Цари и атаманы - вместо эпилога

               
Как мы видели, в ходе  настоящего исследования Донской  Смуты постепенно из казачьей среды выдвигалась фигура человека, ранее в других исследованиях этих событий либо стоявшая в тени, либо, выходя из нее, попадавшая в искаженный свет необоснованной и напрасной хулы. Это знатный (чего никто не отрицал) казачий старшина и многократно избиравшийся на разные атаманские должности Илья Григорьевич Зерщиков. Он прожил сравнительно долгую жизнь,  и закончил ее трагически по сумасбродной прихоти Петра Алексеевича Романова, ставшего не только для атамана Зерщикова, но и  для несчастья всей России ее царем и императором. Эта пара антиподов и определила по существу содержание и идеологический смысл настоящей книги.
   Царствование  Романовых продолжалось сравнительно недолго. Последней  на престоле Романовой  была дочь Петра Алексеевича Елизавета. Далее престол перешел от Романовых к женской ветви, которая по новому мужскому началу  именуется Голштейн-Готторпской, но по недоразумению или для соблюдения приличий  по-прежнему называется Романовской. На престол воссел Петр III Карлович, перекрещенный в Федоровича, c одной четвертью в нем романовского естества,  сын герцога Карла-Фридриха Голштейн-Готторпского и дочери Петра I-го  Анны. В последующих российских царях немецкого  происхождения этой романовской примеси  оставалось все меньше и меньше, так как в жены они брали только немецких девиц. Так у последнего нашего императора Николая II-го  романовской сути  было уже  одна стодвадцатьвосьмая часть. Но какие же это Романовы?! На них только романовская этикетка.
Род Зерщиковых в конце XVII столетия был очень распространенным и весьма заметным на Дону. После  казни его главы, Ильи Григорьевича, он, несомненно, подвергся преследованию со стороны российских властей и едва ни заглох. Но в XX веке его представители вновь стали возникать из «небытия», правда, в сравнительно скромной и незначительной для исторических судеб России роли. Тем не менее, заметное участие этого рода в донской истории XVII и начале XVIII веков и, следовательно, в российской сделало для меня возможной попытку  более подробно проследить за ним не только в исследованный период Смуты, но и в позднейшее время. Это и обусловило появление нижеследующих страниц.

                ЗЕРЩИКОВЫ - ФЕНОСЕМАНТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

Происхождение фамилии Зерщиковых вероятнее всего связано с деятельностью первых ее носителей.. Так в книге Л.Н.Щетинина “Русские имена” эта фамилия трактуется как антропонимическое отражение профессиональной принадлежности ее основателя. Цитирую: «Зерщиков (Старочеркасская), от зернильщик – рабочий, занятый зернением пороха» (Щетинин, 1978, стр.103).   Вообще же, если в основе этой фамилии изначально лежало слово «зерно», то первичных смысловых вариантов могло быть достаточно много, так как у него самого было немало значений: жемчуг, икра, зернистая поверхность и др.
. Как известно, слово «зернь», а именно оно могло быть изначально в основе фамилии, означало в русском языке XVII века игру в кости, а слово «зернщик» (зерщик) – тот, кто играет в кости (в зернь), азартный игрок. Словом, исходных значений могло  быть  много, но едва ли нам удастся когда-нибудь определить, какое  именно из них когда-то стало исходным. Для получения информации о носителях этой фамилии может оказаться более перспективным иной путь, а именно, феносемантический анализ.
Каждое слово существует в двух своих ипостасях: звуковой и письменной. И первичной является именно звуковая, потому что рождалось слово в образе звука, и лишь потом приобрело и свое письменное начертание. Поэтому кажется вполне естественным, что в звуке, обозначающем слово,  непременно отражается его смысловое содержание. И действительно, например, самое для человека важное, близкое, нежное и как бы изначально обволакивающее  понятие почти у всех народов получило обозначение в слове «мама» - таком нежном, мягком, ласковым  и притягательном по звучанию. А вот к предмету колючему цепляющемуся, режущему в виде пилы очень подошло слово «зазубрины». Примеры можно множить, и из них непременно сложится представление о непосредственной или опосредованной связи  смысла слова  и его звучания. И это его звучание непременно воздействует на человека в духе того понятия, которое оно выражает своим содержанием даже в том случае, когда содержание может быть незнакомо человеку. Конечно, далеко не всегда это так очевидно, как в приведенных примерах.
В частности это относится и к фамилиям, смысл которых или не расшифрован, или потерян, или просто не известен даже его носителю.
 «Так как сознание взрослого человека занято при аудиальном восприятии слов преимущественно первым смыслом, то второй – реакция на слово как на набор звуков проходит подсознательно и переживается человеком в виде определённого эмоционального фона. Этот самый второй смысл слова получил название фоносемантического значения  Каждый звук человеческой речи обладает определённым подсознательным значением. Впервые эти значения с помощью опроса большой аудитории стал устанавливать американец Чарльз Осгуд. Для русского языка эти значения в своё время определил советский учёный, доктор филологических наук Журавлёв А.П. В результате его докторской диссертации было установлено фоносемантическое значение каждого звука русской речи. Он с помощью опроса многотысячной аудитории определил качественные характеристики каждого звука русской речи» (http://www.analizpisem.ru/programm1.html; http://www.psyline.ru/psycholi.htm).
По счастливой для нас случайности авторы цитированного сайта в качестве примера фоносемантического анализа фамилий привели фоносемантическое значение фамилии «Зерщиков». Используя эти данные, я изобразил их в виде таблицы-графика, помещенного ниже (Таблица).
Авторы выполненного анализа в качестве значимых или выраженных признаков выделили два: «сильный» и «шероховатый», все остальные обозначив как «выраженности нет».  Это проистекло из-за того, что область значений признаков в промежутке значений коэффициентов  2,5 – 3,5 принята ими как не содержащая выраженности. Поскольку в публикации не приводится математическое доказательство  того, что это именно так, я позволил себе изменить эту условность и исходить из оценки полученных результатов, основываясь на несколько иных критериях.

                Фоносемантическое значение фамилии «Зерщиков»
                (по данным - http://www.psevdonim.ru/fam/pthobrjd.htm)
                Таблица

 
сильный.......2,35    
веселый...........2,57
громкий...............2,65
светлый................2,69
радостный..............2,70
величественный........2,74
активный.................2,74
яркий.....................2,75
храбрый..................2,76
могучий...................2,8
большой....................2,83
простой.....................2,85
хороший........................2,87
быстрый........................2,87
длинный.........................2,9
подвижный........................2,96
красивый..........................2,98
.................................................3,13 тяжелый
....................................................3,32 угловатый
.....................................................3,34 грубый
.....................................................3,36 холодный
......................................................3,43 злой
......................................................3,43 мужественный
.......................................................3,49 страшный
...........................................................3,69 шероховатый
               
   
Они вытекают из результатов построенного мною графика,  на котором видно, что осью симметрии, по закону которой распределяются коэффициенты в каждой паре признаков, является коэффициент, равный 3,0 (это середина интервала, обозначенного авторами анализа!).
 Исходя из этого, можно предположить, что на этой оси никакая из пары анализируемых признаков не преобладает - их поровну. Чем дальше от оси влево или вправо, тем более соответственно левого или правого признака в анализируем объекте. 
 Обращаясь к конкретному анализу  распределения признаков относительно фамилии «Зерщиков», заметим, что большинство (17) коэффициентов располагаются слева от оси. То есть в звучании этой фамилии преобладают первые положительные признаки. И среди них в порядке убывания их доли в соответствующих парах следующие: сильный, веселый, громкий, светлый, радостный, величественный, активный, яркий, храбрый, могучий, большой и т.д.
 В правой половине графика находится меньшая часть (8) признаков. Все они являются вторыми то есть, кроме одного,  отрицательными, и среди них тоже в порядке убывания находятся: шероховатый, страшный, мужественный, злой, холодный, грубый, угловатый и т.д.
 И в целом  довольно уверенно фамилия «Зерщиков» в своей звуковой гамме содержит подавляющее большинство положительных признаков, характеризующих ее как сильную мощную значительную и вполне благозвучную, но с чертами грубости, резкости и устрашения,  свойственными мужественности и мощи. Если бы эти признаки переносились на  обладателей этой фамилии, если бы они были чертами их характера, их личности, то это вполне соответствовало бы образу казака-воина, атамана-руководителя, способного выстоять в борьбе и  стать победителем и лидером.
Естественно возникает вопрос, а как род человеческий, носящий сначала такое прозвище, а потом такую фамилию в течение столетий, как мужчины этого рода - менялись ли под воздействием своего названия, трансформировали ли они его звуковые особенности в черты своего характера? Ясно, что изначально основатель рода и был назван в соответствие со свойствами своей личности. Но как с течением веков имела ли место обратная связь – воздействие звуковой гаммы имени на подсознание и формирование под его воздействием соответствующих качеств личности! Давайте попытаемся это понять.

