Семь чудес детства

Как осмысленное и оставшееся в памяти, мое детство началось в доме дедушки и бабушки, где мы жили с родителями пока не переехали на Ромашку в 1961 году. Отчетливо помню свой день рождения, когда мне исполнилось 3 года. Может, отчасти потому, что об этом мне неоднократно напомнили в тот день, поздравляя и желая всего самого хорошего. А для меня самым радостным было то, что мне подарили велосипед. Это был такой красненький двух-трех-колесный "костотряс", весь новенький и замотанный в оберточную бумагу, завязанную шпагатом. Я сначала даже не понял, что это велосипед, но потом папа освободил его из бумажно-шпагатных оберток и собрал мне трехколесный вариант. Велосипед – это было чудо! До этого я иногда пытался прокатиться на трехколесном велике, с большим передним колесом с педалями и двумя маленькими колесами сзади, который мне очень нравился, и который вывозил на улицу один из соседских мальчишек. Я часто клянчил у него проехаться, но за это пацан требовал то конфету, то семечек, а такого богатства у меня почти никогда не было. Давал он прокатиться и так, но это только когда ему было скучно, и он хотел со мной поиграть.

Мой новенький велосипед, конечно, на голову превосходил тот, соседский, потому что у него была большая рама, цепь, три больших колеса, руль и сиденье, а еще звонок! Поначалу мне не позволялось кататься на улице, только в доме по комнатам. Да и то сказать, двор у нас был покатый, бугристый, покрытый гравием, утоптанным в землю, который кое-где торчал большими валунами, так что колеса плохо ехали по такой поверхности. Асфальтированная дорожка была на улице вдоль домов, но туда мне путь без взрослых был запрещен. Однако, я не грустил, и вовсю гонял по комнатам взад-вперед, даже выписывал кое-какие пируэты, насколько это позволял простор между столом и шкафами.

Еще одно из воспоминаний – это две огромные свиньи в сарае. Может, они и не были столь большими, но мне тогда они казались ну просто гигантскими. Эти свиньи жили там и раньше, и мне рассказывали родители, что когда я был еще в совсем нежном возрасте, на вопрос "Что у дедушки в сарае?" – отвечал: "Кабаси". Свиньи все время норовили прогрызть стенки сажка и выбраться наружу. Иногда дедушка их выпускал в загородку возле сарая, и они, довольно хрюкая, нюхали забор и грызли ветки и траву, которые им бросали туда. Позднее свиней закололи, а потом настали хрущевские времена, когда резко подняли налоги на частное хозяйство, и больше свиней мы не держали. По улице мимо дома часто проводили стадо коров, многие держали скот, а чтобы его выпасать, нанимали пастуха, и он по утрам собирал стадо и вел на Подкумок, где были пустыри и много травы и разного бурьяна, а вечером он же разводил коров по домам.

Напротив нашего дома через улицу, на месте нынешнего автовокзала находилась станция извозчиков, где было множество повозок, запряженных лошадьми. Автомобили тогда были в редкость, а лошадки – вот они, цокают копытами по мостовой. Эту мостовую и сам мост через Подкумок построили пленные немцы после войны. Сам мост жив и по сей день и еще лет сто простоит, даже наводнение 2002 года его не повредило – так основательно немцы его построили. Мостовая скрылась под несколькими слоями асфальта, так что теперь мало кто о ней знает. А вымощена она была знатно, сколько ливней потоками стекало вдоль улицы, и ни один булыжник на мостовой не покосился. Куда там современному асфальту!

Были у дедушки еще куры, они занимали часть сарая, где для них были устроены насесты. А чтобы куры могли гулять на воздухе, под стенкой был сделан подкоп, как раз по росту курицы. И вот по утрам они выныривали из-под стены в загородку, где когда-то были заросли травы и бурьяна, а потом стала голая земля, и там гуляли во главе с петухом. Там же им ставили миску с запаренными отрубями и пшеницей и миску с водой. Мне иногда поручалось нарвать травы курочкам и бросить за загородку. Забор был высоким, чтобы куры не могли его перелететь, но все равно находились среди них отчаянные, которые пытались штурмовать забор слету; таким курам дедушка подрезал крылья. Самым любимым моим занятием по утрам было бежать в курятник, чтобы проверить, есть ли в гнезде яички. Гнездо было одно на всех кур, и они по очереди туда неслись. А чтобы курам было понятно, что туда надо нести яичко, дедушка клал в гнездо специально выточенное деревянное яйцо. Так вот, я забегал в курятник и сразу к гнезду – есть ли яичко. Если было, я хватал его и бегом к бабушке – чтобы она мне сделала гоголь-моголь – любимое мое тогдашнее лакомство. Однако, чаще на завтрак бабушка мне яичко варила всмятку и клала в блюдечко, а я должен был его есть ложечкой и потом вымакивать хлебушком.

Помню, как бабушка садила меня на высокое деревянное кресло, сделанное дедушкой специально, чтобы я нормально доставал до посуды на столе. Это кресло было частенько использовано бабушкой, чтобы я сидел на нем и не мешался у нее под ногами, когда она управлялась по хозяйству. Поначалу это проходило на "ура", так как я боялся слезать с кресла из-за его высоты и только сидел и канючил: "Ба-а, сыми меня", на что бабушка приговаривала: "Сейчас, сейчас, внучек" и, конечно же, не снимала меня с кресла. А потом как-то мама меня научила, что можно повернуться и слезть с кресла задом. Тут уж бабушкина относительная свобода в делах закончилась. И не сказать, чтобы я был слишком шкодливым ребенком, но влезать во всякие запретные места, вроде буфета, где хранились запасы круп, муки и масла, или в поддувало печки, где было много золы, я считал вполне закономерным. Результатом были как минимум грязные руки и рассыпанное по полу содержимое буфета или печки. Еще одним моим любимым занятием было брызгать на раскаленную плиту водой из умывальника и слушать как шипят и бегают, испаряясь, по чугунной поверхности капли.

Умывальник у нас был знатный, его дедушка сделал своими руками, а в качестве раковины использовалась какая-то старинная мойка с красивыми синими цветами. Несмотря на отбитый уголок, который дедушка регулярно подклеивал и закрашивал трещины, мойка смотрелась очень импозантно и хорошо гармонировала с передней мраморной доской с резным зеркалом и крупными блестящими винтами, которые также регулярно обновлялись и полировались перед праздниками. Картину дополнял фигурный кран с подачей воды вверх, для лица, и вниз, для рук. Ну, прямо-таки, настоящий "Мойдодыр"! Когда резервуар заливали до края, фонтанчик из крана имел достаточно мощную струю, почти как из расположенного во дворе водопровода, любимого моего места в жаркие летние дни.

Игрушек у меня было не так чтобы много, но большинство имело весьма короткую жизнь благодаря моим усилиям в познании окружающего мира. Весьма долго просуществовала большая железная машина, сваренная папой из толстого металла. Она имела круглые колеса, приклепанные к корпусу, причем передняя ось могла рулить, т.е. поворачивалась от рычажка, к концу которого привязывалась веревочка и таким образом, все устройство можно было катать по двору. Чего не хватало, так это кабины, которую, видимо, было сложно сделать руками, да это было и неважно, она с лихвой заменялась детским воображением, а если учесть массу достоинств, из которых главным была неубиенность конструкции, когда моя "бибика" запросто побеждала магазинные машины моих соседских сверстников, то ценность машины возрастала многократно. В этой машине можно было возить что угодно, даже кататься как в коляске.

Был у меня и свой детский набор инструментов, причем совсем не игрушечный, и я часто, подражая папе и дедушке, что-то этими инструментами мастерил. Одним из выдающихся моих деяний было подпиливание подлокотников моего детского кресла, на которых после этого остались глубокие порезы, и даже многократное полирование и лакирование подлокотников этих дефектов не исправили. Я часто пропадал в мастерской у дедушки, устроенной в дальней кухне. Когда-то эту кухню, а точнее сказать, пристройку из двух крошечных комнат с окнами и печкой, построил мой папа, когда я только родился. Где-то в семейных архивах сохранились письма, которые папа писал маме в роддом, и там много места уделялось этой стройке. Я так и не знаю, жили ли мы в тех комнатушках, на моей памяти там уже были две мастерские, слесарная и столярная. Правда, какое-то время там жил дядя Жора с тетей Ниной и маленьким Вовчиком, моим двоюродным братом, но потом они переехали в свой дом, который построили всей семьей на берегу Подкумка. В мастерской у дедушки всегда пахло свежей стружкой, столярным клеем, политурой из шеллака, какими-то еще морилками, лаками и другими химикалиями, которые использовались тогда в столярном деле. Дедушка вышел на пенсию в год, когда родился я, и на моей памяти он уже нигде не работал, т.е. не ходил на работу, а посвящал почти все свое время неторопливому и основательному столярному ремеслу, в котором он, конечно, был мастером экстра класса. Стоит сказать, что почти вся без исключения мебель в доме дедушки была сработана в этой мастерской и своими руками. На фотографиях примерно 30-х годов дедушка, еще совсем не старый, также изображен на фоне разных столярных изделий. Часто ему заказывали мебель в богатые дома, но подробностей дедушка мне не рассказывал, а по моему детскому соображению это и вовсе не представляло интереса, так что даже если он и рассказывал кому-либо о заказах на мебель, то я это пропускал мимо ушей. Мне настолько естественным казалось, что дедушка изготавливает мебель и другие изделия, что когда много позже я попал в больницу и рассказывал взрослым дядькам об этом занятии дедушки, их реакция была, как если бы это было незаконным и постыдным промыслом.

