Психопатология обыденной жизни

Большая река делит город на неравные части. Венец всегда уточнит, о какой части говорит — о Большом ли Дунае, с ажурночулочными мостами, переброшенными через его упругое, серебряное, похожее на селедку, тело, о Старом ли Дунае, в теплой и чистой воде которого кишат, как мальки в запруде, купальщики, или о чопорном Канале Франц-Йозеф-Кай, украшенном набережными, мостами и прогулочными катерами.

На одном из мостов Канала молится за прохожих металлическая Мадонна. Правда, большинство пешеходов — ортодоксальные евреи Леопольдштадта в шапках, отороченных лисьим мехом и в шелковых лапсердаках, сшитых по средневековой моде. Изредка турист бросит монету в дунайские волны под удивленными взглядами хасидов и металлической Мадонны, а монета, вращаясь, растворится в водах Дуная, который никогда не бывал голубым.

Не был он голубым и теперь, когда пешеход, торопившийся в Леопольдштадт на день рождения матери, бросил взгляд на воду, в верхнем слое которой отразились небесная голубизна и облака, и машинально_просвистел_первые_такты_известного_вальса.

Вскоре такой способ воскрешения памяти получит название метода свободных ассоциаций и в будущем разлетится по миллиону глянцевых страничек с популярными вопросами и советами вроде: «С кем из зверей иль птиц и рыб, из насекомых царств и гадов отождествить себя готовы? Каков ваш личный бестиарий? Кто — из монстров воображаемых рассудком может явиться зверем-вашим-покровителем? Кто? Себе представьте и скорее его визуализируйте черты, — как можно лучше. Точность и Коллаж, — одна из популярных техник, помогут вам. Коллаж же применен впервые Тристаном Тцарой. И первый дадаист так навсегда остался с торбой, набитою газетною строкой».

И Тристан Тцара будет очарован, и когда-то в будущем сплетет обрывки строк, открывая нам новый смысл передовиц. Среди газет, чьи строки о болезнях века и погоде была и Нойе Фрайе Прессе — та газета, без которой и кофе был не в радость.

События из Нойе Фрайе Прессе обсуждались по всей империи — острыми на язык венцами, важничающими венграми, прагматичными чехами, почвенными словаками, свободолюбивыми итальянцами, сербами, хорватами и галичанами. Новости Вены обсуждали в корчмах Львова, пивных Мюнхена, гостиных Санкт-Петербурга, французских кафе, итальянских тратториях, на швейцарских курортах, и, конечно в венских кофейнях. Мир следил за империей Франца-Иосифа и ее обитателями.

Империя была устроена прочно и комфортно, но без лишнего шика и оставляла достаточно времени для умственных занятий.

Венский Университет и Академия Художеств давали молодежи пищу духовную, а всемерно поощряемый правительством технический прогресс заботился о материальной стороне вопроса. Император был ранней пташкой, и пекся о благополучии подданных. Он не менялся — под его седыми баками выросло и повзрослело не одно поколение гимназистов и студентов. Не чужд был императору и гиперконтроль, что способствовало воспитанию в подданных настоящих сыновних чувств, и чувства эти были направлены не столько на императора лично, сколько на некий конструкт государства, который тесно связывался с гражданской ответственностью, католической верой и неотделимым от нее понятием первородного греха, а, значит, и сыновнего бунта.

Первородный грех — пожалуй то немногое, в чем солидарны все дети Авраама, но некоторые его потомки пошли дальше всех, приравняв к греху взаимоотношения полов вообще, что не могло не. То, что стоит за точкой каждый воображал себе сам, четко проведенная граница между любовью духовной и физической тоже не могла не. Потому-то, когда буржуа утончили свои чувства и технический прогресс набрал скорости, вдруг проявились неврозы, истерии и способы лечения женщин мастурбацией и душем (где оргазм назывался нервическим пароксизмом и считался слабостью женского организма и разрядкой нервического припадка), у мужчин же невроз выражался в невыразимой тяге к бунту против отцовского авторитета. Тогда-то наступило время доктора с умными глазами и широким взглядом на жизнь.

