Елизавета. Юная дочь Петра. Кн. 1. Глава 12

Глава 12

    Испуг на Троицкой площади не прошёл даром для Елизаветы. Дня три девушку беспокоила ужасная картина, и она всё думала, как бы ей умолить отца снять с кола голову Монса и убрать с колеса тело. Она тайком подкарауливала во дворце Толстого, Девьера и Ушакова, чтобы узнать, как намерен отец поступить с останками, и выяснила, что они оставлены гнить для устрашения других воров на неопределённое время. Только теперь отец по-настоящему открылся ей обратной стороной – мужской, мстительной. После этого девушка стала по-настоящему бояться, за судьбу матери, и за свою тоже.
    На четвёртый день прибежала Маврушка и страшным шёпотом сообщила:
    - Убрали!
    - Не врёшь?
    - Вот тебе Святой Истинный крест! Голову убрали, а тело так и лежит на колесе… Её Величество опять велела тебе передать строгий наказ: в ея покои не соваться… вот!
    - Опять?! А ну, рассказывай, всё, что тебе известно! – Лизета, с лицом, перекошенным от  страха, накинулась на крошечную Маврушку, схватила за плечики и затрясла её, словно тряпичную куклу. – Говори, говори, давай! Я вытрясу из тебя правду! Ты меня знаешь! – она и в самом деле собиралась вытрясти из девчонки душу. Кого, как не её, касалась семейная трагедия, и почему мать таит от неё беду? Почему упорно не видит, что дочь выросла, что лучшей союзницы и заступницы ей не сыскать?
    Лизеты выкрикнула всё это в лицо верной конфидентке:
    - Ну, так ты будешь сказывать, или нет? Я не маленькая и тебя не выдам!
    - Я… я боюсь, - обреченно заскулила Маврушка.
    - Не расскажешь – крепко побью! Цена тебе – медный грош! И никто меня не удержит здесь, даже маменьку слушаться не стану, сейчас же пойду к ней!
    Она толкнула Маврушку и та упала. Перешагнув через неё, цесаревна бегом бросилась из комнаты, но девчонка тоже не лыком шита! Маврушка полетела следом и обняла ноги разгневанной Елизаветы с воплем: «Ой-ой, не надо! Стой! Ради Христа, не беги к матушке, Елизавета Петровна! Там… там… там!... Ой-ой-ой! Батюшки-светушки!»  - и голосом заревела, целуя колени и туфли Елизаветы. – Нельзя тебе туда…. Нельзя…
    - Почему, черт тебя побери? - Лизета перестала брыкаться и лягаться. – Говори, дура!
    - Ой-ой-ой! Погоди, дай опамятоваться, цесаревна… Ей, право… Скажу… скажу… Утром государь явился к её величеству с подарком…
    - Что ещё за подарок?
    - Я сама не знаааааю! Что-то, скрытое под черным бархатным покровом… Моя матушка знает, что, да разве она скажет? Говорит мне, что мол, императрица, только взглянув да дар государев, вся обмерла и чуть сознание не потеряла!
    - А отец? Что?
    - Ничего! Молча, он поставил «это» на стол, да и отправился восвояси.
    - О!.. - Словно удар молнии, ужасная догадка поразила Елизавету! – О-о! – на ватных ногах, девушка доплелась до кресла и повалилась в него с тихим стоном. – Кажется, догадываюсь, но поверить не могу! Мой отец? Нет! Отец не мог совершить такое! Слишком жестоко… Маврушка, Маврушка, давай пойдём! Я хочу увидеть всё своими глазами и убедиться… Да-да-да! Не реви, дураааа! Бежим! Бежим!
    Замахав руками, Лизета, подобно вихрю, сорвалась и шумно вылетела из своих горниц. Маврушка вынуждена была поскакать за ней. С глазами, как плошки, она только чудом поспевала за цесаревной. Гробовая тишина царила в покоях Екатерины. Стук собственных каблуков так напугал девушек, что они резко остановились и прислонились друг к дружке. 
