Сантрелья гл. 50, эпилог

                Глава пятидесятая
                ИМПРОВИЗАЦИЯ

                Порой по улице бредешь –
                Нахлынет вдруг невесть откуда
                И по спине пройдет, как дрожь,
                Бессмысленная жажда чуда.
                Арсений Тарковский

Постепенно жизнь входила в привычную колею. Я втянулась в работу, окунулась в нее с головой, чтобы ничего не замечать вокруг. Боль несколько притупилась и отступила. Иногда я бередила затягивающуюся душевную рану, снова и снова перечитывая строчки, написанные моим призрачным, будто придуманным любимым человеком.

Прочитал рукопись и брат. Долго смотрел на меня, не в силах вымолвить ни слова, потом обнял меня и сказал:
– Жизнь продолжается, Аленушка! А ты должна быть счастливой оттого, что знаешь – он любил тебя всю свою жизнь. В каждой строчке сквозит эта его любовь. Именно любовь и заставила его взяться за создание этого труда.

Прошло три месяца. Коля, не без трудностей, все же добился восстановления в Институте археологии. Испанская археологическая наука от многочисленных организаций забросала русских археологов запросами на имя Быстрова Николая. Наконец, подключился Ветров, теперь уже не лично Коле, а всему институту, торжественно обещавший спонсировать археологические изыскания Быстрова в Испании. Осознав, что денег от него не требуется, Институт археологии восстановил Николая в должности старшего научного сотрудника и командировал в Испанию на поиски таинственного, полулегендарного Тартесса.

Уже в середине марта, Коля сорвал все свое семейство с насиженного московского гнезда и отправился на встречу со своей мечтой. Эти три месяца Люда вся светилась от счастья и во всем поддерживала мужа. Наблюдая за их отношениями, Ветров признался мне:
– Ты знаешь, хотя я и активно не одобряю этих шлимановских наклонностей твоего брательника, я вдруг понял, что мешал ему все эти годы.
– Не бери на себя слишком много, – успокоила я его. – Сейчас все хорошо так, как есть. А что было, и кто какую роль играл, теперь не важно.

Игорь часто появлялся в моем доме, по-прежнему помогал мне во многом. Но в свою жизнь и в свою душу я его ни в какую не пускала.
И еще одного человека я упорно не желала пускать в свою жизнь и всячески избегала лишнего общения с ним. Владимир Рахманов слишком напоминал мне Святогора. И дело не только во внешнем сходстве. Просто, он невольно ассоциировался со своим предком и вызывал в моей памяти события, которые я усиленно пыталась забыть.

Однако, Рахманов вошел в жизнь моих родственников. Его часто приглашали к себе мои родители. Он постоянно общался с Николаем. Вместе они всерьез планировали его участие в экспедиции в качестве кинокорреспондента. И невольно я иногда встречала его у родителей или брата. Через сына Владимир передавал мне кассеты со своими фильмами, которые я сама же просила посмотреть. И я звонила ему, чтобы выразить благодарность и обменяться впечатлениями.

Обычно после таких бесед я начинала ковыряться в собственных ощущениях и ловила себя на мысли, что, подобно тому, как манила к себе Святогора похожая на меня Звенислава, притягивал меня Владимир. Я внушала себе, что никто мне не заменит моего древнего друга. Тем более не стоит увлекаться человеком семейным, отцом моего студента. Я гнала от себя прочь этот сон, ставший явью, в котором Святогор приснился мне в современном одеянии. И в борьбе с этим реальным человеком, дабы не допустить даже мыслей о нем, я хваталась за рукопись и изводила себя воспоминаниями об утраченном.

Март выдался тяжелым. Я совершенно погрязла в занятиях, наверстывая пропущенные осенью два месяца. Я, как проклятая, готовилась к лекциям, и читала их студентам все дни напролет, теряя голос. Целый месяц я практически ни с кем не виделась, не могла даже выбраться к родителям, а с Колей простилась, забежав к ним накануне отъезда ровно на час. Я ужасно уставала, а ночью падала и засыпала без сновидений. Я с радостью приветствовала подобную усталость, ибо она лишала меня возможности копаться в собственных чувствах.

