Куда ведёт надежда. Глава 4

Толпа из почти что двохсот заключённых нашей маленькой тюрьмы, стоящей уже сто лет в глухих лесах холодного Урала, терпеливо ждала, пока выйдет Виктор Петрович. Все были взволнованы, но никто не выдавал признаков страха. Мы, как собаки, чуяли тогда, что наказывать нас не будут, и этого было достаточно.
На тюремном дворе было холодно; срывался одинокими белыми точками снег. На серых крышах лежал снег, а водостоки побелели от холода. Одежда заключённых хоть и плотная, но вовсе не согревающая - всё равно завернуться в большой кусок картона. Никакого головного убора у нас тоже не было, только охранники носили коричневые меховые шапки.
Часть из них стояла наверху, на вышках, с автоматами наперевес. Двое стояли возле главного входа - широкой, как ворота, деревянной двойной двери, напоминающей всем и каждому о давнем прошлом этой тюрьмы.
Через 10 минут ожидания двери открылись, и вышел директор в кампании Кротова и двух охранников. Подняв руку, директор заставил все молчать. Оглядевшись, он сложил руки в карманы своего кожаного пальто и начал свою речь. Если сперва из отдалённых углов можно было услышать шёпот, то уже спустя первые минуты стих и он. Новость о новой работе произвела на всех сильное впечатление. Свою речь директор закончил так:
-Каждый из вас напишет на небольшом клочке бумаги своё имя и бросит её в ящик! Мы отберём семь человек.
Почему бы не выбрать заранее эту семёрку из лучших людей, которые на взгляд Кротова или директора подходили лучше других на эту должность? Потому что не должно быть в тюрьме таких. Всё равны. Ни умных, ни глупых, ни хороших, не плохих, ни людей, ни зверей. Всех меряли под одну мерку. Поэтому случайный выбор выглядел лучше всего.
Впрочем, как мне позже рассказал Кротов, никакого случайного выбора не было. Он сам выбирал всех. Поэтому ничего удивительного не было в том, что выбор пал на меня, ещё на двух человек - молодого, два года назад осуждённого парня по имени Виктор Мехов, и Алексея Серебрякова, контрабандиста. Но вот совершенно нереальным казалось другое - Кротов выбрал Селина и братьев Валиевых. Зачем он специально приближал к себе людей, которых было бы правильно держать как можно дальше? Я не понимал.
Но, нужно указать ещё одного - это бывший солдат польского сопротивление, Ян Новак, убивший двух советских офицеров во время пьяной драки.
Такая вот группа получилась. Кротов мне говорил, что когда Берков увидел этот список, и причины осуждения, написанные возле каждого имени, он пришёл в ужас и заявил, что не собирается превращать конный завод во вторую тюрьму. Но Виктор Петрович спокойно объяснил ему за чашкой крепкого и уже не горячего чая, что почти каждый из заключённых обладает столько неблагоприятной характеристикой, но эти люди вовсе не так плохи, как о них пишут.
- Тебе нужны их умения, а не их прошлое. Помни, ради чего мы все это затеяли!
Я уверен, что Виктор Петрович сам никогда бы не поверил в ту чушь, которую сказал, если не считать, конечно, финансовой причины.
Берков, пусть и после долгого недовольного и неуверенного вздоха, всё же дал своё согласие.
- Если  кто-нибудь из этих… людей причинит какой-то вред моим работ-никам, лошадям, или даже инструментам, или же будет просто плевать в потолок вместо работы, то это будет их последний визит сюда,- уверенно говорил он.
А Виктор Петрович слышал следующее: «Если хоть кто-нибудь из них помещает мне получить долгожданные денежки своей ленивой преступной натурой, то этой будет их последний день в жизни вообще».
На следующее утро всех восьмерых вызвали в кабинет к директору. В тот день там было в особенности тесно. Солнечный свет еле пробивался из-за густых сплошных, как море, туч – скоро они обещали своим видом рассеяться огромным снежным навалом.  В кабинете нас уже ждали директор с Кротовым.
- Мы поедем туда на автобусе,- сказал Виктор Петрович, застёгивая пальто прямо в кабинете,- ехать  не более получаса. И помните - ведите себя тихо и выполняйте, что говорят. Попробуйте хотя бы показать, что ваши прогнившие мозги ещё способны думать!
- Мои способны,- ухмыляясь, сказал Ян Новак, плавный  польский акцент которого даже спустя 9 лет заключения служил поводом для насмешек,- именно поэтому хочу спросить: какого хера, по вашему, убирать лошадиное дерьмо, рискуя получить по лбу копытом от этой самой лошади лучше, чем разбирать машины на запчасти?
- Нам всегда будет,  кем тебя заменить, в случае чего!- спокойно сказал Кротов, стоящий с отстранённым видом.
- Вот оно что! Ну, спасибо!- стиснув пожелтевшие зубы, сказал поляк.
- Кончайте трёп, придурки!- в кабинете прогремел голос Дмитрия Алексеевича, уже одетого в серый тулуп,- автобус вас ждать не будет!
