X павильон

Глава 1.

X павильон Варшавской цитадели был построен в 1828 году в рамках программы по строительству казарм как склад обмундирования. 5 июля 1833 начато переоборудование помещений под тюремные камеры и определено место центральной следственной тюрьмы для политзаключенных. Несколько сотен из них полегло на склонах крепости, тысячи вывезли на каторгу или сибирскую ссылку. С 1834 здесь работает следственная комиссия при главнокомандующем действующей армии и начальнике Царства Польского, которая была главным органом по расследованию политических преступлений в Царстве Польском. П-образное внушительное, кирпичное, окутанное мраком здание, несмотря на светло-серый цвет. Оно и по сей день стоит на окраине Варшавы.

Это было пятое заключение Феликса Дзержинского. Его арестовали в середине апреля 1908 года за нелегальную агитационную работу. Снова. Из лап Павиака прямо в тиски цитадели; даже на свободе он провёл гораздо меньший период, чем в тюрьме.

Вновь сдавливали тёмные стены, вновь разъедала глаза жёлтая дверь, а чтобы извести узника окончательно, по центру стены мерцало кусками небесной голубизны окно. А за стеклом - весна. Одна была радость - окна не выходили на тюремный двор, а за периметр, открывая прекрасный вид на пригород Варшавы.

Тоска сразу же его взяла, наступила такая апатия, что хаотичные мысли не раз натыкались на размышления о самоубийстве: вся жизнь состояла из одних сроков, стоило только освободиться – тут же попадался, как кур во щи. Погас прежний огонь молодости, уступил место трезвому, противному разуму, который сулил лишь самое худшее. Не хватало алкоголя или сигареты – то, что в таких условиях снимает стресс. Но он понимал - потом псевдорадости лишь усугубят ситуацию. Ведь туберкулёз лёгких вещь нешуточная.

А сдаваться не хотелось: искорка в пепле одиноко тлела, а для пламени порой нужен лишь ветерок.

Каждую ночь кого-то из арестантов вешали. Феликс не был близко знаком ни с одним из них, но понимание неизбежности чьей-то гибели убивало и уничижало, особенно когда только днём перестукивался с кем-то из них. Он не мог спать, натягивал на голову одеяло, слыша, как на бедных смертников надевают мешок, затем петлю, как эхом раздаются их последние слова и крики, но вскоре смирился с мыслью, что однажды та же петля заберёт и его жизнь.

Разве такое существование от срока до срока можно было назвать жизнью?

Жизнь подразумевает всё.

Всё, с нашим или без нашего на то мнения или представления. Чёртова объективность. Объективность окружающей среды.

Учителя требовали красноречия, а люди - истины.

Даже сама царица наук философия, вокруг которой крутится вся вселенная, призвана работать, как раб на Галерах, чтобы добиться ненавистной объективности.

Хоть убейте - никогда "объективность" не будет синонимом "истины".

По крайней мере, в этой окружающей среде.

Парадоксом мысли о самоубийстве отпали сами собой: оставалось только ждать рокового приговора. Не доставлять же облегчение жандармам раньше времени.

Так проходили недели, и наступило первое мая. В местах заключения не отмечали праздник, словно его никогда и не было.

День как день.

Такой же однообразный, гнетущий и тяжёлый, как и прочие.

Единственное отличие: на душе было печальнее и мрачнее, чем обычно – сегодня из Варшавы привезли новых арестантов социал-демократов, и вместо шумных первомайских приветствий был слышен лишь глухой звон кандалов.

Но неожиданно во время прогулки из дальнего конца площадки раздался громкий возглас:

– Да здравствует революция!

Заключённые встрепенулись, все как один кинули взволнованные взгляды на храбреца. Крик принадлежал молодой девушке восемнадцати лет. Русые волосы выбиваясь из пучка, бешено трепыхались на ветру, практически загораживая бледное, фарфоровое личико. Однако девушке было всё равно, её не волновали такие мелочи. Она уверенно и дерзко вскинула вверх руку, сжатую в кулак, на которой были бантиком завязаны блеклые шнурки, отважно повторяя свои слова. Далее последовала композиция «Красное знамя» в её акапельном исполнении.

Арестанты заколебались. Они боялись, сомнения подавили сердечные порывы. Тюрьма молчала. Феликс стоял тогда в тени, искоса наблюдая за этим неоднозначным зрелищем. Он так же как и все не проронил ни слова, но отнюдь не от страха – эта одиночная демонстрация не может ничего изменить, не спасёт от неминуемой казни узников X павильона.

На этом всё и закончилось.

***

Майские дни тянулись неимоверно долго. Приход адвоката в начале месяца должен был как-то взбодрить Феликса, но получилось с точностью наоборот. Защитник ознакомил его с делом, и, рецидивист, разбираясь в юридических тонкостях, отметил, что ни по одной из статей его вина не доказана. Адвокат пожал плечами и сказал, что следствие будет идти больше полугода. Всё время ожидания Феликс должен будет провести здесь.

Последний после таких слов он был угнетён до предельной границы. Первая реакция: вспылить. Да, можно было спорить, а смысл? Таков железный порядок у этого дома, а требования одного человека, страшного, опасного человека, тем более нечестивца, безжалостно проигнорируют. Здесь преступников не считали за людей. За скот - и то благо.

От ужасной скуки Феликс начал вести дневник – жандарм однажды расщедрился и отдал ему тетрадь. Всё же это было единственное развлечение в X павильоне, кроме чтения, которое уже не доставляло должного удовольствия и досуга. Дзержинский рассчитывал свой пятый срок и время до суда провести спокойно - не горел желанием вмешиваться в жизнь заключенных, которых всех рано или поздно повесят, а лишь издали наблюдать за ними, что-то записывая, извлекая некую пользу для себя. Он заявил охране, чтобы к нему никого не подсаживали, тем самым расчётливо и цинично обрекая себя на одиночество, отрекаясь от всех скудных благ, которыми могла бы до него снизойти Варшавская цитадель.

Но, видимо, не судьба.

– Ну что стоишь, открывай!

– У меня рука болит.

Впервые за всю историю мрачного X павильона могильная тишина была необратима нарушена. В коридоре совсем рядом Феликс чётко слышал звуки распри. Яростный диалог жандарма и арестованного выводил из колеи, нарушая ценнейшее равновесие. По последнему голосу он узнал ту самую девушку-пролетарку, что устроила сольный концерт на прогулке.

– Снова выкрутасы, Марчевская? Открывай, не задерживай!

– Всё равно. У меня рука болит, открыть дверь я не могу и буду всё время стоять здесь.

– Допрыгаешься же! Позвоню начальству, тебе хуже будет!

– Всё равно, – повторила она, опустив длинные трепетавшие ресницы.

Жандарм взбесился, решаясь применить блеф. Он бросил арестантку и с топотом направился к телефону. Та, нисколько не растерявшись, медленно прошлась по коридору и невозмутимо завела задушевный разговор с заключёнными о «скорой революции, как восторжествует справедливость, и тогда мы с этими подлецами поменяемся местами».

Вернувшись и обнаружив такую наглость, жандарм вознегодовал с большей силой. Он отпер дверь её камеры, пока девица стояла в стороне.

- Ну, ты! Иди, я тебе открыл, - крикнул он, а когда она гордо заходила в двери, в полголоса выпалил. - Стерва.

– Жандарм! – гневно крикнул Феликс, кинувшись к двери. Чёртовы принципы не позволили ему остаться тогда в стороне. – Извинись перед ней!

– За что?.. Тебе какое дело? – неуверенно послышалось из-за двери. – Хотел сидеть один, так и не рыпайся.

– Извинись! Я слышал, как ты крикнул ей «стерва»! Какое, ты, жалкий негодяй, имеешь право грубо выражаться и по-зверски вести себя с людьми, тем более с женщиной? По сути ребёнок! На унижение и оскорбления ни у кого нет привилегий! Она тебе сказала, что не может открыть дверь. Если нравится издеваться, то твоё место в другом здании, и я позабочусь, что там станет хуже тебе!

– Да какой она ребёнок? – оправдывался жандарм. – Я бы открыл, да она не в первый раз такие штуки отпускает. Симулирует боли, а когда мы нагибались, чтобы открыть, она заезжала в морду.

– Сейчас она ничего плохого тебе не сделала. Извиняйся, а иначе буду звать начальника!

Охранник от ненависти поскрежетал челюстью и сквозь зубы процедил:

– Извините.

Когда он запер Марчевскую, девушка тут же подбежала к стене, за которой была камера Феликса. Они оказались смежными.

«Эй, товарищ, – постучала она. – Мы вырвем победу из рук царизма»*

Ответить? А иначе до ночи будет донимать.

С раннего рассвета до позднего заката.

Грубо проигнорировав милые, непривычные пожелания доброго утра и сладкого сна. На такое стоит себя обрекать?

«Просто замечательное известие», - кратко ответил он.

На время стук прекратился.

Тишина так мимолётна и прекрасна, словно безоблачная синева небес, первичный привкус красного, французского вина - в больших количествах опасна... Снова иждивенческое лирическое отступление.

«Моё имя Ганна, но все кличут Ганкой. А Вас как зовут?»

«Дзержинский… Феликс, Яцек, Юзеф, как угодно».

«Что же, товарищ Дзержинский, держитесь!»

