В мире один человек. Глава 17

Если человек не помнит, как засыпал, и, заснув, спит сладким сном, то мы ручаемся, что  в это время он совершенно не понимает, что спит, хотя там, в сновидении вытворяет ужасные безумства, переходящие подчас в самый настоящий идиотизм, и живёт в такой обстановке, что поневоле в него могла бы закрасться мысль, что происходящее с ним – нереальный бред. Однако, никакого сомнения в спящем нет, когда он отмечает в своём сознании, что живёт вместо квартиры в хлеву, где в стойлах не коровы и поросята, а большие чёрные тараканы, с которыми он завёл хорошие отношения. Только тогда человек начинает критически относиться к происходящему, когда оно отодвигается куда-то, колеблется, а вместо него возникает какая-то вторая плоскость яви, знаменующаяся тяжестью в сознании и неприятными ощущениями в голове, она как бы тяжелеет, как бы обременяется доселе незнаемой плотью. Просыпаясь окончательно, он понимает, что только что спал и всё, в чём он недавно был замешан, всё игра единственно одного ума и фантазии – иногда человек может обрадоваться, что всё было сном, так как ему  могли сниться жуткие вещи, почти трагические, но иногда он может и жалеть об уходящем сне, ибо иногда сон бывает столь заманчив и пленителен, какою может быть только сама Мечта, которой в действительной жизни отведено очень мало места…
Точно так же проснулся Коломейцев и понял, что спал, что все его мысли и видения, только что увлекавшие его, – искажение реальности и для реальности не существенны. Пробуждение его было яростным, какое бывает, когда  сильно задумаешься во сне, да так, что сама мысль разрушает условности сна, вносит в его игру разлад и всё разрушает, – в этом случае человек задумывается о чём-нибудь очень важном, имеющем для него большое значение. Он так цепко хватается за мысль, поразившую его ещё во сне и так сильно трясете, чтобы оторвать от всего лишнего, налипшего к ней, как примерно рыболов трясёт своим удилищем, когда тянет к себе из воды крупную добычу; удилище гнётся, леска натягивается и на сердце у рыболова счастливое ощущение – такое чувство, словно он тащит из воды своё Счастье!.. Люди совершали во сне целые изобретения, благодаря которым мы пользуемся сегодня всевозможными благами, без которых не можем себе представить жизнь, делали открытия, – над ними они, возможно, бились всю жизнь, но не реальность давала им ключ к разрешению задачи, а сновидение, где мысль легка, изящна, удивительно нова и неожиданна. Вспомнить хотя бы случай с Менделеевым… Тут, говорят, всё решает работа подсознания – и мы с этим полностью согласны, ибо мозг человека, даже когда человек сам отдыхает, не позволяет себе ни на минуту отдохнуть: это такое грандиозное, умное устройство, против которого больше нечего поставить; да и вообще такое явление, как сознание, может быть, на чаше весов перевесит весь этот тяжёлый материальный мир, в сущности миллиарды лет и не существовавший как бы без сознания, – но только стоило появиться сознанию и материальный мир открыт – и вздыхает свободно, и, собственно, что он значит, несмотря на всю свою громаду, если в нём не будет крупицы сознания, чего он стоит и что он есть?!. Если хотите, сознание – это больше чем явление человеческое, это явление мирового масштаба и человек, который, расширив глаза, смотрит на мир – есть, обретший глаза, материальный мир, захотевший поглазеть на самое себя. Поэтому человек вполне поступит справедливо, если оглядевшись вокруг, скажет: «Какой я, однако, громадный и великий!.. Только вот ещё себя в руки не могу взять!..» И по сути дела, если разобраться, человек – это не только туловище с известными придатками, но и всё, что его окружает… К примеру, взять Солнце – и окажется, что благополучие его для человека не менее важно, чем благополучие таких органов человеческого организма, как почки или сердце. Только почки и сердце – это внутренние органы, а Солнце, все планеты, дальние и близкие созвездия и галактики – это внешние… Да по идее, если вдуматься, вникнуть в проблему серьёзно, так  оно и есть, и не в особом понимании, а в самом конкретном, в самом естественном. Ну представьте, что бы с человеком случилось, если бы нечто или некто (сверхмогущественный) вдруг взял бы и убрал от нас такой главный для нас предмет, как Солнце?.. Тут бы можно было решительно всему поставить точку – планеты, во-первых, не могли бы и вращаться вокруг пустого места, да и прежде этого их сковал бы такой холод, что всё живое тотчас на них уничтожилось бы… Вот и выходит, что всё имеет отношение к человеку, к сознанию… То, что человек кажется сам по себе маленьким – это опять необходимость и относительно. Величина тут не имеет никакой роли, человек, может быть, теорией и догадкой больше сделает, чем своими практическими возможностями; во всяком случае одной мыслью своей человек может объять и Вселенную – это ли мало?!. Да это, может быть, и слишком много!.. Ибо человек понимает этот мир, видит всю его целостность! Он уже выше в развитии того животного, которое скрывается между деревьями и знает только такие предметы, как дерево, трава, вода и пища, день и ночь… Для человека, мыслью одной охватывающего бесконечный мир, мир этот не замыкается в границах чисто видимого и ощутимого, а он только замыкается  в его мысли, в его воображении, в котором может поместиться всё!.. Человек, если поймёт себя лучше и узнает себя больше, сможет жить даже такими ресурсами, какие до сих пор ему и не снились, он в самом деле сможет подняться на какую-то высшую ступень и преодолеть такие преграды, какие пока ещё кажутся ему непреодолимыми… Самосознание станет больше и случится то, что сегодня ещё никого не волнует.
