Ночной соловей. Люди и события

    Странным человеком считался Емельян Бачурин в нашем селе. Да и жизнь он вёл странную, для многих непонятную. С тех пор, как он вернулся в тридцатые годы в родное село после долгой отлучки, и поселился у своего единственного сына Ивана, выросшего без отца и рано потерявшего мать, никто не видел даже подобие улыбки на его лице. Был он человеком замкнутым, ни с кем не общался, никому никогда не рассказывал о своей долгой жизни на чужбине. Перевалило ему уже лет за семьдесят, но выглядел он ещё крепким стариком, сухоньким и жилистым, с густой копной седых волос на голове, серыми потухшими глазами, в которых чувствовалось что-то затаённое и невысказанное. Лицо его всегда было чисто выбритым опасной бритвой, которую он привёз из далёких краёв и часто точил о широкий кожаный ремень. Ремень этот висел в комнате на большом ржавом гвозде, вбитом в деревянную обналичку двери. Вместо правой ноги, ниже колена, был у него самодельный протез, сделанный из неизвестного дерева, до лакового блеска отполированный временем, с широким железным кольцом на конце.
    Ничто в окружающей жизни Емельяна не интересовало, да и жизнь свою он старался строить так, чтобы никого не тревожить, никого не утруждать своим присутствием вокруг себя. Не любил он, когда к нему приставали с назойливыми вопросами или вмешивались в строго определённый однообразный распорядок его жизни. Со стороны всем казалось, что он не жил, а покорно отбывал, отмеренный ему судьбой, последний кусочек длинной жизни.
    Невестка и четыре уже взрослых внучки, две старших из которых уже давно перевалили через тот возраст, когда выходят замуж, недолюбливали деда, но старались не показывать открыто этого, и в жизнь его не вмешивались. Емельян это чувствовал и принимал, как должное, ведь он по существу был чужим человеком в этом доме. Сын Иван пригрел на старости лет отца больше от жалости к нему и во избежание ненужных разговоров в селе. Сыновних чувств он к нему не испытывал, но никогда ни в чём не упрекал и о прошлом не расспрашивал.
    Зимой Емельян больше лежал на тёплой печи, грел свои старые кости, слезал и выходил во двор только по надобности, или, когда нужно было помочь сыну в ведении крестьянского хозяйства.
    Весной, когда сходило половодье, и Дон входил в свои берега, а обширный луг подсыхал и на нём колхоз производил закладку огорода, Емельян словно просыпался от спячки, надевал свою лучшую одежду и, стуча своей деревянной ногой по утоптанной людьми дорожке, шёл в контору колхоза. Там он старался лично попасть на приём к самому председателю и предложить свои услуги по охране колхозного огорода. Председатель, зная его прилежание и ответственное отношение к работе, всегда удовлетворял его просьбу.
    Первое время, когда земля  только что начинала набирать тепло и в лугу ещё не вырастала высокая трава, Емельян рано утром уходил из дома на огород и возвращался поздно вечером. В конце мая, когда становилось достаточно тепло, он собирал все необходимые пожитки и на всё лето уходил жить на луг, где строил себе добротный курень из ольховых жердей, которые заготавливал заранее в близь лежащей роще. Каркас куреня накрывал сухим сеном, скошенным здесь же у озера. Возле куреня устраивал навес, под которым был неприхотливый деревянный столик и пара скамеек с ножками, зарытыми в землю. В стороне от куреня оборудовал постоянное место для костра. Всё это он делал сам, не торопясь, по своему вкусу и не любил, если кто-нибудь вмешивался в его дела.
    Колхозный огород простирался от ольховой рощи, примыкающей к селу, и до самого Дона. Занимал он несколько гектаров земли. На огороде выращивали самые разнообразные овощи – огурцы, помидоры, морковь, капусту, свёклу. А также бахчевые культуры – арбузы, дыни, тыквы. Всё это надо было сторожить от возможных потрав скотом, который пасся здесь же на лугу, и от набегов сельских мальчишек. Свои обязанности сторожа, Емельян выполнял чётко и аккуратно, с особым старанием и любовью. Летом он словно преображался, оживал, и жизнь его приобретала определённый смысл и целеустремлённость. Весь день, а иногда и ночью, шкандыбал он на своём деревянном протезе по обширному огороду. Ни одна корова, то ли из уважения к сторожу, то ли из боязни, не смела даже близко, подойти к заманчивому огороду, и только сельские мальчишки своими постоянными набегами приносили деду постоянные беспокойства.
    В село он всё лето не ходил. Плёл из лозняка кубари, ставил их в камышовых зарослях озера, пользуясь колхозной лодкой, ловил больших золотистых линей, серебристых щук и другую озёрную рыбу. Два, а иногда и три раза в неделю, его навещала одна из внучек. Приносила ему испечённый матерью в печи хлеб, сало, соль, картошку. Забирала лишнюю рыбу.
