Старший лейтенант Шаповалов

Рассказ в двух частях: человек и душа.


- Слыхал, - проговорил отец протопоп, - хотя и не помню, где.
- Не в газетах ли читали?
- Вот именно дети в газетах где-то читали и мне рассказывали.
                Н.С. Лесков «Русское тайнобрачие»

- Господин старший лейтенант, вас вызывает министр, - сказал капитан Балашов.
 
Хоть мы носили одинаковые погоны без звездочек, но Алексей Балашов в приемной был главнее меня. Он служил с Сухомлиновым с довоенного времени, привык к своим обязанностям и хорошо себя чувствовал на этом месте. Я же полагал себя временным сотрудником, пришедшим в военное министерство после ранения, и собирался вернуться во флот после полного восстановления здоровья.

Отношения с Балашовым были товарищеские. И столь формальное обращение происходило от  необычности ситуации. Я разговаривал с министром только один раз, когда прибыл на службу в министерство  и представлялся ему, как представлялся каждый офицер, служащий при военном министре. В тот раз Владимир Александрович разговаривал со мной вполне доброжелательно, спросил, из каких я Шаповаловых, не родственник ли мне подполковник Шаповалов, которого он помнил по Турецкой кампании 1887 года, спросил о моем ранении. Пожелал удачной службы на новом месте и отпустил. Потом я видел Сухомлинова каждый день, когда он один или со свитой пересекал приемную, а мы, адъютанты и военные посетители, вскакивали и вытягивались.

Личный вызов к министру мог означать только то, что мне предстоит оставить адъютантство и вернуться к службе на корабле, что вполне соответствовало моим стремлениям, и о чем я заявлял. Но даже, если это так, направление меня во флот могло произойти без аудиенции у военного министра, как говорится, не велика птица. После слов Балашова я разволновался: куда меня пошлют, и что еще мог содержать этот вызов, кроме назначения.

Приведя себя в порядок перед зеркалом в углу приемной под взглядом Балашова, я вошел в кабинет и доложился.

- Ваше высокопревосходительство, старший лейтенант Шаповалов явился по вашему распоряжению.

- Сообщаю вам с некоторым сожалением, голубчик, что вы больше не будете моим адъютантом. В соответствии с вашим желанием вы направляетесь в распоряжение штаба флота. Вам надлежит сегодня же в час пополудни явиться в штаб и представиться капитану первого ранга Муравьеву. Благодарю за службу! Желаю вам хорошего назначения.

Я поблагодарил, как положено.

-  Вот вам последнее адъютантское поручение. Перед визитом в Адмиралтейство вы пойдете в Казанский собор. У последних колонн правого крыла в половине первого к вам подойдет господин в штатском и спросит: «У вас документы для штабс-капитана Лемке?». Ничего ему не отвечайте, отдайте этот конверт и следуйте по своим делам.

Министр замолчал и посмотрел на меня. Я сказал: «Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!».  Министр продолжил.

- Этот господин говорит по-русски нечисто, он из лифляндцев, - министр опустил глаза, помолчал пару секунд и продолжил. – Конверт заносить в журнал корреспонденции не нужно. Кто поручил вам  передачу конверта, ни при каких обстоятельствах не  разглашать. Если почему-либо передача конверта не случится, оставьте его при себе, никому в третьи руки не давайте и при первой возможности верните конверт мне. Но  если подобная возможность не представится в ближайшее время, держите конверт у себя.

Я снова сказал: «Слушаюсь!». Министр снова сделал небольшую паузу, потом, ничего не добавив, отпустил меня.

- Я вас более не задерживаю. Прощайте, голубчик.

Вернувшись в приемную, я уселся на свое место, которое так скоро станет чужим, и сказал Балашову.

- Алеша, я получил новое назначение, расстаюсь с тобой.

- Какое же, на корабль? – в его словах я почувствовал мгновенно возникшее отчуждение, проявилось «сословное разделение»,  существовавшее между штабными офицерами и офицерами действующей армии. Я знал, что Балашов выполнил бы свой долг - отправился бы на фронт, если бы его направили, но пока он сидел в приемной, другой службы не искал и каждое упоминание о том, что кто-то воюет, воспринимал болезненно. Вместе с отчуждением, в этом коротком вопросе чувствовалось и товарищеское любопытство: я, в его понимании, не был теперь ему соперником в служебных делах, и ему было просто интересно, где будет служить знакомый ему старший лейтенант Шаповалов.
 