Однако, что же наш Коломейцев?.. Как он проснулся, от какой мысли?.. Его сознание пронзила одна идея, которую он вынес из сна в явь почти без искажения, во всей полноте и во всей, захватывающей дух, громадной значимости. Он раскрыл глаза, резко приподнялся в кровати на локтя и с напряжением смотрел куда-то в глубину пространства, широко открыв глаза и с таким выражением в лице, как будто он стоял на пороге  какой-то тайны, раздумывая о том, перешагнуть ли его и какие будут последствия этого решающего шага. Думал он вот о чём: он родился, рос, жил до настоящего времени и ещё будет жить, но теперь не будет жить так, как раньше жил, а будет жить по-новому – как?.. – он думал теперь об этом. Ему припомнилось, что во сне ему послышался голос, сказавший такие слова: «Пойми, откуда произошла в тебе жизнь, и живи не так, как живёшь!..» «как жить?» – спросил он теперь себя. И показалось ему одно удивительное, от ощущения которого весь он задрожал странным, ещё невиданным ознобом, как будто ему представилось какое-нибудь сверхъестественное и чудесное в высочайшей степени, и глаза его засветились таким необъятным восторгом, какой способен подвинуть рассудок на самую смелую мысль, на самое оптимистическое, самое безумное предположение. «Я не знал никогда самого себя!.. – подумал он, трепеща весь душой и телом. – Но, кажется, теперь я понимаю… или очень хочу понять, а это значит, что уже начинаю понимать!.. Я ведь очень хотел жить с самого начала, давно ещё, когда меня не было… то есть, когда я был не такой!.. Я ещё тогда хотел жить и добраться до всего – и это желание победило, потому что это было очень сильное желание! Когда чего-нибудь сильно хочешь, этого непременно достигнешь!.. Я очень хотел жить… и не для того ли, чтобы забыть об этом  с е й ч а с!.. Но я вспомнил и… теперь надо как-то быть!.. Эта жизнь… как быть человеку, который себя понял и узнал, узнал через много времени?.. Что-то надо делать?!. А где тот объект, который я должен усовершенствовать? Наверное, это я сам, и во-первых, моя душа, такая несовершенная душа, мучающаяся только из-за своей мелочности, приобретённой с годами и позаимствованной от окружающего мира! Надо избавиться от этого, надо это скинуть – чужое обличье!..» Он быстрым движением поднялся с кровати и шагнул на середину комнаты, как будто хотел тотчас же освободиться от «чужого обличья», сняв с себя наподобие рубашки. Так он стоял с полминуты, глядя вокруг ищущим взглядом, он как бы что-то терял, утрачивал, секунда за секундой – именно это возвышенное чувство, и ему стало жаль, он подумал, что это только минута, может быть даже миг, что назавтра он, может быть, всё забудет и даже раньше – через час… Ему стало очень жаль, что он забудет этот восторг, охвативший его, который он уже еле удерживал в себе и который вот-вот должен был исчезнуть!.. Ему так было жаль этого уходящего восторга, как может быть жаль только счастливого мига, в котором человек – весь, живёт необыкновенно полно и ярко – это  секунды, может быть, минуты – и только, потом это озарение сглаживается, душа как бы надолго устаёт от этого порыва, ибо этот порыв – труд самый большой и значительный, и самый знаменательный!.. Он снова присел на кровати и переживал, как мог, своё счастливое восторженное состояние духовного упоения чем-то поистине неземным, чарующим весь состав души как никакое благо земное. Кажется, он присутствовал при рождении в себе каких-то новых чувств, каких-то новых, необыкновенных задатков, – душа его как бы расширилась и заполнялась добротой, светом, теплом – она как будто готова была вместить в себя весь мир; и он не чувствовал себя слабым, маленьким, ничтожным, обиженным и горюющим над своей человеческой судьбой, как бедняк горюет над последними копейками, лежащими на ладони! Он видел, что становится лучше, чище, что он прекрасен в своём духовном прозрении и благодаря ему ближе приблизился к какой-то одной, вечной, единственной истине, к цели, которая в мире несомненно есть, ибо для чего тогда мир и всё его движение – к чему?.. Он не знал, бывает ли так с другими, не мог знать – с ним самим  т а к о е  было впервые, – но ему подумалось, что с другими именно так должно происходить, когда нечто высшее снизойдёт на них и осенит их головы, осветив ясностью их мрак души и ума. «Несомненно, этот миг приблизил меня к чему-то высшему, он раскрыл мне глаза на меня самого! – говорил себе Коломейцев. – И я, кажется, стал другим человеком; да, как будто я стал другим человеком! Как будто меня прибавилось, как будто я увеличился, как будто я возрос, раздался!..» Ему пришла в голову мысль, что он и внешне стал другим, может быть, не совсем, но несколько другим, что благодаря этому своему восторгу и духовному возрождению он и внешне облагородился, что в лице его произошла какая-нибудь значительная перемена, – это заставило его рывком встать с кровати и подойти к двери, возле которой на стене висело небольшое зеркало. Он посмотрел на себя в это зеркало долгим, придирчивым взглядом – и должен был прийти к мысли, что зеркало не может дать об его облике полного представления; к