Консервы

Рядовой Вацлав шёл на негнущихся ногах по полю, будто ковром устланному высокой, до пояса, жёсткой травой песочного цвета, выставив винтовку вперёд, на манер копья. Слева и справа шли его товарищи, такие же уставшие и исхудавшие как он сам, будто сошли с одного конвейера, а камуфляж их сливался с ковром травы. Где-то далеко слева рокотал голодным желудком проржавелый броневик, давно утративший своё боевое значение и служивший вьючным мулом, хоть пушка всё ещё поглядывала своим чёрным оком ветерана, не могущего забыть своей войны. Взвод Вацлава двигался одновременно с чувством облегчения и стыда вперемешку со страхом – бывшая линия фронта оставалась за их спинами, а впереди их ждали тёмные и пыльные коробки нищих домов, оккупация, голод, холод и всепожирающая безысходная тоска, тонким слоем намазанная на широту родных бесплодных степей.
Товарищ Вацлава, с незапоминающимся именем, с выцветшим на солнце и выдубленным на степных ветрах лицом был глубоко верующим человеком и стрелял закрывая глаза. Он не знал, что так делала половина взвода, но не из-за страха перед Господом, а просто, из-за страха, такого, который подкашивает твои ноги и награждает недержанием мочи. Ведь, разве можно было смотреть без страха на тех, кто занимал окопы напротив? А после занимал их окопы, заставляя отступать всё дальше. Разве можно было без страха смотреть на их лица, измазанные толи краской, толи кровью и искривлённые в гримасах ненависти и презрения? В дула их карабинов, перезаряжая своё никудышное ружьишко?  Даже самые смелые жмурились, когда им в глаза попадали блики от сабель, которыми враг не стеснялся орудовать в эпоху пороха. Саблю не нужно перезаряжать. Товарищ Вацлава, с незапоминающимся именем молился, а всем его товарищам следовало бы. Ведь в их сторону мчался на крыльях совсем не ангел-хранитель.
Части отступали по приказам своих полевых командиров, вопреки директивам посланного к чёрту штаба, который ещё тянул время и не подписывал капитуляцию, так что на деле война ещё не была окончена. Пилот штурмовика неприятеля прекрасно знал это, а также, он знал, что дезертирующей пехоте абсолютно нечем обороняться против авиации врага, господствующего в небе. Штурмовик пошёл на снижение, ревя моторами и, судя по звукам, брызжа слюной, будто ополоумевший грифон опьянённый жаждой крови. Цепочка изнурённых солдат попала в перекрестье его прицела, и он нажал гашетку.
- Тар-тар-тар-тра-тар-тар-так! – начал самолёт, свою арию смерти, а земля под ногами пехоты вторила ему мощными басовитыми взрывами, свинцовые осы пуль же противно свистели сломанной флейтой. Наставало время вступать хору. Хор разразился матами, призванием матерей и богов, воплями ужаса, визгами боли и ни с чем не сравнимым булькающе-сипящим звукам - это звуки души покидающей бренное тело и рвущей себе путь сквозь плоть и кровь. Броневичок, получив под дых пяток раскалённых тычков, нелепо вывернул колёса и завалился на бок, истекая дизельным топливом.
Вацлав лежал лицом в пыли и ощущал боль по всему телу и струящийся кипяток по щеке. Кипяток был красного цвета.

Малена была женщиной тихой и скромной, даром, что воспитана священником,  так ещё очень хрупкой и болезненной. Куда ей до треугловских дородных баб, дородности которых никакая война не помеха. Да, городишко, даже скорее посёлок, назывался Три Угла. Когда Вацлав привёз её сюда, в их домишке тоже было три угла, дом ещё был не достроен, и такое совпадение её жутко веселило тогда, когда они были молодыми и ещё имели такую мифическую вещь, как надежда на будущее. Сейчас же, когда угол дома прохудился и грозил обвалиться, вновь перестав существовать, ей было не до шуток. Это раньше, когда они с мужем ругались, Малена грозилась вернуться к отцу. А сейчас куда? Старшая дочь, Аня, и километра не пройдёт от слабости, а мелкий, голозадый ещё Нико, что болтается в люльке… о нём и речи нет. Да и идти некуда, отца-священника уж года пол как повесили, а церквушку вместе с флигелем, где он жил определили под штаб какие-то из тех бандитов, что называют себя народным ополчением. Скоро и их повесят, такое же народное ополчение, только с большим количеством оружия. А потом и их повесят, только на верёвках лучшего качества – наши южные соседи, которые очень по-соседски грабят и жгут деревни на юге страны, всегда славились качеством любой своей продукции. А их, в свою очередь повесят, предварительно вспоров кишки соседи с севера, которые устроили резню на противоположной части страны. Это основополагающий фактор добрососедских отношений – когда у соседей умирает глава семьи, а дети не могут поделить наследство, нужно придти к ним и разграбить остатки хозяйства, после разделив двор напополам с соседом с другой стороны. И как можно больше вешать. Малена боялась петли, и чувствовала некоторое облегчение от осознания того факта, что её не будут вешать хотя бы сразу. Её будут насиловать.