Итак, после завтрака мы отправлялись с дедушкой в мастерскую, и я попадал в чудесный мир столярного производства. Как-то я подсмотрел, как дедушка набирает в рот и держит губами гвозди, чтобы освободить руки для их забивания, ну я тут как тут, набрал полный рот мелких гвоздей, а зачем, и сейчас не могу объяснить. Просто собезьянничал. Потом мне, конечно, попало за эту шалость, ведь я мог запросто эти гвозди глотануть, натворив много бед своему животу, и только бдительность дедушки спасла от худшего. Все столярные инструменты имели мудреные названия, а дедушка еще пользовался каким-то своим жаргоном, называя, к примеру, зензубель "зензубкой", шерхебель "шершебкой", фуганок "фугашкой", деревянный молоток – "киянкой", а банку с ручкой и двойным дном для заваривания столярного клея – "клеянкой", поди там разберись, что есть что. На мои бесконечные "почему" и "зачем" он как-то отвечал, даже не сердился, но больше любил рассказывать мне старые кинофильмы и случаи из его жизни. Обыкновенно он начинал: "в двадцать седьмом году мы ездили с автобазой в горы…" и далее повторял много раз уже пересказанную, но все равно интересную мне историю, как у машины на спуске отказали тормоза, и шофер пользовался для торможения двигателем. Или рассказывал фильмы, из которых чаще других фигурировали два: "про Тарзана" и "про каторжника". До сих пор помню, как в фильме про Тарзана тот жарил яичницу из страусиного яйца, и ее получилась полная сковородка. Я прекрасно знал, что для этого надо штук восемь обычных яиц и удивлялся размеру страусиных яиц. А в рассказе "про каторжника" всегда вновь и вновь переживал момент, когда каторжник, убегая от полиции, забрался в пруд и дышал через соломинку, а его не заметили, и так он спасся. Мне было чудно, что можно так дышать, а солома, которую я знал, совсем не годилась для дыхания, она была мелкая и ломкая, а там – спрятаться под водой – это, несомненно, чудо.

Еще, дедушка часто пел какие-то старинные песни, или просто насвистывал мелодии, а я иногда старался ему подпевать. В песне "отречемся от старого мира" дедушка пел "отречемся от серого мыла и не будем мы в баню ходить", рассказывая мне, что так они пели среди рабочих во время репрессий до революции. Много он напевал и казачьих песен, среди которых запомнилась "копав, копав крыныченьку", в которой также были свои "вставные" слова "кохав, кохав девчаноньку, та-а и-и ее не взяв" – ну тут уж была просто его фантазия и никаких политических маскировок.

Несмотря на возраст, а ему тогда было уже за шестьдесят, дедушка не пользовался очками, а когда нужно было прочесть мелкий текст, доставал из кармана небольшое увеличительное стеклышко в бронзовой оправе и пользовался им. Стеклышко было раскладным, и роль ручки играл поворотный бронзовый же его футляр, который прикреплялся к оправе стеклышка заклепкой. Так с этим стеклышком дедушка и прожил до глубокой старости, не испытывая необходимости в очках.

Когда нужно было что-то долбить, выбирая пазы для шипов, замков, щеколд или в других случаях, дедушка часто рассказывал мне притчу о незадачливом столяре, который начал долбить паз в бруске, расположив его прямо на столе, а в ящике стола лежал хлеб, так вот он продолбил сквозное отверстие и искренне удивлялся: "ну вот, до хлеба додолбил". В каждой истории, притче, байке дедушка всегда выделял какую-то изюминку, легко понятную моему детскому разуму и часто высказывал какие-то суждения, находя во мне благодарного слушателя, ну и конечно терпеливо разъяснял мне разницу между столяром и плотником, навсегда поселив во мне сомнение в мастерстве плотника, который по понятиям дедушкиным и моим всего лишь подмастерье у столяра. Когда в школе начались труды, и мы попали в столярный цех, мне долго резало ухо, когда учитель труда называл его плотницким. Я всерьез считал, что в таком цеху научат максимум изготовлять уродливые табуретки и колченогие столы, а еще кривые и плохо пригнанные оконные рамы, как в нашей "хрущёвке". Вот они были точно сработаны плотниками. И как они были далеки от филигранно отполированных дедушкой до зеркального блеска деталей столов и шифоньеров, с так плотно подогнанными дверцами, что когда их закрываешь, выходящий изнутри воздух создает мягкую подушку, и дверцу просто невозможно захлопнуть, а надо мягко и с небольшим усилием прикрывать. При этом нигде ничто не цепляет и не скрипит.

Процесс и технология изготовления столярных изделий мне были знакомы до тонкостей. На моей памяти за год с небольшим дедушка изготовил большой высокий буфет по тогдашней моде с верхними стеклянными дверцами, встроенным зеркалом и большими вместительными нижними отсеками. Столешница буфета была сработана из массивной дубовой доски, фигурно выпилена и отполирована, как и весь буфет, в светлых тонах, с хорошо просматриваемой фактурой "живого" дерева, как называл его дедушка.

Когда с нами жила тетя Вера, еще не будучи замужем, дедушка сделал ей в подарок красивый резной шифоньер, с разноцветными витражами, целое произведение столярного искусства. Даже сейчас, доживая свой век в подвале дома, где жила тетя Вера после замужества, этот шифоньер имеет какой-то аристократический антикварный вид.

Два других его собрата, некогда стоявшие в одной комнате, выглядели попроще, но сработаны были столь же добротно. Один, темный, под мореный орех и без зеркала, почему-то называли "гардероб", а тот, который посветлее и с большим зеркалом, звался "шифоньер". Я иногда прятался в светлом шкафу, потому что темного гардероба немного побаивался. А прятался я там, когда мама с папой приходили из кино, и мы их разыгрывали, что вот, меня нет дома, и я где-то потерялся. А потом я выскакивал из укрытия и громко "пугал" взрослых, рассчитывая на угощение. Иногда оно мне обламывалось в виде конфет или халвы, которую я и до сих пор люблю.

Интересно, что и вещи распределялись между гардеробом и шифоньером так, что более старые, темные и громоздкие вешались в гардероб, а те, что посветлее, полегче – в шифоньер. Я очень любил забираться вверх на шифоньер. Там лежало много интересных вещей, среди которых был большой дедушкин альбом с рисунками мебели. Я очень любил рассматривать этот альбом, когда мне удавалось упросить дедушку достать его с шифоньера. На одном из рисунков была изображена медвежья шкура с оскаленной пастью, и я всерьез опасался, что этот нарисованный медведь может меня укусить. Еще, у дедушки было кресло, на подлокотниках которого были вырезаны из дерева львы с разинутыми ртами, так вот я также боялся, что если засунешь туда палец, лев может его откусить.

Был еще стол на массивных круглых точеных резных ножках, которые вкручивались верхним концом в царги стола по углам. Для этого там была нарезана по дереву резьба, и чтобы ножки держались плотнее, между витками резьбы в ножках и в гнездах прокладывали сукно. Секретом этого стола было наличие в нем двух больших отсеков прямо под крышкой до уровня примыкания ножек к царгам, и если смотреть на стол сверху и сбоку, эти отсеки были не видны. Там хранились старые фотографии, газетные и журнальные вырезки и разные другие ценности, в которых я ох как любил копаться, да и по росту мне это было доступно, ведь тогда я "под стол пешком ходил".

Еще был письменный стол – бюро, с зеленым сукном в отделке столешницы и двумя тумбочками с полочками и ящичками, где тоже хранилось множество очень любопытных вещей. Однажды я обнаружил в одном из ящичков настоящую "опасную" бритву. Вообще, "опасными" такие бритвы стали называться после появления станочков с лезвиями, которые, видимо в целях рекламы, называли "безопасными". А до этого все пользовались просто бритвами, не подозревая, видимо, что эти бритвы опасны. Так вот, я тут же решил испробовать бритву в деле и стал подтачивать ею карандаш, по неумению сделав на бритве большую зазубрину. Я испугался и тут же спрятал бритву в кожаный чехольчик, рассчитывая, что папа ничего не обнаружит, ведь он уже давно перешел на бритье электробритвой. Не тут то было, все быстро открылось, и мне влетело по первое число, так что о бритве я забыл и думать. Были еще в папином ящичке старые наручные часы, как потом рассказывал папа, швейцарские, которые он привез с войны, трофейные. Что-то в них там не ладилось, и папа носил их к местным часовщикам, но никто ремонтировать их не взялся, видимо из-за сложности или отсутствия каких-то деталей. Так эти часы и лежали в столе без дела, хотя были папе как-то дороги, и он их не выбрасывал. Еще у папы была трофейная складная алюминиевая ложка-вилка, которую он использовал почти всю жизнь, пока она не истерлась. На этой ложке-вилке была выгравирована надпись "Новороссийск 1943 год" и зарихтованная вмятина, и папа говорил, что эту ложку-вилку он добыл у немецкого солдата, а вмятина была то ли от осколка, то ли от пули.