тому же он стоял спиной к настольной лампе и своей фигурой загораживал свет. Он снял тогда со стены зеркало и, подойдя ближе к свету, устроился на кровати и стал изучать своё отражение в зеркале очень обстоятельно. И ему и впрямь стало казаться, что в его внешности что-то  изменилось, и как бы изменилось в лучшую сторону. Черты его никогда не отличались красотой, даже в детстве по его лицу определяли, что он зол и неприветлив, – может быть, это отношение к нему других людей и сформировало его характер и, собственно, его внешность, изображавшую лукавую насмешку и презрительное отношение ко всему. Теперь в его чертах, как ему показалось, получалось больше взаимосвязи, уверенного спокойствия и той мягкости, которая возникает в лице только под влиянием душевной мягкости. Он стал думать о своей внешности, о том, что от природы досталась ему внешность непривлекательная, даже чем-то отталкивающая, – во всяком случае люди, видевшие его впервые, относились к нему подозрительно и настороженно, как бы не доверяя, а это происходило оттого, что они проводили прямую линию между его лицом и внутренним содержанием. «Какая ошибка! – решил сейчас на этот счёт Коломейцев. – И за некрасивой внешностью может скрываться прекрасная душа, добрые человеческие качества, – но отношение людей всё портит, вот почему некрасивые люди внешне злы и черствы! Их делает такими само общество!.. Как они бывают рады красоте, как они улыбаются красивому ребёнку, как ласково с ним обходятся, и в то же время  как холодны они ко всем другим детям, а особенно к некрасивым детям!..» На миг какое-то нехорошее, горькое чувство оживилось в душе Коломейцева, чувство, возникающее при виде окружающей несправедливости и собственного бессилия что-либо сделать, изменить, исправить или хотя бы доказать несправедливости, как она неправа, как жестокосердна!.. Как он пожалел сейчас, в эту минуту, что лицо его некрасиво, да и вообще весь вид его заставляет желать лучшего! И раньше он жалел об этом, но теперь это явилось для него настоящей, живой духовной и физической  потребностью. «Если бы у меня была красота!.. – подумал он с жалостью. – Я бы был другой человек сразу!..» С этим он решительно отстранил от себя зеркало, отнёс и повесил его на старое место.  Один вопрос его занял не на шутку, а вполне серьёзно: может ли с изменением его души в лучшую сторону со временем и лицо  его измениться в лучшую сторону, хоть как-нибудь?.. Это бы для него имело большое значение, он понял, что его неосознанным, но твёрдым и неотвязным, единственно непреходящим стремлением в жизни, впрочем как и у всех других людей, было стремление к красоте, за которую он мог бы пожертвовать всеми благами! Он теперь решил, что человек уже тем может быть счастлив и тем может  довольствоваться в жизни, если  обладает красотой, или хотя  бы считает себя красивым, и если видит, как общение с ним даёт другим людям радость, как может давать человеку радость всё, что в его глазах хоть немного приближается к совершен-ству. Он снова занял своё место на кровати и на этот раз мысли его  потекли в новом направлении. «Правы они, кто считали меня гнусным, – думал он. – И правда, во мне много нездорового – тут и себялюбие, и чванство, и гордость, и эгоизм!.. Особенно эгоизма во мне много… было много, но теперь… теперь будет меньше или вовсе не будет, его искоренить надо – это во-первых!.. Надо взять за правило подмечать в себе всё нехорошее, недоброе, злое – и искоренять его, надо подвергать критике всё плохое в себе и тогда, может быть, и все заметят, как я переменился, и изменят своё отношение!..» Как он теперь любил всех и каждого в отдельности из тех людей, которых знал сейчас или когда-либо, и даже любил тех, кого ещё не знал, но кого предстояло ему узнать в жизни, ибо жизнь постоянно сталкивает человека с новыми лицами и, бывает, что эти новые лица потом становятся ему добрыми попутчиками на всю жизнь. Как он раскаивался теперь, вспоминая те случаи – а их было очень много, этих случаев, – когда с кем-либо был недостаточно великодушен, честен, чистосердечен, когда с кем-либо говорил грубо или насмешливо и доставил человеку минутную неприятность, какая, возможно, оставила неприятное ощущение в душе человека на весь последующий день. Теперь он так хорошо всех чувствовал и понимал и так хорошо видел душу каждого, что ему стало стыдно, что когда-то равнодушен был к чужим чувствам и не замечал их и не хотел замечать, в то время как  в каждом человеке – теперь это выступило в его сознании со всей очевидностью –  есть всё, что присуще и ему, ибо каждому человеку, пусть даже с виду самому неотёсанному и нечувствительному, присуще много того, в чём мы часто ему отказываем, не предполагая в нём ни возвышенного ума, ни душевной чуткости, ни возможности овладеть тем, что уже есть в нас, но в нём пока нет… Он дал себе зарок в порыве удивительного великодушия, с людьми случающегося нечасто, не причинять людям, с которыми предстояло ему ещё столкнуться в жизни и иметь различные отношения, никакого умышленного или непреднамеренного зла, в чём бы это ни выражалось. Этим