                ПОТОМКИ РОДА ЗЕРЩИКОВЫХ

 Благодаря возможностям Интернета и  некоторым другим обстоятельствам мне удалось получить представление о том, как распространена фамилия «Зерщиков»   в настоящее время. При этом анализе я ограничивался лишь территорией Дона, Северного Кавказа и Уральского казачества.         
Вот небольшая выборка (30 представителей) из полученного мною списка (220) Зерщиковых, ограниченного  представителями взрослого поколения мужского (28) и женского (2)  пола. Большое число молодых и взрослых людей из-за отсутствия  каких либо исходных о них данных, кроме фамилии  (за одним исключением), и женщин как возможных носительниц фамилии мужа мною опущено.

                Уральские казаки   

 1. Зерщиков Степан Иванов,  казак,  51 лет. - Ревизская сказка Уральского войска Гурьева городка 1834 года.
                2.Зерщиков Григорий Степанович,  10 лет. - Ревизская сказка Уральского войска Гурьева городка 1834 года, сын означенного Степана.

                Гребенские казаки

1.Зерщиков Артемий Антонович, (1869 г). ст. Бороздинской, сын казака, урядник Кизлярского полка,
2.Зерщиков Поликарп Филатович. (1869 г.), ст. Бороздинской. Урядник Кизлярского полка.         
3. Зерщиков Михей Петрович,  Станицы Мекенской (?), Грозненской обл., в 1909 есаул казачьей бригады
4. Зерщиков Иван Иосифович, (1915 – 1945), станица Бороздинская, Грозненская обл., рядовой,  погиб в Латвии.
5. Зерщиков Семен Алексеевич. (1922 -1944?), станица Бороздинская, Грозненская обл., солдат, пропал без вести в Латвии.
6. Зерщиков Константин Федорович,(1887-1951) Станицы Бороздинской Терской обл. Из дворян, сын офицера. Ярославский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище 1907, Офицерская гимнастическо-фехтовальная школа. Сотник Собственного Е.И.В. конвоя. В Добровольческой армии и ВСЮР в Кубанском гвардейском дивизионе, 1919.04.16 разжалован в рядовые, затем восстановлен в чине. В Русской Армии до эвакуации Крыма. Был на о. Лемнос, командир Кубанского гвардейского дивизиона, начальник Кубанской офицерской школы. 1922 исполняющий должность  генерала для поручений при Главнокомандующем, осенью 1925 в составе дивизиона лейб-гв. Кубанской и Терской сотен в Югославии. Полковник. 1924-1937 командир дивизиона. Служил в Русском Корпусе. Умер  в Зеебахе (Австрия).

                Донские казаки

1. Зерщиков Илья (; 1810±15 -?), м. р. х. Арпачин
2. Зерщиков Григорий Ильич (; 1835±15 -?), м.р. х. Арпачин
3. Зерщиков Николай Ильич (1840 -?), м.р. х. Арпачин
4. Зерщиков Михаил Николаевич (?), м.р. х. Арпачин
5. Зерщиков Петр Михайлович (?), м. р. х. Арпачин, погиб на ВОВ.
6. Зерщиков Корней Петрович,  (1924-1990). Полный кавалер Ордена Славы и Ордена Боевого Красного Знамени.  Родился и вырос в старинном казачьем хуторе Арпачине, что неподалеку от станиц Старочеркасской и  Багаевской. Ему исполнилось семнадцать, когда он проводил отца на фронт и остался в семье за старшего. На его плечи легла ответственность за тринадцатилетнюю сестру Наталью, маленьких братьев Ивана и Анатолия. Вместе с матерью и сестрой Корней от зари до зари трудился в колхозе. Позднее работал на Новочеркасском заводе. Участвовал в Параде Победы в Москве на Красной площади в 1985 и 1990 годах.
7. Зерщиков Михаил Ильич (;1845 – 1918?), м.р.х. Арпачин
8. Зерщиков Стратон Михайлович (1875 – 1954), м.р. х. Арпачин
9. Зерщиков Леонид (Феофан) Стратонович (годы жизни – первая половина XX века), м. р. х. Арпачин. Адвокат в Ростове на Дону.
10. Зерщиков Василий Стратонович, (1910 ? – 1941),  м.р. х. Арпачин, Ростовская обл., мл. лейтенант. Убит немецким снайпером в ВОВ. .
11. Зерщиков Александр Михайлович (1874 – 1920),м.р.  х. Арпачин. Фельдшер
12. Зерщикова Елизавета Александровна (1904 – 1984), м.р. х. Арпачин. Медсестра
13. Зерщикова Елена Александровна (1906 – 1979), м.р. х. Арпачин. Бухгалтер
14. Зерщиков Леонид Александрович, (1911 – 1941 ?). м.р. х. Арпачин, Ростовская обл.,  ст. сержант, пом. ком. взвод,  Пропал без вести в ВОВ в 1941 г.
15 . Зерщиков  Феодор  Лазаревич,(1896 – 1942 ?). м.р.г. Новочеркасск. Место призыва Новочеркасский ГВК, Ростовская обл., г. Новочеркасск. Последнее место службы 9 Арм. Красноармеец. Пропал без вести  10.07.1942.
16. Зерщиков Фёдор, (1898 – 1921),младший урядник,  ст. Распопинская, Донской технический полк, умер на острове Лемнос.
 17. Зерщиков Георгий Петрович, (1902-1971), ст. Распопинская Усть-Медведицкого окр. Обл. Войска Донского,  преп. истории, в ПБ 1956.
 18. Зерщиков Михаил Потапович,  (1907 - 1941). м.р. Сталинградская область, Россия. Красноармеец, рядовой. Погиб в августе 1941 г.
 19. Зерщиков  Андрей  Иванович, (1909)..Дата и место призыва 05.05.1942 Пролетарский РВК, Ростовская обл., г. Ростов-на-Дону, Пролетарский р-н. Последнее место службы п/п 3?709.Красноармеец.Пропал без вести 03.1945.
 20.  Зерщиков Василий Андреевич, (1914 – 1984) Полный кавалер Ордена Славы и Ордена Отечественной войны 1 степени. Родился в казачьем  хуторе Орешкин  Клетского р-на Волгоградской обл  Был учителем. В Красной Армии с 1942 г. Гвардии старший сержант.
 Командир расчета 122-мм гаубицы  2.02.1944г. у с.Каменки Софиевского р-на Днепропетровской обл. уничтожил 3 пулеметные точки и свыше 10 солдат.   22.02.1944г. в бою за г.Кривой Рог прямой наводкой поразил 2 пулеметные точки и до 10 пехотинцев противника.
 23.8.1944г. в бою в районе населенного пункта Дезгинже севернее г.Комрат (Молдавия) Зерщиков в том же составе (37-я армия) артиллерийским огнем накрыл группу вражеских солдат.  26.8.1944г. отражая атаку прорвавшегося противника, прямой наводкой истребил более 10 автоматчиков.  1.12.1944г. близ г.Кёваго-Тёттеш (8 км. западнее г.Печ, Венгрия) прямой наводкой подавил 3 пулемета и уничтожил до 10 пехотинцев. 4.12.1944г. у населенного пункта Харофа (3 км. севернее г.Сигетвар, Венгрия) подавил 2 пулемета.   После войны демобилизован. Жил в г.Суровикино Волгоградской обл.   
 21. Зерщиков Юрий Стефанович, (д. р. 1947 г.), м.р. Ростов на Дону.   Первый заместитель Председателя Законодательного Собрания Ростовской области, руководитель федеральной налоговой службы Ростовской области, генерал-лейтенант, кандидат наук, орденоносец..
 22.Зерщиков Михаил Николаевич, (р. в 1965 г.). Южная генерирующая компания – ТГК-8,  заместитель по производству и технической политике, "Краснодарэнергоремонт", председатель Совета директоров.