После войны прошло не так много времени, и в городе даже еще стояло разрушенное здание в центре у вновь выстроенного Главпочтамта, с искореженными стальными балками перекрытий и зияющими дырами вместо окон, при полном отсутствии крыши и внутренних перегородок. Здание было обнесено забором, и так и простояло вплоть до середины 60-х годов, когда его снесли, а уж новое здание было выстроено на этом месте только в средине 90-х. Получается, что не так легко было оправиться от войны и ее последствий. Порой не хватало самого необходимого. У нас в городе это еще не так было заметно, а вот когда мне довелось в раннем детстве с родителями поехать в село Алексеевку, на родину мамы, там жизнь была значительно более отсталая, машин практически не было, все передвигалось и работало на гужевой тяге. В хате у тети Марии, где мы остановились, была большая русская печка с полатями, куда нас, малолеток, определили на ночлег, земляные полы, керосиновая лампа. Электричества, а тем более радио, не говоря уж об асфальте и других благах привычной городской жизни там не было и в помине. Хотя электрификация шла полным ходом, и уже года через два в домах засветились окна и заговорили радиоприемники.

У нас в городе радио было привычным делом. Многие тогда увлекались радиотехникой. Хорошо помню журналы "Радио", которые выписывал папа с 1955 года. Я мало что понимал в схемах, да и читать до поры не умел, но картинки мне нравились. Особенно, почему-то запомнилась обложка журнала за январь 1957 года, где была изображена карта Антарктиды и рисунок пингвина. В то время как раз была организована экспедиция в Антарктиду, и, конечно же, радиолюбители участвовали и в проведении связей и в изучении этого таинственного материка. На карте был проложен маршрут экспедиции, но мне почему-то больше всего понравились пингвины. Такие забавные ходячие птицы, очень похожие на людей во фраках. Англичане даже называют смокинги "костюмами пингвинов".

В то время вся страна была на подъеме, сейчас это время называют "оттепелью", а тогда больше интуицией и детскими соображениями я улавливал эмоции взрослых, радуясь вместе со всеми. А что творилось после полета первого спутника! Его "бип – бип" ловили все радиолюбители, о спутниках говорили в очередях, даже люди, далекие от космоса, рассуждали о полетной массе, траектории выхода на околоземную орбиту, о космических скоростях и о будущих полетах на Луну и на Марс.

Мое познание мира шло параллельно с достижениями науки и техники того времени. И конечно, космос был неотъемлемой частью всего нового, что мне удавалось узнать. Очень интересным было прослушивание радиопередач через большой черный репродуктор-тарелку, которые часто показывают в военных фильмах. У него на вилке был поворотный регулятор громкости, и я часто выкручивал его на полную мощность, когда мы с дедушкой устраивались у репродуктора послушать последние известия. Очень интриговало то, что там, в позывных, звучали сигналы, похожие на сигналы спутника. После прослушивания новостей регулятор ставили на меньшую громкость, но присутствие говорящей тарелки было постоянным – с шести утра и до полуночи. Часто выпуск последних известий в 10 часов вечера слушали всей семьей, после чего укладывались спать. Меня как-то особо не приучали ложиться рано, так что для меня было обычным делом ложиться около одиннадцати, а иногда и позднее. У родителей была радиола "Рекорд-53", это был тогда нормальный аппарат, конечно, по своим деньгам, потому что большие приемники и радиолы первого класса стоили дорого, да и места они занимали много, а наш "Рекорд" был этаким бюджетным вариантом, в котором было почти все что надо: три диапазона волн: длинные, средние и короткие, и еще проигрыватель на 78 оборотов. Потом уже в одну из своих частых поездок в Москву, где папа учился заочно, он привез проигрыватель для долгоиграющих пластинок на 33-1/3 оборота с корундовой иглой, сделал для него корпус и усилитель, так что можно было прослушивать суперсовременные тогда долгоиграющие пластинки. Пластинок было много, на этом аппарате даже можно было прослушивать патефонные пластинки.

У дедушки был патефон, который меня всегда приводил в восторг. Это был черный обитый дерматином чемодан, в одном углу которого располагался пенал для иголок; имел откидную крышку, под которой находился большой покрытый бархатом диск для пластинки, причудливый изогнутый никелированный адаптер – звукосниматель, и встроенный в корпус патефона рупор для звукоусиления. Система приводилась в движение от пружины, которую заводили специальной ручкой. Был регулятор оборотов, чтобы звук не плавал при ослаблении пружины. Патефон доставали по праздникам или другим особым случаям. Дедушка накручивал пружину, ставил пластинку, опускал на нее трубу звукоснимателя, и сквозь шипы и трески было слышно вполне даже громко музыку и песни. Это поистине было волшебством. Причем, радио не вызывало у меня столь же восторженного ощущения, может потому, что папа мне рассказывал, что звук в радиоприемник приходит по волнам, да и к электричеству он подключался, и хотя я не вполне это понимал, но это хоть как-то что-то объясняло. А тут – просто чемоданчик, без электричества, радиоволн и вот она тебе мелодия, как будто из ничего.

Еще одним чудом моего познания мира было знакомство с телефоном. У нас дома телефона не было, их тогда имели считанные люди, в основном, разные начальники, а тетя Вера работала на телеграфе и как-то взяла меня с собой на работу. Мне было велено сидеть смирно и, чтобы не было скучно, рисовать что-либо на бланках для телеграмм. Тут-то я и увидел черный аппарат с диском и трубкой, по которому тетя Вера часто кому-то что-то говорила. Я заинтересовался этим устройством, и тетя Вера дала мне трубку и набрала какой-то номер. Я услышал в трубке сначала длинные гудки, а потом чей-то женский голос: "Аллё!". Я перепугался и ничего не мог говорить, а тетя Вера тут же у меня трубку отобрала, и начала говорить в нее, что сейчас будет разговаривать племянник, а потом мне объяснила, что это тетя Наташа, ее подруга, и чтобы я не боялся. Я уже смелее взял трубку и громко сказал: "Здравствуйте, тетя Наташа!". Голос в трубке ответил: "Здравствуй! Только зачем ты так кричишь? Ну, рассказывай, как дела?" Я сказал: "Дела у меня идут хорошо, только соседская собака Тарзан не подпускает к водопроводу, потому что я ее облил водой". "Ну это ты зря сделал, так поступать с животными нехорошо." Мне так понравилось говорить по телефону, что я стал потом часто просить тетю Веру взять меня с собой на работу. Но удавалось это редко, потому что там были свои начальники, которые сердились, когда приходили посторонние люди. Еще у тети Веры была небольшая продолговатая печать с фамилией, которую она ставила на бланках отправленных телеграмм. Я выпросил эту печать и наставил штампов на одной из моих книжек – раскрасок.

Тетя Вера тогда была не замужем, работала по сменам, и часто бывала дома среди недели. В эти дни она много читала мне, а потом и стала разучивать со мной азбуку и цифры, попутно объясняя, как из букв складывать слова. Мне учеба нравилась, особенно, когда что-то получалось, а вот когда не мог освоить какие-либо слоги, я старался как-нибудь улизнуть от занятий. Учила тетя Вера меня и счету, так что годам к шести я уже вполне уверенно читал и писал большими печатными буквами, и освоил счет до ста. Конечно, я только называл цифры, а арифметику освоил не больше чем в первом десятке, но правила складывания из цифр двузначных чисел запомнил хорошо. После десяти шло один – на – дцать, то есть один на десять, далее двенадцать и так далее. Единственное число, плохо вписывавшееся в правила было число "сорок". Почему сорок а не "четыредцать", или "четыредесят", я никак не мог понять. Цифры "пятьдесят" и "шестьдесят" были как-то нормально объяснимы, а вот почему "сорок"? Потом все-таки запомнил и это правило. Освоив чтение, я часто занимался тем, что читал разные вывески, афиши и объявления, когда мы ходили в город. Помню, что очень удивился, когда увидел вывеску "Оптика". Подумал: вот это да, сразу две ошибки в слове, надо же писать "Аптека".

На день рождения в шесть лет бабушка мне подарила книгу "Ступеньки" Н.Носова. Я по вечерам собирал всех и читал вслух рассказы из этой книги. Конечно, как я понимаю, чтец из меня был неважный, и взрослые старались как-нибудь отделаться от меня, но в течение дня бабушка, управляясь по дому, или дедушка в мастерской вынужденно подвергались моим настойчивым читательским упражнениям.

Еще одним из подарков в тот год был фильмоскоп. Это было настоящее чудо. Аппарат состоял из массивного металлического серого корпуса, объектива с линзами, лампочки подсветки с вогнутым зеркалом и устройства подачи диафильмов с поворотной ручкой. Вставляешь по направляющим диафильм, немного подкручиваешь ручкой, чтобы произошел захват пленки роликами, потом это устройство вставляешь в аппарат, включаешь в розетку, направляешь экран на стенку или развешанную простыню и устанавливаешь объективом резкость. Все! Кино готово! Остается только крутить ручку для смены кадров и озвучивать фильм, читая титры под кадром.

С этого дня я стал вечерами устраивать киносеансы, а чтобы оповестить всех об этом, я писал на листах бумаги большими печатными буквами: "ОБЪЯВЛЕНИЕ СЕГОДНЯ 4-ГО ИЮЛЯ 1959 ГОДА В 8 ЧАСОВ СОСТОИТСЯ КИНО КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК ЯВКА ОБЯЗАТЕЛЬНА". Почему явка обязательна, я не совсем понимал, но видел такие приписки на объявлениях, повестках и других серьезных бумагах и считал, что раз мой киносеанс взаправдешный, то и явка на него должна быть обязательной.