он похож был на князя Неклюдова из романа Толстого «Воскресение», поставившего себе целью в жизни – следовать прекрасным, человеколюбивым заповедям, взятым им из Нового и Ветхого Заветов. Это была как бы потребность для души Коломейцева, которая только теперь дала о себе знать, – это так же является и потребностью всех людей, но путь к осознанию этой истины о добре и разуме труден и потому не каждый в состоянии открыть для себя эту человеколюбивую истину: многие люди находят выход своему негодованию и неудовлетворению в желчности, которую источают на окружающих, причиняя им боль и в душе радуясь при виде этой боли; такой садизм всегда губителен для самих садистов и выход из этого садизма только один – проникнуться чувством солидарности ко всем и каждому, предполагая в человеке, находящимся напротив, такого же, как и ты сам, человека; это, казалось бы, самое простое дело для великого множества людей, живших и живущих, оказывается невозможным, что говорит об отсутствии у них должной тут быть степени разумности… В самом деле, Коломейцев своим новым образом мышления поднимал себя на гораздо более высшую ступень умственного и духовного развития – и сам он это увидел и при одном понимании того, как он стал выше прежнего себя и лучше прежнего себя, был уже во многом счастлив, но счастье такого рода имеет такого рода особенность, что по сравнению с другими видами счастья, иногда минутными, краткими, а потому и не доставляющими в жизни истинного удовлетворения, долговечно до того, что иногда и перестаёт замечаться, то есть Счастьем становится вся жизнь человека, пронизанная светом чудотворного озарения – то есть, какое это счастье, давайте разберёмся, чтобы не плутать в полумраке?.. Это чувство человека, это его сознание того, что он человечен, что он непорочен, почти свят, что он делает от себя всё зависящее, чтобы люди, к которым он имеет прямое отношение или даже косвенное, не испытывали бы на себе тяжёлого гнёта тирании ни от него, ни, по возможности, от  других – то есть, для этого надо уже помогать людям, когда им плохо и они страдают, и когда помочь вам посильно. Вся сущность человека стоит на его развитии и для развития этого он жертвует всем лишним, лишь бы только направить свою деятельность на себя; и человек, как бы там ни было, зависит оттого, кем он себя считает, и когда он считает себя разумным, добрым и гуманным, он уже наполовину им становится, ну а вторая половина – его непосредственная деятельность, она окончательно делает его таким, каким он хочет себя видеть; и когда человек видит, что он становится лучше и что он уже хорош во многом – это для него самое большое благо: черта эта чисто человеческая и продиктована именно чисто человеческой потребностью в совершенстве…
Коломейцев, видя в себе хорошие перемены, был рад и в то же время он уловил в себе озабоченность тем, что ещё не знал, как будет осуществлять на практике свои благие намерения. Ему пришло в голову, что он должен будет загладить все недоразумения, которые произошли у него с теми или иными людьми и в каких – он теперь мог себе в этом сознаться – на нём лежала большая часть вины. «Я во многом  бываю неправ, но я настырный и не то что другим, а и себе никогда не сознаюсь, что не прав! – сказал он себе. – Хотя бы взять сегодняшний случай!?. Почему всё так скверно вышло?.. Да потому, что была моя вина, я дал повод, а без повода ничего бы и не было!.. В поведении моём точно что-то кроется нездоровое и фальшивое! Это приобретено с годами – и это выражение на моём лице, эта маска шута, без которой я уже не могу обходиться!.. Но теперь придётся обходиться и придётся вести себя так, чтобы было совершенно как-то иначе! Ведь не всегда же я был таким?.. Ведь был же я когда-то другим?.. Но жизнь меня ожесточила, превратила в циника и насмешника, все самые добрые побуждения я стал подвергать критике, я говорил, что это наивно, что в них ещё много детства, что вот подождите – научит вас жизнь трезво мыслить!..» Трезвое мышление!.. Это я называл трезвым мышлением – паясничанье и шутовство! Такого человека, каким был я, можно назвать юродствующим!.. Как я был не прав!.. А Надя!.. она, пожалуй, была права, обрушив на меня град вполне справедливых обвинений!.. И хорошо, что я вовремя понял, ещё немного и я зашёл бы в тупик… да, в тупик, это именно то слово! Тупик!.. Он означал бы духовный конец, полное озлобление на весь мир, на общество, а также на себя!..» Ему вспомнились моменты из прошлого, когда он уже бывал близок к отчаянию, и он подумал о том, что в те времена был слеп и глух и ещё зол. «Да, я был зол! Злость мною руководила! – сказал он теперь про себя. – А злость эта не от мудрости, а от глупости, она человека губит, иссушает его душу и умертвляет её!..» Сразу за этим встали перед ним картины трудного, безрадостного детства, которые и не могли раньше ничего иного сделать с ним, как ожесточить его… Мать припомнилась ему – он её не любил, она была ему как чужая, не проявляя никогда к нему ласки и любви. Она и родила его, сама не зная от кого. Это была беспутная, развратная женщина. Сразу же она его