В кампании 4 охранников, включая самого начальника охраны, директора и Кротова, который, к слову, был одет в ту же тюремную робу, что и обычно, мы покинули кабинет.
Выйдя из главного здания, мы миновали заснеженный двор , и проходя под единственным расчищенным проходом, возле стены, добрались до открытых ворот. Охранники на вышках провожали нас любопытными взглядами, наклонившись над железными перилами.  У ворот нас ждал уже привычный белый автобус, который привозит новых заключённых. Его мотор недовольно пыхтел, словно чайник, пока водитель, толстый мужик с огромными гусарскими усами, пытался разогреть этот кусок десятилетнего металла.
- Ехать будет?- спросил директор, недовольно потирая руки и переминая ногами на протоптанном снегу, словно хотел облегчить мочевой пузырь.
Водитель кивнул, что-то нажал на панели справа от руля и дверцы со скрежетом, подобным тому, если елозить металлом по металлу, всё-таки открылись.
- Ну, же ребятки!- улыбаясь, сказал один из братьев Валиевых, Пётр, - давайте-ка поживей, а то так и яйца отморозить можно. Мне они ещё могут пригодиться!
- Очень сомневаясь! – так же улыбаясь, сказал Дмитрий Алексеевич, и пнул того дубинкой по ноге так, что Пётр упал на колени,- ещё раз что-нибудь вякнешь, и будешь хранить свои яйца в баночке!
Все живо залезли в автобус, не забыв, впрочем, пригнуть голову возле низкого входа. Расселись каждый по одному. Кротов сел рядом с директором. Сзади и спереди сидели два охранника с автоматами.
Двери закрылись, и автобус поехал, покачиваясь и с трудом разминая старой пошарпанной резиной только что выпавший снег.
 В автобусе было холодно, никакой системы отопления в середине шестидесятых годов, конечно же, не было, но особого неудобства добавляли ещё железные, с облезлой краской, стулья, который крепились, похоже, не чем иным, как … ничем. При каждом повороте они шатались, словно кресло-качалка, рискуя упасть вместе с сидящим.
Сложив руки на ногах, мы молча сидели, глядя сквозь запотевшие окна на широкие кукурузные поля,  занесённые теперь снегом, на высокие леса, арьергардом которые служили плотные ряды стройных сосен и елей. Природа Урала величественна и стара, отдельные деревья живут здесь столетиями, а леса достигают сотен квадратных километров, а за ними, касаясь тяжёлых белых туч, стояла гора Манарага, но мы об этом никогда не задумывались. Мы впервые за многие годы видели, как широк и необъятен мира за бетонным стенами нашей тюрьмы. Наши глаза, привыкшие к острым углам и маленьким душным, как подвал, комнатам, едва могли полностью охватить всё, что было видно.
Все задумчиво сидели, восхищаясь этой просто красотой. Она манила, была так близка, что казалось, до неё можно дотянуться кончиками пальцев и ощутить её свежесть.
Автобус наехал на  яму и подпрыгнул вверх, как на пружине, что прервало мои мысли. Я поймал взглядом лицо Кротова. Он смотрел на нас и его тонкие, как женские, покрасневшие от холода и ветра губы слегка улыбались. Кротов увидел меня и довольно кивнул.
Дорога к конному прошла в задумчивости и молчании. Всем заключённым было любопытно и в то же время неуютно, как ребёнку, впервые оставшемуся одному в многолюдном месте.
За окнами белыми хлопьями повалил снег. Ветер прекратился, и теперь впереди стояли лишь одна сплошная белая стена.
Автобус вновь повернул, и дорога пошла чуть под наклоном. Наконец впереди, за высокими деревьями, стали проясняться серые очертания двухэтажного здания. Из каменной трубы валил черный дым. Автобус вновь дёрнулся, завернул налево, и теперь деревья отошли в сторону. Перед нами показалось здание, чем-то похожее на школу. Впереди находилось невысокое крыльцо без какой-либо вывески, на двух деревянных дверях умостились большие, низко прибитые металлические ручки. По обе стороны от входа шли окна - всего их было не более 5 с каждой стороны. И лишь в первом слева горел свет. Белая шторка отодвинулась, и показалось чьё-то лицо. Я не мог разглядеть, кто выглядывал. Впрочем, шторка тут же дернулась и вернулась на прежнее положение. Свет в окне погас.
Когда автобус подъехал вплотную к крыльцу и остановился, двери открылись на крыльцо вышли два человека. Слева стоял мужчина лет пятидесяти с пробивающейся в тёмных копнах волос сединой, и красным, кругловатым лицом с живыми проворными глазами- то был директор конного завода Сергей Берков. Справа от него, сложив руки на груди, и довольно внушительной, стояла женщина, которую я видел впервые. Одета она была серые джинсы, заложенные в высокие коричневые сапоги, и черную зимнюю куртку без капюшона с карманами по бокам. Лицо её было несколько встревоженным, румянец на щеках  был явно не только от холода. Её вьющиеся волосы, каштановые по цвету, доходили почти до плеч. Я тогда почему-то подумал, что если завязать их резинкой, получиться очень похоже на конский хвост.