Набор диафильмов был не очень большой, новые фильмы покупались нечасто, считались дорогими. Помню, черно-белый ролик стоил 2 рубля 10 копеек, а цветной 3 рубля 70 копеек. Самое дорогое мороженое "Ленинградское", в шоколадной глазури, стоило 2 рубля 20 копеек, так что выпросить деньги на новый диафильм, да еще цветной, было редкой удачей. Чаще всего эти покупки приурочивались к зарплате родителей. Иногда удавалось "раскрутить" и бабушку, но это только в очень удачный базарный день, когда бабушка бывала в хорошем настроении.

Чтобы как-то разнообразить сеансы, папа предложил озвучивать их через магнитофон. У нас был большой бобинный, точнее, рулонный магнитофон, который папа сделал сам по прототипу "МАГ-8М". Это тоже было одно из чудес света моего детства. Правда, особого доступа к нему, как и ко многим другим папиным "цацкам" у меня не было, но иногда папа показывал мне, как проводится запись, точнее, я сам лез во все и везде совал нос, приставая с вопросами, "а это что?", "а это зачем?", "а это почему?". "Почему загорается эта маленькая лампочка?" Папа объяснил: "Это идет запись, и сейчас твой голос мы услышим в динамике". И вправду, когда папа переключил магнитофон на воспроизведение, я услышал свой голос: "Почему загорается эта маленькая лампочка?". Это было настоящим чудом. У нас был диафильм "В Праге", который содержал описание экскурсии по городу с кадрами мостов, дворцов, улиц и с краткими титрами-пояснениями. Так вот папа заранее записал на магнитофон текст, делая паузы, когда нужно было перекручивать кадр, и моя задача была не прозевать эти моменты, чтобы картинка и голос совпадали по времени. Конечно, первый сеанс был не совсем удачным, Папа оперировал с магнитофоном, а я так увлекся, что пропустил кадры, и никак не мог прокрутить пленку на нужное место. Я объявил, что это все репетиция и сеанс будет проведен повторно. Ну, все взрослые начали мне подыгрывать, говоря, что киномеханик я замечательный, а мелкие накладки бывают даже в кинотеатрах, когда рвется пленка и весь зал начинает свистеть и шуметь. Со второго раза фильм все-таки получился, и я был очень доволен, ведь все было как в настоящем кино! А я уже тогда частенько бывал в кино. Иногда меня родители брали на дневные сеансы, ведь на вечерние детей не пускали. Поначалу высидеть полтора часа было невыносимо, я начинал возиться, ерзать по стульчику, канючить, что мне надоело, и маме приходилось выводить меня посреди сеанса. Но со временем интерес к кино стал побеждать детское непоседство, и мне стало нравиться посещение кинотеатров.

А еще мы с дедушкой часто ходили в парк на лекторий. Этот лекторий представлял собой летний кинотеатр под открытым небом со свободным входом, т.е. там был экран, кинобудка и ряд скамеек. Обычно вешали объявление, что такого-то числа состоится лекция на такую-то тему. А после лекции кинофильм. Все это совершенно бесплатно. Люди охотно собирались на это мероприятие и вынужденно слушали лекцию, потому что если прийти к началу фильма, то мест свободных уже не будет. В шесть часов вечера скамейки заполнялись праздными людьми, большей частью из отдыхающих, ставилась трибуна, выходил лектор и начинал читать лекцию на какую-либо совершенно неинтересную или узкопрофильную тему. Потом трибуну убирали, киношник включал аппаратуру и начинался сеанс. Мы с дедушкой приходили тоже к началу лекции, занимали удобные места и слушали очередную галиматью, из которой я вообще почти ничего не понимал и ждал начала киносеанса. Потом шел какой-либо популярный фильм, чаще всего комедия. Конечно из старых, не очень кассовых фильмов. Помню, посмотрели мы тогда комедии "Волга-Волга", "Три товарища", "Веселые ребята" и еще какие-то фильмы. В кинотеатрах предпочитали крутить какие-либо модные по тем временам и более кассовые кинофильмы.

Иногда мы ходили в театр. Чаще всего, когда у родителей на работе давали бесплатные билеты. Помню, что в одно из первых посещений театра я все выспрашивал у мамы, почему эти тетеньки и дяденьки так кричат и ведут себя, как маленькие. Еще запомнился антракт, когда мы ходили в буфет, и там были очень вкусные булочки с колбаской. Уже позднее, когда я стал больше соображать, театр нравился мне каким-то таинством, как будто попадаешь в храм. Все ведут себя очень культурно, тихо, разговаривают вполголоса, везде такие красивые помещения, лепные потолки, а в зале бархатные кресла, и как-то все таинственно и торжественно.

Мое познание мира проходило, в том числе, и через физические опыты, которые запомнились несколькими характерными примерами. Одним из них было открытие "вольтовой дуги". На простой дощечке была устроена конструкция из двух угольных электродов, на вход подавалось напряжение от трансформатора, при этом, при приближении угольков друг к другу возникала яркая молния, но не кратковременная, как при дожде, а постоянная, которая светила каким-то синеватым очень ярким светом, и все это таинство было управляемым, то есть можно было, разводя угольки в стороны, гасить этот магический огонь, и вновь зажигать его, сводя угольки вместе до определенного расстояния. Вся затея выглядела мистической и не могла не производить огромного впечатления на пытливый детский ум. Даже сейчас, по прошествии многих лет, я не могу не удивляться тому радостному открытию, которое дало мне нехитрое приспособление на небольшой дощечке. Это было нечто, что я бы назвал "физика своими руками", или практическое воплощение теории электричества в домашнем исполнении.

Сами понятия "вольтова дуга", наравне с "радио", "детекторным приемником" – это было нечто из волшебного мира непознанного, но реально существующего мира. Увлечение радиотехникой в то время было повальным. И конечно, ничего удивительного не было в том, что в нашей семье этим были охвачены все взрослые. Хорошо помню первый детекторный приемник, который какими-то судьбами попал в наш быт, и как я выносил его во двор, и мне было загадочно и непонятно, каким образом из наушников появляется голос и музыка радиопередачи. Когда это было из большой черной тарелки, там было все ясно: вот он провод, а по нему идет сигнал, а тут – никаких проводов, даже электричество было не нужно, а радиосигнал как-то сам поступал из ниоткуда и воспроизводился в виде звука из наушников. Чудеса! Конечно, из многих тогдашних чудес света это чудо было хоть и необъяснимым, но интуитивно понятным, почему-то таинство радио мне казалось вполне логичным и простое объяснение на уровне моего детского понимания совсем не вызывало лишних вопросов. Уже много позднее, с усвоением школьной и далее институтской программы по физике я стал понимать, что же на самом деле происходит при простом, казалось бы, приеме радиоволн. Но что можно было ожидать от шестилетнего детского соображения?

Очень интересным было мое открытие магнетизма. Я никак не мог понять, почему железки притягиваются к такой же железке, изогнутой в виде подковы, под именем "магнит", и что за магическая сила заставляет железные опилки устраивать загадочный узор вокруг этого магнита. Ну и самым таинственным было притягивание гвоздя внутрь катушки с проводом, когда ее подключали к батарейке от фонарика. Я долго рассматривал и гвоздик и катушку и саму батарейку, ну что в этом всем может быть такого, чтобы заставило гвоздик втягиваться внутрь? Иначе как мистикой это было не объяснить. Ну и конечно, когда водили магнитом под столом, а в это время по столу двигалась бритвочка, как будто сама по себе, это вызывало у меня неописуемый восторг. Как же так, думал я, ведь между бритвочкой и магнитом толстая доска столешницы, как магнетическая сила пробивает такую толщину? Чудно!

Еще одним из таинственных и необъяснимых открытий было знакомство с телевизором. Телевидение только-только начинало входить в быт, еще и передачи были по началу опытными и кратковременными, на уровне эксперимента, но как все было загадочно и интересно! Помню один из эпизодов, когда папа взял меня с собой к своему приятелю, которого он называл по свойски "Миха второй". (Был еще "Миха первый", который запомнился веселым нравом и какой-то не по-взрослому бесшабашностью, когда он запросто здоровался со мной – пацаном, за руку, что позволял себе не каждый взрослый, и что меня немного смущало, хотя улыбка этого дяди Михи делала его неотразимо привлекательным и по-свойски близким. Его образ хорошо вписывался в популярную тогда песню "Мишка, Мишка, где твоя улыбка?"). "Миха второй" был знаменит тем, что у него был стального цвета "Москвич-401", что он носил очень сильные очки, от чего глаза его казались маленькими, и что у него было чудо под редким тогда еще именем "телевизор". Так вот, в один из выходных я имел счастье увидеть мультик, как сейчас помню, про ежика и урожай, прямо у дяди Михи дома. Это было чудо. Пока взрослые рассуждали о своих взрослых делах, я буквально приклеился к экрану, это же надо, кино и вот оно рядом, в доме, из небольшого ящичка! И опять же, детское восприятие не давало задумываться над премудростями передачи изображения через эфир, и как многое необъяснимое и непонятное воспринималось с детской непосредственностью, просто как должное.