подкинула своей старой матери – и бабушка заменила Коломейцеву мать. Он жил у неё лет до шести, потом бабушка умерла и маленький Толя Коломейцев попал к какому-то двоюродному дядьке, у которого не было своих детей. Тот обходился с ним жестоко, часто порол ремнём за провинности. Жена этого дядьки поступала с Толей Коломейцевым немногим лучше, это была полная, розовощёкая, туповатая баба, со смехом пившая со своим муженьком, в то время как Толя часто бывал не кормлен, питаясь случайными кусками. Полная предоставленность самому себе сделала его непослушным, угрюмым и злобным. В школе он учился плохо, медленно переходил из класса в класс, время от времени оставаясь на второй год. Сначала дядька пробовал его учить, но потом бил и гонял его уже просто так. Мальчик бы сбежал от этой семейки куда-нибудь, если бы было куда бежать. И он привык терпеть и думал только о том, как бы побыстрей вырасти и уйти от дядьки. Иногда его посещала совсем подурневшая, почти обезумевшая мать, пившая вместе с дядькой и его женой и плакавшая моментами.  Толя смотрел на неё в то время со смешанным чувством жалости и ненависти… Однажды мать стала просить перед ним прощения – тогда ему было лет десять, – но это было такое опустившееся, слабовольное существо, что Толе стало только противно, и в то же время ему стало мучительно  жалко себя, он убежал в какой-то двор, забился в самый дальний угол, заросший зелёным лопухом, и целый вечер проплакал там. И это был не единственный случай, когда он  бывал потрясён тем, что происходило на его глазах. Однажды дядька сильно его избил, заподозрив в краже пропавших денег, к которым мальчик не имел никакого отношения, он бил его и говорил: «Я тебе не отец!.. Я нянчиться с тобой не буду!.. Я тебя буду пороть, пока у меня хватит в руках силы!..» «Когда я вырасту, я тебе за всё отплачу!» – пообещал в гневе Толя и эти слова его запомнились ему до настоящего времени. Когда ему стало лет двенадцать, дядю посадили за мошенничество и жена его совсем перестала обращать внимание на Толю, тот ходил не прибранный, в нестираной, дрянной одежде, полуголодный. В ту самую пору мать его вроде бы остепенилась и однажды, явившись к Толе, поговорила с ним серьёзно и обещала ему, что отныне будет для него серьёзной, заботливой матерью. Толя послушался её и ушёл от дядьки к матери. В первое время та вроде бы держалась и заботилась о мальчике, и жалела о том, какую негодную, скверную жизнь она до этого вела. Но потом, где-то через несколько месяцев, мать забыла все свои обещания, снова стала выпивать, вязаться с разными мужчинами. И однажды в квартире Коломейцевых появился дядя, лысый, но ещё молодой мужичишко, даже при хороших манерах. Он стал мужем матери и Толя должен был его величать не иначе, как Аркадием Васильевичем. Сначала он вёл себя тихо и скромно, но потом уверенно перехватил в руки бразды правления – и естественно, требовал от Толи чуть ли не сыновней любви. Мать Толи совершенно попала под влияние Аркадия Васильевича и вольно или невольно, но показала Толе, что Аркадий Васильевич для неё значит не меньше, чем сын, если не больше. Толя возненавидел по разным мелочам этого отчима и однажды назвал его в сердцах: Лысый Чёрт. «Лысый Чёрт» рассказал об этом своей супруге и та предупредила Толю, чтобы он больше этого не делал, но тот не послушался её и опять назвал Аркадия Васильевича Лысым Чёртом. Вечером мать дала ему за «Лысого Черта» затрещину и Толя убежал и не жил дома несколько дней. Тут замешались и школьные дела и милиция, следившая за неблагонадёжным Толей. Его разыскивали, уговаривали, пытались что-то внушить. Наконец его вернули домой, но на сей раз Аркадий Васильевич грубо как-то обошёлся с Толей; опять пошла в ход кличка Лысый Чёрт. Толе пришлось спасаться бегством, а Лысый Чёрт преследовал его и, споткнувшись, растянулся прямо на гвозди. Поднявшись с чёрным от грязи лицом и слыша издали «Лысый Чёрт, Лысый Чёрт!», Аркадий Васильевич, подогреваемый чувством мести, поставил себе целью поймать «вредного» мальчишку. Погоня продолжалась, пока Толя не залез по железной лестнице на какое-то невысокое двухэтажное строение. Лысый Чёрт непременно хотел его поймать и полез следом, но в самый момент, когда он уже достиг крыши и хотел было на неё влезть, на него обрушился тяжёлый удар железной трубой, нанесённый ему Толей. Удар пришёлся в голову, в лысый череп, это был жестокий и безжалостный удар, решимость на который копилась в душе мальчика, наверное, с самого его появления на свет… Лысый Чёрт разжал пальцы и грохнулся с высоты второго этажа вниз, да так и остался лежать под лестницей, пока машина «Скорой помощи» не увезла его в больницу. Благодаря этому и другим мелким провинностям Толя Коломейцев был отправлен в специальную школу для малолетних преступников, для трудновоспитуемых детей, от которых отказались и семья и школа. Эта «школа» мало чем отличалась от тюрьмы – и Толя за те три года, что провёл в стенах этой школы, в полной мере познал на своей шкуре всю боль и всё унижение, какие только могут выпасть на долю пятнадцатилетнего отрока. Позднее он вспоминал о