Людка Мильченко уходит с ведром. Щуков садится за стол, вытирает ладонью пот со лба. К нему за стол подсаживается Франчук, он долго чистит пилкой ногти, потом говорит: «Сегодня, похоже, день Вишни,» - и с улыбкой на лице смотрит на Щукова.
Щуков смотрит в окно. Тополь застыл в душном зное. «Неужели лето, - говорит Франчук, также глядя в окно. - Неплохо б и пожариться.» - «Не знаю, как вы, - говорит от своего стола Гайдамаченко, - а я уже давно жарюсь.» - «И где ж ты жаришься?» - спрашивает Франчук. «Не где, - Гайдамаченко делает многозначительную паузу, ткнув указательным пальцем вверх, -  а с кем.» В дальнем углу хихикает Налимов. Потом все долго молчат. Ещё потом возращается Людка Мильченко с ведром мытой Вишни и ставит ведёрко на свободный стол у стены. «Спасибо, Людочка, - говорит Щуков. - Ешьте!» «Да-а, - Франчук подходит к ведру и берёт горсть Вишен. Ест. - Классная Вишня,» - говорит он потом. Потом к ведру тянется Гайдамаченко, на нём клетчатая рубашка и белые брюки. Он ест Вишню, улыбается и смотрит на Щукова. Щуков говорит: «Я уже где-то видел эти белые брюки.» Налимов в углу хихикает. Потом Франчук вдруг говорит: «Пень увольняется,» - и берёт лист бумаги на краю стола и кладёт перед Щуковым. Щуков читает и спрашивает: «И что я должен делать?» Влад Пенько сидит за столом в дальнем углу комнаты рядом со столом Налимова и говорит: «Надо согласиться, Иван Георгич.»  И после этих слов даже издали явно видно, как его абсолютно белое лицо краснеет. «Да не волнуйся ты, - говорит Щуков. - Ты же в отпуск хотел.» - «Я передумал и всё уже обдумал,» - говорит Пенько. «Обдумал! Передумал! - говорит, передразнивая его Франчук. - Ночами не спал!» - «Убери эту галиматью! - говорит Щуков и улыбается - Я соглашусь подписать эту бумагу только в том случае, если ты, Влад, съешь треть ведра Вишни.» Налимов, сидя в своём  углу, после этих слов яростно хихикает так, что его хихиканье переходит в яростный кашель. Влад Пенько с недоверием смотрит на Щукова. «Да ты не волнуйся, я согласен. - Щуков пишет на заявлении крупным почерком «согласен» и расписывается. - Только Вишня за тобой. Целое ведро не отдам, самим мало, а треть…» - Он улыбается. Пенько подходит к столу и тоже улыбается. «Влад, с кем же наш Сёма будет играть теперь в шахматы?» - говорит Франчук. Налимов из своего угла говорит: «У нашего Сёмы голова сейчас занята совсем не шахматами,» - и хихикает. «Шахматами! Шахматами! - улыбается Гайдамаченко и смотрит на Щукова. - Я с Иваном Георгичем буду играть. А, Иван Георгич?» - «Прощай!» - Щуков толкает лист в сторону Пенько, лист немного отрывается от поверхности стола и плавно совершает посадку на самом краю стола. После этого «Прощай!» все долго молчат. «Вот и рушится карточный домик, как я и предполагал, - нарушает молчание Гайдамаченко, он ест Вишню и морщится. - Пока Вирыч подпирал его, как стена, от разных ветров…» - «Пойду,» - перебивает его Франчук, встаёт, берёт из ведра горсть Вишен и не уходит. «Тебе, Иван Георгиевич, - Гайдамаченко тоже берёт из ведра горсть Вишен, ест и с усмешкой смотрит на Щукова, - не сыграть роль стены. А ты, Влад, - он переводит свой взгляд на Пенько и чешет затылок. - Влад, а Вишня и правда вкусная и даже очень. Честно. Рекомендую. Помогает от сердца.» - Он поднимает ведро, ставит на стол Щукова и приседает на подоконник. Пенько подходит к столу Щукова и берёт из ведра одну Вишенку, держит в руке, но не ест. «Подкорка работает!» - усмехается Гайдамаченко, глядя на Пенько.
Щуков улыбается Гайдамаченко, потом вытаскивает изо рта косточку, сжимает её большим и указательным пальцами, и косточка со свистом улетает мимом Гайдамаченко куда-то в окно.
Далеко на горизонте появились тучи. Белое нагромождение огромных кусков ваты Нет! Белое награмождение гор! И вдруг как-то резко звучит голос Людочки Мильченко: «О-о!» В открытую дверь входит Сазонов Серёжа - молоденький белобрысенький лейтенант с аккуратным левым пробором. «О-о!» - восклицает также и Гайдамаченко. Лейтенант здоровается со всеми за руку и подходит к столу Щукова. «Здравствуй, Серёжа,» - говорит Щуков и они жмут друг другу руки. «Иван Георгиевич!» - улыбается при этом Сазонов. Выражение лица у него детское, но голос уверенного в себе мужчины. «Как служба?» - Щуков разглядывает погоны, смотрит на форму.
- Угощайся Вишенкой! - Он кивает на ведро с Вишней.
- О-о, ваша традиционная! Я как чувствовал! - Сазонов начинает есть Вишню.
Щуков улыбается. «На двадцать пять загудел?» - спрашивает он. «На двадцать пять,» - говорит Сазонов. «Гигант,» - говорит Гайдамаченко. «Гигант,» - улыбается Сазонов и берёт несколько Вишенок.
- Традиционные Вишня – это здорово. Молодцы, - говорит он. «Серёга, сколько тебе платят?» - спрашивает Пенько. «Сколько платят? - Сазонов садится на стул, откидывается на спинку, закидывает ногу на ногу и что-то прикидывает в уме. - Около трёхсот.» - «И за что же такие щедрости?» - спрашивает Гайдамаченко, улыбаясь. «За то, за сё, за пятое, десятое – там и набегает,» - небрежно говорит Сазонов, развалившись на стуле. Говорит таким тоном, как о чём-то само собой разумеющемся. «И далеко от Киева?» - спрашивает Франчук. «От площади Шевченко полчаса автобусом,» - говорит Сазонов и съедает Вишенку. «Короче, жить можно,» - говорит Щуков. «Нужно! - улыбается Сазонов. - Ну, - он смотрит по сторонам, - что тут у вас новенького?» - «Нового тьма, - говорит Франчук. - Вирыч защитился. «Это я уже знаю,» - говорит Сазонов. «Вот Влад переходит в другую команду.» - Франчук улыбается, берёт горсть Вишен и тяжело вздыхает. «Ай-я-яй! - Сазонов хлопает себя по колену, - а я то думал, что Пень тут и помрёт у веригах Вирыча! И что, переход уже утверждён?» - «Демокра-а-атия!» - Франчук разводит руками и смотрит на Щукова. «А ты, Пень, молодец. – Сазонов смотрит на Влада. - Как ты до сих пор выдерживал этот рабский труд на Вирыча. - Он подчёркнуто трусливо мельком оглядывается. - Надеюсь, что Валерий Васильевич здесь уже не посиживает? - Он улыбается, скаля прекрасные белые зубы. - Вы не обижайтесь, Иван Георгиевич, главное дело своей жизни лаборатория уже сделала – защитила Вирыча. Теперь можно и в дрейф лечь.» - Сазонов смеётся. Все улыбаются. «Ты только посмотри, как за пел, - с нескрываемой иронией в голосе говорит Гайдамаченко, - а я-то…» - «Да, в дрейфь, - говорит Щуков, подчёркивая мягкий знак. - На солнцепёке погреться,» - и усмехается. «А Пень найдёт ещё своё себе место, - уверенно говорит Сазонов. - Люблю Вишни. - Он смотрит на Щукова. - Например, в ЦСУ.» - «Нет-нет, - Гайдамаченко тянется через весь стол за Вишенкой, - в ЦСУ его не возьмут, слишком точно и грамотно считает. - Он улыбается в лицо Щукову. - Нет, я ошибся, Иван Георгич, дрянь Вишни ты купил. Их только в зад засовывать…» - «Я ж тебе для этого их и нёс,» -  говорит Щуков Гайдамаченко и улыбается Сазонову. Сазонов смотрит сначала на Гайдамаченко, потом - на Щукова, чешет затылок и говорит Пенько: «Да, Влад, это серьёзный недостаток. Так что, в народном хозяйстве ты не нужен.» - «И в науке, - улыбается Гайдамаченко, - после многолетней кастрации…» - «И в технике!» - «И в медицине тоже!» - «Да, пожалуй…А в цирке!?» - «Какой там цирк!?.»
Все уже, стоя у стола Щукова, кушают Вишню и бросают свои реплики. «И всё-таки в народном хозяйстве есть одно местечко, - улыбается Франчук и вдруг начинает громко смеяться. Все смотрят на него, улыбаясь. Франчук несколько успокаивается. - В сельхозе, - говорит он, давя смех. - Влад, если помните, лучший пропольщик редиски за прошлый год. И почётная колючка ему была вручена…» - «С выплатой денежной премии в одну трудодню,» - продолжает Гайдамаченко. «Да-а, - задумчиво тянет Сазонов, - для прополки сорной травы ты, Влад, ещё сгодишься. Эх, - он смотрит на Щукова, - покурим, Иван Георгиевич,» - он лезет в карман кителя, достаёт позолоченный портсигар и, раскрыв, протягивает его Щукову. В портсигаре красиво уложены сигареты Прима. Щуков улыбается, берёт одну сигаретку и крутит её в пальцах. Сазонов предлагает сигареты всем, но все отказываются, кроме Гайдамаченко, который берёт сигарету со словами «никак кубинская Примка!». Сазонов суёт сигарету в рот, закрывает портсигар и улыбается. Сигарета не очень идёт его детскому лицу. Это подчёркивается белым пушком на шее и даже на щеках. Желторотик! Он щёлкает зажигалкой, но Щуков задувает пламя: «Увы, Серёжа, - он кивает на табличку у двери «NO SMOKING!», - у нас не курят,» - и, тяжело вздохнув, встаёт. «Как не курят? – удивляется Сазонов, вынимая сигарету изо рта. - Вообще?» - «Нет. - Щуков качает головой. - В комнате.» - «Да-а-а, - тянет Сазонов, - бедняги. И где ж вы теперь курите?» - «Как во всех культурных заведениях - в туалете, - говорит Гайдамаченко.- Нововведение Вирыча!» - «Я б на вашем месте обиделся, - говорит Сазонов, нехотя вставая. - У меня с этим делом тоже несчастье - командир некурящий.» Щуков, Гайдамаченко, Франчук и Сазонов - выходят из комнаты, идут по этажу, спускаются на этаж ниже и заходят в туалет. Закуривают. «Так ты каждый день туда-сюда?» - говорит Франчук, в его руках тоже сигаретка, но ОПАЛ, он разминает её пальцами, суёт в рот, достаёт из кармана спички и зажигает одну. «Да, - говорит Сазонов, закуривает от спички Франчука и выпускает дым в потолок. - Тесть перевёл на меня машину. А вообще можно и служебным автобусом ездить. Но неудобно.» - «Это ж плохо ездить туда-сюда, - говорит Франчку. - Хотя многие здесь тратят на езду и побольше.» - «Это раз. - Сазонов стряхивает пепел на пол. - А два – это то, что лет через пяток я буду уже здесь.» - «Каким образом?» - улыбается Франчук. «Есть каналы, - улыбается Сазонов. – Только немного локтями надо поработать.» - «ЛОктями! – улыбается Гайдамаченко. «Да, конечно – лОктями, - соглашается Сазонов и тоже улыбается. - Но это я уже могу. Это не ваша полуабстрактная наука. У вас только и дело, что думать надо, гудеть, пыхтеть. А всего то что надо? Действовать и жить в своё полное…» - «Но прежде, чем начать двигать локтями, - улыбается Франчук и тут же поправляется, - лОктями, надо сначала подумать.» - «Всему, что касается работы лОктями, я обучен ещё с детства. - Сазонов затягивается и выпускает дым в пол. - Эх, Иван Георгиевич, какие там могучие дубы! Есть правда несколько светлых голов, но только чуть-чуть.» - «Светлых голов и должно быть чуть-чуть,» - говорит Щуков. «Эх, вас бы туда!» - вздыхает Сазонов. «Ну спасибо, - усмехается Щуков, - что я тебе сделал плохого?» - «А неплохая идея, Ванюша!» - ухмыляется Гайдамаченко, глядя на Щукова. «Свежая,» - усмехается Щуков. «Ну, - Сазонов вдруг смотрит на часы и улыбается, - мне пора. Служба.» Франчук, Сазонов, Гайдамаченко и последним Щуков - гасят сигареты, бросают их в урну в углу и выходят из туалета и  молча возвращаются в лабораторию. Сазонов подчёркнуто вежливо прощается со всеми за руку и уходит. «Пора и нам, - говорит Гайдамаченко, подходит к столу Щукова, берёт Вишенку и кивает на дверь. - Вот так, господа учёные! А ведь даже закона Ома не знал!» Все молчат, каждый занят своим делом. «Надо скинуться, - говорит Франчук, - умельцы за втулку требуют бутылку. - Он смотрит на Гайдамаченко. - Сколько нас? - И шепчет: - Пятеро без Налимова.» - «Остальные доберёшь,» – говорит Щуков и бросает на стол пятёрку. «Я ошибся, вишня всё-таки неплохая, - улыбается Гайдамаченко, – до сих пор поноса нет.» - Он смотрит на Щукова. «Будет, ты спутал вишню с абрикосами, - говорит Щуков. - А абрикосы ещё впереди.» -«То есть, весь понос ещё впереди!» - улыбается Гайдамаченко. «Ивн Джёрджич, абрикосы уже пошли,» - говорит Людочка Мильченко. «Бросай на стол два рубля!» - Франчук смотрит на Гайдамаченко и кивает на пятёрку Щукова. Гайдамаченко долго роется во всех карманах и достаёт только рубль. «Вот, всё, что осталось, - улыбается он Щукову. - И то на презервативы копил…» - «Бросай, не бойсь! - Франчук выхватывает из руки Гайдамаченко рубль, берёт со стола пятёрку Щукову и говорит в след уходящему уже Гайдамаченко: -Ты ж что-то по схеме хотел поговорить?!» - «По схеме? - Гайдамаченко останавливается, пожимает плечами. - Не помню. - Возвращается к столу, берёт одну Вишенку и ест, берёт вторую – она мятая и расползается по пальцам; он брезгливо кривит лицо, потом берёт со своего стола лист бумаги, кладёт его перед Щуковым. - Вот здесь, - он присаживается на стол и тыкает липкими пальцами в лист, - я бы поставил ещё один тумблер.» - «Тумблер?» - Щуков зевает. «Ты ж сам говорил,» - говорит Франчук. «Я?» - Щуков продолжает зевать. Все молчат. «Зачем тебе выкручивать мозги, - говорит Гадамаченко и смотрит на Щукова чуть повыше глаз. - Они ж у тебя одни.» - «Ставь!» - Щуков отталкивает от себя лист, лист взлетает и опускается около руки Гайдамаченко. Гайдамаченко берёт лист и со словами «Ешьте Вишню, господа учёные!» садится за свой стол. На некоторое время в комнате становится.тихо-тихо.
Все - Франчук, Пенько и Щуков у стола Щукова, Людочка Мильченко за своим столом, Налимов в своём углу - молча едят Вишню. «Да-а, - нарушает вдруг молчание Франчук, - ты, Ваня, пожалуй, прав, когда говорил тогда о цвете Вишни в сочетании с зеленью листвы и с осознанием того, что это всё Вишня. Это всё отбрасывает меня в моей памяти на несколько десятков лет назад в далёкое детство. Бабка никогда не будила меня. Я сам просыпался рано утром, по мокрой траве бежал в Вишнёвый сад, забирался на самую огромную Вишню и сидел на ней, объедаясь Вишнями, пока меня ни находили и ни снимали. В детстве живёшь только подсознанием…И какого чёрта эта чёртова Вишня бросает тебя чуть ли ни в слёзы!? Значит, что-то сидит там у нутри. Засело там и периодически врывается в сознание так, что даже чуть ли становится ни сильней его…» В это время в комнату с шумом входят Гузий, Крупицын и Баран.
-О-о-о! Вишня! - почти кричит Баран и подсаживается за стол к Щукову. «А я б лучше поел что-нибудь, - говорит Гузий и, улыбаясь отходит к своему столу. - Утром съел омлет и всё. Люблю омлет, но катастрофически не наедаюсь им.» - Он тяжело вздыхает. «А я не люблю омлет, - говорит Баран, отвлекаясь от Вишни.- Семечки да и только.» - «А как ты относишься к сырому мясу?!- раздражается вдруг Гузий. - Что ты любишь на завтрак, на ужин?» - «Что с тобой, Коля!? - удивляется Баран. - Я не люблю омлет, и всего лишь.» - «А я не люблю жареный лук, - говорит вдруг Крупицын.- Так что, кричать об этом?» - «К стати, о жареном луке, - вступает в разговор Пенько, - Иван Георгич, вы б не могли за вторые смены и выходные дни рассчитаться деньгами?» - «За деньгами к Григорию Михалычу,» - говорит Щуков. «Зачем тебе деньги?» - улыбается Баран. «У него тьма девочек, - говорит Гузий. - А девочки и деньги – это понятия совместимые.» - «Откуда у омпотента девочки?! - усмехается Людочка Мильченко. - Это даже интересно!» - «А тебе известно, что Пень омпотент?!» - с ехидцей в голосе говорит  Баран. « Да по глазам видно,» - парирует Людочка. «Когда я смотрю на тебя, то чувствую себя импотентом,» - также с ехидцей говорит Пенько. «Хочешь, но не можешь!» - смеётся Людочка. Щуков, посмеиваясь, достаёт из- кармана рубашки сигарету, мнёт её, суёт в рот  и выходит из комнаты. В комнате жарко и душно, в коридоре прохладно. Пустынно и полутемно. Щуков идёт по коридору, спускается на этаж ниже и заходит в туалет. Закуривает и курит, спрятав сигарету в кулак. Через некоторое время появляется Франчук. «Ты, наверно, прав, - говорит он Щукову. - Это всё от постоянства, – и кивает головой куда-то наверх. - Привыкли друг к другу, надоели и не замечаем уже ничего. Да-а-а, – тянет Франчук, – ты прав. Надо обновляться. Элемент новизны должен быть во всём – в коллегах, в друзьях, в женщинах…В женщинах, - повторяет он с некоторой задумчивостью. - Но прежде в самом себе, - говорит он вдруг громко и  хлопает Щукова по спине. - Ты ни скис? А может нам поменять Людочку на пару каких-нибудь бэлдэ? А?» - Он вопросительно смотрит на Щукова. Щуков усмехается: «Людочка? Да-а-а, - он смотрит себе под ноги, затягивается, выпускает дым краем рта, - Людочка постарела. Сколько ей? Двадцать пять уже? Я помню её ещё совсем юной…»  В это время за дверью туалета - курилки раздаётся вдруг громкий смех, дверь распахивается, и в курилку медленно один за другим входят Лендовский, Стельмах, Перцев и Чайка. Они продолжают громко чему смеяться, кивая головами Щукову и Франчуку и пожимая руки. «Иван Георгич, - Леондовский закуривает, разглядывая Щукова с ног до головы, - ты сегодня вообще! Рубашка в синюю полоску, потёртые джинсы, когда-то синие, белые и тоже явно потёртые туфли – ну Киевское Динамо в  молодости!..» - «Динамо?» -  Щуков смотрит на своли туфли и пожимает плечами. Все вошедшие тем временем тоже закуривают. Закурив, все сосредоточенно смотрят куда-то себе под ноги.
Щуков переводит свой взгляд за окно.
За окном ярко-золотистая мгла, и где-то там далеко-далеко висит Солнце. «Да, - нарушает молчание  Стельмах, - Борис Петрович…» - он смотрит на Леондовского…
Щуков плюёт на кончик сигареты, бросает её в урну в углу и направляется к двери… «Есть разговор,» - бросает вслед Леондовский. «Зайдёшь.» - Щуков согласно кивает затылком и вместе с Франчуком выходит из курилки. Поднимается на второй этаж. ОНИЛ-П. В комнате все те же знакомые лица. «…чтоб тараканов не было,» - продолжает говорить Людочка Мильченко и переводит взгляд с Гузия на вошедшего Щукова.
Щуков берёт горсть Вишенок, садится за свой стол и начинает есть, глядя куда-то вглубь комнаты. Идёт дискуссия: «С тараканами вкуснее,» - говорит… «Ужас эти тараканы, трави не трави,» - говорит… «Надо травить регулярно, а не раз в сто лет,» - говорит… «Скажите спасибо, что у нас нет клопов,» - говорит… «Клоп - это, конечно, фигура значительная, - говорит…- Вот Лёнька Жарик из-за них и развёлся…» - «Как! Жарик уже развёлся?!» - удивляется … «А ты и не знал?! - говорит … - Тёща, а он у тёщи жил, говорила, что до него у них клопов не  было. И так каждый день. Ну и пошло…» - «Да-а, и ведь года не прошло, как поженились…» - «А ведь ему говорили, что не надо жить у тёщи…» - «Ой-ой, причём тут тёща?! Они совсем не из-за клопов разошлись. Не стоял у него…» - «Чушь! Он захотел машину, а тёща ему фигушки. А он, и все это знают, только из-за машины и женился. А тут на тебе и  мимо денег! Не знаете что ли Жарика!» - «За что купил, за то и продал.» - «Вот и не надо торговать сплетнями.» - «На сколько мне известно, они не разошлись, а уехали отдыхать в Сочи…» - «Браки по расчёту самые прочные...» - «Браки по расчёту!..»
Щуков смотрит в окно. Попрежнему ярко-золотистая мгла, и где-то та-а-ам далеко-далеко висит Солнце…В это время дверь в комнату с шумом раскрывается, и Щуков переводит взгляд на дверь. В комнату входит на полшага Вирыч; видны только его улыбающийся профиль, часть форменного пиджака, портфель, носки туфель. Туфли, похоже, югославские. «Вчера был четверг, а сегодня среда,- говорит Вирыч кому-то в коридоре. - И что тут непонятного?» - «Да, но отберёт ведь, - говорит Вирычу кто-то в коридоре. «Пусть, - Вирыч делает паузу и добавляет, - если так партком решил.» - После этих слов он смеётся. «Так можно всё отдать. Надо побороться,» - не сдаётся тот в коридоре. «Не стоит.» - Вирыч заходит в комнату ещё на полшага, уже виден весь его портфель, туфли – тоже полностью – это точно югославские туфли. Вирыч продолжает улыбаться тому в коридоре. Все в комнате внимательно слушают их разговор. «У меня идея, - говорит Вирыч, – давай соберёмся в понедельник и поговорим. - Разговаривая с тем в коридоре, он начинает разглядывать всех в комнате. - Пригласим Ивана Георгича, - он улыбается Щукову. - Он у нас дока в таких делах.» - Сказав, Вирыч наконец-то прощается с тем, кто в коридоре, видны только часть ладони, на мизинце перестенёк, белый манжет и жёлтые запонки. Закрыв дверь, Вирыч оказывается в комнате полностью, проходит на середину и останавливается. Смотрит задумчиво на ведро Вишни. Все молчат. Тихо. Тишину вдруг нарушает муха, она лениво жужжит, делает по комнате несколько кругов и вылетает в раскрытое окно. Вирыч провожает её долгим взглядом и вздыхает: «Вот и мухи завелись. - Потом после паузы он смотрит на ведро с Вишней, берёт одну Вишенку двумя пальцами, некоторое время рассматривает её. - И мы все тоже слетаемся на день поедания Вишни, - усмехается он. - Начинали с баночки и вот пошли вёдра. - Он бросает Вишенку обратно в ведро и подсаживается за стол к Франчуку: - Как статья по топливам?» - «Почти готова,» – отвечает Франчук, достаёт из ящика стола несколько мелко исписанных листов бумаги и протягивает их Вирычу. «Го-то-о-о-ва-а-а. -  Вирыч пробегает по листам глазами, покачивая головой. – Можно было б и помельче написать. – Он улыбается и внимательно разглядывает стол. - Сёма писал? - Он кивает на Гайдамаченко. - Так-так. Как дела?» - спрашивает он вдруг, не обращаясь ни к кому конкретно. «Отлично,» - отвечает Франчук. Вирыч улыбается, но стёкла его очков блестят настолько, что глаз его не видно. «Что ещё скажешь?» - спрашивает он Франчука. «Дожди всё спутали,» - отвечает тот. «Да, дожди были не в жилу.» - Вирыч, прохаживается по комнате, останавливается у окна и смотрит в окно. «Пахали, пахали, - говорит кто-то, - а у Нестеренко и денег больше и , главное, ничего делать не надо.» - «Мы пахали, мы пахали, наши ноженьки устали, - напевает Вирыч и усмехается. - Кстати, я не видел тебя на последнем ДНД,» - говорит он Пенько. «Некогда,» - говорит Пенько. «Некогда! А кому есть когда? Всем некогда. Под коллектив надо подстраиваться. - Вирыч говорит назидательно. Потом он подходит к Налимову в углу и долго наблюдает за тем, как тот паяет. Потом он возвращается к Франчуку .- Ну, что? Как в этом году с орехами?» - «Хороший будет урожай,» - отвечает Франчук. «Итак,  - Вирыч обхватывает ладонью подбородок и задумывается. - ОНИЛ тире П в действии.» - Он смотрит на часы, тарабанит по стекляшке цыферблата и подходит к столу Щукова; смотрит куда-то мимо Щукова. Щуков смотрит на него; взгляд Вирыча, описав дугу, упирается  в заявление на столе Щукова, и видно, как его зрачки бегают по тексту. Он достаёт из кармана платок, вытирает им лоб, шею, и губы его медленно расплываются в улыбке. «Что это?» - Вирыч смотрит на Щукова. Щуков отвечает: «Владислав Сергеевич Пенько увольняются.» После этих слов Вирыч начинает улыбаться ещё шире и отходит к окну и смотрит в окно. «В чём дело?» - говорит он резко в окно. Пенько говорит: «Ухожу.» - «Понятно, что не уезжаешь, – говорит Вирыч, оглядывается и моргает Франчуку, тот пожимает плечами и улыбается. - Почему? - Вирыч спрашивает и вдруг делается серьёзным, он подходит к ведру с Вишней и смотрит в ведро. - Вишни объелись?» Пенько говорит: «В заявлении, Валерий Васильевич, всё написано.» - «И всё-таки!» - настаивает Вирыч и берёт из ведра Вишенку. Пенько встаёт и  нервно прохаживается по комнате, видно, что он очень волнуется и что ему очень не терпится что-то сказать Вирычу. Видя, что все ждут его слов, он ещё более смущается. Потом он говорит: «На прошлой недели я был на фирме Антонова и видел,  как там сидят мужики, ничего не делают и получают в полтора больше; ни вторых, ни третьих смен…ну, если и есть, то… ушёл с работы и забыл вообще, что она есть. А здесь…- Пенько начинает говорить жалобно: - Через месяц жена рожает, а больничный не дают, неси мол подарок, а где его взять.» - «Да сунь червонец,» - предлагает Крупицын. «Нет денег, не надо браться за оружие, - говорит Вирыч и смеётся: - Не надо было жениться… - Он смотрит на Щукова, ища, видимо, у Щукова поддержки своих слов. Щуков, усмехается и переводит взгляд за окно.
Рваные облака. Солнце пробивается сквозь них то там, то там…»Иван Георгиевич, – говорит Вирыч, и Щуков поворачивает голову в его сторону. Вирыч качает головой и говорит: - Влад, поступок твой не мудрый. Явно Вишни объелся.» - Вирыч смеётся. «Моё решение окончательное,» - уверенно говорит Пенько. «И обжалованью не подлежит,» - добавляет Гайдамаченко. «Тихо-тихо-тихо, - Вирыч машет указательным пальцем у своего носа, потом поправляет свои огромные очки, задумчиво прохаживается по комнате и останавливается у стола Франчука. - Я так и знал, что здесь рано или поздно побьют горшки. - Он снова прохаживается по комнате. - Один на собрании бредь несёт. - Он кивает на Гайдамаченко. – Другой переход оформляет, а третий вообще ахинею несёт. Детство всё это. - Он смотрит в окно и говорит: - Забери всё это, Влад. Давай мысли!  Давай идеи!» - Последние слова произнесены с пафосом. Пенько говорит: «В моём заявлении изложены именно мои мысли.» И после его слов наступает молчание. Тишина. И вдруг Вирыч взрывается: «Ты с ума сошёл! Я, - он бьёт себя в грудь, - десять лет мечтал о перспективной группе, перешагнул столько инстанций, отшил тонну всякого сброда, собрал настоящих учёных, один к одному, один лучше другого, тебя воспитал, ты только вспомни, чем ты раньше был, воспитал такого руководителя группы!» - Вирыч кладёт руку на плечо Щукова, а Пенько язвительно продолжает его: «А сами в кусты…» Вирыч начинает улыбаться, моргая Франчуку, и потом говорит, кивая на Пенько: «Товарищ не понима-а-ает. Вот тот случай, когда яйца начинают курицу мучить! - Потом он хлопает Франчука по плечу и просит его: - Ты, Григорий Михайлович, как-нибудь объясни Владиславу Сергеевичу, что к чему в этой науке и в этой жизни, но только без кулаков. - После этих слов он подходит к Пенько и говорит ему, как отец очень маленькому сыночку: - Видишь ли, Владик, есть вещи, которые нельзя сразу понять, они представляют собой кирпичики очень сложной материи, и чтобы понять эту материю, мало университета, надо ещё и пожить, и главное, - он берёт Вишенку и разглядывает её на свет, - и главное – это надо чего-то хотеть. -  Он бросает Вишенку обратно в ведёрко и берёт со стола свой портфель. - Ну-у, а если нема хисту, тут, конечно, ничего не поделаешь, но, - он направляется к двери, – я советую тебе сегодня же уйти в отпуск и спокойненько родить кого-нибудь и всё обдумать.» - Сказав, Вирыч берётся за ручку двери, но замирает. Баран вдруг громко смеётся и обращается к Щукову: «Иван Георгич, никого не хочу обидеть, но вот мы все считаемся материалистами, а там, - он кивает за окно, - они все идеалисты, но мы живём какими-то идеями  и работаем почти даром, за идеи, а они, идеалисты проклятые то есть, работают исключительно за материю. Так кто есть кто?» Щуков смотрит на Вирыча, который с опущенной головой стоит у двери. Потом Щуков смотрит на Барана и говорит: «Никто ни есть ничто.» - «Вы вообще когда-нибудь обедаете? - спрашивает вдруг Вирыч. - А, Иван Георгич?!» - «Сегодня день Вишни, который вы мне все так обделали, - улыбается в ответ Щуков, берёт из ведра горсть Вишен и начинает есть. – Нет, чтобы просто кушать Вишню и смеяться, так не-е-ет…» - «Виктор Иваныч, что скажешь?» – обращается Вирыч к Крупицыну. «Какой там обед, когда с десяти утра всё поприлипало к жопе…» - говорит Крупицын. «Это к Щукову, - смеётся Вирыч, - этот он у нас директор лета и главный вишнеед страны.» - «Вы так редко нас посещаете, Валерий Васильевич, - кокетливо говорит Людочка Мильченко, - что мы жертвуем обедом ради общения с вами.» - «Непонятно, - говорит Вирыч, как-то напряжённо улыбается, долго молчит, все ждут. Он продолжает стоят у двери, взявшись за её ручку. - Непонятно, - повторяет он, пожимает плечами, ёжик волос на его голове становится ещё ежистей, очки блестят. - Непостижимо, - он отпускает ручку двери и прохаживается по комнате с задумчивым видом. - Что ж, - он смотрит куда-то в пол, - не буду вам мешать. - Снова подходит к двери, снова берётся за ручку и оборачивается. - Иван Георгиевич, не хочешь со мной отобедать?» - «С радостью,» - говорит Щуков в том же кокетливом тоне  Людочки, берёт горсть Вишни и тяжело вздыхает, глядя куда-то в заоконное пространство.
За окном вдали-вдали с одной стороны голубое-голубое небо, с другой небо всё в свинцовых тучах. Небо поделено на две половины…Щуков кидает в рот Вишенку, берёт зонт и встаёт из-за стола. Потом он и Вирыч молча спускаются на первый этаж и выходят из здания.
На улице их встревает духота и… дождь. Сильный косой дождь.
- Спека, - раздражённо говорит Вирыч, брезгливо морщась и раскрывая зонт. - И откуда он только?
- Да, - говорит Щуков, раскрывая свой зонт. Некоторое время идут молча, старательно перешагивая через лужи. Щуков ест Вишенки. В столовой немноголюдно. Вирыч берёт суп из курицы, тефтели с макаронами, салат из огурцов и капусту со скумбрией, кофе с молоком и сочник. Щуков, глядя на него, берёт то же самое только без капусты со скумбрией. Устраиваются за самым дальним столом в углу. На столе налито, крошки хлеба, скомканная бумага. Начинают молча с супа.
- Как говорят классики, - Вирыч мешает ложкой суп, мелькают тонкие куриные косточки, кусочки мяса, - обломки кораблекрушения.
Щуков также помешивает обломки кораблекрушения.
- Как дела в НИЛ? - спрашивает Вирыч.
- Хорошо, - отвечает Щуков. Суп горячий, и он не спеша помешивает его.
- Все работают нормально?
- Нормально.
- И Пенько и Баран?
- Нормально.
- Может накинуть ему червонец?
- Может.
- А Гузий?
- Нормально.
- Гайдамаченко?
- Нормально. - Щуков начинает есть суп.
- Ты уверен, что завод тянет с информацией?
- Уверен.
- Он что, - Вирыч смотрит куда-то в сторону, - каждый день бывает на заводе?
- Каждый.
- Ты уверен?
- Почти.
- Как Баштан? - Спросив, Вирыч задумывается, обсасывая кость.
- Баштанчик просится к нам.
- Так-так-так. Соцснабсбыттех? - Вирыч улыбается. - С Литваком говорил?
- Литвак в колхозе.
- А Налим, как больной зуб, - Вирыч кончает  обсасывать кость. За тефтелями оба молчат. Щуков ест вяло, видно, что тефтели ему не нравятся, особенно слипшиеся макароны. Вирыч ест усердно, сосредоточенно глядя в свою тарелку.
- Как нестационарная задача? - спрашивает вдруг Вирыч.
Щуков усмехается.
- Она за Гайдамаченко? - спрашивает Вирыч и напряжённо смотрит на Щукова.
- Валера... - Щуков вздыхает и усмехается.
- Ты хочешь сказать, - горячится вдруг Вирыч, - что мы её за десять лет не решили, а я хочу, чтобы Гайдамаченко решил её за год? Так?
- Почти, - улыбается Щуков.
- Как ты не понимаешь, - начинает поучительно говорить Вирыч, - что то было другое время. А сейчас ты сидишь, как на пороховой бочке, как на вулкане. С этим придурком скоро вообще всю науку прикроют. А ОНИЛ-П – это не шуточная вещь. Надо драться.
- Могу уступить эту не шуточную вещь, - продолжает улыбаться Щуков.
- Тебе ничего не кажется? - спрашивает вдруг Вирыч и озирается по сторонам.
- Нет, - как-то неуверенно отвечает Щуков и тоже озирается.
- Засиделись мы, - почти шёпотом говорит Вирыч, и дальше они молча допивают мутный кофе с молоком и уходят из столовой. По коридору идут медленно. Вирыч, постукивая кулаком по батареям «бум-бум», как будто хочет что-то сказать, но только приоткрывает рот и машет рукой. У кабинета с табличкой «ВИРЫЧ В.В. Приём по личным вопросам в пятницу с 17 часов» они останавливаются. - Заказ разместили? - спрашивает Вирыч.
Щуков смотрит на него с некоторым удивлением и говорит:
- Малая серия.
- Потом её можно будет увеличить, - говорит Вирыч. - Сейчас главное – это убедить.
- Как?
- Как?! - возмущается Вирыч. - Это я тебя должен спросить «как?»
- И что делать? - Щуков смотрит куда-то в сторону.
- Что делать? - повторяет вдруг Вирыч и начинает трястись от смеха. - У тебя що, нема хисту, или людей нема?! Возьми за горло всех, и всё появится. Твоя задача была сделать из Пенько бойца, а…Да ты вспомни, какими мы были. Надо обрастать своими людьми…- Вирыч вдруг улыбается, пристально смотрит на Щукова, поправляет очки и продолжает, скривив лицо: - А вообще, между нами, я ждал, когда ты с ним схлестнёшься. Сёма, конечно, голова, но сволочь. Подоляне, они все такие. - Он вздыхает. - Особенно меня это интересовало в те моменты, когда вам по разным поводам и случаям приходилось, - он оглядывается, - вместе пить, потом, напившись, обниматься, у него дома, у тебя, у меня. А ведь вы…- Вирыч испытывающе смотрит на Щукова. - Он бесится, что ты его обошёл и стал начальником ОНИЛ-П. Хорошо, что я тебя тогда-а-а ещё в профком протянул. А ты говоришь: дерьмо. - Вирыч долго смотрит на Щукова, губы его, похоже, улыбаются, глаз не видно – очки блестят. Он вдруг спрашивает: - Тебе ничего не кажется?
- В тринадцать нуль нуль тебя ждёт Коломиец, - говорит Щуков, - хочет поговорить узким кругом.
- Нас ждёт, нас! - Вирыч усмехается: – Парторгишко с прищемленным хвостом. Бывший. Оригинал хренов. Партийная исповедь. Любитель потрепаться на народе. Кандидат философии. Смешной парторгишко…Кто он ещё у нас?
- Генный инженер Коломиец Валериан Анатольевич, - отвечает Щуков, – ум, честь и совесть нашей эпохи.
- Тэк-тэк-тэк,  красней уже сам, дорогой Иван Георгич. Я вам не нянька. - Вирыч смотрит на часы.
- Когда тебя утвердят на его место? - спрашивает Щуков.
- Скоро. Скоро! - Вирыч смеётся и скрывается за дверью кабинета.
Улыбнувшись ему вслед, Щуков задумчиво смотрит в окно.
Золотисто-серая мгла. Дождящая чёрная туча уходит вправо за дома, появляется Солнце, и сразу становится жарко и начинает припекать. Щуков слышит, как открывается  дверь кабинета, и звучит голос Вирыча:
- Зайди!
Щуков заходит в кабинет. Вирыч прохаживается вдоль длинного стола.
- Совсем забыл. - Он закуривает. - Совершенно случайно заглянул в рабочий журнал Франчука и наткнулся на запись «Позвонить в горисполком на счёт внеочередного жилья Вирычу.» - Вирыч долго смотрит в ящик стола. -Такие вещи записывать не надо. Это надо помнить. И ещё раз: как наш лимон?
- Кажется, никакой перспективы, - морщась говоритЩуков.
- Ты делал выкладки? - спрашивает Вирыч, глядя куда-то под стол.
- И выкладки и предварительный прогон… - Щуков не договаривает.
- Я в этом был уверен, но эту тему прикрывать нельзя, - говорит Вирыч. - Во-первых, на ней сидит сам знаешь кто; во-вторых, она везде фигурирует, ею надо везде размахивать. Что дальше? - говорит он, смотрит на Щукова, улыбается и сам отвечает на свой вопрос: - А ничего, но только потом надо будет повыкручиваться. В этом-то и есть всё искусство руководителя – выкручивать других и самому выкручиваться. - Он усмехается. - Так что, бросай свою электрохимию…Я знаю, что в ней есть что-то ой-ё-ёй, я знаю, что не в твоих принципах тратить время на бесперспективщину, но она наша тема, у всех и в ушах и на губах. Да-а-а, - тянет он долго и ходит по кабинету. - Садись! - Он кивает Щукову на стул у стола.
- А как же? - Щуков постукивает по циферблату часов.
- Подождёт, парторгишко, - говорит Вирыч. Некоторое время они молчат. - Я в курсе всего. - Вирыч закуривает. - Да-а, Ванюша, ты будто не знаешь склочности Сёмы. - Он вопросительно смотрит на Щукова, потом отходит к окну и говорит от окна заговорщицки. - Чувствуешь? Это …это борьба. Но ты не волнуйся. Теперь то ты понимаешь, как мы вовремя защитились. Мы тут, - он хихикает и кивает на чёрный телефон, - посоветовались, - он выпускает клуб дыма в окно, и дым растворяется в жаркой мгле дня. - Похоже, что он об тебя обломается. Но теперь надо быть умницей и играть в открытую. Игра в дурачка закончена. Теперь, - Вирыч поворачиватся к Щукову спиной, - главное – это вовлечь всех в любую нужную нам игру. Быть нашим по духу, тебе сейчас такие нужны. - Вирыч говорит медленно, обдумывая чуть ли не каждое слово. - А ведь в министерстве приказ был подписан только на Чепелева. Понимаешь? - Он смеётся и стряхивает пепел за окно. - Кстати, работать под дурачка я у него научился. Основа дипломатии. Эх, - он вздыхает, - сильный был человек. Ваня! - вдруг громко почти кричит Вирыч. - Ты думаешь, я вот просто так с тобой столько времени сейчас трачу? Что случилось? Вот уже вторую неделю…месяц! наблюдаю за тобой.
- Ничего, - усмехается Щуков.
- А может ты влюбился? - Вирыч смеётся. - А? - и грозит пальцем.
- Ты спрашивал об этом уже раз двадцать, - усмехается Щуков.
- Ты это брось! – Вирыч садится напротив Щукова. Щуков выдавливает из себя очередную усмешку. - А то был у нас тут один влюблённый, - говорит Вирыч. - Так-так-так. - Он постукивает костяшками пальцев по столу. - Тема «Лимон», конечно, кисловатая тема. Лимончик жареный, лимончик пареный, - напевает он вдруг и поправляет очки. - Сёма говорит, что эксперимент явно преждевременный, все предпосылки от фонаря, любой сразу припрёт и нечем обороняться. Что скажешь? - Вирыч ожидает ответа, глядя в пол.
- Пока ничего. - Щуков пожимает плечами. - Ты ж знаешь, что мой метод - интуиция. Расчёты - это восновном, потерянное время…
- Тяжело тебе придётся, - останавливает Щукова Вирыч и ехидно кривит лицо. - Франчук уже закончил свои выступления в науке, он нашёл себя. Сёма – это пятая колона, остальные – шушера и запроданцы. - Вирыч продолжает постукивать по столу костяшками пальцев. - Смотрел я твои записи. Мыслей полно, но нет изящества. Ты что думаешь обо всём этом?
- Давай осенью поговорим, я уже в отпуске, а в отпуске я ни о чём не думаю, - говорит Щуков. Вирыч мгновенно замирает, пальцы его перестают стучать по столу, улыбка застывает, очки же шевелятся.
- Что ж, - зло говорит он, но пытаясь при этом подчеркнуть своё спокойствие и равнодушие, может безразличие; встав из-за стола, он берёт свой чёрный дипломат и, звеня ключами, направляется к двери, потом возвращается к столу, садится, достаёт из ящика стола какие-то бумаги, выбирает одну из них и швыряет её Щукову: - Читал?
- Читал, - не глядя говорит Щуков.
- Надо зацепиться за что нибудь, - говорит Вирыч.
- Не за что, - говорит Щуков.
- Да-а-а, - тянет Вирыч, - одно предложение на полстрочки. Зацепиться не за что, но ты попробуй.
- Я-ж в отпуске, - говорит Щуков. Вирыч вдруг громко смеётся, хлопает Щукову по плечу и смотрит на часы.
- Отпускник, пора к Коломийцу! Только ты уже красней сам. - Он направляется к двери. - Будешь уходить, захлопнешь! - И хлопает дверью.
Щуков улыбается двери и смотрит в окно.
Золотисто-серая мгла. Дождя не видно нигде. Солнце! И жара-а-а. Печёт. Люди распахиваются. Щуков смотрит на часы, выходит из кабинета и хлопает дверью. Коридор длинный и полутёмный. Щуков медленно идёт по коридору, сворачивает за один угол, за другой и заходит в «ПРИЁМНУЮ». Приходько Светлана Петровна - женщина в очках - встречает его улыбкой. «У себя?» - спрашивает Щуков. «Увы.» - Светлана Петровна пожимает плечами. «Я позвоню,» - говорит Щуков и с разрешения Светланы Петровны снимает трубку и набирает номер.
- Я приеду с Вишней, - говорит он в трубку. - Можно вареники сделать. - Некоторое время он слушает, потом кладёт трубку и задумчиво смотрит в окно.