Телевидение в нашем маленьком городе только зарождалось, и во многом держалось на энтузиазме первооткрывателей. Была даже какая-то программа, как-то это все поддерживалось государством, а тогда все было государственным, и люди как-то меньше всего задумывались над собственной выгодой, было в порядке вещей делать что-то для общего блага просто так, без оглядки на материальные стимулы. Одним из таких общественно значимых дел было строительство телецентра и большой, в сто восемь метров высотой, вышки на вершине Машука, которая, как тогда говорили, будет самой высокой в Европе. Останкино еще только рождалось в умах конструкторов, а тут уже явно и зримо возводилось еще одно из чудес света. Помнится, решение о строительстве вышки было воспринято неоднозначно, многие возмущались, что-де "изуродовали" гору, что технократы побеждают поэтику древних гор и оскверняют воспетые великими людьми пейзажи. Но подъем и энтузиазм подвижников телевидения победил, и сейчас вышка стала столь же неотъемлемым символом города, как и сам Машук. Мне запомнилось одно важное событие, когда папа меня взял с собой, когда они ездили в порядке оказания всенародной помощи на монтаж вышки на Машук. Такого грандиозного сооружения я не видел никогда в жизни! Самое поразительное было в том, что когда я пытался взглянуть на вершину этой стальной конструкции, у меня падала с головы фуражка. А какие там были огромные стальные гайки, это вообще непередаваемо! Я еще думал, какой же надо иметь ключ, и как эти гайки крутить – вдвоем или втроем, не меньше.

Строительство вышки и телецентра на горе привело к необходимости возведения дороги, и она была таки построена, хорошая, асфальтированная дорога на самую макушку Машука, и это было тоже очередным чудом тогдашнего времени. На одном из парадов по случаю годовщины революции ездила специально наряженная машина, на которой был устроен макет горы Машук с проложенной вновь построенной дорогой и маленькими машинками, которые по этой дороге ездили. И ведь кто-то все это создавал и по-своему гордился такими достижениями, и они, эти достижения были реальными, как полеты в космос, как телевидение, как экспедиции в Антарктиду, как фотографии обратной стороны Луны. Об этом говорили на улицах, писали в газетах и обсуждали дома.

Очередным чудом моего познания мира стала стройка. Строительством еще не были столь охвачены окраины Пятигорска, как это было позднее, в шестидесятых, но стройки стали все чаще появляться на карте города. Для меня конкретное знакомство со строительным ремеслом началось с наблюдения постройки на Подкумке, для дяди Жоры и его семьи, дома, который долго еще потом по привычке называли "стройкой". Участок выхлопотала бабушка, уговорив дедушку Филиппка, ее брата, выделить заднюю часть его обширного огорода, выходившую на пустырь по берегу Подкумка. Район этот издавна звался "Нахаловкой", потому что почти все участки занимались там методом самозахвата. Был даже такой принцип, что если хозяева за один день (+ ночь) успевали выстроить хату, а точнее, поставить печь с трубой, потому что стены могли быть просто кусками плетня, то им этот самозахват прощался. Ну а размер приусадебных огородов вообще определялся самими хозяевами и здесь ограничением могли быть лишь аппетиты соседей. Да и то сказать, местность по берегу Подкумка не считалась престижной и даже оказывалась опасной для проживания, потому что Подкумок хоть и небольшая речка, но характер у него своенравный и русло он выбирал сообразуясь с собственными представлениями и часто подтапливал участки, расположенные в его пойме.

На таком пустыре и были размечены четыре сотки для вновь возводимого строения плюс небольшой огородик, потому что к моменту начала строительства времена вольницы самозахвата уже прошли, и кто не успел, тот опоздал, так что больших участков уже не было. Началось все со строительства времянки, ставшей затем летней кухней и позднее переросшей в новый двухэтажный, но небольшой по площади домик. Кроме этого, был выстроен из досок сарайчик для хранения строительных материалов. Основным материалом для стен был саман. Дядя Жора работал тогда шофером на автобазе, и с доставкой всяких грузов проблем не возникало. Глину завозили из специального карьера, где знатоки распознавали пригодную для строительства глину чуть ли не по вкусу. В качестве наполнителей шли и солома, и конский навоз, и шелуха из-под семечек, целую машину которой завезли со свалки маслозавода. Я еще удивлялся, что так много налузгали семечек. Сам я семечки лузгать не любил, мне было скучно разгрызать каждую семечку и выковыривать оттуда зернышко, поэтому я просто набирал в рот семечек, грыз их, а потом через зубы отцеживал корки и выбрасывал их. Пару раз завозили отработанную грязь из грязелечебницы, она тоже шла в дело. Глину месили ногами в резиновых сапогах, а то и вовсе босиком. Замес потом формовали в больших деревянных ящиках и притирали ровными дощечками. Немного дав подсохнуть, саманы выкладывали для просушки в шахматном порядке, оставляя большие зазоры для вентиляции. Готовый высушенный на солнце саман становился жестким, края его подравнивали топором и потом, когда самана запасали на два-три ряда, выкладывали стены, устанавливая попутно рамы для дверей и окон. Почему-то начало стройки, ее нулевой цикл, когда копали траншеи под фундамент, у меня плохо сохранились в памяти, а может, я был еще слишком мал тогда, помню только, что в подвале под домом часто стояла подпочвенная вода, и более взрослые пацаны пугали меня, говорили, что там живет бабай. Для верности еще шевелили воду палками, а мне казалось, что там на самом деле живет чудовище в виде рыбы-кита, с усами, как у сома и блестящей чешуей. Я боялся и ревел в голос.

Когда возвели стены, стали укладывать бревна перекрытия, скрепляя их большими железными скобами, которые я называл стропилами, хотя стропилами по правилам надо было бы называть все деревянное сооружение чердака. Крыли крышу мелкими плитками плоского шифера, который тоже имел мудреное название "термит". Этот термит был также то ли вывезен со свалки, то ли добыт из каких-то отходов, как и многие составные части дома, потому что лишних денег в семье не было. Что было, так это умение и мастерство всех взрослых мужского пола во главе с дедушкой и огромный энтузиазм и трудолюбие всей большой семьи. Каждому находилось дело по его умениям. Пожалуй, только я и Вовчик, ввиду малолетства не были задействованы в этом большом муравейнике стройки.

Дядя Жора наладил на базе стола и бензинового двигателя настоящую лесопилку, на которой были распилены и обработаны все деревянные изделия: окна, двери, рамы, полы. Оштукатурили стены обычным тогда песком с известкой, побелили их, ну и сделали подводку по нижнему краю фундамента черным асфальтобитумным лаком, "чтобы было красиво".

Еще одним тогдашним чудом была старая трофейная немецкая машина "DKW", брошенная при отступлении фашистов, которую дядя Жора восстановил после пожара. Верх машины был деревянным и сгорел, так что его возвели заново по шпангоутам, которые сделал дедушка. Машина была с передним приводом, двери открывались вперед, мотор был довольно-таки мощным, и вскоре она уже гоняла туда-сюда по разным надобностям, получив после ремонта ярко серую окраску, как говорили тогда "стального цвета". Большим испытанием для машины стала перевозка урожая картошки с недавно полученного участка, называвшегося в семье "дальним огородом". Машина с этим делом справилась на "отлично". Иногда дядя Жора сажал нас, малолеток, в нее, и мы ехали с ним куда-нибудь, надувая щеки от гордости. Соседские пацаны из зависти дразнились, говорили, что марка "ДКВ" расшифровывается как "дурак, кто выдумал", намекая на необычный и немного неказистый вид этого чуда техники. Но нам и горя было мало.

Мы много времени проводили на Подкумке, купались, загорали, катались на надувных камерах от машины. По берегу речки было много всякой водоплавающей живности, которую держали живущие там люди. Из всех самыми забавными были утята, такие пушистые желтые шарики с маленькими клювиками и переваливающейся походкой. Они часто гуськом шли за мамой – уткой, стараясь не отставать, и если мы какого-то утенка брали на руки, он начинал пронзительно пищать, беспокоясь за свою безопасность. Утка тоже начинала нервничать и громко крякать, но особой агрессивности не проявляла. С гусятами дело было сложнее. Там обычно гусыня а то и гусак сразу вытягивали шеи и, шипя, надвигались на обидчика, а гуси вообще, как правило, ходили целыми стаями, так что иногда даже приходилось обходить их стороной, потому что при приближении к стае сторожевые гуси уже начинали шипеть, и попасть под их клюв не очень хотелось.

В маленьких лужицах по берегу речки, часто возникавших после дождей и весенних разливов Подкумка во множестве водились головастики. Это такие черные шарики с хвостиками, будущие лягушата. Их можно было наловить в банку, но особого интереса они не представляли. Просто было чудно, что они так отличались от взрослых лягушек. Лягушек же было множество, и по вечерам они устраивали шумные концерты своим кваканьем. Однажды соседские пацаны поймали лягушку и решили ее препарировать. Взяли ножик и распороли ей брюхо, а чтобы не дергалась, привязали лягушку к доске. Удивительным было то, что лягушка не квакала и молча сносила эти издевательские опыты, хотя по моим понятиям она должна была верещать во все горло от боли.