Однажды, в конце марта, я брела по грязному серо-коричневому месиву из снега, песка, соли и воды, с трудом волоча ноги. Мокрый снег слепил глаза, затмевая день. Морозная сырость пробирала до мозга костей. Из-за снега я практически не в состоянии была поднять взгляд, и непролазная жижа под ногами, единственная картина, доступная моему взору, не добавляла оптимизма. Только одна мысль занимала меня: добраться поскорее домой. Я освободилась пораньше в тот день, потому что студентов сняли с занятий на спектакль. И теперь я предвкушала отдых дома с ногами на диване, чашкой горячего чаю и совершенно ненаучной книжкой в руках.

В толпе я с кем-то столкнулась и, бросив на ходу вежливое извинение, ринулась дальше, с опущенной головой, наперекор стихии. Кто-то преградил мне путь. Я подняла глаза и обожглась о взгляд до боли знакомых зеленых глаз. Я на секунду потеряла ощущение реальности, чувствуя лишь, как тепло разливается по моей замерзшей душе. Но я быстро спустилась с небес. Передо мной стоял Рахманов.

– Елена Андреевна, здравствуйте! – он широко улыбался. – Еле догнал вас. Вы спешите?
– Спешу добраться до метро и домой, – призналась я. – Очень уж неприятная погода.
– Я на машине. Увидел вас и остановился. Давайте я отвезу вас.
– Что вы, не стоит, – отнекивалась я. – Вот уже метро рядом. А там…
– А там – вам еще пятнадцать минут ковылять по такому паркету. Пойдемте, не стесняйтесь, – настаивал он.

Он взял меня за руку, как когда-то делал Святогор, повел к машине и устроил на переднем сидении. В машине было тепло и, конечно же, сухо. Приемник наигрывал душевные мелодии. И я разомлела и потеряла бдительность.
– Вы ведь ни разу у меня не были. Мой дом отсюда совсем недалеко, – произнес Рахманов, когда мы тронулись.

Я испугалась и напряглась, представляя, как он, с какой-то стати, приводит меня в свой дом, где жена поит меня чаем, а сын, мой студент, недоумевает, зачем это отец привел его преподавателя.
– Давайте заедем ко мне, я напою вас отменным чаем. Я давно собирался поговорить с вами. А потом я отвезу вас домой, а?

Я молчала, съежившись от страха. Проще всего сослаться на занятость и неотложные дела. И я уже открыла рот, чтобы озвучить эту мысль.
– А знаете что? Я же могу показать вам оригинал рукописи Святогора. Она сейчас хранится у меня. Отец, узнав о ваших приключениях, решил, что уже пора передать ее мне, раз я стал каким-то образом причастен к этой истории, – уговаривал Владимир. – Кстати, Николай уже бывал у меня. Теперь ваша очередь.
– Это неудобно, – собралась я, наконец, с мыслями. – Врываться без приглашения в дом, нарушать какие-то семейные планы.

Он рассмеялся:
– Так я же приглашаю вас!
И я сдалась. Корила себя за слабость, но, согласившись, уже не отважилась идти на попятную. Так я оказалась в доме у человека, которого боялась узнать ближе, оберегая свое едва достигнутое и очень шаткое душевное равновесие. Ни жены, ни сына дома не оказалось.

Рахманов провел меня в комнату, походившую на гостиную, устроил на мягком, уютном кресле и, извинившись, ушел хлопотать о чае. От моего предложения чем-нибудь помочь он наотрез отказался. Оставшись одна, я стала осматриваться, изучая интерьер. Стены были украшены разномастными картинками – вероятно, сувенирами, привезенными из многочисленных поездок. Самое большое впечатление на меня произвела миниатюра с изображением Церкви Покрова на Нерли весной во время половодья. Залюбовалась я папирусом, сюжет которого был посвящен семейству мятежного фараона Эхнатона /*Фараон Эхнатон (Аменхотеп IV), живший приблизительно в XV – XIV вв. до н.э., восстал против жрецов бога Амона и попытался заменить поклонение многим египетским богам единобожием – верой в бога Атона/, купающегося в ласковых солнечных лучах. На другой стене висело несколько фотографий: три портрета Алеши в разном возрасте, портретный снимок самого Владимира, фотография съемочной группы во главе со своим режиссером на фоне Новгородской Софии. Последняя фотография запечатлела счастливую молодую пару в одежде пятидесятых годов – вероятно, родителей Рахманова. На комоде мое внимание привлекла необычная композиция – на круглом толстом срезе какого-то дерева полукругом расположились деревянные идолы. С подносом в дверях появился Владимир и, заметив, как я пристально разглядывала истуканов, улыбнулся:
– Это отец мой сам вырезал из дерева. Я уже, кажется, упоминал о его увлечении русским язычеством. Это его подарок.

