Блатной

                Все сотрудники отделения называли его за глаза «наш блатной». «К нам снова наш блатной явился» - с улыбкой усмехались между собою, услышав крик и шум. В глаза называли «Иван Степанович», почтительно здоровались, вежливо прощались. Особо почитать и уважать Ивана Степановича им было не за что. Если бы не был он отцом начальника их отделения, и вовсе бы гнали его отсюда взашей без лишних церемоний. Но раз так случилось, что приходился он родным папой их непосредственному руководителю, то приходилось считаться с этим обстоятельством, называть почтительно по имени – отчеству, интересоваться здоровьем и делами. Ну интересоваться делами – это уж потом, когда кризис был позади.
               В общем-то, Иван Степанович не был особо вредным или неприятным типом. Так,  обычный, нормальный, среднестатистический российский мужик немного за шестьдесят, каких на Руси пруд пруди. И грехов особых за ним не наблюдалось. Хотя, конечно, не без того. А кто у нас без греха? В соответствии с христианской религией, человек рождается уже во грехе. А уж за шестьдесят с хвостиком вольно или невольно обрастешь ими, как подводная часть проплавающего свой век  корабля ракушками да лишайником.
               Насчет всех грехов Ивана Степановича не в курсе, а вот один его грех, или, выразимся мягче, недостаток характера, на лицо – был Иван Степанович вспыльчив до крайности. Человек холерического темперамента, нервный, взрывной, мгновенно раздражаемый, он мог вспыхнуть по пустяковому поводу как порох. Особенно это стало проявляться после того, как полтора года назад он овдовел, а за три месяца до того ушел на заслуженный отдых. С его неспокойным, деятельным характером было ему до чёртиков тошно и тоскливо проводить одинокие дни в тесных стенах панельной однушки. Душа и тело отчаянно требовали действий, событий, перемен. А какие особые перемены могут быть у одинокого пенсионера? Телевизор он особо не почитал, так, последние новости узнать, да в который раз посмотреть добротный советский фильм о войне. К чтению себя тоже не приучил. Разве что газетку свежую проглядеть, приняв во внимание, что половина опубликованного – вранье чистейшей воды или искаженная информация. Промаявшись от безделья с полдня, Иван Степанович собирался, одевался и отправлялся по магазинам, аптекам, на рынок – на людей посмотреть, себя показать.
               Вот в такие вылазки и случались с ним зачастую разные происшествия. То с наглой продавщицей в магазине сцепится, то с хамоватой кондукторшей в общественном транспорте схватится, то на рынке разругается в пух и прах, то в ЖЭКе поскандалит. При этом ему было принципиально важно, чтобы последнее слово непременно за ним осталось, одержать, так сказать, моральную победу над противником.
               Но некоторые уступать не желали ни в какую. И тогда разгоралась словесная драчка. Иной раз она приобретала масштабы грандиозного скандала переходящего в рукоприкладство, так, что несколько раз присутствующими были привлечены наши доблестные сотрудники полиции для урегулирования ситуации.
                В один из таких разов сын Ивана Степановича в сердцах и высказал своему отцу: «Ты бы, батя, полегче как-то. Ты же меня подставляешь. Я не знаю... валерьяночку почаще пей, что ли.  Ну сколько можно тебя выручать. А знаешь что, ты как чувствуешь, что вот-вот опять сорвешься, сразу мне звони или нашему дежурному. Я дам указание, чтобы на место по твоему звонку мигом наряд высылали, тебя мои орлы будут доставлять в отделение, и тут уж выпускай пар сколько душа твоя пожелает».
               Так и повелось. Как только проявлялись предпосылки возможного конфликта, Иван Степанович, помня наказ сына, мгновенно набирал телефон дежурного, и через несколько минут патрульная полицейская машина увозила его в отделение. Там он коротко приветствовал присутствующих взмахом руки и скорым шагом направлялся к решетке «обезьянника». Это была его собственная инициатива, можно сказать, убедительная просьба, выраженная в категоричной форме, чтобы его непременно закрывали в это отгороженное решеткой помещение со скамьей вдоль стены. Пробовал сын убедить отца в излишности данной меры, но отец был непоколебим: за решетку – и баста, и чтобы дверь непременно на ключ.