Однажды папа, дядя Жора и Димка пошли на рыбалку, ну и я тоже увязался за ними. Они долго готовили снасти и копали червей в канаве возле дома, насобирали целую консервную банку. Я, помнится, все приставал, почему не взяли банку или сумку для рыбы, на что взрослые мне объяснили, что это плохая примета: когда несешь на рыбалку банку для рыбы, значит, клева не будет. Димка ловил удочкой пескарей, а папа с дядей Жорой водили бредень и вскоре наловили много усачей, которых нанизали на кукан, тут же изготовленный из палочек и куска запасной лески. Димка своих пескарей выпустил в старый чайник, который нашел на берегу, и они там плавали как рыбки в аквариуме. Для пущей важности он выпустил в чайник несколько головастиков. Когда мы вернулись домой с нашим уловом, никто не захотел возиться с пескарями, и их просто выкинули курам. А вот усачей выпотрошили и нажарили большую сковородку рыбы, которая мне показалась самой вкусной в мире. Наверное, от того, что я сам принимал участие в рыбалке. Хотя мое участие было только в том, чтобы тихо сидеть, не бегать и не бросать в воду камни, чтобы не распугать рыбу. Удивительным было и то, что в такой бурной и мутной воде, каким был Подкумок, вообще водилась рыба, да еще и приличных размеров.

Наличие речки неподалеку от дома, конечно, было благом, но отпускали туда очень неохотно и только в сопровождении взрослых. Чтобы как-то скомпенсировать тягу к воде, мы играли возле канавы, протекавшей прямо рядом с воротами двора. Тогда еще не было бетонных коробов, в которые замуровали канаву уже намного позднее, и вода, хоть и в таком миниатюрном виде, была доступна. А это давало волю фантазиям на тему судоходства. Мы мастерили кораблики из спичечных коробков и из бумаги, пуская их вдоль берегов канавы, воображая ее большой полноводной рекой, а наши лодочки большими линкорами и крейсерами. Иногда устраивали морские бои, кидая в кораблики камушками. Чтобы сделать нашу "реку" более широкой и полноводной, устраивали запруды, даже наводили мосты из длинного ряда вставленных друг в друга спичечных коробков, образовывавших нечто вроде понтонов. Конечно, взрослые сердились на наши забавы, потому что канава при всем этом была еще и сточной, так что края ее берегов сплошь состояли из черного ила, а ступить в этот ил и измазаться было весьма просто, не говоря уж о санитарной стороне дела, потому что в том иле водилось множество разных червей и других паразитов. Но, то ли иммунитет был покрепче, то ли экология получше, да и микробы видимо были не столь изощренными, так что никаких вредных последствий для здоровья наши игры в сточной канаве не имели.

Как-то к нам в гости приехали тетя Тоня с дядей Семеном и привезли мне в подарок механическую обезьяну, которая ползала по шнурку, когда дергаешь за его концы. Меня очень заинтересовало, как обезьяне удается ползти вверх, и она не падает. Я пробовал тянуть за один конец шнурка, держа обезьяну другой рукой, потом за другой конец, но это не давало никакого эффекта. Обезьяна ползла только когда тянули за оба конца шнурка. При этом внутри игрушки что-то щелкало и проворачивалось, как в заводной машине. Ужасно заинтригованный внутренним устройством обезьяны, я пошел в мастерскую, взял там отвертку и молоток и начал разбирать железный корпус обезьяны. Когда уже почти разъединил половинки игрушки, внутри нее что-то громко клацнуло, и наружу змеей выскочила длинная ленточная пружина. Понять, как работает механизм обезьяны я так и не смог, как и, собрав половики обратно, не смог добиться, чтобы обезьяна ползала. Видимо все дело было в выскочившей пружине, которая никак не хотела помещаться обратно, и я, в конце концов, ее просто выкинул. Потом тихо положил обезьяну на полочку, как будто мне она была совершенно неинтересна, и пошел кататься на велосипеде. На расспросы родителей, почему я не играю с новой игрушкой, и вообще, где она? - я отвечал, что не знаю, наверное, где-то на полке. Потом конечно все открылось, и мне влетело за поломанную обезьяну, но сделать что-либо с ней уже не удалось, ползать она уже не смогла никогда.

Самым большим моим другом был велосипед, я освоил на нем езду и взад и вперед, и выписывал пируэты вокруг стола и между шкафами, но постепенно мне надоело, что он трехколесный, как у маленького ребенка, да еще соседские пацаны дразнились, и я стал приставать к папе, чтобы он переделал его в двухколесный. И вот как-то вечером папа забрал велосипед в мастерскую и вывел его оттуда уже в двухколесном виде. Я попробовал прокатиться, но это мне не удалось, велосипед падал и не хотел ехать. Так я и катал его за руль, вновь и вновь повторяя попытки проехаться, падал, сбивал коленки, ставил велосипед на место, потом опять катал, потому что уж очень хотелось его освоить. И вот как-то после очередной попытки и падения у меня получилось проехать небольшое расстояние, уже держа равновесие, и это было настоящей удачей и большой радостью. С этого дня я уже гонял на велосе наравне с другими пацанами, и это было здорово!

Говорят, что разучиться ездить на велосипеде невозможно, что однажды освоив навык езды, ты сможешь оседлать и мотоцикл, и мотороллер и другую двухколесную технику. Так вот я, научившись управляться со своим красненьким "ЛВЗ" (Ленинаканского велосипедного завода), к шести с половиной годам уже вполне сносно катался "в раму" на Димкином "ЗиФе". Со стороны это конечно выглядело смешно, как я "сбоку – припеку" пристраивался к велосипеду, зависая внутри рамы, но что было делать, если сидя на седле, я не доставал до педалей.

В 1959 году папа купил мопед, точнее, мотовелосипед "В-902" Львовского велосипедного завода, тоже сокращенно "ЛВЗ", как и мой красненький малыш. Сзади, на багажнике, он приделал ручку, по бокам от заднего колеса маленькие педали-подножки, так что я мог вполне комфортно располагаться на багажнике, поставив ноги на подножки. Папа ездил на этом мопеде на работу, потому что их завод перевели с улицы Крайнего на Скачки, а по выходным мы часто совершали поездки, особенно в хорошую погоду, за абрикосами в лесополосу, за терном и даже на Тамбукан. К поездкам на Тамбукан приохотил папу его друг детства, дядя Володя со смешной кличкой "Пип". История этой клички состояла в том, что мать дяди Володи была украинкой, и хохлацкий язык был в их семье как родной. Когда тогдашние пацаны играли в городки, и какая-либо из чурок ставилась на "попа", т.е. вертикально, дядя Володя кричал "пип", что по-украински означает "поп". Так вот и прилипло к нему это прозвище. Позднее он воевал, дошел до Берлина, привез оттуда массу вещей и даже снятые в каком-то богатом особняке изразцы, которые потом использовал как элементы украшения своего вновь построенного дома. Семья их жила в достатке, но папу с мамой они часто приглашали с собой на разные пикники и поездки. А на Тамбукан они ездили потому, что у этого дяди Володи был радикулит, и он мазался там лечебной грязью. Тогда многие ездили "дикарями" на Тамбукан, веря в чудодейственные силы тамошней грязи. Было очень забавно видеть как по берегу расхаживали измазанные как черти черные люди. Потом они обкупывались в озере и становились вновь похожими на нормальных людей. Вода в Тамбукане очень соленая, там можно просто лежать на воде, а уж нырять за грязью – сплошное мучение – вода никак не хочет пускать тебя ко дну. Кожу и волосы после такого купания стягивала корка соли, так что нужно было обмываться пресной водой. Однажды мы с папой поехали на Тамбукан и забыли взять с собой канистрочку с водой, так вот пришлось нам искать пресную воду. Родник-то мы нашли без особого труда, но во что набрать воды? Папа свернул из листа лопуха нечто вроде воронки, ею и черпали воду для умывания и питья.

По трассе возле озера на кабардинской стороне была шашлычная, и как-то мы с папой зашли туда перекусить. Взяли две порции шашлыка, папа купил себе бутылку пива, а мне лимонада и за все про все заплатили меньше десяти рублей старыми деньгами, так что цены тогда были вполне демократичными. Последующая хрущевская реформа сильно ударила по населению, у которого и денег-то больших сроду не было, хотя пропаганда разносила новости о том, что там-то и там-то изъяли мешки с деньгами. Может где-то такое и было, но в нашем городе мы такого не слыхали.

Поездки на Тамбукан в компании дяди "Пипа" всегда были шумными и шикарными, на двух-трех машинах, часто среди которых были "Победы", "Волги" и один раз даже "ЗиМ". Мне, бредившему машинами и мечтавшему стать шофером, такие поездки были почти пределом мечтаний. Я с замиранием сердца устраивался в салоне и старался наблюдать за шофером, как он управляет машиной, какие рычаги и педали нажимает. А если в машине был приемник, то всегда было интересно слушать радио, которое казалось в автомобиле также особенным. Я присматривался к спидометру, и когда стрелка доходила до отметки в 100 км/час, мне это казалось волшебством. Потом в разговорах с соседскими пацанами я хвастался, что мы ездили с такой запредельной по мальчишеским понятиям скоростью. Как правило, мы заезжали на кабардинскую сторону озера, потому что с российской стороны стояли драги, и вообще берег был не очень подходящим для подъезда. Да и запретных знаков там было полно, а вот кабардинцы относились к озеру не столь трепетно и даже как-то бесшабашно, так что сколько хочешь купайся, набирай грязь, намазывайся, обмывайся – полная вольница!