    И обмерли, заслышав тоненький скрип двери, чей-то голосок ещё тоньше, пропищал:
    - А чего вы здесь делаете, ваше высочество?
    - Ай-и!!! Кто тут?
    В щёлку высунулся нос Марьи Шепелевой, как Маврушкин, но только без конопушек:
    - Потише, золотая моя, цесаревна, Христа ради, не шуми…
    - А ты тут чего, шпионишь, что ли, Марья Ивановна?
    - Меня государыня отрядила сторожить дверь…
    - Зачем?
    - Так надо, бриллиантовая ты моя!
    - Так впусти нас с Маврушкой!
    - Ой, нельзя… ой, нельзя!
    - Почему?
    - Ваша матушка-императрица мне не велела! Нельзя сюда, моя голубушка, ступай с Богом, красавица, всё образуется, ужо, ей! А я не пущу тебя, хоть режь! – Марья Ивановна преданно поджала губы и расставила широченные юбки перед дверью.
     - Ох, что образуется-то, говори, раз уж начал, Марья Ивановна! – не уступила преданной матушкиной камер-юнгфере цесаревна. – Чем пугать, лучше посторонись и дай пройти к маменьке! Ну, Марь … Ив … анна! Я взрослая! Мне уже, слава Богу, скоро пятнадцать лет! Я не позволю себя водить за нос!!! Кто там, у маменьки? Или, что там?! – выкрикнула она со слезами. – Всё равно ведь, войду! Отодвинься, говорю тебе! Прочь!
    Рослая разгневанная девушка грозно нависла над низенькой Марьей Шепелевой, и та обмерла со страху. Беспомощно растопырив руки, привратница не могла устоять, и цесаревна, просунув под дверь туфлю, протиснулась мимо неё, прорвалась в приёмную и понеслась дальше. Тишина везде стояла такая, что трудно было сразу определить, где находится матушка со своим штатом. Приёмная, гостиная и кабинет императрицы, пустовали. Оставалось одно место – опочивальня. Стараясь не дышать, с колотящимся бешено сердечком, Елизавета прижала ухо к дверям.
    Похоже, все умерли? Но, чутким своим ухом, девочке удалось уловить не то всхлип, не то вздох, или стон, и она беспомощно оглянулась, ища Маврушку:
   - Маврушка?
   Доверенной конфидентки и след простыл.  Елизавета чертыхнулась про себя. Ну, как же, не догадалась… Та сейчас в руках своей разъярённой родительницы...
    - Ай-яй-яй-яй, маааатушкаа… я не виноватаааа… – донёсся жалобный писк подружки.
    - Ах ты, еловая башка… пустышка… ты погибели нашей фамилии желаешь? Ах, ты… забыла, что тебе наказано?! Вот я, ужо, тебе вечером и нахлещу, сучонка!..
    Можно было представить себе расправу, как преступницу волокут прочь, намотав на руку её волосёнки. А вот и торопливый стук каблуков, это возвращается на свой пост Марья.
    Лизета потянула на себя дверь и вошла к матери. 

   
    Полумрак окутывал красивый будуар императрицы, а зимний день, словно нарочно, способствовал, искусственно созданной, мрачной обстановке. Все занавеси опущены, нестерпимо пахло валерианой. Силуэты женщин, сидевших в комнате, походили на призраки. Ближе к дверям, Лизета заметила сбившихся в кучку и трясущихся, Анисью Толстую, Нарышкину, Салтыкову и услужливую Анну Крамер. У туалетного столика – нахтиша – над чем-то колдовала озабоченная Ягана Петровна. Судя по запаху, она смешивала валериану с ландышем. В самом тёмном углу, на диванчике, обнявшись, скорчились Шепелева и Вильбоа. И посреди всего этого «мёртвого царства», Екатерина присутствовала особняком. Одетая в красное домашнее платье, она сидела, как-то странно напрягшись, на стуле. За её спиной, под балдахином, стояла узкая односпальная кровать,  возле кровати – ночной столик. И на нём… предмет, совершенно неуместный в спальне императрицы! Просто банка! Или не просто? Обычно в таких банках хранились препараты, которые показывали цесаревнам учителя. Или же мунстры в отцовой Палате редкостей. Головы, отдельные человеческие члены, тела нерождённых младенцев, или скотские… Лизета их ненавидела всей душой. Обладая хорошим зрением, она сразу различила в спирту чью-то голову… И посмотрела на мать, и снова на голову, и снова на Екатерину…
    Мать имела облик погрузившейся в себя Юноны. Она сидела, опустив плечи. Её полное лицо ещё расплылось и выглядело мертвенно белым. Как может быть только перед обмороком. Однако в чертах лица не проскальзывало сильного чувства – лишь холодность и мраморная твёрдость. Но это не относилось к спокойствию.
