Improviser. Глава 8. Земляника

  Вы когда-нибудь пробовали степную землянику?

Нет?

   Попробуйте обязательно!

   Когда она только наливается солнцем, когда берёт с каждой травинки что-то совершенно особое, тонко-душистое, частицу неуловимо-нежного аромата и сплетает с такими же неясными иными запахами степи, растворяя их в неожиданно начавшей светлеть мякоти ягоды, попробуйте закрыть глаза и наклониться к ней. Вы почувствуете тончайший эфир перезрелого ананаса, только более мягкий, бархатный, более тёплых и возвышенных красок букет.

  Вы поразитесь этому, захотите увидеть ближе такое, и вдруг среди зелени всевозможных оттенков полевых трав вам ударит в глаза алый цвет наливающейся спелости её соседки. Рука сама потянется, и… нет, такое не съедается просто так; божественный нектар разольётся от самого кончика языка по всему нёбу, и уже тянет ощутить и запах смятого насилием маленького, беззащитного плода природы русской.
  Так ли он чудесно благоухает в гибели своей, как и на стебле, когда вызывающе ярко свисает к прогретой полуднем земле?

  А земля давно отдала утреннюю росу небу, она суха и тепла, её черноземье совсем незаметно под покровом мельчайших остовков растений, и хочется медленно переворачиваться по ней, пытаясь поймать губами крошечные, узкие листики миниатюрной осоки, бледно-малиновые клеверные бубенчики, пугая рассыпающихся в разные стороны серых и зелёных кузнечиков. Бледно-серые призраки еле определившихся призрачных облачков не дают никакой надежды на тень, и этому рад несказанно невидимый жаворонок, беззаботно рассыпающий немного скрипучие трели летней нескончаемой песни.

  Зной томит, веки прикрываются, но от солнца деться некуда, оно везде, оно пронизывает всё существо твоё будто насквозь. Жар почему-то не чувствуется, только радужный свет сквозь ресницы смешит немного искорками-созвездиями. При очередном перевороте стебелёк попадает в ухо, ты улыбаешься от неожиданности, и вдруг тебя совершенно остро проймёт чувство родины, и ты застынешь на мгновение. Не нужно слов, не нужно книг, чтобы понять это чувство; только один солнечный день, простенькая песенка жаворонка в выцветшем июльском небе, только одна ягода степной земляники, и память будет всю жизнь возвращать в это лето, в лето своей родины.

  Когда это было последний раз?

 Наверное, после второго класса. Семён попытался вспомнить подробно тот июль, когда они втроём совершали славные прогулки далеко за городом. Отец ещё не ездил на заработки, и мать светилась какой-то особой, тихой радостью, непонятной ему ещё тогда. Казалось, так будет всегда, и каждый июль будет звать их вместе на поляны за перелесками, и все воскресенья будут солнечными и радостными, и можно будет кататься по траве, улыбаясь от маленького, солнечного счастья.

  Вот ведь незадача!

  Только что пытался воскресить печаль на памяти, чтобы добраться до художника, а тут… земляника.
 
  Почему земляника? Как она запомнилась, как высветило это чудо, когда он пробирался после ресторана в свой переулок, как?

  И вдруг понял: именно так и должно было произойти, именно земляника, и ничего больше. Ведь это было совершенное счастье, совершенное уже потому, что все вокруг тебя были счастливы, счастливы солнцем - одним на всех, жаворонком – одним на всех, необъятным полем созревающей степной земляники, и его хватало всем.
  И невозможно было ни купить, ни продать это совершенное счастье, оно витало в небе птичьей песней, дурманило травами, стрекотом кузнечиков под невидимым смычком солнца, дирижёра всей жизни на земле.

  А земляника – как апофеоз этого счастья, как совершенство мгновения, сжатое в маленькую ягодку, где и солнце, и травы, и улыбки, и нега сонной минуты… в одной алой, маленькой, совершенной капле родины.
  И он вспомнил всё, вспомнил, как собирались на весь день, как готовил отец старенькие велосипеды, как потом он устроился на раме перед рулём…

  … Крепкие, загорелые руки отца уверенно держали этот самый руль, а он пытался до них добраться при движении, и добрался-таки, чуть не упав. Тут же вспомнилось, как соскочил сандалет с ноги, а отец – не горюй, подберём, не останавливаться же из-за пустяка! – и подобрал потом, возвращаясь обратно…

  Как он гордился этим… отец запомнил место, обещал найти, и нашёл… кто так сумеет?

  Сколько было таких воскресений? Наверное, немного. Но почему именно такие дни запоминаются нам навсегда, почему мы всю жизнь потом возвращаемся к ним памятью нашей, будто боимся потерять себя, своё личное «я»?

  Наверное, не объяснить этого никогда. Проросло уже так в душе твоей, что стало аксиомой, а аксиомы труднее всего поддаются объяснениям, в них надо только верить.

  И вот теперь у Семёна возникло непреодолимое желание найти этого художника, просто поболтать с ним ни о чём, рассказать ему о степной землянике, об июльской поляне, о песне жаворонка в полдень… только рассказать, и пусть бы он молчал, пусть; главное, чтобы слушал. А потом разойтись на пыльном городском перекрёстке в разные стороны, разойтись навсегда, разойтись, молча пожав друг другу руки.
  Но это – завтра, завтра; нет настроения, да и смысла нет торопиться, да и не сумеет он сейчас найти верный тон в беседе, не сумеет.

  Вечер давно уже вылился в ночь, улочки городка патриархально опустели, грязные, подслеповатые фонари равнодушно взирали с высоты своих братских светлостей… ну и что? Подумаешь, проблема, видывали и не такое; иди уж, мил человек, отоспись: утро вечера мудренее…

                12. 03. 2014 г.