Интересным было то, что никакой рыбы в Тамбукане не водилось, а вот какие-то небольшие водяные жучки или рачки там встречались. Причем иногда они даже слегка покусывали за руки и тело, если ты стоял, не двигаясь.

Самым волшебным праздником детства был, конечно, Новый год. Я уже почти не верил в Деда Мороза, ведь я прекрасно знал, что все чудеса делаются руками родителей, что подарки приносят и кладут под елку они, а не какой-то там дед, но все равно всегда ожидал от праздника чего-то волшебного и приятного. Елку обычно наряжали накануне, и мне всегда было радостно доставать заветный ящик с игрушками, где были большие блестящие шары, зайчики, белочки, птички, пластмассовый снеговик и конечно, дед Мороз из папье-маше. У него был мешочек с подарками, и мне было так интересно, нет ли там внутри чего-то, и как-то я забрался в этот мешочек, но там оказалась просто вата. На елку еще вешали золоченые орехи, просто брали орехи и оборачивали их золотинкой. А еще вешали просто конфеты, которые я очень любил снимать. Конфеты были не частым лакомством, их покупали только по праздникам. Но зато какое это было чудо – большие шоколадные бочонки, которые раскладывались на половинки, а внутри была сладкая начинка! Мне казалось, что вкуснее ничего на свете не было и не могло быть.

Одним из интересных и новых по тем временам бытовых вещей, появившихся в доме, был холодильник "Дон". Это был абсорбционный аппарат с небольшой камерой, морозильничком, и двумя отсеками, который достался папе от дяди "Пипа", когда тот купил более мощный компрессорный "Саратов". Для меня это обернулось еще одним открытием: в морозильнике "Дона" можно было приготовлять ледяные кубики. Я сразу же взялся за дело: налил в ванночку лимонада и вставил ее внутрь аппарата. Потом от нетерпения я несколько раз открывал холодильник, но лед почему-то не образовывался. В конце концов взрослым надоело, что я хлопаю дверцей и не даю холодильнику нормально работать, и меня отправили спать. На следующий день я пробрался к холодильнику и вынул ванночку. Там были кубики замерзшего лимонада, это было чудо, они так напоминали фруктовое мороженое! Я решил попробовать сделать настоящее мороженое, намешал молока с сахаром и залил в ванночку для льда. Через день я попробовал, что же получилось, а получилось не очень вкусно, просто ледяное молоко и все. Тут, наверное, какой-то скрытый секрет, ведь на хладокомбинате делают нормальное мороженое, даже очень вкусное, а у меня почему-то не получилось.

Мороженое входило в предметы роскоши и мечтаний, потому что мне мама запрещала его кушать. Она считала, что у меня может быть бронхит и даже туберкулез, так что поесть мороженого было редкой и большой удачей. Как-то в хороший базарный день я выпросил у бабушки денег на булочку, уже заранее задумав купить мороженое в киоске у автовокзала. Ну нельзя же было все сразу раскрывать, ведь бабушка из боязни, что мама будет сердиться, ни за что денег на мороженое не даст. А так – на булочку – пожалуйста. Беда была в том, что самая дорогая булочка стоила 1 рубль 10 копеек, так же как самое дешевое мороженое "молочное", а уж "пломбир" – 1 рубль 90 копеек, никакой булочкой тут не подменишь. Но делать нечего: я купил мороженое, хоть и не самое вкусное, и пошел с ним домой, а когда бабушка спросила "а где же булочка", я сказал, что "булочек не было, так я купил мороженое". Бабушка, конечно, раскусила мою детскую хитрость, но виду не подала и маме ничего не выдала, только мне сказала, чтобы я ел мороженое не торопясь.

Как-то я в надежде на доброту бабушки решил поехать на велосипеде ее встречать с базара. Это было обычной практикой: встречаешь бабушку, помогаешь ей донести сумки и можно рассчитывать на неплохую сумму, хотя бы на газировку, а в удачные дни можно замахнуться и на мороженое. Рассуждая таким образом, я подумал, что если я встречу бабушку поближе к рынку и большую часть пути помогу ей с сумками, то и вознаграждение будет побольше. Так я и доехал почти до главпочтамта, и стал там караулить бабушку. Но вопреки ожиданиям, бабушка не только не обрадовалась мне, но и очень рассердилась, что я так далеко отъехал от дома. Тут уж о мороженом можно было забыть, а потом еще с неделю я был под домашним арестом, не выходя за ворота.

Конечно, взрослые были по-своему правы, не позволяя мне шастать по улицам: ведь рядом с домом была дорога и довольно интенсивное движение. Да и автовокзал тоже был рядом, а там полно цыган, а цыганами меня стращали, что они воруют детей и сдают их на мыло. Но я все равно все время торчал у ворот и глазел на автомобили, ведь это так интересно. Мы с соседскими пацанами часто играли в разведчиков, записывая номера проезжавших машин. Нам казалось, что мы таким образом можем вычислить шпионов, которые проезжают на машинах, и потом эти сведения передать куда следует. Куда их передавать мы понимали смутно, да и были ли вообще шпионы, мы не задумывались. Хотя машины с необычными черными номерами у нас вызывали подозрения, потом уж мы узнали, что это были военные машины, и наше детское любопытство могло сыграть с нами злую шутку, если кто-либо заинтересовался бы, почему мы составляем списки номеров этих машин. Но тогда нам было все трын-трава, мы просто играли.

Близкое присутствие дороги однажды чуть не обернулось большой бедой. Как-то мы играли в догонялки и я случайно выскочил на дорогу прямо перед машиной. Шофер резко затормозил, я упал и колесо машины прошло совсем близко от моей головы, я даже успел рассмотреть шипы на протекторе шины. Я перепугался, вскочил и убежал домой. А уж как там было дальше, не знаю. Видимо, мой ангел-хранитель не дал мне пропасть в тот раз.

Как-то раз мимо нашего дома проезжал целый караван из большегрузных МАЗов, и по какой-то причине они тормознулись в кармане, который представляла собой наша улица. Оказалось, что у них проблемы со скатами, и шоферы стали снимать колеса и разбортировать их. Интересным было то, что большой прицеп имел свои ноги – подпорки, на которые он опускал переднюю часть, а кабина и рама с ведущими колесами отъезжали от прицепа, который оставался стоять на задних колесах и передних ногах – подпорках. Починив колеса, шоферы сели за руль и уехали дальше, а на обочине в результате ремонта оказалось два ската и штуки три больших камеры. Скаты закатили во двор "для всякой надобности" и поставили у задней стенки сарая, а камеры просто занесли в сарай. Применить их не представлялось возможным из-за наличия огромных дыр и разрывов, а вот нам, пацанам, такое изобилие резины было в радость. Тут же мы стали выдумывать, как эту резину использовать, и решили сделать водолазные костюмы. Что это такое, мы приблизительно представляли, а остальное дополняла буйная детская фантазия. Дело изготовления водолазных костюмов оказалось не из легких, резина очень туго поддавалась разрезке ножницами, так что, выкроив несколько овальных кусков, мы потихоньку это дело забросили. Получились какие-то овальные блины на голову вместо предполагаемых шлемов и два больших овала на спину и на живот, имитирующих скафандр. Мы связали все куски шпагатом, получилось некое подобие рыцарских лат, но все-таки, если напрячь фантазию, можно было представить настоящие водолазные костюмы. Испытания провели возле водопроводного крана, облив из него костюм, и воображая себя на дне океана. Затея была прервана дедушкой, который погнал нас от крана, чтобы мы не хлюпали воду.

С водопроводом было интересно проводить разные опыты, например, пустить фонтан на спор, у кого дальше добьет, или, надев на кран детскую соску с маленькой дырочкой на конце, раздуть ее водой и потом, когда соска раздувалась как воздушный шар, зажав и закрутив горлышко соски в руке, поливать тонкой струйкой асфальт, выписывая разные узоры и буквы. А в летнюю жару водопроводный кран выручал холодной водой, которой заливали асфальт вокруг дома, и тогда становилось немного прохладнее.

Как и многие ребята в том возрасте, я занимался собиранием этикеток от спичечных коробков. Марки собирать я тоже мог бы, но никто этому меня не надоумил, да и дороговато они стоили, а спичечные этикетки были доступны, потому что в хозяйстве спички использовались регулярно, и недостатка в пустых коробках не было. Спички обыкновенно покупались в магазине или табачном киоске, а спустя время, с появлением множества автоматов, продававших газеты, папиросы, даже бутерброды и пиво, спички также стали продаваться через автоматы. Считалось, что таким образом у нас наступает эпоха автоматизации. Вот только если в магазине можно было выпросить у продавщицы коробок с неизвестной до этого или интересной этикеткой, то автомат бездушно выдавал только то, что было заправлено в его железных внутренностях, да еще угрожающе лязгал и хлопал крышкой отверстия, откуда вылезал коробок спичек. Так или иначе, но вскоре ассортимент этикеток стал скудным, и я почти насытил свою коллекцию. Тогда я стал на маленьких кусочках бумаги, по размеру этикетки, сам рисовать разные рисунки. Конечно это были обыкновенные "каки-маляки", но мне тогда они казались вполне подходящими для коллекции. Как-то я даже предложил соседскому пацану обменяться этикетками и, среди прочих, там были и самодельные, точнее, саморисованные. Пацан этот, уж не помню его имени, поднял меня на смех, а я искренне не понимал, чем ему мои этикетки не по душе.