- Что, уже Вишня пошла, - спрашивает Светлана Петровна.
- Пошла и давно уже, - улыбается Светлане Петровне Щуков, направляется к двери и оглядывается, - может уже и кончается.
- Я тоже очень люблю Вишню и вареники с Вишней, - говорит Светлана Петровна.
- Я обязательно это учту, - говорит Щуков и выходит из «ПРИЁМНОЙ». Пройдя через коридор и спустившись на этаж, он видит Вирыча перед зеркалом.
- Да-а, - сразу начинает говорить Вирыч, он видит Щукова в зеркало, - Ваничка, развалил ты группку. Скоро все побегут от нашей науки. - Он оборачивается и выжидательно смотрит на Щукова. - Постарайся удержать хотя бы этого…как его…ну, ты знаешь, о ком я. Он никуда не денется без прописки. Будет служить, как миленький. Мне он сразу понравился, не глуп, а лицо покорно, по жизни полный болван. Из него можно лепить. Так и лепи.
- Хорошо, - говорит Щуков.
- Нет, ну ты точно влюбился! - Вирыч смеётся, машет рукой и уходит куда-то вдоль по коридору.
Щуков проводив его долгим задумчивым взглядом, выходит из здания, смотрит на небо.
На небе ни облачка. Щуков удивлённо смотрит по сторонам. Облака есть, но они разбежались куда-то к горизонтам. Щуков идёт вдоль всокого корпуса из стекла и бетона, проходит под аркой и идёт вдоль двух длинных трёхэтажных корпусов слева и справа, разглядывая газоны: трава, ромашки,…Вернувшись в ОНИЛ-П, Щуков садится за свой стол.
 Вишня ещё не вся съедена. Ещё целых полведра. Щуков берёт несколько Вишенок и медленно ест. «Да-а-а, - тянет Франчук и хитро улыбается; он сидит напротив Щукова и смотрит на стол, зрачки его бегают. – Все уже разошлись. Я отпустил. Правильно?» - «Абсолютно,» - говорит Щуков. «И чего я сегодня припёрся, - говорит Франчук. - Знал же, что никакого семинара у нас не получится. Ты знал?» - спрашивает. Щуков неопределённо машет головой. Некоторое время молчат. «Да-а, а Серый умней их всех оказался. А? - Франчук поднимает глаза на Щукова. – Наглей и умней. Что скажешь?» - «И моложе,» - усмехается Щуков и закуривает. «Да-а, это их основное качество – наглость и ум, направленный исключительно… - Франчук не договаривает. - Лев Давидович ещё нам покажет…А впрочем…» - Франчук снова не договаривает, а машет рукой. «Главное – во время смыться,» - говорит Щуков, затягивается и смотрит в потолок, потом вдруг смотрит вдаль комнаты. «Да, ты прав, - говорит Франчук. - Серый перенял все методы ярких представителей нашего и донашего поколений. - Он улыбается. - Эти методы вечны.» - Франчук тяжело вздыхает. «После Серёжи на философию потянуло?» - спрашивает Щуков и переводит взгляд с потолка на Франчука и дальше за окно.
За окном солнечно… «Не пора ли нам? - Франчук вопросительно смотрит на Щукова. - Мы, Ваня, кажется, забыли о самой необходимой необходимости. - Он быстро складывает папки в свой дипломат. - Видеть и ласкать женщин. Основные законы природы. - Он смеётся. - Попробуй пренебречь законом тяготения! А? Так почему же можно пренебречь живыми законами – видеть и ласкать женщин. Вижу женщину – стало быть существую. Так говорит Евтеев…» - «Имею, - поправляет Щуков, - Бобс говорит «имею». – «Имею, конечно, правильней, но не всеобъемлюще. Ну, - Франчук смотрит на Щукова, - то-то я как-то раскис после Серёжи.» - «Это хорошо, - говорит Щуков, - раскис - значит ты существуешь.» Они смеются. «А всё, наверно, как ты любил раньше говорить, от пятен на Солнце, - говорит Франчук и смотрит на Щукова. - Уходим?» - «Я ещё немного посижу,» - говорит Щуков и затягивается. Франчук уходит. Щуков остаётся один. Он долго сидит и смотрит в окно.
Солнечно, но с запада надвигается туча. Огромная чёрная туча. Она уже почти закрыла Солнце, но из под неё брызжут золотистые Солнечные лучи, они длинные-длинные и расширяются по направлению к земле… Щуков вдруг смеётся, перекинув сигарету в угол рта, подтягивает к себе зелёный телефон и набирает номер, произнося губами каждую циферку. Потом он нажимает на рычажок и набирает номер ещё раз, потом ещё, ещё. Он кладёт трубку на место, лицо его принимает озабоченный вид. Он съедает Вишенку. Потом встаёт со своего места, тихонько подходит к двери, прислушивается, закрывается изнутри и также тихонько подходит к сейфу, который стоит в углу; набирает код, открывает дверцу сейфа, отставляет в сторону на полке бутылку конька и какой-то свёрток, потом опускает руку под красную папку…И вдруг вздрагивает. Выдернув руку из-под папки, он оглядывается. Никого и ничего. Его взгляд бежит по комнате: окно - за окном уже потемнело, наверно, туча уже всё затянуло и будет дождь, потом стена, какие-то плакаты и…в углу что-то привлекает его внимание, что-то светлое похожее на лысую голову до глаз, череп. Всё остальное под столом. Щуков захлопывает сейф, осторожно подходит к столу в углу, привстаёт на носочках и заглядывает за стол.
- Роман Павлович!? - удивляется он.
- Я, - испуганно отвечает голова Налимова, часто моргая. В нос бьёт резкий запах чеснока.
- Почему без света? - спрашивает Щуков.
- Я? - спрашивает голова Налимова.
- Что вы делаете? - спрашивает Щуков.
- Я немного попаяю, - нерешительно говорит голова Налимова, шлёпая толстыми влажными губами. - Иван Георгич, забыл вам сказать, вы, наверно, забыли, что я беру завтра полдня, а тут ещё делитель не готов.
- К чёрту делитель. - Щуков прячет сигарету в кулак. - Отдохните!
- Вы ж вчера сказали, что нужен будет делитель. - Щека на голове Налимова чуть-чуть дёргается, обнаруживая намёк на улыбку. - А я так не могу. Я должен сделать, значит сделаю.
- Паяйте, - выдавливает из себя Щуков и как-то презрительно усмехается.
- А вы чего сидите? - спрашивает Налимов, он уже появился из-под стола.
- Я? - Щуков отходит к своему столу. - Вишню доедаю. А вы меня удивляете, Роман Павлович. После работы! Лллетом! - Он пожимает плечами.
- Я хочу ещё и осциллограф проверить, - говорит Налимов. - После Людочки он  может играть куранты и показывать Красную Площадь.
- Красную? После Людочки? - Щуков усмехается и смотрит в окно.
Да, чёрная туча овладела всем небом. Ни одного просвета! Нигде! Дождя нет, но он вот-вот! Вот-вот!.. «Иван Георгич,» - слышит вдруг Щуков у своего уха; это Налимов, он стоит рядом и выжидательно улыбается.
- Куда вы вчера делись? - спрашивает Налимов.
- Я? - Щуков смотрит на согнутую фигуру Налимова.
- Напрасно вы вчера ничего не сказали, - говорит Налимов и выжидательно смотрит на Щукова.
- Я никогда не говорю на поминках, - говорит Щуков и улыбается Налимову. - Тем более, когда год прошёл.
- Это ж не простые были поминки. - Налимов усмехается. - Символические! - Он тыкает указательным пальцем вверх.- Шутка ли, нашего, можно сказать, коллегу молнией убило…
- Роман Палыч, - говорит Щуков и поворачивается к Налимову лицом.
- Так что, паять не надо? - Налимов  отводит свой взгляд.
- Не надо.
- Так может, - Налимов лезет в соседний стол и достаёт полбутылки водки. - Со вчера осталось немного. Все были какие-то нетакие…А хлебушек подсох. - Он разворачивает на столе Щукова свёрток. - Но это даже полезно. Диета! - Хихикает. - Сальце. Помидорчик. – Налимов всё извлекает из свёртка. - Хренок. Годится?
- Годится, - вздыхает Щуков и улыбается.
- Как вы говорили, - Налимов раскладывает всё на газетке, - по основным правилам электрогазодинамики закуски должно быть немного, на рюмку пять жевательных движений. И ни в коем случае не больше! Иначе…Так вы говорили?
- Было дело. - Щуков усмехается и разглядывает Налимова уже явно внимательно.
- А мы вчера, - Налимов берёт с подоконника два стакана, разглядывает их на свет и ставит на стол. - Символично было. Особенно Лев Давидович! Как вам вчера Сёмушка? - Он садится за стол и разливает водку. - Вы извините, что командую за вашим столом, - говорит и хихикает в кулачок. - За вас! - и смотрит куда-то в бок.
- За нас, - говорит Щуков и усмехается. Пьют.
- Хорошо! – кряхтит Налимов. - Польская!
- Посольская. - Щуков нюхает хлебушком.
- Сало приличное. Григорий Михайлович принёс, - говорит Налимов.
- Ладно, Роман Палыч, - Щуков кладёт хлебушек на стол, - время позднее…Я так понимаю, что вам что-то надо? - Сказав, Щуков улыбается.
- Его бабка делала, - говорит Налимов и с трудом проглатывает набитую во рту пищу. - Они держат свиней, кур.
- Почему вы никогда не смотрите в глаза? – спрашивает Щуков, откидывается на спинку стула и затягивается…Но сигарета уже погасла, и он закуривает новую.
- Хозяйственный Франчукчище, - говорит Налимов, улыбаясь куда-то в бок. - Хозя-я-яйственный…
- Не скользите так. - Щуков чему-то улыбается, затягивается, выпускает дым в ту же сторону, в какую смотрит Налимов, и разливает водку, Налимову почти полстакана. Пьют не чокаясь и без тоста. Щуков делает небольшой глоточек, закусывает салом, Налимов тоже не пьёт до дна, вытирает губы локтем, занюхивает хлебушком и смотрит в стакан. Щуков подливает водки в свой стакан и вопросительно смотрит на Налимова; Налимов согласно кивает головой, и Щуков доливает ему водки до полстакана.
- Мне не до Вас и мне от вас ничего не надо, - говорит Налимов. - Но! - Он вдруг пристально смотрит в глаза Щукова, и на его лице появляется то ли улыбка, то ли какая-то задумчивость…- Я видел сон-картинку, Иван Георгич. - Налимов уже откровенно хитро улыбается и переводит свой взгляд в стакан. - Странный сон. Лежу я на асфальте. Гидропарк, кажется. Вы ж любите Гидропарк? - Налимов делает паузу, но Щуков не отвечает. – Так вот, вижу, на верхней площадке остановилась чёрная то ли Чайка, то ли Волга. Из неё вышел ярко-рыжий мужчина в чёрном костюме, в шляпе, в тёмных очках. Затянувшись сигарой и выпустив густой клуб дыма, он посмотрел в мою сторону. Похоже, он меня сразу узнал. Около него, улыбаясь вился толстячок. Стряхивая пепел и затягиваясь, мужчина в абсолютно чёрном, не обращая внимания на старательные перемещения вокруг него толстячка, смотрел только в одну точку – на меня. Около него уже собралась толпа в плавках, в купальниках. По его поворотам головы в разные стороны можно было догадаться, что он беседовал с толпой. Во всём его виде было что-то из известной картины Иванова. Вы понимаете? - Спросив, Налимов пристально смотрит на Щуков.
- Допустим, - улыбается Щуков.
-  Потом…ну, давайте допьём. - Налимов протягивает свой стакан к стакану Щукова, замирает на мгновение и, не чокаясь, выпивает почти всю водку, оставляя чуть на донышке. Морщится, закусывает всем, что под рукой. - Так во-о-от, - он устремляет свой взгляд в уже пустой стакан, - этот мужчина в чёрном костюме, не спеша не напрямик по песку, а в обход по асфальту, в сопровождении толпы направился в мою сторону. Конечно, в мою!  Он курил, зажав сигару указательным и средним пальцем…вот как вы сейчас и отбрасывая руку вверх и в бок, как, простите, ****ь. По мере его продвижения толпа вокруг него росла. «Где я его видел?» – задумался я во сне. Догадываетесь, кто это был? - Налимов снова устремляет свой взгляд на Щукова.
- Ну, допустим, - усмехается Щуков краем рта.
-Тем временем полуголая толпа с мужчиной в чёрном во главе приближалась ко мне, она была уже настолько близко…- Налимов вдруг умолкает, смотрит в пустой стакан, нюхает хлебушек. - Я немного поучу вас. Хотите? - Говорит и берёт Вишенку и выжимает из неё сок в стакан. Руки его в вишнёвом соке. - Теперь вы, да, собственно, и не только теперь, а и давно, теперь вы не Ваня, Ванюшечка, Иван, Ивн, а Иван Георгиевич. Но это для них, - Налимов тыкает куда-то рукой, - но для меня вы Ва-ню-ша. - Он смотрит на Щукова, прищурившись и облизывая пальцы. - Я дам вам небольшую зарисовку будущего на будущее. Вы её не копируйте один к одному, но принимайте и используйте. Итак, - Налимов давит ещё одну Вишенку в стакан, - человеку дан мозг. Для чего? Это вы нам все мозги прожужжали о логике, о причинно-следственных связях в природе, подсадили нас на это. А я могу посоветовать вам почитать Амосова. Мозг должен постоянно работать, и не рефлекторно, ну там увернулся от удара в морду, - Налимов хихикает, - а по воле его владельца или носителя, как хотите. Что значит думать? До сих времён основным объектом ваших исследований была неживая материя. Это просто: что хочешь, если можешь, то и делаешь. Предмет исследований не зависит от наших мыслей, ошиблись сегодня, завтра исправимся. Предмет в этом смысле неподвижен. Теперь предметом ваших исследований, как я понял, становится также и человек. Че-ло-век! Ведь ОНИЛ-П – это некоторое скопление даже очень непростых людей, талантливых, средних способностей и даже тех, которые не знают ДАЖЕ, - Налимов выделяет слово «даже», - закона Ома. Один Гайдамаченко чего стоит! - Налимов хихикает. - В зависимости от того, что ты о нём думаешь, он что-то думает о тебе. Здесь на лицо обратная связь, она может быть и отрицательной и положительной. Диалектика в полной своей абсолютности и неподвижности! Господи, что я несу!? - Налимов хихикает. - Так во-о-от, в зависимости от того, как ты с ним обходишься, так и он с тобой обходится. Это та самая обратная связь, о которой вы так много знаете из неживой природы, но совершенно не в курсе, как мне кажется, из области живой природы. К чему это может привести? Только бог, - Налимов закатывает глаза и смотрит куда-то вверх, - знает, а скорее и он ничего не знает. Вот здесь то и начинается рефлекторное, да-да! именно рефлекторное соперничество мозгов. Кто кого перекумекает. Это всё в человеке. Раньше вы могли уйти от этой борьбы, пусть, мол, Вирыч или Франчук занимаются этим. Но не сейчас! Вы завлаб! На-чаль-ник! И не простой лаборатории! Раньше выключил осциллограф и всё, а теперь не можешь. Уж будь добр! Нытики и слабаки осуждают всё это и уходят от работы с людьми, вы же сейчас от всего этого должны получать удовольствие. Ка-айф, как вы любите говорить. Получаете, Иван Георгиевич? - Налимов хихикает. - Это теперь ваша истина, и вы должны быть её рабом. Уже пора показывать свой товар лицом. Потом, ну может быть разве что только повезёт, такого момента больше не будет. И партия ваша, в которую вы так упорно не хотите вступать, акцентирует на этом своё внимание. Партия… Вот всё. - Налимов делает глоточек смеси остатков водки с Вишней, морщится, не закусывает. – Да! Ещё, о методе работы под дурачка. Любимейший метод Вирыча. Основа всей его дипломатии и так называемого научного подхода к любому вопросу. Противник, если владеешь методом работы под дурачка, в любом случае где-то в какой-то момент начинает расслабляться и, естественно, допускать ошибки, и тут ты его и подсекаешь. А вот Семён Давыдович - господи! какое сочетание, ну почему не Лев Давидович? - Налимов прищурившись смотрит на Щукова, - усовершенствовал этот метод. Помните, у вас тогда было много времени, когда вас загнали под самосвал с цементом и ещё этот проливной дождь. Я ж тогда всё подслушал! Вы с ним тогда хорошо сработали под дурачков. Грызя дырки от бубликов, Сёмка тогда расписал этот метод на колёсах самосвала. - Налимов давит в стакан очередную Вишенку. – Я не случайно вплёл в эту лекцию Сёмку. - Налимов хихикает. - О, пятнадцатое июня! Это историческое событие в ОНИЛ тире П. Историко-психологическое!
- Ещё по чуть-чуть? - спрашивает вдруг Щуков. - За пятнадцатое июня. С Вишенкой. - Он берёт бутылку водки, но в ней уже пусто. Щуков ставит бутылку на край стола, берёт Вишенку и ест. Некоторое время молчат. - Вы знаете… - Щуков выплёвывает косточку в окно.
- Ещё по чуть-чуть! - перебивает его Налимов, берёт свой пустой стакан, заглядывает в него, нюхает, потом отходит к своему столу, достаёт там откуда-то бутылку, в ней на донышке что-то есть. – Самогончик. Григорий Михайлович приносил тогда, мы не выпили, а я припрятал. Пригодился! - Налимов хихикает, наливает в свой стакан немного самогона и пьёт один.
- Вы знаете, Роман Павлович, - говорит Щуков, - мне уже приходилось пить с подобными ****юшками, сволочушками. И не раз, и не два. Ну-ну, продолжайте. Я слушаю. - Сказав, Щуков допивает свою водку. Налимов, выпив, хотел что-то сказать, но после слов Щукова молчит и долго смотрит в свой стакан. Молчат. - Так что, - Щуков смотрит на часы, - по домам? Налимов молчит, потом не спеша очень внимательно намазывает огрызок хлеба хреном, кладёт сверху кусочек сала, подносит ко рту и, улыбнувшись, говорит:
- Сейчас, - он начинает медленно жевать, разглядывая пустой стакан, и на лице его затаённая улыбка, - мне кажется, - он делает глотательное движение, - этот жидок попортит тебе нервы.
- Нервы? - Щуков смотрит на стакан в руках Налимова. - Ах, да-а-а! Нервы!
- Ты ещё не знаешь жидов. Ты не смейся. - Налимов смотрит, чтобы ещё съесть.
- Ну-ну. - Щуков толкает в его сторону свою корку хлеба. - Он вспомнит тебе ещё и историю с ГНК. - Налимов усмехается, вытирает со лба выступивший пот, делает глотательное движение. - Только не строй из себя дурочку, что ничего не помнишь. - Сказав, Налимов ждёт реакции Щукова на свои последние слова. - Не вы ли настояли тогда на контроле аппаратуры Сёмы, - подумав, он добавляет, - Давидовича?
- А-а-а, - Щуков качает головой и улыбается.
- То-то. - Налимов опускает голову. - Чистыми хотите быть. - Он вдруг хихикает. - Полинститута работает с неатестованными приборами. А ты: «кампания!» - Лицо Налимова сморщено, говорит он уже так азартно, что на Щукова летят слюни.
- Я всего лишь член, такой ма-а-аленький, - Щуков показывает Налимову мизинец, - членик, и не моя вина, что пострадал коллега. - Щуков копирует Налимова - морщит лицо и говорит со слюнями.
- Не надо, Иван Георгич, так, не надо. - Налимов мотает головой. - Я терпеть не могу жидов. Да и вы мне не очень приятны, но! - Налимов показывает указательным пальцем вверх. - Короче: этот жидок тебя…- Налимов не договаривает; в этот момент Щуков громко вздыхает, подносит ладонь к лицу и долго разглядывает свои ногти. – ****юшки, сволочушки!.. Хе-хе…Я же за вас переживаю, - говорит Налимов и хитро щуриться.
- Спасибо, - кивает Щуков и берёт Вишенку.
- Вам надо менять политику, - говорит Налимов. - Понимаете, он никогда не будет под вами, он никогда не смирится с тем, что вы, именно вы, у него керивник. И…
- Спасибо, - кивает Щуков.
- Нет-нет, - строго говорит Налимов и трясёт рукой, как угрожая, - бойтесь их! У них очень суровые методы: если у тебя есть мозоль, он обязательно на него наступит. А у тебя, я знаю, - Налимов хихикает и смотрит куда-то в грудь Щукова, - много мозолей. – Потом он кивает куда-то в сторону. - И там и здесь. - Молчит некоторое время. - Может в этом и есть суть естественного отбора в людях. - Налимов улыбается и чешет за ухом. - Зачем человечеству люди с мозолями. Больные. А жиды, как санитары общества...
- Спасибо. - Щуков вздыхает, встаёт и говорит: - Да, вы прекрасно усвоили школу «под дурачка». - Он закуривает. Налимов демонстративно начинает кашлять, и Щуков гасит сигарету о край стола.
- По моему… - Налимов улыбается и смотрит по сторонам.
- Спасибо. - Щуков достаёт из ящика стола клочок газеты и, скомкав его, суёт в карман. - Если меня долго не будет, не ждите. - Он выходит из комнаты и быстро спускается на этаж ниже. Зайдя в туалет, он облегчённо вздыхает. Заходит в кабинку, закрывает за собой дверцу. Расстёгивает брюки. Через некоторое время слышно, что в туалет кто-то заходит. Слышны чьи-то шаги. Щуков быстро набрасывает на петлю в двери крючок и, затаив дыхание, садится на унитаз. За дверью кто-то проходит мимо двери, возвращается, останавливается. «Абрикосы пошли или уже закончились? А? Иван Георгич, - летит из-за двери. Щуков молчит. - С чего вы начинали, Щуков? - За дверью, спросив, видимо ждут ответа. - Ты понимаешь, Щуков, я на ты, на вы, извини, я слышал, что некоторые ещё называют тебя Жучарой, другие Щучарой. Ты кто вы, доктор Щуков? Ты же…В общем, это не солидно. - За дверью не стоят на одном месте, отойдут, подойдут. - Хорошо, я разрешаю тебе молчать. Что всем вам мои седины! - За дверью останавливаются, и слышно, как дверь начинает скрипеть, от давления снаружи. - Я вот думаю, - от двери отходят, - что я значу, как человек. Какая я ценность?..Боже мой! - За дверью хихикают. - Двадцатый век! Конец! И такие детские мысли! Как пацан…»
Щуков тихонько достаёт из кармана мятый кусок газеты, разворачивает его и начинает читать: «В реках и многочисленных протоках в восточной части малазийского штата Саравак обитает немало крокодилов. Местные жители и рыбаки нередко страдают от их соседства. В последнее время произошло несколько случаев нападения крокодилов на человека. Вооружённая автоматами полиция на катерах взялась патрулировать реки. Однако, активисты общества защиты животных выступили с протестом. Тогда…»  Щуков поднимает голову. С той стороны двери стучат: «Ты меня не слушаешь! Разве не интересно? Мне кажется, - из-за двери идёт кашель, - и ты запиши себе это сразу, что наши шефы не понимают одного, главного, что, чем больше мы от них зависим, тем больше зависят они от нас... Да что я вам тебе об этом говорю?! Это ж ваши слова. Третий закон Ньютона применительно к обществу! Это и есть динамика отношений начальник-подчинённый. Третий закон Ньютона! Вы же сами говорили, что Исаак – тоже жид, похоже – вывел этот закон, не потому что яблоко упало…- За дверью слова переходят в смех. - Ты не заметил, Иван Георгич, что у тебя появился апломб начальника?» - «Изнутри не видно,» - кряхтя, нарушает своё молчани Щуков. «А ты и со стороны кинь глаз, - хрипят прямо в дверь, видимо прижавшись губами к двери. - Ты же сам говорил, что надо отойти, чтобы увидеть. Отойди, тогда и рога увидишь, - добавляют из-за двери шёпотом. И наступает пауза. - Рога то, Иван Георгич, надо замечать! Иначе можно и за провода зацепиться. Хуже, если за высоковольтные…» - «Роман Павлович, не давите так на дверь,» - кричит вдруг Щуков и смеётся. «О-о, похоже ты уже заметил…Или ничего не заметил. - Слышно, как от двери отходят. - Так вот, как видишь, я ничего не значу. Ты согласен со мной? - Слышно, как к двери подходят и чем-то скребут по ней. Щуков смотрит на носки туфель, высунувшиеся из-под двери, на них следы грязи июньских дождей. - Так ты согласен, что я ничего не значу?» - «Ну что вы, Роман Павлович...» - «Я знаю, - от двери отходят, - ты лжёшь. Это ж не прилично. Мы ж не дураки. Мы всё поймём. Ведь можно говорить правду, тем более такую грустную и ничего не значащую. - Опять подходят к двери и шепчут: - Скажи, я совсем плох? Так, между нами. Молчишь! Вот ты! Ты хороший человек. Тебе хорошо. Тебя уважают. Боятся. «Щуковцы!» – говорят о нашей лаборатории. «Хомо американус» - говорит о тебе ректор. Настойчив. Целеустремлён. Любые средства твои. Похвально. А теперь скажи, ты счастлив?» - В дверь тихонько стучат. Щуков смотрит на дверь и видит сквозь маленькую дырочку в двери огромный глаз, точнее – один только зрачок, в котором что-то отталкивающее, зловещее, проникающее в самую душу. Щуков говорит: «У каждого своё счастье и...» - «Не надо так, Ванечка, - жалобно стонут за дверью, - своё, моё. Я к тебе, как к человеку, а ты «моё», «твоё». Ты, именно, ты счастлив?»  Щуков не отвечает, и за дверью говорят: « А я вот что думаю, мне жаль тебя. Да-да! Возможно, что из тебя получится хороший начальник, у тебя есть хватка, быстро ориентируешься, полный кейс великих идей – я и это знаю, но, - немного помолчав, за дверью продолжают, - как человек, ты уже дерьмо в том самом смысле, что ты не способен на жертвы ради … чего-нибудь такого. Это и есть крах, Щуков.» - «Спасибо,» - говорит Щуков. За дверью смеются: «У тебя, Щуков, будет секретарша нашего классического типа; когда её спрашиваешь о чём-нибудь, например: «Свободны ли Иван Георгиевич?», она делает вид, что ничего не слышит…» - «Роман Павлович,» - перебивает Щуков. «О-о-о, Щуков, я лиса, ещё та лиса, хитрее вас всех вместе взятых…» - за дверю хихиканье. Щуков спрыгивает с унитаза и дёргает за кусок проволоки. Шумит вода в бачке. Открыв дверь, он смотрит на Налимова. Тот улыбается и что-то говорит, но шум воды в бачке глушит его слова.
- Перестаньте, Роман Павлович. - Щуков улыбается. - Всё это сентиментальный бред. Идёмте доедим водку и по домам.
Налимов молчит, глядя куда-то мимо Щукова. Потом вдруг вздрагивает и улыбается:
- Не кричите, Иван Георгиевич, я всё слышу. Вы извините, я всегда такой после стакана.
- Иногда надо. - Щуков направляется к выходу из туалета. - Мы все такие после стакана. - Они выходят в коридор. Уже полутемно и пусто. До лаборатории идут молча. Налимов еле тащится. Придя в лабораторию, усаживаются за стол Щукова. В бутылке ещё немного самогона. Налимов разливает и протягивает стакан Щукову.
- Спасибо, - говорит он. - Зря вы вчера отказали мне в удовольствии что-то сказать по случаю убийства молнией. - Он неопределённо пожимает плечами и вертит перед собой стакан. -  И сегодня… Сами видите. Вот теперь на Бетховена потянуло.
- За Бетховена! - говорит Щуков.
- За Бетховена! - улыбается Налимов. Они чокаются и пьют. Щуков закусывает Вишенкой. Налимов суёт в рот кусочек хлеба, пустую бутылку он прячет в стол, заворачивает крошки и огрызки в газету и вопросительно смотрит на Щукова: - По домам? - И тут же добавляет: - Я давно хотел вас спросить…Вас можно спросить?
- Попробуйте. - Щуков вскидывает бровь левого глаза и долго смотрит на Налимова.
- А! Вы всё равно ничего не скажете. Что с вас взять. - Налимов машет рукой. - По домам! Да и с меня взять нечего. Тяжести я не ношу, в командировку меня не пошлёшь, в колхоз на месяц тоже. Траншеи рыть? Так вы говорили тогда на собрании?
- Возможно. - Щуков откидывается на спинку стула и, закрыв глаза, тянет: - Воз-мо-о-ожно.
- За дерьмо мстите? - вдруг с гневом в голосе спрашивает Налимов.
- Дерьмо э-то-о хо-ро-шо-о-о, - Щуков с наслаждением на лице растягивает звуки.
- Мне интересно, - Налимов наклоняется через весь стол к Щукову, делает паузу, - вот уже месяца два, как вы нацепили эту маску; вы когда-нибудь снимете её с себя? - Он долго ждёт ответа, наклонившись над столом, потом хихикает и говорит: - Кто на вас её повесил? Жена? Тесть? Бох их разберёт? А может вы влюбились, как говорит Вирыч?! А?!
- Роман Павлович, - говорит Щуков, - вы скверный судьишка.
- А ты молодец. - Налимов садится. - Убедил себя в правильности того, что говоришь и что делаешь, и живёшь себе тихо и спокойно. Оно то так, ты многое правильно…
- Темнеет, Роман Павлович. - Щуков смотрит на часы.
- По домам так по домам, - говорит Налимов. - К стати! О жене! - Он смотрит на Щукова и улыбается.
- Покушайте Вишенок, - говорит Щуков.
- Не-е-е-ет, - тянет Налимов и грозит Щукову пальцем, - мне Вишенкой рот не заткнёшь, но по домам так по домам.
- Спокойной ночи, - говорит Щуков.
- И вам спокойной, - говорит Налимов, улыбаясь куда-то в сторону, резко встаёт и, чуть покачнувшись, уходит…Нет! У двери останавливается и не оборачиваясь, говорит: - Я, похоже, единственный, кто сказал вам то, чего вы бы не хотели слушать. Так? - Не дождавшись ответа, Налимов уходит.
Щуков вздыхает, некоторое время задумчиво смотрит в сторону двери, потом закуривает и подтягивает к себе зелёный телефон, но в этот момент Налимов возвращается.
- Я тебе главное забыл сказать. - Он кладёт на стол помятый лист бумаги. Щуков читает и усмехается.
- Ещё одно всемирное перемещение умов. - Он берёт лист, пишет в левом верхнем углу «Согласен!!!» и расписывается. - Хочу посмотреть, как вы с Вирычем разберётесь. - Щуков смеётся.
- Я тебя приглашу, - улыбается Налимов.
- К Муменджинову? – спрашивает Щуков.
- Да! К другу Вирыча.- Налимов продолжает улыбаться.
- Удар в спину! Это здорово! - Щуков затягивается.
- Хилый учёный и бездарь, но! – Налимов разводит руками.
- Его ж скоро турнут, - говорит Щуков и улыбается.
- Это очень серьёзно. - Налимов вдруг чуть не плачет. - Я тебе искренне говорю: этот жидок никогда не будет под твоим кермом. Он никогда не смирится с тем, что ты его начальник. Он согласен на любую бездарь у себя в начальниках, чуешь? но только не на тебя…
Щуков толкает подписанный лист в сторону Налимова, лист от толчка взлетает над столом и плавно планирует у руки Налимова. Налимов аккуратно берёт лист и резкими движениями рвёт его на мелкие кусочки.
- Я пошутил, - говорит и кладёт обрывки в задний карман брюк и как-то неуверенно пошатываясь направляется к двери: - Да, - останавливается он у двери и говорит, глядя себе под ноги: - В прошлом году мы очень здорово отметили этот твой день поедания Вишни. Очень. Здорово…а сегодня…- Постояв ещё немного у двери, Налимов уходит.
Щуков некоторое время сидит, задумчиво глядя в сторону двери, потом набирает номер по зелёному телефону, ждёт, приложив трубку к уху, кладёт трубку. Потом прислушивается, поворачивается лицом куда-то в угол кабинета, подходит к сейфу, набирает код и, оглянувшись, подходит к двери и закрывает её на ключ. Потом он возвращается к сейфу, набирает код, открывает дверцу, перекладывает из сейфа на стол красную папку, запускает руку под сукно, достаёт толстую пачку пятидесятирублёвок, начинает отсчитывать. Десять купюр. Потом ещё десять. Задумывается и отсчитывает ещё десять. Сворачивает купюры трубочкой и засовывает их глубоко в карман брюк. Остальные деньги кладёт обратно в сейф под сукно, прикрывает красной папочкой и закрывает дверцу сейфа. Отпирает дверь в кабинет, закуривает и смотрит в окно.
Уже идёт небольшой дождь. Щуков прохаживается по кабинету и останавливается у стола Налимова. Его взгляд пробегает по столу: приборы, паяльник, несколько радиоламп. Щуков усмехается и возвращается к своему столу. Вишня в тарелке почему-то раскисла, и Щуков высыпает эти остатки за окно, а тарелку ставит на подоконник. В ведёрке ещё есть Вишня. Щуков накрывает Вишню листом бумаги, берёт ведёрко и выходит из лаборатории, закрывает дверь на ключ. Тихо и пусто.  Шаги Щукова гулко разлетаются. Щуков вешает ключ на деревянный щит, проходит через вертушку мимо спящей Лидии Михайловны - толстой женщины в стеклянной будочке - и выходит из здания.
Щуков смотрит на небо. Вздыхает. Душно. «Пахнет грозой». Щуков смотрит по сторонам и направляется вправо… налево мимо корпуса здания «Кафедры аэромеханики и динамики полёта». Потом он сворачивает за угол, успев при этом мельком оглянуться, за углом он несколько ускоряет шаг, обходит огромную кучу металла, потом пролазит сквозь дырку в заборе, проходит вдоль цветочной клумбы, сворачивает несколько раз налево-направо и выходит на улицу. Дойдя до перекрёстка, он останавливается на красный свет, пропускает машины и потом,  когда он переходит улицу и подходит к остановке, дверцы троллейбуса захлопываются перед самым его носом, но тут же раскрываются, впуская его. Щуков садится на сиденье у входа. Смотрит в окно. Мимо проносятся светящиеся витрины, рекламы, «ГАСТРОНОМ», «ПЕРУКАРНЯ», где-то вдали за домами лозунг «КИЯНЕ! ПЕРЕТВОРИМО РИДНО МИСТО НА ЗРАЗКОВЕ!» Щуков откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза. «У них совсем не такие глаза, они горят,» - долетает до него сквозь троллейбусный гул чей-то шёпот. «И всё-таки я тебя не понимаю, - шепчет другой голос. За окном проносится с сиреной скорая помощь…либо пожарная. - Возьми наших, - продолжается шёпот, - муж Огурчиковой…» - троллейбус с гулом набирает ход, и ничего не слышно. «А мне кажется, что он идеальный муж…» Троллейбус вдруг тормозит, лязгает дверь, пассажиры выходят-заходят. Щуков вздыхает, ерзает. Троллейбус гулко набирает ход. Где-то рядом кто-то кряхтит, шмыгает носом, потом звучит старческий голос: «Цикаво! - и смеётся. - Цикаво!» Другой старческий голос спрашивает: «Що цикаво?» - «Що? Приклады? Их багато! - Звучит старческий кашель. - Ось, перши-липши, Евгэн, понад тридцати пьяти рокив вин бере участь постийно. За цией час вин видслужив в армии, здобув диплом, захистив диссертацию, доцент, бытько трох дитей! И вже дид!» - «Дид?!!» - «А якже?!! Але повернимося…» - Щуков вдруг встаёт: «Выходите?» - спрашиват он парня в кепочке. «Выхожу,» - отвечает ему Коренев Слава - парень в кепке. Щуков выходит из троллейбуса, смотрит по сторонам. Сумерки. Щуков переходит на другую сторону улицу, более многолюдную. Покупает в газетном киоске газету, раскладывает её у газетного киоска рядом с Ольгой Степановной Зозулей - бабкой с помидорами и чесноком, высыпает на газету остатки Вишни из ведра, раскладывает Вишню на две кучки, потом, подумав, перекладывает на три кучки. И смотрит по сторонам. Мимо проходят люди, все с зонтами и смотрят на небо. Но дождя нет.
- Почём? - спрашивает вдруг Лариса Шпак - женщина в джинсах.
- Руб кучка, - улыбается Щуков. - Берите, очень вкусные!
- Руб? - Лариса Шпак мнётся. - А за пятьдесят копеек?
- Мада-а-ам, -  Щуков улыбается ещё шире. - Весь день по три продавал…
- Продавай и дальше, - вдруг зло говорит Лариса Шпак и уходит.
- Спасибо, - говорит Щуков. Мимо проходит шумная многоголосая толпа юнцов в белоголубых шапочках. Они что-то невнятно кричат и, вроде, неестественно смеются. «Как бы федерация нас не душила, - кричит Юрка Белоштан - рыжеволосый юнец с коротенькой стрижкой, и хор подхватывает: - Наше Динамо  - великая сила!» Щуков смотрит им вслед и вдруг слышит рядом с собой шёпот: «Иван Георгиевич!»
Щуков видит перед собой Толика Путенко - мужчину лет пятидесяти под зонтиком.
- А-а, - Щуков улыбается. - Анатолий Андреевич!
- Что вы здесь делаете? - шепчет со свистом в голосе Толик Путенко, кивая на кучки Вишен, глаза его становятся круглыми, и он с какой-то опаской смотрит по сторонам.
- Вот, - Щуков показывает на Вишню, - Вишню продаю.
- Какие Вишни?! - шепчет Толик Путенко всё так же со свистом.
- Ну-у, я ж не знал, что вы будете проходить мимо, - как оправдываясь и тоже шёпотом говорит Щуков.
- Какой кошмар! - Толик Путенко с ужасом смотрит на Вишню, пожимает плечами и уходит.
- Руб кучка, - говорит ему вслед Щуков. И всё-таки ему удаётся продать Вишню, две кучки, Валерке Семеренко - женщине с очень красивым лицом, с очень красивыми длинными ногами в юбке-варёнке-мини, куртке-варёнке. Щуков даже уступает, но всего двадцать копеек с кучки. Последнюю кучку ему продать не удаётся: на неё наступает летний башмак, размер 42-43, наступает и давит, и из-под кучки брызжет сок и расползаются косточки. Щуков видит над собой испуганное круглое лицо Витки Смолярчука.
- Извини, батя, - лепечет Витька Смолярчук и переводит свой взгляд с раздавленной Вишни на Щукова и сочувственно качает головой. - Извини…Я нечаянно… - Они некоторое время смотрит друг на друга. Витька Смолярчук хочет что-то сказать, но только разводит руками и издаёт какие-то звуки. Потом он говорит: - Мы тут с Игорьком чуть вмазали…Сколько мы тебе должны. - И кивает на раздавленную Вишню.
Щуков задумчиво чешет затылок, смотрит по сторонам, видит устремлённый на него из-за газетного киоска взгляд Круглицкого Игоря - огромного мужчины, виден только его огромный кулак правой руки, волосатые ноги, одна половина шорт…
- Гребец? - спрашивает Щуков, кивая на владельца огромного кулака  - Игоря Круглицкого. Игорь Круглицкий, увидев, что Щуков смотрит на него, кивает ему головой «Привет!»  и расплывается в улыбке. - Забирайте  за так, - говорит Щуков, вставая с корточек.
- Извини, батя, извини, - бормочет Витька Смолярчук и отходит к газетному киоску.
Щуков сворачивает раздавленную Вишню в газету, бросает в мусорный ящик, потом берёт ведро и подходит Ольге Степановне Зозули.
- Вот ведро, - говорит он, ставит рядом с ней ведро. - Это ведро знаменито. В ней сегодня лежало много-много Вишенок. А теперь оно пусто, но! - Щуков улыбается Зозуле. - В хозяйстве пригодится.
Так заканчивается День Шестой День Вишни.

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ. НУЛЕВОЕ ИЮЛЯ

Нулевое Июля. Это день между тридцатым июнем и первым июлем. Ночь.Тишина и звёзды. Щуков долго сквозь проём балконной двери смотрит в одну точку куда-то в район огней телевышки. Потом он заваривает чай в голубом чайничке, падает в кресло и, продолжая смотреть в одну точку куда-то в район огней телевышки, начинает пить чай. Чай пьёт небольшими глоточками, подливая в пиалу по чуть. Вдруг беззвучно смеётся. Выходит на балкон.
Горизонт светлеет. Видна яркая Венера. Небо уже не такое звёздное, как ещё полчаса назад. Воздух наполнен ароматом и свежестью роз. И свежестью вообще. Щуков делает глубокий вдох. Снизу доносится топот и дыхание с присвистом. Топот постепенно стихает. На предрассветном небе звёзды медленно одна за другой гаснут. Щуков заходит на кухню и наливает чай в пиалу, полпиалы. По поверхности чая стелется дымок, Щуков дует на него, и дымок разбегается по краям и снова начинает сначала медленно потом стремительно затягивать всю поверхность чая. Щуков пьёт чай мелкими глоточками, чему-то усмехается и выходит на балкон.
На посветлевшем фоне утреннего неба на горизонте чётко обозначены контуры домов, Софии, Андреевской церкви, справа в районе улыцы Пархоменко чернеет подъёмный кран. Щуков делает глоточек уже остывшего чая. Внизу в долине Сырца на деревьях лежит туман, он тёмно-синей или серо-голубой плёнкой тянется по всему Сырцу, вдоль Сырца над железной дорогой и теряется где-то далеко в тёмной гуще деревьев. Горизонт начинает розоветь. Щуков возвращается в кухню, падает в кресло и закрывает глаза. Дремлет. Недолго.
Ма-а-аленькая ярко-оранжевая точка света едва-едва только обозначается на  посветлевшем фоне неба. Это начало Солнца. Щуков, не моргая, смотрит, как эта ярко-оранжевая точка Солнца превращается сначала в полоску, потом в сегментик, и этот сегментик Солнца медленно, но заметно для глаз выползает из-за горизонта, и вот уже весь Солнечный диск выполз и касается горизонта, а потом начинает медленно отрываться от него. А ещё потом Щуков заваривает чай в розовом чайничке. Аромат индийского чай наполняет кухню. Щуков пьёт чай небольшими глоточками, глядя на восток.
  Утро прекрасное. Светит уже яркое Солнце. На небе ни облачка. Парк в сизоватой дымке. После вчерашнего дождя утро ещё прохладное. Слева вдали вдруг белеет Оболонь. Сизоватая дымка, тая, поднимается вверх, прикрывает собою Сырец, но вскоре и он оказывается под лучами уже начинающего палить Солнца. Щуков раскрывает томик Шекспира и устраивается в кресле с ногами. Глаза его закрыты…Вдруг раздаётся какой-то шорох. Щуков открывает глаза и видит Лёньку Щукова. Лёнька сонно смотрит на Щукова, осматривает кухню, некоторое время в задумчивости стоит посреди кухни и удаляется. Щуков смотрит на часы. которые висят в нише между двумя половинами серванта. Шесть часов пятнадцать минут.
Ровно в семь утра начинается дождь...Откуда??!! Это огорчает Щукова, он морщит лицо, вздыхает, откладывает Шекспира и в одних трусах выходит на балкон. Город уже перечёркнут косыми линиями дождя. Всемирный потоп. Щуков возвращается в кухню, а дождь за спиной продолжается.
Ровно в семь часов двадцать одну минуту и несколько секунд - Щуков смотрит на стенные часы - в кухне вновь появляется Лёнька. Он молча, не говоря Щукову ни слова и не глядя на него, наливает полный стакан чая, бросает в стакан пять кусочков сахара, долго размешивает сахар, глядя в стакан, и пьёт чай. Выпив весь чай, Лёнька спрашивает:
- В Москве был?
- Где я только ни был, - отвечает Щуков. Всё это время с момента появления Лёньки в кухне, он пьёт чай, глядя на восток.
- Как тама везде?
- Хорошо.
- Мама сказала, что ты отца схоронил. - Лёнька смотрит на Щукова.
- О-о, - Щуков вздыхает, - сто лет назад.
- Поня-я-я-ятно, - тянет Лёнька, и наступает долгая пауза. - Мне кажется, - - Лёнька делает глоточек чая из чайника, - что ты хочешь меня о чём-то спросить.
- Тебе кажется, - говорит Щуков, подносит пиалу ко рту, не пьёт, а как-будто о чём-то задумывается и только потом пьёт.