    Угадав лёгонькую девичью поступь, Екатерина очнулась и выставила вперёд обе ладони:
    - Лизет? Почему ты здесь?
    - Я тебе, маменька, миленькая…
    - Нет-нет, тебе нельзя… нельзя!
    Мать вскочила и заслонила стол с банкой широченными юбками и расставленными локтями с каскадом оборок:
    - Уйди! Уйди! Пожалуйста, не приближайся, девочка моя! Нет! Разве тебе не передавали моей просьбы? Просто ужасная беспечность! Меня окружают олухи, полоротые вороны! Вы спите, девки? Да уведите же поскорее дитя! Настасья! Настька! – обрушилсь она на Нарышкину. - Возьми за руку цесаревну, отведи назад и сама с нею оставайся! Уходи, Лизанька! Я без тебя тут управлюсь, глупенькая ты! Марш!
    Впервые Екатерина прикрикнула на любимицу.
    - Почему? – взвизгнула Елизавета. – Я не хочу, не пойду…
    - Так надо, - сурово осадила её мать.
    - Не отсылайте меня, маменька… - девочка пыталась бороться изо всех сил.
    - Уходи! – мать топнула на неё. – Ты переоцениваешь себя, маленькая дурочка… Настасья, да шевелись же… Убирайтесь обе… Я одна могу покончить с этим… с этим…
    Лизета опамятовалась только в собственных покойцах. Только крепкая, высоченная Нарышкина, вместе с мамой Лискиной, невесть откуда возникшей, смогли выволочь из материнских апартаментов лягавшуюся и сыпавшую кулаками во все стороны, Елизавету. И лишь у себя цесаревна овладела ситуацией. Она повалила фрейлину на ковёр и, оседлав её, принялась допрашивать.
    - Дура! Сказывай! Говори! Я видела почти всё! Что это там, у маменьки за мунстра в банке? А! Это ведь не настоящая мунстра?
    - Нееет… – провыла Настя.
    - Там голова… чья?
    - Не велено говорить…
    - Ну, так я велю! Я тебя изобью до синяков, Настька! Искусаю! Или велю привязать к креслу и буду пытать… да… раскалю в камине щипцы для завивки… Вот только попробуй, не скажи…
    - Да ну тебя… - рррраз, и цесаревна оказалась на месте старшей подруги. – Не доросла ещё, чтобы меня пытать, - огрызнулась Анастасия. – Но поклянись, что не сваляешь дурочку, тогда скажу.
    - Вот тебе святой истинный крест! – дрожащей щепотью трижды обмахнулась Елизавета.
    - В той банке заспиртованная голова Монса!
    - О! Перекрестись!
    - Воистину…
    - А как она попала в матушкины покои?
    - Рано утром дядюшка-государь принёс…
    - Папенька? Что за лютость?
    - Не просто лютость, милая ты моя, а месть! Пытка такая… иезуитская… понимаешь? Он не выглядел злым, вошёл тихими шагами, поставил банку на ночной столик и такими же спокойными шагами удалился.
    - И ты своими глазами видела?
    - Да, я нынешнюю ночь дежурила.