годах, проведённых в этом заведении, как о годах стыда и позора, страха и ненависти… В пятнадцать лет, закончив восьмой класс, Толя снова попал на свободу – и с этого времени началась пора его скитаний. В каких только городах он не бывал!.. В ином месте он не жил больше месяца или даже недели. Самое большее – он жил на одном месте от нескольких месяцев до полугода. В восемнадцать лет – в этот момент он жил в Ленинграде – его призвали на военную службу. Через два года, когда срок службы кончился, он приехал к тётке, жившей одном небольшом городке в Ростовской области, с которой начал переписку на втором году службы в армии. Это была пятидесяти семи лет одинокая, болезненная женщина, постоянно страдающая разными недугами, вдобавок сильно хромающая. Она приходилась матери Толи Коломейцева двоюродной сестрой и родной сестрой тому дядьке, у которого жил Толя до двенадцати лет. Но со своим братом она не имела ничего общего ни в характере, ни в облике, ни в образе жизни; к тому же они не совсем родные были брат и сестра, а сводные. Долгие годы тётка эта, Клавдия Ивановна, (мы уже назовём её по имени) жила в отдалении от Ростовской области, но потом, видимо, заскучала по родным местам и переехала в тот городок, где давным-давно жила и провела где лучшие годы молодости. Жизнь Клавдии Ивановны сложилась несчастливо. Она была два раза замужем и оба раза вышло плохо. Первый муж её трагически погиб, так и не оставив после себя детей, второй попался нечестный на руку и то и дело садился в тюрьму за какое-нибудь новое преступление – и всю жизнь провёл в тюрьмах и в данный момент также отбывал большой срок где-то в Сибири. От этого, второго мужа, у Клавдии Ивановны были сын и дочь, но сын ещё пятилетним мальчиком был убит каким-то своим старшим товарищем, запустившим ему в голову камнем. Что касается дочери, то у той, когда ей исполнилось семнадцать лет, была ампутирована нога по самое бедро (всё началось с небольшой опухоли на мизинце, но кончилось опасностью гангрены). Молодая девушка не перенесла этой трагедии и отравилась… Разумеется всё это наложило соответствующий отпечаток на жизнь и на саму внешность Клавдии Ивановны. Узнав судьбу Толи Коломейцева, такую же неблагополучную, как и её собственная, и зная, что когда он кончит службу в армии, ему некуда будет податься, она первая написала ему предложение жить совместно. Коломейцев принял предложение и жил с Клавдией Ивановной душа в душу. Днём он работал на заводе, а вечером посещал школу. Тяга к учению в нём оказалась велика и он в течение одного только года изучил весь учебный материал средней школы, получил диплом о среднем образовании и сразу же подал заявление о поступлении в Сыктывкарский университет… Так он оказался в Сыктывкаре – и вот уже шёл второй год его студенческой жизни…
Воспоминания детства – та особая статья, от которой каждый человек во многом или – не побоимся сказать – полностью зависит. Качества человека, его натура, его желания, которые будут давать себя знать на протяжении всей жизни, всё это нащупывается у человека в детстве. Почти всегда то, чего не хватало человеку, когда он был ребёнком, составляет самый предмет страстных его желаний, которые он пытается удовлетворить в последующие голы жизни. Замечено ведь, да это и известный факт, что люди, начавшие жизнь с лишений, во-первых, ставят себе в жизни цель обеспечить себе существование, ограждённое от каких бы то ни было затруднений. И совершенно напротив те, кто жили в детстве хорошо, без трудностей и неприятностей, в дальнейшем не могут ограничиться только внешне благополучной жизнью. Подчас для того, чтобы удовлетворить какие-то свои внутренние запросы, они даже жертвуют видимым благополучием, то есть – сознательно идут на трудности, носящие внешний характер, и при этом переносят их почти без всякого для себя морального или физического ущерба. Принимая это во внимание, сразу понимаешь психологию человека, ищущего в обществе престиж, власть, достаток, благополучие, уважение и признание или своих заслуг или хотя бы, если ещё нет заслуг, деловых качеств и таланта, если таковой имеется. Такой человек непременно, если брать идеальный случай, должен жаждать всего перечисленного, как манны небесной, по причине обыкновенного отсутствия самых простых условий для жизни когда-нибудь в детстве, то есть в том возрасте, когда у человека чувствуются острые приступы не-удовлетворения чем-либо: собой ли, окружающими, их отношением и т.д. Мы, например, очень понимаем Коломейцева, того Коломейцева, который ставит перед собой мечту – всего достичь, всего добиться, вознестись над всем и встать над всем каким угодно путём, хотя бы даже путём не совсем честным и законным, – мы это очень готовы понять и оправдать, ибо тут прослеживается закономерность в развитии человеческого характера… Человек просто жаждет удовлетворения в себе того, что в нём неудовлетворенно, что ждёт удовлетворения. Так погибающий без воды, стремится только к воде, и так, стремящийся только к чему-то одному, к поставленной перед собой единственной цели, погибает без этого единственного  ч е г о - т о!..