Вацлав лежал лицом в пыли и ощущал боль по всему телу и струящийся кипяток по щеке. Кипяток был красного цвета. Но подобную боль он ощущал уже с недельку, поэтому она была своя, хорошая боль. Когда ничего не болит – это шок. Шок – это смерть. Сверху него лежал не дышащий парень с дублёным лицом, повёрнутыми к небу, пронзающими небеса укоризной, глазами дохлой рыбы. Именно он заливал своей кровью Вацлава. Несмотря на тщедушность, он был тяжёл, и выживший солдат  повозился, прежде чем вылезти из-под него. Встав в полный рост, он огляделся – трое из взвода катались по траве, разбрасывая вокруг свои кишки и поливая кровью сухую бедную землю бескрайних степей. Помочь им возможности не было никакой, а вот помочь себе следовало как можно скорее – железный грифон не хотел оставлять в живых никого, и разворачивался для второго раунда. Какую же Вацлав сделал глупость вставая! Презирая боль и слабость, он бросился к единственному возможному укрытию – брюху перевёрнутого броневика. Едва он коснулся телом горячего железного днища, свинцовые осы начали ломать жала о бездыханное тело железного носорога. Выходящий из себя от неудачи пилот, пролетев над самой головой Вацлава, стал набирать высоту для третьей атаки. А пехотинец, тем временем, спешил оббежать броневик кругом, чтобы укрыться с другой стороны. Почти достигнув цели, он споткнулся, чертыхнулся, а после радостно восхвалил небеса – он зацепился ногой о здоровенное и длиннющее бронебойное ружьё, которое, видимо, выпало из броневика. Притянув его поближе, он снова вжался телом в металлический остов, и снова вздрагивал каждый раз, как капля плавленого свинца лопалась о броню. Но в конце, когда и не думавший о сопротивлении пилот, чуть не вспахивая брюхом землю, пролетел над жертвой, жертвой стал он сам. Напрягаясь из последних сил, Вацлав направил тяжеленное ружьё в сторону самолёта, словно сам Бог помогал ему держать его, и выпустил четыре пули, каждый раз кривясь от отдачи, бьющей в плечо. Первая пуля прошла мимо, вторая чиркнула о фонарь. Третья же засела глубоко в хвостовой части, пробив топливный бак, что уже заставило бы пилота отказаться от своих замыслов, но судьбе этого было мало – пятая пуля разворотила турбину. Замерев на мгновение, штурмовик стал чертить немыслимый, адский штопор, оставляя за собой след из чёрного дыма. У самой земли он попытался выровняться, но у него не вышло. Самолёт просто стёрся о землю, как сыр о тёрку. Но гул работающего мотора не замолк, но стал тише. Как следует всмотревшись в даль, Вацлав побледнел: с горизонта на него двигались три бронемашины и с двадцать солдат с измазанными кровью рожами.