    Лизета на слабых, ватных ногах еле-еле доплелась до кресла и повалилась. Но тут же вскочила и принялась широкими шагами кружить по комнате. Так ей всегда легче думалось. Что с отцом? Насколько велика опасность от его мести? Можно ли надеяться на отходчивость, или нет?
    Цесаревна была знакома с процессом изготовления «натуралий» для палаты редкостей. Изготовление их, при всей мерзости, вельми просто: кладут в банку и заливают хлебным вином. В палате редкостей уже несколько лет хранился, но редко кому показывался, (конечно, не цесаревнам) препарат, называемый «голова фрейлины Гамильтон. Не мёртвая и не живая, тлением не порушенная». Отец бы убил того, кто посмел рассказать об этом невинной дочке, но она знала!  Ах, эта фрейлина Гамильтон, в малолетство Лизетино всегда обедавшая за одним столом с царём и царицей! Сказочная красавица. Отцова любовь… Маленькие царевны на неё только что не молились. А один раз матушка сильно избила её, и она исчезла. Как всегда, Лизета подслушала в девичьей: Гамильтон лишилась головы. За что? Она убила своего младенца. Почему не помиловали? Отец не мог простить, потому что думал  - от него ребёнок. И вдруг теперь он также не простит мать? Потому что думает, будто она любила Монса…
    Оставалось одно средство, усердно помолившись Богородице об уменьшении отцова гнева, отправиться к нему в Токарную, просить, умолять. Если отец и послушает кого, то только свою любимицу.
   
   
     Государевы мастерские – святая святых. Отсюда и сам Меншиков, дружок любезный, не раз, бывало, выставлялся под зад коленом. Про иных и говорить нечего. Только механик Андрей Нартов имел право работать рядом с царём. Да Лизета, когда была маленькая, заскакивала к отцу, когда хотела. Но в последнее время вдруг возникла какая-то невидимая преграда – она ведь больше не ребёнок. Ну и что, сегодня как раз такой случай, особенный, и она всё та же, батюшкина маленькая девчушка.
    Для встречи с отцом Лизета выбрала бледно-голубое тафтяное платье, убрала волосы под красный чепчик, сунула ноги в туфельки на красных каблуках, велела Маврушке всем подряд говорить, что занимается и в седьмом часу вечера побежала.  В это время государь обычно бывал в Токарной. Ох, лишь бы он был один…
    Дверь в Токарную она обнаружила открытой, но возле неё сидел и скучал денщик Бутурлин, любезный партнёр по танцам. Он вскочил на ноги и поклонился цесаревне. Ишь, ты повеса! Ей, с таким наглецом следует выглядеть неприступной. 
    Елизавета высоко задрала хорошенький подбородок:
    - Александр Борисович, государь, мой отец, у себя ли?
    - У себя, ваше императорское высочество!
    «Ох, куда он лезет глазищами-то?»
    - Батюшка один?
    - Один! Так точно!
    - Благодарю вас, Александр!
    И Лизета гордо проследовала в Токарную, с вознесённым вверх подбородком – цок-цок-цок»
    Отца она увидела стоящим спиной к дверям, за работой. Государь, наклонившись над токарным станком, что-то вытачивал. Для Петра это являлось отдыхом, и его дочь, зная это, помедлила, давая ему время. Потом, осторожно ступая, на носках, как бывало, поступала папенькина маленькая девчушка, пересекла комнату и очутилась за плечом Петра Алексеевича. Отец, как и всегда, был в своём любимом стареньком халате из китайки, много раз штопанном руками Екатерины. В черных чулках и растоптанных башмаках. Дочери бросились в глаза его волосы, перевязанные на лбу узкой лентой. Когда-то черные и густые, они сильно поседели, поредели спереди, открывая лоб и залысины. Ей была видна одна, правая, щека – одутловатая, серого, нездорового цвета. Огромная сутулая фигура выглядела утомлённой, без прежней энергии. Отец тяжело дышал за любимой работой, и, только закончив начатое дело, медленно провёл о лбу большой рукой, стерев с него сверкающие бисеринки пота, схватил стул и упал на него, чтобы отдышаться. Пот обильно продолжал течь по его лицу. Пошарив в кармане, в поисках платка, Пётр Алексеевич громко выругался:
    - Платок, раз-з-з-з-так его мать!