 Вообще на указанной выше территории обнаружено более 200 представителей этой фамилии Наша выборка представлена лишь 30-ю. Все они казаки, и среди них донские составляют более половины (22), а во всей более чем двухсотенной выборке  донцов еще больше. Вторая по количеству группа относится к гребенским или терским казакам. Думаю, что такая концентрация Зерщиковых среди казаков Терека объясняется их миграцией с Дона вслед за начавшимися негативными преследованиями после казни донского атамана Ильи Зерщикова – от московских властей досталось не только  атаману, но и его родственникам. И, как известно, Кубань и Терек были главным местом бегства донских казаков от российских домогательств.
 Несмотря на количественную скромность представленной выборки, она все же дает возможность оценить социальный состав и, вероятно, психологический тип казаков, носящих фамилию  Зерщиков и рожденных в новейшее время, примерно, от конца XVIII до середины  XX столетия.
 В подавляющем большинстве это воины (89%), частью погибшие или пропавшие без вести на Великой Отечественной Войне (не менее 29%). Их воинское звание – преимущественно нижние чины. Офицеры и генералы составляют не более 14 %. В общем-то, это не мало. Один генерал и он же – кандидат наук. Но что, на мой взгляд, особенно показательно, так это то, что из десяти участников Великой Отечественной Войны двое – полные кавалеры Ордена Славы, то есть 20% оказались людьми исключительного геройства и военного таланта. Это, несомненно, уникальная особенность воинов Зерщиковых. Всего в СССР было 2672 полных кавалера этого ордена  при более чем  15 миллионах (из них около 12 млн. погибли и оказались в плену!) участвовавших в войне советских солдат. Если соразмерить это число с общим количеством участвовавших в ВОВ солдат, то получится, что в общей массе таких героев было не более 0,02 %.  А если отнести число полных кавалеров  Ордена Славы к числу солдат, оставшихся после войны в живых, то процент героев возрастет до, примерно, 0,08. Из этого следует, что среди донских казаков с фамилией Зерщиков героев было на несколько  порядков больше, чем  среди остальных российских солдат! Если даже наших двух героев соотнести не с представленной  здесь выборкой, а со всеми 200 обнаруженными носителями фамилии Зерщиков, то все равно процент героев среди них (1 %) будет более чем на порядок превосходить таковой для всех воинов советской армии, участвовавшей в ВОВ. Вот такие они оказались эти Зерщиковы!
Причем один из этих героев (как впрочем, и все 14 первых представителей донских казаков) , а именно, Корней Петрович Зерщиков  с большой долей вероятности  (по месту рождения и именам предков) являлся прямым потомком атамана Ильи Григорьевича Зерщикова.,
Наличие в нашей выборке генерала, полковника, адвоката и администратора высокого уровня также свидетельствует о  талантливости носителей этой фамилии. Таким образом, можно с уверенностью констатировать тот факт, что эти люди вполне соответствуют феносемантическому значению носимой ими фамилии.               
В завершение хочу представить вниманию читателей миниатюру из жизни казачьего хутора Арпачин, расположенного вблизи от бывшей столицы Всевеликого Войска Донского Черкасска, впоследствии ставшего Старочеркасском.  Написана она казачкой Елизаветой Александровной Зерщиковой, и относится к ее детству, то есть к началу  XX  века. Записка представляет исторический и этнографический интерес, так как касаются  жизни, по-видимому, прямых потомков печально знаменитого донского атамана Ильи Григорьевича Зерщикова и тем самым являются как бы документальным эпилогом к настоящему исследованию. Одного из его потомков звали очень похоже: Григорий Ильич Зерщиков – видно в его роду имена Илья и.Григорий были когда-то знаковыми и частыми.

                АРПАЧИНСКАЯ БЫЛЬ
         (Записки   Елизаветы Александровны Зерщиковой)               