Её не будут вешать хотя бы сразу. Её будут насиловать. А потом маленькую Аню. А если первыми доберутся южане, то, возможно, и Нико. А быть изнасилованным на пустой желудок, наверное, ещё обидней. Малена была не ровня треугловским бабам, они всегда не любили её на правах чужачки. Она была слишком красива, слишком женственна и слишком слаба для этих мест, где баба отличалась от мужика только платком на голове. Поэтому и не мудрено, что есть ей практически нечего, на печи булькает похлёбка из воды, зёрен проса и травы. Не далее как этим утром, когда приехал обоз с провизией под охраной громил с кучей оружия, которые говорили на чужом отрывистом языке, Малена взяв талончики на еду вышла на улицу. Пока она доковыляла своими худющими слабыми ногами до площади, где талоны отоваривали, там уже собралась большая ревущая, воняющая, матерящаяся и проклятая всеми богами толпа. Самых недисциплинированных из них, наёмники били прикладами по чему попало, но всё же целясь в лицо. Попытавшаяся было втиснуться в толпу Малена тут же получила локтем в скулу и чуть не плача от обиды думала уже развернуться и идти домой. Но её взгляд упал на хлеб в руках дорвавшихся до него тёток, ещё больше хлеба в фургонах и банки с консервами. Желудок сжался и требовательно зарычал, обрушивая на язык Малены поток вязкой горькой слюны и затмевая её разум. Она снова ввинтилась в толпу, отчаянно толкаясь локотками и крепко сжав в кулачке талоны. Лишь бы успеть, лишь бы успеть. Лишь бы хватило. Но так думали все, и с каждой отданной буханкой хлеба, толпа вокруг фургонов всё больше нервничала и напирала. Вооружённые наёмники тоже нервничали и крепче сжимали оружие, а вскоре взяли его наизготовку. Через минут десять таких волнений треугловцы услышали первый выстрел в воздух, а за ними последовала череда выстрелов в толпу, которая вспенившись, разбившись о скалу обоза покатила назад, в грязные зассаные переулочки, увлекая с собой Малену, как гнилую корягу. Ей было не устоять в таком круговороте немытых тел, и она ожидаемо упала, сбив в кровь колени. Так она и лежала, вытянув кулачок с талончиками и боясь пошевелиться, и каким-то чудом её не задели. Только вот когда всё закончилось, как она думала, кто-то силой разжал ей пальцы и вырвал из руки талоны, поспешив скрыться. Еды по талонам должно было хватить на неделю.

Двадцать солдат с измазанными кровью рожами небыстро, но уверенно двигали в сторону трупа броневичка и трупа в скором времени – Вацлава. Они были сытые и отдохнувшие, а также злые. Вацлав был голоден, уставший и жутко трусил. А ещё он был прижат к стенке, а чтобы пружина сработала, её нужно прижать. С такой скоростью враг доберётся до него минут через двадцать, и их нужно было потратить с умом. Броневик хоть и перевернулся, но всё, что было внутри, там и осталось. А было там: ручной пулемёт да три магазина к нему, большая куча патронов к винтовке, две растяжки и граната, ещё оставалось бронебойное ружьё и жажда выжить. Растяжки он поставил метрах в пятидесяти от своей позиции, а остальное барахло оставил в броневике, из которого он намеревался отстреливаться. Но сперва нужно было избавиться от бронемашин. Подпустив их поближе, выстрелом из ружья он пробил мотор одной из машин, и та, сделав книксен передней осью, села в пыль. Солдатики забегали как потревоженные муравьи. Часть вояк отделилась, и начали осматривать двигатель машины, остальные же ускорились, а самые нетерпеливые начали постреливать в сторону неожиданной засады, но пули шили мимо. Вторая машина получила по колёсам и не смогла продолжать путь. Третья резко остановилось, постояла в растерянности и, развернувшись на всех парах полетела туда, откуда приехала. Солдаты, которых оставалось около пятнадцати, растянулись широкой цепью и наступали, пригнувшись к траве. Вацлав пустил по ним очередь, не целясь, на звук. Истошные вопли из зарослей были лучшим показателем его попаданий, но, не успев нарадоваться, ему пришлось прижаться к борту броневика – атакующие открыли ответный огонь. Стреляли долго, на подавление, а это значит, что вторая половина наступающих подбиралась к нему. Так и есть – сработали растяжки и в прожаренное июльским солнцем небо взлетел дымящийся сапог. Выстрелы смолкли, долго шуршала трава, потом и этот звук стих. Осмелившись выглянуть, Вацлав увидел, что оставшиеся солдаты отступили к первой машине. Терять времени было нельзя, он решил бежать, ведь зная его позицию, рано или поздно они его выбьют. У него было время, пока они хорошенько проматерятся, покурят, примут план действий и окружат его. Сперва он полз, прихватив с собой только автомат. Потом крался на четвереньках. А когда добрался до вершины пологого склона – пустился бегом. Он знал, куда бежать. Ему были знакомы эти поля. Впереди, километров через пятнадцать, находилась мерзкая деревушка Три Угла.