Автобус, немного накренившись, остановился почти вплотную к крыльцу. По команде директора первыми встали двое охранников, которые сидели ближе к выходу и Дмитрий Алексеевич. Двери открылись всё с тем же жутким скрипом, и в тот раз я подумал, что больше всего он похож на скрежет когтей по стеклу. Охранники, которые сидели сзади, скомандовали нам подняться и идти вперед строем по одному. Кротов вышел вместе с нами.
Как ни холодно было в автобусе, но на дороге, которую окружали одни леса да поля, было вдвое хуже. Нас построили в шеренгу. Снег к тому времени уже прекратился, от него остался лишь плавный, как волны на море, белый насып на асфальте, на крутых, как слоны гор, крышах и на подоконниках.
Берков оглядел нас взволнованным взглядом, впрочем, больший дискомфорт у него вызвали именно вид охранников, спокойно держащих в руках автоматы, опущенные дулом вниз. Женщина что-то тихо сказала Беркову, развернулась и скрылась в здании.
Виктор Петрович, улыбаясь, неспешным шагом преодолел три ступеньки, и, поравнявшись с Берковым, протянул ему руку.
- Вот и мы, Серёжа! – сказал он,- как видишь, прибыли вовремя.
- Да уж, - сказал Берков, неохотно пожимая руку.
- Может быть, пригласишь ребят вовнутрь, покажешь им своё детище во всей красе!
Берков посмотрел на нашего директора с таким видом, словно тот предлагал ему пустить в свою спальню бездомную, больную бешенством псину. Или целю свору в данном случае.
Но обмен многозначительными взглядами закончился довольно быстро.
Берков сказал, чтобы мы шли чётко за ним, и даже не думали отходить.
«Словно у нас есть выбор»- подумал я, да и, наверное, все остальные, глядя  не столько на длинные стволы автомата Калашникова, которые почти никогда не стреляли, разве что в воздух, а на не менее крепкие деревянные приклады, ушибы от ударов которых заживает хуже всего.
Все той же шеренгой нас завели внутрь. Пройдя небольшой коридор, мы оказались в просторном холе, похожим на те, что есть в больницах и в столичных гостиницах.
По обе стороны от нас сплошным рядом стояли одинаковые двери с но-мерным знаком на каждой. Впереди, прямо перед нами, стоял широкий стол с зелёной лампой, наклонённой на бок и белый дисковой телефон с закрученным, как у хвост у свиньи, проводом. За столом сидела женщина лет 60 в сером свитере и тёмными тугими волосами, завязанными в пучок. Это место выполняло  функции приёмной, как мне позже сказал Кротов. 
За ним находилась другая двойная дверь, почти полностью идентичная парадной, только на левой двери не было ручки. С боку в холе стояли ещё две двери - туалеты, как мы узнали позже. На стене с боку висел плакат с перекрещёнными Серпом и Молотом на красном.  За то время, пока мы рассматривали не слишком громоздкое или величественное, но довольно по-хозяйски ухоженное здание, перед нами появилась та женщина, которая ушла с крыльца сразу после нашего прибытия.
Мы вновь стали шеренгой.
Берков посмотрел на Виктора Петровича, и понял, что именно сейчас нужно говорить, если он собирался что-то сказать. Его кадык поднимался и опускался, словно мячик для пинг-понга, он нервно глотал слюну и никак не решался начать.
- Я думаю, ваш директор уже сообщил вам…- начал он, наконец, и снова запнулся.
«Плохое начало» - подумал я, сдерживая улыбку,- не покажешь псам, кто хозяин, вечно будешь уходить под тихий злобный лай».
- …сообщил вам, для чего вы здесь. Это была его идея. Сразу скажу,- он глубоко вздохнул, и с этим вздохом его глотка будто набилась нужными словами - он стал говорить быстрее и чётче,- что я не одобряю подобного рода эксперименты. Если я не прав, тем лучше для меня и возможно для вас.
Я повернул голову в бок и отчётливо уловил нотки недовольства в частом сопении Селина. Да и других тоже. Если каждый из нас был в душе уникальным, то тюремная частичка, которая со временем становится больше и ощутимее, словно опухоль, у всех нас одинакова. И я понимал их негодования: « Мы можем терпеть грубость охраны, как иные дети терпят строгость своих родителей, не спрашивая почему, то спокойно слушать речь какого-то слащавого мужика, который смотрит на тебя, словно на паука, с отвращением и желанием поскорее избавиться, мы не могли, как не станут терпеть и дети грубость и предвзятость незнакомцев».
- Но раз уж вы здесь,- продолжал Берков, - то должны познакомиться с персоналом. Это Елена Андреева. Тренер, жокей и …
- … и женщина!- сказал Селин хриплым голосом.
Всё заключённые улыбнулись, не сводя пристальный взгляд с женщины пристальный взгляд.