Отец мой, потомственный казак, родился в большой семье - четыре сестры и два брата, все занимались сельским хозяйством. Будучи на военной службе, отец закончил фельдшерскую школу, в то время это было большое достижение. Как-то застольные друзья спросили у отца, как он попал в эту школу.
- Во время подал офицеру шинель, – ответил отец, посмеиваясь. Был он шутник, обладал красноречием, его всегда слушали с удовольствием. Характер имел мягкий, в хуторе отца любили и очень уважали. Когда мы уже жили в Старочеркасске, отец часто ездил к своим старикам в Арпачин и обычно брал меня с собой. Лошадь и коляска были больничные, к дуге подвязан колокольчик, едем по степи, а я прижмусь при этом к отцовскому плечу, и наслаждаемся окружающей природой. Цветы, травы, солнце, река – так бы и ехать без конца.
Родители отца нашего, Михаил Ильич и Дарья Андреевна были из многодетных семей, у них тоже было немало детей: отец наш был одним из семерых. Занимались они сельским хозяйством. Были они казаки, да и вся наша родня – казаки, и жили мы в казачьем хуторе Арпачин. У деда, Михаила Ильича, была лошадка, корова, куры, огород за флигельком – вот и всё. Жили они рядышком с нами, дворы наши соединялись калиткой. Если у материной родни мы были частые гости, то у отцовой мы дневали и ночевали.
Дед Михаил Ильич был очень сварливый, всё-то он ворчал да ругался, то бабку, то нас гонял. Был он небольшого роста, худой, с серой бородой. Сына своего, Сашу, нашего отца, очень уважал и гордился им. Часто я видела, как они с отцом, сидя на порожке их флигелька, о чём-то сердечно и подолгу беседовали, Это примиряло меня с дедом. Тогда он казался милым и родным, нужно сказать, что общество отца как-то делало его иным. А вообще-то он был сварлив и вечно чем-то недоволен. Раньше, ещё до нас, дед, говорят, был очень религиозен, и они с бабкой молились ежевечерне, стоя рядышком на коленях перед иконами. Потом дед взялся за чтение Библии, прочел её от корки до корки и, дочитав последний лист, захлопнул книгу и сказал кратко:
- Бога нет!
С тех пор  он не стал ни молиться, ни ходить в церковь, страшно ворчал на бабку, когда она, став на колени перед божницей, начинала шептать молитвы и класть поклоны.
- Старая дура! – восклицал он со своей постели, когда ему уже невмоготу было её слушать. Но бабушку мало тревожила его воркотня, она продолжала молиться, а уж как начнет перечислять имена детей, внуков и вообще всех родственников сначала “во здравие”, а потом “за упокой”, всех Иванов, Катерин, столько имён, что диву даёшься, только приходится удивляться, как она всех помнит?!
- Господи, услышь меня! – восклицала она.
- Услышит, услышит! – доносилось со стороны деда.
Дед наш тоже лечил своих хуторян от “лихоманки”, когда ещё был религиозным. Он писал какие-то записочки и хранил их за божницей, перед которой постоянно горела лампадка. Удивительно то, что многие из его пациентов при помощи его наговоров выздоравливали.
- Ты что это, отец, устраиваешь мне конкуренцию, - смеясь, говорил ему наш отец. Дед, также посмеиваясь, отвечает:
-  Я-то ведь вылечил, а как ты вылечишь, видно будет.
В общем, когда дед наш умер, поп не хотел его отпевать и хоронить. Чем кончилось, не помню, но всё же деда похоронили на кладбище.
Баба Даша никогда на нас не кричала, но и никогда не ласкала. Всегда улыбалась своим беззубым ртом, и всё старалась нас накормить. Всё она нас пичкала то кислым молоком с каймаком, то тыквой, то какими-то кнышами с творогом. Хлебосольная она была чрезвычайно. Придёт если к ней человек - не выпустит, не покормив. Иногда дед не вытерпит и гаркнет:
-  Чиво привязалась к человеку, как арепей. – Она будто и не слышит.               
Дед наш, Михаил Ильич, несмотря на свой сварливый характер, жил жизнью и интересами своих детей. Дочерям нужно было дать приданое, сыновья, которых было трое, в молодости, ещё, не будучи женатыми, помогали родителям вести хозяйство. Мужчины получали земельные наделы, девочки ничего не получали, только свои рабочие руки они давали в семью, а брали приданое. Семья состояли из девяти человек, из них пять женщин и четыре мужчины. Конечно, было трудновато к старости, когда все дети были пристроены. Родители жили довольно бедно. Собственно, небольшое хозяйство у них было. Флигелек, лошадь, корова, при доме большой огород, дедов земельный надел где-то в степи. Бабуля была хорошая хозяйка, в подвале у неё на зиму были разные соленья, в кадушке “доходили” укрытые тряпьем зимние груши, которые у нас так и засыхали на деревьях, потому что летом их в рот не возьмешь – кислые голыши. Зато бабулины такие же груши поздней осенью вынимались из подвала темные, мягкие сладкие, как инжир.
Печь зимой топилась соломой, протопят, пока готовит бабуля (бавшка, как у нас все говорили) и в хате тепло, хорошо. Бабка ещё напечет кныши, приговаривая: “пока поспеют у бабы кныши, так не станет у деда души”. Хатёнка состояла из одной комнаты, разделенной печкой на две. В первой, где спал дед, стоял “поставчик” (шкаф для посуды), некрашеный выскобленный до белизны стол и две скамейки. Под столом – творило в подвал. Дальше – дедов топчан, сбитая им самим большая скамья, вроде кровати. Его ложе покрыто кожухами, очевидно, от своих коров, за многие годы собранными, и подушка в ситцевой наволочке. Вот и всё.
На чистой половине, у бабушки, более нарядно. Кровати-то и у неё не было, но её топчан имел громадную перину и множество подушек. Покрыт он был хорошеньким ситчиком. (Зато на дедовых кожухах в его отсутствие валяться можно было сколько угодно!). В простенке между двух окон – столик, покрытый белой скатертью, над ним висело зеркало с отбитым углом, в углу комнаты – божница с несколькими иконами и лампадка, которая горела по ночам. За божницей стояла бутылочка с «Боговым» маслом. Этим маслом бабка мазала нам головы, «чтобы лучше росли волосы», чем приводила нашу мать в расстройство. Здесь же стоял угольник, т.е. столик треугольный и, наконец, сундук!
Что это был за сундук!  Краса и гордость всей горницы, окованный медными полосами в клетку. А в сундуке – два отдела, маленький привлекал больше всего наше внимание: чего только там не было! Разные яркие обрезки, ленточки, нитки, пуговицы, а весь сундук оббит был внутри ярко голубым ситчиком с цветочками. Ситчик был так пригож – глаз не оторвешь. Бабка, посмеиваясь хитренько (она нас видела насквозь), доставала из кармана ключ, открывала сундук, раздавался мелодичный звук, и мы из-за её спины издавали вопли восторга. В большом отделе всё их богатство: юбки, кофточки, которые надевались в большие праздники, когда она ходила в церковь, дедов мундир, там же и шашка. Бабка давала нам вдоволь налюбоваться, затем с таким же звоном замыкала сундук. И ключ снова в карман. Сеанс закончен, со вздохом мы расходились. Теперь в наше время и телевизор не вызывает такого интереса!
Когда мы были ещё совсем маленькими, жила у наших стариков бабушка старенькая, мать бабушки Даши. Ей было больше ста лет. Она уже не ходила  и не говорила, только сидела на бабы Дашиной постели и улыбалась бессмысленной улыбкой. Но однажды по случаю какого-то события или праздника собралась у них за столом вся родня. Появилась бутылочка, чокнулись, вдруг раздался голос с постели. Все обернули головы.
-  Деточки, дайте же и мне горилки, – проговорила старенькая бабка, всё так же улыбаясь детской улыбкой. Все засмеялись. Не помню, дали ей попробовать горилки или нет. Наверное, дали. Мы, дети, вертелись здесь же вокруг стола, и нам было очень весело.
А вообще-то мы жили на трёх дворах, даже на четырёх: наших два, дедов и дяди Строти. Проснёшься летним утром, птички щебечут, где-то мычит телёнок, детские голоса и смех. Торопясь, напялишь на себя платьишко, не попадая от нетерпения в петли, а в душе всё поёт и ликует. Таким милым, таким сияющим встречает тебя день, так призывно звучат голоса подружек, что сердце трепещет от восторга. Это чувство пробуждения летним днём описать невозможно, а потом ведь оно бывает только в раннем детстве, когда человек ещё не знает, что есть и изнанка жизни.
Самая лучшая пора детства прошла в Арпачине. В те годы это был очень весёленький казачий хуторок, где люди жили земледелием, рыбной ловлей, охотой. Дед наш Михаил Ильич Зерщиков занимался только сельским хозяйством да лечил хуторян от  “лихоманки”. На нас он постоянно ворчал, на бабушку тоже. Но её это мало беспокоило. Каждое утро, собрав нас, впрочем, собирать нас и не нужно было, так как мы почти всегда были здесь, около неё, она сажала нас за стол, который стоял у них у порога под грушевым деревом. Столик был низенький, как бы специально для детей. Такие столики были во многих дворах, за ними ели, придя с полевых работ. А  бабушка ставила на него миски с кислым молоком, положив в каждую миску по паре ложек каймака, клала по ломтю хлеба и, улыбаясь беззубым ртом, начинала нас кормить, строго следя за тем, чтобы все “кусали хлеб”. Мы должны были это делать даже тогда, когда она кормила нас арбузом или дыней, что уж совсем было нежелательно и непонятно – причем здесь хлеб, когда на столе такой сладкий арбуз или дыня! Но бабушка не давала нам спуску, а дед все ворчал:
- Да что ты их всё чинишь, да чинишь, будто они голодные, будто у них нет родителей!
Здесь же во дворе у столика  на грядках рос зеленый лук, укроп, в огороде огурцы, а под окнами два тутовых дерева, на этих деревьях мы и выросли, целый день клевали тютину. В общем, и мы, и наши двоюродные братья и сестры, дети дяди Строти росли на дворе наших бабушки и дедушки. Вот собирается дед ехать в поле за сеном или ещё по какому делу, запрягает лошадь, мы тут как тут, зорко следим за ним. Вот он выкатил дроги, подвел лошадь, надевает сбрую, вставляет дугу, а сердце замирает: возьмет или не возьмет покататься! Дед будто нас и не видит, вот настелил сена в бричку, покрыл его дерюжкой. Молчит. Не возьмет! Взял вожжи в руки, сел в телегу, бросил не глядя:               
 - Садитесь. - В восторге лезем к нему и замираем от счастья – поехали! А ехать то всего за хутор, а там дед нас ссаживает,  и мы бежим домой, а он едет дальше. Но удовольствие получено сполна.
Очень оживленное было время, когда народ возвращался с полей. С пением шли молодые женщины, каждая держала на плече тяпку или лопату, многие ехали на подводах. В каждом дворе загоралась печь, пахло кизячным дымом (кизяк или кизек – сухая коровья лепешка), коровы мычат, возвращаясь из стада,   мы, дети, бежим встречать каждый свою скотину. Женщины носятся от печей к столам, громко  переговариваясь, готовясь вечерять (ужинать).
Дети вертелись около пришедших родителей, радуясь их приходу. Садятся за стол, на женщинах надеты белые длинные рубахи с короткими рукавами и с глубоким разрезом на груди. В этот разрез видно всё. Но никто этим не смущается. Поверх надеты длинные юбки в сборку, вот и всё убранство. Такие рубахи носят не только молодые женщины, которым в них хорошо кормить ребёнка, но и старухи. Такая же рубаха и на нашей бабушке Даше. В этом наряде я её только и помню.
В другом дворе поднимался детский рев, это родительница расправлялась с нашкодившими за день детьми. Особенно часто производились такие расправы во дворе дяди Строти. Тетя Маша, его жена, была проворна на руку – работать приходилось почти всегда ей одной, дядя без конца отзывался на службу. Казаки несли воинские обязанности по много лет, и вот она, бедняжка, билась, как рыба об лед, так как детей у них было пять человек, все мал-мала меньше. Самая старшая Наталья на год старше меня, т.е. было ей лет 8-9, остальные – мелюзга. В отсутствие тетки мы все были на дяди Стротином дворе, там нам было вольготней без взрослых, уж что там творилось после наших игр, не трудно понять.
Дядя Стротя к тому же был с ленцой, когда он бывал дома, не очень торопился работать. Двор у них был большой, пустынный, сиротливо стояла ржавая косилка, на сидении которой мы так любили сидеть, изображая работу. В конце двора маленькая кухонька. Около неё развалившийся заброшенный колодец, где водились лягушки. После дождя они выползали, и мы их били. Ещё был большой пустой амбар, к амбару подвешены качели, Старый большой дом стоял, глядя окнами на улицу. Дом был унаследован от отца. Дядя собирался его перестроить, разобрал, да так и не собрался. Тогда он построил маленькую хибарку в одну комнату, крышу сделал, а потолок так и не удосужился.
Детей у дяди Строти было пятеро: Наталья, Феофан (или Лёнька, как он сам себя переименовал, будучи взрослым и живя в Ростове), Александра, Анна, Василий.
Жили они в хибарке все семь человек, жили в нищете, пока не перебрались в Ростов уже при Советской власти. Интересно, что первая их ростовская квартира тоже была в одну комнату и без потолка, вернее, потолок то был, но штукатурка вся обвалилась, и он был оклеен бумагой. Вскоре дядя поступил работать в пекарню и устроил туда же сына,  и они зажили вполне сносно. Затем сын поступил в институт, закончив который, стал работать следователем. Старшие девочки повыходили замуж, тетка Маша выхлопотала квартиру из четырех комнат, все жили вместе. Жизнь их круто изменилась к лучшему. Дедушка Михаил Ильич к тому времени умер, бабушка Даша долго жила одна в Арпачине, а когда совсем состарилась, дядя Стротя взял ее к себе. Бабушка умерла в 30-х годах. Феофан умер в 80-х годах  от  рака легких. Василий убит снайпером в 42 году. Он был офицер, переходил с бойцами реку, шел впереди. Тетя Маша умерла от склероза в 95 лет. Дядя Стротя умер в 54 году от рака печени
Мы, внуки,  человек 5 – 6, часто спали у дедов Зерщиковых. Набросав на пол нам кожухов и пару подушек, бабка Даша укрывала нас каким-либо тряпьем, но как же сладко нам спалось там! Нашептавшись сказок, нахихикавшись, навозившись вдоволь, мы засыпали мертвым сном. Одно удовольствие было спать у наших дедов. Вместе со мной и Лёлей там ночевали дяди Стротины дети – Наталья, Анна и Феофан или Хевка, как мы его называли, а наш братик Лёнчик был ещё маленьким, от мамочки – ни на шаг.
Были у деда Миши два брата. Один жил на нашей улице против дяди Строти. Это был Николай Ильич. Второй жил на окраине – Григорий Ильич. Так как Зерщиковых в хуторе было очень много, то их различали по кличкам или по имени-отчеству: «Михайлоильичовы», «Николайильчовы», «Григорийильичовы». Мы были «Хвершаловы», так как отец наш был фельдшер. Прабабушка Таня (бабушка моей мамы) зналась под кличкой «бабка Рабиха». Кто-то, кажется дядя Федя, мамин брат, причащаясь, на вопрос священника, как звать, ответил: раб Божий – так и пошло с тех пор: «Бабка Рабиха», «Федька раб».
Братья деда Михаила Ильича такие же сварливые, но гораздо похуже нашего. Дед наш против своих братьев был ангел. Он хотя и был ворчун, но человек он по существу был добрый и уважаемый хуторянами. Хороший отец и хороший любящий дед. Чего нельзя было сказать о его двух братьях  Николае Ильиче и Григории Ильиче
Николай Ильич выгнал из дома своего сына, и он жил одно время у нас. Супруги «Николайильичовы» были похожи, во всяком случае, характерами, друг на друга. Его жена, Дуня, очевидно, была больна. Я не помню ее в движении. Она постоянно сидела у окна и ругалась. Боялись мы ее страшно. Ни тебе побродить по лужам после дождя, ни тебе подойти к разваленному колодцу, ни покричать, ни похохотать. Весь двор дяди Строти был перед её  глазами, и все наши затеи пресекались её громкими угрозами: - «Вот я расскажу матери”. Это была очень злобная старуха. Дед Николай был ей подстать. Что же касается её детей, Михаила, Федора и Елизаветы, то все они были не в мать и не в отца. Дядя Миша, очень милый спокойный и улыбчивый, был в свое время на японской войне, поэтому и назывался “Японец”. Мама часто пела песенку, бывшую тогда в моде:

                Прощай Японская война,
                Прощай японочка моя,
                Я уезжаю в дальний путь,
                Тоска сжимает мою грудь.
                Жена мне пишет, что больна,
                А мать-старушка чуть жива.
                Я уезжаю, не забудь,
                Тоска сжимает мою грудь.

Григорий Ильич, напившись, разгонял всю свою семью по всему хутору. А семья у него была большая, три дочери и четыре сына. Бывало среди ночи приезжает кто-либо из ребят за нашим отцом. Отец, часто вместе с матерью, садятся в коляску и катят к дяде приводить его в чувство. Отца нашего он очень уважал и слушал его беспрекословно. Отец наводил порядок. Они с матерью ехали домой.
Жили «Григорийильичёвы» богато, была у них лавка, сад и за хутором ещё усадьба. Сад был большой, чудесные фрукты, во дворе большой цветник. Мы, дети, ходили к «Григорийильичовым» редко, но уж если придём, получим все удовольствия. Больше всего нас, конечно, прельщал сад. Ходили в него обычно с моей сестрой Лёлей. Придём и сразу попадаем под вопросы: как папа, как мама, что у вас нового? Расспрашивает обычно жена  нашего двоюродного деда Григория Ильича. Женщина  тихая, красивая. Затем она произносит давно ожидаемую фразу:
-  Дети, идите в сад. – В сопровождении девочек, иногда кого–нибудь из младших ребят (старшие на работе) идём в сад, а затем нас ведут на усадьбу, что находится за хутором. Зачем мы туда ходили, не знаю. Это был большой участок, огороженный высокими тополями. Посредине участка стоял большой одноэтажный дом с заколоченными ставнями и ласточкиными гнёздами  под крышей. В нём никто не жил. На участке росли помидоры, перец, баклажаны. Всё это мало нас интересовало. Верхушки тополей всегда шумели. И этот шум, и заколоченные ставни, и сновавшие ласточки вызывали чувство тревоги и грусти, хотелось поскорее уйти.
 Дети «Григорийильичовы» были все кудрявые черноглазые. Девочки очень красивые. Особенно старшая Евгения и младшая Катя – до того очаровательное существо, что я до сих пор помню её лучистый взгляд и улыбку. Как-то перед уходом она срезала нам цветы для букета. Протянув мне букет и сказав что-то ласковое, она заулыбалась. Девочка-подросток. Одетая в нарядное белое платье, до чего же она была хороша! Чёрные кудрявые волосы. Длинные глаза в длинных пушистых ресницах, и этот взгляд, ласковый, искристый, и сияющая улыбка! Я, девчонка, моложе её года на два-три просто счастливой себя почувствовала. Так на всю жизнь я и запомнила её такой лучезарной. Будто сфотографировала.
 Вскоре после женитьбы отец стал строить новый дом рядом с дедушкиным, а старый сломал и во дворе его построил сарай для скота и сарай для сена. Жили мы в этом большом по тем временам новом доме. Четыре комнаты, маленькая прихожая, откуда топилась печь, обогревавшая весь дом. Большой коридор во всю длину дома, в конце коридора кухня. Входа в дом – два. Парадный, через который ходили пациенты и гости, выходил в палисадник. Здесь мать всегда высаживала цветы на клумбах, а вдоль забора отец насадил кусты сирени. В заборе была калитка  на улицу. «Чёрный» ход через кухню вёл на крыльцо, расположенное с противоположной стороны дома. Здесь летом стоял стол, за которым мы ели. Двор был покрыт мелкой зелёной травкой, как ковром. На нём выделялись только доски, которые вели в ещё одну кухню, расположенную  во дворе. Мать её всегда красила охрой. В другом конце двора – нужник, очень любимое нами, детьми, убежище. Мать содержала его в такой чистоте! Детское сиденье было такое удобное, что  часто оспаривалось нами, кто должен его занять. Здесь можно было посидеть, помечтать, погрызть что-либо. Просто замечательно хорошо там было, и никаких запахов!
С этого двора калитка вела в другой двор, большой пустой. Стояли там только два сарая, один для скота, другой для сена и соломы. Этот двор был в полном нашем распоряжении. Росло здесь около сарая большое грушевое дерево. Груши были, как кирпичи.
Двор зарос лебедой, и здесь мы часто играли, так как было здесь большое раздолье для нас, жеребенка и телят. Жеребенок был просто красавчик. Выйдет из сарая на таких тоненьких ножках, уставит на нас дурашливые глаза, взбрыкнет, взвизгнет и понесется, задрав хвост, в конец двора. Наверное, у него так же ликовало сердечко, как у меня в раннем возрасте при пробуждении! Добежав до закрытых ворот, минуту постоит, как бы раздумывая, а затем таким же аллюром возвращается обратно. Набегавшись, отдается в наши объятия, кося глазом в наши руки – нет ли там чего вкусненького. Баловали мы его страшно! Да еще телочка была, отец её назвал на французский лад – Марго. Но нам это показалось несозвучным, мы называли её на свой лад – Марга. Она так и ходила за нами следом. Если не закроем калитку, она идет за нами в новый двор, а там мамины цветники. А то пойдет вместе с нами к бабушке-прабабушке Тане. Так и путешествовала, пока не выросла, и мы не потеряли к ней интерес.
Когда наступала ранняя весна и снег начинал таять, мы бродили с Лёлей вдоль забора в старом дворе. Здесь снег был более рыхлый, из него просвечивала зеленая травка, это нас так изумляло и трогало! Подолгу сидели на корточках, разрывая снег, чтобы травка скорее обогрелась солнышком. Сверху она была зеленая, а ближе к корню совсем бледная.
 Целый день занят у нас. То мы на тютине, то в огороде, где росла большая груша и куковала кукушка
- Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить? - кричит кто-либо, но кукушка обычно при нашем появлении, прокуковав пару раз, улетала, вернее, просто исчезала, и мы никогда  её не видели. Как это ей удавалось исчезнуть незаметно, нам это было не понятно. Почему, не знаю, но кукование вызывает в моей душе сладкую грусть. Ни пение скворцов, которых в нашем дворе было множество, отец всегда мастерил скворечники, ни пение ласточек, которые гнездились под крышей сараев, не вызывает никаких эмоций. Но звук кукушки, где бы я его не слышала, будто сжимает мягкой рукой сердце, и оно начинает сладко ныть. Перед глазами встает огород, грушевое дерево, нет, не передать это чувство. Лёля чувствовала то же самое, мы часто с ней уже взрослые, уже старые в её саду вспоминали кукушку.
Ещё была у нас летняя кухня в жилом дворе. В кухне был устроен закром, где хранились зерно и в малом отделении мука. Закром занимал половину кухни, стенки его не плотно прилегали к стенам кухни, а под кухней жили мыши. Лежа животом на зерне и припав глазами к щели, можно было наблюдать за жизнью мышей. Это было ещё интересней, чем птичья жизнь. Мыши всё время суетились, сновали из одного конца кухни, где была в закроме мука, в другой. Всё время они находились как бы в работе: торопливо бежали, встречаясь, становились на задние лапки, будто разговаривали, затем каждая бежала в своем направлении, появлялись другие, бежали, встречались, останавливались, посоветовавшись, снова бежали. Мыши были белые!
- Мама, а у нас в кухне белые мыши, - говорила я матери.               
- Что ты выдумываешь! - отвечала она.
Мышей я наблюдала подолгу, лежа в закроме на животе, где меня никто не мог видеть. Иногда мать искала, звала меня, возмущалась: да где же она есть! Но я молчала, не отзываясь. Я часто вспоминала тех мышей, а догадаться не могла, что мыши-то были не белые, а вполне обыкновенные. Это они таскали на себе в свои норки муку и потому в сумеречном свете казались мне белыми. Они работали, запасались на зиму кормом, работали торопливо, встречаясь, уделяли секунды “на разговоры”.
А как интересны были поиски яиц после того, как какая-либо из кур, снесшись где-либо в сарае или под домом, громко объявляла о том всему свету, Найдешь и бежишь, торжествуя, к матери, ведь это было не просто яйцо, оно казалось необыкновенным – я его нашла! Я нашла!
Ближе к вечеру играли  “в кремушки”. Пять штук одинаковых отполированных рекой небольших голышей, сидя на крыльце у бабушки или у дяди Строти, в старом доме, поочередно подбрасывались с ладони, а ловить их нужно было наружной стороной ладони. Это было не очень просто, редко кому удавалось подхватить и удержать все пять камешков. Мне это никогда не удавалось. Всем на зависть это почти всегда проделывала соседская девочка Шурка Баландина. - все пять ложились у неё на руку, как яички в гнездышко!
В кремушки играли только девочки, а мальчики играли “в айданчики”. Это свиные косточки, похожие на скамеечки. Умельцы ещё как-то заливали отверстия в них свинцом. Мальчики, каждый, имели свои айданчики, которые обычно  носили в кармане штанишек.
Вечером, когда спадала жара, начинались игры в “кулючки” – один (кулючник) становился лицом к стенке и начинал считать:
                Эни, дуни, рес,
                Финтер, баба, жес,
                Эни, дуни, рада,
                Финтер, баба, жаба,
                Жаба прыгала, скакала 
                И в болото не попала,
                Раз, два, три, четыре, пять,
                Я иду искать!

