Бездна. Глава 3-1. Безобразные лица

   Людей было много. Огромная толпа заполняла площадь, разливаясь, наподобие осьминога, дальше по улицам.

   Я возвышался над этой толпой на разукрашенной плакатами снаружи и обитой изнутри бархатом комфортной трибуне.

   Я должен сказать этим людям нечто весьма важное. И я говорю, говорю… В порыве воодушевления принимаю многозначительные торжественные позы и из презрения к насмешникам делаю указательные жесты. Но все почему-то смеются, тем больше, чем в более высокие материи я возлетаю.

   Взглянув на себя, я понимаю причину всеобщего веселья: на мне шутовской костюм.

   Я с ужасом понимаю: нужно как-то выходить из положения. Мне ужасно стыдно, что я в таком наряде предстал перед людьми. Но чувство долга берёт верх: я должен высказать высочайшие истины — и я высказываю их. Бойко отвечаю на все вопросы. Но сказанное обесценивается моим шутовским костюмом: все плачут от смеха и показывают на меня пальцами.

   Из толпы раздался голос:

   — Тогда почему для человека так притягательны безобразные лица и мерзкие запахи?

   — Как вы думаете, обезьяне кажется красивым такой же безобразный краснозадый сородич? Вы видели, как собака наслаждается запахом тления, от которого мы воротим нос?

   — Да, но какая связь?

   — Если вы марксисты, то должны признавать и обезьянье, и собачье родство…

   — От марксиста слышу!

   — Я не марксист, но просто атеист.

   — Знаем таких атеистов… Люди! Я знаю, почему он так восторгается своими ужимистыми предками!

   — Обезьяна, в отличие от вас, господин, заботится о будущих поколениях маленьких обезьянок: кормит, защищает, ищет вшей! — я продемонстрировал на себе, как она это делает, чем вызвал такой приступ хохота, что многие зрители от слабости падали на асфальт.
 — Прошу вас, товарищ выступающий, ещё раз покажите, как вы ищете вшей!

   Чтобы не провоцировать смех, я продолжил, как ни в чём не бывало:

   — У истинного марксиста должен быть бог — некий человек, произошедший от обезьяны, одухотворённый и окрылённый отсутствием бога и научившийся трудиться на благо партии!

   — Да-да, и имеющий гарем малолетних наложниц!

   — А мы ему вместо девчонок подсунем гарем мелких обезьянок!

   — Тогда судить его будут по двум статьям: скотоложство и совращение малолетних обезьянок!

   Огромная толпа ещё больше захохотала — над шутовским костюмом? Или, по закону подлости, они догадались о моих эротических мечтах? Но они не могут знать мои тайные мысли! Я — материалист! Я не допускаю существование духовного мира и, следовательно, экстрасенсорного восприятия. Они просто смеются над шутовским балахоном.

   Тогда лучше вообще без одежды, чем в таком наряде!

   Я принялся сдирать с себя липкую, как паутина, ткань, и вдруг обнаружил, что под бумажной одеждой скрывается обезьянья шерсть.

   — Это гамадрил!

   — Он самозванец!

   — Гоните его!

   — Ловите его!

   — Это он своим безответственным поведением развалил Советский Союз!

   — А сам метит в президенты!

   — Готовит жидо-масонский заговор!

   — Вот кто виноват, что цены у нас запредельные, и с каждым днём растут!

   — Подумать только: хлеб стоит четыре тысячи рублей! За молоко — выложи девять тысяч!

   — Хватайте его!

   — Не давайте ему добраться до власти, иначе он будет неуязвим!

   — Не дайте ему добраться до леса! Щас мы его поймаем.

   Я прыгнул на дерево и, перехватывая ловкими руками ветви, мгновенно забрался на вершину огромного тополя. Верхушка покачивалась. Я прицеливался, как бы половчее прыгнуть на соседний пятиэтажный дом. Но на прыжок не решился. Вероятность допрыгнуть до дома невелика. А если и допрыгну, то в доме, стоящем изолированно от всех других домов, огромная толпа несомненно настигнет даже на крыше.

   — Братья! Мы с вами произошли от одной обезьяны! Давайте будем снисходительными друг к другу…

   Но толпа смеялась. Только теперь не весело, а злорадно, предвкушая предстоящие токсодермические утехи.

   Я раскачивался на тоненькой веточке и понимал, что толпа не разойдется даже ночью. Люди, сменяя друг друга, будут караулить вечно. Потом начнут пилить дерево… Нет, не начнут: дерево обязательно придавит с десяток человек. Я и без того спущусь вниз от усталости, голода, или даже от старости.