- Через три часа - в Адмиралтейство к некоему капитану первого ранга Муравьеву, а потом, наверное, далее. Так что сейчас нужно идти на квартиру и собраться в дальний путь, - подробно ответил я, надеясь, что Балашов что-нибудь скажет мне про Муравьева, с которым я не был знаком. Но Балашову было уже не до меня, он не стал вспоминать, кто такой Муравьев, и не стал телефонировать своим знакомым адъютантам-морякам.
 
- Да… Ну что ж, удачи тебе… А мы тут, надо же кому-то чернила переводить… Кого, интересно, пришлют на твое место?.. – протянул Балашов.

Возникшее в первый момент желание предложить Балашову «вспрыснуть» окончание совместной службы, у меня пропало. Как я потом понял, к счастью - хорошо, что я не стал связывать себя на мой последний свободный вечер в Петрограде. Этого вечера просто не было.

Я сидел и размышлял о том, что меня ждет, куда меня пошлют и какие следует высказать предпочтения, если капитан первого ранга Муравьев предложит не одну вакансию. В этом случае скажу, что желаю служить на корабле, а не в штабе. А если можно будет выбирать корабли? Пожалуй, лучше должность повыше, при этом, понятно, корабль будет рангом пониже…

Течению этих мыслей, естественных в моем положении,  мешало некоторое беспокойство, некое побочное обстоятельство. Я перестал размышлять о карьере и стал искать эту «занозу в мозгу».

«Занозой» этой было странное поручение, которое дал мне на прощание Сухомлинов. По ходу размышления мне стало казаться, что передача пакета была для министра главной, быть может, единственной целью его беседы со мной, а мой перевод и изменение моей судьбы он предпринял лишь для маскировки этого поручения. Про Михаила Лемке я слышал. Он был журналистом, которого призвали в армию с возложением на него обязанностей историографа. Упоминали о штабс-капитане Лемке в связи с делом полковника Мясоедова, повешенного в марте за шпионаж.

Я служил при военном министре как раз в тот период, когда одиссея Мясоедова трагически завершилась. Как и все в окружении Сухомлинова, я полагал, что полковник казнен по ложному обвинению. Приговор суда не был утвержден командующим армией в связи с различием мнений судей, но Мясоедова повесили  по личной резолюции Верховного главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича: «Все равно повесить!»

Все мы считали Великого князя Николая Николаевича скверным Главнокомандующим и вздорным человеком. Первым обстоятельством определялись многие наши неудачи на фронте, а следствием второго были такие события, как беззаконная казнь полковника Мясоедова. Говорили даже, что смертельная для Мясоедова резолюция Главнокомандующего была наложена Главнокомандующим из неприязни  к военному министру Сухомлинову, покровителю полковника  Мясоедова.

Прочь эти мысли! Пора оставить генеральские взаимоотношения, я больше не адъютант! Нужно терпеливо обдумать мое собственное положение, не отвлекаясь на посторонние, чужие, полученные из третьих рук, а, значит, унизительные и неверные сведения. Что мне Гекуба! Буду думать о своей судьбе, и поступать в соответствии со своими  выводами. Ведь не совсем же я переродился из боевого морского офицера в адъютанта всего за несколько месяцев!

Итак, Сухомлинов  решил передать важное для него письмо с человеком, который должен был тут же исчезнуть. Слава Богу, не физически, но исчезнуть из Петрограда, при этом посланный не должен был попасть ни в Ставку, ни в Царское, ни в Москву. Точнее, не должен был успеть. Хотя, кто знает? Возможно, я приговорен, и меня застрелят после передачи письма. Где, в Питере? Вряд ли. По дороге к  месту службы?.. Нет, не так говорил со мной министр, как будто я приговорен им к смерти. Оставим эти страхи. Остановимся на том, что я должен передать письмо и отправиться к месту службы.

Из этого следует, что мне не станут предлагать службу в штабе, а отправят во флот, с отбытием к месту назначения сегодня же. Значит, мне нужно поскорее отправиться на квартиру, рассчитаться с хозяйкой, собраться. Нужно еще проститься с Сонечкой, милой сестрой милосердия в лечебнице Военно-хирургической академии. Чтобы все это успеть, а потом явиться  в назначенный час к Казанскому собору, требовалось поторопиться.