               Первые полчаса Иван Степанович нервно маршировал по крошечному пространству – три шага туда, три обратно. Псих из себя выпускал. При этом, маршируя за решеткой, Иван Степанович вслух энергично дискуссировал со своим невидимым оппонентом, доказывая свою правоту, размахивал руками, рубил ребром ладони, как шашкой, грозил кулаками. Будучи уж слишком взвинченным, увлекшись, он, ухватившись руками за толстые металлические прутья, иной раз кричал дежурному: «Правду за решеткой не утаишь! Но пасаран! Смерть фашизму! Свободу заключенным!»  Но если дежурный, поддавшись на его лозунги, пытался дать свободу заключенному, сам заключенный ни в какую не давал дежурному открыть замок, энергично отпихивая его сквозь решетку. Потом, когда пыл его утихал, он смиренно объяснял: «Ты, сынок, когда я в ударе, лучше со мной не связывайся. Христом богом прошу тебя. Пусть я ору, матюгаюсь, слюной брызжу, ты просто на меня внимания не обращай. Плюнь. Мало ли чего я тут. Работай себе, на меня не смотри. Я ведь затем сам себя за решетку и сажаю, что опасаюсь не совладать с нервами. А так посижу малость, покричу, побуяню и снова тихий. А главное, не натворю ничего такого, за что потом может быть неловко перед людьми и больно на сердце».
              Вскоре все уже привыкли и действительно почти перестали обращать внимание на чудачества немолодого человека, который с периодичностью примерно раз в неделю по блату сам себя заключал за решетку на час-полтора. Так и называли его за глаза: наш блатной. Ну а в глаза либо при начальнике отделения исключительно Иван Степанович.
              Надо сказать, что Ивану Степановичу полюбилось, пришлась по сердцу роль заключенного. Иногда он просто упивался ею, увлекаясь, мог изображать из себя незаконно арестованного либо невинно пострадавшего за правду. Единственное, на что было твердое табу, установленное начальником отделения для лже-заключенного – присутствие политической подоплеки. Иной раз Ивану Степановичу так хотелось выкрикнуть нечто вроде «Свободу демократии!» или «Долой власть воров!», не то, чтобы он был такой пламенный борец за демократию, просто красиво, блин, звучит: «Свободу демократии!». Но как в душе нежно любящий отец, он не мог подводить собственного сына. Из этих же соображений в его лозунгах также напрочь отсутствовали высказывания о продажности и коррумпированности российской полиции. И Ивану Степановичу оставалось только призывать неведомо кого вперед, за свободу, за равенство и братство, а также протестовать против несправедливости вообще и против фашизма, который не пройдет. При этом речь его щедро была сдобрена ненормированной лексикой, именуемой в обиходе матом. Ну да в полиции и работники и клиенты – люди бывалые, их такими пустяками, как соленые словечки, не смутить.
              Когда силы иссякали, блатной, сидя в углу на жесткой скамье, пел сначала интернационал или о красных кавалеристах, про которых былинники речистые ведут рассказ. Постепенно его репертуар съезжал на лирику, и он душевно исполнял о березе, которую обнимал как жену чужую, или «о тополях, тополях в город мой влюбленные». Если был в мрачном расположении духа – то пел о горящей над могилою звезде любви. Потом и вовсе затихал. Когда за решеткой устанавливалась полная тишина, дежурный понимал: кризис миновал, можно выпускать узника на волю, что он с удовольствием и делал.
               Иван Степанович выходил на свободу посветлевший, умиротворенный, с прояснившимся лицом и чувством некоей внутренней гармонии. Без слов, но от души жал руку дежурному. По пути перекидывался парой словечек о жизни с сотрудниками. Заглядывал в кабинет начальника. Если тот был занят, то просто салютовал ладонью. Если располагал свободной минутой, то заходил передавать приветы снохе и внукам.
              Потом шел на выход,  прямой и легкий, словно скинувший груз с души и сердца. Ему и впрямь было хорошо и комфортно внутри. На крыльце он некоторое время стоял, любуясь небом, щурясь на солнце, вдыхал полной грудью свежий воздух, тихо улыбался неведомо чему. И уходил не оглядываясь. Чтобы через несколько дней снова ворваться вихрем, нервно пронестись к решетке, с лязгом захлопнув за собою железную решетчатую дверь.