    На луг ежедневно приходили колхозницы, чтобы выполнять необходимые работы по уходу за огородом. Сначала они высаживали привезенную рассаду. Потом в жаркие дни, утром и вечером, поливали растущую рассаду водой, которую брали и носили вёдрами из неглубоких копанок, расположенных на меже огорода. В течение сезона несколько раз пропалывали делянки от сорной травы и, наконец, производили сбор урожая. Дед Емельян приветливо встречал их по утрам у своего куреня, а вечером провожал обратно в село. Сердце его иногда слегка оттаивало, и он вступал с женщинами в разговор, и даже отвечал шуткой на шутку. Случалось иногда и такое, что Емельян наиболее трудолюбивым и умелым работницам выдавал в виде награды, изготовленные им собственноручно из лознякового хвороста, корзинки, туески, тарелки и половники для вареников.
    Было у Емельяна одно увлечение, превратившееся со временем в страсть – это изготовление балалаек и неповторимая игра на них. Мастерил он балалайки зимой в доме сына, когда находило на него очень редкое вдохновение. Делал он их с особой любовью и только ему присущим умением. За зиму изготовлял не более двух балалаек. Но зато, какие это были балалайки! Чудной волшебной музыкой пели они в руках умелого музыканта. Но Емельян после их изготовления до самого лета на них не играл, и в руки другим не давал. Уходя на луг, он забирал эти балалайки с собой. Но и здесь играл на них очень редко, в основном по вечерам, а иногда и до поздней ночи. Каждая балалайка была настроена на свой, известный только ему одному, лад. На какой балалайке он будет играть в тот или другой вечер, предугадать было невозможно. Закономерности здесь не существовало. Всё зависело от состояния его души и очень переменчивого настроения.
    Садился он на скамеечку возле куреня, брал в руки балалайку, ударял по струнам пальцами и извлекал волшебную музыку. Прекрасные, никому в селе неизвестные мелодии, разносились над притихшим лугом, иногда долетали до села. За период своих странствий много узнал он чудесных песен и мелодий, и за весь вечер и ночь не было ни одного повторения их. Иногда он настолько увлекался, что начинал подпевать балалайке своим старческим, но ещё крепким голосом, старинные известные в селе песни. Пел он и другие песни, привезенные им из других краёв и в нашем селе неизвестные. Чувствовалось, что в молодости обладал Емельян незаурядными музыкальными способностями и красивым голосом. В музыке и в песнях отражалась вся его прошедшая жизнь. Пел он песни своего детства, юности, долгих лет странствий и старости. Они звучали то задорно и весело, то печально и сострадательно, то совсем заунывно и прискорбно. Всё зависело от настроения его души. В унисон ей звучала музыка, и пелись песни. Всё вокруг менялось: то становилось волшебным и чарующим, то таинственным и непонятным. При звуках его балалайки всё живое на лугу, в роще и на озере замолкало, очарованное, и только круглый диск луны быстро катился по небу среди редких косматых облаков, словно боясь опоздать и не вовремя придти к дедову куреню.
    Пел Емельян, как и играл на балалайке, только для своей души и, если замечал, что его кто-то подслушивает, прокравшись в луг и приблизившись к его куреню, мгновенно прерывал музыку и пение, уходил в курень и уже к балалайке несколько дней не прикасался.
    Любителей послушать его игру на балалайке и пение песен, было в селе много. Одни из них пробирались осторожно ночью в луг, чтобы послушать и насладиться его музыкой и пением; другие ходили на луг просто из любопытства и потом, возвращаясь в село, на следующий день злословили, что слушали «ночного соловья», и обычно добавляли, что они этого соловья спугнули.
    Осенью, когда в огороде собирали последний урожай, по сложившейся традиции к деду Емельяну прибегали сельские мальчишки. Угощал он их сладкими арбузами и душистыми дынями. Старые взаимные обиды, накопившиеся в течение лета, забывались. Он никогда их не укорял за летние, иногда довольно опустошительные, набеги на огород. Потом выносил из куреня свои знаменитые балалайки, и устраивал между ребятами своего рода конкурс: каждый попеременно играл на балалайке, а он, сидел молча, и слушал. Выбирал наиболее способных ребят и дарил им по балалайке, приговаривая:
    -Молодцы! Любите музыку и всегда носите её в своей душе. Она помогает жить человеку.
    Ребята убегали домой. Счастливцы уносили бесценный подарок деда – его балалайки, которые хранили долго, иногда всю жизнь. Эти балалайки переходили из поколения в поколение, и в селе их за эти годы накопилось около десятка.
    На другой день, на огромной арбе, запряженной волами, на луг приезжал дедов сын Иван. Вместе они разбирали курень, и Иван отвозил сено домой на зимний корм корове, а жерди и хворост на дрова для печи.
    Иван уезжал, а Емельян ещё долго, не ощущая усталости, подпрыгивая, ходил по опустошенному огороду, подходил к Дону, смотрел на его становившуюся свинцовой воду, проходил мимо озера, заглядывал в рощу – надолго расставался с вольной летней жизнью перед уходом вместе с окружающей природой в долгую зимнюю спячку.
    В дом к сыну приходил он только вечером. Снова становился замкнутым, ничем не интересовался, жил тихо и однообразно до следующей весны. И так из года в год до самой смерти.
    Умер он восьмидесяти трёх лет ранней весной, не дождавшись на этот раз столь любимого им лета, так никем неразгаданный и никем непонятый. Хоронили его всем колхозом на сельском кладбище. На похороны пришли сельские музыканты и сыграли на могиле Емельяна Бачурина похоронный марш. Среди музыкальных инструментов печально пели его неповторимые балалайки, отдавая последнюю дань своему создателю.