***

Феликса, как и остальных, девица ужасно бесила. И месяца не прошло, как её посадили, а уже успела заявить о себе в самом негативном свете. Первый арест, молодая, кровь кипит – при желании её можно было бы понять, да только кому на поруки была нужна полоумная, истеричная девка?

Вскоре, абсолютно всех заключённых стали раздражать беспринципные выходки девчонки и её постоянные конфликты с охраной: то в окно что-то крикнет, забравшись на стол, то в двери камеры колотить начнёт, призывая к справедливости. Они были бы рады видеть юные героические рывки, но не при таких обстоятельствах. Никто не поощрял неоправданный риск. А эта работница, казалось, специально нарывалась на карцер. Только там вместо книг дают кандалы.

Каждый день на протяжении недели от жуткой тоски она звонко пела революционные песни и на возмущения жандармов не реагировала. Охрана не могла утихомирить её пламенных порывов, в конечном итоге сдались и разрешили ей петь.

«Сейчас опять затянет «Вихри враждебные», – с иронией простучал сосед из другой камеры. – «Не завидую тебе. Совсем близко от неё сидишь».

«Варшавянка» была любимой песней Ганки, а пение её было слышно почти на весь павильон: чистое, живое, боевое – в каждую строку она вкладывала всю свою душу. К нему постепенно привыкли и арестанты и охрана – оно теперь стало обыденной вещью.

Но спустя несколько дней девчонка притихла, приуныла. Не нашла откликов среди политзаключённых, осознала своё полное одиночество и беспомощность. От апатии и грусти прижмётся в угол, было слышно, что она плачет.

«Жизнь горькая. Нет мочи терпеть до суда. Товарищ, пришлите мне верёвку, – стучала она Феликсу. – Только обязательно от сахара, чтобы было сладко умирать».

Он тяжело вздохнул. Девушка была настолько печальна и так сильно подавлена, что ему нужно было что-нибудь ответить. Тюрьма тюрьмой, а джентльменом необходимо оставаться всегда.

«Больше ничего не дать?» - единственное, на что хватило фантазии. Вернее, что позволило сказать принципиальность многогранного, местами сумбурного воображения такого партийного идеолога.

«Дайте тогда совет: что делать, чтобы не было так скучно?»

«Поспи, и всё пройдёт».

«Не могу, – никак не унималась она. – Когда закрываешь глаза, словно мешок камней наваливается. А так ещё хуже. Очень скучно. Безумно».

«Читать не пробовала?»

«Пробовала. Но вместо желаемых образов перед глазами одни бессвязные слова и буквы... Как птица в неволе, теперь я понимаю, что значит это выражение. Пожалуйста, разговаривайте со мной. Все меня сторонятся, избегают, в камере я одна сойду с ума…».

Таким образом Феликс Дзержинский самолично приговорил себя к неопределённому временем сроку обязательного взаимного общения. Однако это бремя не было для него таким тяжким, как он думал поначалу: Ганка отнюдь не навязывалась – ей просто нужно было прогнать скуку.

Скоро привыкнет и потеряет к примитивному, предсказуемому циничному общению последний интерес.

Такое по себе знал и судил.

Странно, что некоторые люди на это ещё и обижаются.

* - заключённые могли общаться друг с другом через перестукивание - тюремную азбуку, придуманную декабристами ещё в XIX веке.


Глава 2.

Несколько дней в камере Ганны было подозрительно тихо, словно там никого не было. Феликс узнал, что к ней приходил начальник цитадели и сам польский генерал-губернатор Скалон. Насчёт чего конкретно, известно не было, кажется, ей предлагали предавать, ссылаясь на то, что якобы её товарищи предали её тоже. Также вопрос касался её семьи. Значит, её забирали в канцелярию или ещё куда-то.

Было бы дело. Весьма занятно взрослому человеку наблюдать за детьми. Испытывать, проверять, возможно, сравнивать. Чтобы потом придти к выводу, что ничего не изменилось.

Никакой эволюции. Даже не будет удивлением, что теория Дарвина - сущая фикция и отвод глаз.

Становление человека как биологического, так и социологического вида не имеет плавного течения. Некоторые виды, которые считались ступеньками эволюции, являлись тупиковыми ветвями. "Lentum et invalidus evolution".*

Для того, чтобы больше не было тупиков, мгновенно и быстро добавляем в начало самую рычащую и резкую букву в алфавите.

На прогулки Ганка некоторое время не ходила, лишь неотрывно смотрела на заключенных через окошко: то вцепившись в решётки, то положив голову на руки, когда те затекут. Иногда на неё находила буря эмоций, она радостно, с лучезарной улыбкой на лице, кричала арестантам: «Здравствуйте, товарищи!»

– Смотри-смотри, невеста твоя с тебя глаз не спускает, – незлобно смеялся сосед, человек среднего возраста, анархист Ватерлос. Заключённые, которые гуляли рядом, сдержанно хихикали, чтобы не ругался жандарм. Хоть Феликсу от этого было ни горячо, ни холодно, он серьёзно, даже свысока взглянул на шутника.

– Думайте, что говорите, товарищ Ватерлос. Я вместе с вами ей бойкот не объявлял. Как вам всем не стыдно? Она обыкновенная девушка, только очень одинокая… Эх вы, зачем я объясняю, что бисер метать перед свиньями.

– Не воспринимай всё в штыки, мы же шутим. Никто не объявлял ей бойкот, – с улыбкой капитулировал Ватерлос.

С другими Ганка была совсем немногословна, а Феликсу не могла выговориться. Почти всегда она ему стучала и почти всегда её подло обрывали жандармы. Юная, нежная, чистая, наивная – она живёт своим сердцем и чувствами, не умела кратко выражаться. Ей нужно было описать все свои мысли, эмоции в мельчайших подробностях так, чтобы не упустить ничего. Он не сердился за это на девушку, только иногда охватывала тоска и скорбь наперебой с жалостью и состраданием.

«Жалеешь, что попала сюда?» – решился на вопрос Феликс.

«Нет, - ответила она. - Может, по закону мы и преступники, но по моральным законам мы сражаемся за правое дело, а значит, это не преступление. А когда сильна вера, то никакие беды не страшны: силы не убавляются, а прибавляются, есть стремление стать таким же благородным, как Робин Гуд, Робеспьер. И революция обязательно случится. Пролетарская, как говорит товарищ Ленин».

У Феликса на тот момент времени была книга В. Гюго. В свете последних событий его увлекла трагическая художественная проза. За полтора дня осилил «Девяносто третий год». Владимир Ильич не раз ставил революцию во Франции в пример.

К великому сожалению книги выдавали раз в две недели, и Феликс остался без выбора. Нет, альтернатива была: второе произведение в этой книге «Собор Парижской Богоматери», которую Дзержинский принципиально не хотел читать. Однако любопытство пересилило, и он, наконец, загорелся! Он восхищался прозой, находил её непостижимой, потрясающей вещью. Нужно, обязательно нужно было разделись с кем-нибудь этот восторг! И он всё рассказал Ганке.

«Как занимательно и интересно, я попрошу её у жандарма, - восторженно ответила она. - Скажите только название – нужно будет себя укусить».

«Зачем тебе себя кусать?»

«Забавный Вы, - Ганка за стеной невольно улыбнулась. - Неужели не знаете: чтобы что-то не забыть, нужно посильнее укусить себя. А потом, спустя какое-то время укусить за это место снова, и тогда всё сразу вспоминаешь. Я всегда кусаю за руку, можно булавкой уколоть, если есть».

«Это же самобичевание, хотя… жизнь и воспоминания крепятся за эмоции, а в этом случае – за болевые ощущения. Поэтому у тебя тогда болела рука?»

«Частично. На самом деле я, правда, хотела заехать по моське тому жандарму. Но он этого заслуживает. Он очень жестокий».

"Вылитая Эсмеральда", - неожиданно для самого себя подумал Феликс. - "Только эта поёт, а не танцует".

"А кто же он?" - проследовала невольная мысль. Узник собора Квазимодо? Феликс отнюдь не был уродлив, наоборот: у него были благородные, утончённые дворянские черты лица наряду с ярко-зелёными выразительными глазами - он был безумно красив.

И что с того, что родился буржуем? Душа однозначно важней.

В таком случае капитан королевской охраны Феб де Шатопер?

Смешно и нелепо: Феликс - циничный и железный начальник стражи.

Архидьякон Клод Фролло?

Несостоявшийся священник интроверт Дзержинский ухмыльнулся. От выбора роли самому себе он всё же воздержался.

Пускай выбирают другие.


***

Некогда днём Феликс обнаружил надпись, выведенную белым мелом на стене павильона, коридора для смертников:

"Теодор Яблонский, приговоренный к смерти. Камера № 48. Уже был врач. Сегодня состоится казнь. Прощай, жизнь! Прощайте, товарищи! Да здравствует революция!"


Ниже была другой текст чёрным углём:

"Заменили веревку 10 годами каторги. Теперь у него другое дело: об убийстве провокатора в Плоцкой тюрьме.

13 мая 08".


Теодору повезло. Хотя можно было бы поспорить. Каторгу придумали изверги-садисты, а смертный приговор - милосердные люди. Отнюдь.

Милосердие для слабых, сильным - яду из флакона.

Коридор смертников привлекал внимание Дзержинского. Особенно к его временным обитателям возник нездоровый интерес.

Почему нездоровый?

Вряд ли бы кого-нибудь взяло любопытство по месту своей смерти и по людям, которые без одной недели трупы.