- И всё-таки. - Лёнька проявляет настойчивость.
- Тебе кажется. - Щуков доливает в пиалу чай.
- И тебя не интересует, почему у меня кличка Отец?
- Нет. - Щуков смотрит на Лёньку и улыбается. - Ты вчера всё так основательно рассказал, что, - Щуков пожимает плечами, - вопросов нет.
- И ты поверил?
- А почему нет? - Щуков делает глоточек чая, и видно, что он старается быть равнодушным. - Ты такие подробности выдал. И какого цвета трусики на вашей немке были, и какая родинка у неё под левым соском. - Щуков пожимает плечами. - Почему нет?
Лёнька достаёт из подвесного кухонного шкафчика бутылку коньяка и протягивает бутылку Щукову.
- Не хочется. - Щуков качает головой и закрывает глаза, открывает глаза.
- Стерва ещё та, - говорит Лёнька. - Высочайшей категории. Двадцать три года, а такая убеждённая Сталинистка. - Последние слова Лёнька произнёс осуждающе.
- Ты против Сталина? - Щуков изображает на лице улыбку.
- Я? - Лёнька задумывается. - Хороший вопрос. Философский. Тут нужен хороший ответ, а у меня по философии вашей четвёрка с натяжкой. – Он испытывающе смотрит на Щукова. - Но она была слабоумная стерва.
- Сильноумная лучше? - Щуков улыбается.
Лёнька улыбается, внимательно смотрит в лицо Щукова, потом прохаживается по кухне. Щуков тем временем заваривает чай. Долго молчат. Лёнкька вздыхает и говорит:
- Кто-то всё-таки пустил слухи, и её выгнали с работы. Хотя,  всё ей обошлось.
- Отеццц! - Щуков усмехается. – Да-а-а…
- Вообще то, я не о том. - Лёнька наливает себе чай. - Я о том, что не надо мне тыкать. - Последние слова он говорит зло и даже с некоторой угрозой в голосе и кладёт в стакан несколько кусочков сахара.
- Преподобный отец! - Щуков усмехается.
- Ты, похоже, ничего не понял. - Лёнька выпивает чай быстро, несколькими глотками насколько позволяла температура чая.
- Отец – это лучше, чем мать, - говорит Щуков, продожая ухмыляться.
- НЕмыть! - Лёнька улыбается, скривив рот. - Я, собственно, - он снова наливает в стакан чай, разбавляет его, бросает кусочек сахара, размешивает и делает глоток, - зашёл проститься. - Он намазывает хлеб маслом и начинает есть.
- Что ж, - Щуков заглядывает в пиалу, - прощай. - И наступает долгая пауза: Щуков, налив в пиалу чай, смотрит на поверхность чая. - Плохо заварился, - говорит.
Лёнька медленно жуёт, глядя куда-то в сторону.
- И ты поверил?! - говорит вдруг громко Лёнка и начинает смеяться, размахивая рукой с хлебом с маслом. - Я уезжаю в Харьков, - говорит потом Лёнька, успокоившись.
- Хороший город.
- Тебе не хочется знать, зачем? - Лёнька нагловато улыбается.
- Твоё дело. - Щуков пожимает плечами, щурит один глаз. - Но это уже подвиг, уехать из Киева в Харьков. Киевляне тебе этого не простят.
- Буду поступать в автодорожный. - Лёнька смотрит на Щукова и ждёт реакции на эту новость. Реакции никакой. Потом Щуков вздыхает, и  улыбка появляется на его лице.
- Ха-а-арьков, - тянет он и только.
- Буду строить дороги. - Лёнька намазывает ещё один кусок хлеба маслом и делает ещё сладкий чай. Ест и пьёт жадно. Щуков кивает на чай и говорит с усмешкой в голосе:
- Только не волнуйся так.
- Буду строить дороги! - вдруг резко, почти выкрикивая, говорит Лёнька, изо рта летят крошки хлеба. - И этот твой старческий смех... - Он не договаривает и продолжает есть.
- Дороги – это хорошо, - говорит Щуков. - Наконец-то у нас появятся дороги.
- Это не смешно, - злится Лёнька.
- Возьмёшь лопату… - Щуков, наливает в пиалу чай,  встаёт с кресла и задумчиво смотрит в окно.
- А ты что знаешь и умеешь, кроме своего чая? - Лёнька немного успокаивается, и его вопрос звучит уже с ехидцей.
- Ничего, если честно. - Щуков оборачивается, делает движение рукой, имитируя, что он сейчас возьмёт чайничек. - Вам налить?
- Я чай вообще не пью, - Лёнька закрывает свой стакан рукой. - И водку, кстати.
- Далеко, пойдёшь. - Щуков делает глоток чая.
- О-о! Наконец-то! - Лёнька пытается владеть собой и скрыть свою раздражённость, которая так явно проявилась несколько раньше. - Может ты ещё дашь мне несколько дельных советов?! - Он выжидательно смотрит на Щукова.
- А не поздно? - Щуков вздыхает и смотрит на потолок.
- Поздно? - Лёнька задумывается и улыбается. - Как, например, стать директором автобазы или начальником строительства уникальной дорожной сети. А? - Он смотрит на Щукова и улыбается.
- Эт мы сейчас. - Щуков задумывается.
- Может для этого надо заняться общественной работой? - спрашивает Лёнька. - В партию какую-нибудь вступить? Быть жестоким и требовательным. А? Мне говорили, что нужно стремиться быть лидером. Советуешь?
- Без лирики? - спрашивает Щуков.
- Без! - говорит Лёнька. - К чёрту лирику!
- Тогда ничего не посоветую. - Щуков пьёт чай и отрицательно машет головой.
- Совета ты дать не можешь. - Лёнька ставит в мойку стакан. - По морде дать? - Он делает паузу и смотрит на часы. - Пора. Самолёт. Так что, сегодня я не с вами, катайтесь без меня. - Лёнька берёт со скамьи сумку, набрасывает куртку и ...- Да-а-а, на счёт клички «Отец», - он некоторое время думает, - она вообще-то имеет место, я, похоже, действительно могу стать отцом. Возможно, что это одна из причин моего отступления в Харьков. А немка тут совсем не причём. Пока! - Он улыбается и уходит. После ухода Лёньки Щуков некоторое время задумчиво смотрит вдаль.
Всё затянуто тучами и идёт дождь. Щуков вздыхает, заваривает чай в голубом чайничке, чайничек и пиалу ставит на столик рядом с собой у кресла, берёт томик Шекспира и, забравшись с ногами на кресло, читает сонеты. Долго читает, попивая чаёк. И как-то так незаметно засыпает… «Папулечка, ты так всю ночь и прождал его?» - звучит как во сне.
Щуков открывает глаза и видит Юльку.
- Кого? - спрашивает он, позёвывая.
- Лёньку.
- Да я вроде и не ждал. - Щуков задумывается.
- Как здорово, что ты закончил этот ремонт. - Юлька смотрит по сторонам. - Теперь мы снова все вместе.
- А что у деда было плохо? - спрашивает Щуков.
- А что дед? - Юлька делает грустное лицо. - Он весь в себе и только о себе и думает. Туда не стань, это не тронь.
- На то он и дед, - улыбается Щуков.
- Папуля, а что мы читаем? - Юлька забирает у Щукова книгу. - Шекспир? Сонеты?
- Да.
- Мне ужасно нравится вот этот «Вот, если ты изменишь, то теперь.» А? А тебе?
- Нравится. - Щуков делает глоток холодного чая. - Шекспир поражает своей глубиной и точностью попадания.
- Ведь это интересней, чем физика?! - Юлька кладёт книгу на полку шкафчика.
- Душа. Измена. - Щуков смотрит куда-то за окно. - Наверно.
- Папуля, скажи, почему ты такой грустный?
- Я? Грустный? - Щуков встаёт и смотрит на себя в зеркало. - С чего ты взяла?
- Я ж вижу. Я всё вижу. Ты забыл, что я писательница. Ванька Жуков. - Юлька садится в кресло. - Па-пу-у-у-ля, а ты не забыл случайно, что сегодня нулевое июля?
- Что-что-что? - задумывается Щуков. – Да как я посмел бы!
- И мы сегодня едем по Днепру, - говорит Юлька, улыбается и смотрит на Щукова.
- Да-да-да! - Щуков качает головой.
- А ты такой грустный.
  - Я подумаю, отчего я такой грустный. Я думал, что я весёлый. Сегодня ж и правда нулевое июля. Апофеоз самых длинных дней в году.
- Так ведь июль самый лучший месяц лета?!
- В июле всё идёт намного быстрее. Лллето уже катится. Всё тепло уже короче. - Щуков усмехается. - Уже абрикосы, яблоки, вишни в самом самом.
- Тебя развеселить? - спрашивает вдруг Юлька.
- Сначала надо позавтракать.
- А чай…
- Нет, чай это чай, а завтрак…- Щуков задумывается. - Хотя сегодня…
- Что сегодня?
- Сегодня надо отзавтракать с молодой картошкой, - говорит Щуков. Видно, что он сказал не то, что хотел, но было поздно.
- Молодая? А где её взять?
- На базаре. Пойдём на базар? Выберем себе картошку и съедим её.
- Ещё ведь такая рань.
- Уже не рань. Уже давно Солнце взошло. - Щуков смотрит на часы. - Даже очень давно Солнце взошло! - Он переводит взгляд за окно.
За окном идёт обложной дождь. Не видно даже соседнего дома напротив. Только шелест дождя  и тишины.
- Дождь, - вырывается у Щукова. - А я видел, как Солнышко всходило.
- Так что, пойдём искать картошку? – спрашивает Юлька.
- Да, Юлечка, - Щуков смотрит куда-то в окно и дальше, - картошечка молоденькая да ещё в кожуре румяно зажаренная на сливочном масле, с петрушечкой, с укропчиком, с молоденьким чесночком и сто граммами!.. – Щуков глотает слюну. - Но сейчас мы попьёмо чайку. Попьём?
- Конечно. - говорит Юлька. - Папуля, не забудь - ты катаешь нас с Лёнькой по Днепру?
- Конечно-конечно, но Лёнька… - Щуков улыбается. - А погодка? - Он кивает на окно.
- Нам с тобой интересно в любую погодку. - Юлька снимает с огня чайник, который пыхтит с самого её появления в кухне, и льёт кипяток в розовый чайничек. - Сегодня и только сегодня.
- Сегодня? - Щуков задумчиво смотрит в окно.
Дождь продолжается. Обложной. Ветер тоже есть, видно, как он раскачивает тополя у высотного дома напротив.
- Но не завтра! - Юлька смеётся.
- Завтра? - Щуков задумчиво разглядывает пиалу. - Так-так-так. Как получится. Давай так… - Он чешет лоб. - Я скажу, когда. А впрочем, - он смотрит на часы, - сейчас только восемь? Позавтракаем яишницей и чаем, в девять будем на пристани, отплываем...Куда? Вверх или вниз?
- Я, папулечка, хочу посмотреть и на город, и на Софию, и на Оболонь, и на Лавру. - Юлька ставит сковородку на огонь. - Со стороны, но не из самого далека.
- А мне хочется пройтись по Подолу, - говорит Щуков.
- И мне по Подолу! - радуется Юлька. - Ой! - вдруг вскрикивает она. – Смотри, папуля. - Она показывает Щукову авоську; в авоське лук зелёный и репчатый, картошка, но не молодая, помидоры. -  Мамуля вчера забегала на секунду. Это всё она.
- Прекрасно. - Щуков наливает чай в голубую пиалу и пьёт, задумчиво глядя на авоську. Некоторое время они сидят и молча смотрят друг на друга. Каждый, наверно, думает о своём.
- Ты о чём думаешь, папуля? - спрашивает вдруг Юлька. - О завтраке?
- Я? - Щуков смотрит в окно.
- Только не врать! - смеётся Юлька.
- О молодой картошке, - смеётся Щуков. Он делает глоточек чая.
- А я знаешь, о чём думаю? - Юлька подходит к окну...Резко звонит телефон. Юлька берёт трубку и говорит: - Алло!..Да, ничего...Пьём чай...Ну и что?..Ну, мамочка...Ну... - Она кладёт трубку и грустно смотрит на Щукова.
- Ты чего? - спрашивает Щуков.
- Надо к дедушке ехать, - огорчённо говорит Юлька.
- Зачем?
- Собирать ягоду…Не знаю. Маме там что-то надо. Она просит привезти большую корзину.
- В такую рань?
- Нет, в девять часов. Они договорились встретиться в двенадцать.
Щуков молчит, пьёт чай и смотрит в окно.
- Получается. Что мне уже надо ехать, - говорит Юлька. Щуков оборачивается, молча смотрит на неё и пожимает плечами.
- Да-а-а. - Щуков вздыхает. - Да и Лёнька…Ты знаешь?..
- Да, я вспомнила, что он сегодня улетает в Харьков, - грустно говорит Юлька.
- Сейчас. - Щуков смотрит на часы.
  - Сейчас. - Юлька выходит из кухни. Щуков смотрит ей в след, потом переводит взгляд за окно.
Дождь за окном стихает. На небе появляются просветы…
- Папуля, пока, - кричит Юлька из прихожей.
- Пока, - хрипит Щуков. Слышно, как хлопает дверь.
  Щуков берёт трубку телефона и звонит. «Мари, эт я… я не забыл…Да, день нулевого июля... Обстоятельства таковы…Я хочу весь этот день провести с тобой... - Щуков долго молчит. - Неужели этот райком нельзя никуда перенести, отнести, выбросить, наконец!..Ты ж знаешь... уже не то...Апофеоз!..Нет...Нет...Нет. Август...Хо-ро-шо.» - Щуков кладёт трубку и, развалившись в кресле, долго смотрит в потолок. На лице его не написано ничего. По потолку бегает солнечный зайчик, Щуков следит за ним...Встаёт. И на лице его уже акварелью, маслом или… нет! мозаикой написана тоска. Он идёт в комнату и долго сидит на кровати, разглядывая стены комнаты. Потом громко и широко зевает, потягивается и возвращается на кухню. Достаёт из холодильника начатую бутылку портвейна и долго смотрит на неё. Красный портвейн. Масандра В бутылке совсем немного портвейна. Щуков наливает портвейн в хрустальный стакан, делает глоток и смотрит вдаль. Потом его взгляд блуждает некоторое время по стенам кухни и останавливается на портрете Фейнмана, который выглядывает из глубины раскрытого кухонного шкафчика из-за двух гранёных стаканов. «Вот и вся твоя наука, Риччи, - говорит он портрету. - Чем-то надо жертвовать. Ведь всегда ради чего-то хорошего надо жертвовать тоже чем-то хорошим. Кем-то. Чем-то. Зачем-то...Зачем только?!» - Щуков усмехается, хлопает дверцей шкафчика и переводит взгляд за окно.
Яркое Солнце бьёт в глаза. Дождя уже нет и в помине. Щуков делает глоточек вина. На небе ни облачка. «Неужели, - он выходит на балкон и смотрит по сторонам, - неужели пошло?!» - Он допивает портвейн, потом заваривает чай в голубом чайничке. Чай пьёт, развалившись в кресле и глядя неопределённо куда-то в забалконную даль. После чая он достаёт из холодильника начатую баночку скумбрии в масле, ищет ещё что-то, но в холодильнике почти пусто. В пакете на холодильнике он находит кусочек подсохшего хлеба. Щуков ест консервы с хлебом и запивает остатками остывшего чая. Ест медленно, челюсти его еле двигаются. Лень во всех движениях Щукова. Некая  нерешительность… Неуверенность. «Ах, да!» - Он машет рукой и заглядывет в авоську. Потом он чистит картошку, срезая очень много, моет и жарит картошку на сале. С репчатым луком. По кухне распространяется аппетитный запах жареного с картошкой лука. Букет запахов! Одновременно с распространением запаха Щуков начинает чистить зелёный лук, моет его, и вот эта процедура занимает много времени. Потом  жареную картошку в сковородке Щуков ставит на небольшой столик на балконе, зелёный лук режет на две части и складывает в тарелку. Хлеб...Звонит телефон. Щуков берёт трубку: «Але...Алло-о-о!» - и кладёт её обратно. Задумывается, выходит из кухни и заходит в маленькую комнату, смотрит на стены, на потолок, на мебель и кровать, потом переходит в другую комнату и также смотрит на стены, на потолок… Долго смотрит на кровать, потом заглядывает под кровать и возвращается на кухню. В холодильнике в морозильнике он находит ещё немного водки. Остатки. Он наливает водку в стакан. Звучит телефонный звонок. Щуков смотрит на телефон. Звонок повторяется. Щуков не спеша пьёт водку, закусывает луком, ест картошку. Телефон долго звенит. Потом, подождав, пока телефон смолкнет, Щуков снимает трубку и набирает номер: «Марина, ты мне сейчас не звонила?..Нет?..Что?..Ем картошку и пью...Тяготит...Время. Время тяготит... Пока.» - Он кладёт трубку и продолжает поедать жареную картошку с водкой и луком. Покончив с картошкой, он заваривает чай в розовом чайничке и потом долго перебирает банки в кладовке. Достав поллитровую баночку с вишнёвым вареньем, он пьёт чай с вишнёвым вареньем. Звонит телефон. Долго звонит. Щуков снимает трубку, и на его лице появляется улыбка. «Привет…Давно не виделись…Куда?..По Днепру?..Прямо сейчас?.. - Он смотрит на часы. - А как же дед?..А-а-а, - тянет он. - Хорошо. Еду.» - Он кладёт трубку и некоторое время находится в задумчивом состоянии. Потом одевается: светло-серые брюки, такого же цвета пиджак лёгкого покроя с огромными боковыми карманами; деньги – несколько двадцатипятирублёвок - он перекладывает из бокового кармана пиджака во внутренний, и выходит из квартиры. У лифта стоит Игорь Стеценко - мужчина с велосипедом. «Как у вас?» - спрашивает Игорь Стеценко. «По-старому,» - отвечает Щуков. «У нас повышают ставки, - говорит Игорь Стеценко. - Мне предложили начальником, но я думаю отказаться. - Лифт спускается на первый этаж. - Отказаться?» -Игорь Стеценко заглядывает в лицо Щукова. Щуков неопределённо пожимает плечами и смотрит куда-то себе под ноги. Они выходят из дома. «Отказаться?» - повторяет свой вопрос Игорь Стеценко. «Никак дождь собирается,» - говорит Щуков и смотрит куда-то вверх.
На горизонте тёмные тучи, но над головой яркое Солнце. «Да, - Игорь Стеценко тоже смотрит на небо. - А как у вас? Если я к вам?…» - «Как везде,» - мгновенно говорит Щуков. Они выходят на дорогу. «Я вот думаю…» - Игорь Стеценко не договаривает. «Извини, Игорь, - Щуков показывает на подъезжающий автобус, - опаздываю,» - и бежит к автобусу. «Да-а, конечно…» - летит вслед. Автобусом Щуков доезжает до метро. В метро немноголюдно, и до Хрещатика он сидит. В переходе толкотня. Щуков пересаживается на другую линию и едет, уже стоя и глядя в тёмное заоконное пространство вагона метро. Потом, выйдя на станции метро «Поштова Площа», он идёт, глядя вникуда прямо перед собой, и выходит на поверхность.
Моросит дождик. Щуков втягивает голову в плечи, смотрит по сторонам и видит: на мостике стоит Юлька в коротеньком белом платьице и машет ему одной рукой, в другой она держит зонтик, и что-то кричит. Щуков отвечает рукой и ускоряет шаг, поднимается по ступенькам на мостик.
- Привет, Папуля. - Юлька чмокает Щукова в щеку.
- Привет, Дюймовочка, - улыбается Щуков, и они, взявшись за руки, направляются к Речному вокзалу.
- Похолодало, - говорит Щуков, поднимая воротник пиджака и глядя вверх. - На Нулевое Июля обычно тихо и уютно.
- Необычное Нулевое Июля! - смеётся Юлька.
- Да-да, - смеётся Щуков и смотрит по сторонам.
Моросит дождь, низкая облачность несётся над городом через Оболонь в сторону Троещины. Но где-то облака разорваны, и сквозь дыры и щели этих разрывов где-то на Сырце выглядывает Солнце. И всё-таки густая тёмная облачность постепенно захватывает всё пространство над городом. По зонту капли дождя  начинают  уже барабанить. На лужах пузыри
- Пап, купи мороженое, - говорит Юлька, взглянув на Щукова из под зонта.
- В такой холод?! - говорит Щуков. - Ты ж замёрзла. Ручонки, - он жмёт Юлькины руки, - холоднющие.
- Ничего не холоднющие, - упирается Юлька. - Ты ж сам говорил, что лето – это мороженое. Ну купи.
- Ну куплю и куплю. - Щуков смотрит по сторонам. Они перешагивают огромные лужи, наступая на них и обрызгивая друга, и смеются. Лужи огромные, но не глубокие.
- Я уже всё знаю, - говорит Юлька. - Прогулочный катер отходит в одиннадцать.
- Ты всё знаешь, - говорит Щуков. Они подходят к киоску. Щуков покупает два пломбира, отдаёт оба Юльке, забирает у неё зонт, и они продолжают свой путь в сторону Речного вокзала. Людей немного. Видимо, дождь напугал многих, и туристов тоже.
- «Говерла», - говорит Юлька. - Четырнадцатый причал.
Они покупают билеты и направляются к четырнадцатому причалу. На воде покачиваются «Говерла», «Валдай», «Эверест». Они проходят по сходням через дверцу на «Говерлу». Пассажиров немного. Сначала Юлька тянет Щукова на корму.
- Нет. - Щуков складывает зонтик. Они заходят на нижнюю застеклённую палубу. На крытой нижней палубе туристы. Их много. Щуков и Юлька смотрят, где б пристроиться. Негде. Они поднимаются на верхнюю палубу. На верхней палубе только крыша. Прохладно, дует ветер.
- Жаль, плоховато видно, - говорит Юлька и лижет мороженое.
- Тебе не холодно? - Щуков кусает мороженое.
- Нет. Тепло ведь.
- Может вернуться вниз?
- Спустимся вниз? Нет, папуля, только вверх. Отсюда всё лучше видно. Смотри! - Юлька показывает на берег. - Как в лесу.
- Да, - говорит Щуков, глядя на берег.
Лесистые кручи надёжно скрывают город.
- А это что? - Юлька показывает мороженым куда-то в другую сторону.
- Это Центральный пляж, - говорит Щуков.
- Знаю-знаю. - Юлька смеётся. - Самый центральный?
- Центральнее нет. - Щуков видит, как раскачивается катер.Вдали едва просматривается Московский мост. Начинает ворчать двигатель. Бегут запоздавшие туристы. Щуков смотрит чуть влево и назад: видна Арка Воссоединения. Потом женщина в оранжевой фуфайке - лица не видно -  отдаёт швартовые, и катер боком начинает удаляться от берега. Дальше, дальше…Открывается вид на Андреевскую Церковь. У главного причала стоит четырёхпалубный теплоход «Советская Россия».
- Па, - Юлька толкает Щукова, - а это?
- Это? - Щуков переводит взгляд на огромное здание левей Андреевской церкви. - Обком Комсомола. Забыла?
- Знаю, да забыла. - Юлька смеётся и лижет мороженое. - Красиво. Правда. Жаль, что всё как в тумане. Этот дождик…
- Тоже красиво, - говорит Щуков.
- Прекрасен Киев при разной погоде, - на распев говорит Юлька. – А в прошлом году была страшная жара, и Лёнька чуть в обморок не упал. Помнишь.
- Конечно, - говорит Щуков.
- Папуля, а кто сказал, что айсберг велик тем, что две трети его массы не видно вообще? Кто?
- Не помню.
- И я забыла. - Юлька заканчивает есть мороженое. - В этом тумане что-то есть. Когда что-то скрыто, но известно, что скрыто, то это…
- Тысяча то-то-это, - улыбается Щуков.
- Папуля, я так люблю смотреть на удаляющийся берег, - говорит Юлька. - Такие разные чувства наплывают. Жаль, Лёньки нет.
- Удаляющийся берег? - Щуков задумывается и переводит свой взгляд на удаляющийся берег. - Удаляющийся берег – это, пожалуй, посильней, чем те две трети невидимого айсберга.
- И грустные чувства. Да?
- Есть что-то.
- А может и печальные.
- Может.
- А разве это одно и то же?
- Не знаю.
- Ведь грусть в груди, а печаль… -  Юлька задумывается.
- В голове? - улыбается Щуков.
- Не знаю.
Катер разворачивается носом вверх по течению, даёт газ и набирает ход.
- Тебе не холодно, - спршивает Щуков.
- Прохладно, - говорит Юлька. - Давай будем здесь.
- Давай.
- А про грусть и про печаль, папуля, ты откуда взял?
- Я это открыл, - улыбается Щуков.
- Папуля, ты что, учёный поэт?
- Да, я уч эт.
- Уч эт? - Юлька громко смеётся.
- А вернее я чёрти что.  Чё Что.
- Ты самый лучший в мире Чё что!
- Самый чертовский что! - Щуков достаёт пачку сигарет. - Не возражаешь?
- Нет-нет, я ж не мама, - говорит Юлька.
- Я пошутил, - говорит Щуков, улыбается Юльке, прячет пачку и смотрит на правый берег Днепра.
 «Ленинская кузня» закрывает собой почти весь Подол. Щуков переводит свой взгляд на левый берег. Левый берег каменист, сплошь булыжники, старые причалы, на берегу рыбаки в дождевиках с капюшонами, в сапогах…Повыше белый-белый песочек, низкие деревца и кустарник. Ещё дальше  - базы отдыха.
- А это что? Гавань?
- Здесь Почайна впадает в Днепр.
- Почайна? Ты никогда не говорил про Почайну.
- Речка такая была.
- А что вон то за замок? Если можно поподробней.
- Замок? - Щуков задумывается. - Что-то готическое.
- Я слышала, что там когда то жили эти…- Юлька не может вспомнить. - Пап, а тебе нравится Подол?
- Раньше больше.
- А Дом Торговли? Посмотри, разве не портит вид?
- Портит. - Щуков смотрит в сторону Дома Торговли.
Катер подходит близко к левому берегу. Мелькают булыжники, хрипит репродуктор и доносятся звуки – информация о заводе «Ленкузня». Навстречу плывут одна за другой две баржи с песком, вверх - баржа с фруктами. Груз импорт-экспорт.
- Пап, ты любишь старину? - спрашивает вдруг Юлька.
- Я? - Щуков оглядывается на город. - Я люблю уют.
- А что это такое? Что такое уют?
- Уют – это есть старина.
- Ой, точно, папуля! Когда входишь в новую квартиру, она ещё не обжита, и чувствуешь в ней себя чужим, то есть  - неуютно. - Юлька смотрит на Щукова. - Значит, папуля, ты любишь всё обжитое?
- Не совсем. Уют – это когда у тебя на душе хорошо. - Щуков показывает рукой куда-то вдаль. - Смотри – вон Динамо.
- А вон то Лавра!
- А вот природу я люблю дикую. - Щуков показывает рукой на Подол, потом на воду впереди катера, потом на другой берег. - Дикость! А как хорошо!
- Вот именно. А они взяли и достроили Золотые Ворота, - говорит Юлька с огорчением в голосе.
- Взяли и достроили! - Щуков начинает хихикать. Юлька – тоже.
У Московского Моста река делает изгиб, и слева виден весь город. За мостом белеет Оболонь, чёртов пляж.
- Значит, тебе хорошо, папулечка, - говорит Юлька. - А мне Оболонь не нравится. Вот почему… - Она пожимает плечами.
- Нет уюта, - говорит Щуков.
- И теперь все люди на Оболони будут чувствовать себя гостями, - грустно продолжает Юлька.
- Нет, не все.
- А кто не все?
- Архитекторы, плюющие на людей.
- Зато она вся белая. А почему люди плюют на людей.
- Архитектор – это не человек.
- А кто же он?
- Он – государство.
- А разве люди и государство не одно и то же?
- Люди – это люди…
- А государство – это государство?
- Точно! - Щуков улыбается.
- Когда люди объединяются в государство, они перестают быть людьми? - Юлька смеётся. - Жаль, не видно гор, - говорит она, поворачиваясь к городу лицом.
Щуков тоже поворачивается к городу лицом.
 За Андреевской Церковью где-то там едва проглядывается София. Катер уходит к правому берегу. Репродуктор говорит: «… протекала река Почайна, были затоки, заливные луга…»
- Каких гор? - спрашивает вдруг Щуков и смотрит в сторону Оболони.
За Оболонью видна телевышка.
- Щековицы, Замковой.
- Почему жаль?
- Не знаю. - Юлька пожимает плечами. - На них приятно было бы сейчас посмотреть. Это ведь история города. Подол, горы, София. Так же, как мост через Днепр, метро, стадионы, театры.
- Здание ЦК, - добавляет Щуков.
- И ЦК.
- И тэдэ.
- Пап, ты любишь историю?- говорит Юлька и хихикает.
- Я всё люблю.
- Может мне историчкой стать?
- Исто или исте?
- Ну-у, па-а-ап…
Щуков обнимает Юльку.
Дождь усиливается, и видимость ещё больше ухудшается, видны только кромки берегов и тёмная водная гладь, покрытая пузырьками от дождя. И только рокот моторов и шум дождя и плеск воды за бортом. Оболонь вся остаётся за пеленой дождя. Играет музыка…
- Пап, а тебе нравится, как поёт Антонов? - спрашивает вдруг Юлька.
- Он приятно поёт, - говорит Щуков. Налетает порыв ветра и капли дождя попадают под навес и бьют по лицу.
- А Леонтьев?
- Он хорошо двигается. - Щуков смотрит куда-то назад.
- Тебе не нравится, как поёт Леонтьев?
- Он динамичен. - Щуков задумывается.
- А ты не врёшь?! - Юлька смеётся. - Ты такой грустный, мой папулечка, - говорит она вдруг. - Раньше в этот день ты был всегда таким весёлым!
- Тебе кажется, - улыбается Щуков.
- Не знаю. - Она пожимает плечами. - Почему ты грустный?
- Не знаю. - Щуков смотрит вниз на убегающую воду. - Мне хорошо.
  - Это главное, - говорит Юлька.
- Ты любишь убегающую воду? - говорит вдруг Щуков.
- Люблю, - говорит Юлька, и они вместе смотрят вниз на убегающую воду. - И всё-таки мне не нравится, что ты такой грустный.
- Мне правда хорошо, - говорит Щуков.
- Правда?
- Лллетом, Юлечка, мне плохо не бывает, - говорит Щуков.
Катер делает большой разворот и поворачивается носом по течению.
- Пап, а ты веришь в душу, - спрашивает серьёзно Юлька.
- Грусть – одно из состояний души, - говорит Щуков. - Мы-ж с тобой уже говорили о душе.
- А о чём мы с тобой не говорили, папулечка! - Юлька прижимается к Щукову. - У нас всегда всё по-разному.
- Верно, - говорит Щуков и гладит её по голове.
- Душа – это хорошо? - спрашивает Юлька.
- Хорошо.
- Тогда, значит, и грусть  - хорошо?
- Значит.
- Ты это сам сочинил?
- Да, и вот только сейчас.
- Так быстро?!
- Это моя теория жизни.
- А разве теория жизни у каждого своя?
- И не чья иначе.
- Как это?
- Каждый живёт, как может.
- А вот в том, что душа – это хорошо, есть прокол, - говорит вдруг Юлька хвастливо и щёлкает пальцами. - Вот говорят: «У него мелкая душонка.» А?
- Мелкая! Значит мало хорошего, - улыбается Щуков.
- Стой, стой, папуля! Ты ж мне уже рассказывал это, что каждый потому и придумывает теории, оправдывающие свой образ жизни. Иначе нельзя?
- Нельзя.
- Значит каждый должен жить по своей теории, - задумчиво говорит Юлька.
- Иначе, пропадёшь.
- А если теория неправильная?
- Неправильная, но своя.
- Лучше жить по своей теории неправильной, чем по чужой правильной? - Юлька растерянно смотрит на Щукова.
- Да.
- Парадокс!
- Парадокс!
- А чужую можно сделать своей?
- Можно. - Щуков улыбается и переводит взгляд с совсем  уже растерявшейся Юльки на берег.
 Катер, развернувшись, идёт уже в обратном направлении по течению.
- А у нас у одного мальчика мать верит в бога. Этот хорошо? - спрашивает Юлька.
- Если ей хорошо, то почему бы и нет. Пусть верит.
- Она заставляет этого мальчика тоже верить.
- Бог хороший? - спрашивает Щуков.
- Он так страдает от этого. - Юлька пристально смотрит на Щукова. - А вообще, разве заставлять  - это хорошо?
  - Вообще, наверно, плохо. Но всему своё время. - Щуков улыбается. - Вся жизнь это сплошные заставляния кого-то кем-то.
- Кто-то кого-то заставляет?
-У каждого свой бог, как сказал кто-то. – Сказав, Щуков задумчиво смотрит куда-то вдаль. - Это может быть и «кто» и «что».
- Как это свой? У меня нет.
- Значит, надо придумать.
- Придумать? А кто у тебя бог?
- Моя теория жизни плюс лллето. - Щуков пристально смотрит на Юльку, Юлька – на него.
- Расскажи мне свою теорию жизни, папулечка, - тихо говорит Юлька.
- Не сейчас.
- Ну, папулечка, - просит Юлька.
- Попозже, зимой, я сейчас не готов, - улыбается Щуков, смотрит по сторонам, встаёт. - Пойдём на ту сторону.
Они переходят на другой борт. Дождь продолжает моросить. Но вдруг быстро светлеет. Показывается город. Сначала – Оболонь. Пелены дождя над городом уже нет, НО зато нависают огромные тёмные тучи, и в разных местах сверкают молнии. Бьют в землю.
- Красиво, - говорит Юлька.
- Молнии? - спрашивает Щуков.
- И молнии.
- «Красиво» не то слово, - говорит Щуков. - Это всё Зевс, - и смеётся.
- А Оболонь такая белая-белая. И эти горы. Па, а какая гора Замковая? До сих пор не разберусь.
- Крайняя.
- Над которой самая чёрная туча?
- Чуть правей.
- Очень интересно! Замковая гора. Там что, замок был?
- Наверно.
- А теперь?
- Теперь, наверно, нет. - Щуков улыбается. - Я ж в истории лопух.
- Всё татары?
-Татары, моголы, поляки, мы сами, время. - Щуков смотрит куда-то вверх. - Вот так.
- Мы сами? - спрашивает Юлька. - Как это?
- Как? - Щуков задумывается. - Травим, рушим, заплёвываем…
- Видел?! - кричит вдруг Юлька. - Молния прямо в вышку ударила!
- Видел.
- А молния  - это страшно?
- И ещё как!  - Щуков морщит лоб.
 Молния снова бьёт в вышку. Щуков улыбается.
Гроза надвигается с запада. Над катером дождь прекращается, но видна стена дождя справа от вышки. Облачность высокая, и видно, как линии дождя сносятся ветром. Косые линии дождя. Над Оболонью нет дождя, но тоже нависли тучи. Потом стена дождя застывает у телевышки, видимо, делает разворот, и начинает удаляться.
- Пап, а Киевская Русь – это Россия? - спрашивает вдруг Юлька.
- Чему вас только в школе учат, - улыбается Щуков. - Конечно нет. Россия – это Москва. - Щуков видит молнию, которая мелкает уже за телевышкой.
- А вот Владимир, Ярославль, Суздаль, Рязань, Новгород? - спрашивает Юлька.
- Россия, - говорит Щуков и смотрит вдаль.
 Над Оболонью вдруг появляется Солнце, и Оболонь заливается ярким белым светом. Даже больно глазам. Гроза медленно уходит на юг.
- А когда Киев стал Украиной?
- Давно.
- А Киевская Русь – это Украина?
- Может быть.
- Почему может быть? Ведь Киев этот и Киев тот одно и то же. На том же месте. Всё то же.
- Не знаю.
- А нам историчка говорила, что не одно и то же. Как Римляне и итальянцы, египтяне и арабы.
- У меня с историей плохо, - улыбается Щуков. Юлька тоже улыбается. Катер медленно проплывает мимо «Ленинской Кузни», мимо церквушек. Показывается Речной вокзал и проплывает мимо.
- Мне нравится Андреевская Церковь. Это памятник самому Растрелли?
-  Не знаю.
- А были службы?
- Не знаю. - Щуков отвечает одинаково.
- Папуля, смотри, как хорошо виден Дом Торговли!
- Хорошо.
Катер проплывает мимо фуникулёра. Днепр уходит влево. Вверху на правом берегу  виден Владимир с крестом. Всё снова в пелене дождя. Щуков долго задумчиво смотрит на Владимира. Потом он кивает Юльке:
- Владимир.
Юлька хочет что-то сказать, но только открывает рот, набирает воздух и тяжело вздыхает. Молчат. Катер проплывает под пешеходным мостом.
- Пап, а нам в школе рассказывали про Аскольда. Правда, это ужасно?
- Да. Вся история ужасна.
- Вся?
- Почти.
- Вон, там Аскольдова могила. - Юлька вытягивает руку куда-то вбок.
- Её, историю то есть, и забывать нельзя, а помнить… - Щуков вздыхает.
- А это Аскольдов парк. А за что его убили?
- За власть над Киевом.
- Ты веришь в это?
- Не знаю, но за власть и не такое творят. - Щуков улыбается.
Молчат. За зеленью деревьев мелькают крыши Верховного Совета, медленно выплывает купол Лавры, потом дальние купола и Статуя. Вот и Мост Метро.
- Интересно всё это знать, - говорит Юлька, показывая рукой на правый берег.
  - Интересно, - говорит Щуков.
 Молчат, глядя на купола Лавры. Катер приближается у Мосту Патона, проплывает под Мостом Патона, и их взору предстаёт Выдубецкий Монастырь.
- Пап, неужели были такие люди, которые уходили в монастырь добровольно?
- Были, - говорит Щуков, задумчиво глядя на монастырь. - И это хорошо.
- А мне кажется, что это ужасно. Вот ты б ушёл?
- Я? - Щуков задумывается, доставаёт из кармана пачку сигарет и, подержав в руке, прячет обратно. - Ушёл бы.
- Это от того, что тебе грустно, папулечка, или от ума? - спрашивает Юлька.
 Щуков смеётся.
 За железнодорожным мостом катер делает разворот.
- Папулечка, видишь те две огромные трубы? Там ТЭЦ и в бассейне этой ТЭЦ выводят форель. Интересно. Вот бы посмотреть на неё. - Юлька смотрит дальше. - А правда, что вон те два района Березняки и Русановка полностью намытый песок? Черпают из Днепра, насыпают и строят дома?
- Метод гидронамыва.
- Всё-всё намыто! - восхищается Юлька.
За зелёной зоной вновь появляются купола Лавры, крыши домов Верховного Совета.
- Пап, а кто взорвал Успенский Собор.
- Не знаю. - Щуков смотрит в сторону колокольни ближних пещер, потом дальних. - А вон там Гидропарк – Жемчужина Киева.
- Гидропарк лежит на восьми островах! Это правда?
- Очень может быть.
- Правда самая жемчужина в мире?
- Наверно. - Щуков смотрит на Гидропарк с тоской, покачивая головой.
Потом они долго молчат. Мимо проплывает Матвеевская Затока. Потом  - пляж. После Пешеходного Моста их катер берёт направление на Речной Вокзал. Приближается к катеру ВАЛДАЙ, причаливает к нему, и через него Щуков и Юлька выходят на берег.
- Душно, - говорит Юлька. - Я так есть хочу,
- Сейчас сообразим. - Они идут по улице Жданова.
- Я совершенно не знаю Подол, - говорит Юлька. - Я сюда очень редко езжу.
- Некоторые вообще здесь не бывают, - говорит Щуков. - Это плохо.
- С сегодняшнего дня начинаю изучать Киев, - торжественно говорит Юлька.
- И как будешь изучать?
- Сначала пойду в библиотеку.
- Правильно, - говорит Щуков и видит кафе. Они заходят, усаживаются за столик сразу у входа и смотрят меню. - Цыплята табака? - Щуков вопросительно смотрит на Юльку.
- Будем! - решительно говорит Юлька. Они берут по цыпленку, сметану, салат из помидоров и кофе с молоком. Едят молча. Щуков смотрит через стекло на улицу.
Немноголюдно. Дождя нет. Юлька ест быстро и жадно, иногда поглядывая на Щукова и улыбаясь. Молча, поев и расплатившись, они выходят из кафе.
- Ну и жара, - говорит Юдька.
Они идут к Андреевскому спуску.
- Что за улица? - спрашивает Щуков.
- Это ж Андреевский спуск, - говорит Юлька.
- А раньше? - Щуков идёт вверх по булыжникам. Юлька – за ним. - Кто тут жил? - спрашивает Щуков. - Что делал?
- Разве ты не знашь, кто тут жил? - говорит Юлька.
- Что тут творилось? - продолжает Щуков свои вопросы, не обращая внимания на слова Юльки.
- А это что за здание? - Юлька показывает рукой на готическую постройку.
- Нравится?
- Да. Мы его ещё с реки видели.
- Что это такое? - продолжает Щуков свои вопросы.
- Папуля, - говорит Юлька и смеётся. - А куда мы сейчас выйдем? - спрашивает она с хитроватой улыбкой.
- На Владимирскую.
- Она так называется из-за Владимирской горки?
- Не знаю. Не думаю.
- А почему тут не асфальт, а булыжник? Под старину? - Юлька нагибается, гладит булыжник и смотрит на Щукова снизу.
- Это для лучшего сцепления с башмаками, - говорит Щуков.
- Чего с чем? – спрашивает Юлька.
- Дороги с колёсами.
- Но тут же не ездят.
- Раньше ездили, - говорит Щуков.
Дорога сворачивает влево, и вдали вверху видна Андреевская Церковь. До Андреевской идут молча. Иногда только Щуков, часто дыша, бросает реплики: «Андреевский подъём неисчерпаем…исторя славян…Жизнь, быт…Их смысл…»
- Ты что, славянофил? - смеётся Юлька.
- Не знаю. Устала? - спрашивает Щуков.
- От этого подъёма?
- Нет.
- А от чего?
- Не знаю.
- И от чего вы, взрослые, так устаёте?
- От суеты, от работы. От жизни!
- Разве от жизни устают?
- И ещё как!
- Мне кажется, что вы от всего устаёте. - Юлька смеётся. - Вам бы только поесть, поспать. Отдохнуть. Но к тебе, папулечка, это не относится.
- Ты права, относится и ко мне. - Щуков останавливается, делает несколько глубоких вдох-выдохов, и они идут дальше.
Поднявшись к Андреевской, они обходят её и смотрят на Подол с верхотуры. Всё затянуто дымкой. Виден только район Почтовой Площади, клочок Днепра, но левый берег не виден. Над Подолом дождь. Только Красная площадь в косых лучах Солнца; лучи с трудом пробиваются сквозь толщу тёмных облаков. Щуков и Юлька идут по Владимирской улице. Начинается дождь. На Большой Житомирской дождь стихает. На улице многолюдно. Шуршит по асфальту троллейбус. На площади Богдана Хмельницкого облачность немного светлеет, луч Солнца падает на памятник Богдану, но тут же исчезает, и через некоторое время снова всё темнеет. Они молча смотрят на памятник, обходят его и идут дальше. На площади перед Софийским Собором много автобусов. Туристы заходят-выходят.
- Пап, мы пойдём в собор? - спрашивает Юлька.
- Я не хочу, - не сразу отвечает Щуков, глядя на туристов.
- Пристроимся к туристам, - просит Юлька.
- В другой раз.
- Устал?
- Да-а, как тебе сказать, - Щуков оглядывется, потом смотрит налево, направо, - не знаю, - говорит, и они идут по Владимирской дальше.
Потом они садятся на мокрую скамейку под навесом в сквере у Золотых Ворот и долго сидят.
Начинается гроза.
- Что-то, папуля, мы с тобой размолчались, - нарушает затянувшееся молчание Юлька. - Пап, расскажи мне сказку, - и прижимается к Щукову.
- Сказку? - Щуков задумывается и некоторое время смотрит куда-то вдаль.
Над Золотыми Воротами где-то далеко-далеко вдруг одно маленькое облачко засветилось ярко-ярко в лучах Солнца, пробившихся сквозь толщу облаков, и это облачко…
 - Жил однажды маленький мальчик, - начинает говорить Щуков, глядя на светящееся облачко. -  В начале его не было вообще, а потом он появился и начал жить. И жил он хорошо в тёплой-притёплой стране, и были у него мама и папа.