Денщика у меня не было. Я зашел в караульное помещение и, спросив разрешения у дежурного офицера, взял в помощники  нижнего чина. Получилось удачно, потому что этого солдатика я знал ранее, он был городским и казался мне толковым парнем. На улице подозвал извозчика, и мы покатили. Через пять минут мы были на квартире. Я сообщил хозяйке, что съезжаю и рассчитаюсь с ней через час, затем показал солдату, как и что паковать, вскочил на поджидавшего извозчика и помчался в лечебницу, погрузившись в светлую любовную грусть: «Прощай, мой друг, прощай…»

Сонечку я нашел в широком коридоре лечебницы. Она стояла у окошка с красавцем в больничной одежде и с прекрасными пшеничными усами. Наличие раненого кавалера при Сонечке  даже обрадовало меня,  значит, место возле Сонечки  не останется пусто. Увидев меня, Сонечка так смутилась, что я, было, повернул назад, и только намерение оставить сестре милосердия на память обо мне некоторую сумму денег удержало меня от того, чтобы расстаться с Сонечкой без прощанья. Действительно, куда бы я дел эти деньги?!

Я подошел, отдал честь Сонечке, кивнул красавцу и сказал, что желал бы проститься с Софьей Дмитриевной. Сонечка уже взяла себя в руки и ответила.
- Представляю вам подпоручика Грановского, он уже выздоравливает, - потом, повернувшись к красавцу, сказала. – Идите в палату, Сергей Александрович, я к вам подойду, когда  освобожусь.

«Хорошо, что он выздоравливает, полагаю даже, что в определенном смысле он уже выздоровел,  - подумал я. – А от себя Сонечку я уже освободил. Почему  это сестра милосердия обещает подойти к раненому, когда освободится? Одним неуместным словом проговорилась бывшая моя Сонечка, призналась в новой любви! Увы! А ни будь перемен по службе, я мог бы и не узнать о своей  отставке на сердечном фронте. Впрочем, мне теперь до этого дела нет».

Сонечка не стала ничего говорить про подпоручика. Простилась со мной с истиной  грустью, деньги взяла просто, не ломаясь. Достойная девица, может быть, и нет никакого подпоручика, во всяком случае, пока нет… Я теперь возбужден, мало ли что может прийти в голову человеку в моем положении. Простившись с Сонечкой, я вновь уселся на моего извозчика и поспешил  домой…

Дом, любовница, служба – все испарилось сразу, вдруг… Но, не раскисать! Действуем по плану и не задумываемся глубоко. Я уже все обдумал сидя в приемной, а вставши со стула, оказавшись на своих ногах, должен исполнять. Конечно, с учетом реальности, не как машина.

Уладив все дела дома, я оставил упакованные вещи в прихожей бывшей своей квартиры, приказал солдату ждать меня у входа в Адмиралтейство,  на тот случай, если нужно будет доставить мои вещи, а сам отправился к Казанскому собору.

Сиять на месте встречи в ослепительном мундире морского офицера было глупо. Поэтому, чтобы замаскировать себя, я взял у хозяйки квартиры тканевую накидку, вроде плаща, и при подходе к собору надел плащ на плечи, фуражку засунул под плащ и зажал подмышкой. В той же руке я держал конверт. Теперь с первого взгляда во мне нельзя было узнать морского офицера с пакетом. Сначала я расположился на противоположной стороне Невского проспекта, но видно отсюда было плохо. Я перешел поближе к Казанскому собору.  Стоять на одном месте в моем странном наряде было неловко, и я прогуливался по Невскому – туда и обратно по несколько десятков шагов, но никого не увидел. Решив, что моя затея рассмотреть лифляндца заранее, ни к чему не привела, я подошел к колоннаде, надел фуражку, снял и перекинул «плащ» через руку с конвертом. Теперь я стоял на указанном мне месте во всем великолепии.  Но никто ко мне не подошел. Времени оставалось только дойти до Адмиралтейства, пора уходить.
 
И тут мне пришла в голову мысль, замыкавшая новым звеном ту незамкнутую цепь умозаключений, которые я сделал после разговора с Сухомлиновым. Мысль эта заключалась в том, что никто за пакетом не должен был прийти, никакого лифляндца не было! Сухомлинов решил передать мне и оставить у меня на будущее некие важные для него документы. А упоминания о почтальоне с лифляндским выговором и о штабс-капитане Лемке должны были указать мне ту область, к которой относились эти документы: дело полковника Мясоедова, скорее даже, дело самого Сухомлинова, которое может начаться. Постоянно распространялся слух, что военный министр – изменник Родины! Видимо, чувствуя себя не в силах доказать свою невиновность официальным путем и ожидая неприятностей в ближайшем будущем, возможно даже, суда и казни, Сухомлинов «бросил в море бутылку с запиской». Роль бутылки исполнял  я, записка была настоящая, лежала в конверте, море тоже было настоящее, то море, на котором я буду служить, скорее всего, Черное море. Возможно, и даже, скорее всего, это «послание к потомкам» было не единственное, имелись дубликаты, разосланные другими способами. 