Чтобы понять, как себя ощущает мужчина, впервые увидевший за долгие годы женщину, представьте себе человека, вдруг наткнувшегося на старый велосипед, на котором он ездил в детстве. И первая мысль, которая наверняка посетит его - это сесть и прокатиться на нём…
Елена Андреева держалась взволнованно, опустив руки. Но в страхе, который легко читался в её зелёных, как рубины, глазах не было неприязни.
- Вы весьма наблюдательны! – сказала она наигранно спокойным, даже детским голосом,- она вам пригодиться во время работы! Как вас зовут?
           - Игорь,- он облизал красные губы,- для тебя просто Игорёк , родная!
Все вновь усмехнулись.
Елена чуть видно поморщилась. Вздохнув, она кивнула, и словно собираясь с мыслями, опять начала говорить:
- Прежде чем показать вам разные помещения и непосредственно самих лошадей, хочу спросить: кто-нибудь из вас имел дело с лошадьми когда-нибудь?
Я ожидал молчания, потому что  был уверен  в том, что никто из нас, кроме, разумеется, Кротова, и близко не стоял рядом с лошадьми. Но послышался голос Селина, резкий и едкий, как запах просроченного шампанского:
- Ну, как тебе сказать, родная! Была у меня жена - та ещё кобыла, хоть в телегу запрягая. Оседлать такую тушу было весьма не просто, так что, наверное, я могу называть себя профессионалом в обращении с лошадьми!
Шутка на такую тему в купе видом женщины за многие годы вызвала приступ смеха. У меня в горле застрял неприятный липкий сгусток, словно комок волос в стоке, но я всё равно смеялся, немного опустив голову.
К Селину подошёл Дмитрий Алексеевич и ударил его палкой в живот. Задыхаясь от смеха, тот упал на колени, скрутив от боли худые руки, заложенные назад.
- Заткнитесь, свиньи!- я ожидал услышать это или что-то подобное от Дмитрия Алексеевича, но это был голос Виктора Петровича.
Я поднял голову, и увидел, как Берков, который весь трясся от негодования, словно при эпилептическом шоке, что-то настойчиво сказал Виктору Петровичу. Тот отмахнулся, как от назойливой мухи, и ответил «Подожди!».
Елена, которая стояла на том же месте, злобно окинула нас взглядом. Её ладони, маленькие, с аккуратно подстриженными ногтями, сжались в кулаки.
- Имейте уважение!- резко сказала Елена, подойдя к Селину за два широких шага. Её глаза горели негодованием, один из самым приятных мужчинам  светил женских глаз.
- Не лезьте к нему, гражданка!- сказал Дмитрий Алексеевич, но Елена не обратила на его возглас никакого внимания.
- Извинитесь,- сказала женщина, глядя Селину прямо в белки его полузакрытых глаз,-  сейчас же!
Селин выпрямился, губы его скривились от боли, но он не тронул женщину, не накричал на неё, а просто продолжал молча смотреть на неё.
- Извинитесь, Виктор, если хотите здесь работать дальше,- теперь уже спокойно сказала Елена, кулаки её превратились в прямые ладони, она немного наклонила голову, словно хотела поцеловать его.
Селин опустил голову, и в глазах его в тот момент я впервые увидел сожаление - тонкое, почти неуловимое ощущение в душе жестокого поневоле человека.
- Не хочу, но извинюсь, - сказал Селин, и в голосе его теперь уже не звучала усмешка, он говорил правдиво, как говорят перед смертью, - Извините!
Елена кивнула и коротко улыбнулась, затем развернулась, как солдат на параде, и подошла к Беркову, которые смотрел за этим диалогом с беспокойством и раздражением.
- Продолжим нашу небольшую экскурсию, - сказала она.
- Но, ведь…
- Продолжим! Пройдёмте за мной!
Виктор Петрович переглянулся с охранниками, смерил Селина ненавистным взглядом, и приказал нам идти дальше.
Женщина, сидящая за столом, осмотрела нас критическим взглядом, сложив руки на газете, которую читала, поздоровалась с Виктором Петровичем и провела нас тем настораживающим взглядом до дверей, ведущих на конный манеж.
Так началось наше первое знакомство с Конным заводом.
Конный манеж-это что-то вроде тренировочной базы для лошадей, только использовалось оно по большей части именно в зимнюю пору, когда выпускать лошадей без надобности на мороз и холод не желательно. С трёх сторон манеж ограждался стенами, на одной из которых были зарешёченные окна, столь знакомые мне и моим друзьям. С четвёртой стороны  был ограждён небольшой железной перегородкой, в которую были вмонтированы два входа. Первый, широкой и высокий, чем-то похожий на вход в салун из американских фильмов конца тридцатых годов, который закрывался щеколдой,-  для лошадей и наездников, второй - обычная дверь для людей, которой зачастую пользовались уборщики. Следующим местом, которое мы посетили, были конюшни для лошадей с денниками. Первыми по счёту были денники с жеребцами-производителями, дальше - для кобыл или заводских маток, как их тут называют, и наконец, для молодняка и жеребят, только что отлучённых  от матерей. Рядом с каждой лошадью был написан на железной табличке её имя и номер. Каждая лошадь, от мала до велика, была клеймена и занесена в реестр. « Как и мы, по большому  счёту!»- подумал я, стараясь уследить за ходом мыслей Елены Андреевой,  которая сопровождала каждую новую вещь, которую мы видели, множеством комментариев.