- Щуков…- пытается что-то вставить Юлька, но Щуков не даёт ей этого.
- Мама учила его добру и быть честным, - продолжает он, чуть сначала повысив голос. - Она говорила ему: «Будь умным, а умным дорога всегда открыта и везде». У мальчика был также младший брат. - лицо Щукова кривится то ли в усмешке, то ли в печали. - И этот маленький мальчик, слушая, что мама говорит старшему брату, в это свято поверил и старался быть добрым и честным.
- Он хорошо учился? – спрашивает Юлька.
- Он очень хорошо учился! - Щуков улыбается. -Так он прожил до 15 лет, и вдруг перестал слушать свою маму. - Щуков пристально смотрит на Юльку, гладит её по голове и улыбается. - Этот мальчик с детства был очень любознательным, любопытным и наблюдательным, и он видел, что уму и таланту не всегда и не везде открывают дверь. - Щуков задумывается. - Нужно было ещё что-то. И он спросил себя: «А что такое ум?» - Щуков кивает Юльке. - Мама говорила, что ум – это хорошо учиться. А он, уже юноша, молча не соглашался с ней. Он видел в классе хороших учеников, хорошие отметки у них были, но видел также и учеников, которые были умнее их, хотя отметки были неважные. - Щуков достаёт из кармана пачку сигарет и, повертев её в руках,  прячет обратно. - Он видел добрых и честных мальчиков, но ничего хорошего не делающих. - Щуков на некоторое время задумывается, морща лицо в гармошку - Отец мальчика был гениальным музыкантом. Все с ума сходили от его игры. Его приглашали играть на азербайджанские свадьбы, на армянские, на еврейские, на русские, и всегда был восторг. Он был добр, справедлив, он был всем нужен, но всё это приносило его близким только одни огорчения. - Щуков смотрит куда-то поверх Юльки. - Его честность и порядочность сияла до ослепления. Он был предан друзьям настолько, что эта преданность переходила все рамки приличия.
- Папуля, а как это может быть? – спрашивает Юлька.
- Не знаю, но так было. - Щуков смотрит на Юльку…сквозь Юльку. - Есть книжное понятие справедливости и жизненное. - Щуков снова задумывается на столько, что лицо его морщится… он мотает головой. - Нельзя жить так, чтобы всем было хорошо, нельзя быть для всех хорошим, справедливым и честным, потому что нет абсолютной честности. - Щуков улыбается Юльке.
- Я тебя, папулечка, не понимаю, - мрачно говорит Юлька.
- Да-да, - Щуков продолжает улыбаться, - я не понятен. Это точно. Нельзя быть добрым и честным для всех…
- Вот ты уже и повторяешься, папуля, - улыбается Юлька. - А ты сам говорил, что если кто в чём-то повторяется, то в этом он и ошибается…
- Для кого-то ты обязательно будешь злым и жуликом, - продолжает Щуков, отрицательно покачивая головой.
-А-а-а, - Юлька хлопает в ладоши, - поняла, папулечка. Это, как для родителей, свои дети всегда лучше всех других, - говорит она. - А на самом деле…
- Ты перевела мою сказку в какой-то нравственный диспут. - Щуков улыбается. - А ведь сейчас не зима.
- Рассказывай дальше.
- Так во-о-от. - Щуков задумывается. - Мама маленького мальчика в своей борьбе за справедливость, за порядочность и нравственность стала следить за его папой.
 - Зачем?
- Она подозревала, что он ходит жить к другой женщине.
- А он ходил?
- Ходил.
- Я б тоже следила.
- Не перебивай. - Щуков задумыватся и чешет висок. - И на этой почве разыгралась страшная драма. Справедливость торжествовала: он перестал ходить к другой женщине и начал быстро спиваться. И этого мама маленького мальчика не смогла пережить. Они разбежались. - Сказав, Щуков некоторое время молчит, Юлька смотрит на него и вот-вот заплачет. - Кончилось всё тем, что мама маленького мальчика сошла с ума, его старший брат стал наркоманом и, можно сказать, повесился. - Наступает долгая пауза.
Дождь немного стихает и начинается с новой силой. Щуков вдруг улыбается.
- А маленький мальчик? - тихо спрашивает Юлька, вытирая глаза.
- А маленький мальчик, интуитивно чувствуя, что в мире есть более интересные вещи, уехал из этой тёплой страны. - Щуков вздыхает и улыбается. - Уехал далеко –далеко. Прошли годы, но мысль о том, почему всё так вышло, не покидала его никогда. - Щуков проводит рукой по шраму. - Маленький мальчик, я уже говорил, был очень любознательным. Его интересовало всё живое и неживое, хотя занимался он неживой материей. Он всегда отирался в толпе электронов и атомов, пересекал разные волнообразные луга и поля. - Щуков смеётся. - Он не стремился делать ни плохое ни хорошее; просто трудился, как Папа Карло, изучая жизнь во всех её проявлениях. - Щуков делает паузу, улыбаясь Юльке. - И однажды вдруг в совершенно безобидной жизненной ситуации он вдруг задумался: а прав ли он? - Щуков трёт подбородок. - И как судьба занесла его в ту тёплую страну?! Он вдруг понял и осознал, что стремление к добру испепелила весь тот очаг его прекрасного детства. Он понял, что добро ничего-ничего не создаёт, а только уничтожает. Он убедился в этом на собственной жизни. - Щуков молчит и добавляет: - Как и зло. Необходимо нечто среднее. И он принялся за дело…
- Пап, - Юлька долго смотрит в глаза Щукова, - а маленький мальчик - это ты?
- Маленький мальчик? - Щуков улыбается и долго молчит. Смотрит куда-то в сторону Золотых Ворот.
Высоко за Золотыми Воротами маленького светящегося облачка уже нет, одни сплошные облака-облака, которые вдруг расступаются, и видно голубое небо. Далеко-о-о-далеко.
- Видела Золотые Ворота? - спрашивает Щуков.
- Золотые Ворота? - Юлька переводит взгляд с Щукова на Золотые Ворота.
В это время начинается сильный дождь и тут же прекращается. Дождь! Юлька долго молчит.
- Это правда, что они были когда-то золотыми? - спрашивает Юлька.
- Правда, - улыбается Щуков, - сам золото отколупывал.
- И много наколупал?
- Вот. - Щуков приоткрывает рот и показывает золотой зуб.
- Так много!? - Юлька смеётся.
- Тяжело было скоблить. – Щуков тоже смеётся.
- Пап, а зачем они спрятали остаток стены?
- Чтоб золото не растащили.
- Так они ж кирпичные.
- Стащил кирпич и показываешь всем и говоришь: «Вот, золотоворотский кирпич. Тыща рублей. Штука.»
- Надо им было под стеклом сделать.
- Стекло хрупко.
- А тот купол золотой? - Юлька показывает на купол в скверике.
- Позолоченный, - говорит Щуков. -  Это Золотоворотский Садик.
- Твоё любимое место?
- Да.
- Почему?
- Приятные воспоминания. Уютно здесь.- Щуков некоторое время молчит, потом говорит: - Было. Тогда всего этого не было. - Он задумчиво смотрит по сторонам
- Как это уютно? – спрашивает Юлька.
- Нетронутая старина. - Щуков кивает на ворота.
- Старина, ты говорил, всегда уют создаёт.
- А там кофе варили. - Щуков показывает рукой в сторону гастронома на углу. Здание окружено строительными лесами.
- Папуля, я хочу вкусного кофе. - Юлька смотрит в сторону гастронома.
- Я не был там, - Щуков задумывается, - этак лет назад…- Он улыбается.
- И, всё-таки, пап, с чем у тебя связаны Золотоворотские приятности?
- С чем? - Щуков долго молчит. Юлька ждёт. - Это тебе задача, как будущей писательнице: с чем могут быть связаны Золотоворотские приятности. С чем? С кем? Без чего? Без кого?
 - Ладно, папуля. - Юлька усмехается, оценивающе смотрит по сторонам. - Сколько даёшь времени?
- Всю жизнь.
- До конца лета?
- До конца лллета? - Щуков задумывается. - Хороший вопрос. Боюсь, что до конца лллета у тебя не хватит опыта.
- Опыт - это важно?
- Опыт - это всё. – Щуков встаёт.
- Что-то я начинаю мёрзнуть, - говорит Юлька. - Куда теперь?
- Не знаю. - Щуков отходит от Юльки, возвращается.
- Папуля, какой-то ты не такой сегодня. - Юлька смотрит на Щукова, и лицо её грустное. - Жаль, Лёньки нет…
- Такой нетакой, - Щуков смеётся, - это какой?
- Ну-у-у, - Юлька думает. - Тебе куда-то надо? - спрашивает вдруг.
- Возможно. Вечером. - Щуков проводит ладонью по волосам Юльки. – Наука – дело сложное…
- А я, пап, уже хочу домой. А ты?
- Домой так домой.
- Давай на такси.
- Давай. Надо красиво поставить точку дня Нулевого Июля! - с пафосом говорит Щуков.
Щуков «ловит» такси быстро. «Нивки,» - говорит он высунувшейся в дверцу Жигулей голове  Ивана Золоторенко. «Нивки? Поехали!» - Иван Золоторенко улыбается. Щуков и Юлька усаживаются в Жигули, Иван Золоторенко делает разворот, и они едут по Ярославову Валу, потом по улице Артёма, потом…Юлька дремлет. Щуков тоже закрывает глаза. Потом… «На Нивках куда?» - звучит голос. Щуков открывает глаза, смотрит по сторонам. «Вы как знали! Приехали,» - говорит и расплачивается с таксистом.
Выбравшись из Жигулей, Щуков говорит Юльке:
- Ты вот что, - он смотрит на часы, хмурится, - ты иди, а я заскочу в гастроном. И овощей прикуплю.
- Папуля, будет пиво, возьми. А? - Юлька лукаво смотрит на Щукова.
- Обязательно, - улыбается Щуков. Юлька уходит.
Щуков долго смотрит ей вслед. Потом, когда Юлька скрывается из вида, он смотрит по сторонам. Заходит в магазин и, бросив взгляд на прилавок и ничего не купив, собирается уйти. «Иван Георгич!» - слышит он вдруг за спиной. Оглядывается. Из подсобки выходит Олег Ващук, молодой сухощавый мужчина в белом халате.
- А-а-а. - тянет Щуков, изображая улыбку, - Олег. - Они жмут руки.- Ты ещё здесь? - Щуков оббегает взглядом интерьер магазина.
- Да, хорошо и чисто, - говорит Ващук. Он высок, волосы его по-детски чубчиком опускаются на лоб, улыбка приветливая. Некоторое время они молча разглядывают друг друга. Чувствуется какая-то неловкость.
- Как жизнь? - спрашивает Щуков.
- Нормально, - отвечает Ващук. Он заходит за прилавок, а Щуков подходит к прилавку. Ващук чему-то улыбается. - Как НИЛ? - спрашивает.
- Тебя не хватает, - говорит Щуков.
- Ерунда, - говорит Ващук. - Незаменимых нет. Нестационарную задачу решили?
- Нет, - качает головой Щуков и смотрит на тощую синюю утку.
- Ничего, решите, - уверенно говорит Ващук. - Хотя и не за чем.
Щуков соглашается кивком головы, продолжая разглядывать синюю утку.
- Мне неинтересно было у вас, - говорит вдруг Ващук.
- Я понимаю, - говорит Щуков, вздыхает и улыбается.
- Опять будете уговаривать?
- Я б взял тебя на пол ставки, но уговаривать не буду, хотя таких физиков у меня нет, Но, - Щуков окидывет взглядом прилавки, - я вижу, здесь ты нужней.
- Это что-то новое, - Ващук усмехается, - мясник на полставки занимается физикой.
 - Зато современно. - Щуков тоже усмехается. - Для смеха хотя бы! А?
Они оба смеются.
- А я б вас не взял, - говорит Ващук. - Вы не сумеете обвешивать.
- Пожалуй… - Щуков задумывается и восклицает: - А впрочем, почему бы не обвесить какого-нибудь хорошего человека.
Они оба смеются.
- Сколько, - Ващук задумывается, - месяц не виделись?
- Да-а-а, - тянет Щуков.
- Да! Вы ещё на день рождения Пушкина телятинки заказывали.
- Точно! - Щуков смотрит на синюю утку и морщит лицо. - Что-нибудь такого…
- Иван Георгич, - Ващук чешет затылок, - вы ж знаете, что только с утра можно зайти в реку. - Он смеётся. - Как вы сами любили поговаривать. С утра! Я держал два кило отличной свинины, но вот полчаса…Короче, нашёлся нужный человек.
- Нужный – это хорошо. - Щуков вздыхает.
- Вы лучше расскажите, как ваши дела? - меняет тему разговора Ващук. -Как ваш великий лозунг «Физику в жизнь!».
- Сёма переделал этот лозунг на «Физику в жопу!», - улыбается Щуков.
 - Да вы что! - Ващук смеётся, и Щуков тоже. - И вы это допустили?
- А что, - Щуков отвлекается от синей утки, - это тоже идея: в жизнь через жопу. А, в целом, - Щуков пожимает плечами, - ничего, жить можна.
- Как Вирыч? Защитился?
- Защитился.
- Когда?
- В самом конце мая.
- Слава богу без меня, - говорит Ващук. - Ему б я и мяса не достал бы.
- Ну, вот, а ещё мясник, - улыбается Щуков. - Мясник - это самое доброе, что есть и будет. Мясник – это звучит гордо, и ему не стоит опускаться до каких-то там Вирычей.
- Вы, Иван Георгич, как всегда бьёте в точку. - Ващук смеётся.
- Ну, я пойду, - говорит Щуков. - Пока.
- Пока, - говорит Ващук. Они прощаются.
Щуков переходит в гастрономический отдел. У прилавка стоит два человека-покупателя, их лиц не видно: они считают деньги. На прилавке есть какая-то колбаса. Дождавшись своей очереди, Щуков обменивается с продавщицей парой фраз: «Двести русановской.» - «Колбаса свежая, берите триста,» - уговаривает Наталья Хорошенко. «Хорошо, полкило,» - уговаривается Щуков.
Выйдя из гастронома, Щуков смотрит на небо.
Идёт дождь. Мелкий, моросящий. Щуков идёт по улице, заходит в телефонную будку, снимает с рычажка трубку, набирает номер и долго слушает длинные гудки. «Чёрт!» - Он вешает трубку на место, выходит из будки и идёт по улице быстро-быстро.
К дому Щуков подходит уже под проливным дождём.
Дома его встречает Юлька.
- Папуля, ты весь мокрый! Как бы не простудиться.
- Это ж летний дождь, - улыбается Щуков, разуваясь.
- Тише, папуля, мамочка спит.
- Мамочка? - Щуков задумывается, морщится и продолжает разуваться.
- А что ты принёс? - шепчет Юлька. - Она берёт свёрток, разворачивает. - Ух, ты! Колбаса! А пива?!
- Было не свежее, - говорит Щуков. - Давай, готовь, - он открывает дверь в ванную, - а я приму ванну.
- Хорошо, папулечка.
Щуков заходит в ванную. Открывает горячую воду, медленно раздевается, долго разглядывает своё лицо, разглаживая морщины у глаз, трогает шрам, потом он лезет в ванну. Зеркало запотело. Сидит долго. Полулежит. Вода  подкрадывается до подбородка. Щуков выпускает воду, вытирается и в одних трусах выходит из ванной.
- А вот и наш Нептун, - громко говорит Левченко. Она стоит в прихожей у зеркала, халат её небрежно застёгнут, и виден лифчик с огромными грудями и необхватные бёдра.
- А-а-а, Афродита по-киевски, - вяло улыбается Щуков.
- В доме вакуум, а его где-то носит. - Левченко вытаскивает из своей сумочки банку тушёнки. - Я тут кое-чего принесла. - Она также достаёт консервы, колбасу.
Щуков проходит в кухню. В кухне мрачно, хотя ещё только начало вечера. Глядя в окно, Щуков выходит на балкон.
Огромная серая пелена дождя надвигается слева из-за дома с северо-запада. Такая же пелена наползает справа. Почти навстречу друг другу. Они вот-вот столкнутся, и что тогда будут!!? Но левая пелена спокойно проходит под правой. Тихо и спокойно. Локальная гроза. Не фронтальная. Гремит гром, но молний не видно. Вдали над горизонтом узкая полоска света, и на её фоне ярко выделяется своими острыми очертаниями Андреевская Церковь. Над ней зависает синее облачко, продавленное снизу в центре, вмятина над самой церковью, как будто облако истекает из церкви. Постепенно облачко сереет в пелене дождя и вскоре становится такой же серой, как и всё вокруг, и видны только её контуры на матовом фоне дождя. Телевышка исчезает из вида. Кажется, что ветер дует сверху вниз, так как струи дождя падают не наклонно, а вертикально-вертикально и брызгая во все стороны. Вскоре пелена дождя затягивает весь город, гремит гром, но не сильно, хотя сверкает постоянно и повсюду. Оболонь ещё видна, над ней просветление. Лавина дождя постепенно уходит, и дома обозначаются уже чётче. Дождь, хоть и не такой сильный, ещё продолжается… «Карлсон, который живёт на крыше, или Щуков, который живёт на балконе,» - врывается на балкон женский голос. Щуков вздрагивает.
- Чисть картошку. - Левченко ставит перед Щуковым миску с мытой картошкой и кастрюлю с водой.
Щуков смотрит на Юльку, и они улыбаются. Щуков чистит картошку, тщательно выковыривая все глазки.
- Наконец-то мы все в сборе, - говорит Левченко и кладёт перед Щуковым дощечку с половинкой кочана капусты, а почищенную картошку забирает. - Порежь, помни, салат будет. - Она ставит кастрюлю с картошкой на огонь и смотрит по сторонам, что-то выискивая.
Щуков режет капусту мелко-мелко.
- Вот масла нет, - как сама себе говорит Левченко и некоторое время стоит, задумчиво глядя на Щукова. - Хорошо, что хоть сыр есть. Чай с сыром и со смородиной в сахаре. - Она смотрит на часы. - Делай бутерброды. - Она забирает у Щукова порезанную капусту и кладёт перед ним хлеб и сыр. - Режь потоньше - и сыр, и хлеб - и побольше.
Щуков усмехается и режет хлеб тоненько-тоненько, так же режет и сыр, делает бутерброды и складывает их на огромное блюдо. Потом он пьёт холодный чай и смотрит в окно.
За окном дождит и серая-серая мгла. Дождь не уходит…
- Готово! - восклицает через некоторое время Левченко и кричит: - Юлька, сюда! - Потом она раскладывает по тарелкам картошку и разогретую в сковородке тушёнку. От тушёнки исходит приятный аппетитный запах. Миска с капустой стоит посредине стола. Входит Юлька и садится за стол у стены. - Ну, глава семейства, - говорит Левченко, в её тоне есть что-то ироническое, - скажи что-нибудь по такому редкому случаю. - Она выжидательно смотрит на Щукова.
- Юль, около тебя в тумбочке, - говорит Щуков. Юлька достаёт из тумбочки полбутылки коньяка и улыбается Щукову.
- Коньяк! А мы искали, - говорит Левченко и смотрит на Щукова с подозрением.
Щуков разливает коньяк по рюмкам, себе полную, Левченко чуть меньше, Юльке  полрюмки, и прячет бутылку в сервант-бар.
- А ей зачем? - кричит Левченко.
- Чуть-чуть можно, - говорит Щуков.
- Никаких чуть-чуть, - кричит Левченко и забирает у Юльки её рюмку и переливает коньяк в свою рюмку. Вмещается.
- Ну, мамочка, - просит Юлька.
- Всё, я сказала! - гремит Левченко и тут же улыбается Щукову. - Ну, что, хозяин, тост за тобой.
- Уступаю его тебе, - улыбается Щуков.
- Спасибо, дорогой. Итак, - Левченко смотрит на Юльку, - За нашего Лёньку, чтоб ему повезло. - Она пьёт залпом и закусывает капустой.
Щуков пьёт и кривится:
- Какая гадость.
- Папуля, а правда, что наша мамуля самая красивая? - спрашивает вдруг Юлька.
- Правда, - выдавливает из себя Щуков.
- Папуля, мы поиграем сегодня в карты?
- Поиграем.
- Сегодня у нас у всех малина и, может, вишня, - говорит Левченко. - А карты подождут…Кстати, дорогой, - Левченко пристально смотрит на Щукова, - помнишь, Лёньке глаз разбили.
- Ну и что? - жуёт Щуков.
- Не знаешь, кто? - Левченко долго смотрит на Щукова.
- Киев большой, - говорит Щуков.
- Хулиганство! - возмущается Левченко.
- Значит по делу, – спокойно говорит Щуков.
- А если б голову снесли? - возмущается Левченко.
- Тогда б ему было нечем есть, - так же спокойно говорит Щуков.
 Юлька смеётся:
- И нам больше б досталось.
- Тебе б только пожрать, - зло говорит Левченко и полностью переключается на картошку. Дальше ужинают почти молча.
Щуков, откинувшись спиной к серванту, смотрит в окно.
Серая пелена почти исчезла. Где-то за домами облако вдруг расступается, и лучи Солнца выхватывают из тёмного пространства города телевышку: она уже светится ярко и похожа на ракету, которая вот-вот взлетит, рядом с ней радуга, она начинается у земли и заканчивается на высоте вышки; слева с Сырца стремительно надвигаются различные жёлто-серо-свинцовые облака, они вскоре закрывают Солнце, и вышка гаснет, но радуга, размываясь, устремляется ввысь, а облака, смывая картину, растворяясь, стремительно проносятся на юг. Остаются тёмная вышка, маленькая часть радуги у самой земли и освещённые Солнцем несколько домов на Лукьяновке. Потом радуга гаснет окончательно, и одновременно где-то внизу под окнами начинает скулить собака.
- Да, картошка отличная, - нарушает молчание Левченко, наколов вилкой картошку, рассматривает её. - Доца, а чай будет?  - спрашивает она Юльку.
- Конечненько, чайник уже греется, - говорит Юлька.
- Даже масла нет, - ворчит Левченко.
- Мамуля, зато ремонт закончен, - радостно говорит Юлька.
- И всё-таки было бы неплохо сменить обои, - задумчиво говорит Левченко, глядя в окно и тщательно пережёвывая пищу. - Пока вы шатались, я достала моющиеся обои. Так что? - она смотрит на Щукова.
- Обои они и есть обои, - равнодушно говорит Щуков, заканчивая с картошкой.
- Мне так нравится, как вы вместе живёте, - говорит вдруг Юлька.
- Мне тоже, - говорит Щуков и улыбается Юльке.
- Ты уже об этом говорила, - несколько раздражённо говорит Левченко и усмехается.
- Я могу об этом говорить сто раз. Могу даже кричать, я… - Юлька не успевает закончить фразу: в прихожей раздаётся щебетанье птички соловья, и Юлька выбегает из кухни.
Слышно, как щёлкает замок, как открывается дверь. «А-а, лентяи все дома,» - слышен хрипловатый мужской голос. «Это папа,» - говорит Левченко и тоже выходит из кухни. Щуков кивает головой и смотрит в окно. «Только с дачи, - продолжает голос. - Вот привёз.» И после радостных возгласов в кухню входит Левченко Анатолий Петрович, высокий, хорошо сложенный старичок. Старичок он только по лицу и голосу.
- А-а-а, вот она, пропажа. - Анатолий Петрович протягивает руки. На левой его руке на мизинце сверкает перстень. Гранат.
Щуков не успевает протянуть руку и поздороваться, как Анатолий Петрович обнимает Щукова и хлопает его по спине. Щуков пытается неявно, осторожно оттолкнуться, но не получается, Анатолий Петрович держит его крепко.
 И так в обнимку они стоят долго. Появляется Левченко с ведром смородины. «Встреча на Эльбе, - говорит она. - Хватит обниматься. Работать надо.»
- Как же не обнять любимого зятька. - Анатолий Петрович отпускает Щукова.- А? - Он моргает Щукову. - Небось до смерти рад с тестем повидаться!? - Он садится за стол и откидывается на спинку стула. - Фу-у-у. Глаз не кажет, как будто я его чем-то обидел.
- Пап, ты опять за своё, - говорит Левченко.
- Видишь, зятёк, - Анатолий Петрович кивает на ведёрко со смородиной, - я уже давно никто, а всё везут. Уважа-а-ают.  - Он улыбается и выжидательно смотрит на Щукова.
- Ваня, давай мой да перебирай! - командует Левченко.
- Доченька, это потом сделаете, когда я уйду, - говорит Анатолий Петрович и смотрит по сторонам.
- Потом! - недовольно говорит Левченко. - Есть будешь, у нас тут немного картошки осталась.
- А вы уже?
- А мы уже.
- И чаёк пили?
- Чаёк ещё нет.
- Тогда мне, пожалуйста, Щуковского знаменитого. Эй, Юльчонок, - кричит Анатолий Петрович. Прибегает Юлька: «Дедуля!» - Отмой нам миску смородины. Будем пить чай со смородиной. – Анатолий Петрович смотрит на Щукова. - Может, нальёшь всё-тки любимому тестю стопочку? А?
- Легко, - говорит Щуков, открывает дверцу серванта-бара, достаёт оттуда бутылку коньяка. Армянский. Ставит её на стол вместе с тремя коньячными рюмками. Разливает.
- Полней! Полней! Не жалей! - говорит Анатолий Петрович, протягивая руку к рюмке. Щуков наливает ему сверхом. Анатолий Петрович берёт рюмку, чуть-чуть расплескав коньяк на пальцы, и пьёт. Щуков тоже пьёт. Не закусывают. - Хорошо, - говорит Анатолий Петрович, – теперь можна и чайку.
Левченко уже поставила на стол чашечки. Юлька ставит на стол миску смородины. Щуков разливает чай Анатолию Петровичу, себе, вопросительно смотрит на Левченко.
- Я не буду. Я лучше займусь смородиной, - говорит Левченко.
- И мне, - говорит Юлька.
- Да-а, - тянет Анатолий Петрович, - у тебя, зятёк, самый лучший чай в мире. - Он делает глоточек, берёт из миски пригоршню смородины и бросает в рот, несколько ягодок ударяются о губы и падают на пол. - Смородина – это вещь, - говорит он. - Рибас нэгрум! Листопадный кустарник, вид рода смородина, монотипного семейства крыжовниковых. Очень полезен для организма. Это ранняя-неранняя! Откуда-то с юга привезли. Я бы все наши огороды засадил бы одной смородиной. Витамин Це! - восклицает он. - Да с сахарком! А смородиновая настойка! У-у-у! - Он кивает Щукову: - Наливай.
Щуков разливает по рюмкам коньяк. Пьют. Не чокаясь.
- Дед мой делал изюмительную настойку. А! Что там! - Анатолий Петрович машет рукой, вздыхает и смотрит на Щукова. - Тем армянам, - он кивает на бутылку коньяка, -  со своим трёхзвёздочным такое и не снилось! А нынешнее поколение – размазня одна. Развал полнейший. – Анатолий Степанович начинает говорить громче, возбуждённей.
- А не вы ли, дорогой мой папочка, с вашим Лёней ещё тогда всё развалили? - говорит с издевкой Левченко.
- Мы? – Анатолий Петрович бьёт себя в грудь. Видимо, к его руке прилипла ягодка смородины, так как на груди остаётся красное смородиновое пятно. - Мы создали могучее государство, тяжёлое, прочное, и чтоб его держать, нужны крепкие руки и мозолистые мозги…
- Наоборот, - пытается вмешаться Юлька.
- Нас боялись! Не уважали? - Анатолий Петрович смотрит на Щукова. - Зато боялись. А что у вас? Антиалкогольный бред? Переделкино? Горбатого, как говорится, только могила исправит…- Он начинает хохотать. - Дожились, смородину мне с Кавказа везут.
- С Кавказа? - удивляется Юлька.
- А как же, - говорит Анатолий Петрович. - Наша то…Эх, - он отхлёбывает чай.
- Па-па! - почти кричит Левченко, - У Смирновых этой смородины на даче хоть этим самым ешь! С Кавказа! Ещё день другой…
- Хотел бы я ещё лет десять пожить,- говорит Анатолий Петрович, не обращая внимания на слова Левченко. - Только ради того, чтобы посмотреть на ваш крах. Как вы подохнете. Эй, зятёк, ты чего молчишь?
- Я слушаю, -  говорит Щуков.
- А что с тобой говорить, папа, - говорит Левченко. Она сидит на полу и перебирает смородину. - Ты шастал всю жизнь по заграницам и не знаешь…
- Я всё знаю лучше вас! - Анатолий Петрович смеётся. - Украинскую мову они придумали! - раздражённо говорит он. - Бараны! - и смеётся. - А у меня у Вашингтони была такая украинская библиотека! Вся классика!..А они, забыли свой язык! А теперь торгуют нас своей безграмотностью. Русский язык им мешает! Бараны! Да что с вами размовляти. А? Зятёк, кажи!
- Так вин же москалик, - говорит Левченко. - Що вин тебе каже? Их всих вбиты мало! - Она смеётся.
- Гайдамаченко - жид, - говорит Щуков.
- Он украинский жид, тобто – наш, - говорит Левченко.
- Жиди николы не буллы нашими, - возмущается Анатолий Петрович. - Забалакался я с вами. Пора до дому. - Он смотрит на часы. - Где это мой любимый внучек? - и смотрит на Щукова. - Вот ты зятёк, занимаешься наукой. Ты глубоко веришь, что то, чем ты занимаешься, очень необходимо? - Он смотрит на Щукова и ждёт. - Веришь?
Щуков только усмехается.
- Иначе б, мы здесь не сидели и не перебирали б смородину? Так? – настаивает Анатолий Петрович и улыбается. Щуков только покачивает головой. - Верно, зятёк, верно. - Анатолий Петрович вдруг дико хохочет и хлопает Щукову по плечу. - Я тебе сам скажу: ни-хре-на! Вот смородина, растёт и росла б без вас. Не стало бы хватать жратвы? Так на то есть войны! Они б и регулировали насекомых. Рабов. Зато между войнами оставшимся в живых  жилось бы  вкусно-превкусно. Я прав? - Он смотрит на Щукова.
- Дедуля, - вмешивается вдруг Юлька, - если б не было учёных, то у нас бы не было атомной бомбы, и тогда б нас не боялись.
- Я прав? - повторяет свой вопрос Анатолий Петрович, глядя на Щукова.
- Правы, - улыбается Щуков.
- Ни черта я не прав! – Анатолий Петрович привстаёт и хлопает Щукова по плечу. - Вот Юлька права! А я нет! Ни на секунду не прав. Ни на полминутки! Ни на полшишки даже…
 - Ну, па-а-а, - обижается Левченко.
- Молчи, женщина, и работай, - грубовато говорит Анатолий Петрович. - У Жирковых она, видите ли, жила! А отец тут один в трёхкомнатной квартире гибнет! Курицу не могу сварить, в столовую хожу. Позор! - Он говорит об этом с ужасом. - Ещё милостыню пойду просить! Или в мусорках ковыряться!
- Папа! - просит Левченко.
- Ухожу я, поздно уже. - Анатолий Петрович встаёт и смотрит куда-то в окно. - Зятёк, ты меня проводишь?
- Здрасьте, - говорит Левченко. - Ведро смородины…
- Я молокососов боюсь, - говорит Анатолий Петрович. - Когда я их вижу, да ещё в жёвтоблакитном одеянии…Господи, я щирый хохол…Короче, - он улыбается, - я могу с ними завестись. Особенно после коньячка зятёчка. - Он выходит из кухни.
Щуков направляется за ним.
 - Обои ладно, а смородина? - шепчет Левченко Щукову.
- Нет-нет, я провожу папу, - улыбается Щуков. Левченко смотрит на часы. - Иди спать, - говорит Щуков.
- С кем? - громко говорит Левченко и смеётся.
- Киев большой, - говорит Щуков и выходит из кухни.
- Надя, если обои, то сначала не забудь стены в один слой, - кричит Анатолий Петрович. - А то я тебя знаю, бестолочь…О-хо-хо. - Он смотрит на Щукова и говорит тише: - А ты не боишься после своих таких слов стать рогоносцем?
- И-о-хо-хо! Не боюсь, - отвечает Щуков.
 - Ты храбрый мужчина, - говорит Анатолий Петровичи и надевает плащ. Щуков надевает пиджак.
- Да, - вдруг кричит Анатолий Петрович. - А как внучек?
- Уехал! - кричат из кухни.
- Уехал. - Анатолий Петрович задумывается, щёлкает языком. - Ну, спокойной ночи! - кричит.
- Спокойной, - звучит в ответ.
 Щуков и Анатолий Петрович уходят.
На улице моросит. Но не холодно.
- На стоянку? - спрашивает Анатолий Петрович.
- Пожалуй, - говорит Щуков.
Они выходят из двора и идут по проезжей части улицы. Изредка их обгоняют автомобили. Они «голосуют», но те не останавливаются. На стоянке такси пять человек: двое мужчин в шляпах и в плащах под зонтом, две девушки, наверно их жёны или ещё кто-нибудь, и женщина лет сорока-сорока пяти. Щуков с Анатолием Петровичем стоят молча. Такси и не пахнет. Долго стоят.
- Как поставлю машину в гараж, так обязательно дождь, - ворчит Анатолий Петрович. - И вы ещё вздумали летом продать машину. А теперь вот как собака. Ну, какого чёрта этот дождь!? В июле! Как тебе июль? - Он смотрит на Щукова. Неожиданно из темноты выныривает такси и резко тормозит. Дама лет сорока первая торопится к такси.
- Эй, бабуля, вам куда? - спрашивает Анатолий Петрович. «Бабуле на Русановку,» - отвечает дама. - Ёлки зелёные! - кричит Анатолий Петрович. - А не возьмёте попутчиков? - Анатолий Петрович и Щуков следуют за ней. «Так уж и быть,» - отвечает дама. Усаживаются: дама рядом с водителем, Анатолий Петрович и Щуков сзади.
 Едут.
- Да-а, хорош, зятёк, - ворчит Анатолий Петрович. - Бабу надо в руках держать. Она должна мужика накормить, обстирать. А ты? - Он смотрит на даму. - А как бабуля считает? - Дама не отвечает. - Так-так, - не унимается Анатолий Петрович. - Так-так. Вот внучек дал. Уехал! А что отец думает?
- Гуляет юноша, - говорит Щуков.
- Я вижу, вам всё равно, где гуляет, с кем гуляет, - возмущается вдруг Анатолий Петрович. - А Надя говорит, что за сыном должен следить ты.
- Я? - Щуков морщится. - Спросите у таксиста, кто должен и за кем следить.
- Таксиста? - Анатолий Петрович хихикает. - Таксист сейчас думает, возьмём ли мы сейчас у него водку или не возьмём. Зятёк, возьмём? А? Выпьем ещё! - Он смеётся в лицо Щукову.
- Не стоит, папа, - уворачивается Щуков от ответа. - Не те времена.
- Не хочешь со мной пить. Мы противны тебе, - нудит Анатолий Петрович. - Эх, зятёк-зятёк. Я сейчас немного взбешён. Потом объясню. Не называй меня «папа», я очень прошу. - Он откидывается на спинку сидения и умолкает…Дальше едут молча.
Щуков сидит с закрытымт глазами. «Вон там за светофором,» - звучит голос дамы. Щуков открывает глаза и смотрит в окно. Дама выходит у гостиницы «Славутич».
- Вы уже выходите? - оживляется Анатолий Петрович, но в его голосе вдруг чувствуется разочарование. - А я хотел вас пригласить  к себе. Но вы, я вижу, гостиничный человек, - добавляет он с ехидцей. «Эй, - Дама, а это, о! господи! Надежда Викторовна Чулкова! смотрит на Щукова, - напоите этого козла, - она пренебрежительно кивает на Анатолий Петровича, - и оставьте где-нибудь под забором.» -  Надежда Викторовна выходит, а Анатолий Петрович хохочет: - Обиделась! Обиделась!.. А нам, таксист, прямо и налево.
Они едут дальше. Анатолий Петрович просит остановить у высокого дома. Щуков расплачивается, и они выходят.
Дождя уже нет. Ветер! «Подожди, я сейчас обратно,» - говорит Щуков в такси и отходит к Анатолию Петровичу.
- Знаешь что, - Анатолий Петрович отводит Щукова к багажнику автомобиля, - я тебе, как подлец подлецу. – Он задумывается. - Ладно. Потом. Не провожай…Да! - спохватывается вдруг, как что-то вспомнил. - Что эт там Юлька сегодня лепетала по телефону про ваше нулевое или какое там июля? Что за бред?
- Это день между тридцатым июнем и первым июлем; это день, когда мы катаемся на катере по Днепру, - говорит Щуков.
- Ну-ле-во-е-и-ю-ЛЯ? - Анатолий Петрович смотрит на Щуков, не скрывая своего удивления.
- Да, - Щуков пожимает плечами. - А что?
- Не-е-ет, ничего, - Анатолий Петрович вертит указательным пальцем у виска, - не пппровожай меня…- и уходит быстрыми женскими, как на высоких каблуках,  шажками.
Щуков подходит к такси. «Минутку, - говорит он таксисту. - Я щас. - Он отбегает по тротуару к телефонной будке, заскакивает в неё, находит в кармане двушку и набирает номер. Потом долго слушает длинные гудки, пока они не умолкают. И возвращается к такси. - Поехали.»
Щуков усаживаяется рядом с таксистом и протягивает ему трёшку. «Куда?» - «Назад.» - «Хорошо. - Они едут. - Лето,» - говорит таксист и щёлкает зажигалкой. Огонь освещает его лицо: огромная челюсть, маленькие глазки, сплюснутый нос – это Витя Чекан. «Классическая морда боксёра,» - вырывается у Щуков. «Что-что?» - спрашивает Витя Чекан. «Вы занимались боксом?» - спрашивает Щуков и ловит на себе долгий испытывающий взгляд Чекана. «Я могу и сейчас побоксировать.» - Чекан мельком смотрит на дорогу и снова на Щукова. «На дорогу, пожалуйста, на дорогу!» - говорит Щуков. «Я знаю, куда мне смотреть. - Чекан сплёвывает в форточку. - Так как насчёт бокса.» - «Насчёт бокса? - переспрашивает Щуков и смотрит в окошко. Они едут по мосту Патона, и в темноте ночи ярко светится купол Лавры. - Я уже сто лет не боксировал. Мой брат в детстве занимался…» - «Ближе к телу,» - перебивает Щукова Чекан и улыбается. «Мне кажется, что ты не таксист,» - говорит Щуков. «Да, халтурю, тришки,» - говорит Витя Чекан. «Давай помолчим,» - предлагает вдруг Щуков. «Любой каприз за ваши бабки,» - говорит Чекан, и они едут молча вдоль Днепра. «Который час?» - спрашивает вдруг Щуков и смотрит вперёд на дорогу. «Почти полночь,» - отвечает не сразу Чекан. «Опоздал. - Щуков вздыхает. - Останови здесь.» Витя Чекан резко тормозит, останавливается и включает свет. «Свет не нужен.» - Щуков протягивает Чекану трёшку. Чекан пожимает плечами, некоторое время с удивлением смотрит на Щуков и берёт трёшку.. «Спасибо,» - говорит Щуков, также глядя в глаза Чекану, и задом выбирается из такси. Витя Чекан вдруг тоже выходит. Они стоят некоторое время, облокотившись на кузов автомобиля по разные стороны. «Хорошо,» - говорит Щуков. «Хорошо,» - говорит Чекан. «Что происходит?» - спрашивает Щуков. «Где?» - спрашивает Чекан. «Везде.» - Щуков вздыхает и смотрит по сторонам. «Ты мне нравишься,» - улыбается Чекан. – «Ты только посмотри, какая тёмная ночь!» - Щуков задирает голову.
По обе стороны уходящего вверх шоссе шумит лес. Звёзд не видно. Редкие крупные, как перед грозой, капли дождя падают на лицо. «Пожалуй, я пойду,» - говорит Щуков. «Куда?» - спрашивает Чекан, обходит машину, подходит к Щукову в  плотную и дышит ему в лицо. «Примку тянешь? - спрашивает Щуков. Чекан не отвечает.- Примка – это хорошо,» - продолжает Щуков. «Куда ты собрался?» - спрашивает Чекан. «Вперёд,» - говорит Щуков, кивая куда-то в темноту деревьев. «Возьми меня с собой,» - говорит Витя Чекан. «Там место только для одного, - усмехается Щуков. - Прощай.» - Щуков поворачивается к Чекану спиной и на мгновение замирает. Тишина.
 Щуков направляется в сторону темнеющего леска. У самого леса его догоняют. «Постой! - Лица догнавшего не видно, но Щуков своим лицом чувствует его дыхание. - Ну, ладно, - говорит догнавший, - прощай.» - «Прощай,» - говорит Щуков и  уходит по едва белеющей тропинке. Отойдя на некоторое расстояние, он оглядывается, прислушивается – слышен звук удаляющегося автомобиля.
Щуков беззвучно смеётся. По верхушкам деревьев шумит ветерок. Щуков идёт почти на ощупь…И вдруг откуда-то издалека долетают нарастающие шум автомобиля и гимн СССР; видимо, из этого автомобиля. «Не успел,» - шепчет Щуков.
Так заканчивается день Нулевое Июля.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ ДЕНЬ АБРИКОС

…взгляд Щукова сразу направлен на огромную вазу с Абрикосами, и некоторое время он с очевидной растерянностью на лице смотрит на Абрикосы, и только потом он переводит свой взгляд на Коломийца.
В просторном кабинете с портретом Ленина на стене за массивным столом, уронив голову на ладони; сидит Коломиец - мужчина с явно выраженной клинообразной головой. На огромном столе одиноко лежит лист бумаги и… чуть дальше его одиночество нарушает ва-за с… А-бри-ко-са-ми! Коломиец оживляется, увидев Щукова. «Вот сюда, к окошечку,» - улыбается он Щукову и приглашает Щукова присесть рядом. Щуков с бесконечной тоской смотрит на уже, наверно, облюбованное им место рядом с вазой с Абрикосами, уступает настойчивой просьбе Коломийца и садится на стул у окна рядом с ним.
- С дачи? - спрашивает он Коломийца, кивая на вазу с Абрикосами.
- Что? - Коломиец несколько рассеянно смотрит в сторону, в которую кивает Щуков. - А-а! да-а-а, - улыбается он задумчиво.
- Я парочку, - говорит Щуков и, получив в ответ согласный кивок Коломийца, тянется через весь стол насколько позволяют длина тела и сидящие за столом, и берет три Абрикоски и начинает есть. - Я уже видел нашинские Абрикосы, - говорит он, жуя, - но те были ещё уж слишком зеленоватые, а эти!
- Да-а-а, - Коломиец кивает головой, подтягивает к себе лист и задумчиво смотрит в окно. Щуков тоже, жуя, смотрит в окно.
За окном на той стороне улицы высокие тополя, замершие в летнем зное…
- Итак, - начинает говорить Коломиец.
Взгляд Щукова возвращается в кабинет, и Щуков видит: в кабинете сидят у стены слева направо Вирыч, провалившись в кресле с журналом «Перец» в руках, далее - Таращук - седой, но не старый мужчина с газетой «Правда», ещё далее Кравец - мужчина в рабочей спецовке, уронив голову на грудь, и завершает эту шеренгу у стены Гайдамаченко. Коломиец продолжает: «Ещё не подошла Эльвира Павловна, но пора начинать. - Он смотрит в окно, покашливает и говорит: - В партком института поступило заявление от товарища Гайдамаченко Семёна Давыдовича. Я зачитаю его. - Он некоторое время смотрит на Вирыча и как-то нерешительно начинает читать. - Секретарю парткома товщищу… тактак Гайдамаченко эс дэ заявление! - Коломиец чешет затылок, смотрит на Щукова, вздыхает и продолжает читать: - Сообщаю вам, что пятнадцатого июня сего года во время оформления отчёта по теме «Лимон» начальник ОНИЛ тере П Щуков Иван Георгиевич разразился в мою сторону нецензурной бранью и при этом ещё и оскорбил меня козлом вонючим...» - Коломиец читает нудным скучным голосом и всё время при этом поглядывает по сторонам и вздыхает. Его чтение вместе с духотой усыпляют… Щуков смотрит поверх тополя на противоположной стороне улицы.
