Трагедия рыбы

Вместо предисловия:
Во всем этом бредовом мире так сложно найти смысл. Но если найдешь - не потеряй.


Он жил в каком-то городе, на какой-то улице, ходил в какой-то магазин за углом. Работал на какой-то работе и получал какие-то деньги, а потом как-то их тратил.
Он каждый день просыпался утром
– как?
Как-то обычно.
Он был недоволен утром, недоволен вечером, недоволен днем.
Он был
недоволен понедельником,
недоволен вторником,
недоволен средой,
недоволен четвергом,
недоволен пятницей,
но больше всего на свете он был недоволен субботой и воскресеньем.
По какой-то причине. Всегда разной и какой-то однотипной.
Он любил новые слова:
             моногамия,
пацифизм, нигилизм,
                эскапизм.

 Он почему-то любил какую-то музыку: громкую, тихую. Слышную только ему. Он всегда быстро ходил по тротуару и никогда не смотрел по сторонам. Его шаги были какими-то большими и резкими. Он носил шапку. Летом.
Он где-то потерял шестнадцать лет. Говорили, учился. В какой-то школе. В каком-то университете.
Он терялся в каких-то социальных сетях. Но закрывал все способы написать ему письмо.
Разговаривать не любил. Но всегда смотрел через большие окна в небо. В каком-то немом фильме он услышал. Небо – для главного. Его мысли.
А иногда он любил горы. Может они ближе к небу. В каком-то немом фильме он услышал. Небо – для главного. Его мысли.
Возмущался, когда смотрел на….



воду, что окунает берег. Она вообще любила море. Как все. Ненавидя себя за это. Как все
Она знала финалы всех фильмов. И все равно смотрела титры.
Она жила в вообще городе, на вообще улице, ходила в вообще магазин за углом. Работала на вообще работе и получала вообще деньги, а потом как-то их тратила.
Она каждый день просыпалась утром
– как?
Как-то обычно.
Она была недовольна утром, недовольна вечером, недовольна днем.
Она была
недовольна понедельником,
недовольна вторником,
недовольна средой,
недовольна четвергом,
недовольна пятницей,
но больше всего на свете она была недовольна субботой и воскресеньем.
По какой-то причине. Всегда разной.
На какой-то руке у нее были часы. Электронные. С пустым экраном. Часы – не всегда должны показывать время.
Все не так как кажется. Услышала она с экрана фильма, которого знала конец.
Она любила море. За то, что его любят другие. И ненавидела себя за это.
У нее был кто-то для слов. Кто-то говорил и говорил, и говорил, и говорил… Какие-то слова. Какие-то предложения. А она знала, о чем и кто говорит. Но зачем?
Молчала. Любила рыб. Дала имя рыбе в круглой банке – Чайка.
Все не так как кажется.
Раз в год резала



вены. Очень много на руках. Как чьи-то рельсы на его ладонях. Чужие рельсы. На его руках.
Он не знал как думают какие-то люди. Думают ли вообще?
А зимой. В июле. Он представлял огромный обрыв. Летящий в пропасть ветер. В пустоту. Пустота – для главного?
И ненавидел разговоры. Думают ли вообще?
Сидел на какой-то работе. Не спешил домой. Не ждал конца какого-то дня. Сидел на какой-то работе.
Шел медленно. И не любил магазины. Где говорили продавцы. Обманывая людей.
Он прятал мысли. Под шапкой. Не только…


волосы. Чтоб разнообразить. Себя.
Она часто задавала вопросы. И никогда не отвечала. Она старалась выйти на воздух. Но сидела за столом дома.
В кошельке. За коричневой кожей. Там слева от отдела с мелочью. Она складывала билеты. От автобусов. Чтобы не выбрасывать.
Чтобы не мусорить мусор. Иногда их становилось так много, что она выбрасывала их дома в мешок из черного цвета.  Каждый билет ¬– путь в одну сторону. Каждый билет – путь обратно.
Она ела мясо. Как все. Почти. Резала рыбу. Выдавливая глаза. А Чайку любила. А селедку ела. Думала, что все равны. А селедку ела.
Ловила свое отражение в окнах машин. И не узнавала…



себя. Привык.
Любил самолеты и полет. Но никогда не летал.
Думать о смерти. Падать легко. Тонуть сложно. Вены больно. Таблетки временно.  И почему так много способов уйти. А прийти только один способ.
Он не хотел умирать. Во вторник. Да и в другие дни не хотел.
Думал о смерти. Слышал, как где-то, где потерял шестнадцать лет, кто-то сказал. Нормальный человек должен каждый день думать о смерти. Он нормальный. Умирал каждый день. Думая о смерти.
В среду. Или в субботу. В день на С.
Купил дом.
Из колес и пластика.
Дом из колес и пластика.
Движущийся дом из колес и пластика.
Купил движущийся дом из колес и пластика.
Он купил движущийся дом из колес и пластика.
В день на С он купил движущийся дом из колес и пластика.
И никогда там не жил. Не двигался. Дом двигался. Он нет.
Он не хотел умирать. Умирал каждый день. Никогда там не жил. Каждый день спал в движущемся доме из колес и пластика.