Герои его штудий — столичные жители, венцы конца 19 века, — стали литературными, и, отчасти, сказочными героями. Маленький Ганс и его страх перед лошадьми, девушки, соблюдавшие сложный ритуал отхода ко сну и молодые люди, обеспокоенные задержкой месячных у подруг, — все они, когда-то беседовавшие с добрым доктором, — все они остаются с нами, — со своими привычками, оговорками, машинальными действиями и снами, которые вдруг оказались уникальным материалом для анализа.

Машинальность — неконтролируемые сознанием спонтанные действия — станут путеводными звездами для всякого, кто пустился в глубину, туда, где явь, сумерки и тьма, туда, где контроль и осознание не встречаются друг с другом, располагаясь в различных слоях.

Сколько восхитительных историй может поведать мечтательная машинальность, покоясь на мягких подушках кушетки, разглядывая то потолок, то причудливую коллекцию скульптур, где Богоматерь соседствует с танагрским Аполлоном и Паном, вдыхающим звуки в свирель!

И как не вспомнить, глядя на Пана, еще живого, наполнившего рот музыкой, вольготно расположившегося в приемной, о юноше, насвиставшем «На прекрасном голубом Дунае» на мосту через Франц-Йозеф Кай?

Свист его был лишен определенного смысла, но всем известно, что свист обладает различной окраской — от презрения до восхищения. Мастер свиста владеет разными техниками, но, наполняя рот музыкой, свистарь думает о том, как привлечь к себе внимание второго пола. Когда он преуспеет, его примет в обьятья еще один вальс, первые такты которого промурлычет всякий, кому знакомо сочетание белого платья, строгого костюма и роз, устилающих путь хотя бы первые несколько метров.

Розы и шпинат устилали путь доктора. Он воспитывал детей и пациентов, принимал учеников и гулял одним и тем же маршрутом — минуя старейшую церковь Святого Рупрехта, покровителя рыбаков, рядом с которым теперь можно сыскать и Шекспира с братьями, и Американский бар с коктейлями, которые Вена подавала американским солдатам смешивая их из привезенного ими же виски и капельки шеридана. Вода была своей — Роммерквелле, да и травяные ликеры тоже имелись в избытке.

Коктейль-бар немыслим был без музыки, а венские музыканты не мыслили себя без прекрасного голубого Дуная, мелодию которого мечтательно насвистел прохожий, торопившийся на день рождения матери. Она любила наряды и бриллианты, носила их в перстнях, серьгах и браслетах, чистила специальной щеточкой и любовалась ими перед сном, который, благодаря усилиям ее сына, был признан особым состоянием психики.

Сновидения и их анализы — ах, как это щекотало нервы! Полная безопасность, абсолютная конфиденциальность, свобода говорить вслух о том, о чем нельзя было и думать!

Анализы проводились, пока пациент лежал на уютнейшей кушетке, обласканный подушками и укутанный в плед. И как же легко вспоминались сны, — и никто не мог бы сказать, что доктор подвергает своих пациентов гипнотическому воздействию. Во время анализов доктор и пациент не встречались взглядами, поскольку доктор в своем кресле находился за изголовьем кушетки, внимательно слушая бессвязные, на первый взгляд, воспоминания о сне и, подобно Тристану Тцаре и Сальвадору Дали, творческим методом которого стал психоанализ, доктор связывал отдельные кусочки в единое целое, в коллаж, чья внешняя случайность неопровержимо вытекала из стройности поэзии и сновидения. Сновидения, в котором спящая обнаженная соседствует со слонами, тиграми и гранатами, три зернышка которого гарантировали Аиду ежегодное возвращение любимой жены в царство теней, среди которых все метался несчастный Эдип.

Эдип и Электра могли бы быть любимыми детьми доктора, да в каком-то смысле они и стали ими. Говоря об Эдипе и Электре, чаще вспоминают комплексы, описанные доктором с пронзительным взглядом, раком горла и аккуратно расчесанной бородой.

Так, благодаря стечениям обстоятельств, античные миры и мифы оказались надежным руководством к осмыслению рутины и появилась книга, одно название которой заслуживает литературной премии — психопатология обыденной жизни.