 Самолёт далеко вверху оставляет за собой белый...Два самолёта оставляют на серо-голубом небе два следа буквой «Х»...Коломиец вдруг кашляет и просит внимания. Щуков отвлекается от тополя, от тех двух самолётов, что начали выписать какое-то слово на букву «Х», и лениво переводит свой взгляд на Коломийца. «Вот такие дела. - Коломиец сворачивает лист бумаги в трубочку и тихонечко дует в неё. Наступает молчание. Коломиец переводит взгляд на Щукова и говорит: - Иван Георгиевич, скажите что-нибудь.» Щуков лениво переводит свой взгляд на Гайдамаченко. «Семён Давыдович, - начинает он говорить. - э-э-э, - он морщится, скребёт свой лоб, - я правильно вас назвал? – и ждёт ответа, Гайдамаченко только улыбается. -Тогда, - продолжает Щуков, - если правильно, то вы, - он зевает, - да-да, я в этом уверен, вы не козёл и тем более не вонючий.» - После этих слов Щуков улыбается в разные стороны, тянется через стол насколько позволяют его физические возможности, берёт из вазы две Абрикоски и смотрит на Коломийца:
- Можно, Валериан Анатольевич?
 Коломиец кивает головой:
- Да, конечно.
 И Щуков снова переводит свой взгляд за окно и начинает есть Абрикоску.
А тем временем за тополями где-то далеко-далеко начинает клубиться облачность. Листья на тополях лениво колышатся. Тополя обмякли под лучами палящего Солнца и неподвижны… «Так-так,» - нарушает тишину Коломиец. Щуков переводит взгляд на него. Коломиец некоторое время сидит неподвижно с задумчивым видом, потом говорит: «Прошу высказаться,» - и обводит всех присутствующих взглядом с прищуренным левым глазом. Слово берёт Вирыч: «Я буду более, чем откровенен, - начинает говорить он. - Я шокирован этим сообщением парторга института о ближневосточном инциденте. Конечно, Щуков не прав…не прав, Иван Георгич, не прав, - добавляет он громче тут же в сторону Щукова. - Я так же не буду разбирать по косточкам поведение Семёна Давыдовича, а оно иногда доводит то температуры кипения. Так ты любишь выражаться, Сёма? - Вирыч улыбается Гайдамаченко, делает паузу и уже продолжает с пафосом: - НИЛ, как там сказано Пе, ОНИЛ-П, это лаборатория высокого полёта, ,передовая научного фронта, не детский сад. - Вирыч задумывается, надув щёки и пожимает плечами. - А на войне, как на войне! Вот и всё,» - заканчивает он. Таращук смеётся и говорит: «А на передовой и мат, и своих бывает лупят…» Все смеются и Гайдамаченко тоже, он при этом ковыряет спичкой в зубах и поцикивает, а потом вдруг встаёт и говорит, обращаясь конкретно к Вирычу: «Вы не правы-ы-ы-ы, Валерий Васильевич, не правы-ы-ы-ы! Я обсасываю проблему, как вы учили, всю до последней жилочки, и научная косточка после меня чистенькая-чистенькая. А после товарища Щукова Ивана Георгиевича, - он несколько картинно открытой ладонью вверх показывает на Щукова, - этой необглоданной косточкой можно накормить целую свору собак...» - «Вот и сейчас, - взрывается вдруг Вирыч,  - вы, Семён Давыдович, всем своим видом показываете, что делаете нам всем тут одолжение, выслушивая нас, и…и практически не выполняя никакой работы...» - «Я теоретик, я обсасываю проблему, - перебивает Вирыча Гайдамаченко, - как вы и учили.» - После этих слов он усмехается. «Сосите, - Вирыч делает паузу и посмеивается, -  проблему дома, а на работе надо работать.» - Он покашливает и делает паузу, стараясь видимо, немного успокоиться…
- Можно ещё парочку? - тихо говорит Щуков и тянется всем телом с вытянутой рукой к вазе с Абрикосами.
-Конечно, конечно, - поспешно говорит Коломиец и двигает вазу в сторону Щукова.
- Первые? - спрашивает Щуков.
- Не знаю, жена сунула, а я…- Коломиец не договаривает. «Более того, я б даже сказал, что вы уклоняетесь от работы. Вы спровоцировали Щукова! - заводится вдруг Вирыч и говорит уже с раздражением, обращаясь к Коломийцу: - Валериан Анатольевич, только представьте себе ситуацию: Иван Георгиевич, начальник ОНИЛП...» - «Исполняющий обязаности начальника,» - поправляет его Коломиец. «Я повторяю, - повышает голос Вирыч, - Щуков - начальник ОНИЛП - сидит на пороховой бочке, а ОНИЛП, как известно, хуже пороховой бочки; и вдруг некто Гайдамаченко Семён Давыдович, - Вирыч выделяет «Семён Давыдович». «Старший научный сотрудник и кандидат физматнаук,» - добавляет Коломиец. «Можно я продолжу, - почти кричит Вирыч и продолжает: - А Гайдамаченко Семён Давыдович, как красная девица, ходит вокруг до около этой бочки и играет со спичками. Вы помните Шматко Елену?» - спрашивает он вдруг и переводит взгляд на дверь в кабинет. «Помним,» - отвечает кто-то. «Во-о-о-от,» - Вирыч улыбается, и в его улыбке появляется что-то гадливое…
Щуков переводит взглад за окно.
Тёмная тучка за тополями прямо на глазах расплывается и превращается в белое облако. В кабинете продолжается разговор. «Валерий Васильевич, я понял вас. Всё понятно. Кто ещё хочет высказаться?» Щуков смотрит вдоль стола. Коломиец наливает из графина воду в стакан и пьёт, пот катится по его лбу. Он расстёгивает рубашку. «Никто. Что ж, - он переводит взгляд на Гайдамаченко, - скажи что-нибудь в своё оправдание, Семён Давыдович.» - Он улыбается. Гайдамаченко тоже улыбается. «Я многое чего могу сказать,» - говорит Гайдамаченко и после этих слов долго молчит. Все ждут, ждут лениво: Кравец -  глядя в пол, Вирыч – сняв очки и протирая их, Таращук – откинувшись на спинку стула и головой к стене с закрытыми глазами. После довольно долгого молчания Гайдамаченко вдруг говорит: «Метод работы Вирыча – традиция для ОНИЛ, но на мой  взгляд, эта традиция уже устарела и ошибочна. - Он улыбается, но больше ухмыляется, смотрит на Вирыча и говорит: - Как всем известно, - после этих слов он улыбается уже и Коломийцу, - мы все должны сегодня работать лучше, чем вчера…» - «Лучше, чем вчера, лучше, чем вчера,» - начинает вдруг петь Коломиец.Таращук глубоко вздыхает и шепчет вникуда: «Такая духота, неплохо б и окна распахнуть пошире."
Щуков толкает рамы, и окна раскрываются по шире. Он смотрит в окно.
Уже все тучки раскинулись по небу островками и прячутся за тополями и висят над ними. На трамвайной остановке парится народ. Где-то вдали за домами надвигаются новые тучи. Тем временем звучит голос Гайдамаченко: «Производительность труда подчинённых, целиком зависит от производительности труда руководства…»
Щуков поворачивает голову в сторону Гайдамаченко и улыбается. Улыбается и Гайдамаченко, поглядывая то на Вирыча, то на Щукова, то на Таращука. «И я не обязан временами исполнять работу начальника...» - продолжает он. Вирыч мгновенно резкой репликой реагирует на эти слова Гайдамаченко: «Не волнуйтесь, Семён Давыдович! Не волнуйтесь!» Гайдамаченко также мгновенно отвечает улыбкой: «Я не волнуюсь и хочу перейти на этический облик Щукова, на его бескультурие, - «бескультурие» Гайдамаченко подчёркивает особо, - если позволите.» Коломиец встаёт и смотрит в стол. Красная скатерть съехала. Он поправляет её. «Не сейчас, - говорит он, - не сейчас. Может ещё кто-то хочет выступить?» - говорит он, всё также глядя в стол. Наступает тягостная тишина, в которую Гайдамаченко бросает фразу: «Мы можем также обсудить и распределение доходов лаборатории. - И после этого своего предложения он открыто и неестественно широко улыбается, глядя то на Вирыча, то на Щукова. - Там, - он показывает пальцем куда-то в сторону середины стола, - и об этом всё-о-о-о написано.» - Довольный собой Гайдамаченко садится. Коломиец задумчиво мнёт скатерть, пьёт воду и ещё наливает в стакан. Потом он смотрит на Щукова и говорит: «Иван Георгиевич, если мне не изменяет память, я пару недель назад имел удовольствие присутствовать на уроке красноречия, который вы давали в нашей столовой, когда директор столовой обвинил вас в предвзятости и необъективности. - Коломиец чешет затылок. - Тогда вы своей речью почти, как Цицерон, поставили директора  нашей столовой чуть ли ни к стенке. Хорошо, что у него нашлась достойная защита там, - Коломиец закатывает глаза. - А ведь ему чуть не дали пять лет. Скажите же хоть что-нибудь в свою защиту, иль в оправдание, а то наш совет вкатит вам по полной программе лет так...» - Он задумывается, чешет затылок и начинает смеяться. Смеётся ещё и Кравец. Щуков демонстративно позёвывает, его лицо кривит усмешка, он небрежно бросает: «Катите,» - и поудобней устраивает голову на своих ладонях и смотрит на Коломийца. «Это правда, что вы незаконно присваивали себе премии?» - спрашивает Коломиец, разглядывая лист бумаги на столе. «Ну, уж этом слишком, - вскакивает Вирыч, на его лице широкая улыбка, он перемигивается с Таращуком. - Бред како-то!» Все тоже улыбаются и начинают переговариваться. - Он, - продолжает громко Вирыч, - как пацан ведёт себя. Сёмушка, - сказав «Сёмушка», Вирыч почему-то явно заметно для всех переводит свой взгляд на портрет Ленина, - ты забыл про ответственность, которую несут все, кто получает больше тебя.» - Последние слова своей фразы Вирыч сопровождает, потрясая кулаком с оттопыренным указательным пальцем. Коломиец говорит: «Иногда груз ответственности так давит, что никакие деньги не спасут,» - и смеётся. В кабинете вдруг начинается гул. Все разговаривают со всеми. Гайдамаченко громко кричит Вирычу: «Давайте начнём с темы «Четыре тысячи три»!..» Вирыч мгновенно отвечает: «По которой ты тоже получил свой кусочек, - и переходит на крик, - хотя практически ничего-о-ошеньки не делал! А?!» - Он смотрит на Гайдамаченко и расплывается в невероятно широкой улыбке. Коломиец жестом руки просит тишины, но ему её не дают. Тогда он громко, перекрикивая шум, говорит: «Послушаем, что думают наши профсоюзы!» Встаёт Кравец и начинает басить после не сразу наступившей тишины: «Как мне кажется, это вопрос не из области политэкономии, научной организации труда, и грощи тут не причём.Политэкономические отношения, - говорит он, начинает смеяться и потом продолжает, - ни Карл Маркс, ни Федя Энгельс, ни Владимир Ильич и никто другой со всеми там Рикардо и Смиттами не помогут выбраться из этого дерьма. За «дерьмо» извиняюсь. -  Кравец трёт макушку головы и хитровато улыбается. - Проблема чисто психологическая и настолько психическая, что может надо привлекать и Зига Фрейда, хотя и он тут... -  Кравец разводит руками. - У меня всё,» - и садится. После его слов Гайдамаченко громко смеётся. Кравец смотрит на него, поворачивается к Коломийцу: «Извини, дорогой, меня там ждут, а тут…- Он пожимает плечами. - У меня у самого отношения. Соседи, внуки. Жена, наконец!»- Кравец уходит. Таращук встаёт и направляется к двери, у двери он оглядывается: «Валериан Анатольевич, разберитесь здесь, не выносите на собрание,» - говорит и уходит. Вирыч через некотороет время после их ухода начинает хихикать. Щуков опускает на глаза ладонь и, раздвинув пальцы, выглядывает. Видит по очереди Коломийца, Вирыча, Гайдамаченко. Вирыч уже не хихикает, а что-то насвистывает и листает свою записную книжку. Коломиец, сидя за столом, листает оставленную кем-то газету. Гайдамаченко смотрит в окно… «Дело в том, что Семён Давыдович отнёс копию этого заявления ещё и ректору, - начинает говорить Коломиец. – Так что, Иван Георгиевич…Вы понимаете, что люди нашего положения не могут позволять себе такие вольности. Идущее за вами поколение смотрит на вас и учится. Поколение, идущее впереди, гордится вами. А вы! Защищайтесь. Вот сейчас здесь узким кругом.» - Коломиец наливает в стакан воды и пьёт.
Щуков некоторое время смотрит на Абрикосы. Встаёт. Его взгляд скользит по присутствующим и снова упирается в Абрикосы. Он тяжело вздыхает.
- Уважаемые коллеги. - Сказав, Щуков берёт Абрикоску и разглядывает её на свет из окна. - Только ради этих ярких и загадочных существ! - Он кладёт Абрикоску в рот, съедает её и выплёвывает косточку в ладонь. - Итак, пятнадцатое июня сего года. Обсуждение темы «Лимон». Я правильно понял? - Он тянется над столом, берёт со стола заявление и молча читает. Улыбается. - Правильно. Та-ак, в процессе обсуждения темы я сказал…Семён Давыдович, пожалуйста, напрягите свою великолепную память. - Щуков кладёт очередную Абрикоску в рот и жуёт. - Напрягли?
- Продолжайте, - улыбается Гайдамаченко.
- Я сказал, - бормочет Щуков, дожёвывая Абрикоску и сплёвывая косточку в ладонь. - Цитирую слово в слово…У меня тоже не самая плохая память. Внимание, цитирую: «Лев Давидович, вы козёл вонючий и мудак.» Последнего слова в заявлении нет, но из песни слова не выкинешь. Так я сказал, Семён Давыдович?
- Так.
- Итак, Семён Давыдович не отрицает, что я сказал: «Лев Давидович, вы козёл вонючий и мудак.» А теперь вопрос: Кого же я оскорбил? Для непонятливых объясняю, что словосочетание «Лев Давидович, вы козёл вонючий и мудак» это всего лишь междометие. У меня таких междометий, все знают, мильён! И кто виноват, что вы, Семён Давыдович, не умеете отличить междометие от имени собственного? Никто. - Щуков берёт из вазы Абрикоску и подкидывает её на ладони. - Так что, все вопрсы к великому русскому языку. - Щуков улыбается Коломийцу. - Есть правда один момент. - Щуков закидывает Абрикоску в рот и продолжает говорить, жуя: - Это момент, когда междометие может стать именем собственным…
- Ну-ку, ну-ка! - настораживается Коломиец, берёт Абрикоску и подносит ко рту.
- Это тот случай, - Щуков дожёвывает Абрикоску, сплёвывает косточку в ладонь и выбрасывает её и все другие уже накопившиеся в ладони косточки в окно, - если Лёвы Давидовичи всего мира, не один и не два, а все в этом подлунном мире Лёвы Давидовичи посчитают, что я этой фразой оскорбил их всех.. Логично? - Щуков смотрит на Гайдамаченко. Гайдамаченко в ответ покачивает головой и улыбается. – Тогда в этом случае мне грозит «вышка» или пожизненный срок, смотря в какой стране прозвучит приговор. И…
- Иван Георгиевич, - останавливает Щукова Коломиец, с трудом сдерживая улыбку, - ближе к теме.
- А у меня всё. - Щуков пожимает плечами. - «Лев Давидович, вы козёл вонючий и мудак», - сказав, он тянется к Абрикоске, - междуметие и только. Спасибо за внимание.
 Щуков садится, закидывает Абрикоску в рот и начинает её есть. Некоторое время стоит, как говорится, гробовая тишина. «Кто что хочет сказать?» - говорит Коломиец. «Всё гениальное просто, вечная из вечнейших истин,» - хихикает Вирыч, демонстративно достаёт из кармана пиджака записную книжку и, насвистывая что-то, начинает её листать.
- Я. - Гайдамаченко встаёт со своего места, подходит к вазе с Абрикосами, берёт одну и улыбается Щукову. Жуёт. - Ванюша, - он дожёвывает Абрикоску, выплёвывает косточку в окно, - любуйся собой и дальше, - и уходит.
Щуков достаёт изо рта косточку, кладёт её на стол и разглядывает её. Потом он вздыхает, обхватывает лоб ладонью и смотрит между пальцев. Коломиец рассеянно смотрит куда-то вдаль, шелестя газетой, Вирыч прекращает насвистывание, прячет свою записную книжку в карман и выжидательно смотрит на Коломийца. Щуков продолжает выглядывать из-за пальцев. Коломиец вдруг вздрагивает и бьёт тыльной стороной ладони по газете: «Сколько людей гибнет!» - «О чём ты?» - спрашивает его Вирыч. «О Тель-Авиве!» - «А-а-а. Ты поменьше читай.» - «А он молодец!» - Коломиец встаёт и подходит к окну. «Кто?» - «Да этот ваш Фрейдист!» - «Грач что ли?» - «Грач птица весенняя, а это Кра-а-авець! Знать надо, Валерий Васильевич! - Коломиец высовывается в окно и смотрит  по сторонам. - Итак, Семён Давыдович.» - Он возвращается в кабинет. – «Ландау хренов,» - говорит Вирыч. «Сколько ему было, когда он умер? - спрашивает Коломиец и, подождав и не получив ответа, он зевает: - Да-а-а. Это у него тесть директор цементного завода?» - «Да, но главный инженер.» - «Прекрасно. Прекрасно...» - «Какой хернёй мы занимаемся!» - восклицает вдруг Вирыч и, обхватив голову руками, он начинает трястись от смеха. «А такой хернёй, Валера, ты теперь только и будешь заниматься, - говорит Коломиец. - Парторг только и ест что дерьмо, а хлеб с маслицем…» - «Ладно-ладно, - мешет рукой Вирыч. - Я думал, что после пятнадцатого июня они будут бить ещё друг-друга по морде.» - Он продолжает хихикать. Коломиец тоже начинает смеяться: «У тебя, Валерий Васильевич, на эту херню иммунитет должен выработаться....» - Они вместе смеются и сквозь смех просачиваются их слова: «Скоро у нас у всех на всё иммунитет выработается. На всё-о-о-о!» Потом Коломиец говорит: «А вообще этот Щуков хренов, этот хомо американус, такой подозрительный типчик.» - Он наклоняется к Щукову.
Щуков убирает ладонь со лба и рассматриват Абрикосовую косточку с разных сторон. «Этот вечный кандидат в наши славные партийные ряды, - продолжает Коломиец. - То он, видите ли, в командировках, то он эксперимент гонит, то он подозрительно болен. Вы, Иван Георгиевич, наверно просто не хотите в партию. А?» - «Не хочу,» - говорит Щуков, переводя свой взгляд с Абрикосовой косточки на Коломийца.
- Можно ещё парочку? - просит Щуков и кивает на Абрикосы.
- Да хоть все, - говорит Коломиец.
Щуков берёт несколько Абрикосок и начинает их разламывать и есть. «Или не любите стоять в очередях?» - спрашивает Коломиец. «Не люблю стоять в очередях,» - жуя отвечает Щуков. «Да таких, как ты, мы без очереди пропускаем. - Коломиец отходит от Щукова, и слышно, как поскрипывает паркет. - Последняя время меня очень волнует генная инженерия,» - говорит Коломиец. «Психохирургия?» - уточняет Вирыч. «Это узко,» - говорит Коломиец, и они быстро сходятся на том, что пришло время менять генофонд планеты: «Как стало бы хорошо, если б удалось создать фонд необходимых и полезных обществу генов!» - «Сколько б полезных рабов можно было б натворить!» - «Нужны Щуковы? Делаем Щуковых...» Тут Вирыч смеётся и говорит сквозь смех: «Тогда б это была ещё та скука. Скучище! - Он трясётся от смеха. - Это была б сплошная работа. Работа. Работа. Работа. Скучнейший человек. Женщин не любит, не пьёт. Положительный во всех отношениях. Не-ет. Я против таких Щуковых.» - «Да-а-а, я знаю, как Щуков не любит женщин, – говорит Коломиец, смеётся и спрашивает: - Вот что нам с ним делать?» - «Митоз! - предлагает Вирыч. – Общество нуждается в Щуковских ногах, отрезаем у Щукова ногу, у него новая вырастет, ещё лучше и сильнее, а из отрезанной вырастет новый человек с Щуковскими ногами. Вам нужна та его часть мозга, которой вам не хватает?..Или пенис...нет, такие пенисы, скорее всего человечеству не нужны...»
Щуков разламывает последнюю Абрикоску, кладёт в рот дольку и смотрит в окно. К трамвайной остановке подходит травмай красного цвета и весь почему-то в грязи…Так он смотрится с расстояния. Народ начинает суетиться и толкаться. Выходят. Заходят. Коломиец, тоже глядя в окно, говорит с какой-то задумчивостью в голосе: «На носу либо второе пришествие, либо, что то же самое, вторая религия. И никому в голову не приходит, что вторая религия уже есть – это КПСС.» Вирыч смеётся и говорит: «Вы философ-оптимист!»  Коломиец тоже смеётся, пожимает плечами и говорит: «Это им, молодым, побольше б музыки, девчонок, а мне ничего уже не остаётся, как только пофилософствовать. Да и пора уже. - Он падает в кресло, закидывает ногу на ногу, достаёт из ящика стола папочку, из папочки - пачку сигарет и резким движением пачки вверх выталкивает на одну треть из пачки несколько сигарет. Протягивает пачку в сторону Вирыча: - Иванова ты знаешь,» - говорит он с ударением на втором слоге в слове «Иванова». «Что-то не очень,» - говорит Вирыч, беря одну сигарету. «А ты поройся в закромах. Копия Марчук, только потолщее и повыше. Может, не толщее, но крупнее. Голова, как эти два глобуса…» - «Задница?» - «Нет-нет. Голова! Плечи…Он раньше гиревиком был. Ботинки у него знаешь какого? Так во-о-от…У него ещё одна рука не сгибается. Уникальный человек. Так во-о-от, он как-то сказал, что если Спартак не возьмёт золото, то он на глазах у всех пролезет под столом у Чёрного. Чёрного то ты помнишь! Помнишь его стол?» В этот момент в разговор включается Щуков: « О этот стол Чёрного!» - «Как не помнить! «Чтоб мне не лизали ноги, я понабивал под столом гвозди»… «Пролез?» - «Нет, откупился ящиком коньяка.» Кабинет тем временем наполняется табачным дымом, который почему-то не хочет выходить в раскрытые окна. Духота не выпускает его. «Делать вам там в ЦК нечего, - звучит в дыму, - а мы тут хернёй всякой занимаемся…»
Щуков, снова обхватив голову ладонью, смотрит в окно. На  противоположной стороне улицы старушка собирает липовый цвет. Чёрные тучи уже затянули полнеба, но Солнце ещё ярко пробивается. Щуков сжимает пальцами лоб, кончики пальцев чувствуют, как в висках пульсирует кровь. Он прислушивается. «Ты хочешь сказать, - звучит голос Коломийца, и он долго кашляет, - что если тебе в постель бросить с десяток женщин, то ты почувствовал бы себя персидским шахом?» - «Пожа-а-алуй, нет, а к чему ты это?» - звучит задумчивый ответ Вирыча. «Притупились чувства?» - «Нет! Десяток маловато!» - И звучит громкий смех и после него длинная пауза. «Я вот недавно перелистал три «Ю». - Три «Ю»? Щуков сквозь пальцы видит, как над его головой появляется рука Вирыча с окурком, и  окурок летит в окно. «Да, Бондарев, Нагибин, Трифонов., - звучит голос Коломийца. - Великое  трио! И я вдруг почему-то подумал: как бы они нас не объюкали. - После этих слов наступает долгая пауза. - ЦК, говоришь, - нарушает молчание Коломиец. - Ты, Валера, зациклился на подолянах, а там за такие склоки, знаешь, как сильно бьют. А мне оно надо?! Щуков, ты слышишь, - обращается Коломиец к Щукову. «Да, Валериан…» - Щуков говорит и…
И ВОТ В ЭТОТ САМЫЙ МОМЕНТ Щуков видит Аб-ри-ко-сы! Его беглый взгляд, брошенный между указательным и средним пальцами правой руки и бежавший от горизонта через тёмную тучу до крыши дома, мгновенно падает вниз одновременно со словами «Да, Валериан»: на противоположной стороне улицы на трамвайной остановке на лавочке беседуют две женщины, и у одной из них – она в розовом - кулёк…с Абрикосами. С Абрикосами? Ну, конечно. Кулёк лежит на лавочке так, что видно, как жёлтые Абрикосинки выглядывают из него. Да! Иначе б другая женщина и не заглядывала в кулёк с таким неподдельным и явным интересом, что даже через улицу этот её взгляд бросался в глаза. Это, конечно, Солнечные крупные Абрикосы! Местные! А женщина с Абрикосами что-то говорит женщине без Абрикос, и та хватается за голову и раскачивает ею, и они обе заглядывают в кулёк… «Иван Георгич!..» - громко говорит Коломиец.
- Я сейчас, - говорит Щуков, вставая. Коломиец замирает с открытым ртом и удивлённо смотрит на Щукова. - Одну минутку, - говорит Щуков и направляется к двери. «Иван Георгиевич, - пытается остановить его Коломиец, - мы… мы, собственно, закончили. Тебе будет объявлен выговор… устный выговор…» - Спасибо, - бросает Щуков через плечо, выходит из кабинета и стремительно бросается вниз по лестнице. Выбегает на улицу и бежит к трамвайной остановке. Женщин уже нет, разошлись, но, ту, которая с Абрикосами, она в розовом, ещё видно, она только начинает спускаться в переход. Щуков догоняет её.
- Абрикосы? - спрашивает он, ещё не отдышавшись. Таня Бычкова - а это именно она с Абрикосами - пугается от внезапного вопроса и, заглянув в кулёк, говорит:
- Абрикосы.
- Где брали?
- Здесь, на нашем рынке. - Таня Бычкова показывает рукой вдоль дороги.
- Спасибо! - Щуков буквально впрыгивает в отъезжающий трамвай и проезжает одну остановку. Без билета. Базар большой, но Абрикос не видно. Щуков обходит весь базар. Нет Абрикос. Продают землянику, малину, очень много роз – красные, жёлтые, белые, разные. Красиво. Молодая картошка разного калибра…
Абрикосами торгует Толик Рева. У входа на базар. Он стоит у автомобиля, а Абрикосы лежат рядом в небольшом ящичке. Уже совсем немного.
- Абрикосы? - Щуков кивает на Абрикосы и лезет в карман.
- Нет, Абрикосы, - улыбается Рева.
- О-о! А бензином они не пахнут!
- С какой такой стати?!
- Бывает. - Щуков кивает на стоящий рядом автомобиль, поднимает ящичек с Абрикосами и тщательно его обнюхивает. - Я в прошлом году купил вот так. Сколько с ящиком? – Он достаёт портмоне и раскрывает и протягивает его Реве.
- Сколько дадите, - улыбается Рева и берёт из портмоне несколько купюрок. - Забирайте!
Щуков забирает ящичек и направляется с ящичком к трамвайной остановке, но передумывает, ищет что-то глазами, заходит в телефонную будку, бросает двушку и набирает номер. «Это я, - говорит он и улыбается трубке. - С ящиком Абрикос. Еду!» - Он бросает трубку на рычажок, выскакивает из будки и «ловит» частника. Тот некоторое время ломается, потом Щуков садится, и они едут.
- Почём ягода? - спрашивает Вовка Беляк, а «частник» это именно он.
- Это Абрикосы, - говорит Щуков. - Недорого.
- Даром, можно сказать. - Беляк смотрит на Щукова.
- Почти. - Щуков смотрит на Абрикосы, потом переводит взгляд на дорогу. - Не спеши.
- У меня время - деньги.
- У меня - нет. Угощайся.
- Я не ем Абрикосы, - отказывается Вовка Беляк.
-Печальный случай, - вздыхает Щуков и смотрит в ящик с Абрикосами.
- Печальный, - соглашается Вовка Беляк.
Щуков берёт Абрикоску, разламывает её на дольки и ест. Косточку бросает в окно и смотрит в окно.Они проезжают площадь Перемоги, едут по бульвару Шевченко. «Я подремлю,» - говорит Щуков и закрывает глаза. «А куда мы едем!? - вдруг спрашивает Вовка Беляк. - С ума сойти!» - «На Русановку, - тихо говорит Щуков, - к памятнику этому…Гоголю, а там я покажу.» - Сказав, Щуков продолжает сидеть с закрытыми глазами… «Приехали?» - звучит вдруг, Щуков открывает глаза и смотрит по сторонам. «О! Как ты догадался, что именно сюда мне и надо?» - спрашивает он, достаёт из кармана пятёрку и протягивает её Вовке Беляку. «Нюх профессионала, - полуоборачивается Вовка Белят, берёт деньги, - или чистая случайность,» - и смотрит на Щукова. «Спасибо за его величество случайность.» - Щуков выбирается из такси.
Выйдя из такси, Щуков не торопясь, с улыбкой на лице переходит дорогу, некоторое время стоит под огромным каштаном и смотрит в сторону Лавры.
Лавра прекрасна. В дымке над колокольней висит ярко-яркое облако. Постояв, глядя на Лавру и съев несколько Абрикосок, Щуков не спеша обходит дом с неразборчивым номером и заходит в первый подъезд. Полутемно. Щуков поднимается на третий этаж и  звонит в квартиру с дубовой узорчатой дверью без номера. Звонит два раза и потом ещё раз. Прислушивается. Потом он повторяет процедуру со звонками «два раза и потом ещё один» несколько раз. Потом вдруг бьёт ногой по двери и шепчет: «Чёрт!» Открывается соседняя дверь, и высовывается голова Марины Петровны. «Молодой человек, ведите себя прилично. Вы ж видите, что никого нет дома!» - говорит Марина Петровна. «Угощайтесь,» - Щуков протягивает ей ящик с Абрикосами. «Я с незнакомцами не угощаюсь,» - брезгливо говорит Марина Петровна и захлопывает дверь и тут же её открывает: - Если будете шуметь, вызову милицию!» - и захлопывает дверь. Щуков садится на ступеньку, ящик ставит рядом. Сидит долго-долго и…начинает потихонечку есть Абрикосы. Мимо иногда проходят люди, некоторые задевают его, некоторые недовольно ворчат «Расселся тут!». Мальчика Витьку Полонского Щуков пытается угостить Абрикоской, но тот морщась, отказывается: «Фу-у-у!»…И вдруг раздаётся стук каблучков, и Щуков видит, как внизу на лестничной площадке  появляется Марина. Марина поднимается по ступенькам, глядя вниз, и почти натыкается на Щукова.
- Ив? - На её лице и удивление, и, может, испуг.
- Он самый, - улыбается Щуков. - Вот, - он показывает на ящик с Абрикосами. - Чёрт! – почти кричит он: в ящике всего две Абрикоски.
- Я же сказала, - говорит Марина, открывая двери, - что на пару часиков отъеду… - Они проходят в квартиру.
- Ничего страшного, кроме, - Щуков смотрит в ящик, берёт Абрикоски, одну протягивает Марине, другую держит, не зная, что с ней делать. - кроме…Вот, остались две…
- И чудесно! - говорит Марина и нежно берёт Абрикоску двумя пальчиками. - За нас! - Она чокается своей Абрикоской с Абрикоской Щукова.
- Совершенно случайно, - говорит Щуков. - Я и не думал сегодня устраивать День Абрикос. Но увидел и всё! Как вот тебя, увидел и всё!
Они, стоя в прихожей, съедают Абрикоски, и Щуков уже не владеет собой…
Так заканчиваются  Абрикосы.

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ  ДЕНЬ ВЗЯТИЯ БАСТИЛИИ

День 14 июля начинается…
В этот день Солнце восходит не ровно в пять часов девяносто  пять минут  и несколько там секунд, как написано в календаре, а ровно в двенадцать часов нуль-нуль минут. В этот самый момент Щуков открывает глаза. 
- Фю-фю-фю, фю-фю-фю, фю-фю-фю-ю-ю-ю-ю, фю-фю! - Щуков насвистывает Марсельезу, потягивается, - фю-фю-фю! Фю-фю-фю-ю-ю-ю!
- Отряхнём его прах с наших ног, - подпевает Марина, не открывая глаз.
Щуков привстаёт. За окном сияет яркое Солнце, солнечный зайчик прыгает по стене. С высоты третьего этажа улица видна только на половину. Прохожих много. Вдали в небе видны белые облака. Синее небо и белые пятна облаков.
-Фю-фю-фю, фю-фю-фю, фю-фю-фю-ю-ю-ю-ю, фю-фю! Так по Щукову звучит Марсельеза? - спрашивает Марина, насвистев Марсельезу, и открывает один глаз. Щуков потягивается, зевает и декламирует:
- Отречёмся от старого мира… - Он смотрит на Марину. Она вдруг вскакивает и улыбается, но на лице пытается изобразить ужас.
- Ах, да, совсем забыла, - она прикрывает рот, изображение ужаса медленно исчезает с его лица, она зевает, – сегодня ж твой праздник Взятие Бастилии! - Она потягивается. - Я не пойму, ты установил рекорд?
- Похоже, - говорит Щуков, и они вместе поют: - О-тре-чём-ся-от- ста-ро-го- ми-и-ира, о-тря-хнём -его- прах -с на-ших-ног…
- Мы очень символично встретили этот праздник, - говорит Марина.
- Символично и своеобразно.
- Десять раз?
- Н-у, что ты, это многовато. Ты преувеличиваешь. - Щуков смеётся. - Я не считал, не десять, но много раз.
- А я считала. - Марина садится, откинувшись на спинку кровати, одеяло натягивает на грудь.
- Она считала! - Щуков смеётся. - Ты ж только до пяти считаешь…
- Сегодня ты взял ещё одну Бастилию, - говорит Марина и пытается щёлкнуть его по носу. -  Подай сигаретку.
Щуков дотягивается до тумбочки, при этом из-под одеяла высовываются его босые ноги, он достаёт из пачки БТ сигаретку, прикуривает и протягивает её Марине. Она затягивается.
- Ты так мне и не рассказал, откуда в твоём лете взялась Бастилия. Не вяжется. Зовсим не вяжется. Ты и Бастилия.
Щуков усмехается, забирает у неё сигаретку, затягивается, выпускает несколько колечек дыма и возвращает сигаретку. Марина поспешно затягивается и бьёт струёй своего дыма по выпущенным Щуковым кольцам .
- И всё же что-то тут не чистое. - Она улыбается.
- Я чист, - говорит Щуков. - Этот мой древний обычай ещё со студенческих лет. Это связано с одним моим другом. - Щуков тоже садится на кровати, откинувшись на спинку. - Был у нас один предмет – электродинамика. Читала его одна женщина, доцент, без пяти минут доктор. Светлана Борисовна Сундукова. Читала так, что никто не только понять не мог, но и начинал не понимать и того, что знал и понимал ранише. - Щуков усмехается. - Продолжать?
- А якже!
- Почитает-почитает и спрашивает: «Понятно?» Все, конечно, молчат. Она опять спрашивает: «Понятно?» Все молчат. Наступает зловещее молчание. «Неужели непонятно?» - Она нервно прохаживается по аудитории, и неловкость ситуации и напряжение в аудитории достигают своего апогея. Но у нас был один смельчак Вовчик Загребельный. Он набирался смелости, захватывал в лёгкие побольше воздуха и уверенно-уверенно говорил: «Конечно, понятно, Светлана Борисовна. Что тут непонятного! Дивиргенция ротора…» - и он читал то, что было написано на доске, потом бормотал что-то совсем невнятное и тыкал при этом пальцем в доску, исписанную формулами. Закончив лекцию, Светлана Борисовна всегда спрашивала: «Вопросы есть? - Повторяла этот вопрос несколько раз, глядя при этом на кого-то одного. - Не стесняйтесь, спрашивайте!» - Щуков забирает у Марины сигаретку, делает долгую затяжку и так же долго выпускает дым. - И упаси боже кому-то спросить что-то, она тут же улыбается, смотрит на спросившего как на дурачка или идиота, что одно и то же, и говорит: «Это же так просто. Неужели непонятно?» - и принимается объяснять. Становится вообще ничего непонятно. Кромешная темень. «Теперь понятно?» - спрашивает она. «Теперь понятно», - отвечает спрашивающий и при этом яростно трясёт головой…
- Она была Бастилией? - спрашивает Марина.
- Почти. - Щуков докуривает сигаретку. - Один мой друг…
- Как его звали?
- Неважно. Допустим – Самсон.
- Самсон? О-о-о!
- Да. Он как-то что-то неудачно на экзамене брякнул. Она очень не любила, когда несут абсолютный бред, аж бледнела от негодования, хотя держала себя в руках и ничего обидного не позволяла. Ну, она его и погнала. И меня за одно за какую-то подсказку или за то, что я хихикнул. Вот здесь и появилась Бастилия. Пересдавать мы должны были именно аж 14 июля. Так вышло. Все уже всё поздавали, разбежались на каникулы, а наша сессия затянулась почти на две недели. И декан насел: «Без стипендии оставлю!» Тогда была такая жара. Всё плавилось. Утром по радио вдруг заиграли Марсельезу и объявили сто или двести какое-то-летие взятие Бастилии. Самсона это очень воодушевило. Он выпил стаканчик сухого красного, я отказался, я тогда вообще не пил, и мы пошли на экзамен. По дороге мы прикупили букетик роз. Поздравили Светочку со взятием Бастилии, и она вдруг растаяла. А когда Самсон пошутил, что не может слушать её лекции, а может только смотреть на неё, она вдруг так смутилась. Всё было очень деликатно, Самсон умел. Но было видно, что он попал в точку. Она, а мы, Самсон то есть, это знали, практиковала принимать пересдатчиков на дому, ну не только из-за цветов или конфет, она любила поиздеваться, а на кафедре не всегда на людях удобно. Короче, она назначила нам экзамен в два дня. У неё была четырёхкомнатная квартира. Шика-а-арная! Откуда? Как? Недалеко от института. Обычно двоешники на пересдачу шли со страхом. Она, как рассказывали, сажала всех за один стол в гостиной, задавала каждому по одному вопросу и уходила на полчаса. Она где-то в квартире занималась своими делами, включала музыку, сама что-то напевала, как будто нас и не было. Обычно пересдающим она больше тройки не ставила…
- Итак, она растаяла. - Марина протягивает руку за коньяком.
- Розы ей сразу понравились. - Щуков задумывается. - Мы сели за стол. Оба крепкие, я тогда играл в футбол, Самсон занимался треком и штангой. Крупные. Красивые. Веришь? - Щуков усмехается.
- Поки.
- Сели и смотрим на неё. Самсон ей и говорит вдруг: «Может, по случаю Дня Бастилии вы мне сразу  троечку, а ему четвёрочку». У меня ж были в основном одни пятёрки, и тройка меня не устраивала, так как с тройкой не давали стипендию. А Самсону было всё равно. Она ему и говорит: «Вы посещали все мои лекции и так осрамились…»  Вот тут то он ей и сказал, что не слышал её, а только видел. И тут в её взгляде промелькнуло что-то плутоватое. Я не был знатоком женщин, но тут как-то даже и мне бросилось в глаза: ведь она была для нас…Ну-у-у…
- Старая выдра, как мужик! - подсказывает Марина.
- Очень может быть. Мы не видели раньше в ней женщину. И вот его слова…
- Ты, такый зрячий, и не засматривался на женщин? - Марина улыбается и делает глоток коньяка.
- Как тебе сказать? - Щуков вырывает у Марины коньяк и делает маленький глоточек. - Короче: «Вот вам по вопросу, - сказала она, - но только без подсказок». – Строго посмотрела на меня и вышла. Самсон посмотрел на меня, я на него. Он сказал, что хочет выпить. Я тоже вдруг захотел выпить. Но мы начали писать ответы на свои вопросы. Я написал всего две формулы и сразу конечный результат. Самсон тоже что-то написал. Она вернулась минут через двадцать. Посмотрела на мои формулы и поставила мне пятёрку. Так она сказала: «Пьяторка!» Посмотрела на каракули Самсона и огорчилась: «В диплом троечка пойдёт». А он так томно-томно: «Мне всё равно, Светлана Борисовна». После его слов наступило неловкое молчание.
- Тебе было неловко? - Марина встаёт и, прикрывшись простынёй, идёт к окну, смотрит в окно.
- Нет. - Щуков закуривает. - Она не смотрела на нас, а потом вдруг сказала: «Что ж мальчики, - она быстро сделала записи в зачётках, - будем считать, что вы сегодня тоже взяли Бастилию. Один – одну, другой – другую». - И я вдруг в это время почувствовал какое-то нарастающее напряжение. Что-то не то, что-то не моё. Это Самсон по женщинам был спец и ходок, а я…Она не отдала нам зачётки, ушла с ними на кухню и вернулась с бутылкой вина. «Неужели подслушала, что нам захотелось выпить?!» - подумал я тогда и мельком взглянул на Самсона. Он, видимо, подумал то же самое. «С Праздником!» - сказала она. Я и сейчас помню глаза Самсона, они заблестели. В её голосе было что-то такое, что я только почувствовал, а Самсон, как он потом сказал, всё понял сразу. Он взял из её рук бутылку, при этом он сначала взялся за её ладони, потом он взял штопор, руки их коснулись ещё раз, но на этот раз задержались на некоторое время.
- Хвылынку, - говорит Марина, выходит из комнаты и возвращается с бутылкой красного вина. - У вас тогда какое было вино?
- Какое-то красное десертное.
- И у нас красное, но полусухое.
- Так во-о-от, - Щуков мнёт сигарету в пепельнице, раскупоривает бутылку и разливает вино по бокалам. - Самсон раскупоривает бутылку, разливает вино по стаканам. Светлана Борисовна смеётся: «Мне много. Я столько не пью». «Не пьют только язвенники и трезвенники, - сказал тогда Самсон всем известную фразу. - А вино надо пить только стаканами». - Он был признанным тамадой. Мы выпили за взятие Бастилии. Разговорились про науку, про то, про сё. Потом выпили ещё, и я вдруг вижу, что я уже лишний. «У меня в холодильнике ещё бутылочка винца», - говорит она. Видимо хмель слегка овладел ею, она откинулась на спинку. «Принеси», - сказал мне Самсон и незаметно моргнул. Я вышел из комнаты, зашёл на кухню. Хотелось курить, как сейчас помню. В холодильнике было несколько бутылок вина. Я достал одну, присел на табуретку, раскупорил бутылку - это был Рислинг – и начал пить. Прислушался. Сначала было тихо, потом какой-то шорох, потом кто-то или что-то промычало «У-у-у-у!» и пошёл какой-то стук «Тук. Тук. Тук. Тук-тук-тук-тук!» - всё чаще и чаще. Я выпил пол бутылки, и тут заходит Самсон. «Она тебя зовёт, - сказал он, налил себе полный стакан и залпом выпил и налил ещё. - Отнеси ей». Я взял стакан и пошёл. Она сидела на диване полуголая и смотрела на меня такими жадными глазами. «Подойди, отличничек», - сказала она и улыбнулась. Я подошёл, протянул ей стакан. Она взяла, сделала глоток за Бастилию, поставила стакан на стол и начала расстёгивать на мне брюки. Я вдруг начал лепетать такую чепуху, что мне, мол, надо на тренировку. «Сегодня у тебя игра будет», - сказала она и начала трогать мои члены, целовать…Такое началось!..Потом она позвала Самсона, потом опять меня, потом…Короче, мы вдвоём не смогли её удовлетворить. Ушли мы от неё с плохим настроением. Особенно Самсон. Она сказала нам: «Идите троечники. Напрасно я поставила вам хорошие отметки. - Говорит, а сама довольно улыбается. - Надо было вам двойки поставить. Двоешники, вы даже этого не можете, помочь старой женщине. Ну, ничего, в следующем семестре…ах, да, курс уже закончен…»  Вот так она нас подловила. Самсон сокрушался: «Вдвоём не смогли отиметь сорокапятилетнюю старуху!!!» Мы шли и вспоминали, кто ж у неё муж; а муж её также читал, но в универе математику, он иногда читал и у нас. Выглядел он достаточно старым. Импотентом называл его Самсон. «Почему?» - спрашивал я его. А он отвечал: «По глазам видно».
- Да-а-а, - Марина делает глоток, - похоже, и правда: только импотент мог так заморить женщину голодом.
- А теперь ответь, - Щуков некоторое время смотрит на Марину и  улыбается, - это правда или не правда? - спрашивает вдруг. - Веришь ли ты в этот рассказ?
- Верю. Всё возможно и даже логично и, может, и нормально. Хотя, после «она опять позвала Самсона, потом опять меня, потом такое началось…» я засомневалась. Но верю.