 Было видно, что она любила это место. Пока мы шли, она указывала нам на лошадей, протягивала руку, гладя их по продолговатой гладкой морде, и иногда что-то говорила о них. В середине своего рассказа она окончательно расслабилась и вошла в привычную роль, совершенно забыв на некоторое время, что перед ней убийцы и насильники, заключённые, которых ведёт конвой.
Пройдя все эти помещения, мы оказались в начале просторного поля, границами которого служили едва видные деревянные заборы, занесённые снегом края которых уходили в далеко в белую даль, сливающуюся с горизонтом. Сбоку стояло ещё одно здание - небольшое жилое помещения для персонала. Даже  объяснений Елены можно было понять, как необходимы такого рода помещения здесь, вдали от городов и деревень, в особенности в снежную пору и дождливую осень. Выбраться или добраться по таким дорогам весьма трудно, поэтому  всякий мог переночевать  в подобного рода общежития. Мне предстоит побывать в них позже.
Кротов тем временем ушёл вместе с Берковым наверх, в его кабинет. А мы, обойдя почти всё, вновь пришли в холл, откуда начинали.
            - Пятеро из вас пойдут с Алексеем убирать денники,- сказала Елена, кивая на молодого человека в серой рабочей форме в толстыми резиновыми перчатками на руках,- трое остальных пойдут за мной.
Я оказался в этой тройке. Вместе со мной пошли Виктор Мехов и Алексей Серебряков.
- Елена… как вас по батюшке?- вежливо спросил Серебряков, пока мы впятером (в кампании одного охранника) шли через конный манеж.
- Павловна,- сказала она, улыбаясь, - так что вы хотели?
- Так-то, я думаю, хотел, что и все - знать, куда и зачем мы идём!
- Значит, вам больше по душе убирать за лошадьми?- спросила Елена дружеским тоном, не оборачиваясь.
- Мне по душе знать, что от меня требуется, Елена Павловна!
- Сейчас увидите!
Мы миновали ворота и теперь шли по узкому коридору, по обе стороны которого на нас глядели спокойными взглядами маленькие лошадиные глаза.
Мы оказались в конюшнях кобыл, только на сей раз мы завернули в не-большую дверь сбоку и пришли в большую комнату с кучей твердой соломы на полу. Не смотря на то, что наверху было квадратное окно, освещало оно очень плохо, и  комната была погружена в гробовой мрак.
- И что же здесь …?,- хотел было спросить своим картавым голосом Ме-хов, как вдруг запнулся от резкого пронзительного звука, похожего на торможение колёс товарного поезда.
Мы все вздрогнули от неожиданности и обернулись туда, откуда по-нашему мнению этот звук исходил. Что-то большое и чёрное лежало сбоку комнаты. Можно было подумать, что это медведь, так это животное сливалось с темнотой, но сгустки белого, как молоко, света едва падали на крупные копыта.
Это была лошадь.
Но я не мог понять, почему она лежала там, не двигалась, а тем более зачем-то ржала. Мы молча сделали пару шагов вперед и остановились, на миг забыв об присутствии в комнате Елены.
- Она больна, да?- спросил Мехов, но только не у Елены, а у меня.
Я пожал плечами, не сводя глаз, уже почти привыкших к темноте, с широкого изгиба спины лошади. Свою острую морду, полностью чёрную, она уткнула в холодный пол, и если бы не крик, который повторился вновь, и не методичное помахивание хвостом, чем-то похожим на большой хлыст, можно было бы подумать, что она мертва.
- Она не больна, она беременна,- голос Елены прозвучал для нас неожи-данно, словно французский вальс вместо утренней сирены.
- Она… что? – переспросил Мехов.
- Беременна. Скоро она родит жеребёнка.
- А,- протянули мы все втроём, стараясь перебороть какой-то мысленный барьер.
С беременность и деторождением можно было проследить ту же самую вещь - со временем эти понятия, как и женщина, стирается из памяти и из понимания, так что в первые минуты вызывает некоторое недоумение, словно старая считалочка из давно забытого детства, которая кажется почему-то знакомой.
- Хорошо!- сказала Серебряков, напрягая глаза, чтобы разглядеть лошадь получше,- почему же тогда здесь темно как у негра… гм… дома!
- Мы вели лошадь из денника в другое помещение, туда,- Елена указала на другую дверь, слева от окна,- но она заупрямилась и  ни в какую не захотела идти. Мы решили не заставлять ее - хочет, пусть остаётся здесь. Будьте добры, возьмите лампу там, в углу!
Я нашёл в сене керосиновую лампу и подал её Елене. Она быстро зажгла её спичкой, повернула маленькую ручку, как на старых ключах, увеличивая огонь, и поднесла лампу к лошади. Та лишь один раз мотнула мордой.