Кого-нибудь адекватного. И, возможно, до презрения трусливого.

Роковой павильон славился своей безжалостностью, а коридор все обходили стороной. Зачастую оттуда слышались крики о помощи или бессвязные вопли.

За окном одной из камер того коридора Феликс видел арестанта. Бледный, сквозь сетку, кандалы, тянулся к небу, смотрел, не отрывая стеклянных глаз, а за дверью в глазок наблюдал трусливый и мерзкий жандарм, получая неимоверное наслаждение от мучений человеческих. Заключенный молчал, изнурённо замерев – он на этой чёртовой земле только телом, даже не замечал низменного, пустого ублюдка-охранника.

Узник, собрав последние силы, поднимает руку с браслетом железной цепи и проводит по решётке.

Кандалы, увы, оказались сильнее – рука резко сорвалась вниз.

На следующий день его повесили.


***

«Меня посадили вместе с некоей Овчарек».

Ганка рассказала, что её новая соседка – провокаторша, якобы участвовала вместе с ней в покушении на Скалона, и нагло выставляет себя старой её знакомой.

«Я доверчиво сообщила ей адрес квартиры моей матери и просила ее, чтобы он зашел к ней и сказал, чтобы она уезжала. Овчарек согласилась – и все выдала шпику. Вдруг ее вызывают в канцелярию. К ней из охранки приехал шпик, и она все выдала. Возвратившись из канцелярии, она принесла передачу: всякую еду и даже икру - все это будто прислала мне партия. Я тогда была больна после перенесенных побоев. Представьте себе только, мать после операции третью неделю лежит в кровати… Вдруг приходит полиция, передает ей, чтобы она уехала. Ее забрали в охранку, оттуда в «Павиак». Она была так потрясена, что не прошло и трех недель, как умерла там. Отец тоже сидит. Два месяца тому назад его приговорили к двадцати годам каторги. Я и брат тоже сидим. Сидит вся семья».

Вся семья. Всего восемнадцать лет. Ей бы ещё в куклы играть.

Несмотря на недовольство и гнев в словах, Ганка и Овчарек подозрительно быстро нашли общий язык: дуэтом пели по вечерам, издевались над жандармами, крича им в окна обидные фразы. «Женщины все, как одна – трещотки», - фыркнул про себя раздражённый Феликс, особенно когда шумный диалог за стеной коснулся обсуждения соседей.

«Почему вы больше не стучите мне?» – как-то вечером спросила Ганка у Феликса.

Он ответил, что теперь, когда у неё есть сокамерница, ей нет смысла со скуки общаться с ним.

«Неправда. Она мне не подруга, Вы мой товарищ. Я испугалась, что вы больше не хотите дружить со мной».

Её действительно это волновало? Безусловно, приятно, если так, но связующая их нить была настолько тонкой, что до сих пор существовала уверенность её скорейшего разрыва. Девица всё ж незаурядная: перец с изюмом. Стоило кому-то чуть погладить против шерсти, и скандал с её стороны был обеспечен – своим мнением она дорожила: и царапнуть за него могла, и укусить побольнее.

С кем-с кем, а с конкретно этим узником у Ганки серьёзных междоусобиц не возникало. Он всё записывал в тетради, а она постоянно читала, когда надоедало – пела. О революции разговаривали не часто, до того момента, когда можно будет действовать нужно было дожить, а политическую демагогию Феликс и Ганка не любили. Кто, когда и о чём, а с переселением Овчарек, которую очень скоро забрали от Марчевской, узники перестали ежедневно перестукиваться.

«Даже если у тебя появится сотня друзей, крепкая семья, в которой ты будешь счастлива, я всё равно буду дружить с тобой, - подбодрил её Феликс. - Даже когда тебя выпустят отсюда, и ты меня забудешь».

«Снова неправда. За это время Вы стали моей семьёй. Вы хороший. Очень хороший. Честно. Все товарищи чудесные люди. Ватерлос такой добродушный, вчера он рассказывал нам о том, как проучил полицейского, будучи ещё на свободе, так забавно и похоже копируя крики жандарма, что я даже не смогла сдержать смеха…»

«Ватерлос тебе передал большой привет. Он сказал, что ты лучик солнца в нашем мрачном заточении. Ты прекрасно поёшь. Тебя все любят».

«Правда?» – вопрос случайно вырвался у неё вслух.

Он улыбнулся, фраза такая наивная, но такая искренняя. Что же, есть большой резон уточнять эти слова, особенно в наши времена, поэтому не стоило лишать себя выбора: смеяться или задуматься.

«Правда».

«И Вы тоже?»

Феликс, растерялся. Великолепно.

Дожил до тридцати лет, а до сих пор не знал, как реагировать, а тем более как интерпретировать данный вопрос. До этого никогда... Ганка, видимо, почувствовав это, сразу простучала:

«Простите. Звучит, как провокация, я вовсе не то подразумевала. Если бы не Вы, то, поверьте, я нашла бы способ покончить с собой. Вы спасли меня, иначе бы меня здесь не было, и я благодарна. Не думайте, что я надменная эгоистка. Как-то смешно получилось».

Феликс вздохнул, прижавшись щекой к стене, расплывшись в умиротворённой улыбке. Только потом он вспомнил, что в тот момент ледяная ограда до боли жгла лицо.

Странно, что такое можно было не заметить сразу. Объяснить это явление можно тем, что за окошком светило майское солнышко, видимо, немного согревая и освещая замкнутую цепи четырёх каменных стен.

«Что же?»

«На свободе я была несчастной, а здесь я почувствовала себя своей. Вокруг в первую очередь видишь не стены, а приветливые, ставшие родными лица. Несмотря на системный контроль, виселицу и кандалы, скажу, что здесь светлее и лучше, чем за забором».

Он был счастлив. Ганка читала его, как книгу, но такого не бывает, чёрт возьми. Парадоксально, чтобы у людей, связанных друг с другом по воле случая, были настолько схожи мысли. Всё дело в тюрьме: общая беда и цель сближало, как ничто иное.

Вот так они жили: в течение месяца не видя друг друга и не сказав друг другу ни слова, лишь сквозь мёртвое, глухое перестукивание каменных стен нашли то, чего люди не могут найти при близком, личном общении на протяжении долгих лет – взаимопонимания.

Он ждал, когда она позовёт его – и она звала. Кто бы мог подумать, что через обычный, пустой, равнодушный стук можно передавать слова и чувства, которые могут изменить чью-то жизнь или даже спасти её? Бред и чудеса, дорогие читатели-пользователи, не правда ли?

Феликс не сразу понял, как сильно привязался к этой девушке. Он убедился, что ничего в этой жизни нельзя загадывать – ничего, совершенно ничего в этой жизни от желаний человека не зависит.

***

Близилась к концу четвёртая неделя мая. Узники торопили время, ждали лета. Уже вовсю светило и грело яркое солнце, было тепло и уютно. Глупые люди - и без всякого права судить могу это утверждать. Зачем торопить время? Они не думают, тюрьма думать отучает. Там ищешь лёгкий способ не потерять последний разум. А давно ли весна и лето за решёткой имеют весомое значение? Так лучше бы всегда была осень или зима - не будет соблазна покидать относительно тёплую и сухую камеру. Они напрасно торопят время, ведь так они приближают время своей смерти, понимая, что до освобождения доживут лишь единицы. И с наступлением лучшего времени года, на их взгляд, приходят и беды. Несчастья приходят, когда их совсем не ждут.

«Брата приговорили к виселице, - тем днём стучала Ганка. - Сегодня, может быть, его повесят, разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-одинехонька. А может быть, они выполнят свою угрозу и меня тоже повесят. А он такой молодой. Ему всего 21 год…»

«Не опускай руки. Это тяжело, мужайся, что мне сказать? А утешать не буду – станет ещё тяжелей. Он отдал жизнь за благое дело, ты должна им гордиться».

«Я горжусь, но это не избавляет меня от тоски по нему и по близким. Теперь не знаю, как я буду на этом свете? Не обижайтесь, но Вы жесткий человек. И Вам не понять моей безутешной печали».

«Когда мне было пять, от болезни умер отец, а спустя шесть лет – сестра».

Ганка не отвечала. Она поджала губы, обхватила руками плечи, отвернулась от стены, а потом беспокойно посмотрела обратно, смотря, словно сквозь неё.

«Вы тоже один. А что случилось с Вашей сестрой?» – неуверенно спросила она.

Феликс горько ухмыльнулся: такая же любопытная и нетерпеливая, прямо как Ванда. О, Ванда. Маленький, светлый, пушистый, невинный котёнок, жизнь которого так несправедливо рано оборвалась.

«Она застрелилась. Её застрелили. На моих глазах».

Ганке стало совестно. Наверное, она перешла дозволенную этическую черту. Или увидела сквозь стену. Тем ещё больше она им прониклась. Беспорядочные цепи мыслей и нахлынувших чувств выстраивали странные и сложные для осознания юной девушки умозаключения.

Но не хватило духа сказать слова извинения. А ему ни черта не нужно были её сожаление. Только глаза. Одного взгляда было бы вполне достаточно.

Подлость бытия: то, что люди ценят больше всего, то они и теряют. Или это точка мировоззрения фаталиста: если вода горячая, значит, рано или поздно она станет холодной. Человек рождается, чтобы умереть - только и всего.