Он водрузил поднос на журнальный столик.
– Вот теперь распоряжайтесь, а я еще покину вас на мгновенье.
Он вернулся через пару минут с большой пластиковой коробкой, которую торжественно положил ко мне на колени и открыл. Я затаила дыхание. Я всегда ощущала неизъяснимый восторг, когда соприкасалась с древностью. Но, казалось бы, два месяца я только и делала, что терлась о древность, ставшую для меня практически буднями, и можно было бы устать от обилия восторга. Пожалуй, сейчас сердце екнуло в груди не от встречи с тайнами давно ушедших веков, а оттого, что эти листы арабской бумаги и пергамента хранили память о прикосновении рук Святогора. Это сближало меня со старинным манускриптом. В самом глубоком тайнике своей души я берегла воспоминание о ласковых сильных руках своего возлюбленного. Различало нас лишь то, что документ намного позже меня простился со своим автором. Но в этом же состоял и парадокс: да, манускрипт намного дольше находился со своим автором, однако, прошла уже тысяча лет, как они расстались. Я же простилась со Святогором даже еще до его написания, а разлучились мы всего четыре месяца назад.

Я очень осторожно перелистывала драгоценные страницы, ничего не понимая в древних письменах ни на одном из языков, но черпая силы в невидимой одухотворенности рукописи. Рахманов наблюдал за мной: я чувствовала на себе его внимательный взгляд.

– Я рассказывал о ваших с Николаем приключениях своему отцу, главному хранителю рукописи, – заговорил вдруг Владимир. – Он очень заинтересовался и сказал, что вся тысячелетняя череда поколений привыкла верить автору этого жизнеописания, и поэтому он нисколько не удивляется тому, что произошло с вами. Именно эти события и мое участие в них побудили отца передать мне рукопись уже сейчас. И сегодня важный день, потому что отец давно настаивал на том, чтобы я показал оригинал рукописи вам. Особенно вам!

Я была чрезвычайно тронута этим и смущенно кивнула, не найдя, что ответить. Несколько минут мы молча отогревались чаем. Наконец, Владимир снова нарушил молчание:
– Лена, мы редко видимся с вами. У меня даже сложилось впечатление, что вы избегаете меня.

Я улыбнулась и собралась было возразить.
– Значит, я прав, – прочитал он ответ в моей улыбке.
Я молчала.
– Что ж, оставим эту тему. Видите ли, я давно хотел посоветоваться с вами.
– Вы? Со мной? – изумилась я.
– Испанские археологи действительно приглашали меня сделать фильм об их поисках. Да и брат ваш уговаривал меня, уверяя, что материал будет особенно интересным. Мне важно ваше мнение.
– Володя, если честно, то я думаю, что вы уже опоздали на съемки самого значительного.
– Почему?
– Коля, ни дня не будет ждать и, наверняка, уже проник в святилище Святогора. И если святыня действительно на месте, он, конечно, уже извлек ее оттуда.
– Вы ошибаетесь, – сказал Владимир. – Сегодня Николай звонил мне и спрашивал, могу ли я прибыть со своей съемочной группой через неделю. Поездка в Сантрелью запланирована на начало апреля.

– Зачем же тогда вам мой совет? – поразилась я.
Я действительно недоумевала, зачем ему понадобилось советоваться со мной, когда было совершенно очевидно, что ответ известен заранее.
– У вас нет сомнений в необходимости моей поездки? – в свою очередь удивился он.
– В этом у меня действительно сомнений нет. Но почему вы спрашиваете меня, а не своих близких – жену, сына, родителей?
– Сын даже настаивает на моей поездке. Что касается жены, то... жены у меня нет. С Алешкиной матерью мы расстались уже несколько лет назад, – просто сказал он.