    - Позволь мне, папенька!
    Елизавета приблизилась к Петру вплотную, и её пальчики коснулись потного лба, потом, вытащив свой кружевной платочек из корсажа, она вытерла отцу лоб.
    - Устал, родненький?
    Пётр Алексеевич глянул на дочь, и широко улыбнулся:
    - Слава Богу, спасибо, моя лапушка! Хорошо, что пришла! Посидеть со мной захотела?
     Он подхватил ластящуюся к нему дочку и усадил к себе на колени. Девушка с нежностью прижалась щекой к отцовой трёхдневной щетине.
    - Совсем ты о себе не заботишься, папенька, а я вот соскучилась по тебе.
    - И я тоже соскучился, - он ласково погладил склоненную на его плечо головку. – Не весёлая? Пришла ради меня, говоришь, или, может, пожаловаться? – он чмокнул её в рыжеватую макушку. - Завидуешь старшей сестрице, моё сердечко?
    - Ах, нет-нет, папенька.
    - Правильно, и не завидуй! Твой черёд, дочушка, тоже не за горами. Вот я, ужо, как прижму французского посланника, пустозвона, чтобы поторопил ответ. Кстати, Кампредон на днях спрашивал моего позволения вручить тебе. Будто бы от каролища Людовикуса подарок на день рожденья. Примешь ли?
    - Обязательно приму, папенька. А какой подарок?
    - Секрет, секрет, лапушка. Но скажу одно: кольца обручального пока не жди, это не скоро. Говорю, таятся французы и всё ждут чего-то. А уж пора! Вы с Людовикусом – замечательная пара! – Пётр Алексеевич лукаво подмигнул дочке и вдруг резко переменил тон. – В другого, не влюблена ли?!
    - Ох, нет, нет!
    - Вот и добро, - Пётр Алексеевич сжал обеими ладонями лицо дочери и нежно поцеловал, - значит, полюбишь мужа и будешь счастлива. Ты золотце у меня, дочь, ты напоминаешь мне мою маменьку и любимую сестру, помнишь тётку Наталью?
    - Помню.
   -  А меня любишь?
    - Очень, очень люблю, папенька!
    - Верю! В твоих словах, дочка, не чувствую лести, но, - вдруг отец уставился на неё подозрительно, - быть может, ты надумала выманить у меня подарок? Ох, эти женские натуры! – он покачал головой и усмехнулся. – Ну, так не тяни с этим, и выманивай поскорей, твой отец не жадный человек, он для тебя сделает всё, чего только ты не попросишь: драгоценности, платья, яхту, собственный двор, поскольку тебе скоро исполняется пятнадцать? Я выполню любую твою просьбу. Вспомни-ка, хотя бы один посул, лисонька, да не выполненный твоим папой? Но прежде ещё разик меня поцелуй!
    Лизета едва-едва не задохнулась от такого неожиданного везенья! Отец сам просит сказать, чего ей хочется более всего на свете. Надо скорее на слове его ловить. 
    Девушка минуту колебалась, и большие глаза Петра жадно следили за выражением её личика. Она ещё раз чмокнула его в щетинистую щёку и выдохнула:
    - У меня, папенька, нынче только одна к тебе просьба! Один лишь хочу подарок! Правда, это дар не совсем обычный, но, зато он  сделает меня самой счастливой на белом свете! В случае же отказа я заболею и умру! Одно печальное обстоятельство меня страшно мучит.
    - Что ещё за обстоятельство?
    - Так я могу говорить?
    - Конечно, ну, давай, говори, сказывай, да поскорее! – Пётр Алексеевич дёрнул усом. – Молчишь, краснеешь? Вот тебе и на! На тебя лапушка, это не похоже! – он подбросил дочь на коленях и слегка прихлопнул. -  Озорница ты моя!
    - Пожалуйста!.. Помиритесь с маменькой!