- Неправильный ответ. С тебя бутылка.
- Бутылка или батон?
- Я, пожалуй, уже все батоны раскидал.
- И всё-таки я верю тебе.
- Да я уже и сам не знаю и не помню - правда это или…Откуда ж тогда День Бастилии? - Щуков наливает вино. - Для меня тот раз был первый раз. Для Самсона не знаю, но далеко не первый.
- И ты тоже был огорчён?
- Конечно. Я тогда во всём этом таком доверял Самсону полностью. - Щуков делает глоток вина. - И вот с тех пор на 14-е июля мы закупаем красное вино и пьём. Пьём за всех, за Робеспьера, за Марата, а за Светлану Борисовну особенно по полному и стоя с локтем выше подбородка. И за Шарлоту Кордье. И за нашу Родину.
- И за Марсель?!
- И за Марсельезу…
- И родина его Марсель.
- У не-е-ей та-ка-я мА-лень-ка-я грудь…
- И гу-бы! Гу-бы а-лы-е, как мА-ки…
- Тогда мы во всю глотку орали Марсельезу. А в прошлом году мы пели её шёпотом. В ресторане. Напившись.
- Самсон – это Боб?  - спрашивает вдруг Марина.
- Да. – Щуков усмехается. - У нас тогда у всех были клички - Ильич, Сталин, Самсон.
- И у тебя?
- Цицерон. - Щуков улыбается. - Я умел хорошо, но главное долго говорить.
- Я б не сказала. Вот только пару раз, ну и ещё сегодня ты как-то разговорился.
- Не те времена и нравы. Был! Подчёркиваю – был! - Щуков разливает вино.
- Цицерон! - Марина смеётся.
- За Бастилию. - Щуков поднимает стакан.
- За взятие Бастилии, - поправляет Марина.
- Нет, за Бастилию. - Щуков задерживает стакан у рта. - Хорошо, согласен, за взятие. - Он делает два больших глотка. - Этим днём, собственно,  в общих чертах и заканчивается моё лллето. Ещё тепло, но в душе холодает, дни уже стремительно укорачиваются. Потом начинаются каникулы. Или – отпуск, что есть одно и то же. И всё оставшееся время заполняется подготовкой к отпуску и, - Щуков изображает удовольствие, - его величество – сам отпуск! Август! Весь август! И думаешь только об одном – как бы упиться теплом. Упиться в усмерть. Уже всё есть и фрукты, и овощи, но ничего уже не ждёшь. Жажда утолена.
- Ты совсем забыл. - Марина допивает вино, ставит стакан на пол. - Лето твоё ещё не закончилось. Я ж добавила тебе ещё один денёчек. Помнишь?
- Помню.
- День тридцать первое июля.
-Твой день рождения. - Щуков улыбается. - Ещё один синкопированный день лллета. Надо же так, именно тридцать первого июля, в день, когда я сладостно уже собираюсь в отпуск. Это судьба.
- Ты ж не веришь в судьбу,  - улыбается Марина.
- Я верю в теорию вероятности, - Щуков тоже улыбается, - а судьба – это следствие теории вероятности. Так что, включим тридцать первое июля  в обязательный день лллета, отгуляем и его. За день отпуска. Как мы его отгуляем!
- Ужасно отгуляем. За Марсельезу?! - Марина кивает на бутылку вина.
- За! - Щуков разливает, они чокаются и пьют за Марсельезу. Потом Марина говорит:
- Мне вдруг хочется чего-то такого, а чего не знаю. - Она смотрит на Щукова. - Угадай.
Щуков задумывается, делает глоточек, чешет затылок, лоб.
- Нет, не знаю.
- Ну, угадай! Ты ж учёный. - Марина улыбается своей улыбочкой с ямочкой на правой щеке.
- Нет, не знаю.
- Вся ваша наука по сравнению с наукой о женщине е-ру-нда, - говорит Марина и лезет к Щукову под одеяло.
- Согласен, что познание женщины тоже кайф, - говорит Щуков.
- Вся ваша наука только к кайфам и сводится, - звучит из-под одеяла голос Марины. - Твой Марат что-то совсем нереволюционный…Мы его сейчас откусим, но сначала пусть он у нас поплачет.
Щуков закрывает глаза, откидывается на спинку кровати и тихонечко хнычет. Потом Марина выползает из-под одеяла и улыбается.
- Увы, твой Марат уже никакой. - Она задумчиво смотрит по сторонам. - К Робеспьеру что-ли податься. - Она проводит рукой по голове Щукова.
- Поздно, Шарлота Кордье. - Щуков обнимает Марину. - Марат просто кончился ночью, ты его утопила, а Робеспьер твой уже на полголовы, - он чешет лоб, - лежит на плахе.
- А может я, как ваша та Светлана… как там её? - шепчет Марина.
- Борисовна, - шепчет Щуков и вдруг обнимает Марину, целует в губы, целует грудь, ноги…целует всю, потом наваливается. - Бастилия, раздвинь ножки.
- Бастилию не купишь. Фю-фю-фю, фю-фю-фю-ю-юфю-фю, - напевает шёпотом Марина и вздыхает.
- Да здравствует Бастилия! - шепчет Щуков…
-!!!!
-!!!!...
А потом они некоторое время перешёптываются ухо в ухо так, что ничего разобрать нельзя, и…вдруг засыпают. Первым начинает сопеть Щуков, потом Марина глубоко вздыхает и так и замирает с открытым ртом. Спят долго-долго и всё вобнимку и просыпаются, когда за окном уже темно. Или темнеет.
- Что, ещё по Бастилии? - говорит Марина.
- По Бастилии? - Щуков открывает глаза и видит прямо перед своими глазами глаза Марины – зрачки, ресницы. Он сползает с Марины, садится на кровати. - Я, кажется, уже того. - Он некоторое время сидит с задумчивым видом, потом закуривает. - Ну мы и дали, - говорит он, выпустив дым в потолок. - Рекорд по сну в одной позе «Я на тебе».
- Скажи мне об этом завтра, не поверю, - говорит Марина. - Я засыпаю и просыпаюсь всегда в разных позах.
- Да-а-а. - Щуков вздыхает. - Напрасно они взялись за Бастилию лллетом. Осень! Дождь, сырость, мгла. Вот когда надо брать Бастилии.
- Как Ленин? - Марина отбирает у Щукова сигарету и затягивается.
- Точно! - говорит Щуков. - Схожу–ка я в душ, - он смотрит на Марину, - и смою с себя все революции и прошлые и грядущие.
- А есть грядущие? - улыбается Марина.
- Увы, они были и будут, - говорит Щуков, вставая с кровати. - Человечество не может без них. Её, революцию, обязательно кто-нибудь или что-нибудь придумает. Можно с кровью, можно без крови, как мясо в ресторане: «Вам с кровью или без?!» А?
- Ну-у-у, ты-ы-ы, - Марина усмехается и вертит головой в разные стороны, - учёный…Эй, учёный! вы все такие учёные?
- Нет, только я, - улыбается Щуков. - Эх, - он вздыхает, - я ж ещё яблок не откушал…
- Что так? - спрашивает Марина.
- Затаскали на службе. - Щуков трёт подбородок и морщит лицо.
- Не хорошо нарушать святые традиции. - Марина смеётся. - Но яблоки без меня. Не люблю яблоки.
- Ясненько. - Щуков улыбается Марине, гладит её по плечу. - Пойду. В душ. - Он выходит из комнаты, заходит в душевую и, скинув трусы, забиратеся в кабинку. Воду не включает, а некоторое время стоит и смотрит на дно ванны.
- Эй, на крепости, - звучит вдруг голос Марины, - куранты бьют полночь, - и в кабинку просовывается голова Марины.
Так заканчивается  День Девятый День Взятия Бастилии.

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ  ДЕНЬ ЯБЛОК

День пятнадцатое июля продолжается утренним моросящим дождиком. Небо плотно затянуто густой облачностью. Ветра нет. НИ- ВЕ-ТЕР-КА! Только монотонный шум от дождя, и кажется, что это навсегда. И день этот ни чем бы не отличался от других таких же дней лета, НО!
Щуков, выйдя из метро на станции «Большевик», смотрит на небо – раскрывать или не раскрывать зонт, его кто-то толкает в спину, и он короткими перебежками от одного навеса к другому бежит к троллейбусной остновке. На остановке толкотня, Щуков мечется у подъехавшего троллейбуса и вдруг каким-то невероятным боковым зрением видит…
Яблоки. ЯБ-ЛО-КИ-И-И! Это Яцук Любовь Ильинична - женщина-старушка - уже разложила под навесом газетного киоска морковку, ярко-оранжевую с тёмно-зелёными хвостиками, зелень пышную, и уже начинает выкладывать на газету Яблоки. Яблочки! Маленькие! Зелёненькие! Щуков подходит к женщине – старушке с морщинистыми руками и таким же лицом.
- Почём Яблоки, бабуля?
- Бери, сынок, - отвечает старушка. – Вку-у-у-усные!
Щуков берёт. Расплачивается десяткой и забирает всё. Все три кучки! Старушка пересыпает Яблоки в полиэтиленовый пакет, и Щуков начинает сразу есть. Хрустит и чавкает.
Яблоки не первые, и некоторые деревья в городе уже ломятся от спелого Белого Налива, но ни Бессарабка, ни Владимирский рынок и ни-ни-ни-ни один другой рынок города так ещё и не предложили Щукову Яблоки.
Щуков ест Яблоки и сидя в троллейбусе. В троллейбусе тесно, сыро и влажно, даже  - мокро. На Щукова бросает взгляд Полина Едишко - женщина в джинсовом костюме и красной белой болониевой косынке. На него смотрит Огурцова Ольга - старушка. Щуков хрустит и смотрит в окно. Потом он выходит из троллейбуса, чуть при выходе не роняет кулёк, но успевает его поймать уже на лету. Одно Яблоко всё же выпадает. «Удачи,» - шепчет он ей вслед.
Дождик то накрапывает то не накрапывает. Щуков как будто не замечает его. Он идёт и ест Яблоко. На площади у института его встречают Гайдамаченко и Вирыч. Жмут руки. «Ванюша, - говорит Вирыч, - надо срочно переговорить с Терновым.» - «По вопросу?» -  спрашивает Щуков, хрустя Яблоком. «Компрессор. - Вирыч вздыхает. - Только он сможет быстро достать детали. А успешно поговорить с ним сможешь только ты.» - «И где я его достану?» - Щуков достаёт из кулька Яблоко и разглядывает его со всех сторон. «Они сегодня едут или на морковку, или на свеклу. - Вирыч смотрит по сторонам. - Тебя сейчас Литвак подбросит до завода. Там ты его и найдёшь. Договорились?» - Вирыч улыбается Щукову. «Йес, ай ду,» - бормочет Щуков. Вирыч уходит.
- Вот тебя уже и в колхоз посылают, - лыбится Гайдамаченко.
Щуков хрустит Яблоком.
- С компрессором придётся тебе одному попотеть, - говорит Гайдамаченко и смотрит куда-то мимо Щукова.
Щуков кусает Яблоко и протягивает кулёк Гайдамаченко:
- Угощаяйся.
- Не-е-ет. - Гайдамаченко брезгливо морщит лицо и спрашивает: - От беременности помогает?
- И от беременности тоже, - говорит Щуков.
- А у меня ангина. - Гайдамаченко раскрывает широко рот и суёт его под нос Щукову.
- Фу-у-у, - Щуков брезгливо отстраняется и морщит до безобразия своё лицо. - Поешь Яблочки и перестанешь вонять!
- Нет, - улыбается Гайдамаченко, - вонять так вонять. А ты, - он вздыхает, - попотей один. А я попотею на другом более оживлённом месте…
Щуков видит Литвака. Литвак подходит и они молча здороваются. «Ну, что поедем?» - спрашивает Литвак. «Поехали,» - говорит Щуков.
- Иван Георгич, - начинает говорить Гайдамаченко, но Щуков уже пошёл за Литваком.
Они подходят к Москвичу, Литвак садится за руль. «Я сзади, - говорит Щуков. - Может подремлю. Можно?» - «Запросто,» - говорит Литвак. Щуков располагается на заднем сидении. «Они уже уехали, - говорит Литвак. - Так что, мы сразу в поля. - Он оглядывается на Щукова, потом смотрит по сторонам. Ворчит двигатель. Литвак делает манёвр задом. - Я приблизительно помню, где это…» - «Найдём, - говорит Щуков. - Это для меня даже лучше, я вздремну.» - Сказав, Щуков устраивается поудобней и закрывает глаза.
Просыпается Щуков от скрипа открываемой дверци автомобиля. «Ванюша, я уже нашёл Тернового, он сейчас подойдёт,» - говорит Литвак. Щуков, кряхтя, выбирается из автомобиля и смотрит по сторонам. Лесополоса, луга, поля, холмы.
Щуков подходит к лесополосе и садится на траву под дерево. Литвак что-то возится с автомобилем. Щуков достаёт Яблоко, откусывает кусочек и смотрит на холмистую даль… «А вот и Иван Георгич, - раздаётся сзади, - сколько лет, сколько зим!»
- А-а-а-а, - тянет Щуков, оглянувшись, хрустит Яблоком и продолжает смотреть на холмистую даль, затянутую пеленой сероватой дымки.
- По колхозам начал ездить? - Лёня Терновый - широкоплечий мужчина с сигаретой в зубах в штормовке и потёртых джинсах и резиновых сапогах высматривает место рядом с Щуковым и присаживается на траву.
- Да, Лёня, - отвечает Щуков, продолжая задумчиво смотреть вдаль.
- Яблоки? - спрашивает Лёня.
- Яблоки. Угощайся.
- Не-е-ет, вот когда настоящие Яблоки пойдут… - Лёня вздыхает. - Как то мы собирали под Васильковом, там чуть влево, хорошие Яблоки. Одна в одну. С красненькой щёчкой. А вку-у-ус! Не то, что здесь. А потом нас поставили грузчиками. Вот такие Яблоки! - Он складывает два кулака. – Крупнейшие! Мы спрашиваем: «Можно ящичек?» А нам говорят: «Нет!» А потом прикатила чёрная Волга…
- Яблоки – это вещь, - перебивает Лёню Щуков.
- Ты зачем прикатил? - спрашивает Лёня.
- Надо втулку выточить, а у нас сломался станок, - говорит Щуков. «Иван Георгич, тебя ждать?» - кричит Литвак. «Езжай, Юра, - кричит Щуков. - Тут долгий базар.»
- Какой долгий базар, - говорит Лёня. - Я…
- Пошли они, - говорит Щуков, - пусть едет, - и кричит: - Поезжай, Юра, поезжай.
Литвак уезжает. Щуков и Лёня некоторое время молчат. Щуков ест Яблоки, одно за другим.
- Как ОНИЛ? – нарушает молчание Лёня.
- Хороша, - отвечает Щуков.
- А я вот, - Лёня вздыхает, - колхозами занимаюсь. - Он берёт у Щукова Яблоко и вертит в руке. - Не люблю я эти ранние. А здесь нравится. - Он подбрасывает Яблоко, ловит и смотрит по сторонам. - Морковка, буряк, помидоры. Какие помидоры! Ты б только видел. Вот только дождь…Хотя, - Лёня смотрит на небо, - его может больше и не будет.
 - Дождь – это хорошо. - Щуков швыряет огрызок в кусты и берёт новое Яблоко, вытирает его рукавом пиджака и с хрустом откусывает большой кусок. Ест с шумом и чавканьем, сок выступает в углах рта.
- Аппетитно ешь, - улыбается Лёня. - Вот так то. Лабораторию я бросил и вот теперь здесь. По профсоюзной линии пойду. На фирме денег много.
- Здесь хорошо. - Щуков смотрит вдоль лесополосы. Вдоль лесополосы под деревьями расположились «колхозники»: кто дремлет, кто читает газету, кто разговаривает. Лесополоса уходит далеко по дуге и скрывается за холмом и потом появляется на противоположной стороне оврага и вливается в серый лес.
- Раньше возили в Белогородку, - говорит Лёня и вдруг спрашивает. – Как там Вирыч?
-Хорошо. - Щуков откусывает кусок Яблока, потом вгрызается в него и, как белка, доедает его. - Угощайся, а то я всё съем сам и буду всю жизнь чувствовать себя…
- Я вообще-то не ем Яблоки, - говорит Лёня. - Плебейская еда, - и смеётся.
- Яблоки! - Щуков улыбается. - Как говаривал Паниковский «Знаете ли вы, что такое Яблоки?! Не любить Яблоки!..»
- Не люблю, - говорит Лёня и встаёт. Подходят двое: женщина в резиновых сапогах и в дождевике с капюшоном и мужчина в безрукавке и в кепке с белой папкой под мышкой. Они не доходят метров пять и начинает разговаривать с Лёней. Лёня встаёт с травы и подходит к ним. Минут десять о чём-то говорят. Потом звучит зычная команда Лёни: «Всем по-дой-ти!» Все «колхозники» лениво подтягиваются к Лёне и к женщине в фуфайке и мужчине в кепке…Нет, не все, кое-кто остаётся лежать в кустах. «Прополка помидоров, - говорит мужчина в кепке. - На той стороне лесополосы.» - Он тыкает папкой в сторону лесополосы за холмом. «Сколько лет швейцару твоей бабушки?» - спрашивает вдруг кто-то из толпы. Мужчина в кепке выдерживает паузу, глядя задумчиво поверх толпы. «Понятно?» - заканчивает он. «Норма?» - спрашивает кто-то. «Повторяю: По два рядка,» - отвечает женщина в фуфайке. «До трёх часов!» - звучит хор толпы. Женщина в фуфайке смотрит на поле, что-то говорит Лёне, и уходит, переговариваясь с мужчиной с папкой.
Начинается дождь. Толпа заходит в лесополосу. Щуков встаёт и тоже заходит в лесополосу. Толпа пересекает её. Впереди всех Лёня. Он один выходит к полю. Остальные остаются в лесополосе, укрываясь от дождя под деревьями. Щуков пристраивается под ветвистым клёном и продолжает с хрустом есть Яблоки, ест сосредоточенно, с серьёзным выражением на лице и смотрит на дальний уже темнеющий лесок, потом переводит взгляд на Лёню. Дождик кончается, стихает его монотонный усыпляющий и успокаивающий шум, и Лёня кричит:«Кончай спать! Поехали!» Толпа лениво выползает из лесополосы, разбирает тяпки, которые свалены у дороги и разбредается по грядкам. Щуков тоже берёт тяпку и занимает крайний рядок. Рядом с ним Веремеева Тамарка.… «Иван Георгич,  - подбегает Лёня, - ты чего?» - «Я как все,» - улыбается Щуков. «Ну-у, ты даёшь…Ладно.» - Лёня машет рукой и убегает.
Трава уже высокая и тяпкой не всегда получается. Кусты помидоров тоже высокие, помидорчиков самих много и все зелёные. Щуков не торопится. Иногда он поглядывает на других, и видно, что он отстаёт. Веремеева Тамарка уходит уже чуть вперёд, но тоже отстаёт от всех остальных… Щуков смотрит и вдруг видит, что по её руке течёт кровь, лицо Тамарки сморщено, видимо, больно. Она работает не только тяпкой, но пытается что-то вырвать руками: сорняк трудно вырывать, приходится выкапывать её руками, пальцами, под ногти забивается грязь, и от резкого вырывающего движения можно разодрать руку до крови. Щуков смотрит на женщину, тихо матерится и отворачивается. «Какой идиот…» - кричит Веремеева Тамарка кому-то впереди. «Давай-давай!» - кричит кто-то из оторвавшихся. «Они выращивают классные помидоры,» - говорит подошедший Лёня. «Которая вся в поле остаётся,» - смеётся Тамарка. «Зря смеёшься, - говорит Лёня. - Всё доходит куда надо.» - «Что-то не видела…» - «Не туда смотритшь, - говорит Лёня, - разуй глазки, - и озабоченно смотрит по сторонам. - Эй!» - кричит вдруг и бежит к дороге.
Снова начинается мелкий моросящий дождик. Почти водяная пыль. Щуков смотрит по сторонам и видит, что все упорно уходят вперёд. Щуков начинает пропускать сорняк…Потом останавливается и возвращается к лесополосе. Садится на траву под клёном и продолжает есть Яблоки.
Подъезжает трактор. Из кабины выпрыгивает крупная молодая женщина…с Яблоком во рту. Она мельком смотрит на Щукова - взгляд её на мгновение задерживается на Яблоке у рта Щукова - и кричит:«Мыкола, чохо ни вси у поли?!» Мыкола - мужчина с белой папочкой - подбегает и молчит. «Бирыть тяпку и вперед!» - Крупная молодая женщина с Яблоком смотрит на Щукова вопросительно. «Я проверяющий от профсоюзов,» - говорит Щуков. «Що?» - Крупная молодая женщина удивлённо смотрит на Щукова, потом на Мыколу и начинает есть Яблоко.
- Я тоже люблю Яблоки, - говорит Щуков, подойдя к женщине. - Не угостите своими?
- Бирыть. - Женщина оттягивает карман своей фуфайки. Щуков берёт два Яблока. Белый Налив!
- Бирыть тры! - командует женщина. Щуков берёт ещё одно Яблоко. «Швыдче! Швыдче!» - кричит женщина с Яблоком, смотрит по сторонам и отходит от Щукова. Потом она садится в трактор и уезжает.
Щуков находит в лесополосе ящик и усаживается на него под клёном. Он видит, как «колхозники» ещё некоторое время бродят по полю, месят грязь, потом разбредаются по лесополосе. Лёня разговаривает с женщиной в резиновых сапогах, потом подходит к Щукову, сидящему на ящике.
- Где все? - Он зло смотрит по сторонам.
- В кустах.
- В кустах?! - Лёня оглядывается на женщину в резиновых сапогах и присаживается на траву, подстелив тряпку. - Теперь можно и перекусить. - Он достаёт из торбы свёрток с бутербродами, термос.
- Тяпки никакие, - говорит Щуков.
- Не тяпки, а культяпки. - Лёня наливает чай в крышку термоса и протягивает Щукову. - Надо брать всё из дома.
- Я чай вообще не пью, - говорит Щуков и закуривает.
- Напрасно. - Лёня делает глоток. - Прекрасное средство от  суеты. - Он откусывает кусок бутерброда. - Каменный век! - говорит, жуя. - Каменный век! - Он качает головой, откусывает новый кусок бутерброда. На губе остаётся кусочек масла, и он вытирает его рукавом. - Ты когда последний раз в колхозе был?
- Давно, - говорит Щуков, - но всё так же.
- Сначала я с ужасом смотрел на всё это хозяйство, - Лёня делает глоток чая, – но потом понял, что ужас только в наших глазах. Мы - горожане - слишком болезненно воспринимаем это. А сейчас я смотрю на всё это без ужаса.
- Привычка? - Щуков выпускает клуб дыма.
- И привычка тоже. - Лёня задумывается. - Это просто две страны, две цивилизации – наша деревня и наш город. Все неполадки сельхоза в основном кажущиеся, они специфичны. Всё это вливается, вписывается в систему.
- Сейчас и в науке…- Щуков не договаривает, затягивается.
- А вот это и печально, - говорит Лёня, делая глоток чая. - Когда я работал в ОНИ-10, мне так казалось, что сельхоз – это такая сложная наука. А вот сейчас, - он усмехается, - сложное дело, как любой добросовестный труд, качественный, как работа с головой. Но увы, - он вдруг начинает говорить с азартом, - дай мне двадцать, нет, десять человек, и мы с этого поля соберём больше, чем эта толпа. Мы даже не будем засевать такие площади, - он показывает на поле. - Ты только посмотри, какой сорняк, а потом столько помидоров!А! - Он машет рукой.
- И кого же бить?!
- Бить? - удивляется Лёня. - Стрелять надо! Эх,- он вытирает рот обрывком газеты. - Мне иногда кажется, как во сне видится, что на самом высоком холме, во-о-он там, - он мечтательно показывает рукой куда-то вдаль, - будет стоять двухэтажный домик, резиденция совхоза, колхоза, фермы, чего угодно, около, под навесом автопарк, радиорелейная или телефонная связь с фирмой, два самолёта, а на фирме цех – сто человек, которые занимаются исключительно сельхозом…
- И ты начальник?!
- …и ещё два спеца, - мечтательно продолжает Лёня. - Сколько лишних людей высвободится! Заработок при сохранении всех поставок городу не ограничен! Уверяю тебя, что заработок был бы таким, что конкурс был бы на приём в цех сто на одно место!
- Ты, Леонид, мечтатель, как Вера Павловна, - улыбается Щуков и гасит окурок о ствол клёна.
- Кто такая?
- А кто её знает?!
- А-а-а, помню, в школе учили – сон Веры Павловны. - Лёня встаёт. - Пошла она твоя Вера Павловна! - Он грустно смотрит на поле.
- А куда денешь, тех кто освободился? - спрашивает вдруг Щуков.
- Пусть сидят дома, больше будет.
- Они ж воровать пойдут.
- Не пойдут. Им будут давать поесть.
- Во-о-от, им уже надо дать поесть. -  Щуков улыбается и тоже встаёт.
- Жаль, что я не сельский по своему нутру, - говорит Лёня. - Что я могу. Я всего лишь надсмотрщик.
- Это хорошо. - Щуков стряхивает с себя травинки. - Нашему народу нужны хорошие надсмотрщики.
- И тем не менее, - Лёня смотрит по сторонам, - лучше здесь, чем в вашей ОНИЛ 10, чем на фирме в лаборатории. - Сказав, он напряжённо смотрит на Щукова. Щуков молчит…
Начинает накрапывать дождик. Вдали на дороге появляется тёмная фигура. «Надо быстро кончить, - говорит Леонид, вскакивает и кричит: - В по-о-оле-е-е!» Щуков с тяпкой в руке идёт за Лёней по уже несколько раскисшей земле. Через каждые несколько шагов на подошве туфель налипает ком земли, и идти уже неудобно, приходится счищать землю. Щуков пытается резким движением ноги типа «удар» сбросить ком, но удаётся плохо. Дождь усиливается, и капли уже лупят по наклонившейся спине.
Щуков выпрямляется и смотрит по сторонам: везде согнутые спины. Женщина в красных резиновых сапогах разговаривает о чём-то с Лёней. Потом Лёня кричит: «За-кан-чи-ва-е-е-ем.» Толпа «колхозников» потихоньку начинает двигаться к шоссе. Щуков идёт к бочке с водой и моет руки. У бочки человек пять, вытирают руки. Вымыв руки, Щуков отходит к дороге.
Тем временем тучи спустились почти до самой земли, почернели, но дождь ослаб, хотя продолжает моросить. Женщина в красных резиновых сапогах, мужчина с белой папочкой и Лёня что-то обсуждают. «Колхозники» уже сидят в автобусе. Только двое в резиновых сапогах и в плащах, стоят рядом с автобусом и курят. Наконец Лёня прощается с «местными» - они что-то ему подписывают – и кричит: «По-е - е-ехали!» Кто-то за спиной Щукова говорит: «Должны подойти ещё двое.» Кто-то вдруг говорит:«А у Леонида получается командовать, что так и хочется ему подчиняться…»  Другой кто-то говорит: «Да, есть командующие, чьи команды только вызывают безразличие или даже протест…» Первый кто-то говорит: «Интеллигентно просить – тоже эффекта не будет…» Щуков смотрит на Лёню, Лёня улыбается кому-то, стоящему за спиной Щукова, и говорит тому, за спиной Щукова: «Ты как всегда прав – скомандывать надо суметь. Ни черта не умей, а умей только командовать и будет успех. Такой мы народ!»
В этот момент к Щукову подходит женщина в красных резиновых сапогах и протягивает ему торбу Белого Налива: «Це вам призэнт от Галки. Йищьти на здориввя!» - «Дякую,» - бормочет Щуков и вдруг смущается. «Дощщик,» - улыбается она и пожимает плечами. «Дощик, - также улыбается Щуков, - до побачання,» - говорит и заходит в автобус. Автобус отъезжает. Щуков садится впереди рядом с Лёней, смотрит на дорогу. На стекле капли дождя. Видимость плохая. Автобус сворачивает налево, лес плотно подступает к дороге,  и дождь уже из мелкого моросящего переходит в крупный и уже не моросящий. Но на соседнем поле за дорогой толпа «колхозников» ещё стоит у автобуса…
- Ты, конечно, прав, Иван Георгич, - говорит Лёня. - Шашлык с дымком – это можно всегда, и зимой, и весной, и осенью, и в снег, и в мороз и в грязь. А вот Яблочко вот так только с дерева…Ты знаешь, что СССР самое Яблочное государство в мире. Мы все, сколько нас? Двести пятьдесят миллионов! Мы можем каждый день круглый год съедать свои советские Яблоки и даже очень разных сортов…
- Съедать свои Яблоки, - говорит Щуков и вдруг, как спохватывается, поспешно встаёт со своего места и, покачиваясь, идёт вдоль салона автобуса. - Это тебе, - он достаёт из торбы Яблоко и протягивает Чумаку Серёге, - это тебе, - он протягивает Яблоко Светлане Федько…Дойдя до последних сидений, Щуков раздаёт почти все Яблоки, оставляет себе два яблока. Он возвращается на своё место и садится рядом с Лёней.
- А откуда Яблоки? - спрашивает Лёня.
- Бригадирша угостила. - Щуков кусает Яблоко.
- А-а-а. - Лёня хихикает. - У неё хороший садик, особенно Яблоки. - Он опять хихикает. - Особенно между ног, но Яблок я там не видел.
- Ты как был пошляком, так им и остался, - улыбается Щуков. - Но эти Яблоки не оттуда. У-у-угощайся!
- Последнее. - Лёня смотрит на протянутое Щуковым Яблоко. – Последнее я не ем.
- Чтож, - Щуков дожёвывает Яблоко и смотрит на последнее Яблоко. Крупный зеленоватый Белый Налив. - Всё, - выдыхает он, - это последнее и всё. Больше не могу. - Он с хрустом кусает Яблоко. Брызги сока летят в разные стороны.
Так заканчиваетя День Яблок.
 
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ 31 ИЮЛЯ

Этого дня лллета в календаре Щукова не было. Он только вот-вот появился. День тридцать первого июля у каждого свой, но общее – это торжественная суета и предвкушение безмятежности последующих дней отпуска до самого сентября.
 С шести утра Щуков сидит в ванне. Сидит с явным удовольствием на лице, покряхтывая и растирая поясницу. Горячая вода расслабляет. После ванны, обмотавшись полотенцем, он заходит на кухню и лезет в бар. Портвейн белый Крымский. Треть бутылки. Щуков наливает полстакана и смотрит портвейн на свет: какие-то лучики там уже играют. Щуков падает в кресло, делает два жадных глотка и закрывает от удовольствия глаза и облизывает губы. Откуда-то из вне доносится шум падающей воды. Посидев некоторое время с закрытыми глазами, Щуков делает глубокий вдох-выдох, привстаёт и смотрит в окно.
За окном ливень. Дождь льёт как из ведра. Не видно ничего, ни Сырца, ни куполов, ни даже лесочка близлежащего парка. «Хорошшшо!» - шепчет блаженно Щуков и присасывается к бутылке. Пьёт жадно до дна, опускается в кресло и переворачивается в кресле на бок. Лежит с закрытыми глазами, но не спит… «Спишь?» - раздаётся вдруг женский голос. Щуков открывает глаза и долго смотрит в окно. Ливень усилился. Всемирный потоп.
- Спишь, говорю, красавчик? - повторяет Левченко. - Или продолжаешь умнеть? - Она смотрит на бутылку.
- Сплю. - Щуков закрывает глаза.
- А чего это ты спишь, дорогой,- говорит Левченко. - Сегодня уезжаешь и спишь. А? Ты ж сегодня уезжаешь?
- Сегодня. - Щуков открывает глаза.
- Вот и я говорю. - Левченко долго смотрит на Щукова. - Ты в котором часу пришёл? - с ухмылкой спрашивает она.
- Поздно, - отвечает Щуков.
 - Ну-ну. - Левченко задумывается. - Тебя проводить?
- Буду рад,. - Щуков усмехается.
- Размечтался! - Левченко смеётся. - Сына не провожала. В жизнь ушёл, а тебя, милый, сейчас побегу.
- Буду рад. - Щуков закрывает глаза. - Очень даже…- шепчет он.
-Ха-ха-ха, - смеётся Левченко. - Я сама сейчас уматываю.
- Молодесс, - шепчет Щуков.
- И тебе не интересно, куда?
- Куда? - шепчет Щуков.
- В Крым, в Ялту.
- Яркого тебе Солнца, - шепчет Щуков.
- И тебе яркого и жаркого солнца, - говорит Левченко и спрашивает: - Один как всегда?
- Спасибо, - шепчет Щуков. - Хотелось бы?
- Как всегда долбанный Джонхот?
- Он самый.
- Джон-хотытыты. - Левченко смеётся. – Хорошо, что детям больше Крым нравится. Ну-ну…Юлька со мной едет…
- Я знаю, - шепчет Щуков.
- Она сейчас у деда, и… - Левченко делает паузу.
- Я знаю, - шепчет Щуков.
Потом какая-то возня в кухне, потом тишина, только шум падающей воды.
Через некоторое время Щуков открывает глаза. В кухне никого. Он смотрит на часы. Почти семь утра. Он вздыхает, зевает, но продолжает лежать в кресле. Потом он поднимается с кресла и выходит на балкон.
Сырая серая мгла обложила город, и дождь льёт, льёт и льёт. И мягкие тона природы. Нет никаких цветов. Нет ни синего, ни зелёного, ни красного, ни жёлтого. Зрелище ещё то! «Вот и всё, - шепчет Щуков, потягивается, зевает. - Да-а-а, - он задумчиво чешет подбородок, - тридцать перовое июля! Совершенно случайный лллетний день. Но дождь какой! Это символ!..Или судьба.» - Постояв ещё немного на балконе и полюбовавшись дождём, он возвращается на кухню и ставит на огонь чайник. Потом он выходит из кухни, заглядывает в одну комнату, в другую и заходит в третью. Некоторое время стоит посреди комнаты, глядя себе под ноги. Потом выходит из комнаты и достаёт с антресолей небольшой чемоданчик, раскрывает и долго созерцает его пустоту. Потом возвращается в третью комнату, собирает чемоданчик - две рубашки, два полотенца, серые брюки, плавки, шорты, белые летние туфли с дырочками и ещё что-то кучей - и задумывается. Потом он берёт в охапку чемоданчик, несёт его в кухню, кладёт перед креслом и заваривает чай в голубом чайничке. Растянувшись в кресле, он сначала ждёт, когда чай заварится, и потом долго, потягивая чай из красной пиалы, смотрит то в чемодан, то в окно.
Немного прояснилось, и уже видно, как далеко-далеко над Землёй нависли низкие чёрные тучи. Там сверкает молния. Гром едва докатывается.…Щуков вдруг хлопает себя ладонью по лбу, вскакивает с кресла и выходит в прихожую. Дипломат коричневой кожи стоит в углу на краю половой тряпки. Щуков смотрит на него, и его лицо расплывается в усмешке. Он открывает дипломат и некоторое время созерцает его содержимое. В дипломате пять бутылок коньяка с белым аистом на этикетке, четыре большие пачки индийского чая, красная шляпа и плавки цвета морской волны. Чай без слонов в коричневой картонной упаковке. И ещё четыре большие плитки шоколада и пакет с конфетами «Вечерний Киев». Щуков возвращается на кухню, перекладывает содержимое дипломата в чемодан и долго пьёт чай. Задумчиво пьёт. Потом он заходит в большую комнату, рыщет в ящиках огромного письменного стола, находит тёмные очки и коробку «GAVANA СLUB». Раскрывает коробку, и из неё на него смотрят двенадцать новеньких сигар. «Увы, не в этот раз,» - вздыхает Щуков, кладёт коробку обратно в ящик стола, берёт очки и возвращается на кухню. Очки тоже оказываются в чемодане. Щуков наливает в пиалу чай тоненькой струйкой, и лицо его опять принимает задумчивый вид. Усмехнувшись чему-то, он вдруг хлопает себя ладонью по лбу и достаёт из ящичка над холодильником два блока сигарет БТ. Блоки не умещаются в чемодане, и приходится их вскрывать и рассовывать пачки по разным местам. После упаковки сигарет Щуков на некоторое время задумывается, допивая чай, потом со стуком ставит пиалу на стол и, наступив на чемоднчик ногой, с трудом закрывает его. Одевшись – джинсы, рубашка, пиджак – он проверяет документы, деньги – две пачки, купюр не разобрать, берёт чемоданчик и выходит…Перед тем как захлопнуть входную дверь, Щуков долго стоит на пороге, глядя назад, на дверь в кухню, на прихожую, на люстру в прихожей, на дверь в одну комнату, на дверь в другую комнату...Его взгляд останавливается на зонтике, который висит на вешалке, и он берёт зонт.
- Я уехал! - кричит он. Тишина. - Я уехал, - кричит он ещё раз. «Попутного ветра,» - доносится откуда-то.
С чемоданчиком и с зонтом в руке Щуков выходит из дома.
Уже заметно распогодилось. Даже как будто между туч и из-за туч и облаков появилось Солнце. Щуков пытаеся «поймать» такси. Такси удаётся остановить не сразу. «Борисполь,» - говорит он, глядя в лицо Андрею Куцько - таксисту. Таксист выходит из автомобиля, открывает багажник, и Щуков кладёт в него свой чемоданчик. Всю дорогу до Борисполя Щуков задумчиво смотрит вперёд на мокрую асфальтированную дорогу. Дождь то идёт и превращается в ливень, то не идёт. И духота стоит немыслимая. И таксист всё время обтирает лицо платком…
Выйдя из такси и рассчитавшись с таксистом, Щуков отходит в сторонку от главного входа в вокзал. Не смотря на очень низкую облачность и почти отсутствие видимости аэропорт Борисполь шумит. Самолёты принимаются и выпускаются, пассажиры суетятся и не суетятся. Щуков долго созерцает лайнер Ту -154, которые подрулил и остановился невдалеке за металлическим заборчиком. Двигатели затихли, и через некоторое время дверца открывается. Видно, как из дверного проёма выглядывает девушка вся в белом – стюардесса. Потом к лайнеру подкатывает трап…Щуков, тем временем, выкуривает две сигареты. Не докурив вторую и шелчком швырнув окурок куда-то в сторону урны, он направляется в сторону входа в вокзал. Войдя, он смотрит по сторонам и идёт в сторону камеры хранения. Небольшая очередь. Чернявая девушка – Оля Немченко, принимает у него чемоданчик и даёт ему жетон.
Сдав чемоданчик в камеру хранения, Щуков выходит из здания вокзала и некоторое время курит и наблюдает, как взлетают и садятся самолёты.
Дождь стихает. Уже сквозь рваные куски облаков видно голубое небо. Где-то там Солнце. Яркое и палящее. Докурив сигарету, Щуков берёт такси и просится до метро «Жовтневой». Таксист в кепке, надвинутой до глаз, с бородой, возможно, что это его первая борода. Едут молча. Щуков смотрит вперёд. Сквозь запотевшее стекло почти ничего не видно. «Будет, наконец лето или не будет,» - говорит вдруг таксист возмущённо. «Будет, - говорит Щуков, закрывает глаза и уже бормочет, - оно уже…оно уже вот-вот…» Потом таксист ещё что-то говорит, но, видимо, не получив ответов, замолкает. У метро «Жовтнева» Щуков молча расплачивается и выходит. Смотрит на небо.
Небо снова затянуто низкими тучами, вот-вот хлынет дождь, даже уже моросит. Щуков чему-то улыбается и направляется в сторону парка. Дождя не видно, но слышно, как он шелестит в листве деревьев. Дубы! Липы! Берёзы! Но клён!!! Огромный-огромный. Щуков раскрывает зонт и идёт по парку вниз, проходит мимо верхнего озера, потом мимо нижнего, у нижнего он немного стоит и наблюдает за рыбаком, потом он пересекает железнодорожное полотно, берёт крутой подъём по узкой кривой улочке и выходит к школе со двора. Спрятавшись от мелкого дождя под ветвистым каштаном, он закуривает и ждёт... «А вот и я,» - раздаётся вдруг сзади. Щуков вздрагивает и оборачивается.
- Испугался? - спрашивает Марина. На ней джинсы-варёнка и зелёный приталеный пиджачок. Она выглядывает из-под зонта.
- Почти, - улыбается Щуков. - С днём…- Он пытается поцеловать Марину в щёчку, но она слегка отталкивает его.
- Позже. - Она смотрит на него и улыбается. - Я шла за тобой от метро. - Она смотрит на него уже с любопытством. - Готовлюсь в детективы. И ничего. Ты даже не заметил. Не заметил?
- Не заметил, - улыбается Щуков. - Я думал, что ты в школе. А я, - он затягивается, выпускает дым, -  ведь я уже час как в воздухе.
- Счастливого полёта, - смеётся Марина. - А со стороны ты выглядишь странноватым типчиком. - Она испытующе смотрит на Щукова. - Ну, идём?
- Если надо. - Щуков бросает сигарету на землю и гасит её подошвой туфли.
Они идут по улочке, потом сворачивают вправо и идут по узкой кривенькой улочке вниз. Вокруг частные дома, утопающие в зелени фруктовых деревьев. Вишня, слива, реже абрикосы, много яблок.
- Я всё-таки его расколола, - говорит Марина.
- Кого?
- Как это кого?
- Ах, да! Каким образом?
- Рассказала ему кое-что о себе, как на исповеди, и вытянула всё из него. - Марина улыбается.
Они сворачивают с улочки и идут мимо частных домов, потом дома заканчиваются и они спускаются в овраг.
- Это же не честно, - говорит Щуков, -  не педагогично.
- Это как раз и есть один из элементов педагогики, - говорит Марина. Заставить поверить и раскрыться. Фамилия этого типа Коробко.
- Коробко? - Щуков закуривает. - Знакомая фамилия.
- Я заметила, ты много куришь. - Марина останавливается и смотрит на Щукова. – У тебя во всех карманах сигареты и все разные. - Волнуешься?
- Я? Разные? - Щуков смотрит на сигарету и бросает её на землю. – Нет. – Он улыбается. – Я, то есть, мы так думаем.
- Да? - Марина задумчиво смотрит на брошенную сигарету, и они идут дальше. – Ты знаешь, он, твой сын то есть, гуляет по тонкому льду.
- Мы все гуляем по тонкому льду.
- Все да не все. - Марина улыбается, сверкая двумя рядами ослепительно белых зубов. - Вообще-то это совсем не смешно. - Она достаёт из своей сумочки начатую пачку сигарет ОПАЛ. – Твои любимые! – Она смотрит на Щукова, прищурив один глаз.
- Волнуешься? - улыбается Щуков и чиркает спичкой.
-Что-то и я разволновалась. – Марина закуривает. - Я как шпионка. Детство какое-то.
- У тебя очень красивое лицо. - Щуков отходит в сторону и садится на траву.
- Что с тобой? - спрашивает она тоненькой голубой струйкой дыма.
- Когда ты улыбаешься, у тебя на левой щеке появляется ямочка. - Щуков смотрит на Марину, щурясь.
- Ты это уже говорил. - Марина смотрит на кончик сигареты.
- А в глазах какая-то игривая усмешка. Ты умеешь улыбаться, не морщив лба, без складок у глаз.
- Ну-ка-ну-ка!? - Марина затягивается. - Точно, я это уже слышала…
-Твои круглые плечи…- Щуков вдруг хлопает себя по карманам. - И-ди-от! Забыл! Три блока БТ забыл дома. Думал же их в чемодан сунуть.
- Не огорчайся.
- Не могу. - Щуков смотрит на Марину. - Так во-о-от, абсолютно упругие груди...- продолжает он.
- Как - это - как - это - как? - смеётся Марина.
- И короткая причёска делают из тебя… - Щуков задумывается.
- Делают из меня… - Марина затягивается и выпускает дым в лицо Щукова. - Ну, созерцатель, продолжай.
- Нет-нет. - Щуков качает головой. - Он просто влюбился в тебя.
- Он?
- Да, Лёнька.
- Ох, уж эти дети. - Марина смотрит на кончик сигареты. - Проблема века. Что на тебя нашло? А?
- Да-а, - Щуков вдруг суетится, озирается по сторонам. - Эти три блока теперь не дадут мне покоя. - Он скребёт свой лоб. - Или я их всё-таки взял?
- Мне тоже, - улыбается Марина. - Ну, - она затягивается, смотрит по сторонам  куда бы бросить окурок, и бросает его в мутную лужицу. - Ты всегда скребёшь свой лоб, когда волнуешься?