Мы дали вам краткую, в сжатой форме, но достоверную картину детских лет Коломейцева, которая всегда давила душу самого Коломейцева, когда вставала перед ним во всех ужасных подробностях. Теперь вспомнив свои детские муки, он подумал, что именно они могли явиться причиной того окончательного озлобления, которого он теперь сможет избежать и которое всегда убивает в человеке душу, ибо озлобление лишает человека всего истинно человеческого. «Нет, истина не в жестокости, отвечающей на жестокость! – думал Коломейцев, чувствуя, как тает и падает лёд отчуждения и холодности с его сердца. – Истина в другом, в том, чтобы понять себя и оградить себя от делания хоть какого-нибудь зла!.. Зло можно делать, находясь на определённой ступени развития! И есть, существует всё-таки такая более высшая ступень, когда становится невозможным хоть какое-нибудь причастие к произведению зла!.. Жестокость не удовлетворяет душу, – практикуясь, она лишь растёт, увеличивается!.. В конце концов так и жизнь уйдёт за жестокостью, злобой и ненавистью, по этой причине придёт отчаяние, когда станет ясно, что чувство мести ненасытно и мир слишком необъятен, чтобы всему мстить и на всё отвечать злобой и ненавистью!.. В то же время человек, вместо того, чтобы ненавидеть всё вокруг, может обратить свою энергию на себя и сделать себя лучше – и время не будет потрачено попусту!.. Ему вспомнились вдруг слова Нади, её гневная, обличительная речь, то место, где она назвала его Иудушкой. Мгновенно такой сильный стыд и чувство позора перед самим же собой охватили его, что он целую минуту или две не мог ни о чём другом думать. «Меня назвали Иудушкой, – промолвил он про себя. – Это ужасно дико… и это правда, я был достоин! Я такое наговорил и я так себя вёл… не только сегодня, а всё время, всякий раз!.. Это какая-то зараза – моё поведение! И вижу, что веду себя гадко, но не могу себя одёрнуть!.. Или не хочу?.. Может быть, и не хочу!.. Но теперь всё! С этого времени я другой чело-век, со старым кончено раз и навсегда!..» «За что тебя любить?..» – вспомнилась ему фраза, вы-крикнутая Надей.  «Не надо меня любить, не надо мне вашей любви!..» – он вспомнил, что именно так ответил. «Да нет, всё не так! – подумал он сразу за этим. – Именно любовь мне нужна! Именно мне не хватало всегда любви и именно без любви так в последнее время огрубела моя душа т очерствела! А любовь нужна, как ничто другое!.. Хоть людям и присуще отводить её на последнее место и думать о ней в последнюю очередь, не  с утра и не с середины дня, а с вечера и даже с позднего вечера – всё-таки любовь самое решающее, это такой стимул ко всему, такой стимул, что и… что и рядом с ним по значению ничего больше поставить нельзя!.. – он остановился, несколько секунд помолчал и рассуждал сам с собой дальше. – Человек живёт среди людей, но часто ли пользуется человеческим, именно душевным теплом!?. Люди так скупы в проявлении самых добрых, самых лучших чувств! Усиленно прячут свою сущность человеческую под маской практичности, деловых отношений, делают вид, что не понимают, что от них хотят и что самого ценного они могут дать!.. обратиться не могут к человеку так, чтобы у того настроение поднялось на целый день, словно им своей доброты жаль, словно они стыдятся проявления своей доброты и своей душевной чуткости!.. А между тем подчёркнуто-равнодушны друг к другу, словно это их спасёт!.. Спасёт!?. – повторил он в недоумении. – Какое тут может спасение быть, когда всё самое главное, самое ценное теряется!.. Нет!.. Определённо тут ошибка всех людей! Главное заблуждение!.. Они словно боятся, что добра будет слишком много, так много, что его потом некуда будет девать!.. А в этом-то и ошибка! Его много никогда не может быть, ибо добро имеет особенность качественного отбора! Его много не будет, просто будет Добро более высшего качества – вот и всё!..» Он остановился на этом и вдруг у него мелькнула мысль, что это, пожалуй, очень трудно и даже невозможно – быть добрым и всех и вся любить, всему уделяя частицу своей души. Ему показалось, что он слишком увлёкся и в порыве своего увлечения выдумал для себя такой кодекс поведения, которому ни за что не смо-жет следовать даже назавтра, потому что завтра он всё забудет и потому что завтра он будет совершенно другим человеком, чем сейчас: он уже много раз замечал за собой, что какие-либо мысли, очень сильно его волнующие, через некоторое время полностью им забываются. Коломейцев подумал, что быть человеком, в самом высоком понимании этого слова, очень затруднительно по причине, во-первых, страшной умственной и духовной человеческой косности, и до тех пор его будут мучить всевозможные сомнения, пока он не поверит до конца в себя, как в человека, как в существо высшего порядка, и не очистит свою душу от всякой нечисти, как, например, от ложной и совершенно ненужной гордости, проявляющейся в