И я почувствовала, что почему-то краснею.
– Правда? – глупо спросила я.
– Мы поженились еще в студенческие годы. А в двадцать три года я уже стал отцом семейства. Распределили меня на завод, где я честно трудился как простой советский инженер, – начал вдруг рассказывать Владимир. – И на уровне простого советского инженера кормил семью. Я уже говорил вам, что искал возможности стать достойным своего замечательного предка. И я увлекся кино. Надежда, моя жена, не одобряла моего увлечения. Она не любила, когда я отвлекался на что-то кроме работы. И еще она требовала, чтобы я «не маялся дурью» – это ее слова – и вместо учебы на режиссера лучше пошел бы в кооператив и зарабатывал побольше. Несмотря ни на что, я закончил ВГИК и добился своего. Однако, когда с деньгами стало хуже, когда на глазах разваливался большой кинематограф, не говоря уже о документальном кино, супруга моя заявила, что вышла замуж за неудачника, забрала Алексея и ушла к своим родителям.

Он замолчал. Я не торопила его.
– Боже! Зачем я все это рассказываю вам? Это же совсем вам не интересно! – встрепенулся он.
Я ничего не ответила. Не могу же сказать ему, что, наоборот, мне очень интересно, и что в душе я испытала почти ликованье оттого, что имела право теперь снять с себя запрет на общение с ним.
– Можно, я сыграю вам? – неожиданно спросил он.
– Конечно!

Он подошел к черному пианино, так просто и в то же время благородно вписавшемуся в интерьер гостиной.
– Я немного импровизирую, – смущенно произнес Владимир, обнажая белые зубы инструмента.
Он заиграл. Необычная, в джазовом стиле музыка вырывалась из-под его пальцев. В центральную тему, довольно мелодичную и подчас драматичную, вплетались элементы народных мотивов. От бурных, натянутых джазовых пассажей через веселые напевы и разухабистые аккорды он переходил к тонким лиричным мелодиям с блюзовыми интонациями. Закончил он глубокой лирикой без надрыва, без печали, солнечной и светлой.

Я завороженно слушала, а когда он умолк не сдержала своего восхищения.
– Это просто чудо! – вскричала я. – Вы учились?
– Да, немного. Я же говорил вам, что во всем стремился брать пример со своего предка, – усмехнулся Рахманов.
– Да, – согласилась я, – Святогор тоже очень хорошо играл, только на кануне.
– Накануне вашего ухода? – не понял он.

Я развеселилась. Разъяснила Володе его ошибку и случайную игру слов. Он рассмеялся. И я подумала, что Рахманов очень живо откликается на шутки, и лицо его часто озаряется улыбкой.
– А Алеша играет? – поинтересовалась я.
– Да, Алешка освоил фортепиано и гитару. Надежда не возражала против музыки: она сама в детстве закончила музыкалку. А теперь, когда Алексей вырос, она смирилась с тем, что все Рахмановы заражены какой-то особой жизненной энергией, и ничего не смогла противопоставить желанию сына пойти в театральный.

– Думаю, актерское мастерство – это некоторое отступление от ваших традиций? – выразила я мнение. – Во всяком случае, это ремесло совершенно точно не было известно Святогору.
– Но Алешка пока мало знает о Святогоре. По традиции, сын знакомится с рукописью только после того, как она перешла к его отцу. А так как я стал ее обладателем буквально на днях, то он еще не успел ее прочитать, – сказал Рахманов. – Но у Алешки своя теория. Он, конечно же, нацелился на режиссуру, но считает, что без знания актерского дела невозможно стать хорошим режиссером.
– Мне кажется, у вас с сыном существует большая духовная близость? – восхитилась я.
– С Алешкой мы друзья, и мы никогда с ним не расставались, – с гордостью отметил Рахманов. – А жена… жена предлагала мне попробовать начать все сначала.

Я затаила дыхание.
– Дело в том, что мои фильмы получили признание, – продолжал Владимир. – Их демонстрировали на международных симпозиумах. Я стал получать приглашения не только от наших, но и от зарубежных ученых снимать о них фильмы. А Надя за эти годы так толком и не сумела устроить свою жизнь. Делала попытку с кем-то сойтись, но не удачно. Мне жаль ее. Но…ее уход в трудную минуту я расцениваю как предательство. Семья должна быть вместе не только, когда все в порядке, но и когда нелегко. Предательства я не терплю.
– Я тоже, – призналась я.