Должно было хватить. Должно. Всё должно было быть хорошо, так всегда твердил её отец. Не удивительно, если он, хрипя и раскачиваясь на петле, придурковато улыбался и преисполнялся радостью от мысли, что всё будет хорошо. И правда, издохнуть в петле лучше, чем быть священником в городке, где в церковь ходили только бездомные погреться, да окрестные коты. И так было по всей стране. Самым стабильным видом заработка были воровство и проституция, причём воры не гнушались заниматься проституцией, а проститутки воровали. В таких условиях любой монарх станет сволочью. Нельзя управлять свинарником и остаться чистым, тем более, если у тебя изначально огромное пятно на всю рожу – только дурак не знал, что прав на престол у государя было намного меньше, чем денег у тех, кто его туда посадил. Естественно, такое положение вещей не всех устраивало, кое-кто понимал, что у него тоже достаточно денег, чтобы посадить на престол своего царя, но не сделаешь же этого в открытую. А лучший маскировщик для переворота – народное недовольство. Так и началась старая как мир история с народными восстаниями против тирании, против всего плохого и за всё хорошее, под звуки хитро потираемых рук, в то время как из других, более слабых рук, вырывают талоны на еду.
Дети поели похлёбку, но ощутимых изменений замечено не было.
- Мам, хочу ещё, - не понимая своего незавидного положения просила маленькая Аня, а маленький Нико шмыгал носом и причитал:
- Папа. Где папа?
Семья сидела в тёмной комнате, свет не зажигали, чтобы создать видимость заброшенного жилья, в такие времена незваные гости совсем не приятная неожиданность. Единственным источником света в комнате была образовавшаяся в углу, пол крышей, дыра. Призрачный свет звёзд, которые уже возможно и не горят, резко падал на лицо Малены заставляя блестеть бегущие по острию скул слёзы. Вацлав обещал вернуться через месяц с медалью и завоеванной пенсией. Обещал, что они уедут отсюда и купят дом у моря, разобьют виноградник, отправят Нико учиться в столицу и буду в любви и радости вместе ждать, пока умрут в один день. Сейчас же они порознь умирают ежедневно по чуть-чуть. На улице выли собаки и изредка раздавались выстрелы.

Вацлав брёл в темноте, еле переставляя ноги. Сбросить темп ему помогло то, что погони за собой он не слышал. Впереди мерцал огонь фонаря, и в условиях тотальной темноты был единственным реальным предметом, даже реальнее бредущего дезертира, который являл собой уже тень человека. Ему суждено было умереть под пулями штурмовика, но прошло досадное недоразумение, но природу не обманешь. Полевые мыши шмыгали мимо него совершенно спокойно – животные не боятся мёртвых. Фонарь горел не ровно, мерцая на ветру и хлопая как парус. Подойдя ближе, Вацлав увидел, что это один из тех домиков, где хранят инструменты и отдыхают во время сенокоса. Ну как домик, будка скорее. По обыкновению, внутри помещался только стол и стул, чтобы перекусывать в перерывах между работой. Рядом с будкой возвышались верблюдом два стога неубранного ещё сена. То, что фонарь горел, означало, что внутри кто-то есть и он не очень смышлёный. Солдат подкрался к двери и посмотрел в щель. Спиной к двери сидел толстый мужик и что-то с упоением закидывал себе в рот. Вацлав чуть не выдал себя урчанием одуревшего с голода желудка. Рядом с мужиком стояло ружьё, прислонённое к столу. Вацлав минут пять думал, как бы ему попросить мужика мирно поделиться с ним едой и мирно же уйти, но наружность мужика резко выдавала в нём мародёра или кого-то подобного, что явно убивало возможность пацифистского решения ситуации. Ещё пять минут Вацлав думал, как ему убить мужчину. Нож – это тихо и хорошо, но путь ему преграждала ветхая и наверняка скрипучая дверь. Мародёр не успеет схватить ружьё, но руку с ножом перехватить успеет. Завяжется борьба, из которой худому и истощённому Вацлаву победителем не выйти, его просто раздавят. Оставался грубый и безотказный вариант, которым он и воспользовался. Он прислонил ствол автомата к двери и нажал спусковой крючок. Пули прошили толстую спину мужика и тот, хрипя и дёргаясь, упал мордой прямо в тарелку, из которой жрал. Зайдя внутрь, Вацлав увидел на столе открытую банку тушёнки, а у стола сумку, набитую ими. Солдату уже приходилось есть рядом с остывающим трупами, он, не брезгуя, доел всё, что было в банке, а после, откинув толстяка, всё, что оставалось в тарелке. Но живот продолжал урчать. Прислушавшись, Вацлав понял – урчит не живот. Чувствуя, как седеют его волосы, он высунулся на улицу и увидел в стороне, с которой он пришёл, четыре огонька фар двух машин. Про него не забыли, они знали, в какую сторону он ушёл.
В детстве Вацлава часто бил отец. Это не было чем-то ненормальным, это была общепризнанная методика воспитания детей в этой стране. Причём, если ребёнок всё делал правильно, его тоже нужно было лупить, чтоб не зазнавался. Когда терпеть побои было совсем невмоготу, маленький Вацлав уходил из дома. Все знали, что он вернётся, даже он сам, поэтому никто не искал его. Он обычно возвращался через день и получал свою заслуженную порку, к которой был готов, а от того не боялся. Этот день свободы от тумаков и отцовского перегара он проводил на речке в полях, где никого не было. Он купался, по возможности ловил рыбу, смело сражался палкой против колосьев, а к вечеру, устав, он забирался в стог сена, прихватив с собой взятую из дома торбу с краюхой хлеба, и перекусив, засыпал. Сейчас же он сидел в стогу сена с сумкой набитой консервами, но ему было совершенно не до сна. Стог освещали две пары жёлтых вольфрамовых глаз, а вокруг ходили солдаты. Десять минут – это не много, даже мало. Кроме тех случаев, когда вокруг тебя ходит десяток человек, желающих тебя убить. Но, ничто не вечно и они собрались уходить, решив, что его здесь нет. Их старший снял фонарь и бросил его о пол будки, разлив масло и поджигая солому на полу. В скором времени от будки ничего не останется. Пока все грузились в машины, один из вояк подошёл к стогу, в котором замер Вацлав, прекративший даже дышать. Неприятель расстегнул штаны и принялся самозабвенно ссать на стог. Кипяток стекал по лицу Вацлава второй раз за день, только цвет был другой.