   Осталась последняя надежда. От пятиэтажки тянулся толстый телефонный кабель. Если сумею допрыгнуть (а что остаётся делать?!), есть шанс быстренько спуститься возле реки, а там…

   Тянуть некуда! Я мысленно наметил путь бегства и — была – не была! — со всей силы прыгнул-сиганул на провод…

   … но чуточку не дотянулся до кабеля и рухнул прямо на головы радостной толпы.

   Многочисленные руки принялись меня хватать, дёргать, щипать, душить… Я отчаянно сопротивлялся, пытаясь грозными рыками отпугнуть наседающих мужиков… Потом решился на крайнюю меру: больно укусил за нос особо визгливую особу, схватившую меня за хвост. Как я предполагал, меня кинули на асфальт, и несколько коленок придавили меня так, что я не мог шелохнуться.

   Я начал верещать — и проснулся…

   Неужели это был сон? Не заметил ли кто, не проник ли кто-нибудь в тайны моих сонных грёз? Но главное — кричал ли я на всю аудиторию или просто стонал… Но вокруг — беспробудный дарвинизм. Лишь близсидящие студентки с улыбками смотрели на меня. Как обычно, профессор Абрикосов гипнотизировал заунывным правильным голосом и знаменитой стойкой “смирно”.

   Потом преподаватель устроил целое действо: он показывал, как питекантроп с задумчивым хрюканьем высекает огонь и в это самое время думает о скорейшем развитии цивилизации и благе будущих потомков. Ждите! Будет он о цивилизации думать! Он даже не жаждал памятника от Геккеля, Дарвина и Ко.

   Я расслабился. Перед казнью и предстоящими токсодермическими испытаниями. Блаженно слушал, как обезьяны медленно, но верно превращались в людей. Как необходимость добывать пропитание и огонь, как созидательный труд на благо человечества преобразили питекантропа в одухотворенного человека. Я готов был слушать об этом бесконечно, пусть бы урок не закончился никогда: после урока подойдёт староста или, чего хуже, Аэлита и злорадным голосом сообщит новость — тебя исключили из комсомола и университета, готовься подписывать обходной лист.

   Причина простая. Два месяца назад я потерял комсомольский билет. Точнее, у меня в магазине украли портфель; там лежали паспорт, проездной, студенческий, читательский, но главное — комсомольский билет.

   Паспорт и читательский билет мне быстро вернули — их милиция нашла у бомжей на теплотрассе. Проездной купил новый. Студенческий пока не был нужен.

   А вот комсомольский билет… Пока я успешно скрывал потерю. Я “кормил завтраками” комсорга и старосту группы, когда требовали его для отметки уплаты членских взносов. Но однажды меня прямо-таки припёрли. Пришлось сознаться.

   — Комсомольского билета у меня нет. Его украли, — я говорил это, глядя в глаза комсорга. Дерзко… если бы не… Но я пытался придать своему взгляду решимость революционеров перед неминучим расстрелом.

   — Опять врёшь?! Кому нужен твой билет?

   — Никому не нужен.

   — Что ты сказал? Да за такие слова…

   Мне бы раскаяться и испугаться. Но я вдруг взбесился:

   — Настучишь? А кто только что сказал, что никому не нужен комсомольский билет? Говорил? Конечно, говорил: кому на хрен нужен эта картонка?!

   — Нет-нет, я не так говорил…

   — Именно так. И если ты стукач, то с нынешнего дня ты уже не будешь стукачом, ты вообще не будешь никем! Тебя сожрут твои же комсомольцы!

   — Тебе не поверят. Поверят мне.

   — Очень-то нужно фискалить… Что касается комсомола, то просто надоело лицемерить.

   — Так-та-ак, на ближайшем комсомольском собрании мы поставим вопрос о непосещении собраний, о недостойной комсомольца халатности, о преступном разгильдяйстве. О дерзости. О кощунственном пренебрежении к ленинскому комсомолу! О твоём позорном исключении!

   — Давно пора.

   Пока я думал, принимать ли совсем уж вызывающую позу или нет, прозвенел звонок. Я с некоторым облегчением зашёл в аудиторию — на урок.

   Без последствий даже малая дерзость не останется… И пусть!

   На уроке я не слушал преподавателя, я воевал с комсоргом, навек расставался с комсомолом. То раскаивался в своём преступном поведении — лишь бы не исключили! — и устраивал в деканате слёзные сцены, называя себя предателем.