"Но мы не ищем лёгких путей". Нужно искать смысл жизни, слепо верить в своё предназначение, безразмерно купюрами транжирить её годы ради утопии. Ассигнациями тратить время своей свободы за минутное признание, чтобы потом всё было забыто. Более того - возненавидено и предано теми, ради кого продавал по кускам жизнь. А потом до смерти терзать себя. Это того стоит?..

- Дзержинский, в канцелярию! - крикнул жандарм. Феликс насторожился, он уже второй раз за сегодняшний день ходил туда. Ещё больше разволновалась Ганка.

"Вас переводят?!.."

Он не успел ответить, охранник отпер дверь и приказал поторапливаться. Страхи и враждебные тучи развеялись - это был не перевод, а свидание. Пришла жена его родного брата. Всё та же теорема, но обратная: когда ничего не ждёшь - воздаётся в тысячу крат.

- Фель, на удивление ты хорошо выглядишь, - лучезарно сказала Станислава. - Как в санатории каком.

- Здесь совсем не санаторий, однако, условия подобающие. Здесь весело.

- Что же, поверю, хотя это всё-таки тюрьма. Игнатий не смог сегодня, работает в две смены, он просил обнять. У тебя цветущий вид. Кстати о цветах, я надеюсь, ты положительно относишься к нарциссам. Букет приподнимет тебе настроение.

- Благодарю. Исключительно светлых оттенков и не хватает.

- Ванда, не шали, - сделала замечание Станислава дочери, которая игралась с сеткой. - Фель, адвокат что-нибудь говорит?

Феликс сказал, что его скорее всего ожидает каторга. О, светлые моменты, свидание с родными как ничто взбодрило и обрадовало Дзержинского. Ценнее их у него никого не было, а всех слов своей благодарности он просто не мог передать. Не было одиночества. Феликс знал и очень жалел тех людей, которые, возможно, сейчас на свободе - нынешние популярные агитаторы, окружённые толпой, которая внимает красноречивым речам, но душа от одиночества мертвела и рвалась на части. Покуда он совсем один, в клетке, а душу заполняли близкие, любимые сердцу люди.

Он тут же вспомнил о бедной Ганке, которая их этих двух зол не могла выбрать худшее, у которой никого-никого не было, которая была обречена на пожизненное заключение. Как она испугалась, боясь, что его переведут. И никогда у неё не будет свидания и будущего, никто не подарит ей цветы.

- Зачем Вас вызывали? - серьёзно спросила Ганка на прогулке. Он много раз видел её, но в первый раз смотрел на неё без всякой пристальности. Без ожидания подвоха. Как смотрят друг на друга обычные люди.

Но теперь уже она, нахмурив брови, ждала лукавства: большие голубые глаза с глубокой, не по её возрасту требовательной задумчивостью, подозрительно следили за умиротворённым лицом Феликса. Это было мило и трогательно, если бы не было так печально.

А прежнее чувство некой подавленности ушло бесследно.

- На свидание. Приходили родственники: жена брата с маленькой племянницей.

- Значит, Вы не один. Это прекрасно. Я искренне рада за Вас, - тут же тяжело вздохнула. В словах не было лжи, однако глаза опустились, голос задрожал, она отвернулась. - Расскажите мне о них потом, как-нибудь обязательно.

В руке Феликс держал белый цветок. Немного задержавшись, он протянул его девушке. Ганка вначале не поняла мотив, но затем тихо ахнула, осторожно принимая нарцисс.

– Мне… никогда не дарили цветы, – сквозь ком слез, подступивших к горлу, проговорила она. На лице то появлялась на мгновения, то тут же исчезала дрожащая улыбка. – Только папа и братик… в детстве, когда идут с работы и нарвут на лугу… мне и маме…

У Ганки больше не хватило слов. От переизбытка чувств девушка не хотела и не могла говорить - против всяких правил, она резко обернулась и потянулась вверх, нежно поцеловав Феликса в губы.

– Это что ещё такое?! – заорал один из жандармов, усмотрев непреднамеренное, но затянувшееся бесстыдство. – А ну быстро разошлись, развратники! Что уставились? Шагаем дальше.

Девушка сразу отстранилась от обескураженного Феликса и бросилась в сторону, предварительно оставив лишь короткое «простите».

Своеобразное выражение чувства благодарности. Весьма своеобразное, но зачастую приемлемое.

Позже он задумался: как после подобного поступка им не назначили допрос или не посадили в карцер.

***



«Я... Вас люблю, – слабо постучала она вечером. – Прошу, не сердитесь на меня за это слово. Я знаю, что для Вас это не просто слова. Что тебе не нравится, когда ими бросаются. Но это правда. Я не могу больше молчать… ».

Она прислонила свою теплую, влажную ладонь к ледяной, каменной стене.

«Теперь уже я совершенно одна, как перст… Пообещай, что будешь рядом. Мне нужно это знать».

«Всегда, - Феликс, словно почувствовав движение руки девушки, и в точности повторил его. - Мне очень жаль тебя, милое дитя. Будь мужественной, боль нужно пересилить, переболеть».

«Мы с тобой охвачены одним пламенем. Пламенем революции. Я хочу остаться здесь. С тобой. До победного конца. Я проклинаю эту чёртову стену, я хочу, чтобы она исчезла хотя бы на одну минуту. Как бы я хотела обнять Вас, прижать к себе и никогда не отпускать. Я никогда не думала о любви, для меня всегда на первом месте стояла борьба и идея. Не могла мечтать об этом, пока в моей стране не будет мира и покоя. Со мной такое впервые. Да и где? В тюрьме, какая ирония. Я смущена, не умею красиво выражаться, всё звучит пафосно и избито. Это не те чувства, что я испытывала к отцу, к брату, оно намного выше, даже разница в возрасте для меня ничто. Может, душа на самом деле существует и тогда бы я сказала – на уровне души, она кричит, изнывает. Вы моя гибель».

- О, Ганна, - прошептал Феликс на выдохе.

Он был потерян, как и тогда, на прогулке, но нельзя было давать ложных обещаний и пустых ожиданий – это было бы предательством с его стороны. Она считает его идеальным, попросту заменой безвременно ушедшим родственникам, абстракцией, удобным для роли жертвы девственных, платонических чувств, но сие было вовсе не так – он это прекрасно понимал. Так вышло. А своё тёмное прошлое он никогда никому не доверит.

«Ты слишком много думаешь и слишком много сил тратишь на надежды и мечты, которые спустя время ты тот час забудешь. Возможно, пренебрежёшь, всё это для тебя обратиться всего лишь сном прошлого, иллюзией и не больше. Но я не могу так думать о тебе. Я не могу не думать, я добровольно привязан и обречён на фатальность. Я должен умереть, а ты живи, дорогая. Живи».

Она всем телом прижалась к стене, беспомощно царапая ногтями камень. Так долго сдерживаясь от всяческих потрясений и чувств, слезы сами потекли по щекам.

Из страха остаться одной.

Ограда никогда не исчезнет. Закрыв глаза, её коснулась жаркими губами, а холод разом поглотил тепло.

Или теплота согрела стену.

«Прошу, не говори так. Зачем мне жить без тебя? Ради чего?»

«Ради революции».

«Вы правы, - после минутного молчания ответила девушка. - Я знаю, что у тебя одна любовь и невеста – революция, но я всё равно буду надеяться и ждать, что и для девушки Ганки, каких сотни, в твоём сердце найдётся место».

______________________________________
* - медленная и неэффективная.



Глава 3.

Рассвет. Прохладный, освежающий весенний рассвет. Что может быть прекраснее, чем лицезреть, как светлеет небо, как постепенно рассасывается чёрная, густая мгла, и на её смену, извещая о пробуждении солнца, приходит новая сизая широкая полоса, на которой тёмным силуэтом высечены деревья, река и дали.

На восходе солнца проснулась Ганка. Во рту ощущался странный, солоноватый привкус. Она провела рукой по подбородку и с ужасом увидела на своей ладони разводы алой жидкости. Марчевская резко приподнялась, обнаружив, что вся подушка залита кровью. Её охватил приступ паники, девушка закрыла рот рукой, чтобы вдруг не вырвался крик. Дыхание настолько участилось, что у Ганки начался страшный кровяной кашель, на глазах от безумной боли и отчаянья появились слёзы.

«Феликс, проснитесь! Мне нужна помощь».

«Что случилось?»

Ганка сообщила о неизвестной болезни. Несмотря на свой страх, девушка была уравновешена, паника, как по приказу, прошла мгновенно. В таких опасных ситуациях она умела управлять собой, кто бы что на её счёт не говорил.

«Ганна, тебе нужен врач. Хочешь, я позову жандарма?»

«Нет, - тут же возразила она, - не нужно. Ложная тревога. Это пройдёт».

«Если не ты, так я», - жёстко пригрозил Дзержинский.

Врач смог посетить её только на неделе. Он сообщил о необходимости госпитализации, на что девушка, не раздумывая, ответила отказом. Доктор также дополнил, что причина кровохарканья при таких условиях выясниться нескоро: это мог быть обычный бронхит с осложнениями, физическое повреждение внутренних органов, вплоть до злокачественной опухоли, а о лечении вообще говорить было нечего, но Ганка упрямо настаивала на своём.

«Я очень недоволен тобой, - простучал ей Феликс после ухода врача. - Тебе нужна медицинская помощь, а ты так неразумно поступила. В лазарете условия гораздо лучше, чем здесь… »

«Если меня заберут, то в мою камеру обязательно кого-нибудь займёт. Не хочу, чтобы нас разлучили. Я не хочу умереть в одиночестве».