Однажды родителей пригласили в поездку в долину нарзанов, и они взяли меня с собой. Компания набралась большая, верховодил всем высокий дядька с орлиным носом с забавным именем "Нурик". Мы уместились в кузове бортового ЗиСа, и вскоре уже мчались по горной дороге, подпрыгивая на колдобинах и поднимая немалые тучи пыли. Приехав на место, взрослые стали разводить костер и готовить шашлыки, а я, увидев речку, решил искупаться. Хорошо, что я сразу не прыгнул в воду, так как она, несмотря на летнюю жару, была обжигающе холодной, почти ледяной. Купаться сразу расхотелось. Конечно, Подкумок наш тоже бывает холодным, но здесь просто северный полюс какой-то. Хотя почти такая же вода, собиравшаяся из родников по берегу речки в большие колодцы, выложенные из бетонных колец, была резкой и приятной на вкус. Здесь как в аптеке: наружное и внутреннее применение лекарств дает совершенно разный результат. Вскоре шашлыки были готовы, и всех пригласили к столу. Мне досталась небольшая порция баранины, выделенная мне мамой от ее шампура, и я очень удивился размеру кусков мяса, они были такие огромные! Дома папа часто жарил шашлык, но там кусочки были примерно 2 на 2 сантиметра, а тут не меньше 5 сантиметров в диаметре. Хотя мясо оказалось мягким и довольно-таки приятным на вкус, хотя и весьма острым. Перекусив, я стал носиться по окрестностям с другими пацанами из нашей компании, удивляясь тому, что взрослые так долго сидят за обедом. Возвращались мы на том же грузовике, только пыли уже не было, потому что прошел дождь и прибил ее.

На день рождения в 1960 году, когда мне исполнилось 7 лет, мне надарили кучу книг. Может быть, родители решили, что раз уж я освоил чтение, то мне нужно перелопатить это множество страниц, заодно чему-нибудь научиться или познать из этих книг, не знаю, но впечатлений у меня было много. Я выносил книги по одной во двор, садился на скамеечку и начинал читать. Особенно мне нравилась книжка "Рассказы о Суворове и русских солдатах". Там так интересно описывались события разных сражений, как наши солдаты побеждали турок, как они переправлялись через Альпы, как Суворов в детстве был хилым и болезненным мальчиком и как он сумел себя закалить, как он любил простых солдат и презирал утонченных знатных бездельников, много всего интересного я узнал из этой книжки. Несколько раз я начинал читать книгу "Как закалялась сталь", но прочитав несколько страниц, клал ее обратно на полку, мне было непонятно ее содержание, моего детского соображения не хватало, чтобы сопоставить и охватить описываемые события, просто я еще не дорос до этой книги. Аналогичный случай был с книгой "Три мушкетера", которую я уже несколько позже пытался прочесть, следуя примеру более старших пацанов, которые без умолку трещали о мушкетерах. Я же почти ничего не понял из содержания, то есть слова и предложения я понимал, а вот собрать все и сделать выводы было, видимо, мне не по возрасту. Но, так или иначе, привычка к чтению сохранилась во мне на всю жизнь, и читал я всегда с удовольствием и не мог оторваться от книги, пока не прикончу ее полностью, и потом еще какое-то время ходил как больной, переживая прочитанное.

Шло последнее лето моего дошкольного детства. В семье все чаще заводили разговоры о школе, о необходимости подготовки к ней, а дедушка вообще говорил, что раз я умею читать и писать, то мне можно идти сразу во второй класс. Тогда почему-то считали, что ребенка не надо заранее учить читать и писать, что всему этому надо обучаться в школе. Родители стали покупать мне учебники, а папа привез из Москвы новенькую школьную форму из серого сукна. Учебники складывали на верхнюю полку шифоньера, и я иногда украдкой их доставал и рассматривал. Все там было интересно и таинственно. На обложке букваря были нарисованы школьник и школьница в форме и за партой. А на обложке учебника по арифметике были клеточки и рисунки фруктов: одно яблоко, две вишни, три сливы и так далее по порядку, а внизу 10 смородин.

Я все думал: какая она, эта школа, что там будет и как я буду туда ходить. Хотя из рассказов Димки и из наблюдений за его учебой, я вынес впечатление, что школа это какое-то наказание, строгости и то, за что родители постоянно сердятся. Я часто наблюдал, как он делает уроки и, поскольку учился он плохо, как его ругают дедушка и бабушка, а он сидит и размазывает сопли кулаком, когда его наказывают. Видимо, дело действительно было непросто, потому что я часто видел небольшую книжку, обложку которой, уже умея к тому времени читать, я запомнил: "Как помогать детям хорошо учиться". В этой книжке было много разных фотографий, школьники там выглядели прилежными, учителя строгими, родители заботливыми, а отличники – счастливыми. Позднее я читал содержание книжки, и меня удивлял классический сталинский стиль изложения. Видимо и программа школьного обучения была столь же конкретной, логичной, несколько догматичной и легко излагаемой учителями так называемой "сталинской закалки".

Впрочем, это все стало понятно гораздо позднее, а пока мое первое знакомство со школой состоялось в один из теплых августовских дней 1960 года. Однажды днем мама пришла какая-то озабоченная, сказала мне умыться и одеть чистое, а потом взяла меня за руку, и мы пошли в школу. Накануне из разговоров с родителями я узнал, что предстоит собрать документы и нести в школу. Родители, посовещавшись, решили, что я буду ходить в школу №5, которая располагалась на проспекте Кирова. Они думали еще, что я могу пойти и в шестую школу, где учился Димка, но мама сказала, что лучше туда не ходить, потому что у Димки там уже сложился негативный стереотип двоечника, когда он остался на второй год в пятом классе, и это могло повлиять на отношение учителей ко мне. Итак, мы пришли в пятую школу, но там нам сказали, что это не наш район, и что мы должны идти в шестую школу. Поскольку этого мама не хотела, то мы вернулись домой. Обсудив все на большом семейном совете, родители уже почти согласились на вариант с шестой школой, но тут тетя Вера предложила: "А что если пойти в первую школу?". Она сама училась в этой школе, и говорила, что школа очень хорошая. Родители как-то с опаской относились к этой школе, считая, что там учатся особые дети, такая ходила в городе молва. Может, это было связано с тем, что школа называлась первой по номеру, а может и впрямь стремилась быть первой во всем. После недолгих колебаний мама решила, что мы сходим в эту первую школу, а уже если там дадут "отлуп", тогда – в шестую, раз уж другого выбора нет.

В школе нас приняли приветливо, оказалось, что мы как раз живем в районе ее охвата. Мама стала хлопотать с документами, а я, озираясь с опаской по сторонам, глядел на необычную школьную мебель: парты с черными раскладными досками, большую черную доску, разлинеенную в косую линейку и в клеточку, портреты каких-то неизвестных людей, шкафы, высокие потолки и большие окна. Школа была пустынной, с гулкими коридорами и светлыми классами, пахнувшими свежей краской и каким-то своим особенным школьным духом. Здание школы было знаменитым, здесь еще до революции размещалась мужская гимназия, так что эти стены много чего повидали и услыхали. По-настоящему родным это здание станет много позже, а тогда все было таинственно и торжественно.

И вот, наконец, наступило первое сентября, как говорится "первый раз в первый класс". Уже накануне я поднял на ноги всю семью, какую одежду одеть, что брать с собой, хотя "подарок первоклассника" уже был у меня запасен, и новенький портфель ждал – дожидался школьного применения, хотя ни он, ни я толком не знали, чего ожидать от этого строгого двухэтажного здания под именем "школа".

Меня сопровождал в мой первый поход в первый класс дедушка. Несмотря на то, что велено было явиться в полвторого, я потащил дедушку в школу в одиннадцать часов утра. Просто уже не было сил ждать и хотелось как можно быстрее начать учебу. Скорее всего, я просто был очень эмоционально возбужден, и не мог вытерпеть ожидания до положенного срока, и погнал дедушку на два часа раньше в школу. Вот и пришлось дедушке сидеть на лавочке эти два часа, в то время как я вертелся возле дверей школы, недоумевая, почему никого не пускают внутрь. В конечном итоге все свершилось: нас впустили, более того, распределили в классе по партам. Система оказалась простой: сажали по списку из журнала, составленного по алфавиту. Правда, сразу сделали скидку на учеников с плохим зрением – их посадили за первые парты. Я оказался за первой партой совершенно случайно, просто по алфавиту я шел следом за буквой "Ч", а там сидела Чернева Наташка, так вот меня рядом и посадили.

Никаких занятий в первый день не было, только экскурсия по школе, куда мы отправились строем, парами, держась за руки. Меня поразила величина комнат и коридоров, казалось, что мы исследуем не меньше, чем какой-то храм науки, и мы старались идти тихо, не шуметь, чтобы не нарушить таинство получения знаний, которое тут сквозило на каждом углу. Очень впечатляли большие фотографии выпускников школы, начиная от ее гимназического прошлого, которые висели в коридоре, и как будто наблюдали за нами, как бы спрашивая нас: "А достойны ли вы, юные отроки, обучения в этом учебном заведении"? Многое тогда казалось непонятным, величественным и необъяснимым, и главное, не было рядом взрослых, кто бы мог ситуацию прояснить и подсказать, как быть и как поступить.

Наступало время самостоятельных шагов и решений, которое потом растянулось на всю жизнь.