Лошадь казалась раздутой, словно её накачали гелием, как воздушный шар. Внизу, возле сосков, было мокро, и на полу виднелась застывшая белая жидкость.
- А с ней всё нормально? – спросил Мехов, оглядывая животное с некоторым отвращением, словно ребёнок, увидевший дождевого червя.
- Не совсем. У неё вот уже третий день из вымени сочится молоко.
- И это … плохо?
- Да, конечно!- сказала Елена с раздражением,- так-то кобыла здорова, никакими болезнями не страдала, так что думаю у неё двойня. К тому же, это первая выжеребка!
- Ну, это не удивительно,- сказал я, в очередной раз осматривая её округлившиеся и разбухшие, как тесто, бока,- тут и тройня поместиться!
Елена развернулась и обратилась к охраннику.
- Позовите Виктора, он стоит возле денников для жеребцов, и скажите ему, пускай захватит с собой полотенца.
Охранник в недоумении окинул взглядом нас троих.
- А как же они? Мне велено…
- Ради Бога, не спорьте!
Охранник ещё поколебался пару секунд, затем быстро вышел, даже не закрыв дверь.
Наступило молчания, которое только спустя несколько секунд нарушило ржание лошади. Она мотнула головой и выпрямила вперед шею, пытаясь встать, но отяжелевшее тело вернулось обратно в своё положение.
Елена тихо подошла к лошади, присела на колени и провела ладонью по её морде, от ушей до носа.
- Тихо, тихо, родная, знаю, что больно, но скоро всё кончиться, потерпи! У тебя будут отличные жеребята, ей-богу отличные!
Лошадь потянула голову  в такт поглаживаниям, и казалось, немного успокоилась. Елена наклонилась в бок и аккуратно провела ладонью  по спине животного.
- Она вся мокрая, как после скачек!- затем повернулась к нам,- скоро начнётся!
Серебряков, немного нагнувшись, тактично спросил:
- Простите, Елена Павловна, а мы-то здесь причём? Я и лошадей то вижу едва ли не в первый раз, а уж принимать у этого животного роды - это нонсенс. Другие, я думаю, того же мнения. К тому же, у вас наверняка есть люди, который знают в этом толк. До нас же как-то лошади выжере… рожали, в общем!
Я и Мехов поспешили кивнуть. Елена, потирая руки, встала с колена и осмотрела нас:
- Люди были, но благодаря вашему начальнику Берков их всех отпустил.   Да и вам не придётся лезть ей в матку, чтобы достать несчастного жеребёнка. Для этой кобылы этой первые роды, она может не вытерпеть боли, начать брыкаться, как упрямый пони, и повредить копытами жеребёнка, сломать ему шею или ещё что-то. Двое из вас будут держать её за ноги, третий – за голову. Спокойно и аккуратно, ведь не  с бревном же обращаетесь.
Возразить было трудно.
Вдруг сбоку хлопнула дверь. В комнату вошёл Кротов в синей рабочей одежде этого конного завода, с белой керосиновой лампой в одной руке и тазом с полотенцами в другой.
- Я вам помогу, Елена Павловна, буду сегодня вместо вашего помощника!- Кротов поставил принесённое им на пол.
- Георгий, да?- спросила Елена, протягивая руку.
Кротов кивнул и пожал её руку, чуть видно улыбаясь.
Роды начались через 20 минут.
Перед ними Елена расстелила полотенца позади лошади - возле ног и хвоста, Серебряков и я поставили керосиновые лампы. Елена сказал, что ставить их прямо у морды кобылы не стоит - та может испугаться. Никто не спорил, все говорили мало, и не смотря на то, что всё, по словами Елены, шло нормально, в воздухе между заключёнными царило какое-то несильное, но навязчивое волнение, подобное зуду в паховых местах.
После долгих лет монотонной жизни нервы теряют способность «натяги-ваться», как говорил мой отец, и чутко реагировать на изменения. Заключённые живут аморфно, воспринимая уже въевшийся в мозгу процесс как должное. Такая жизнь превращает нас в отлаженные механизм, хладнокровный и непоколебимый, идущий по одному и тому же кругу сотни тысяч раз. Настоящая «петля времени».
- Ты имеешь представление, как это всё будет происходить?- спросил я у Кротова за несколько минут до выжеребки.
- Примерно. Мне рассказывали об этом очень давно, но своими глазами я этого не видел.
- Ничего сложного,- я нервно улыбнулся, ощущая, как стекает липкий пот по грязным ладоням, застревая между ногтями серыми комками,- нужно только держать ноги лошади, чтобы та не нанесла вред жеребцу. Всё просто!
- А, ну, да!- сказал Кротов, кивая.
Через 5 минут начались роды.
Кобыла взвыла, попыталась встать, но безуспешно. Она повернулась немного вбок, приподнялась на передние ноги, словно просила милостыню, и в тот момент из-под хвоста медленно потекла жёлтая жижа. Дергая ногами, лошадь вновь повернулась вбок и заржала, приткнувшись горячим носом к холодному бетону.