«Кто тебе сказал, что ты умрешь?»

«Я это чувствую, - за стеной послышалось всхлипывание. – Не была бы атеисткой – молилась».

Феликс больше не стал убеждать её переходить в больничное крыло - не смог. Он всем сердцем сочувствовал этой девушке: такая юная, а уже столько дров наломала, прожив так мало, не ощутив всю прелесть жизни, находится при смерти. Но он надеялся, что она, несмотря на страдания и тяжёлую болезнь, сможет пережить все беды, выпавшие на её тяжкую долю.

Ганка весь день лежала без сил, а наверху, как назло, шумели соседи-арестанты, не позволяя ей уснуть своими криками и дебошами. Каждый рёв, визг, скрежет казались заточенными ржавыми гвоздями, которые по очереди вбивались в голову, причиняя невыносимую боль, издеваясь и глумясь над беспомощной умирающей всё с большей, адской силой. Как бы она ни просила, ни кричала им, лишь на мгновение – затишье, и снова: гомон, ор, клекот и гиканье. К сумеркам муки прекратились – они замолчали.

«Я… Вас… очень… люблю, - стучала она, чтобы понять, что Феликс рядом, с каждым разом всё слабее. – Я очень тебя люблю… ».

Вечером она тихо пела красивую, но печальную русскую песню о чёрном вороне, кой смертью вьётся над несчастным раненым солдатом. Откуда она знает казацкие песни? Видимо, ей эту песню пели в детстве, а знают ещё со времён войны Речи Посполитой с Россией.

Думы, вызванные чувствительной песней, уносили далеко, рисуя картины широкой, бескрайней степи, высоких гор, чистого, голубого неба и белого солнца, которые ничем не были заслонены.

Которые ничем, кроме тени ворона, не были заслонены.

Песня, как и мечты, резко оборвалась. Её не смогли допеть до конца: Ганка закашлялась, вновь начался приступ кровохарканья.

***

Спустя два дня Марчевской был вручён обвинительный акт. Она обвинялась в восьми покушениях, в руководстве боевой дружиной, в роговском нападении, в покушении на Скалона. Её ждала висельница. Адвокат сказал, что, возможно, смертную казнь заменят каторгой, что рано опускать руки.

Но в этой стране обещания всех защитников, как и властителей, следует воспринимать наоборот. Шиворот навыворот: лошади мычат, коровы ржут, преступники на свободе, а порядочные люди в тюрьмах, и только необыкновенно сильный, громкий голос смог бы разрушить стены «Страны лжецов». Но эту «сказку» напишут и опубликуют несколько позже.

На днях Дзержинского вызвали в канцелярию, и тот был крайне удивлён тем, что начальник тюрьмы молча стоял в тени, а на его месте сидел сам генерал-губернатор Варшавы «зловещий» Скалон, о котором по всей цитадели ходили легенды. Статный, высокий поляк в белом мундире, скрипящем чистотой натёртой хлоркой.

– Итак, Феликс Эдмундович, - пробасил он. - Что касается следствия по ваше дело, то могу вас огорчить: ваше дело прогорело. В рифму, смотри-ка, хе-хе.

– Продолжим без хохм, – сурово и бесстрашно отвечал Феликс. – Я знаю, вам нравится издеваться над нами, и ничего, кроме слов, я сделать не могу. Однако вернитесь к следствию. Я хочу знать, как проходит этот процесс.

– А что вам объяснять? – задал риторический вопрос Скалон, пролистывая папку с делом. – Вы рецидивист, для вас это уже не первый срок, а значит, вы социально опасны, если даже тюрьма вас не исправляет.

– Ваша тюрьма не исправляет, а убивает. Тех, кто остаётся в живых, делает калеками, угнетая до предела. Так не только с этой, так со всеми тюрьмами в мире.

– В вашем мире будут ваши тюрьмы, если, конечно, – Скалон ядовито усмехнулся, осматривая заключённого оценивающим взглядом сверху вниз, – если, конечно, этот сказочный мир утопии вдруг появится. А так… Он только в вашем больном воображении, за который вы так нещадно и напрасно боретесь. Глупа, знаете ли, данная массовая истерия. Итак, за рецидивы в противозаконной агитационной деятельности и членство, даже организацию запрещенной партии можно смело назначать петлю. Но вы счастливый человек, однако, везучий я бы даже сказал. Ваше дело будет слушаться зимой.

– Зимой? – переспросил Феликс. – Неужели следствию нужно столько времени, чтобы подготовить материалы к суду? Я, право, думал, что середина осени – максимальный срок для завершения процесса предварительного следствия. По Уголовному Кодексу оно не должно проходить более полугода при заключении в местах лишения свободы подозреваемого.

– Думал он, разумеется, – с насмешкой бросил в сторону генерал-губернатор, закуривая. – Думать мало, важно знать. Хотеть, умышлять, предполагать вы можете одно, хоть лужайку розовых кроликов с прочими абстракциями, а вдруг в реальной жизни на самом деле всё обернётся в корне противоположно? Разочарование в таком случае бывает просто смертельным, дорогой мечтатель… С вашей криминальной биографией работать не так-то просто. Вы оказались крупной рыбкой, лично знакомы с Люксембург и Лениным, а ваша деятельность, взять хотя бы точку отсчёта с революционной амнистии пятого года, крайне настораживает, поэтому я сам взялся за вас. Да вы не торопитесь, я слышал, что вам тут очень даже комфортно.

– Что вы имеете в виду? – подозрительно спросил Феликс, прищуривая глаза.

– У вас тут вовсю товарищество. Братство, справедливость, равноправие? Такой у вас девиз?! - в гневе Скалон отбросил сигару. - Превратили павильон в чёрт знает что!

– Судя по всему, вы закончили по поводу моего следствия, раз перешли на эту тему, – прервал издевательства Феликс. – Раз так, я хотел поговорить касательно заключённой Ганны Марчевской, что приговорена к виселице.

– Приговор не отменят, если вы об этом, – отрезал Скалон. – Она и так слишком долго живёт.

– Посудите сами, как это будет выглядеть: что на вас подумают, если вы приговорите восемнадцатилетнюю девушку к смерти? К тому же не просто девушку, а якобы опасную преступницу, которая хотела вас убить - взрослого мужчину, более того - генерал-губернатора. И мундир вас от такого позора не спасёт.

- Меня не волнуют подобные предрассудки.

- Если уж так вам безразлично уголовное право, а душу греет сам факт чьей-то смерти, то можете осудить меня вместо неё. В любом случае, видно, что ваша жизнь ужасна. Вы наверняка каждое воскресенье молитесь в церкви, спрашиваете у святого отца, почему же господь карает вас, за какие грехи осуждает?..

– Не учите учёного, Дзержинский, для начала сами им станьте, - потупив взгляд, одёрнул Скалон. – Если бы вы знали столько, сколько знаю я, вы бы никогда не начали этот разговор. Всё, свободны.

***

Не прошло недели с допроса Феликса, как Ганку тоже вызвали в канцелярию. Она вернулась возбуждённая, воспрянувшая, с поднятым духом. В соседей из павильона просто вселялась уверенность, что девушка спасена.

"Они поставили меня перед выбором, - простучала она, - либо я предаю, и мне снимают приговор, оставляя здесь, либо на виселицу. У меня даже не возникло никаких сомнений при ответе. Я думала, что всё будет куда сложнее. Когда без всяких колебаний выбрала виселицу, они предложили мне подумать. Начальник даже сказал, что я молодая, красивая, что мне рано уходить из жизни по такой глупости, а я рассмеялась ему в лицо! Жаль, что не плюнула, царская сволочь не смеет называть революцию глупостью. Он не понял, что мне внешность не важна, потому что у их женщин только она одна на уме и больше ничего - пустота. О, Феликс, теперь я чувствую себя прекрасно, но я буду снова считать дни, а жить в ожиданиях так ужасно. Как я наивна и глупа... Ведь тот, кто борется, тот должен умереть".

Она перестала спать по ночам, не могла читать, изо дня в день ходила из угла в угол - так Ганка ловила последние дни, часы и минуты жизни. Она пела ещё громче, выкрики жандармов "Браво" и "Бис", их игра на гармошке в саду больше не вызывали у неё гнева и раздражения, вернее она подавляла их в себе. Корила себя, что пела в минуты, когда вешали товарищей. Была совершенно спокойной, желала лишь одного - чтобы поскорее всё закончилось. Сердилась и одергивала других узников, когда те клялись ей в любви и преданности. Очень редко у Ганки случались нервные срывы. Голос самовольно вырывался, переходя в жуткий вопль.

- Почему они пьют без конца нашу кровь! – в исступлении кричала она, мечась по камере. - Я утешала себя, что все это вскоре рухнет, а они все еще убивают… И молодежь уже не спешит к нам.

От изнеможения она, опершись на стену, медленно скатывалась на пол, и, уткнувшись в колени, неслышно плакала.

«Всё брошено ради того, чтобы добить нас, они получают огромное блаженство, издеваясь до последнего. Но даже когда меня донимают ужасные муки, я делаю все, чтобы они этого не заметили. Пусть не радуются. Я клянусь, что не склоню головы. Я не дрогну, всходя на эшафот».

«Я тебе верю, и нисколько не сомневаюсь в твоих словах».

