Военно-строительное 2. Дружба народов

Приступы острой тоски по дому одолевали первые полгода. Хотелось выть, сбежать, терялся всякий контроль над чувством самосохранения. Думаю, что эта отчаянная тоска и спонтанная «безбашенность» начала моей службы и сослужили мне хорошую службу (пардон за каламбур), поскольку на «наезды» блатных моих земляков и некоторые пробные попытки меня «зачмырить», я отвечал отнюдь не покорностью. Лето, жара, зелень, бетонный забор, бетонный плац, бетонные лица прапорщиков и офицеров…
В первый месяц «учебки», когда все было особенно остро, ко мне подсел Ильюха, тоже бердчанин. Он общался с «блатными» и был в авторитете (два года отсидки – не хухры-мухры), дружил с Кольком Несговоровым, с которым мы сошлись сразу по приезде в часть. Колек был тоже «сиделец», но абсолютно не блатовавший, сразу, «по-мужицки» поставивший себя вне ротных корпораций. Илья приобнял меня за плечи, отвел в сторонку и сказал: «Паша, ты это… Ну, в общем, никто тебя тут не тронет, понял? Мы ж земляки, е-мое! Расслабься!» И тут я ему, как недавно Коляну, выложил всю мою тоску-печаль и про невесту, и про грядущее отцовство. А он поведал мне про свои дела и отсидки, про то, что «завязал» с прошлым и хочет «все сначала». Так рождалась дружба за бетонным забором.

Надо сказать, среди нашего народа было немало «женатиков», я был самый «подвешенный», поскольку женат еще не был. Несколько человек уже имели по одному ребенку, но их все равно призвали – отсрочку от призыва давали только тем, у кого было двое и более детей. Кроме меня, «грядущим отцом» был еще один парнишка, тоже студент. Я уже и не помню, как его звали. Он все загибал пальцы, чтобы родилась двойня (я тоже втихую мечтал об этом), и когда по осени мы как-то вернулись с работы, то увидели его, трясущегося от счастья, при парадке, с сумкой в руках: «Пацаны, двойня! Я – домой!» Его обнимали, хлопали по спине и ужасно завидовали – нет, ну надо же! и полгода не отслужил, а уже домой едет!  Так мы проводили нашего первого «дембеля», напились с горя в «ленинской комнате» ночью после его отъезда и получили на следующий вечер, после работы, вместо свободного времени «отработку шага» на плацу. Кстати «ленинская комната» у нас была классическая – с бюстом Ленина, пустым внутри, под которым мы прятали банку с чифиром и кипятильник из бритвочек. Днем по субботам там проводились политчасы, на которых мы писали письма домой, а по ночам «авторитеты» пили там чай и что покрепче.

Письма из дома шли медленно, но верно, и из них я узнавал, что двойня мне, похоже, не светит, что невеста приедет осенью, чтоб мы расписались, что картошку без меня выкопают, хоть и тяжело, что друзья продолжают ходить в пещеры без меня… Очень скоро мы открыли еще один канал «свободы» и связи с домом – телефонные переговоры. Дело в том, что в стране (и в нашей части особенно) шла борьба с «неуставными взаимоотношениями», командование отвечало на все родительские письма и открывало двери всем приезжавшим родителям и женам, и вообще, старалось быть максимально дружелюбным к нашим близким. О причине такой либеральной политики скажу чуть ниже, тогда мы как-то не задумывались об этом, просто интуитивно пользовались «слабиной». Где-то мы узнали, что, по распоряжению командования, если звонили родители, нам обязаны были предоставить возможность переговоров. Вся фишка была в том, что в части не было городской связи, была только какая-то своя, армейская. И потому нам обязаны были предоставлять увольнительную в город Кстов, если приходила телеграмма о вызове на переговоры! Вот так я получил свое «окошко в дом» почти на каждую субботу уже в конце лета восемьдесят шестого, просто сообщив родителям, чтоб вызывали меня еженедельно! Старшина и кэп нашей роты рычали, но отпускали почти всегда: «Развели тут детский сад! Вы бы год назад сюда попали!» И мы, переодевшись в парадку, покидали бетонный забор через законные ворота на КПП. Мы шли на остановку, ехали в городишко Кстов минут тридцать на автобусе (хотя до окраины Горького было ехать минут пятнадцать), шли на почту, глотали свободу из телефонной трубки минут десять-пятнадцать, а потом – о счастье! – обедали «гражданской едой» в местной столовке. Возвращение в часть было самым тяжелым этапом такого увольнения.
Иногда нас отпускали в город и по воскресеньям, и тогда мы ехали в Горький. Бродили по городу, шли в кино, гуляли по набережной компаниями по три-четыре человека. Свобода пьянила нас и без вина.