– Вы извините меня за это сольное выступление. Сам не знаю, что на меня нашло, зачем я все это вам рассказываю. Просто с вами мне очень легко. И я часто ловлю себя на мысли, что готов поделиться с вами своими самыми бредовыми идеями и самыми глупыми размышлениями. Почему-то я уверен, что вы всегда поймете и не осудите. – Он развел руками. – Видите, я готов искать у вас совета, даже если сам знаю, как поступлю. Готов болтать с вами просто так, ни о чем.
Я ободряюще улыбнулась и попросила:
– Поиграйте, пожалуйста, еще.

Он не стал ломаться и подарил мне еще несколько минут чудесной своеобразной музыки. Потом вдруг резко поднялся, сел в кресло напротив и устремил на меня  свои Святогоровы зеленые глаза.
– Вы избегаете меня, потому что я, очевидно, напоминаю вам о тяжелых испытаниях, через которые вам пришлось пройти в чужом веке, – произнес он. – А меня, напротив, тянет к вам, потому что вы связующее звено между мною и моим предком, которого все его потомки боготворили.

– Владимир, кто сказал вам, что вы ассоциируетесь у меня с неприятными воспоминаниями? – удивилась я.
– Никто. Просто в ваших глазах я всегда читаю затаенную грусть.
Я невесело усмехнулась про себя: «Если б он только знал, что это как раз он – связующее звено между мной и моим утраченным навсегда возлюбленным!».
Вслух же я сделала ответный реверанс:
– На самом деле, мне тоже очень легко с вами общаться. – И вдруг выпалила: – Пожалуй, я не буду вас больше избегать.

И я засобиралась домой. Покидая гостиную, я бросила случайный взгляд на фотографии, и теперь мне стало понятно, почему среди них не было снимка жены.
Рахманов отвез меня домой. Прощаясь, он сказал:
– Через несколько дней я, вероятно, уезжаю в Испанию. Мне жаль расставаться с вами. Особенно теперь, когда вы пообещали не избегать со мной встреч.
– Спасибо за вечер, Володя! Импровизация удалась на славу! Счастливого пути! – и я вышла из машины.
А спустя три дня он улетел в Мадрид.


                Э П И Л О Г

                Ищу я в этом мире сочетанья
                Прекрасного и вечного…
                Иван Бунин

Шел конец июня. Лето уже наступило и незаметно подкатывалось к середине. Ох, и короткое же лето в нашей среднерусской полосе! И погодой совсем не балует: то зной, то дождь, то холод.

Закончилась сессия. Только что последний студент ответил мне на последнем экзамене, и я чувствовала себя опустошенной, точно выпотрошенной. В тщетных усилиях найти хоть крупицу знаний, а может, впрыгнуть в уходящий поезд и вложить хоть крупицу знаний в каждого студента, я принимала экзамены подолгу. Такая методика требовала огромных душевных затрат. Когда сама сдавала экзамены, я настолько нервничала, что пребывала в полуобморочном состоянии, однако, принимая экзамен, я теперь переживала за каждого студента. И приходила к выводу, что, вероятно, сдавать экзамены все же легче, чем принимать.

Этот последний экзамен совпал с невыносимой жарой. Стояла такая духота, что, казалось, из окружающей среды полностью выкачали воздух, и людям нечем стало дышать. Они, подобно рыбам без воды, хватали воздух ртом, но кислород не поступал в легкие. По ночам на город обрушивались оглушительные грозы, не приносившие облегчения. Утро уже встречало всех влажной духотой.

Студент радостно помахал зачеткой и выскочил из душной аудитории. Я упала головой на руки, не в силах двинуться. Немного переведя дух, я заполнила ведомости, сдала их в учебную часть и предстала перед необходимостью выползти на пыльную, жаркую улицу. От влажности пыль казалась разбухшей, а от зноя – горячей.