человеке только тогда, когда он видит себя уязвлённым. Ему подумалось, что если он до конца поверит в себя и будет верить только себе и если твёрдо решит, что никоим способом его гордость не может быть задета, потому что нет и не может быть ничего, что задело бы его гордость – то в этом случае он может стать идеальным человеком, который сможет прощать и понимать самые большие  человеческие грехи и уж тем более, всевозможные человеческие слабости, и который без затруднения увидит для себя вполне возможным любить всех и каждого и делать для всех и каждого доброе дело. Но в этом случае получалось, что, с одной стороны любя и награждая добром, он с другой стороны должен был обходиться с окружающими снисходительно, как можно обходиться только или с детьми или с заведомо более отсталыми в развитии существами. В этом случае ему человека надо было ставить на уровень животного, как, например, собака или корова; ведь никому из людей не придёт в голову обижаться на сильное, но глупое животное, ведь никто же не будет всерьёз переживать, если ему придётся проявить поспешность и сноровку, когда на него бросится разъярённый, с налитыми кровью глазами бык, у которого в ноздре железное кольцо. Тут Коломейцев попал в странное и противоречивое положение, – любя, он должен был презирать, будучи готовым от «презренной твари» получить любую неожиданность, а ненавидя (если вдруг и так – он учёл и такой вариант), сверх всякой меры ува-жать и сверх всякой меры поклоняться перед ненавистным. То есть, получалось совершенно обратное любви или ненависти, получалось совершенно ошеломляющее. Выходило, что любить иначе и невозможно, как видя, что предмет любви совершенно не опасен. Если предмет любви человек – он должен быть глуп, примитивен, и в том же духе. И выходило, что ненависть порождается, когда человек упирается во что-то более организованное, чем он сам. И выходило ещё – что любя, всё прощая, на всё будучи готов, на любую глупость и крайность со стороны того, кого любишь, – выходило, что такой любовью, таким всепрощением только разожжешь в себе ненависть. А прощая ещё и ненависть – совершенно убьёшь морально предмет своей любви, то есть вместо хорошего и доброго сделаешь для человека, которого любишь, самое худшее, что можно только придумать. Таким образом получалось у Коломейцева, что, если любишь и хочешь добра для предмета своей любви – считайся с законами его внутреннего мира и не причиняй любимому человеку сознательно или бессознательно зла… Короче, он углубился в такие тонкости, что должен был непременно устроить путаницу в своих рассуждениях и потерять саму нить рассуждений. «Всё очень сложно, – заметил Коломейцев про себя, чувствуя неудовлетворение собой. – Если начнёшь об этом думать, о том, как вести себя с людьми в каждом отдельном случае, должен будешь постоянно следить за собой, всё взвешивать, каждую мелочь, и по каждому поводу спрашивать себя: «А тут что думать и какое иметь настроение, радоваться или печалиться?..» Да-а… человек до такого абсурда может дойти, уж до такого абсурда!.. Но на то он, наверное, и человек?.. Примитивное животное никогда не будет путаться в собственных измышлениях, это свойственно только человеку… Гм! А ведь тут, в этом абсурде, можно сказать, и весь человек!.. Всё, что бы он ни делал, что бы ни думал, все эти его высшие и низшие соображения, все эти отношения человека с окружающим, с другими людьми – всё это с одной стороны, чистейшей воды абсурд!.. А с другой стороны, конечно, неосознанный поиск какого-то выхода, какой-то истины… единственной истины!.. Придёт ли кто-нибудь когда-нибудь к этой истине, если она вообще есть?.. Да и откуда сама по себе может взяться Истина, если над ней не подумать, если не помозговать?!. Придумать Истину можно и нужно и даже необходимо! Пожалуй, главное в том и состоит, чтобы придумать – в этом смысл всей жизни! А уже придуманное человек вправе принять и за истину!.. И ему никто не указ!.. Нет ничего такого, что помешало бы ему жить так, как он того хочет!.. Впрочем, что это я, о чём это я?.. – спохватился он, заметив, что его увлекает мысль куда-то не туда. –  Человек мыслящий! Твой удел – и высок и жесток! – продолжал он некоторое время спустя. – Ты приходишь к таким выводам, которые подвергают сомнениям не то что опыт предыдущих поколений, но и твой собственный опыт!..»
Этот вечер показался ему длинным-длинным, как будто такое явление, как Время, ис-чезло, и он остался только наедине с самим собой! И сколько раз так случалось с ним  на протяжении  последних лет его жизни!.. Он был наедине со своим сознанием и тяжесть этого сознания, казалось, угнетала, ибо что может угнетать человека более, чем его собственное сознание, этот поистине величайший столп, который стоит и видит себя сое и ничего с собою по-делать не может, а между тем себе самому уже порядком надоел и ужасно наскучил?..