Знойным августовским днем нас сняли с занятий (шел еще «курс молодого бойца»), посадили в автобусы и вывезли на берег Оки. Нам дали лопаты и велели «копать на штык» в местах, где покажут. Что искать? Зачем копать? Ничего не понятно. Потом подъехал УАЗик с зарешеченным окном, оттуда вывели парня в наручниках, лет двадцати, повели по нашим «раскопам». «Солдатская почта» тут же сообщила подробности. Оказывается, год назад парнишка сбежал из части, прихватив в «оружейке» ствол. И тут, на берегу Оки разыгралась какая-то драма, кончившаяся тем, что кого он тут оставил и прикопал, а место точное подзабыл. Искали мы кости в сто лопат… Вот, думаю сейчас – было ли соображение у командования – отправить сотню новичков на поиски трупа?! Ну да, не снимать же старослужащих с производства… Теперь мне было понятно, откуда  такая лояльность к родителям, и что явилось причиной «борьбы с дедовщиной» и нашего эксперимента с «ротой-призывом».
Но мне этот день понравился. Помню его очень ярко – офицеры и прапорщики пьют водку в теньке, лопаты лежат в куче, а мы – и купаемся в Оке, а потом – загораем на берегу и жуем горьковские дикие яблочки…
Таких дней было еще несколько за годы службы – на следующее лето нас посылали в колхоз, помогать с уборкой сена. И тоже было солнце, и ливень, и купание в реке, и мясо кусками в деревенском борще, и грустно-жалеющие, исподтишка взгляды деревенских баб…

Часть жила «землячествами». В других. «классических» ротах, где было все вперемешку, азербайджанцы, узбеки, таджики и чечены «держали шишку», как тогда говорили. На нас оттуда, из этих рот, смотрели как на заграницу – завидуя и досадуя. Кого-то наши блатные «подогревали», устанавливая дипотношения, кому-то объявляли войну (ну, это позже, уже через год). Грачев, «Грач», работавший до армии на «скорой» водителем в Новосибирске, ушел в хозроту, его взяли водилой самого командира части. Наши «авторитеты» сразу протянули нити к Грачу, и мы стали знать все, что видел и слышал он. Кроме того, оказалось, что Грач родился и долго жил в Грозном, и местные «нохчи» приняли его, как родного. Опять же, все преференции, что могли, получали от этой связи в нашей части. Это была настоящая международная политика…

А потом, через полгода, с осенним призывом, в часть приехали украинцы. Уж не  знаю, чем они угодили начальству, но их, человек тридцать, тоже забросили в нашу роту. Держались они слаженно, «заедино», вписались в обстановку быстро и безболезненно. Большая часть сразу после «учебки» подали заявления и уехали домой, под Чернобыль, работать на обслуживании котельных на границе с «зоной отчуждения», мы на них смотрели, как на психов. Одного из них, по фамилии Гопко, старшина роты старший прапорщик по фамилии Бойко пристроил к себе каптерщиком. Гопко прославился тем, что абсолютно мастерски мог копировать голос старшины. И когда после отбоя хлопала дверь казармы и раздавалось гортанное: «Этта еще шта такое! Дежурный по роте, ко мне!», даже блатные давились чифиром в «ленинке», а потом, матерясь, грозились оторвать башку хохочущему Гопке.

Еще зарисовка из области «межнациональных отношений». У нас в роте, еще с призыва затесался младший сержант, азербайджанец, по имени Рафаэль. Был он грозен и задирист, пока была «учебка», а потом быстро стух, когда остался один с «Новосибирском». Служить ему было еще год, он быстро провел «дипломатические переговоры» с земляками, которые кучковались в соседней роте, потом «перетёр» с нашими авторитетами, и служил тихо-мирно в должности командира отделения, куда был зачислен я. Физической работой не занимался принципиально, на производстве числился бригадиром, спал в бытовке, а когда не спал – пел свои азербайджанские песни и в наши дела не лез.  Как-то под дембель случился с ним приступ откровенности. Мы разговорились о планах на «после армии», и он мне сказал мечтательно: «А я вернусь и начальником стану…». «Начальником чего?» - уточнил я. «Да неважно!», отмахнулся Рафик. – «Куплю диплом, куплю костюм, в партию вступлю и начальником буду. Большим начальником». Не сомневаюсь, что так оно и вышло. Из части он ушел не младшим сержантом, а гордым «старшиной» и кандидатом в члены КПСС. Потом я узнал, что он бегал не только в соседний барак к землякам, но и в штаб, к замполиту, «пообщаться». Где ты сейчас, бывший военный строитель – старшина Рафаэль? В каких-таких высоких кабинетах сидишь?

Ну и под завязку вспомнился мне еще эпизод. Это было уже через год службы. В соседнюю роту вернулся дослуживать боец из «дисбата». Отслужил он, в свое время, полтора года, потом залетел по-крупному, кажется, на «неуставных», и получил год «дизеля», как у нас это называли. Остатки службы он молча ковырялся в каптерке и его никто не трогал и никуда его не тянули, ни в какие тусовки, ибо вселял он в нас суеверный страх – высокий, но какой-то вжатый в себя, сутулый, и совершенно седой. Ходили слухи, что когда он изредка напивался, то рассказывал какие-то дисбатовские страхи, из которых самым невинным было подшивание подворотничков на манжеты обмундирования и еженощные марш-броски на десяток километров.

А для меня время словно замерло, и каждый день в моем блокноте я вычеркивал по числу, день за днем, месяц за месяцем… А с другой стороны бетонного забора началась «перестройка».

Продолжение, возможно, последует…