Она видела его движущийся дом из колес и пластика. Ненавидела его за цвет. Молочно¬-белый. Не любила молоко.   
 А иногда она писала себе письмо. В будущее. Говорила о настоящем. Для будущего. И потом. Читала письмо. В будущем. Понимала, что настоящее не наступило. Настоящее тогда – это настоящее сейчас.  Но она продолжала писать письма. И не любила молоко. Ждала будущего. Получала настоящее. Не любила молоко.
В понедельник. Или в пятницу. В день на П.
Купила камеру.
Из объектива и пластика.
Камеру из объектива и пластика.
Снимающую камеру из объектива и пластика.
Купила Снимающую камеру из объектива и пластика.
Она купила снимающую камеру из объектива и пластика.
В день на П она купила снимающую камеру из объектива и пластика.
Никогда не снимала себя. Впитывала мир вокруг себя себе. Снимала лежа на левом боку. На правом. Переворачивала землю и небо. Небо и землю. Никогда не снимала себя.



Он видел перевернутую землю и небо в ее камере из объектива и пластика. Но никогда не видел ее.
Каждый день. Он убивал человека, убивающего его каждый день. У него было его лицо. Всегда одинаковое. Его. Мокро не было. А воды было много. Он видел руки, с венами-рельсами. Свои руки. С венами¬-рельсами. Держал их на голове убийцы. Слышал звуки кислорода, выходящего из его легких. Он не кричал. Лишь открывал рот. Как Чайка. Рельсы синели. Кислород заканчивался. Убийца убивал его снова. А он смотрел на рельсы. Чужие рельсы. На его руках.


У нее тоже был убийца. Приходил каждую ночь. От него пахло водой. И ржавыми рельсами. Приходил каждую ночь. Иногда целовал. Но чаще она чувствовала нож у себя. Там, где начинается любовь. Там. Где ритм отбивает жизнь.  Иногда целовал. Пах водой. Перекрывала ему артерию на шее большим пальцем какой-то руки. Смотрела в глаза. Сжимала артерию. Смотрела в глаза. Сжимала артерию. Смотрела в глаза.
Когда ей хотелось кричать. Она замолкала. Улыбалась. Просто потому что так надо. Потому что в душе убивала убийцу. Убийца менял лицо, когда она замолкала. Приходил, когда она замолкала. С разным лицом. С лицом того, кому улыбалась. С лицом того, перед кем замолкала. Сжимала артерию.



– Ты слышишь?
– Что?
– Тишину. Которой так много
– Нет. Я слышу другое.
– Что?
– Я слышу, как ржавеют рельсы и как выходит кислород.
– Я его убиваю. Улыбаешься?

– Я убиваю тебя



Эта осень в июле выдалась почти теплой. За 46 дней дождей, солнце вышло целых два раза. Птицы возвращались с севера. Медленно наступала весна. Хотя до осени оставалось еще 11 дней. Ветер был колючим. Все люди, что оставались весновать до зимы затягивали шарфы потуже, надевали шапки посмешнее и покупали много свитеров.
На поле, где еще не растаял снег будущей зимы, остановился фургон молочно¬-белого цвета. Вышли двое. Он и Она. На нем была темно-болотная телогрейка с воротником бешеной лисы, выкрашенной под ласку. Темно синие стертые джинсы прикрывали ярко-зеленые кеды из шкуры старого оленя. На голове была шапка, вязанная старым охотником, что перекрашивал бешеных лис под ласку.  Она стояла на ветру. Ее апельсиновый плащ дергался из стороны в стороны. Стараясь сорвать ее с места. Сапоги из утолщенной резины и армейской подошвой крепко держали ее на земле.  Капюшон закрывал ее лицо, укрывая от ветра. Но волосы старались выбраться на волю и соперничали с плащом за возможность сорвать Ее с места.
Он смотрел на Нее. Она улыбалась. Держа в руках круглую банку из стекла. С рыбой внутри. Он посмотрел на Нее с немым вопросом. Она улыбалась.
Они шли. До самого обрыва в конце того осеннего поля с будущим снегом. Плащ продолжал соревноваться с волосами. Воротник переставал быть лаской. Подняв руки с банкой, она выплеснула воду с рыбой в обрыв. Улыбалась. Он закрыл глаза. Ветер налетел с новой силой, сорвав шарф со всей жителей, которые оставались весновать до зимы.
Он открыл глаза, повернулся к ней. Она улыбалась.



– Все не так как кажется
– Я знаю. Улыбаешься.
–  Я убиваю тебя


Она перестала улыбаться. Взяла его за руку. Падать легко.

Он посмотрел на небо. Небо – для главного.

– Мы увидимся.
– Откуда ты знаешь?
– Мы живем мало. А потом мы будем там. Я буду ждать тебя. Ты веришь мне?
– Верю
– Скоро.


Эта осень в июле выдалась почти теплой. За 46 дней дождей, солнце вышло целых два раза. Птицы возвращались с севера. Медленно наступала весна. Хотя до осени оставалось еще 11 дней. Ветер был колючим. Все люди, что оставались весновать до зимы затягивали шарфы потуже, надевали шапки посмешнее и покупали много свитеров.
Из обрыва в конце осеннего поля с будущим снегом вылетела чайка. Почувствовав запах моря. Свободы. Чайка, которую звали Рыба. Все не так как кажется.
Фургон стоял на берегу океана из облаков. Здесь нет ничего. Здесь есть все. Она любила море. Здесь больше некому его любить. Он видел ее в объективе пластиковой камеры. Она смеялась. Чайки кружили над горами. Здесь нет никого. Ради этого здесь стоило быть там до конца.  Ради этого стоило жить.