Самое тёмное время ночью – это как раз перед рассветом. Малена задремала сидя прямо на стуле, а слёзы на её щеках так и не высохли. Дети тоже спал, Нико яростно насасывал палец. Через полчаса должны были бы запеть петухи, но их давно уже съели. Только собака изредка завывала, находящаяся в неведении относительно своей судьбы, которая окончится в кастрюле кладбищенского сторожа через неделю. Выстрелы уже не раздавались, поутихли, чтоб застрекотать с новой силой следующим вечером. Оказывается, даже такое богопротивное место, как Три Угла охваченные войной, может окутать сладкий туман умиротворения, хоть на пару часов. Но в доме, в котором вместо одного угла зияет дырка, открывающая вид на звёзды, будто в обсерватории, покой и умиротворение исчезнут через… Тук-тук-тук! Сердце Малены остановилось и облив её холодным липким потом застучало птицей в клетке, а волосы на голове намеревались встать колом. Тук-тук-тук! Удары в дверь наносились настойчиво и требовательно, гость знал – хозяева дома, и просто так уходить не собирался. Тук-тук-тук! Скрипели дверные доски под ударами, скрипели зубы Малены, три пары глаз сверлили темноту, блестя, отражая свет холодных звёзд.
- Малена! Это я! – крикнул гость за дверью, топя лёд, сковавший и парализовавший перепуганную женщину и детей. Голова ещё не верила, но тело бежала отодвигать засов. В проёме показалась уставшая, покосившаяся, но не скрывающая силу и выправку фигура в форме и с автоматом. Руки жены и детей обвили его, не давая шелохнуться, а женские слёзы смывали с его лица спёкшуюся кровь и чужую мочу. Из упавшей сумки в угол покатились банки со свиными консервами…

***

- Нет, с говяжьими! – возражал мальчик.
- А я говорю со свиными, я старше, мне лучше знать! – гнула свою линию девочка постарше на вид. Дети сидели в углу бедняцкой хижины, а над ними, под потолком зияла дыра, открывая вид на высокое летнее небо. Они играли видавшими лучшие времена игрушками – мальчишка держал в руке солдатика, сделанного добротно и качественно, но уже изжившего свой век, девочка играла тремя куклами – одной большой и двумя поменьше. Игра им уже давным-давно наскучила, но так менее остро ощущался голод. Стеклянные глаза матери смотрели им в спину, источая изморозь. Она так и просидела на стуле всю ночь, не смыкая глаз и не меняя позы. Единственное отличие с ночью было в том, что сейчас её грудь не вздымалась. Только к вечеру дети узнают, что остались сиротами. И пройдёт несоизмеримо большее количество времени, прежде чем дети вновь узнают вкус свинины. Или говядины.
Тук-тук-тук! Взорвалась тишина.