В этот же день я отправился из Петрограда в Николаев, где на верфи «Руссуд» достраивался дредноут «Императрица Мария». Началась моя служба в экипаже строящегося корабля.

В середине июня Сухомлинова отправили в отставку с поста военного министра, и начались его злоключения.  На Сухомлинова возложили вину за нехватку боеприпасов в действующей армии. Узнав об увольнении Сухомлинова, я посчитал своим долгом вскрыть хранящийся у меня конверт, заранее решив предать гласности находившиеся в нем документы, если это пойдет на пользу отставному министру.

Ознакомившись с содержимым пакета, я с удивлением  обнаружил, что Сухомлинов предугадал те обвинения, которые были ему теперь предъявлены: в конверте, в основном,  содержались копии документов, отражающих его попытки наладить снабжение армии всем необходимым, в том числе и экстраординарные, такие, как прямые обращения к Государю. Было еще несколько листочков, которые можно было бы охарактеризовать, как косвенные доказательства невиновности полковника Мясоедова, и записка самого Сухомлинова с критикой деятельности великого князя Николая Николаевича на посту Главнокомандующего. После ознакомления с документами я испытал острое сочувствие к бывшему министру, почувствовал уверенность, что он не виноват в том, в чем его несправедливо обвинили. Я укрепился в своем желании помочь Сухомлинову. 

Несколько дней, разделявших вскрытие конверта и наш отход в Севастополь, намеченный на конец июня, прошли в сомнениях, куда направить документы. Пустить их по команде, то есть передать командиру корабля, командующему флотом и далее, было невозможно. Это путь очень долгий, а главное пришлось бы привлечь к делу и даже подвергнуть опасности  людей, не имеющих никакого отношения  к моему собственному решению помочь Сухомлинову. Кроме того, мне пришлось бы объяснить, как копии попали ко мне, а это объяснение многим здравомыслящим людям могло бы показаться недостоверным.

Направить почтой в Государственную думу для разбирательства, снабдив их коротким письмом, объясняющим, как документы попали ко мне? Этот путь не вел к намеченной цели, потому что и в Государственной думе, и в правительстве у Сухомлинова было множество недоброжелателей. Даже если письмо дойдет, если попадет к человеку, относящемуся лояльно к бывшему военному министру, то, в лучшем случае, документы станут предметом крикливого обсуждения, ход которого не будет иметь никакого отношения к сути обсуждаемого вопроса. А хотелось, чтобы пакет попал в руки человека, обладающего властью, а также желающего и имеющего возможность  разобраться, виноват ли Сухомлинов.

Оставался путь самый простой, к которому прибегают все русские люди в подобных случаях. Я отослал копии документов Государю, непосредственно на Высочайшее имя, снабдив конверт надписями о важности и неприкосновенности содержимого для посторонних лиц. На следующий день мы покинули рейд в Николаеве. 

30 июня мы своим ходом пришли в Севастополь, в августе корабль был принят, хотя у приемочной комиссии были существенные замечания. В период сдачи линкора  я был очень занят по службе и буквально лишь несколько раз вспомнил о Сухомлинове, и порадовался, что отправил документы, не оставил их у себя, и конверт этот не лежит в моем рундуке, а невыполненная задача не висит на моей совести. При этом в глубине души я осознавал, что царь и без меня был знаком с делами Сухомлинова, и в более полном объеме, чем позволяли мои копии, но при этом уволил его от должности, или вынужден был уволить.

С сентября 1915 года «Императрица Мария» уже участвовала в морских боях и обстреливала вражеские береговые укрепления. Я служил с увлечением, и был замечен командованием: в начале 1916 года меня представили к производству в капитаны второго ранга и награждению «Орденом святого Георгия» 4-й степени.   
Ранней весной 1916 года мы участвовали в первом крупном сражении, известном под названием Трапезундская десантная операция. В этой операции я был смертельно ранен осколком снаряда и умер на руках судового врача и нашего священника.

20 октября 1916 года мой корабль линкор «Императрица Мария» взорвался по невыясненной до конца причине, и многие мои товарищи погибли, пережив меня только на полгода.