    Уффф! Сказала!
    В тот же миг Лизета почувствовала, что она больше не сидит у отца на коленях. Она лежит на полу, а отец во всё горло кричит, туда-сюда бегая по Токарной, неуклюже загребая ногами:
    - Тебя мать ко мне подослала?!
    - Нет! Сама! – Лизета, для себя даже неожиданно разозлилась. – Я не слепая и не глухая, милый отец! Я, папа, тоже страдаю! Я не кукла! О, как страдаем мы обе с Аннушкой! Помиритесь!!! Папенька! Дорогой, миленький, родненький, любимый, я тебя прошу… прости маменьку!
    Рыдая, она бросилась на грудь разгневанному отцу – этому больному и отчаявшемуся человеку. От его воли зависело теперь всё – и великое государство, и животы подданных, в том числе, жизни его жены и детей. И когда почувствовала: отцовская рука железной хваткой стискивает её подбородок и запрокидывает к себе лицо, то храбро выдержала остроту его взгляда. И снова она на коленях у отца. Пётр Алексеевич спросил всё ещё резко:
    - У матери нынче была?
    - Да! Была!
    - Чего видела?
    - Видела… на столе банку.
    - Поняла, что в ней?
    - Поняла!
    - А мать?
    - Она меня … прогнала меня.
    - И всё?
    - Всё.
    - А бранилась ли она на меня, жаловалась ли, причитала?
    - Нет.
    - Проклятая лицедейка! – щека отца дёрнулась, дыхание участилось. – Играет, выхоит, мной, стерва!
    - Папочка, она так страдает по тебе!
    - Ха-ха-ха, обычная притвора! Предала меня, и теперь страдает? Я всё завещал ей и обманулся. Я её любил, и по наивности, думал, что и она меня любила! Долгие-долгие годы мать ваша единственная, служила для меня лекарством! Да разве я что-то требовал от неё? Одно ласковое словцо, один взгляд нежный Катеринушки убивали во мне зверя! Я слепо ей доверялся… хотел всё отдать… - он низко склонил на грудь голову. – Ничего не получилось… Значит, сделаю  наследниками внуков, ваших детей. Ты вот понимаешь меня, малявка?  А она? Катя, жена, матка?! Ах, дурища! Такая же, как и все бабы – глупая корова! – он энергично потряс кулаком. – Знай, дочка, я люблю её, да нипочем не прощу! Не прощу, именно потому, что люблю! Вовеки! И ты иди, ступай! Прости меня, дочь любезная, я сильно переволновался. Я высоко ценю вас с Аннушкой, да вы молоденьки. На ваших мужей тоже не надеюсь. Внуки мне нужны, внуки! Не бойся, я на тебя не зол. Что же делать? Проси теперь у меня другой подарок!
    - Ни за что! Ты же мне обещал!
    Пётр Алексеевич нахмурился:
   - Ты поймала меня на слове!
    - Так, помиришься?
    - А вот и не стану!
    - А как же тогда мой подарок?
    - Малышка, малышка, не суй свой носик, куда не надо! – огрызнулся Пётр Алексеевич. Это всё дела взрослых, а тебе следует хорошо повеселиться. Я уже поручил Меншикова устроить тебе чудесный праздник, бал с танцами. Довольна? Ну, поцелуй меня!
    - Не довольна! – она отодвинулась и надула губы. – Папенька, а что, если ты всё-таки выполнишь… половинку моей просьбы? Не прощай маменьку, если не можешь, и не мирись, но пригласи её пообедать, поговори с нею. Уверена, что тебе очень полегчает!
    - Может быть… может быть… а ты у меня, выходит, дипломатка? Фррр… обхитрила! - Пётр Алексеевич фыркнул, как конь. - Ну, хорошо, егоза, я померекаю, однако, ничего, ты понимаешь, ничего тебе не обещаю! Поцелуй, и беги!
    - Хорошо, папа!