Остальные в это время должны попрятаться. Считавший боялся далеко отходить, потому что кто-либо близко спрятавшийся мог, побежав, застукаться, т.е. подбежав к стенке, где велся счет, несколько раз стукнуть по ней. Другие играющие сидят, затаившись, попробуй их отыскать, когда опасно отходить от стенки. Когда  кулючник находил кого-либо, они бежали наперегонки к стенке – кто первый её коснется. Отставший становился кулючником. Игра эта была самая любимая, играли, пока не валились с ног - визг, крик, хохот.
И ещё играли иначе, тихо, с пением. Две шеренги становились друг против друга. Одна стена, наступая, пела: “А мы просо сеяли, сеяли”, и отступала. Другая, в свою очередь, наступая, пела: “А мы просо вытолчем, вытолчем, вытолчем”. “А мы дадим сто рублей, сто рублей, сто рублей”, снова, наступая, пела первая. А вторая снова, наступая, пела: “Нам не надо сто рублей, сто рублей, сто рублей”. Затем сулили и коня вороного, и сада зеленого, и т.д., пока дело не доходило до “красной девицы”. На красную девицу соглашались, пели: “Давайте нам красную девицу”. Выбирали красную девицу, и просо начинала сеять уже другая сторона.
Или садились в кружок, кто-либо, сложив руки ладонями, ходил по кругу, изображая, что в них зажато золото. Ходил и пел: ”Уж я золото хороню, хороню, чисто серебро перехораниваю!” Круг сидел, молча, сжав также руки ладонями. Тот, что носит золото, в каждую ладошку, будто что-то кладет, обойдя круг, он восклицал: ”Амур, я вас зову!” Все с напряжением смотрели, кто же тот “Амур”, которому положили в ладошки “золото” (обычно это была какая-либо деревяшка). Шмыгая носом и подтягивая штаны, выходил “Амур” и начинал “хоронить золото”. Игра продолжалась. Откуда заимствованы эти игры? Наверное, от матерей.
Или ещё. Кто-либо из играющих начинает скороговоркой:

                Вам барыня прислала туалет-туалет (зеркало)
                В туалете сто рублей, сто рублей,               
                Что хотите, то купите,
                Чёрного и белого не берите,
                «Да» и «нет» не говорите.
                Вы поедите на бал?