А Сухомлинов стал подследственным,  сидел дважды в Петропавловской крепости. Его судили, причем, вместе с женой. Жену оправдали, а Сухомлинова приговорили к бессрочной каторге. Потом каторгу заменили тюрьмой, потом была амнистия по возрасту. В мае 1918 года  Владимиру Александровичу удалось уехать за границу, где он прожил почти 8 лет, написал воспоминания и скончался 77-летним старцем. Никогда Сухомлинов не признавал своей вины не только в измене России, но и в плохом управлении военным министерством, и подтверждал фактами свои заслуги в подготовке России к будущей войне, и в решении важнейших задач первых месяцев войны, когда он был министром.

               
«… потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле: здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и делает».
Н.С. Лесков «Очарованный странник»

Моя душа испытывает блаженство. Нет никаких физических неудобств, болей, нет физического функционирования вообще. Но постоянно присутствует ощущение, которое бывает у живых людей от правильно и гармонично функционирующего тела: «мышечная радость» от собственной силы, приятные ощущения от хорошего пищеварения, счастье от дыхания полной грудью. При этом есть уверенность, что ты это заслужил, что так и должно быть, и нет мук совести: ты блаженствуешь, а кому-то плохо, пусть, и  кому-то невидимому, дальнему…  По словам великого полководца Александра Васильевича Суворова, наступает «Покой души у престола Всемогущего!»

Многим этого достаточно, и они наслаждаются, блаженствуют, парят… Но не всем хватает такого  счастья, точнее, нирваны, пусть и заслуженной, дарованной Высшим существом, милостиво решившим, что грехи свои ты искупил. Некоторым душам для полного счастья нужна еще работа, задача, цель. Без цели даже полного покоя души, даже  чувства единения с Богом недостаточно.  И  цель дается таким душам.

Великая цель – вернуть русским историю России. Без этого нашей стране не возродиться. Судьба любой страны без истории печальна. В такой стране правители творят, что хотят, их трусливое, льстивое и корыстное окружение поддерживает правителей во всех начинаниях и набивает свои карманы. А народ, не знающий истории,  доверяет лозунгам, которые призывают идти в тупик, и верит в простые решения сложных проблем. Народ не может понять и оценить происходящих в стране событий, не понимает распоряжений правителя и плохо их исполняет, заранее уверенный, что его обманут. Народ мечтает о справедливом обществе одинаково бедных сограждан. Люди, граждане страны, не знающие истории,  ведут себя, как неразумные дети. Эту мысль высказал Цицерон: «Кто не знает истории своего отечества, тот живет в вечном ребячестве».

Высокая цель дарована моей душе: я должен вернуть России память о Первой мировой войне. Мир помнит об этой бойне и чтит ее жертвы. Помнит почти как Вторую мировую войну, хотя времени прошло больше. Памятники героям Первой войны стоят в европейских городах. Иногда ставят единые памятники героям и жертвам обеих войн.

В России же память о Первой мировой войне сначала была закрыта, как ширмой, Гражданской войной, потом сформировали новую историю, в которой Первая мировая война не занимала много места, потом создали общество без исторической памяти. Будущее народа, забывшего историю своей страны, предрекла Зинаида Гиппиус:
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь! 

И только в XXI веке, почти через сто лет после моей гибели, стали говорить «историю нельзя изменить, но можно вспомнить».

Вот и я, погибший на Первой мировой войне, стремлюсь к тому, чтобы о ней вспомнили. Конечно, не я один тружусь над этой задачей, и не во всеобщем масштабе. Моя задача скромнее.

Творцы истории – люди: люди, как народ, и люди, как личности, наделенные выдающимися способностями и оставшимися в истории под собственными именами. Граждане  следующих поколений должны знать эти имена, изучать деяния этих людей  для того, чтобы воздать им  после смерти по заслугам за то благо, которое принесли они народу.
Как писал Гавриил Державин: Заслуги в гробе созревают.