Пока я добиралась домой, мысли мои беспорядочно блуждали, перескакивая с одного предмета на другой. Мозг не в состоянии был на чем-то сосредоточиться. Когда голова освобождалась от работы, я всегда неожиданно ловила себя на воспоминаниях о Святогоре. Я гнала их прочь, но они все ширились и множились, пока я полностью не погружалась в то время. Что-то екало в груди, однако уже без боли, без надрыва, без острого отчаяния. Неизбежность требовала смирения, и отчаяние сменилось глубокой грустью.

Я никого из близких не посвятила в тайну своей любви. Маму я не хотела огорчать: ей хватило волнений в наше отсутствие. С отцом мы никогда особо не обсуждали подобных тем. Ольга сама переживала тяжелый период – семейный кризис: ее брак грозил распадом, и она прикладывала титанические усилия к его сохранению. Игорю просто не полагалось знать об этом, ни в коем случае. Я боялась какой-нибудь его неосторожной реплики, обидной и насмешливой, которую он бросит с досады, и причинит мне страшную боль, хотя и будет потом всю жизнь раскаиваться. Посвященным был лишь Коля, а он находился далеко.

И вдруг я подумала, что очень давно не получала вестей от него. Уже три месяца они с Людой жили в Испании и писали раз в две-три недели, а изредка и баловали меня звонками. Чаще писала Людмила. Ее письма, обстоятельные, образные, с юмором, разительно отличались от Колиных кратких сводок «с зоны боевых действий».

Особенно замечательное письмо написала Люда о самых первых впечатлениях испанской жизни:
«Ленок!
Свершилось!!! Вчера был знаменательный день! Брат твой пребывает в состоянии крайнего возбуждения: руки дрожат, он ими все время всплескивает и что-то нечленораздельное выкрикивает. Посему я взяла на себя обязанности его личного секретаря, чтобы попытаться в подробностях изложить тебе события вчерашнего дня.
Прибыли мы в Сантрелью утром и подкатили с ветерком прямо к подножию холма, наплевав на его заколдованность. В тот ужасный день, ознаменовавшийся началом поисков Коли, а завершившийся началом поисков тебя, помнишь? – в тот день мы по жаре чапали по каменистой пыли от дороги к холму – не ближний свет!

Взбирались на холм довольно долго, так что в зобу дыханье сперло: во-первых, высоко, а во-вторых, страшно. Подземелье привело меня в полное уныние. Длинный, бесконечный темный тоннель, ведущий в никуда. Холодно, сыро. Я физически ощущала махину холма, давившую на нас сверху, и мне не хватало дыхания, словно меня замуровали заживо. Только Коля все гнал вперед, как пес, взявший след, не давая никому возможности разбираться в собственных ощущениях.

Наконец, мы добрались до разрушенной лестницы, которая, вероятно, тебе хорошо знакома, и нырнули в коридор, такой узкий, что у меня почти развилась клаустрофобия. К счастью, он скоро расширился и привел нас в тупик. Я еще тогда подумала, что тупик – то самое слово. Ты знаешь, я очень боялась за Колю: что бы с ним было, если по какой-то причине предмет его поисков был бы блефом. Ну, к примеру, накачали вас там где-то галлюциногенными препаратами и спать уложили. Вот и примерещилось каждому свое!

Потом Коля ловко так отвлек наше внимание, показывал нам какое-то бра для факела на стене, разглагольствовал о том, как устроены стены в тупике, заставляя нас с умным видом пялиться в угол. А когда мы повернулись к другой стене, мы ахнули – перед нами предстала брешь в стене, зиявшая ужасающей чернотой. Лен, здесь бы фильм ужасов снимать! Надеюсь, Володя отразит все эти таинственные прелести на пленке. Коля ликовал! Потом он признался мне, что опасался, что через тысячу лет механизм не сработает.

Затаив дыхание, мы вошли в подземный зал – настоящий древний храм, причем храм каких-то смешанных верований. Но если бы ты видела этих деревянных истуканов? Ой, что же это я, ты-то как раз их и видела!
Возле одной из стен на постаменте покоилась каменная плита, которую мой муж ласкал, как будто именно она – его супруга, а не я. Признаюсь, я даже приревновала его. Шучу!