- Нет.
- А я думала сначала, что ты образцовый папа.
- Учёба детей, школа – это дело женское, - улыбается Щуков.
- Да?
- Да! Матриархат ведь!
- Без тебя я - б не решилась идти. - Марина смотрит по сторонам. - Хотя профессиональный интерес… - Она не договаривает.
- Ну что, по этой тропинке? - спрашивает Щуков.
- Кажется, по этой.
- А может пошлём этого твоего Коробка куда-нибудь? - Щуков обнимает Марину сзади.
- Не-е-ет, - вырывается она. - Иди сзади.
Они идут по узкой тропинке сквозь мокрый кустарник. Сразу за кустами нависают абрикосы, их немного и они уже видимо переспевшие, их не захотели сорвать. И чёрные вишни! Ими усыпано большая вишня. Вишни крупные. Шпанка! Видимо…
- Когда я вижу вишни, - Марина останавливается и поворачивается к Щукову лицом, - они задевают меня за самое живое. Я вспоминаю моё вишнёвое детство, перед глазами дед, вот он сидит на крылечке дома и курит папироски, покашливает, а Маринка сидит на дереве и вся-вся вымазанная в вишне.
- Да-а, вишнёвое детство у многих было, и оно очень запоминается. -Щуков проводит рукой по плечу Марины. – Именно почему-то вишнёвое.  Что-то подобное я испытываю при виде роз.
- Розы – это прелесть, - шепчет Марина. - Тише! - Она вдруг поднимает руку. Они прислушиваются. Тишина. Откуда-то из тишины долетает музыка: поёт Челентано, ему не в такт кто-то подпевает. Потом кто-то кричит «горько!» и в разнобой это «горько» поддерживает целый хор.
- Кричат «горько». - Щуков обнимает Марину.
- Ты-и-и-и…- она слегка отталкивает его и улыбается.
- Когда я виже абрикосы…- Щуков отпускает её.
- Здесь только розы и вишни. Где ты видишь абрикосы? - Марина смотрит по сторонам.
- А вот где. - Щуков быстро наклоняется и целует Марину в шею.Она улыбается, и они идут дальше. Выходят на хорошо укатанную грунтовую дорогу. Вдоль дороги тянутся сливовые деревья, усыпанные сливами. Пройдя вверх метров пятьдесят, они останавливаются у небольшого гаража. В пустом гараже стоит Коробко - мужчина в клетчатой рубашке - и задумчиво смотрит себе под ноги.
- Ну-у, - тянет Марина и трогает Щукова за руку, - кажется, мы у цели. - Она подходит к Коробко. - Здравствуйте, - говорит она ему. Тот поворачивает голову в сторону Марины, некоторое время разглядывает её, кивает головой «здрасьте» и прикуривает от зажигалки. - Вы Коробко? – спрашивает Марина.
- Я-а? - Коробко затягивается и уже с заметным любопытством рассматривает сначала Марину потом Щукова. - Сдался вам всем этот Коробко, - усмехается он. - Ну, допустим.
- Я Штефаньская, - говорит Марина. - Классный руководитель и учитель литературы Лёни Щукова. А это, - она кивает на Щукова, - его папа.
- Любопытно, - усмехается Коробко. - Я чуть было не подумал…Я сейчас. - Он запирает гараж. Дверь массивная закрывается медленно и со скрежетом. - Чем могу быть полезен? - Он смотрит на Марину.
- Дело уже кончено, - говорит Марина. Видно, что она волнуется. Это видит и Коробко. Он улыбается.
- Вы не стесняйтесь, - говорит он.
- Лёня кончил школу в общем не плохо, но…- Марина выдавливает из себя улыбку, - как говорят, жизнь продолжается, и он ещё, наверно, будет к вам заходить. Вот и хотелось бы с вами познакомиться.
- С вами с удовольствием, - улыбается Коробко. - Так-так. - Он медленно начинает двигаться по дороге вверх, смотрит на часы. - Что я и кто я, значит. - Он бросает взгляд сначала на Марину, потом оглядывается на Щукова. - Так?
- Можно сказать, - говорит Марина и тоже улыбается. Она и Коробко идут рядом, Щуков - чуть сзади.
- Любопытно, - улыбается Коробко. - Любопытно. - Он сворачивает налево. Они выходят на узкую улочку и идут вдоль деревянного забора. Некоторое время идут молча. По обеим сторонам улочки стоят одно- и двухэтажные дома частной постройки. Коробко толкает одну из калиток и пропускает вперёд Марину и Щукова. Во дворе море роз и вишен. Все деревья вишнёвые. Вишня тёмная-тёмная и уже наверно перезревшая. Они заходят в дом. Коробко проводит их в просторную светлую комнату.
- Присаживайтесь, - кивает он на диван и кричит: - Га-аля! - Потом лезет в холодильник и достаёт бутылку водки. Водки в бутылке чуть-чуть на донышке. Потом он ставит на стол три рюмки и разливает водку.
- Я не пью, - говорит Щуков.
Коробко удивлённо смотрит на Щукова, усмехается и протягивает рюмку Марине.
- Извините. - Он берёт свою рюмку и смотрит в неё. - Сегодня день такой. - Он кивает Марине: - За Володю, - и пьёт. Марина тоже, но только чуть пригубив.
- Почему за Володю? - спрашивает Марина.
- За Высоцкого, - говорит Коробко.
- А - а, за Владимира Семеновича? - спрашивает Марина. - Он ваш друг? - В её голосе вдруг улавливается некоторая издевка.
- Прекратите, - мгновенно отвечает Коробко и морщится, как от зубной боли. Потом достаёт из бара графинчик с тёмной жидкостью, берёт три фужера и разливает в них содержимое графинчика. В это время в комнату входит Галя Коробко -  полная женщина с чайничком и чашечкой. «Галя, ещё две чашечки, пожалуйста, - говорит Коробко и долго смотрит на Щукова, потом он медленно переводит взгляд на Марину. И всё это время Галя Коробко стоит у стола и смотрит себе под ноги. - Тут неожиданно нежданные гости, - говорит Коробко. - Ступай, - говорит и тут же добавляет: - И завари сразу ещё чайку.» - Потом он щёлкает магнитофоном, и комната наполняется хрипловатым голосом и звуком гитары: «И меня окровавленного, всенародного прославленного…»
- Это про меня, - усмехается Коробко и делает глоточек тёмной жидкости из своего фужера, при этом он смотрит куда-то в пол. Марина тоже делает глоточек.
Щуков сидит как зритель. Слушают несколько песен. Галя Коробко приносит две чашки, ставит их на стол и уходит.
- Это вишнёвка, - говорит Коробко и доливает в свой фужер тёмной жидкости. - Моё производство. Рекомендую, - кивает он Щукову.
- Спасибо, - кивает в ответ Щуков и делает небольшой глоточек. - У-у-у, - тянет он, - классика.
- Ещё бы! - усмехается Коробко, - и поворачивается к Марине. - Это для вас он Владимир Семенович, а для нас он Володя. - Он наливает в чашку чай и делает глоточек. - Как вы к нему относитесь?
- Положительно, - говорит Марина. - Он был очень хитёр.
- Хитёр? Ну-ка, ну-ка! - Коробко подмигивает Щукову. - Попробуйте запивать чаем. Очень вкусно.
- Я чай вообще не пью, - говорит Щуков. - Принципиально.
- О-о! Яблоко от яблони не далеко падает.- Коробко начинает смеяться и переводит взгляд на Марину. - Так-так, был очень хитёр?
- Он знал путь к популярности, - говорит Марина.
- Например.
- Водка.
- Водка? - Коробко усмехается. - Возможно, это и верно, но так можно любого поймать. Например, вашего Пушкина, за все его слабости…Что я несу?! Это слабость! Водка – это слабость?!
- А может и сила, - вступает в разговор Щуков.
- А может и сила, - соглашается Коробко. - Единство и борьба противоположностей! Диалектика! Этот ваш Лёнька Жуков замучил меня этой диалектикой... Как настоечка? - подмигивает он Щукову.
- Классика.
- Ви-и-ишня, - с каким-то упоением в голосе  произносит Коробко. - В этой фрукте сфокусировано всё лето, потому она, вишня то есть, такая загорелая до черноты. Нельзя без вишни. Нельзя. - Он делает глоточек, закрывает глаза и разваливается в кресле. Потом они молча пьют чай, дослушивая песню «Разбег, толчок, и стыдно подниматься.»
- Давайте, всё-таки, вернёмся к Леониду Щукову, - говорит Марина.
- Давайте, - мгновенно соглашается Коробко, при этом он продолжает сидеть в кресле, развалившись и потягивая настойку. Некоторое время все молчат. - Ваш сын, - Коробко ставит на стол фужер, берёт чашечку с чаем, делает несколько глоточков и улыбается Щукову, - ваш сын ходит ко мне уже лет пять. Я приобщил его к труду. Это всегда лучше, чем бесцельно шляться. А? - Он смотрит на Марину. - Согласитесь, как педагог. - Слово «педагог» он произносит с некоторой насмешкой.
- Пожалуй, - неуверенно говорит Марина.
- Я давал им заработать, но я их не эксплуатировал. - Коробко доливает в свой фужер вишнёвку.
- Их? - удивляется Марина. - Их было много?
- Трое. - Коробко делает глоточек из фужера. - Я всё-таки рекомендую с ЧАЕМ, - кивает он Щукову, потом Марине. - Трое, - повторяет. - Они учились у меня автоделу, выполняли в основном черновую работу, но я их учил и иногда доверял серьёзные дела. Под моим контролем, конечно.
- Кооператив? - улыбается Марина.
Коробко улыбается:
- Называйте как хотите, но у них в руках уже профессия, осталось только корочки получить. Но и они… - Он смотрит на Щукова. - А что в этом плохого?
- Ничего, - как-то вяло говорит Щуков.
- Сколько он получал? - Коробко делает глоток чая. - По-разному. Это наш профессиональный секрет. Но недурно.
- Недурно – это хорошо, но… - Марина не договаривает, Коробко перебивает её:
- Но! - Он делает глоточек вишнёвки и переводит взгляд с фужера на Щукова. - Папаша, я вам скажу, что касается Лёньки Жукова, то здесь я вынужден несколько огорчить вас. - Коробко делает глоточек чая, потом ещё, ещё. - По своим способностям он серая посредственность, и значительно уступает тем двум. - Сказав, он долго выжидательно смотрит на Щукова. - Вас это не шокирует?
- Даже не удивляет, - отвечает Щуков и улыбается, - весь в меня.
- И его тоже не удивляло! - почти кричит Коробко. - Но у него есть одно, даже не одно, несколько качеств, которые ставят его намного выше тех двух. - Он переводит взгляд с Щукова на Марину. – Напрасно, мадам, вы пренебрегаете этим напитком, - он поднимает свой фужер. - Итак, первое – это его беспринципность; второе – это страстное желание быть первым, даже если он чего-то и не понимает, он ловко скрывает это, потом где-то как-то что-то узнаёт, у меня, например, раскалывает; и третье – це-ле-на-прав-лен-ность!
- А четвёртое? - спрашивает вдруг Щуков.
- Четвёртое? - Коробко задумывается, глядя в фужер. - Наверно, абсолютная прагматичность? – как-то неуверенно, то ли спрашивая, говорит он. - Конечно, практичность. Он далеко пойдёт. Такому быть только руководителем. Руководить лабораторией, предприятием, страной. Стра-ной!
- Как вы считаете, - Марина задумывается, смотрит при этом в фужер с вишнёвкой, делает маленький глоточек и продолжает тихо-тихо, - из него вышел бы фашист?
- Хороший вопрос, - не сразу начинает говорить Коробко; лицо его при этом как-то сразу теряет свою добродушность, и кажется, что он вот-вот скажет какую-то грубость. Щуков после этого вопроса устремляет свой взгляд куда-то вдаль. - Естественный вопрос, - говорит Коробко и допивает вишнёвку. - Пожалуй, вы правильно подметили. Может…может, - говорит он задумчиво и глядя куда-то мимо Щукова в какую-то свою даль.
- И вам не страшно, что он такой вышел из под вашего крыла? - спрашивает Марина.
- Не-е-ет, - трясёт головой Коробко и улыбается, - нисколечки.
- Не страшно и то, что такие люди будут руководить страной? - спрашивает Марина.
- Отнюдь! - Коробко встаёт и возбуждённо прохаживается по комнате. -Я даже уверен, - он проводит ребром ладони по шее, - что стань он руководителем нашей страны, наша страна покроется сетью прекрасных дорог, а это куда важней вашей болтовни о борьбе с пьянством, важней ваших школьных реформ и борьбой за какую-то там дисциплину, - с презрением заканчивает он. - Будут дороги - будет всё!
- Это не бесспорно, - говорит Марина.
- Это очевидно, - мгновенно говорит Коробко. - Все наши беды от плохих дорог. Как театр начинается с вешалки, так страна и её экономика и всё остальное начинается СЫ-ДО-РОГ! - Он переводит взгляд на Щукова и корчит улыбку. - Ну, разве я не прав?
- Я не театрал, - улыбается Щуков.
- Извините, - Коробко разводит руками, выдерживает паузу, с ухмылкой глядя на Щукова, и продолжает, - я не хочу вас ни в чём убеждать, ни в чём переубеждать, боже упаси, но мною сделаны элементарные расчёты, сколько миллиардов рублей мы теряем  из-за плохих дорог и трасс…
- Извините и вы, - перебивает его Марина, - но мы уклоняемся. Почему вы считаете, что из Лёни Щукова выйдет фашист?
- Я так не считаю. - Коробко хитро улыбается. - Вы спросили: может ли из него выйти фашист? И я ответил, что может. - Он наливает в фужер вишнёвки. - А чем или в чём вам не нравится фашизм, ну если, конечно, отбросить некоторые перегибы? - спрашивает он вдруг.- Перегибы они везде бывают. Даже в демократии, даже в свободе. Что вы знаете о фашизме?
- Фашизм это…- Марина делает глоточек вишнёвки, - это…
- Фашизм! - произносит вдруг с упоением Коробко; закрыв глаза, он стоит посреди комнаты с фужером в руке и взгляд его устремлён куда вверх и вдаль. - Фашизм – это реакция на нашу серость, на наш серый образ жизни и мышления, на всё примитивно-серое и в мышлении и во всём, на вещизм,  на лишь бы пожрать, на …и на многое-на многое, что есть в нашей серой молчаливой чуме.
- Вы оправдываете фашизм?
- Я оправдываю любую реакцию на вашу серость, - мгновенно и резковато отвечает Коробко. - И фашизм. - Он улыбается. - Вы будете спорить, упираться, что вы, мол, не серы, но! Возьмите вашу форму работы, форму оплаты, возьмите ваш отдых, возьмите всё  и подумайте о том, что может взять от вас мальчик или девочка, у которых полёт, мечты, старания, желания? Вы понимаете?
- Это вы послали Лёню в ХАДИ? - включается вдруг в разговор Щуков.
- Я, - отвечает Коробко. Он наливает в свою пиалу чай и делает глоточек. - Там мои кореша, туда он поступит точно. А поступить ему надо обя-за-тель-но. Такие ребята должны заниматься делом. - Он падает в кресло и закрывает глаза.
- Могли бы и дальше послать, - говорит Щуков.
- Дальше? - Коробко открывает глаза и долго пристально смотрит на Щукова. Очень долго. - Какой кошмар, - вздыхает он. - О чём мы говорим?! - сокрушается он вдруг, подходит к магнитофону и нажимает на кнопку. – Совсем не о том.
В комнате звучит «А ну-ка пей-ка кому не лень…» Коробко снова падает в кресло и закрывает глаза.
- Мы жили в великое время. В наше время, - шепчет Коробко, - родились «Протопи ты мне  баньку, хозяюшка.» Хо-зя-юшка-а-а, - поёт он, открывает глаза и смотрит на Марину. - Пройдёт сто лет, и Высоцкого забудут. - Голос его начинает дрожать. - Забудут. Конферансье выйдет на сцену и объявит: «Слова народные, музыка народная. «Протопи ты мне баньку, хозяюшка.» Исполняет какой-нибудь Козлов. А? НАРОДНЫЕ! – восклицает он. - Вы только вдумайтесь в это. Народные! А это значит, что и вы, и я, и мы все… «Василий, там мужики,» - раздаётся откуда-то женский голос.
- Вы извините, - Коробко встаёт с кресла, - у нас сегодня день памяти Володи. - Он улыбается Марине. - Если есть надобность продолжить разговор, то я всегда ваш Василий Петрович Коробко или для вас просто Вася.
- Тема «Лёнька Жуков» себя, похоже, уже исчерпала, - улыбается Марина, - начинается тема «Леонид Щуков». Но это уже совсем другая тема. - Она смотрит на Щукова. Щуков встаёт.
Они выходят из дома. Коробко провожает их до калитки.
- На счёт темы «Леонид Щуков», - он смотрит куда-то в сторону вишнёвого дерева и улыбается, - я смог бы рассказать вам о конфликте поколений в Советском Союзе, - он переводит взгляд на Щукова и пристально смотрит ему в глаза.
- Конфликт поколений – разве это не универсальный конфликт? – говорит Щуков.
- Универсальный, конечно. - Коробко качает головой. - Но есть одно «НО», это Советский Союз. Рассказывать не буду, это не для слабонервных. Прощайте. Было очень приятно.
- Взаимно, - говорит Марина..
- «Баньку» тоже забудут, - говорит Щуков. После этих слов Щуков и Коробко долго смотрят друг другу в глаза . - Будут помнить, пока будет выгодно. И... - Щуков бросает взгляд на Марину, - Высоцкий умер, кажется, двадцать пятого июля, а сегодня…
- Не-е-ет, - Коробко качает головой и усмехается, - Высоцкий не умер. - Он протягивает руку Щукову. - Очень было приятно, - кивает он Марине.
- Да! Одно! - Щуков говорит, как вспомнил что-то. – У Володи один серьёзный прокол.
- Ну-ка, ну-ка, - оживляется Коробко.
- «Лу-чше -с - чёр-том-чем-с-са-мим-со-бой,» - напевает Щуков и говорит: - Не согласен.
- Вот-вот…Именно. - Говорит Коробко и ещё раз жмёт руку Щукова. 
Щуков и Марина уходят. Идут тем же путём по тропинке между деревьями.
Повсюду висит гроза. И в то же время в некоторых местах сияет яркое голубое небо. Слышатся раскаты грома. Природа, напоенная влагой дождей, благоухает. Марина и Щуков проходят под железной дорогой, выходят к парку и идут по парку. Закуривают.
- Ты б хотел здесь жить? - спрашивает вдруг Марина.
- Здесь? - Щуков смотрит по сторонам, но не отвечает.
- Я б хотела, - говорит Марина. - Слиться б с природой. - Они поднимаются вверх по асфальтированной дорожке. - Я удовлетворена разговором, - говорит Марина. - А ты?
- Я тоже. - Щуков улыбается, бросает свою сигарету, забирает сигарету у Марины и тоже бросает, берёт её ладонь в свои ладони и разглядывает пальцы. - Красивые, - говорит и притягивает к себе Марину и смотрит в глаза. - Зачем ты меня потащила к нему? Ты знаешь, какой сегодня день?
- Это больше немыслимо, - говорит Марина и трётся о его щеку. - Не брился?
- И побриться ещё надо.
- Это немыслимо, - стонет Марина.
- Всё немыслимо, - говорит Щуков и показывает на дерево. - И этот дуб, и это время, и это небо…
Они смотрят на роскошный ветвистый дуб. Корявые чёрные ветви чётко вырисовываются на куске голубого неба.
- Великое время, - говорит Марина.
- И этот дождь. - Щуков подставляет ладонь и ждёт, пока на неё не упадёт капля дождя. Капля падает. - А завтра, в это самое время, - он прищуривает глаза, - в жаркой стране Джонхотии… - и не договаривает. Обнявшись, они долго стоят под дубом, наблюдая дождь, пруд, деревья.
- Я так люблю этот парк, - говорит Марина.
- Я тоже, - говорит Щуков.
- Я тоже, я тоже, - передразнивает его Марина, громко смеётся и тут же отвечает на вопросительный взгляд Щукова. - Я сейчас вспомнила выражение твоего лица…Когда, помнишь? Когда показывала отметки твоего Лёньки.
- А-а-а,  - Щуков расплывается в улыбке. - Когда ты направилась к шкафу за журналом, я оценивал твою фигуру. - Щуков задумчиво с улыбкой на лице смотрит куда-то в листву дуба. - «Узкая талия, подчёркнутая покроем платья; бёдра, наверно, широкие и полные; таз нормальный, - думал я. - Кость, икры несколько полноваты с плавным переходом в лодыжку, лодыжка высокая…» - Я разомлел, и вдруг ты говоришь, уже глядя на меня, что вот, мол, отметки моего сына. Я, кстати, тоже помню твоё лицо в тот момент. Как же, ты берёшь журнал, поворачиваешься ко мне, а я разглядываю твои ноги. Ты насмешливо посмотрела на меня. Я вдруг растерялся и, если помнишь, долго-долго искал свою фамилию в журнале, размышляя, как бы выкрутиться из столь явного разглядывания тебя.
- Ха-ха-ха, - смеётся Марина. - Я вообще-то слежу за тобой. Как психолог слежу.
- И? - Щуков, задрав подбородок, смотрит на Марину.
- О чём ты думал у Коробко, когда слушал Высоцкого? - спрашивает вдруг Марина.
- О-о-о, - Щуков вздыхает.
- Бред?
- Совершенный. - Щуков усмехается. - Сначала я думал, что неплохо б запивать пищу холодным чаем, дешевле, чем вином, и может быть полезней.
- Не согласна, вином всё же лучше.
- Конечно, лучше. Я же говорю, что бред. Я никогда не запиваю чаем.
- А потом?
- Потом мои мысли перенеслись на работу: неплохо б было усилить группу теоретиков, и вдруг я подумал, что пятый троллейбусный маршрут совсем неудачный. И самое последнее, о чём я успел подумать, что думать вообще уже поздно.
- Я тоже об этом как-то подумала. Надо действовать?
- И ещё, всё это время я принюхивался к тебе. Аромат духов был очень нежным. Говорят, что женщины пахнут, что пахнет женщинами. Ничем они не пахнут, они пахнут только теми духами, которые носят на себе. И ещё я подумал, что у тебя очень гибкая шея. Почти лебяжья. Я где-то читал о лебяжьей женской шее, в каком-то самиздате. Если б ты только знала, как я тогда дрожал в школе у тебя в учительской.
- Помнишь? - спрашивает вдруг Марина и продолжает басом: - «Если я буду называть вас Мари?»
- «Я могу разрешить, - говорит Щуков искажённо высоким женским голосом, - но это будет не педагогично,» - продолжает он уже пискляво.
-«Педагогика сложная наука, - говорит Марина мужским голосом, - и наверно существует ситуация, когда Марину Александровну можно называть Мариной или Мари, или как вам хочется.»
-«Да, конечно, раз переспали, - продолжает Щуков писклявым голосом, - и уже сразу Мари.»
Они смеются.
- Ты ненормальный, - говорит Марина.
- Факт, - соглашается Щуков.
- В кого он пошёл?
- Он? - Щуков задумывается. - А-а, о-он. Только не в меня. Лицо, волосы…подозрительный тип.
- И откуда у него эти мысли, этот бред?
- Мысли - это всегда бред, если они мысли.
- Ты тоже хорош. Я помню, какой у тебя был наставнический тон, так и хотелось что-то рявкнуть в ответ.
- Пожалуй.
- А что ты сделал, чтобы он…
- Ничего. Я плохой отец.
- Работа, наука и прочее…
- Наука. - Щуков усмехается, смотрит по сторонам. - Что-то мы зациклились.
- А как это вышло, что у тебя с сыном вообще ничего?
- Не знаю. Ещё совсем недавно было всё нормально, и вдруг! Вдруг всё рухнуло.
- Мне казалось, а что ещё остаётся в этой жизни, разве…- Марина не договаривает. - А ты веришь в биополя, в биотоки? - спрашивает.
- Я ещё не совсем это понимаю, но они есть и есть ещё что-то. Иначе, как объяснить любовь с первого взгляда, антипатию с того же первого взгляда, ненависть. - Щуков задумывается.
- Вот ты сам себе и противоречишь, говоря «с первого взгляда». Взгляд, а не какие-то там биополя и биотоки. Взгляд, его высочество!
- Ты просто читаешь мои мысли, но, - Щуков вздыхает, - это и есть какие-то поля, может даже и био. Я могу написать теорию любви, там будут формулы, формулы, формулы, но это будет не интересно...
- Да и не надо!
- А что остаётся в этой жизни? Друзья, которые куда-то вечно уходят, женщины…Они вообще ненадёжны…
- Сейчас ничто ненадёжно. - Марина усмехается. - Жена, муж, дети.
- Жена? - Щуков покачивает головой. - Остаются дети?  Поговорить, посмеяться, что-то вспомнить. Нет, дети тоже пришли и ушли. Пелёнки, садик…
- Не плод ли это твоей научной деятельности? - Марина пристально смотрит на Щукова.
- Это бред моей научной деятельности. - Щуков усмехается. - Всегда некогда, всегда…Даже в Джонхоте в одной руке чашка с чаем, в другой карандаш или ручка, на столе толстая общая тетрадь. А дочь и сын… - Щуков разводит руками.
- А ему надо было уделить внимания побольше, чем дочери.
- Нет, Юлька моя. Почему? Не знаю. А он нет.
- Может, от того, что девчонка?
- Кстати, о науке. Что я в ней достиг? Открыл свой закон Архимеда? Или… - Щуков усмехается. - Шагая по моему хребту две дряни защитили по докторской. Что можно бросить на алтарь? - Щуков сплёвывает. - Вот весь плод моей науки…Да почему дряни? Нормальные современные советские люди.
- Дорогой мой, что-то ты сегодня ни в меру расчирикалася. «Дряни!», «Защитились!»Ты разочарован?
- Ни в коем случае. Ни кем. Ни чем.
За разговором  они выходят из парка и оказываются у памятника Коротченко. Потом по подземному переходу переходят на другую сторону проспекта.
- Та знаешь, Ив, ужасно хочется пройтись по Хрещатику, - говорит Марина. - Кто знает, - она смеётся, - может, последний раз. - Она останавливается и оглядывается.
- Последний раз? - Щуков усмехается. - Это уже интересно. По Хрещатику? Ты ещё не находилась?..
Внезапно начинается ливень, и они, хлюпая по лужам и обрызгивая прохожих, бегут к подъехавшему троллейбусу, вталкиваются в мокрую толпу, почти висят на подножках. Желающих впрыгнуть в троллейбус было много, и было ясно, что всем явно не влезть в него, в ход пошли сила, нахальство и, в основном, везение. «Ещё на полчеловечка,» - кричит кто-то и напирает сзади, трещат все кости. А кто-то ему отвечает: «Тут дети!..» Все, кто в троллейбусе, уже счастливчики и им не понять тех, кто ещё не влез в троллейбус, хотя чуть раньше они тоже кричали «Ну хоть на пол-человечка». Щуков стоит на одной ноге, придерживая Марину за талию. Перед его лицом маячит чья-то спина. Все пассажиры мокрые, молчаливые, все молча смотрят кто куда, но в одну свою только точку. Едут долго. На Хрещатике выходит почти вся толпа.
Дождь почти стих. Щуков раскрывает свой зонт. На Хрещатике многолюдно.
- В кино не пойдём, - говорит Марина.
- Ни в коем случае, - соглашается Щуков.
Они оставляют сзади метро «Хрещатик», проходят площадь Жовтневой Революции. Фонтаны работают, и их шум заглушает шум дождя.
- Прекрасная площадь, - говорит Марина. - Я б здесь жила. А памятник тот дубовый и примитивный.
- Мы специально сюда пришли, чтоб ты смогла об этом сказать, - улыбается Щуков.
- Кто его сюда поставил? - спрашивает Марина. - Я б его…
Они идут дальше, молча и глядя по сторонам, и  выходят к площади Ленинского Комсомола.
- Этот район тоже не плох, - говорит Марина и смотрит по сторонам на дома. - Здешняя архитектура ещё хоть как-то сохранила хоть какую-то преемственнось…
- Да, - Щуков улыбается, - Жовтнева Революция.  - Сказав, он морщит лицо и кивает головой. - Ленинский Комсомол! - и снова морщит лицо и кивает головой. – Преемственность? Да - а! - Он корчит лицо, сдвигая челюсть далеко влево.
- Дурачок. - Марина отмахивается рукой. - Наверно, старый киевлянин, попав сюда после долгого отсутствия, скажет, что это ещё хоть как-то похоже на Киев. - Она поворачивается к огромному сооружению у начала Владимирской Горки. - И это сооружение ничего.
-Мне больше нравится филармония, - говорит Щуков. - Она вписывается во Владимирскую Горку, несмотря на разделяющее их шоссе. А это здание как бы затеняет её, и автор проекта хочет сказать, что Владимирская Горка ерунда. А вот Музей!..
 - Принизить одного Владимира другим, - продолжает Марина.
Они подходят к филармонии и оглядываются.
- Гостиница Днепр тоже не на своём месте, - говорит Марина. - Слишком много Киева она закрывает. Это как посреди красивого зала поставить красивый огромный шкаф: и ни зала, и ни шкафа…
- Да-а, ты как всегда… - Щуков выглядывает из-под зонта.
Дождь стихает. Щуков вытягивает руку ладонью вверх и потом складывает зонт. Они направляются вниз по спуску. Иногда оглядываются, но город уже скрыт деревьями. Идут долго и молча, глядя по сторонам.
- А вот Почтовая Площадь выглядит уныло, - говорит Марина, когда они выходят к Почтовой Площади. - Что-то из неё вынули на время и забыли вставить обратно.Так? - Марина вопросительно смотрит на Щукова.
Щуков неопределённо отвечает пожиманием плеч. Они идут дальше, оглядываясь на здания, оставляемые за спиной, и выходят на Красную Площадь.
- Да-а. - Марина вздыхает. - Подол убит. Нет Подола. Того самого! - Они останавливаются у Дворца Культуры и смотрят куда-то вверх и вдаль. Хорошо видны Андреевская Церковь и Обком Комсомола...
Начинается ливень. Начинается почти мгновенно. Пока Щуков успевает раскрыть зонт - завозился, они успевают достаточно промокнуть, чтоб одежда начала прилипать к телу. Увидев трамвай, Марина хватает Щукова и тащит за собой, они бегут на остановку и впрыгивают в уже отходящий трамвай с полураскрытым зонтом. Ливень заливает стёкла, и из трамвая уже ничего не видно.
- Ничего не видно, - говорит Марина.
- Ничего, - говорит Щуков, складывая зонтик.
- Опять в отходящий, но теперь трамвай, - говорит Марина, и они смеются. - Дождь кончился, - говорит Марина, выглянув в окно трамвая, и направляется к выходу. Они выходят из трамвая на следующей остановке. - А мы ведь не заплатили, - говорит Марина.
- Завтра заплатим, - улыбается Щуков, глядя на небо – раскрывать или не раскрывать зонт. Раскрывает.
Дождь немного стих, но только немного. Они идут по тротуару вдоль дороги
- Ты нервничаешь? - спрашивает вдруг Щуков.
- Нет. А от чего? - Марина улыбается.
- Ты откритиковала сегодня всё и всех..
- Да, немного есть…Может от того, что техпричины скоро. Может в Гидропарк махнём? А?
- А почему бы и нет!
- В Гидропарке сейчас просто прелесть!
- Прелесть везде, где нас нет? – спрашивает Щуков и смеётся.
- Прелесть везде, где мы с тобой. - Марина тоже смеётся. - А что мы будем делать с Эль Щуковым? - спрашивает она вдруг.
- Наверно, - Щуков задумывается, - ничего.
Они поднимаются вверх по аллее – везде ещё бегут ручьи. Щуков иногда поглядывает на Марину, и они улыбаются друг другу; он – ярко, она – сдержанно. Когда она улыбается, на её щеке появляется ямочка, и от этого она становится как-то странно красивой.
- Стоп! - останавливает вдруг Щукова Марина. - Совсем забыла, мне надо в Лейпциг, - говорит она со стоном в голосе.
- Куда-куда? - Спросив, Щуков задирает подбородок, на лице его бесконечное удивление.
- Потом, а пока в Лейпциг. Быстро. - Марина смотрит на часы и разворачивается. - Нам в метро, такси здесь никогда…- Она быстро, почти бегом направляется в сторону метро. Щуков едва поспевает за ней. Лицо его недовольное, он идёт, глядя на ноги Марины. Идут очень быстро.
- Может всё-же тачку поймаем, - кричит Щуков.
 Марина приостанавливается, смотрит, задрав голову, по сторонам и продолжает  свой путь. На ходу она достаёт жетоны, один протягивает Щукову, другой оставляет себе. По ступенькам почти бегут. В вагон вбегают. Едут молча. Щуков смотрит на Марину, Марина смотрит куда-то мимо. Лицо Щукова уже озабоченное. На станции «Хрещатик» они выходят из вагона, молча поднимаются по эскалатору, выбегают из метро, через переход выходят на улицу Свердлова и быстро-быстро идут вверх в сторону Оперного театра.
- Что-то случилось? - настороженно спрашивает Щуков, догнав Марину.
- Во сколько наш самолёт? - отвечает Марина вопросом. - За полночь?
- В пять утра, - говорит Щуков.
- Прекрасно, - говорит Марина, и после её слов до самого Лейпцига они идут молча, Марина – впереди, Щуков – чуть сзади.
- Подожди, я быстро, - говорит Марина, когда они подошли к Лейпцигу. -  Я скоро.
- Да, конечно, - говорит Щуков, и Марина скрывается за дверями ресторана. Щуков щупает себя по карманам, потом останавливает прохожего и просит у него закурить. Володя Колбасин протягивает ему пачку Примы. Щуков вытаскивает одну сигаретку и суёт в рот. «Мы раньше не встречались?» - спрашивает он Колбасина Володю. «Увы,» - улыбается Володя Колбасин. Щуков закуривает, благодарит кивком головы и смотрит по сторонам.
На Владимирской дождь. Как-то безлюдно. По мокрому асфальту шуршат машины, троллейбусы. Щуков раскрывет зонт. Потом он переходит на сторону Золотых Ворот и устраивается на углу и из-под зонта наблюдает за входом в ресторан. Через некоторое время дверь распахивается, и на пороге появляется Марина с какой-то высокой блондинкой в чёрном платье и на высоких каблуках; она что-то яростно объясняет Марине, Марина же молча смотрит куда-то мимо неё в сторону; и эта сцена длится довольно долго, потом Марина видит Щукова и машет ему рукой, показывая куда-то вдоль Владимирской в сторону Золотых Ворот. Щуков смотрит в направлении, куда показывает Марина. Поток машин. Такси с зелёным огоньком, какой-то микроавтобус. Щуков снова смотрит в сторону ресторана. Марина делает ему какие-то круговые знаки и показывает в сторону Золотых Ворот. «А! Вроде дошло!» - бормочет Щуков, бросает на асфальт окурок, переходит улицу на красный свет и подходит к такси. Садится. «К Лейпцигу, пожалуйста,» - говорит. «Понял,» - говорит таксист, Андрей Вернер по кличке Штирлиц. Такси медленно едет вдоль улицы, за перекрёстком останавливается. «Чуть назад к дамам,» - говорит Щуков. «Не могу,» - говорит Штирлиц. Щуков выбирается из такси и, раскрывая зонт, спешит ко входу в ресторан. Марина тоже уже достала зонт, но ещё не раскрыла его. «Карета подана, - говорит Щуков Марине и кивает высокой блондинке: - Привет.» - «Привет, милый,» - говорит та и трясёт пышными волосами. «Прощай,» - говорит ей Марина. «Ты меня бросаешь?» - говорит блондинка. «Да, мне всё это уже надоело,» - говорит Марина. «И когда мы увидимся?» - спрашивает блондинка. «Когда?» - Марина тяжело вздыхает и смотрит на Щукова. «Через месяц, не раньше,» - говорит Щуков. «Заткнись, тебя не спрашивают, - говорит блондинка. - Я умру без тебя, Маринка.» - «Не умрёшь. Они, - Марина кивает на дверь в ресторан, - тебя развеселят. - Сказав, она становится под зонт Щукова и спрашивает блондинку: - Тебе куда?» - «Я ещё, наверно, вернусь, - как-то неуверенно говорит высокая блондинка, потом вдруг хватает Марину за руку, и они поспешно усаживаются в такси на заднее сидение. Щуков устраивается рядом с таксистом. Едут. Проезжают два квартала, блондинка вдруг просит остановить: «Я ещё наверно останусь,» - и  покидает такси. Такси отъезжает, и в зеркальце видно, что она стоит под дождём и никуда не двигается.
- На Русановку, к Гоголю, - говорит Марина. - Ужасно хочется курить. - Она смотрит на Щукова и проводит рукой по лбу. Щуков лезет в карман пиджака, но тут же хлопает себя по лбу:
- Оставил всё дома! Три упаковки!..
Выручает таксист.
- Благодарю. - Марина закуривает. Закурив, она некоторое время пристально смотрит на Щукова.
- Что-то случилось? - спрашивает Щуков.
- Ничего особенного. Немного переволновалась. Эти назойливые старики.- Она затягивается. - Очень богаты. Кошмарно богаты. Молодому чуть за пятьдесят, старшему под восемьдесят. Сватают молодого, но он женат, и они уезжают в Израиль, а старик и сам не прочь её отхватить. Ты знаешь, что сказала Зайка? « Я их раздену тысяч на сто!» Во как! «Дура, - вмешивается в разговор таксист, - надо ехать.»
- Но, - говорит Марина в затылок таксиста, - мне кажется, что она ошибается. Этих старых евреев не проведёшь. - После её слов наступает молчание, и они долго едут моча.
- Ты то что нервничаешь? - спрашивает вдруг Щуков. - Кто тебе Зайка?
- Я нервничаю? - Марина некоторое время молчит. - Сначала вместе в школе учились. Прелесть девчонка. Её любили все старшие классы, все учителя и директор. То, как она пользовалась своей красотой, просто талант. Гениальная женщина… Там налево и прямо до конца, - говорит Марина таксисту, после некоторого молчания. Сигарету в её руке тлеет. - Но деньги. Она помешалась на них.
- Да-а, -  вздыхает Щуков. - Дождь – это хорошо. Не надо машину мыть. «Эт точно, - бормочет таксист и спрашивает: - Здесь?»
- Спасибо, - говорит Марина, берясь за ручку дверцы. Таксист тормозит. Щуков протягивает ему червонец, выходит из такси, раскрывает зонт и помогает выйти Марине. Марина выходит, смотрит на сигарету в её руке и бросает сигарету на асфальт. Идут под дождём. Заходят в девятиэтажный дом и поднимаются на третий этаж. Вставив ключ в замок, Марина замирает.
- Что-то случилось? - спрашивает Щуков.
- Тихо, - говорит Марина, некоторое время молча смотрит на Щукова и открывает дверь.-У меня сегодня такой бардак, - говорит  она, пропуская Щукова вперёд.
- Порядок наведёшь в сентябре, - говорит Щуков, обнимает её и целует в губы. - Целый день чёрти чем занимались, - шепчет он. - В такой день.
- Подожди, - вырывается Марина. - Сначала надо все вещи собрать, потом я ещё хочу сходить в ванную. - Она скидывает туфельки и босиком уходит на кухню. Щуков идёт за ней. - На мой день рождения всегда чёрти что, - говорит Марина, встаёт на носочки и что-то ищет на верхней полке серванта. - Вспоминают все кому не лень. Зайка! Год не общались! Кофейку, Ив?
- Кофе – это хорошо, - говорит Щуков и садится на табуретку у окна. - Всегда любуюсь твоей кухней. Такая большая. У тебя вообще всё большое и кухня, и ванная, и комната.
- Кроме одного. - Марина ставит на огонь кофеварку.
- Кроме одного. – Щуков кивает головой.
- Что-то я подустала. - Марина падает в кресло, закидывает ногу на ногу и трёт лоб. - Однажды алкаш прицепился, до самой квартиры тащился. Если б не соседи…
- Не женское это дело – детей учить, - говорит Щуков и улыбается..
- Смотря чему учить. - Марина сидит с закрытыми глазами. - Ту литературу и историю, что преподаю...не будем об этом. - Марина обхватывает лицо руками, и они долго молчат.
- И всё-таки преподаёшь, - нарушает молчание Щуков, подсаживается рядом с ней на пол и целует её колени.
- А куда денешься. - Марина резко вскакивает и успевает снять с огня кофеварку. - Сглупила когда-то,  вот теперь...- Она разливает кофе. - Хотя, если честно, интересно наблюдать за детьми. Видеть их рост, развитие, изменения. - Она делает глоточек кофе и улыбается Щукову. Улыбка её выглядит грустной, но лицо её от этого становится ещё привлекательней.
- Может быть, - говорит Щуков.
-Тебе, как учёному, это должно быть очень интересно, - говорит Марина.
- Как учёному! - Щуков усмехается и заглядывает в свою чашечку кофе.
- Но ты прозевал Лёньку. - Марина берёт с подоконника пачку сигарет БТ, вытряхивает одну и закуривает. - Я к нему давно присматриваюсь. Помнишь, по школе прополз слушок, что кто-то из учеников изнасиловал учительницу немецкого?
- Нет. - Щуков отрицательно качает головой.
- Ей пришлось уволиться. - Марина затягивается. - Она, конечно, всё отрицала, а директор всё-таки добился её увольнения. Ей было сорок пять лет, бездетна. Через определённый срок она родила. И ты знаешь, кто сделал ей это счастье?
- Понятия не имею!..Лёнька что-ли?
- Лёнька Щуков.
- Что-о-о? - Щуков тоже закуривает.
- Именно потому твоему Лёньке и дали кличку «Отец». - Марина делает глоток кофе и затягивается. Она смотрит на Щукова, Щуков усмехается.
- Я-то тут причём? Какие времена такие и нравы!
- Я, правда, сомневаюсь, что там был криминал, - продолжает Марина. - Её вроде бы заманили в спортзал, а потом в раздевалку, и что твой Лёнька говорил ей при этом изнасиловании там «чтоб больше не издевалась над нами». - Марина затягивается и продолжает: - Именно поэтому я заговорила у того Коробко про фашизм.
- Ничего не пойму…Причём тут фашизм? - Щуков смеётся. – Тут скорее сволочизм. Полный бред. Он рассказывал мне что-то, но потом сам рассмеялся, что всё только слухи кто-то пустил, а немка зелетела от другого. Я всё равно не поверил. Это какое-то детство.
- Хорошенькое детство - изнасиловать учительницу. - Марина тоже смеётся. - А немка та действительно была дрянь и стерва.
- Стерва и дрянь, - поправляет Щуков.
- Только стерва и дрянь может дожить до сорока пяти и...
- Значит Лёнька в прадеда пошёл, а я уже дед! - вдруг торжественно говорит Щуков, перебивая Марину. Он встаёт и бросает в форточку окурок. - Чайку вдруг захотелось. У тебя водится чай? - Он ставит на огонь чайник. - Мой дед Донской казак Степан Степнов переспал в своей деревне со всеми бабами, которые там только водились и были проездом. Его били, топили, резали, но ничего не помогало.
- Это легенда?
- Может быть. Мать рассказывала. С осуждением, с горем на глазах. И это переходило из уст в уста. - Щуков берёт с полки белый чайничек и моет его. - И дед и его сын, мой дядька. Но тот больше любил по другим станицам шляться. - Щуков задумчиво смотрит в окно и продолжает говорить, но тихо-тихо: - Деда зарубили в степи топором. Нашли в стоге сена без головы и без всего этого. - Щуков показывает куда-то вниз. - А дядька вообще пропал…Во-о-от, а ты говоришь история. Сейчас никто не разберётся, где правда, а где ложь. И ни измерить, ни вывести формулу, всё абсолютно субъективно. – Щуков долго смотрит, как под потолком расплывается дым от сигареты Марины.
- А по отцу? А отец? - спрашивает Марина.
- По отцу? - Щуков усмехается. - Родословную отца я плохо знаю. Она уходит куда-то на Дальний Восток. Знаю, что дед в русско-японскую потерял ногу. Там где-то и осел, потом стал большевиком и как-то попал на Кавказ, а революцию встретил в Грузии. Он так влюбился в эту страну! Женился там на какой-то грузинке. На молодой. Он стал грузином почти один в один. Прабабка Нина ...вот фамилию никак не могу вспомнить, какая-то длинная и заканчивалась на «или», короче какая-то там швили. Помню прабабку Марию Нестерову, это была её девичей фамилией, мне было тогда ещё пять лет. Её вдруг ударил паралич. Может оттого, что сын её уехал в Грузия и там женился, осел.. Я застал её ещё в живых. Там в Тыбилиси родился мой отец.