Много мы знали таких игр, и занимались ими с удовольствием. Всё нам казалось страшно интересно. 
Вечером мать часто сидела на крылечке с сёстрами отца, дружбу с которыми она сохранила до конца дней. Доберёшься до матери, упадёшь к ней головой на колени и слушаешь и их тихие разговоры, и стрекот кузнечиков, который обычно вечером слышался со всех сторон. И до чего хорошо, до чего отрадно! Тело отдыхает, а душа всё радуется. Так и уснёшь. Часто мы, я и моя сестра Лёля, на материнских коленях засыпали, одна с одной стороны, другая с другой.
Игры наши черпались и из окружающей природы. Жучков, паучков, разную живность, найденную уже в бездыханном состоянии, мы никогда не оставляли просто валяться на земле или висеть на ветке. Тщательно обложив внутренность спичечной коробки, мы укладывали в неё пострадавшего, украсив его цветочками. А если таковых ещё не было, просто травкой. Мы рыли могилку и, закрыв коробку и опустив её туда, мы засыпали её землёй, сооружая небольшой холмик, и с чувством исполненного долга возвращались к другим играм.
Другим нашим развлечением были свадьбы и похороны. Так как мы жили в центре хутора (недалеко от церкви), то все эти церемонии происходили на наших глазах. Проносили ли из церкви гроб, мы были тут как тут, проезжала ли свадьба, бежали в церковь и с любопытством наблюдали за происходящим. Всё казалось необыкновенно интересным. Невеста в длинном белом платье и фате до пола, лицо белое до синевы, а шея, загоревшая до черноты. На полевых работах девушки мазали лицо «жировкой» и, укутав его платком, оставляя одни глаза, работали так весь день. Несмотря на сильно загоревшую шею, все невесты казались неземной красоты.
Носовым платком держа «золотую» корону над головой жениха и невесты, шафера водили их по кругу. Впереди шествовал священник с пением. Затем жених и невеста менялись обручальными кольцами и целовались. Невеста не поднимала глаз. Закончив церемонию, все выходили, приглашённые садились на дрожки, жених с невестой садились отдельно и ехали впереди. За ними свахи, головы их были украшены разноцветными лентами. В руках шаферов были графинчики с водкой. Все орали, хохотали, пели. Чудо, как интересно! Только невеста сидела неподвижно без улыбки. Так полагалось.
Но вот когда несли из невестиного дома подушки и перины, перекидывая их с руки в руку, будто стряхивая с них пыль, и пронзительно при этом пели: «А подушечки-перины для невесты Катерины», эта церемония мне уже не нравилась. Я смотрела и думала: никогда не выйду замуж, а уж если выйду, никогда не позволю, чтобы несли по хутору мои подушки. Чтобы пьяные бабы орали дурацкие песни, а мужики, вертясь вокруг них, на ходу наливали водку и угощали свах, которые и так уже были пьяные и шли пританцовывая?!
Похороны сопровождались такими страшными причитаниями, что свет меркнул в глазах, и мы поскорее возвращались домой.
Игрушек у нас никаких не было, хотя магазинов в нашем хуторе было много, но игрушки ни в одном не водились. Когда однажды я заболела, и бедный отец, сидя возле меня, не знал, чем развлечь больного ребёнка, я потребовала:
-  Дай игрушку.
-  Доченька, где же я её возьму?!
Тут дядя Володя Баландин, отцов приятель, а мой в последствие репетитор, от которого я пряталась под фундамент дома, когда он приходил со мной позаниматься, пришёл на помощь. В коробках с ружейными гильзами иногда были вложены «премии» или сюрпризы – какая-нибудь маленькая игрушка. Они открыли все коробки в его магазине, и, наконец, в одной нашли миниатюрную свинку. Но что это была за свинка! Ножки, хвостик, пятачок – всё так изящно выточено. Радости моей не было предела.
Когда мы все жили в Арпачине, наша семья была вполне обеспечена. Отец выписывал книги, для нас тоже выписывал журналы детские, которые мы ждали с нетерпением. По вечерам собирались гости: приходили учителя, друзья отца с жёнами, его двоюродный брат Миша (Японец) со своей сестрой Лизой. Мать ставила самовар, накрывала на стол, пили чай с вареньем и домашним печеньем. Попив чая, насмеявшись и наговорившись, принимались читать. Кто-либо читал вслух, остальные внимательно слушали, прерывая иногда чтение восклицанием. Особенно эмоционально вела себя наша тетя Лиза, двоюродная сестра отца. Хромая старая дева была исключительно жизнерадостным человеком. Больше всего читали Некрасова. Особенно тетю Лизу трогали “Русские женщины”. Тут она не могла удержаться от восклицаний, она не могла спокойно сидеть. Читали также Толстого, Лескова. В общем, отец завёл у себя «литературные вечера».
Так вот, на наши «литературные вечера» народу собиралось  немало, в столовой стоял у нас длинный стол, иногда было тесно за столом. Приходила одна пара, которую я очень любила. Фамилия их была Генераловы, он красивый выхоленный мужчина, слегка полноватый, она некрасивая. Садилась она за стол всегда на одно и то же место около самовара, голова всегда повязана лентой, сядет, посматривает на себя в самовар, усмехается, гримасничает, зная, что я, как паж, всегда стою за ее спиной и наблюдаю за ней. Говорила она очень медленно, слегка шепелявя или, вернее, не всегда понятно. Язык у нее был слегка парализован после тифа, но как она говорила! Какая она была остроумная! Все смотрели ей в рот, пока она говорила, а затем разражались хохотом. Все ждали, когда же Марфуша, так звали ее, заговорит, заранее улыбаясь. Я же её просто обожала. Эта чертова  Марфуша со своей нелепой лентой на голове была просто очаровательна, когда говорила. Он работал приказчиком у богатых купцов Бронских, детей у них не было.
А праздники! Пасха! Ждем с нетерпением, мать печёт, жарит, запахи невероятные, потому что перед праздником мы не ели “скоромного”. Мать говорила: “от людей нехорошо”. Родители наши, хотя религиозностью не отличались, попов называли «иезуитами», постов, конечно, не придерживались, но праздники отмечали с удовольствием. Если это было Рождество, разговлялись  очень рано, мы сидели за столом сонные, отец шел с фонарем задать корм скотине, мать накрывала на стол, бабушка Таня всегда приходила к нам разговляться, кушали молча, на столе всё, что душе угодно:   окорок своего изделия, жареный поросенок, жареный гусь, холодец, копчёная колбаса, голландский сыр с большими дырочками, в которые мы с Лёлей, когда никого не было, пытались засунуть мизинец, маслины. Вина – Цимлянское, Сантуринское. Приходил визитёр (так называли родители гостя), стоя выпивал рюмку вина, чем-либо закусив и поговорив с матерью, уходил. Пока мать его провожала, мы с Лёлей торопливо допивали из рюмки вино. Если приходили двое, мы сливали в одну рюмку и по очереди пили. Было страшно интересно.
К праздничному столу нам не положено было прикасаться, стол был только для “визитёров”. Отца обычно дома не было, он также обходил друзей в качестве визитёра. Ходили обычно только мужчины, женщины принимали гостей.
На Пасху пеклись колоссальные куличи. Что это были за куличи! Таких теперь не увидишь. Пока подходило тесто, нам нельзя было бегать, особенно запрещалось хлопать дверью. Поставит мать на стол самый лучший кулич, залитый сверху застывшим сахаром, обсыпанный красивой крошкой, а на самой верхушке или сахарная роза или белый барашек. Загляденье!
Послала однажды мать отца в церковь святить это чудо, ушел он еще затемно, утром нет отца, в обед нет отца, разговляться ведь нужно только освященной пасхой! Идёт мать к бабушке Тане занимать освященной пасхи, а потом идёт отыскивать отца. А он, встретив друзей, отправился к Генераловым, и засели они играть в преферанс. Мать рассказывала, смеясь, что пришла, ставни закрыты, на дворе белый день, а они при лампе режутся в карты. Забыли, что куличи остались на свечение. А Марфуша спит. Долго после смеялись, вспоминая, как они освящали пасхи.
 А как под Рождество пахло бельё, принесенное матерью с мороза в дом! И кипящий холодец, и жареный поросенок – всё это был праздник.
Престольный праздник справлялся иначе. Здесь как закон на первом месте – баклажанная икра, фаршированный перец – всё это в большом количестве. Ну, и горячие закуски. Гостей собиралось очень много. Выпивок на этот праздник не помню. Было шумно, весело, и обязательно в этот день шёл дождь.
На Пасху, Рождество и Новый год нас, детей, посылали ко всем родственникам (а было очень много тёток и дядек) ходить с поздравлениями. Не пойти нельзя было. Такой был неписанный закон, иначе кровная обида. Собиралось нас человек шесть-семь, мы с сестрой и дяди Стротины дети всегда вместе. Нарядит нас мать, достав из сундука свои «приданые» шёлковые платки, один серый, другой кремовый, и отправляет с напутствием обойти всех тёток и дядей. Так не хотелось идти, но нужно, никуда не денешься! Придёшь в первый дом. Несмело станешь у притолоки, а кто побойчее говорит:
- Здравствуйте, с праздником вас, с Рождеством Христовым! Разговевши? – Затем как обычно отвечаешь на вопросы: «как папа», «как мама»? Получаешь по горстке конфет или орехов и идёшь дальше в следующий дом. Начало сделано. Теперь уже не страшно! В следующем доме уже хором повторяем ритуал и ждём, что же дадут здесь. На улице уже щебечем, хвалимся друг перед другом полученными сластями и спешим в очередной дом. Расхрабрившись, в следующем доме затягиваем хором: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия миру свет разума! Небо с звездою чахуся! И тебе кланяемся с высоты востока! Господи, слава Тебе!». Возвращались домой с лёгким сердцем, очень довольные собой, своими тётками и подарками. Став старой, нашла в книге протоиерея Серафима Слободского «Закон Божий» правильный текст этой молитвы или тропаря, который мы в детстве так безбожно коверкали: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии звездою учахуся Тебе кланятися Солнцу  правды и Тебе ведети с высоты востока: Господи, слава Тебе!»