«Знаешь, такое необыкновенное и странное чувство – осознание того, что скоро умрёшь. Его невозможно передать словами. Оно даёт такую бодрость, такую невероятную смелость, что, кажется, я смогла бы уничтожить всю цитадель. Я смогла бы в одиночку пойти против королей, царей всего мира, нисколько не испугавшись. Во мне нет ни капли страха, я словно извергающийся вулкан! Сейчас я смеюсь, смотря на тупые лица жандармов, которые не понимают, отчего я так весела! Как же мне нравится их донимать, нравится чувствовать, что даже, несмотря на скорую смерть, я отравляю им жизнь так же, как они отняли мою… Юзеф, но я не могу смириться с тем, что оставляю тебя. Твои слова оказались правдой, только в этой истории уйду я. Может показаться глупостью, но я очень надеюсь, что ты будешь помнить обычную девчонку из рабочих Ганну Марчевскую, которая отдала свою жизнь революции. И пока меня не забрали, я хочу сказать, что… ».

Ганку прервал жандарм, услышав, как та стучит. Он с двумя своими товарищами вломился к ней в камеру, устроив обыск. Они посчитали, что так могут только отвечать на письмо или записку. Позже за стеной послышался звук пощёчины, междометия жандармов и девичий смех. Феликс за грустными мыслями невольно улыбнулся - он заметил, что стал очень часто улыбаться.

Дзержинский догадывался, что Ганка хотела сказать о том, что любит его. Это было ясно без всяких слов и перестукиваний: и он и она знали, что такие слова как ничто важны любому человеку. В них нуждаются все, не каждый в этом признается, потому что считают слабостью, и, к сожалению, не понимают, что любовь платоническая не слабость, а сила.

Великая и огромная, которая способна на куда больше, чем мировая революция, сравнимая только с чувством фатализма своей кончины.

Улыбка тут же исчезла с его лица - он на пару мгновений забыл, что эта героическая, жизнерадостная, но несчастная девушка скоро умрёт. Как он посмел улыбаться в эту минуту? Феликс, прокусив губу зубами до крови, с силой ударил кулаком по стене, понимая своё бессилие, проклиная, что не его ожидает смерть.

***

«Сегодня у меня было свидание, и мне передали приветы с воли, прелестные цветы, фрукты и шоколад. Я видел Стасю и Вандзю. Я стоял на свидании словно в забытьи и не мог ни овладеть собой, ни сосредоточиться. Я слышал лишь слова: «Какой у тебя хороший вид», и то, что я говорил: «Здесь ужасно». И помню, что я просил прислать мне какие то книги и совершенно ненужное мне белье. После этого я вернулся в камеру и чувствовал себя более чем странно: никакой боли, никакой жалобы, нудное какое-то состояние, какое бывает перед рвотой… А прелестные цветы как будто что-то говорили мне. Я чувствовал это, но не понимал слов…» - записывал Феликс в тетради днём шестого числа, в паузах поглядывая на тот самый белый букет.

"Полуувядших лилий аромат мои мечтанья легкие туманит. Мне лилии о смерти говорят, о времени, когда меня не станет..."


Зинаида Гиппиус. Случайно ли её стихи пришли на ум?

В камеру случайно залетела маленькая, красивая бабочка. Порхая у лампы, она села на цветы. А стоило поближе присмотреться - обыкновенная моль.

Цветы.

Для кого-то пыльный веник, кто-то требует исключительно роз, воспринимая все другое грязными сорняками, а кому-то достаточно даже полевых ромашек, чтобы стать самым счастливым человеком на земле. Такие радуются цветам, как людям, а людям, как цветам. Кому-то они сейчас гораздо нужнее, чем ему.


- Товарищ жандарм, - Феликс позвал охранника. Он надеялся, что тот не боится и сможет помочь. – Я очень вас прошу передать этот букет Ганне Марчевской. Она в соседней камере, скоро её повесят…

– На кой висельнику нужны ваши цветы? - отрезал он. - Не положено.

Всё сникло, тишина уже не успокаивала, а давила. Сжималась над узником кубами, блоками темноты, безысходности и одиночества. Сложно было думать, для мыслей больше не было места – их сметала и выселяла тяжёлая тьма, усталость и боль иглами вонзались в разум, каждое раздумье давалась ему жуткими, невыносимыми муками.

Где-то видел лезвие… Промелькнула мысль о вечной свободе, и тут же погасла. Жизнь слишком дёшева и одновременно дорога, чтобы он от неё отказываться, чтобы за неё бороться. Дуальность существования так необъяснима и парадоксальна. Для того нужна потерянность и полное разложение личности, как у беспринципного, тупого животного.

"Мир — успокоенной душе моей. Ничто ее не радует, не ранит. Не забывай моих последних дней, пойми меня, когда меня не станет..."

Не отнимут насильно, а сила воли на что? С такими болями и изнурениями воля ослабла, потеряла доминирование над телом, и вот-вот потеряет контроль над разумом и душой, которые уже хотят вечного, глубокого сна.

Но Феликс живёт, а каково ей? Она цепляется за жизнь, а та как песок, как вода утекает сквозь пальцы. Он не жаловался, понимает, что сейчас как никому плохо и мучительно только этой девушке. И Феликс обязан был передать цветы. Это был его долг перед ней.

"Скажите, где находится тот самый коридор смертников? Не терпится попасть туда", - простучала Ганка спустя несколько дней, когда жандарм потерял над ней окончательный контроль.

Не мог вспомнить, но ответил, что в дальнем конце павильона рядом с канцелярией.

"Не переживайте за меня. Помните, вы говорили мне, что те, кто дороги нам, не умирают, и если я вам небезразлична, я останусь в вашем сердце. Обещаю, что когда вас начнут терзать плохие мысли или тревожные чувства, я буду прогонять их. Сказки про ангелов-хранителей наивны и глупы, но я верю. А те цветы, что вы сегодня мне подарили, я возьму с собой на виселицу и буду петь "Красное знамя". Это лучшая смерть, которую мог бы пожелать революционер. Теперь главное, чтобы на суде не отменили приговор".

Я знаю, друг, дорога недлинна, и скоро тело бедное устанет. Но ведаю: любовь, как смерть, сильна. Люби меня, когда меня не станет. "

***

Июнь незаметно подошёл к концу. Он не мчался, как май, и не тянулся, как прошлые сроки. Что-то нужно было написать о погоде, об обстановке, но все чёртовы описания настолько затасканы и избиты, что никогда не будут звучать свежо и приятно, да речь совсем не о том. Так к чему все эти ненужные ходы повествования?..

Задайте чёткий приоритет: в истории важно то, что станет с ней, и всё!

Удивлены? А вы думали, что рассуждения, россказни о тяжкой и одновременно весёлой жизни узников X павильона основная мысль, инструкция о том, как там выживать? Да не смешите, кто я есть, чтобы вас учить? Вы сами всё прекрасно знаете.

А посему, если вы всё-таки осилили и дочитали до этого момента, не стану более вас отвлекать.

Нет, почему бы и нет?

Если есть такая возможность, то не стану себя сдерживать, спрошу: задумались ли о том, что вы делаете в этой жизни? Вернее ради чего? Ну да, у кого-то цель, кого-то мотивируют деньги, а что потом? Когда желаемое достигнуто, а капитал вдруг становится не таким важным фактором, как когда-то?

Ответьте сами себе на вопрос, что для вас важно: когда за вас ставят приоритеты или когда вы сами ставите их себе?

Запритесь в своей комнате на выходные. Не читайте, не пользуйтесь электричеством в самом глобальном смысле. Попробуйте.

Почувствуете давление - это и есть тюремная обстановка, лучшие описания и окружение, которые бы могу предоставить на данном этапе, если, конечно, вы не хмыкнули и цинично пролистали.

А Ганку перевели из павильона. Проходя мимо камеры Феликса, она крикнула:

- До свидания! Меня совсем забирают отсюда…

Жандарм тут же одёрнул её, грозно процедив: «Здесь нельзя разговаривать». Голос его был похож на рычание дикого зверя. Он наверняка и выглядел как разъярённый, голодный, злой медведь, которого смелая Ганка не испугалась.

Итак. Она ушла, а Феликс, похоже, смирился с мыслями, что больше никогда не увидит её. Он провёл рукой по стене, за которой теперь было пусто, в благодарности ей за урок жизни и в сокрушении, что всех рано или поздно настигает конец.

"... Мне чудится таинственный обет... И, ведаю, он сердца не обманет, — Забвения тебе в разлуке нет! Иди за мной, когда меня не станет".

Глава 4.

После того, как перевели Ганку, в павильоне стало совсем тихо. Заключённые, которые за это время успели полюбить её, очень скучали по ней. Не хватало её пения, её выходок. Тюрьма вернула себе прежнюю спокойную, мёртвую атмосферу. Незаметно пролетел июль и август, началась осень: похолодало, дожди шли практически ежедневно, на прогулках порой приходилось перепрыгивать лужи, чтобы не промочить ноги.

Болезни, хандра и слабость поразили многих, хотя кому какое было дело? Все резко стали равнодушными и злыми мизантропами, никто не был больше заинтересован ни в чём, кроме собственной судьбы. В тюрьме круглый год одна погода.

Феликсу сообщили, что суд состоится в конце весны. Смертная казнь ему не грозила, адвокат сообщил, что скорее всего впаяют пожизненную каторгу в России, а конкретно в самых безжалостных её краях, в Сибири. Это мог быть либо Новосибирск либо Иркутск. Была бы разница.