- Держите ноги и голову!- по-офицерски чётко скомандовала Елена.
Мы переглянулись. Первым пошёл Мехов. Он прижал ноги кобылы к земле, и, повернув лицо вбок и зажмурив глаза,  боясь получить удар копытом, держал лошадь. Я ступил к голове кобылы, и, придерживая животное за холку, стал гладить её, как Елена. Сверху вниз, от ушей к носу, плавно и без сильного нажима. Кобыле не нравились прикосновения чужого человека, он то и дело мотала головой.
- Боже правый! – произнёс Серебряков, и, скривив лицо, отвернулся.
Я посмотрел назад и увидел, что вызвало такое восклицание.
Хвост лошади поднялся вверх, а из влагалища следом за жёлтой жидко-стью последовал плодный пузырь, наполненный жидкостью, сквозь который были видны тонкие ноги жеребёнка. Сам вид этого процесса - раздирания кожи, выталкивание плода, и ржание кобылы прямо перед моим лицом, вызывал у меня неприятное, блевотвоное ощущение. Я убрал одну руку от морды кобылы и закрыл ею рот, пытаясь глубокой дышать, но вдыхал лишь специфический приторный запах чего-то протухшего и редкого. То же самое ощущали и Мехов, и Серебряков, и даже у Кротова, который сидел прямо у места родов и видел всё гораздо отчётливее меня, на лбу выступили капельки пота, и на щеках показался румянец.
Лошадь же тем временем жутко брыкалась, мотала ногами, зарывалась мордой в сено, пыталась встать.
В то время как первый жеребёнок почти полностью показался на свет Божий, лошадь особенно сильно дёрнула ногой и ударила неосторожного Мехова в колено.  Тот, стиснув зубы, отпустил конечность лошади, и, ковыляя, отошёл назад.
- Стань, вместо меня, Кротов!- попросил он, присаживаясь на пол,- ублюдская лошадь!
Кротов что-то сказал Елена на ухо, быстро обошёл Серебрякова и оказался между нами, уже хватая животное за ноги.
Когда первый жеребёнок полностью покинул материнское лоно, то он тут же попытался подняться, приоткрыв маленький ротик, но тонкие ножки тут же подкосились, и он упал прямо на полотенце. Елена подняла его с пола, окутала им малыша, и, взяв его на руки, как своего ребёнка, пошла к двери.
- Эй, Елена Павловна, вы куда собрались?- спросил я, оборачиваясь.
- Я сейчас вернусь. Другой малыш не пойдёт раньше чем через 20-30 минут. Пуская пока мамаша отдыхает!- и скрылась за дверью.
«Мамаша» действительно отдыхала. Опустив морду на сухое сено, он немного  поджала под себя мускулистые ноги, и смирно лежала, давая о себе знать только глубоким частным дыханием.
Между появлениями жеребят прошло где-то 15 минут. За всё это время никто не сказал ни слово, только иногда чертыхался Мехов, разглядывая свою опухшую ногу.
Я думаю, что каждый из нас, взрослых людей, людей, считавших себя повидавшими виды суровой тюремной жизни профессионалами, если можно так выразиться, теперь отдали бы многое, чтобы просто уйти куда угодно. Наша психика, пусть и прочная, пусть и привыкшая ко многому, что несвойственно обычной свободной жизни «честного» гражданина, ломалась и сгибалась, словно маленький цветок, от  вещей простых и абсолютно нормальных. В тот момент,  поглаживая роженицу, я впервые так отчётливо, как никогда в жизни, ощутил пропасть, которая выросла над нами и другим миром за долгие годы. Сперва это просто лунка, затем с годами она становится ямой, а десятилетия превращают её в самую настоящую впадину, конца которой не видно в кромешной тьме. А бросив туда камень, вы очень не скоро услышите звук падения, звук разницы, звук продукта, которые справно клепает тюрьма,  как товары на конвейере.
Второй жеребёнок родился быстрее, как мне показалось. Теперь кобыла уже не кричала так сильно и брыкалась ногами, словно бежала во сне, а только быстро дышала, высунув язык, да мотыляла хвостом. Елена унесла этого жеребёнка так же, как и предыдущего.
- Оставьте её пока, пусть побудет в тишине!- попросила Елена, когда вернулась. Волосы её были взлохмачены, на руках грязь смешалась со слизью. Мы молча кивнули и с радостью вышли. Мехов шёл последним, хромая на правую ногу.
Дойдя до конного манежа, Елена сказала нам сесть на лавочку, а сама удалилась.
- Никогда больше сюда не вернусь, - сказала Мехов, осматривая свою синюю, как баклажан, ногу,- лучше уж со Зверем работать!
- Да разница не велика!- улыбнулся я, вспоминая суровое бородатое, вечно неухоженное, лицо начальника мастерской,- то же животное!
Мехов улыбнулся даже сквозь боль. Нам всем нужно было отдохнуть. Мы устали не столько физически, сколько морально, как человек, приехавший в незнакомый иностранный город, где всё новое, но в то же время чужое.