- Что-то не вяжется у тебя в родословной, - говорит Марина. - Где дедка, где бабка, прабабка, отец.
- Тёмные вообще там были дела. - Щуков улыбается, смотрит на Марину и потом переводит взгляд за окно. - Вообще в Российской Империи творились тёмные дела. Гнусные. Через год, как я её, ту южную прабабку, увидел первый раз, мне уже было шесть лет, она взяла и умерла. И прадед южный ещё был жив, когда я родился. Я ж южанин. Мы все с юга. Юг!.. Я только хотел сказать, что вся Российская Империя сплошной юг...
- Увы, не так. – Марина кладёт окурок в пепельницу, подходит к Щукову и тоже смотрит в окно. - Российская Империя – это совсем не Юг, а только одна сплошная борьба за него...
- Ах, да, - спохватывается Щуков и смеётся, - ты – ж историчка, ты всё знаешь.
- А ты знаешь, - Марина тоже вдруг оживляется, - ещё один момент о твоём Лёньке. У них, у старшеклассников, есть такая игра «Вопросник». И был там такой вопрос: «Что бы ты сделал, если б узнал, что твой друг изменил своей жене?»
- Современный вопрос. - Щуков смеётся.
- И ты знаешь, что ответил твой сын? - Марина смотрит на Щукова. - Он сказал, что немедленно сообщил бы об этом его жене.
- Да-а-а, - Щуков задумчиво смотрит куда-то вдаль, потом снимает с огня чайник, прополаскивает кипятком заварной чайничек и заваривает чай.- Пошёл он этот твой Лёнчик знаешь куда?! - говорит он и долго смотрит на Марину.
- Там было много разных вопросов, - говорит Марина, глядя на Щукова в упор. - «Чтоб ты сделал, если б узнал, что твой лучший друг изменяет с твоей женой?»
- И? - Спросив, Щуков пытается  придать своему лицу безразличие.
- Он сказал, что слово «измена» в этих случаях вообще бессмысленно. - Марина вдруг смеётся. - Шучу. Он вообще промолчал. Он...
- А ты-то откуда всё знаешь? - спрашивает вдруг Щуков.
- У меня среди них был свой агент. - Марина продолжает смеяться, потом вздыхает. - А моя родосло-о-овная… - Она качает головой, поднимает голову и смотрит на потолок. Взгляд её становится задумчивым. - Начинается с Польши. Я так помню. Прапрадед некий Герман Тоцкий…
- Никак не могу привыкнуть к твоим рыжим волосам. - Щуков обнимает Марину и целует в шею.
- Я всегда в канун своего дня рождения крашусь, - говорит Марина. - Но это мой родной цвет.
- И угораздило ж тебя родиться в такой день!
- Это их всех угораздило, - говорит Марина. - Я тебе немного соврала, мой день рождения пятого августа.
- Пятого августа, пятого августа, - задумывается Щуков.
 - А помнишь, - оживляется вдруг Марина, - как я постелила тебе в большой комнате, сказала «спокойной ночи» и ушла.
- Помню. - Щуков улыбается. - Я сидел на диване и тупо смотрел в пол. Слышал, как ты прошла по коридору, потом звуки воды в ванной, потом ты опять прошла по коридору, потом скрипнула дверь и стало тихо. А я всё сидел и смотрел в пол. Потом, не раздеваясь, лёг. Но не лежалось. Было такое ощущение, что я один-одинёшенек, мне никто не нужен и я никому не нужен. Я балдел. А потом неожиданно настало утро. За окном был дождь. Я вышел из комнаты и на столе в кухне нашёл записку, что ты уже ушла. И я зашёл в твою комнату. Множество книг, огромная в беспорядке постель, оригинальный торшер, на ночном столике Цветаева. И я почувствовал себя идиотом. Я никогда первым не подходил к женщинам, не приставал, ждал их первого шага, это для меня значило бы, что я ей приятен, что ей будет со мной хорошо. Боже, каким я чувствовал себя идиотом. Я посмотрел на противоположный берег, на Лавру.
- Мне очень понравилась твоя записка «За кккофе ссспасибо!» - Марина смеётся.
- Это на твою «ты кккккрепко сыпал». - Щуков начинает стаскивать с Марины платье.
- Мылый, давая сначала соберёмся. - Марина вырывается из объятий Щукова.
- Давай, - нехотя соглашается Щуков.
Они проходят в спальню. Марина достаёт из комода белую сумку, раскрывает её и смотрит на Щукова.
- Что берём?
- Отпуск! - Щуков закрывает глаза. - Когда я ухожу в отпуск, я оживаю…Берём? - Он чешет затылок. - Джинсы и платье на вечер.
- Джинсы и платье на вечер. - Марина бросает в сумку джинсы и белое с блёсками платье.
- И ещё одно платье просто так.
- И ещё одно платье просто так.
- Потом туфельки на вечер.
- Туфельки на вечер...Почему всё на вечер, а на ночь?
- На ночь ничего не надо, а то, что надо я уже взял. Вот на день...
- Два купальника?
- Два купальника.
- Нет. Три. Один закрытый наглухо. - Марина задумывается и начинает улыбаться. - Потом я возьму вот это. - Она бросает в сумку полиэтиленовый пакет с тряпками.
- А в чём ты будешь ходить по пляжу?
- В джинсах. В шортах. - Марина бросает в сумку шорты. - В том сером платье и в этих сабо.
- Полотенце!
- Полотенце! Два!
- Давай чего-нибудь выпьем и ещё подумаем.
- Давай. - Они делают по глоточку коньяка из горлышка и думают. Щуков обнимает Марину и целует её через платье и чулки.
- Летом! Чулки! - Щуков кривит лицо.
- О! Чулки! - восклицает Марина. - Я забыла про чулки. Эт я хотела перед Коробко предстать официально…Вдруг там… – Она вскакивает, роется в комоде, бросает в сумку чулки и садится на диван. Щуков снова обнимает её и снова целует её всю через платье и чулки. – Думай, милый, - говорит Марина.
- Я думаю. - Щуков снимает с неё платье. - А лифчики ты возьмёшь?
- Про них то и забыли! - Марина хихикает.
- Будешь ходить без лифчика. - Щуков не выпускает Марину, но всё-таки она вырывается, находит лифчики и бросает их в сумку.
- Надо взять плащ.
- Надо? - Щуков смотрит по сторонам. - Мне не нравится слово «надо». Может будем промокать насквозь? А?
- Хорошо. - Марина бросает в сумку плащ. - Кажется всё. Гротеск! Получается целый гардероб в сумке.
- Давай ещё подумаем, - говорит Щуков. Он притягивает Марину к себе, они обнимаются и долго целуются. Щуков снимает с неё лифчик и целует плечи, грудь. - Завтра начнётся последний день лллета, -  шепечет он, - море, жара, виноград и впервые в моей жизни…
- Не могу. - Марина вскакивает. Её упругие груди раскачиваются в разные стороны...ходят в разные стороны. - Я вся потная. Схожу в душ, а ты ...а ты...потом ты в душ, а я всё уложу аккуратно и чего-нибудь приготовлю. А? Поесть то надо.
- Ты только о низменном и думаешь, - улыбается Щуков.
- Мы думаем об одном и том же, - говорит Марина.
- Ты знаешь, о чём я сейчас подумал? - Щуков ложится щекой на её животик и улыбается ей. - Когда я последний раз возвращался в Киев, поезд почему-то остановился у Ботанического сада. Сразу за окном на расстоянии полуметра холм, поросший бурьяном. Длинный высокий бурьян. Представляешь? Тысяча лет он никому не мешал и вот, вдруг...Природа должна оставаться дикой и девственной.
- И это главная цель нации, - смеётся Марина. Она гладит волосы Щукова. - Ты как  те зелёные.
- Я? – Щуков улыбается от её животика. - Если б ты только видела тот бурьян, тот обурьянённый холм! - Щуков вздыхает. - Поезд трогается, и буквально через несколько метров нормальная дикая природа уступает место злой и безжалостной цивилизации.
- Что поделаешь. Мы не можем остановиться, мы не хотим ограничивать себя ни в чём. А тут ещё вы, учёные, создаёте разные там удобства и прелести.
- А я уже созрел жить на чае и хлебе.
- Это что ж в монастырь? Тоска же!
- Чай, хлеб и ты, - улыбается Щуков. - Ну, ещё может быть чуть-чуть овощей и вина.
- Не-е-ет, миленький, там, где начинаюсь я, кончаются все твои отрешения и ограничения. - Марина смеётся. - А я хочу большего, чем чай. А от этого большего и тебе достанется.
- Это замкнутый круг, - улыбается Щуков. - Это верный путь к гибели.
- Да, мой дорогой философ, мы сознательно лезем в петлю, как наркоманы, как алкоголики, как вот сейчас ты в меня. - Она улыбается и убирает руку Щукова со своего бедра. - Но лучше от всего этого, чем от тоски и одиночества. От скуки! - Она закрывает глаза, а Щуков целует её животик, волосики. - Нет! - Марина трясёт голову Щукова. - В душ!
- Самый страшный наркотик - это цивилизация, - говорит Щуков.
- Что-то ты разговорился сегодня. - Марина встаёт. - Я смотрю на тебя и думаю: Кто ты? Учёный? Философ? Болтун? Неудачник?
- И то, и другое, и разное, - улыбается Щуков. - Мне разное шьют. Ходят даже слухи, что лет десять назад я продал диссертацию за пару ночей с одной сотрудницей.
- Это неправда?
- Наполовину, - улыбается Щуков. - А вообще, самый страшный наркотик – это ты.
Щуков выпускает Марину из своих объятий. Марина уходит. Через некоторое время из ванной комнаты доносится шум воды. Щуков закуривает, подходит к окну и смотрит в окно. Смутно виден правый берег.Только золотой купол Лавры, только светящаяся Статуя.
Постояв у окна, Щуков подходит к сумке и, дымя сигаретой, долго смотрит на закинутые в неё вещи. Вещей много, на несколько сумок. Щуков чему-то усмехается, поднимает голову, смотрит по сторонам и…
Щуков видит Шулявицкого Виктора - огромного рыжего мужчину с короткой причёской и короткими едва обозначенными усиками, на нём серый костюм, зелёная рубаша, серый галстук. Некоторое время Щуков и Шулявицкий, почти не моргая, сосредоточенно смотрят друг на друга. Потом правый усик Шулявицкого дёргается, лицо его расплывается в широкой улыбке, и комната при этом наполняется винным перегаром.
- Виктор, - говорит Шулявицкий, и при этом его широкая улыбка превращается в ехидную.
- Иван, - сдержано говорит Щуков, морщась.
- А-а-а, - тянет Шулявицкий, - красивое имя. - Он прохаживается по комнате, разглядывая её, заглядывая во все уголки. - Что читаем? - Он берёт со стола книгу и не глядя листает. - Это я уже где-то читал. Интересно, интересно. А где крышка? - спрашивает он вдруг. Щуков молчит, наблюдая за ним. Шулявицкий подходит к сумке и ковыряется в вещах. - О-о! Никак в Рио де - Жанейро! А? - Он бросает на Щукова вопросительный взгляд. - Я бывал в Рио де-Жанейро. Хорошо, но ничего особенного. Рио, - говорит он с наслаждением, закрыв при этом глаза. - Знойное солнце, и так ярко-ярко. - Он мечтательно вздыхает, потом долго-долго смотрит на Щукова, и вопросительный взгляд застывает на его лице. - Так-так, - говорит он после долгого молчания и напевает: - Мой-дель-та-план-мой-дель-та-пла-а-ан, - и спрашивает: - Ты летал когда-нибудь дельтапланом?
Щуков усмехается в ответ и затягивается.
- Полетаешь, - улыбается Шулявицкий. - С третьего этажа тоже неплохо, почти то, что надо. У-у-у, - и он, раскинув руки, делает круг по комнате, изображая полёт. - С третьего этажа можно очень хорошо приземлиться. Кстати! - спохватывается он вдруг, - надо закрыть двери. - Он выходит из комнаты, слышно, как хлопает дверь, и он возвращается. - Вот теперь всё. - Смеётся. - Теперь никуда, только дельтапланом. Это очень интересно – лететь дельтапланом, - говорит он серьёзно и подходит к чемоданчику у входа в комнату, раскрывает, копается в вещах и достаёт пачку презервативов. - Израильские, - показывает он их Щукову. - Целую сотню привёз, а они оказались мне малы. - Он огорчённо качает головой. - А ты как? - спрашивает он и смотрит на Щукова.
- У меня безразмерный, - усмехается Щуков и плюёт на кончик сигареты, гася её.
- Везёт же людям, - говорит Шулявицкий, бросая пачку обратно в чемодан, поднимается с корточек и выходит из комнаты.
Щуков смотрит на дверь, оглядывается, потом его задумчивый взгляд бродит по стенам и снова упирается в дверь. Щуков так же задумчиво прохаживается по комнате, включает телевизор, рассеянно смотрит на экран. Футбол. Щуков щёлкает каналы, потом подходит к окну и смотрит в окно.
- А-а-а, - раздаётся сзади, - прицеливаешься.
Это Шулявицкий, он уже без пиджака, без галстука. Щуков смотрит на него и улыбается.
- Давай-давай, - говорит Шулявицкий, - в этом деле главное посадка. При-зем-ле-ни-е! - Он подходит к Щукову в плотную и смотрит на него в упор, ухмыляясь. Потом он смотрит в окно и вниз. - Хорошая площадка, только ноги переломаешь и всё. - Он снова смотрит на Щукова в упор. Они касаются плечами друг друга. Некоторое время молчат, глядя в глаза друг друга, Шулявицкий ухмыляется, Щуков с прищуром левого глаза.
Потом Щуков переводит свой взгляд на голову Шулявицкого, потом чуть в сторону и видит: за головой Шулявицкого открывается дверь в комнату,  и в комнату входит Марина. В одно мгновение улыбка, с которой она вошла, исчезает, это видно по выражению губ, щёк, по блеску глаз, который гаснет…в одно мгновение выражение лица её меняется на нечто противоположное, и в следующее мгновение, как будто эти два мгновения были связаны одной управляемой кем-то ниточкой, Шулявицкий резко оборачивается, но…Марина уже улыбается, хотя в ней явно прослеживается растерянность. На ней коротенький халат, волосы распущены до пояса.
- О-о! – восклицает она громко и как-то неестественно. - Виктор! Какими судьбами?! Познакомься, пожалуйста, - также громко также как-то неестественно говорит она и кивает на Щукова, - Иван Георгиевич, мой гость из Ленинграда.
- Ах-ах! Из самого Ленинграда. - Шулявицкий хихикает. - Петербург. Петроград. Ленинград. Я ужасно очень рад, - декламирует он. - Я там бывал, пивка пивал. Да-а-а, - тянет он задумчиво. - Славное было время. Славное. Ленинград.
- Садись, Виктор, - говорит Марина, яростно пытаясь изобразить на лице улыбку, и суетится при этом, можно сказать, что даже вертится.
- Сяду, - говорит Шулявицкий. - Конечно, сяду и ещё как! - Он подходит к Щукову, обходит его и останавливается у него за спиной. - Теперь уж точно лет на десять. Ах, дель-та-план- мой-дель-та-план, - начинает он петь и проводит рукой по голове Щукова. – Ну-у, и как тама Питер?
- Стоит, - отвечает Щуков, убирает руку Шулявицкого от своей головы и отходит в сторону.
- Я знаю, что стоит. А как тама насчёт дельтапланов? - Шулявицкий подходит к Марине и смотрит на Щукова. - Я б купил парочку. А? - Не дождавшись ответа Щукова, Шулявицкий проводит рукой по плечу Марины. - Ты не рада мне? Ты не обнимешь меня?
- Виктор, - с просьбой в голосе говорит Марина.
- Кстати, - Шулявицкий кладёт свои руки на плечи Марины, - твоему Ивану, как тама, Георгиевичу? Ивану Георгиевичу! Ему бы подошли мои израильские. - Он подходит к своему чемодану, достаёт пачку презервативов и показывает Марине. - Подошли б?
- Виктор! - Марина уже улыбается, но видно, что она очень волнуется и пытается подавить это волнение. - Это ты у него спроси.
- У него? - Шулявицкий тыкает пачкой в сторону Щукова. - Спрашивал. Он у него безразмерный. Подошли б. Ты понимаешь, почему «подошли б», а не «подойдут»? - спрашивает он вдруг Марину и упирается взглядом куда-то в пол.
Марина смотрит на Щукова, но взгляд её ничего не выражает, может она смотрит и не на Щукова вовсе. Щуков же всё это время смотрит только на неё. Прикрывая халатом шею, Марина переводит взгляд на Шулявицкого. Некоторое время царит молчание.
- Что ж, Питер значит. - Шулявицкий тяжело и громко вздыхает, чешет свой бородавчатый нос, бросает пачку презервативов в чемодан. - Спектакль продолжается. Мариинка! Товстоногов! Мелодрама-водевиль с  летальным… пардон, летательным исходом! - говорит Виктор, как-то театрально жестикулируя и прохаживаясь по комнате, и потом, напевая, - Мой дельтаплан, мой дельтапла-а-ан, - выходит из комнаты.
- Как он сюда попал? - испуганно шепчет Марина сразу после того, как дверь за Шулявицким закрылась. Она пытается закурить, но пальцы её дрожат.
- Как? - Щуков пожимает плечами. - Я уже где-то об этом читал.- Он морщит лицо. - Кто это?
- Ах, да.- Марина садится на стул и опускает голову на ладони. - Старая дура, старая дура, старая дура, - повторяет она, - надо было закрыть на оба замка. - Она всё-таки закуривает и затягивается. Выпускает дым в потолок. Слышно, как где-то начинает плескать вода. Душ. - Теперь он не уйдёт, - говорит Марина. Она как-то жалобно и виновато смотрит на Щукова: нервная затяжка за затяжкой, дымит в потолок, иногда бросая короткий взгляд на Щукова и пытаясь улыбнуться, но при этом дёргается только край рта. Курит она не по-женски, а как-то по-мужски, выпуская дым то краем рта, то через нос. - Какой ужас. - Она жалобно смотрит на Щукова. В её взгляде ещё есть немного прежнего тепла, но уже больше какой-то обречённости. Щуков улыбается.
- Что будем делать?
- Не знаю.
- Может послать его? Я...
- Он не уйдёт. - Марина покачивает головой и нервно смеётся. - Тебе с ним не справиться. Это будет что-то, а я этого не хочу. - Она сокрушённо качает головой.
- Что значит «что-то»!? - возмущается Щуков.
- Он и тебя и меня…Как же это я так? - Марина стонет, гасит сигарету и закуривает новую. - Ннет-нет-нет, только ничего не делай. Я прошу…умоляю…
- Бред какой-то. - Щуков усмехается в ладонь…
Дверь в комнату медленно открывается, и на пороге появляется Шулявицкий, на нём синий халат, надетый на мокрое тело. Халат ему явно коротковат, и видны его толстые волосатые ляжки. Он улыбается Марине и протягивает ей из-за спины букет роз. Алые и белые розы.
- Я поздравляю тебя. - Он обнимает Марину и целует в губы.
- Спасибо, - говорит Марина, беря букет.
- Дарите женщинам цветы. А? - Шулявицкий улыбается Щукову. Щуков смотрит на него с ухмылкой и не отвечает. - Хороша банька. - Шулявицкий приглаживает ладонью мокрые волосы. - Ты ещё не был там? - Он кивает куда-то себе за спину. - А то полетел бы чистеньким-чистеньким. - Он достаёт из своего чемоданчика две бутылки водки и ставит на стол. - Ты представляешь, - обращается он к Марине, - чушь какая-то у вас завелась, водочки еле достать. - Он улыбается, скаля зубы, и переводит взгляд на Щукова. - Зашёл тут к одному нашему, а он мне как одолжение. Марина, - он подталкивает Марину и хлопает её по попке, - дай-ка нам два гранчака.
Марина выходит из комнаты.
- Да ты расслабься. - Шулявицкий пытается приобнять Щукова, но Щуков отходит в сторону. - Я живу тут неподалёку…жил…Так-так… Ну, - Шулявицкий смотрит на Щукова, - в баньку ты, значит, не хочешь. А напрасно. - Он обеими руками приглаживает мокрые волосы. - Напрасно.
Входит Марина с двумя стаканами.
- А вот и стаканчики. - Шулявицкий раскупоривает бутылку. - Сейчас выпьем тет-а-тет. А? - Он подмигивает Щукову и разливает водку по стаканам. - Ну, - он поднимает стакан и протягивает его Щукову, и Щуков берёт стакан. - Взял! - почти кричит Шулявицкий. - Всё-таки взял. А куда ты денешься?! - Он вытягивает губы трубочкой, издаёт чмокающий звук в сторону Щукова и берёт свой стакан. - А теперь за знакомство…О! Что я говорю!? За нашу…за мою божественную крошку, за мою музу жизни. Чокнемся! - Они чокаются.
Щуков, настороженно глядя в глаза Шулявицкого, пьёт. Пьёт и тот.
- Ха! Хорошо! - Шулявицкий вытирает ладонью рот. - После первой не закусываем?
- Ни в коем случае, - говорит Щуков, он бросает вопросительный взгляд на Марину, Марину отводит свой взгляд.
- Вот и я так считаю. Ну, - Шулявицкий раскупоривает вторую бутылку и наливает водку в стакан Щукова, - Выпей для храбрости. - Он протягивает Щукову стакан, и Щуков берёт. - Ха! Ты посмотри, Марина, и второй взял. - Он трёт лицо руками. - Уважаю. Наш человек!
Щуков медленно выпивает водку большими глотками. Вытирает губы рукой.
- Спасибо, - говорит он. Он улыбается Марине, но видно, что краем глаз он наблюдает за Шулявицким.
- Виктор… - испуганно говорит Марина.
- Ну, а теперь, - Виктор подходит к окну, смотрит вниз, потом куда-то вдаль, вздыхает и подходит к Марине.
- Вы не выпили второй стакан, - говорит Щуков и ставит стакан на столик.
- Ах, да, - спохватывается Шулявицкий, смотрит в стакан и медленно пьёт. - Хорошо, - он морщит лицо, - но, - и улыбается Марине. - Если б ты только знала, как я по тебе соскучился. Все эти Польши…- Он вдруг бросает взгляд на Щукова и изображает удивление. - Ты ещё здесь, старик?! – Он берёт Марину за руку. - Выйдем на минутку.
Марина смотрит на Щукова, потом она как-то рассеянно кивает головой:
- Да-да, - и с задумчивым видом выходит из комнаты.
- Ты понял, - Шулявицкий с усмешкой смотрит на Щукова, - как она скажет, так ты и сделаешь. Договорились?
Щуков поворачивается к нему спиной и кивает:
- Договорились. - Он слышит, как со стуком закрывается дверь. Сразу за этим слышатся то ли вздохи, то ли поцелуи, потом слышны слова Марины «нет-нет», потом какая-то возня, потом возня мгновенно стихает, и слышится какое-то постукивание. Потом кто-то шепчет «Марина», и опять какая-то возня, потом тихий разговор, потом вдруг Шулявицкий громко говорит «Оба, понимаешь, оба будете лететь дельтапланом!», потом, но неразборчиво, слышны ещё какие-то слова, но всё тише и тише. Щуков вдруг лихорадочно смотрит по сторонам, взгляд его уже достаточно пьяный, чуть пошатываясь он подходит к столику и кладёт в карман стакан. Потом он смотрит на экран телевизора: на экране мужчина и женщина кричат друг на друга и…Щуков чему-то улыбается…смеётся даже и оглядывается.
В комнату входит Шулявицкий, на нём его серый  костюм и серый галстук. Марина тоже заходит, но остаётся у двери.
- Интересно? - Шулявицкий смотрит на экран.
- Очччень, - бормочет Щуков, берёт со стола сигарету и начинает её мять.
- Я не люблю, когда в комнате курят, - говорит Шулявицкий.
- А я люблю, - пьяно говорит Щуков и смотрит на Марину. Марина выходит из комнаты и тут же возвращается.
- Ваня, можно тебя, - говорит она как-то сухо и снова выходит из комнаты.
- Извините, - говорит Щуков Шулявицкому и выходит за Мариной.
- Вот что, Ваня, - Марина тяжело вздыхает и смотрит куда-то мимо Щукова. - Чтоб чего не вышло, я тебя отсылаю…
- Не понял, - бормочет Щуков и, чуть пошатнувшись, смотрит на Марину в упор. - Не понял. - Он мотает головой. - Ты только скажи, я…
- Тебе нужно идти, - тихо, но настойчиво говорит Марина.
- То есть? - Щуков трёт лицо, закрывает глаза, открывает.
- Помнишь, один пунктик твоей теории любви? – Марина смотрит куда-то вниз. – Всё со временем и любовь тоже притупляется и ослабевает или даже вообще исчезает…
- Это не моя теория.- Щуков вздыхает. - Это всемирноизвестный закон и… - Он не договаривает.
- Будем считать, что он уже сработал, - тихо-тихо перебивает его Марина.
 - И что, я должен уйти? - Щуков смотрит на Марину.
- Да, Ваня.
- А он?
- Он не уйдёт, - не сразу отвечает Марина.
- Вот как! - Щуков мнёт сигарету, засовывает её в рот и жуёт. - Я, кажется, пьян. Ты извини. - Он усмехается. - Что ж, наверно,  пусть так тебе будет лучше.
- И тебе. - Марина смотрит куда-то в потолок  и шепчет: - Какой ужас, Ваня! Какой ужас!..
- Я ж больше никогда… - Щуков не договаривает, выплёвывает табак.
- Я знаю. - Марина опускает глаза, на её глазах слёзы. - Иди, Ваня. - Она отворачивается.
Щуков некоторое время стоит и смотрит, как сыпятся из его руки остатки табака, потом смотрит в спину Марины, подходит к ней, кладёт ей руку на плечо. Она убирает его руку со своего плеча. Щуков чему-то усмехается и медленно-медленно направляется к двери. Около двери он находит свои туфли, обувается.
- Думал, что после столько сразу выпитого опьянею в стельку, а, - Щуков трёт пальцами глаза, - а только стемнело как-то всё. - Он берётся за ручку двери.
- Прости меня, Ваня, - тихо-тихо говорит Марина.
- Ты меня прости, - говорит Щуков и дёргает за ручку, потом ещё раз. – Заперто. - Он оборачивается. - Заперто.
- Не может быть! - Марина подскакивает к двери, тоже дёргает за ручку, и… дверь открывается. Она с некоторым удивлением смотрит на Щукова и отходит в сторону.
- Я захотел, чтоб ты открыла дверь, - говорит Щуков и моргает Марине двумя глазами. - Да! - Он засовывает руку во внутренний карман пиджака, потом  - в другой, достаёт билеты. - Это билеты на самолёт. - Он рассматривает билеты, один кладёт на пол. - Это твой…
- Мне не нужен билет, - говорит Марина.
 - Сдашь. Получишь деньги. - Щуков вздыхает, улыбается Марине. - Если что, то вылет в пять утра. - Он поворачивается к ней спиной, берётся за ручку двери…
- Ив, - шепчет Марина.
Щуков замирает, стоя спиной к Марине.
- Уходи, Ив, - шепчет Марина.
- Вылет в пять утра, - говорит Щуков, не оборачиваясь, и уходит.
Улица встречает Щукова дождём в лицо. С ветром. «Ветер и дождь – это то, что надо, - кричит Щуков. - Снега только не хватает!» - Он идёт сначала против ветра, идёт стремительно, потом сворачивает за угол, смотрит на часы в свете фонаря. «Одиннадцать без пяти.Успею…Стоп! – шепчет он вдруг со свистом.-Хавана Клаб! Идиот неписанный! Надо забрать. Все! Теперь то они…» - Он вдруг видит на другой стороне улицы автобус, перебегает улицу, впрыгивает в остановившийся автобус и едет. Едет недолго, но всё время смотрит прямо перед собой. «Конечная! Выходи!» - говорит водитель. Щуков выходит и видит: четыре дома и темнота. «Где я?» - бормочет он. «На конечной,» - говорит водитель Коля Свистунов,.выходя из автобуса. «А метро где?» - бормочет Щуков. «В другую сторону надо было ехать!» - смеётся Коля свистунов, направляясь в сторону дома. «Когда ты поедешь до метро?» - кричит вслед Щуков. «Утром!» - кричит, не оборачиваясь Коля Свистунов. Щуков, чуть пошатываясь, смотрит на часы, повернувшись к фонарю, но стрелок не видно. «Та-а-ак, ситуация обостряется, - бормочет он и смотрит по сторонам. - Только б не вырубиться… А как на ту сторону выбраться?» - спрашивает он спину Коли Свистунова, прошедшего мимо к автобусу. «Иди прямо за эти дома, может повезёт с последним трамваем,» - не оглядываясь отвечает Коля Свистунов, ткнув при этом пальцем куда-то себе за спину и вверх. И ещё до Щукова доносится слово «Чудак». Щуков быстро идёт за дома, проходит всего метров двадцать-тридцать и оказывается в лесу. Очень темно. Щуков смотрит по сторонам, но вокруг лишь шум и темнота леса и ни одного просвета. Беспросветная тьма. «Развезло, - смеётся Щуков. - Развезло.»  Он обхватывает лицо руками и беззвучно смеётся. Потом садится под дерево и, прислонившись к стволу, смотрит перед собой. В чёрной луже что-то блестит, что-то отражается. Фонарь? Луна? Но это свет. Круглый жёлтый шар, покрытый рябью. А на небе туман, вокруг угрюмые сосны. И дождик мелкий-мелкий моросящий, он шлёпает по листве, шуршит в траве. Щуков встаёт с холодной мокрой земли и выходит из леса. Под ногами хлюпает и чавкает. Где-то вдали под фонарём виден человек. Щуков ускоряет шаг. «Эй, человек! - кричит он, идёт ещё быстрее и переходит на бег. Человек приближается. Оказывается, что он идёт на встречу. - Как перебраться на ту сторону?» - спрашивает Щуков, поровнявшись с ним. «На какую?» - спрашивает человек, покачиваясь. Лица его не видно. Темно. «На ту,» - говорит Щуков и тычет куда-то рукой. Человек пристально смотрит в направлении его руки. «А-а-а, - тянет человек и лезет в карман. - Сделай глоток.» - Он достаёт из кармана бутылку, вытаскивает пробку зубами и протягивает бутылку Щукову. Щуков берёт бутылку, подносит ко рту и морщится. «Что, самогон?» - «Угу, - отвечает человек. - Пей!» - «Нет, - Щуков возвращает человеку бутылку. - Я интеллигент, я не пью самогон… Конечно, самогон – это вещь, но мне вот так нужно перебраться на ту сторону.» - Щуков проводит ребром ладони по горлу. «Ты выпей сначала, - говорит человек. - Какую тебе ещё такую сторону надо...» - «Реки. Ту сторону реки. Ты что не видишь, Днепр...» - «Ах, Днепёра, - человек медленно, глядя по сторонам, поворачивается к Щукову спиной. - По ту сторону реки. Правильно. Метро уже не ходит, тачку здесь не поймать...Я и не знаю...» - «Ты понимаешь, - Щуков начинает хихикать, - сначала я ничего не понял, а потом...» - Щуков не договаривает и громко смеётся. «Эй, на палубе, - кричит вдруг человек и показывает куда-то рукой, - видишь вон тот трамвай?» Щуков смотрит в направлении вытянутой руки с бутылкой: там действительно что-то двигается светящееся. - Он сейчас сделает круг, и, если ты побежишь наперерез, вон туда, - человек показывает рукой с бутылкой в другую сторону, то перехватишь его, доберёшься до депо, а там, - человек расплывается в улыбке, - и тачку словишь. Это всё, что сейчас можно сделать. Будешь?» - Человек протягивает Щукову бутылку. Щуков тянет руку к бутылке и видит, что трамвай уже почти закончил круг и набирает ход. «Я побегу, - говорит он человеку. - Спасибо тебе,» - и он начинает бежать. «Нема за що....» - летит ему вслед. Щуков бежит по лужам, иногда спотыкаясь, по грязи. «Быстрее! - летит ему вслед. - Ещё быстрее, как на стометровке!..» - и смех, и смех, и смех....
Трамвай тормозит, открывает двери и на малом ходу поджидает Щукова. Щуков впрыгивает в трамвай. «Вагон идёт в парк,» - говорит трамвайщица в полуоткрытую дверь. «Хоть к чёрту,» - улыбается Щуков и падает на сиденье. Некоторое время он едет с закрытыми глазами, потом вдруг спохватывается и всматривается в темноту. Только ночные дома, тусклые ночные фонари, дождь по лужам и больше ничего и никого. «Останови поближе к такси, - кричит Щуков, встаёт, подходит к кабинке трамвайщицы и просовывает голову в дверцу. – Поближе…» - «Хорошо. - говорит трамвайщица, женщина в дожевике и в косынке. - В такой час и что вас чёрт носит?» - «Жизнь, - улыбается Щуков и начинает петь: - Я - в си-ний трол - лейб- ус - са-жусь-на-хо-ду…» - «В красный трамвай!» - смеётся трамвайщица. «Эх, жизнь,» - тяжело вздыхает Щуков. «Жизнь – это хорошо, - говорит трамвайщица. - Всё пьём, пьём,  а дома жена, дети...» - «А хорошая жизнь ещё лучше.» - Щуков начинает смеяться. «Вон зелёный едет!» - Трамвайщица показывает на противоположную сторону дороги и тормозит. «Спасибо,» - кричит Щуков уже повиснув на подножке трамвая, спрыгивает с движущегося ещё по инерции трамвая и бежит навстречу такси с поднятой вверх рукой. Такси тормозит. «Спасибо,» - Щуков открывает дверцу остановившегося такси, машет рукой трамвайщице, та отвечает тоже рукой, и трамвай набирает ход. Щуков падает на заднее сидение. Впереди рядом с таксистом сидит мужчина в шляпе. «Куда?» - спрашивает таксист, поправляя зеркальце. «На ту сторону, на Нивки,» - отвечает Щуков. «Через Борщаговку,» - говорит таксист. «Хоть через что, но только мне в четыре надо быть в Борисполе,» - говорит Щуков. «Будете. Были б деньги.» - Таксист смеётся. «Будь спок, - говорит Щуков. - Толкнёшь, я вздремну.» Едут молча. Щуков не дремлет, а смотрит в тёмное пространство ночи. «Ха-ха! Ха-ха! Ха-ха! - посмеивается он всё время. - Хи-хи-хи…» - «Что с вами?» - решается спросить таксист. «Всё хорошо, - говорит Щуков. – Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Это что? Мост Патона? Хи-хи-хи...» -  «Вы считаете, что это смешно?» - спрашивает мужчина в шляпе, слегка повернув голову. «И ещё как.» - Щуков смеётся. Хохочет долго и заразительно. Таксист вдруг не выдерживает и тоже начинает хохотать, за ним и мужчина в шляпе. Таксист тормозит: «Не могу.» Некоторое время они стоят. «Нам ещё в Борисполь.» - Щуков постукивает по циферблату часов. «Да, конечно,» - кивает таксист. Едут. «Вы понимаете, - начинает говорить Щуков и хохочет, потом трёт глаза и продолжает, посмеиваясь: - Сначала...А потом чуть не обделался.» И они втроём снова начинают хохотать. Нахохотавшись едут дальше. Едут молча, только у Щукова иногда вырывается «Ха-ха!». На Борщаговке у универсама мужчина в шляпе выходит и, уже расплатившись и заглянув в почти закрытую дверцу и посмотрев на Щукова, вдруг громко хохочет. Щуков смотрит на таксиста, оба пожимают плечами, дверца хлопает, и они уезжают. «Я мог бы через Московский мост, - говорит таксист, - этому чудику всё равно было, когда и где выходить.» - «Мне почти тоже, - говорит Щуков, вздыхает и закрывает глаза… Открыв глаза, он смотрит по сторонам. - Что? Почему стоим?» - «Нивки. Куда дальше?» - отвечает таксист. «Нивки? - Щуков смотрит по сторонам ещё раз. - Да мы почти приехали. Немного вперёд.» - Он показывает рукой. Они проезжают метров пятьсот и останавливаются у высотного дома. Щуков расплачивается и выбирается из такси. «Зачем я сюда ехал?» - спрашивает он вдруг. «Ну, ты и даёшь,» - улыбается таксист. «Ах, да! Хавана Клаб! Спецзаказ! - Щуков машет рукой. - Я сейчас уйду, а минут через пятнадцать вернусь. - Щуков задумывается. - И ты отвезёшь меня в Борисполь.» - Он захлопывает дверцу и медленно направляется в сторону дома. На ступеньках он останавливается и оглядывается на такси, потом смотрит в дождливое небо. «Да, - тихо говорит он задумчиво себе под нос, - завтра вечером я уже буду огого где и…» - Он заходит в дом, едет лифтом. У  двери квартиры номер 121 долго роется в карманах, находит ключ, открывает дверь, стараясь не шуметь,  и осторожно входит в квартиру…Входит на половину. В прихожей горит свет, в одной из комнат видно через слегка приоткрытую дверь  тоже горит свет, и в кухне горит свет. Щуков видит в кухне кучерявого брюнета, тот сидит спиной к Щукову на корточках у раскрытого холодильника и, насвистывая «Шербурские Зонтики», что-то достаёт из холодильника и кладёт рядом на пол, в одной руке он уже держит бутылку шампанского. Откуда-то из комнат, наверно из той, в которой горит свет, доносится музыка. Щуков некоторое время, пятясь назад и прикрывая дверь, смотрит на спину кучерявого брюнета. «Сёмушка-а-а, что-то сквозит, - доносится откуда-то женский голос, - закрой, наверно, балкон.» -  «Я сейчас, госпожа Левченко,» - кричит кучерявый брюнет, закрывая холодильник, при этом он смотрит куда-то вбок, и обозначается его профиль. Это Гайдамаченко. Щуков осторожно-осторожно прикрывает дверь совсем, тянет её на себя до щелчка и почти на цыпочках быстро идёт к лифту. Спустившись лифтом вниз и выйдя из него, он сталкивается с Игорем Стеценко и с собакой на поводке. Молодой дог Эверест. «Иван Георгиевич! – радуется Игорь Стеценко и преграждает Щукову дорогу, - помнишь, я вчера тебе говорил, что нашёл место на КИНАПЕ?» - Сказав, он некоторое время думает. Щуков, наклонив голову, ждёт. Эверест тем временем становится лапами на него. «Эверест, рядом! - командует Игорь Стеценко и смотрит на Щукова. - А сегодня мне говорят «адьё». - Игорь Стеценко вдруг трясётся от смеха. «Это хорошо,» - улыбается Щуков из наклонного положения головы. Молчание. «А как у вас?» - спрашивает Игорь Стеценко. «У нас? Приходи завтра, поговорим, - говорит Щуков. - Щас я пьян.» - «Вы куда сейчас?» - Игорь Стеценко сдувает с Щукова пылинку. «За сигаретами,» - отвечает Щуков. Игорь Стеценко удивляется: «В такое время?! - В это время Эверест заскакивает в лифт и тянет его за собой. - Извини,» - говорит Игорь Стеценко, и дверь лифта закрывается. Щуков некоторое время стоит у лифта, потом смотрит по сторонам и вдруг резко подпрыгивает и разбивает лампочку. Становится темно-темно. Потом, привыкнув к темноте, он выходит из дома и идёт в сторону чернеющего леска. У самого леска оглядывается. Потом оглядывается ещё раз и видит такси, которое медленно едет в его сторону.
Всё тот же моросящий дождь, и он уже превращается во всепроникающую сырость. Щуков открывает дверцу подъехавшего такси, и садится рядом с таксистом. «Ну ты и скотина, - говорит таксист. - Я ж жду тебя!» - «Се ля ви, - говорит Щуков. - Чую, что ты не местный» - «Правильно чуешь, - говорит таксист.- Ну и погодка. В Борисполь, говоришь?» - «Гони! - Щуков кивает головой куда-то вперёд.-Только на югах сейчас…Только на югах! Гони в Борисполь! Гони! В последний вагон мы всегда успеем. - Щуков смотрит часы и смеётся:
- ВОТ И ПОКАТИЛ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛЛЛЕТА!»

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛЛЛЕТА. АВГУСТ, ОН ЖЕ - ПРОЛОГ.

В ночь с Тридцать Первого Июля на Первое Августа причинно-следственная связь Пространства и Времени нарушается. Кто является этому причиной? Что? Не исключено, что Солнце…
Август в Джонхоте выдался необычайно жарким. Даже расплавились некоторые камни на Джонхотском пляже. Не говоря уже о некоторых металлических элементах конструкции причала. Слабое звено! Тут ничего не поделаешь.
И духота!!!
Итак, в один августовский день к Джонхотскому причалу строго по расписанию пришвартовался катер. С катера на берег сошёл народ. В основном отдыхающие…И ещё двое. Это Илья Ефимович Имянитов и Борис Николаевич Евтеев. Их лица в отличии от лиц остальных сошедших пассажиров выражали бесконечную озабоченность.
-…ты понял меня, - продолжает Илья Ефимович с раздражением в голосе. - Небо моё! - Он смотрит в небо. - До чего ж я опустился, что психую!
- Илья Ефимович, всё будет хорошо, - пытается успокоить его Евтеев.
- Где он, твой Ив Щуков хренов? - не унимается Илья Ефимович. – Ищи его…
- Элементарно, - лепечет Евтеев. - Он всегда лежит вон там на камнях. -Евтеев показывает рукой куда-то вдоль пляжа. - На нём вот уже много лет неизменно красная шляпа и плавки цвета морской волны.
Они спускаются от причала к морю. Илья Ефимович разувается и шлёпает по воде.
- Хоть ноги умою, - говорит он. - Эх, Борис Николаевич, Борис Николаевич, - Илья Ефимович бьёт босой ногой по воде, и разлетаются брызги, - не догнал ты, что ему-то тот дипломат и не нужен, у него в голове его копия…
- Ну чуть лажанулся, - мямлит Евтеев, он идёт по песку обутым. - Извините…
- Юман (американский специалист по электрическим разрядам в атмосфере)!.. Два дня осталось! - Илья Ефимович вздыхает. - А я, а мы…
- Да, вон он! - кричит вдруг Евтеев и показывает рукой куда-то вперёд. - Щук! Вон он! Шляпа на морде, руки раскинуты, ноги – тоже.
- Господи, - говорит Илья Ефимович тяжело дыша, - ну ты и втянул меня…
- С ним стало тяжеловато говорить, - говорит Евтеев. – Сейчас только вы для него авторитет.
Они ускоряются, Евтеев уже почти бежит, Илья Ефимович отстаёт на пару шагов. Они останавливаются. На камнях лежит мужчина в плавках цвета морской волны, на его лице красная шляпа, во рту сигара. Они обступают его с двух сторон. Некоторое время стоят молча, мужчина на песке не шевелится. «Ну!» - кивает Илья Ефимович Евтееву.
- Ив, - говорит Евтеев, - а вот мы.
Мужчина на песке никак не реагирует на эти слова. Снова молчат.
- Ив, какого чёрта?! - Евтеев смеётся, наклоняется к мужчине и стучит согнутым указательным пальцем по шляпе. - Можно?
Мужчина снимает шляпу. Это не Щуков.
- В чэм дэло? - спрашивает Не Щуков, не вынимая сигары из рта.
- Ты кто? - спрашивает Илья Ефимович.
- А ВЫ хто? - спрашивает Не Щуков.
- Я Илья Ефимович Имянитов, а это Борис Николевич Евтеев, - представляется Илья Ефимович. - Ленинград. Геофизическая Обсерватория.
- А-а-а, - тянет Не Щуков и вынимает из рта сигару. - Алик. Торгую мандаринами на Бессарабке в Киеве. А здесь меня наняли за пятьдесят рублей в день лежать на этих камнях до обеда в течении августа. В красной шляпе и в этих долбанных плавках. – Он тыкает сигарой сначала на шляпу, потом на плавки.
- Кто нанял?
- Понятия не имею. В самолёте у нас были рядом места. Разговорились…
- И что?
- И нанял. Прилично заплатил и…
- Он был один?
- А вот этого я не скажу-у-у-у…
20.07.1980. – 20.07.2013.