Сердце Феликса замерло, когда однажды он увидел Ганку в окне. Мираж, галлюцинации? Пора было обращаться к врачу. Но нет - она была жива, она была всё ещё здесь. Дзержинский поддерживал контакт с ней после того, как её посадили в другую камеру. В те тёплые, летние дни она была бодра, из дальнего коридора до камер её товарищей доносились её песни. На прогулке она провела рукой по шее, в знак того, что виселицы ей не избежать.

Но когда её перевели, он был уверен, что та либо мертва, либо в совершенно другой, незнакомой тюрьме.

Смерть снова над ней промахнулась.

Обычное построение перед прогулкой. Прошла мимо него раз. Он даже поворачивался, провожая Ганну взглядом. И что – всё? Нет, она незаметно и многозначительно коснулась его руки, словно пытаясь передать этим прикосновением что-то очень важное, не имея возможности сказать это словами.

Вскоре её на день посадили в карцер. Что же она такое натворила, что за столько времени её впервые наказали?

Феликс сокрушённо осознавал, что перестал понимать её. Он считал, что начал холодеть к ней. Они практически не общались, сидели в разных павильонах. Прискорбно, но это было так. Феликс словно стал смотреть на Ганку с другого ракурса, если раньше она была для него чудесным, сказочным обобщением, то теперь ему казалось, что она недоговаривала ему, возможно даже кривила душой. Открывалась другая, тёмная сторона её медали.

Особенно досаждали мысли о том, что некоторые её слова не совпадали с действиями. Наверное, он был восприимчив к погоде, а возможно, Дзержинский уже смирился с мыслью о том, что больше никогда не увидит её.

Такова участь типичного идеалиста-садогуманиста.

Их мир соткан из противоречий.

Без вымещения на ком либо своей агрессии и прочих чувств.

Теперь же ему казалось, что что-то шло не так. Он и не должен был видеть.

***

- Знаете, что ваша бывшая подруга шпик? – шестым сентябрьским днём спросил заключённый Герш Рогов на прогулке. Феликс захотел вспылить за такую дерзость, к тому же от человека, с которым он практически не общался, но что-то смогло удержать нахлынувший откуда-то гнев. Рогов был неразговорчив, он никогда не шутил и не хохмил, лицо его было серьёзным – ни единого признака издевательства. В последнее время, однако, часто ошивался вокруг.

– Что сие означает?

– Значит, не знаете… Я заверяю, что это проверенная информация, – тут же выдал Герш, понимая, что вопрос и выражение лица собеседника есть ничто иное, как предупреждение о нападении. Нужно было говорить чётко, тихо и быстро. – Я бы никогда не сказал, если бы не уважал вас. Она ведь не рассказывала ничего о себе, и своей деятельности до ареста, не так ли?

Феликс смутился, ничего не ответил. Как же не рассказывала?.. Рогов, воспользовавшись замешательством последнего, поспешно продолжил свою речь.

– Эта особа находилась «Творках», в доме для умалишённых, позже её освободили прушковские социал-демократы. Своих не бросают, а такую молодую девушку оставить там гнить всю оставшуюся жизнь было бы ещё большим предательством. Побег, увы, не удался, её взяли, и она сдала всех подчистую. Сама ездила с жандармами по адресам, по конспиративным квартирам, в которых могли бы находиться товарищи. Половину повесили, а остальные до сих пор скитаются в тюрьмах в ожидании приговора.

После долгого молчания Феликс поднял голову убито, напряжённо смотрел сквозь арестанта.

– Откуда информация? – сухо спросил он. – Кто её источник?

– Я сам. Я поддержал Джозефа в его предложении вызволить пани Островскую из «Творок», так как считали, что её незаслуженно туда поместили. Согласились все. Кто мог знать, что всё так обернётся? Мы считали её чистой, доброй девочкой с храбрым сердцем. Помню, как она в первый раз пришла к нам в штаб проситься, чтобы её приняли в наши ряды…

– Островская?

– Она сидит под вымышленной фамилией.

- Вы утрируете!

Он пытался возражать. Может, и не охладел вовсе? Хуже всего этого могло быть только испытание чудовищной амбивалентности чувств.

– Ни капли, - ответил Герш. – Говорит один товарищ, что ей поставили ультиматум: либо она сдаёт нас да и вас, либо вешают «Искорку», её брата. В канцелярии её, возможно, пытали или избивали.

Одна из причин кровохарканья Физическое повреждение внутренних органов. По этой причине она не хотела звать врача.

- Значит, её запугали?

- Скорее она просто сумасшедшая, безо всяких преувеличений, - кивнул собеседник. - Несколько месяцев назад разоблачила жандарма, которого мы сагитировали. Теперь же Островская скрывает свою личность. Мы не сразу поняли, что она – это она. Соня Овчарек хотела поговорить с вами раньше, но она волновалась из-за того, что вы ей не поверите. Как только её посадили с Островской, та тут же, испугавшись разоблачения, ведь она не участвовала в покушении на Скалона, набрехала вам в три короба, что якобы Соня не имеет к ней никакого отношения, что Соня провокатор и так далее. Поэтому она просила меня всё рассказать. Вы, кстати говоря, не удивились, узнав о том, что Ганну помиловали?

– Да, – невнимательно протянул Феликс. – Спасибо, что открыли глаза.

– Не за что, – покачал головой арестант. – Вы не сдаётесь, и я уверен, что когда вы выйдете отсюда, не забросите нашу с вами работу. Одного не могу понять, как у этой меркантильной чертовки хватило подлости вас обманывать? Наверняка, чтобы смотреться выше в глазах человека, который лично знаком с Владимиром Ильичом. Бьюсь об заклад, она каким-то хитроумным способом уговорила жандармом посадить её именно в соседнюю от вас камеру. Хотя нет, слишком сложно для неё. Вероятно, ей было поручено выудить всю информацию о вас: о работе, о семье. Заподозрить юную девушку просто невозможно, но не вышло. Да и, слышал, передача вашего дела в суд максимально оттягивается… Вы побледнели, Юзеф. Вам плохо?

– Нет-нет, - торопливо отрезал Феликс. - Всё в порядке. Подозрения не были ложными. Значит, после всего того…

– Она не любит вас, ей нужно было втереться в доверие, – безжалостно равнодушно закончил собеседник. – Я вам крайне сочувствую, если вы что-то испытываете к ней. Всего наилучшего.

Спустя полгода.

Холодный февральский ветер пронизывал до костей, но ничто не могло явиться причиной для изменения железной тюремной системы – прогулки для заключённых проводились при любых условиях, будь то адский зной или ледяные вихри. Странно, что сами жандармы предпочли не выходить в этот день во двор, сославшись на самодисциплину заключённых. Плевать, погода не имеет значения, лишь бы не в душном каменном мешке. Лишь бы не в клетке…

Серый двор, будто облитый тошнотворной бодягой, специфически пустовал. Посещало неприятное, тревожное чувство, сковывающее дыхание до тельной дрожи, но внешне он тот же самый, только гораздо бледнее, чем обычно.

Феликс был хладнокровен, не сводил глаз со стен, с проволок, которые оцепляют территорию цитадели. Точно загон для нечестивого стада блудных овец, кои сбились с пути праведного. А раньше он смотрел дальше и выше казённого забора.

Не было ни сил, ни желания больше выдерживать это заточение, но что было ужаснее всего – не было ни сил, ни желания стремиться за периметр – на свободу. Она, как Рай, казалась такой неприступной, такой высокой…иллюзией, которая никогда не существовала. Знают о ней лишь понаслышке, а воспоминания всего лишь сон, как притча об Адаме и Еве. Нет смысла жить разноцветной иллюзией, нет смысла мрачной реальностью жить.

Страшнее всего было осознать, что поэзия Лермонтова стала ближе, чем творчество Пушкина. Эволюции нет, революции тоже нет. От проклятой стабильности уже хотелось кричать. А потом кончалось терпение и умирала надежда. И этому нет конца.

Была мечта в веру, в милосердие, добродетель, счастье, любовь и в смысл жизни, чёрт возьми. Действительность намного страшнее: жизнь бесцельна, лишь страдание, откуда истыканное и проткнутое насквозь острыми иглами сердце питало силу. И вот уже в упругой, восприимчивой душе не осталось свободного места, а из стальных ножей образовалась железная, непробиваемая ни чем броня.

Позади, на другом конце площадки силуэтом виднелась женская фигура. Марчевская, обхватив себя руками от холода, тяжело дышала. Неотрывно смотрела она в одну сторону уже давно и долго. Так же, как он, не замечала людей вокруг. Они больше не казались ей людьми, лишь тусклыми безжизненными тельцами, которые, как один отвернулись от неё: все совершенно одинаковые и серые, как подпольные мыши.

– Зачем Вы тогда настроили товарищей против меня? Что произошло?

Не прошло и полугода, решились, просто замечательное известие. Голос дрожит, как осенний кленовый листочек, ещё шесть месяцев назад выясняла отношения, но не с ним лично. Не рисковала, сегодня же захотела рискнуть.

– Предателей, как и героев, обязаны знать в лицо, – холодно произнёс он.

Она побелела, отчаянно замотала головой в стороны.

– Нет, что Вы говорите, - прошептала она, - я не предатель…

– Довольно лгать, Островская, никто больше вам не поверит.

– Что?!.. Я… Я не… Как Вы узнали?!