    Еле удерживаясь от победительной улыбки, Лизета чмокнула отца в небритую щеку. Государь очень нежно приложился к белому лбу дочери, потом взял её за ручку и не спеша, молча, вывел в прихожую, где ожидали новые посетители.
    - Ба! – гаркнул он. – Принесли черти!
    Ему навстречу вскочили придворные медики Блюментрост, Бидлоо, Горн, Паульсон и аптекарь Либгольц.
    - Почто все сразу? – крикнул Пётр Алексеевич. – Что вам во мне?
    - Мы здесь затем, ваше величество, что полагаем убедить вас в необходимости лечиться! – важно заявил Блюментрост.
    Государь рывком распахнул дверь перед его носом:
    - Заходите!
   
   
    Елизавета нашла мать одну, в опочивальне на кровати. Ой, ли, да кабы одну! С нею по-прежнему находился подарок Петра Алексеевича. Рядом с «этим», Екатерина тряслась под пуховым одеялом. Преодолевая страх, девочка пробралась к материнской кровати и прилегла рядом. Они немного пошептались, а потом мать тихо заплакала:
    - Слава Богу! Теперь уж я сама, доченька, беги к себе.
   

    Поутру императрица внезапно явилась к мужу и была им допущена в опочивальню. Он ещё не вставал, и аптекарь Либгольц хлопотал возле него с припарками. Екатерина обняла ноги Петра:
    - Клянусь, я люблю одного тебя, Пиотруша! Все мои дети от тебя!
    Пётр Алексеевич внимательно выслушал, как она признавалась в легкомыслии, и отвернулся. Это был трудный разговор. Государь так и не отошёл сердцем.
    - Убирайся! – несколько раз повторил он. На все доводы и мольбы жены, на робкие попытки напомнить о былом счастье, он только кидался на неё и бранился, а поскольку она стояла на своём, схватил её, наконец, за подмышки и пинком выставил за дверь. За ней следом вылетел и аптекарь.
    - Ступайте к чёрту! – проорал Пётр и заперся на замок.
    Екатерина с замиранием сердца слушала, как грузное тело мужа валится на постель, и как он хрипит и стонет. Она попробовала толкаться и звать его ласково. В ответ он столь шибко ругался, что она заплакала и повалилась на колени перед дверью, скуля и жалуясь. Так подошло время обеда. Денщик принёс на подносе государев обед: миску с дымящимися щами, миску с гречневой кашей, горячий каравай хлеба, солёные огурцы и штоф анисовой водки. Екатерина устремилась, было, следом, и весь поднос полетел ей в голову. Пришлось снова ретироваться. Она выбежала, но не ушла далеко и опять встала на колени. Муж за дверью бушевал ещё около часу, но потом затих. Она услышала, как валится на кровать тело. А потом раздался тихий стон больного, постепенно переходящий в бурное стенанье, в крик.
    Екатерина опять слёзно обратилась к мужу: ну, не женой, так уж хотя бы сиделкой разрешил ей остаться! И, хотя Петру было совсем худо, он долго ещё, с усилиями, отнекивался с бессильной злобой и матерился на жену по-солдатски. Но иной раз, сквозь отборнейшую солдатскую матерщину, рвались наружу рыдания. Так они пререкались весь вечер и всю ночь, а на следующее утро из спальни стали слышны только одни хриплые стенания. Кажется, Екатерина дождалась своего часу. Она осмелела и вошла. Её муж с выпученными глазами корчился в ужасных конвульсиях. Увидев жену, он протянул дрожащие руки:
    - Не ушла? – простонал Пётр Алексеевич и заплакал. – Ой, худо! Худо мне без тебя, Катя! 
    Но рано было торжествовать победу. Никаких надежд Екатерина не питала: муж слаб, а потому и покорен. Он больше нуждался сейчас не в её ласках, а в уходе. Он так мучился от задержания урины, что больше не пытался сопротивляться, когда жена взялась делать ему припарки. Она справилась с этим не хуже изгнанного аптекаря, но больной так и не произнёс слова о прощении и забылся тяжелым сном. Мстительный человек, император мог всё начать с самого начала.