Тем временем вернулась Елена.
- Пройдёмте за мной!- сказала она, улыбаясь.
- Ещё одна лошадь решила родить?
- Нет, нет. На сей раз более приятная вещь.
Елена жестом попросила нас встать и идти за ней. Пройдя через пару длинных коридоров, обойдя несколько деревянных дверей, мы вошли в просторную комнату с окнами, обращёнными к полю и сосновому лесу. В комнате стояло четыре стола с шестью деревянными стульями возле каждого. На самом крайнем была накрыта кружевная скатерть, а возле четырёх стульев стояли большие тарелки с борщом, а по центру располагался круглый поднос с бутербродами.
- Это нам?- несколько удивлённо спросила Серебряков, оглядывая стол.
- Конечно,- ответила Елена, протягивая руку,- садитесь.
Мы переглянулись между собой.
- Видите ли, мы ведь…
- Да ладно вам, садитесь!- Елена прошла вперед и быстро отодвинула стулья перед нами,- давайте же! Вы это заслужили!
- Спасибо! - сказал Кротов и первый сел.
Мы, хоть и несколько сконфуженно, последовали его примеру. Приторный запах добротно сготовленной еды бил в нос, но после долгих лет ежедневного употребления каши и холодного чая вызывал лишь странный привкус во рту, как от слишком жирного торта.
Кротов первый взял ложку, заблаговременно положив возле своей тарелки пару бутербродов с колбасой и белые салфетки, и отхлебнул борща. Затем, улыбаясь, ещё раз поблагодарил Елену, и больше не сказал ни слова до тех, пока ложка окончательно не звякнула о совершенно пустую тарелку.
Мы тоже начали есть. Я закладывал ложку глубоко, но прежде чем подносить её ко рту, выливал половину содержимого обратно. Еда была слишком горячей для меня, слишком пряной. Бутерброды, которые я съел гораздо быстрее, чем покончил с супом, были из свежего, мягкого ржаного хлеба, а колбаса, которую я до того не ел ни разу в жизни, лежала на холодном, тающем во рту масле.
- Вам что, не вкусно?- спросила Елена.
Я поднял голову от удивления и неожиданности, поймав себя на том, что последние несколько минут забыл обо всём на свете и был занят только едой.
- Нет, всё превосходно,- сказала Серебряков, проглатывая горячий, как чай, суп.
Елена расстроенно кивнула, поправляя каштановые волосы. Она думала, что он врёт.
- Вы не поняли, - вновь начал Серебряков, отложив ложку,-  я говорю это вовсе не для галочки. Еда чудесна. Но поймите и вы нас - мы не ели такого никогда, да и к тому же сейчас ведь ещё где-то 2 часа, ведь так?
Елена кивнула.
- Мы привыкли, есть только в строго отведённое время. Утром - в девять часов, и вечером - в семь. В это время мы обычно работаем. Так каждый день, из года в год. Не обижайтесь.
Елена смотрела на него  удивлёнными, расстроенными глазами.
- Ни в коем случае. Я понимаю.
В тот день обед закончился прекрасно. Я чувствовал, что сильно переел - у меня болел живот, и меня тянуло ко сну, хотя, думаю, для человека моего возраста, не питавшегося тюремной пищей, этого было бы даже мало.
Чуть позже какая-то старушка, видимо - здешняя повариха, поставила на соседний стол ещё тарелок с борщом и новый поднос с теми же бутербродами. Они были предназначены для Селина и других, которые вскоре появились.
- Неплохо, да?- спросил я Селина, указывая на еду.
- Да уж, хоть какая-то польза от этого всего, - промямлил он, поедая борщ с каким-то странным ощущением, какое испытывали мы сами ещё пару минут назад.
- Мы всё время чистили эти как их там… денники, кажется! М-да уже, лошади срут не хуже слонов, я тебе скажу! Ну и занятие придумал нам директор!- говорил Ян Новак, не прекращая жевать бутерброд,-  А вы что делали?
- Ох, поверь мне, нам занятие придумали получше!- сказала Мехов, потирая ногу.
Под недодумываемые взгляды  с соседнего стола мы рассмеялись.
Через час нам велено было ехать обратно в тюрьму. Нас под тем же конвоем погрузили в автобус, рассадили по тем же местам.
- Вы хорошо справились, - сказал Виктор Петрович, - и хотя Берков был не сильно рад вам, и по-прежнему скептически относится к мнению, что, такие как вы способны на что-то большее, чем просто сидеть и пялится в потолок.
У всех было какое-то странное, удивительно приподнятое настроение, так что на эти слова никто не обратил особого внимание. Но когда мы вернулись в тюрьму, это ощущение эйфории стало сходить на нет. Привычная камера, привычные койки, кран, из которого вода течёт только утром и вечером…
Мы с Кротовым молча легли спать после отбоя. И прежде чем заснуть, я уловил себя на странной мысли – я хочу вернуться туда, на конный завод.