Её бросило в дрожь. Она уже не могла спокойно стоять на ногах, казалось, ещё чуть-чуть, и она упадёт навзничь, лишившись чувств.

– Пани Островская, - революционер, наконец, посмотрел на неё. - Вы подло сдали своих товарищей, которые освободили вас из «Творок», а также офицера, который помогал заключённым, выполняя некоторые просьбы. По вашей вине несправедливо казнили невинного Герша Рогова и других товарищей. И в довесок к этому гнусному гербарию вы нагло врали нам. Вы вонзили нож в спину.

– Нет… Это была не я, - судорожным голосом прохрипела она. – Да, это моя фамилия, но тогда я говорила о другой женщине.

– Что за нелепые оправдания, – с уничижением сказал Феликс. Он уверенно повернулся в сторону входа в тюремный коридор, в последний раз свысока посмотрел на неё и бросил ей последние слова: – Я надеялся услышать и принять от вас слова правды и раскаяния, но я ошибался: последовать от лжеца могут только пафосные, трусливые оправдания.

Островская не стала больше сдерживать себя – приступ предательских, как она, эмоций. В нервном, бессильном припадке она зарыдала и бросилась на шею к Феликсу. Он отпрянул назад, с гневом и раздражением лицезря её действия. Она рухнула перед ним на колени, закрыв лицо руками.

– Как низко вы пали. Вы окончательно опустились в моих глазах, и это после всех ваших слов, – желчно проговорил он. Даже глаза остекленели, видно было, что-то жгло его изнутри, не давая покоя. На Островскую действительно было жалко и противно смотреть. Эсмеральда растаяла, вместо неё была Миледи.

– Да! – ревела она белугой, распластавшись на земле, умоляющими глазами смотрела снизу вверх на Феликса. – Я беспринципная паршивка, самой от этого противно и стыдно! Но с Вами всё иначе! Я не могу и не хочу обманывать Вас, никто никогда ко мне так не относился. Я не хотела стать изгоем. Я разочаровалась в людях, хотелось показать свою независимость, ответную жёсткость, поэтому я вела себя так агрессивно. Но так было, пока в моей угнетённой жизни не появились Вы! Я впервые почувствовала, что не одинока, почувствовала себя счастливой! Неужели вы верите тем, кого совсем не знаете? Тем, кто без устали клевещет? Мне безразличны другие, но не Вы! Я люблю Вас, так не любила никого на свете, всей своей грязной, истерзанной душой! Я клянусь, что смогу изменить себя, но в тех преступлениях нет моей вины. Они пытали меня, избивая почти до полусмерти. Я прошу Вас выслушать меня, не отвергайте… Пожалуйста…

Такие слова вконец вывели из себя Феликса. Его зелёные, пронзительные глаза заблестели и появилось непреодолимое желание накинуться на неё и заключить в свои объятья. Она лжива, изворотлива и лицемерна, настоящий двуликий Янус. Пора было прекращать этот спектакль.

– И вы испугались смерти. Лучше бы вы умерли, – ответил он. – Вы уже сказали неправду, я вам не верю. Я не желаю слушать ваши оправдания и ничего не хочу более знать о вас. Никогда не стучите мне больше.

Последние слова прозвучали для неё как смертный приговор: равнодушным, ледяным тоном – так на суде зачитывают обвинения и объявляют список висельников.

Хлынул дождь, смыв водным потоком слёзы на щеках девушки, заглушив громом и шелестом истеричный плач. Он ушёл, а она осталась лежать на мокрой, холодной земле, поникши головой, и мощными ударами её нещадно хлыстали капли дождя.

***

Ночью надоедливые шорохи и шуршание разбудили Феликса. Его чуткий сон всегда нарушали, так как крепким сном никто из заключённых не обладал – психика была необратимо нарушена. Причина оказалась проста: в камеру его попал сложенный вчетверо клочок тетрадного листа. Увидев записку, Феликс удивился, потому что окна вот уже несколько месяцев были заколочены из-за постоянных контактов заключённых. Но суть всё же не в том, как она сюда попала, а в её содержании.

«Вы не хотите слушать меня, не хотите меня знать, и я не понимаю – почему? Нет, неправда, я понимаю: Вы всегда презирали ложь, предателей, и Вы думаете, что я соврала, предала. Но это не так! Я ни в чём в этом не виновата! Я всегда была и буду преданной идее пролетарской революции до самого последнего дыхания, преданна Вам…

Помните, когда меня должны были казнить, Вы подарили мне ваши цветы, и я сказала, что возьму их на виселицу?

Цветы давно завяли, а Вы жалеете, что меня тогда не казнили, что я не захлебнулась в собственной крови. Вы желаете моей смерти, мучительной, как мучаются все подлецы и лжецы от тяжких угрызений совести. Как Вы жестоки и как благородны. Как бы я хотела всё объяснить Вам лично, но меня от Вас разделяет широкая непробиваемая стена, и я не могу достучаться до Вас. Но раньше нас разделяла только каменная ограда этой проклятой тюрьмы. Тогда Вы всё равно были рядом, а теперь мои слова - глас вопиющего в пустыне.

Я не могу смириться с мыслю о Вашем ко мне презрении, о Вашем отторжении, меня постоянно мучают кошмары, меня словно кто-то душит, выдавливая слёзы и тон. Я умираю… С каждым днём стены давят всё сильней, лишая последних сил. Для меня это заточение точно ад, только в тысячу раз хуже, потому что я Вас люблю, а Вы меня ненавидите!

У меня нет желания жить, я осталась совсем одна и даже не смею надеяться на Ваше сожаление. Не сердитесь. Больше Вы ничего обо мне не услышите. Живите Вы и подарите всем нам революцию. Простите меня, и прощайте».


Он закрыл глаза. Этого следовало ожидать, Островская хитра, обязательно искала бы оправдания, теперь же, когда аргументы иссякли, хочет надавить на жалость, сирота казанская. Что же, пани, у вас почти получилось.

Феликс уже давно не любил сантименты, благо, что в записке не было просьбы и мольбы прислать ответ, так что можно было бы о ней и об её авторе вновь благополучно забыть. Но не давали уснуть последние слова в письме, они намертво зависли в его голове, на душе скреблись чёрные дикие кошки, и как бы Феликс не пытался разогнать их прочь, размышления не покидали его.

Подозрения оказались не напрасными. Ближе к рассвету сквозь полудрёму из камеры Островской донеслись странные, сдавленные звуки, а спустя несколько мгновений раздался грохот упавшего тела в унисон со звуками разбитого стекла. Феликс вскочил с кровати и бросился к двери звать охрану.

– Что шумишь в такую рань, Дзержинский? – разозлился жандарм.

– В камере Марчевской странный шум.

– А тебе что с того? Небось, приснилось.

– Там точно что-то случилось, - настаивал Феликс. – Проверьте!

Пробурчав от недовольства, жандарм всё-таки посмотрел в глазок соседней камеры. Вырвалось глухое ругательство. Затем Феликс чётко услышал поспешный скрежет ключей. Началась суета, волнение. Прибежали, кажется, ещё пару человек из охраны, судя по звукам, они выносили тело Островской.

– Что с ней? – крикнул Феликс жандарму, на что он только небрежно бросил:

– Самоубийство.

После того, как девушка смогла перенаправить записку, она поспешно достала склянку с йодом, которая уже долгое время хранила у себя про запас. Она также выяснила, что если принять его внутренне – можно отравиться, а значит и умереть. Но она колебалась, её ударила лихорадка, у неё дрожали руки, кругом шла голова, но другого выхода у неё не было - революционерка залпом выпила всё содержимое склянки. От жуткой боли поражённой гортани, Островская начала сипеть, сцепила на горле пальцы, пытаясь утихомирить боль, задушить саму себя – мучительная смерть, как и писала. Хотя бы сейчас не обманула.

Случайным движением руки, пораненной стеклом, зацепила книгу, лежащую на столе. "Notre Dame de Paris" сорвалась вниз, между окровавленными листами которой выпал белый, засохший цветок. В судорогах Островская упала на пол, надеясь на скорый конец. И всё же её спасли.

Феликса разрывали противоречия: радоваться за этот факт или проклинать. Но как не старался, он почему-то чувствовал, что в этом поступке была часть и его вины тоже. Он не нуждался в оправданиях, его совесть чиста, он понимал, что объективно поступил правильно – сдал предателя, раскрыл с потрохами перед товарищами, и теперь она никому не сможет сделать больно.

Тем самым сделав больно себе и ей.

Ничего, жизнь и воспоминания крепятся за болевые ощущения.

Истреблять националистов, порабощать деспотов, предавать предателей – правильно ли это? Ответ безоговорочный.

Да!

Всегда!

Закончилась его тетрадь, долгожданный суд, наконец, вынес свой вердикт - Феликса ожидала каторга. Но она не пугала его, ведь до свободы оставалось так немного… Мы живем потому, что хотим жить, несмотря ни на что. И хоть закончилась тетрадь, его судьба на этом не прервалась - он будет жить. Sorry, леди петля, его судьбу ты так и не решила.

А что же решит?

То, что непременно должно было случиться: побег, снова тюрьма и революция, в судьбе которой, поверь, он займёт не последнее место. Но это уже другая история, а в этой повествуют лишь об одном маленьком эпизоде, по сравнению с многолетней историей П-образного кирпичного здания, окутанное мраком и туманом, кое и по сей день стоит на окраине Варшавы.