 Но лучше всего была ярмарка! Обычно за хутором на полянке стояли карусели! Цирк! Выходил клоун по лестничке на крышу и кричал: «Покупайте билеты, покупайте билеты, не опаздывайте!» - Его штаны! Его колпак, его нарумяненные щеки! Диво! Начинал перечислять все чудеса, которые будут показаны. Невозможно было спокойно стоять.
 А разные палатки, чего только в них не было!  Шелка, шали, игрушки! А столики с халвой, из которой пялились орехи! А лимонад! Графин с розовой водой и плавающим лимоном! Но самое вожделенное это мороженое! Берёт продавец формочку и начинает священнодействовать: кладет на дно тонкую лепешку-вафлю, затем начинает накладывать мороженое, всё время выравнивая лопаточкой, то вдруг наложил целую гору (стоим, ликуем!), вдруг он той же лопаточкой начинает выравнивать, оглаживать, гора уменьшается, снова положил, снова выравнивает. Стоим, глаз не отводим, замираем! Наконец, резким взмахом подталкивает снизу формочку, вся масса поднимается кверху, сверху кладёт ещё вафлю и, наконец, она у тебя в руках. Стоим и лижем осторожно и поглядываем друг на друга. Каждый хочет продлить удовольствие!
 Бродим, пока иссякнут данные родителями деньги. Ждём этого праздника целый год. Накануне дед обычно говорил:
- Ну, дети, скоро приедет Туна! Туна! Бах! Бах! – так называл он ярмарочную музыку!
Родители матери, Власовы Михаил Алексеевич и бабушка Фаня, в девичестве Некрасова, и наша прабабушка Таня, мать дедушки Михаила Алексеевича, жили через улицу. Бабушку Фаню я плохо помню, она умерла рано. Любимый ее зять, наш отец, не смог вылечить её от воспаления лёгких. Прабабушка Таня или бабка Таня, “Рабиха”, как звали её в хуторе, имела небольшую лавочку, где было всё. Был у неё большой двор. Правую сторону двора занимал дом её сына, отца нашей мамы, левую сторону занимал флигелёк её внука Фёдора, маминого брата. В центре двора стояла её лавка, небольшая лавчонка, вдоль фасада, которой тянулось длинное крыльцо. Слева к лавке притулилась «дегтярня», где стоял керосин для продажи, но, наверное, и дёготь, раз называлась она дегтярной. Справа также притулилась маленькая комнатушка в два окна, одно на улицу, другое во двор. Здесь и жила сама бабка. Из комнаты под потолком было маленькое окошечко в лавку. В это окошечко я часто наблюдала за покупателями и бабушкой, забравшись к бабушке на кровать и подложив ещё большую подушку. Лавка никогда не отапливалась, и у покупателей и у самой бабушки клубами валил пар изо рта. Казалось, они курят и выпускают дым. Это и было центром моего внимания. Налюбовавшись, я слезала с подушки, раскладывала на ней семечки, большие были коровки, маленькие телятки. Телятки сосали своих мам – я играла. Игрушек у нас никаких не было
Вся наша семья была крепко привязана друг к другу. Родители нас нежно любили, работать никогда не заставляли, только иногда мы с Лёлей мыли пол. Посмотришь и ахнешь: как много мыть!
-  А ты, доченька, не смотри, что так много. Глаза страшатся, а руки делают да делают. Смотришь, уже всё и сделали
Кроме этого раза  два-три приходилось отогнать корову в стадо. Это было очевидно в том случае, когда мать сама не успевала. Это было такое ответственное задание, которое выполнялось безропотно. Нужно было гнать корову через хутор, а там, если стадо ещё не ушло, отогнать за хутор в поле. - Дальше она сама найдет дорогу, - говорила мать. Страшно – а вдруг не получится. Стада обычно в хуторе уже не было, поэтому мать и посылала нас,  проспав, сама уже не могла идти – было у неё много других дел. Идёшь по улице, подгоняешь слегка хворостинкой и на ходу спишь. Вдруг попадаешь ногой в холодную лепёшку от прошедшей раньше коровы. Сквозь пальцы «чвиркнет» холодная жижа – как неприятно! Ещё и мучаешься, что не найдёшь это «чертово» стадо, или его уже далеко угнал пастух, и боишься опозориться.
Мать в молодости часто пела. И когда она пела, всегда поглядывала на нас, будто или стеснялась, что она поет, или пыталась понять, какое впечатление производит ее пение. Поглядывала и улыбалась. Отец же когда пел, он нас не замечал, он пел для себя, особенно любил он песню "Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит”. Пел он с грустью в голосе, когда же доходил до того места, где говорилось о смерти, он совсем грустнел: “…но не тем холодным сном могилы я б желал на веки так уснуть, чтоб всю ночь, весь день мой сон лелея, про любовь мне райский голос пел, надо мной чтоб вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел”.
 Бедный, бедный мой отец, похоронен он в Старочеркасске, и мы даже не знаем его могилы, её нет. Ни камня, ни креста. Приблизительно я помню то место, где должна быть могила. Мы с Лёлей когда приезжаем на кладбище, походим  по тому месту, потопчемся, погрустим и уезжаем опять  на долгие годы. Место его захоронения годами почему-то не трогалось, будто в Старочеркасске за эти 50-60 лет никто не умирал.
Отец принимал больных у себя в комнате, которая называлась приёмная. Мать ему помогала готовить порошки (он был и аптекарь), мыла ежедневно после приема больных полы. Проходили больные через дверь с улицы, которая называлась парадная. Мы ходили через дверь, которая выходила во двор. Однажды вечером собрались гости. Мужчины в зале играли в преферанс, женщины находились в столовой. Наверное, им стало скучно без мужчин, пошептавшись, решили пошутить над отцом. Шура Козлова, самая молодая, самая веселая, которая никогда не могла усидеть на месте, вырядилась в какой-то жакет и юбку, которые мать достала из комода и которую мы на ней никогда не видели. Была у меня шляпка зеленая, покрытая, казалось, травкой, я её вообще никогда не надевала из-за её очень нарядного вида. Мать там же в комоде отыскала кусок черной вуали. Шура в шляпке и под вуалью была невообразимо шикарная. Выпустили ее через кухню во двор, с парадного она постучала, мужчины переглянулись: кто бы это мог быть в такое позднее время? Мы, дети, плясали от нетерпения, что будет дальше. Отец торопливо пошел открывать дверь. Спрашивает:
-  Кто? – С улицы доносится незнакомый голос:
- Фельдшер Зерщиков здесь живет? – Голоса никто не узнал, так она его изменила. Отец открывает дверь, ведёт её в квартиру. Она входит и здоровается. Все мужчины, вытянув шеи, заглядывают в приёмную. Не узнал даже родной муж! Женщины корчатся от смеха, выглядывая из спальни. Отец как-то растерян, она не выдерживает, фыркает.
-  Да ведь это Шурка! – говорит кто-то из мужчин. Общий хохот, мы выскакиваем и просто пляшем от восторга. Для нас, детей, такие вечера были просто праздник.
Но зато, когда наши родители уходили в гости, и к нам приходила баба Даша, было очень скучно. Придя к нам, бабушка обходила все комнаты, заглядывала под кровати, под столы, открывала в буфете нижнюю дверцу: - Не спрятался ли вор, - говорила она, шла с лампой в коридор и кухню: не притаился ли кто? На нас нападал страх, мы с Лёлей залезали под стол (он был необыкновенно длинный), брали журнал “Нива”, журнал был большой, подшит за весь год из месячных выпусков, тяжелый, в переплете, но сколько там было всего! Смотрели картинки, листали, листали, пока газа не начинали слипаться. Тогда мы шли спать, забыв о бабушкиных опасениях. Бабушка с Лёнькой давно уже спали.
1914-й год. Я стою во дворе у дяди Строти. Во дворе и в доме пусто. Жаркий день. Вижу, скачет казак на лошади, в руке у него какой-то флаг. Он кричит:
 - Война! Война!
 Скачет он по направлению к церкви. Тут же раздается колокольный звон. Набат. Он такой непривычный, непохожий на обычный церковный, что становится страшно. Вскоре люди собираются на церковной площади. Бросив работу в поле, они бегут испуганно на площадь. Так встретил наш хутор весть о войне с Германией.
Соседи наши решили забаррикадироваться от войны: навесили на ставни железные болты, на двери тоже, даже на колодец, который был у них во дворе. Приправили крышку и  повесили громадный замок. Было страшно и немного завидно – у нас в доме ничего подобного не предпринималось. Окна стояли распахнутыми, глядели, казалось мне, беззащитно. Впрочем,  кроме этих Белоусовых, с дочерью которых я училась в школе, никто тоже ничего не предпринимал В этом доме когда-то по воскресеньям играл граммофон, лились чудесные звуки, от которых хотелось прыгать и петь, а иногда , наоборот, грустить и всем всё прощать.
В первый раз я услышала граммофон, когда была еще мала. Я с опаской заглядывала в трубу, в тумбочку, на которой он стоял, и где лежали пластинки. Граммофон был у нас большой редкостью, и жители хутора прохаживались вдоль окон, у девушек в руках были носовые платочки с семечками, они слушали, грызли семечки, угощали ими ребят. Было очень весело, а теперь дом стоял, как крепость и оттуда никаких звуков. Впрочем, только это и изменилось в жизни хутора, всё осталось по-старому, так же люди по утрам с мотыгами и лопатами шли в поле, лишь несколько казаков, получив повестки, уехали. Казак должен был иметь лошадь, сбрую, брюки с лампасами и фуражку. Провожали их всем хутором. Репела гармошка, пьяные выкрики, пение и бабьи слёзы. Казачки шли рядом с лошадью мужа, припав к его стремени, сам он гордо восседал в седле. Ушли, и всё стало на своё место. Война была ещё далеко.