Есть и более важное основание поставить исторического деятеля на соответствующее его деяниям место в истории: действующие живые правители и преобразователи должны сравнивать свои действия с действиями титанов прошлого. А простые люди, составляющие народ, должны уметь дополнять свои бытовые наблюдения  известными  им сведениями о людях и событиях прошлых лет. Для этого исторические сведения должны быть верны, а народ должен быть просвещен.
Но интенсивное изучение истории невозможно. Быстро и поверхностно усвоив общий ход истории, человек часто впадает в экзальтацию, выстраивает исторические факты так, что его страна, его предки всегда поступали благородно, а все другие народы только мешали его родине идти к светлому будущему, причем враги использовали  самые низкие методы. В таком случае неполное и неверное знание может оказаться хуже незнания. Историю нужно изучать постоянно, всю свою жизнь, в семьях нужно создавать «историческую атмосферу», когда в ежедневных разговорах родных людей упоминаются исторические события и герои прошлого. 
Цель моей души – помочь верному освещению в российской исторической науке деятельности военного министра начального периода Первой мировой войны Сухомлинова. Он не был ни героем, ни титаном, но он был добросовестным и способным работником своего времени, честно исполнявшим свой долг на высоком посту, и не был ни изменником Родины, ни вором, наживающимся на войне.
В своей земной жизни я был причастен к событиям тех лет, и был знаком с Сухомлиновым, и сопереживал ему в его бедах. И душа моя помогает людям восстановить  память о нем.

Я проследил путь письма, отправленного мною царю. Удивительно, но письмо дошло по назначенному адресу без приключений. В августе письмо было в канцелярии в Царском селе. На письме имелась резолюция: «Доложить Его Императорскому Величеству по возвращении из Ставки», письмо сочли достойным доклада, но не срочным. Николай II в это время находился в Ставке в Могилеве. В августе 1915 года Государь принял на себя обязанности Главнокомандующего, а Николая Николаевича отправил наместником на Кавказ. Понятно, что пакет мой так и не попал к царю. Но на этом судьба моего послания не заканчивается. Пакет пролежал почти два года без движения, и снова был взят в работу в период подготовки судебного процесса над Сухомлиновым уже после отречения царя весной и летом 1917 года. Суд прошел в августе и сентябре того же года и приговорил Сухомлинова к бессрочной каторге. Можно полагать, что с фактами, изложенными в представленных мной документах, не посчитались, иначе приговор не был бы столь суровым. Однако последовавшая вскорости замена каторги на тюремное заключение и дальнейшая амнистия свидетельствуют о том, что у некоторых влиятельных людей были сомнения в виновности старика. Это душа моя из горних повлияла на то, что когда-то отосланные мною – живым человеком  документы попали к судьям и  сыграли свою роль.

Нельзя изменить произошедшие события, пустить реку истории по другому руслу. «Конец Вечности» Айзека Азимова – талантливое литературное произведение, но, как говорят дети, «так не бывает». Да и не следует так делать, земная жизнь не станет лучше, если из «Вечности» по заданию «старших аналитиков» бесцеремонно вмешиваться в земные дела.  Об этом написал Азимов.

Бог всемогущ, но души наши не всемогущи. Если бы было иначе, не было бы в истории массовых убийств. Но можно, с Божьей помощью, сразу же после случившейся несправедливости, попытаться исправить дурные последствия. Конечно, если еще можно их исправить. Так, моей душе удалось содействовать освобождению Сухомлинова. Выбранный мной самый порядочный из судей Временного правительства вспомнил о документах 1915 года, лежащих  в канцелярии бывшего императора, в суде допросили двух дополнительных, не допрошенных ранее свидетелей, служивших в военном министерстве при Сухомлинове и занимавшихся боеприпасами. И Сухомлинова отпустили, в то время и при таких обстоятельствах, когда не принято было разбираться в делах, а более было заведено не отпускать подозреваемых на все четыре стороны, а уничтожать их  из соображений высшей справедливости.

Мои дальнейшие усилия по возрождению памяти о Первой мировой войне остались втуне. Прежде всего, потому что героями этой войны были люди в погонах, т.е. в понимании советских людей, белогвардейцы, враги. Это их, лощеных, но подлых золотопогонников, употребляющих устарелые выражения,  били простые красные герои с неправильной речью. Как писала Марютка у Бориса Лавренева:
                Полегла вся наша рота,
                Двадцатеро в степь ушло.

И нечего было о них вспоминать, путать рабоче-крестьянскую массу, заставлять людей разбираться, внушать им, что человек в погонах может быть  хорошим.
Однако, это – брюзжание! Я ворчу, настоящая потусторонняя воркотня! Ведь пробуждается интерес к истории России. Тысячи людей участвуют в поисках и в «реконструкциях». Близится столетие начала Первой мировой войны. Вот повод вспомнить о ее героях и тружениках. С Божьей помощью, за работу, душа моя!