Археологи онемели от изумления. Мы с Колей переглянулись, понимая, что до конца ему практически никто не верил, даже помешанный на Тартессе Альварес. Они нашли, что это древнее святилище – кладезь для археологической науки. Звучали различные предложения – даже идея создать там подземный музей Сакромонта…

Итак, плита, именуемая святыней, добыта. Столетия охраняли ее тайну, а теперь ее охраняет специальный сейф в Музее археологии. Коля же размахивает руками, подрыгивает ногами, повизгивает и подергивается в предвкушении ее изучения…»

Остальные письма посвящались уже деталям будней, семейным делам и лишь вскользь упоминали о святыне в рубрике «Николай и Тартесс». Коля писал, что идет кропотливая работа по анализу самого камня, его датировке и расшифровке.

В письмах брат иногда говорил об активной съемочной деятельности Рахманова. В моей памяти оживала наша последняя с ним встреча, такая странная, и наш разговор, вызвавший в моей душе непростой интерес к этому человеку. И только я решила его больше не избегать, как он уехал, и никаких известий ни о нем, ни от него я не имела.

Два дня назад я принимала экзамен у Алексея, который с присущей ему непосредственностью объяснил мне, что идет отвечать первым, потому что приехал его отец. Он добавил, что не видел отца несколько месяцев и торопится повидаться с ним. И я тогда подумала, что Владимир мне обязательно позвонит и расскажет о Колиных делах. Я даже немного волновалась, предвкушая наш разговор. Но он до сих пор не объявился, и теперь, два дня спустя я чувствовала некоторое разочарование.

Я плелась домой, размышляя о странных поворотах судьбы людской и сравнивая ее с переменчивостью погоды. Только что вовсю светило солнце, и внезапно спустилась чернота, распласталась своей тяжелой тушей на нашем городе, сдавив воздух до предела. Такая духота и испуганное затишье природы –все это чревато было ливнем или даже грозой. И я прибавила шаг.

Пока я искала ключ и открывала дверь, в квартире надрывался телефон. Я влетела в коридор, бросилась к трубке – гудки! У кого-то на том конце провода не хватило терпения или желания дозвониться. Я отошла от аппарата, собираясь налить себе стакан холодной воды. Телефон снова зазвонил.

– Алло! Алло! Я слушаю! – схватила я трубку.
– Елена Андреевна!..Лена! Здравствуйте!
– Здравствуйте! – вежливо ответила я.
– Это Рахманов, если еще помните такого.

Неужели он думает, я не узнала его голос – голос Святогора? Просто от неожиданности я не нашлась, что сказать.
– Здравствуйте, Владимир! Конечно, я вас помню.
Глупый разговор. Вежливый. Натянутый. Совсем не такой, как перед расставаньем.
– Лена! Я привез для вас письмо и передачу от Николая. Мы могли бы с вами встретиться? Может быть, я подъеду к вам? – также напряженно продолжил он.
– Да, конечно, Владимир. Когда вам будет удобно?
– Я могу приехать прямо сейчас?
– Приезжайте, я жду вас.

Экое расшаркивание! Что же случилось? В прошлый раз мы признались, что нам легко друг с другом общаться. И вдруг – такой осторожный разговор, будто каждый опасался сказать что-то лишнее.

Приехал он очень скоро, словно звонил с полпути. Он загорел и отчаянно напоминал Святогора. Я была рада его видеть. Но некоторая неловкость еще сохранялась. Я провела его в комнату, накрыла кофе на журнальном столике и приготовилась бомбардировать его вопросами.

– Не спешите, – улыбнулся Владимир, прочитав мои мысли, и натянутость как-то вдруг ослабла, сразу стало легко и даже весело. – Сначала прочитайте Колино письмо. Такова его воля. Почти из первых рук. Это его слова. Только читайте внимательно.
– Но, может, я потом одна почитаю, а сейчас лучше побеседую с этим источником информации «из первых рук», – попыталась возразить я.
– Об этом не может быть и речи. Читайте, пожалуйста. Мне поручено описать вашу реакцию, – заявил Рахманов.

– Ага, так вы будете шпионить за мной? – возмутилась я.
– Да, и не скрываю этого. Сдавайтесь, – он подмигнул и протянул мне конверт.
– Что же, вы играете на моем нетерпении. Я давно мечтаю узнать, какие там новости, – и я распечатала толстый конверт и развернула письмо.

«Аленка! – писал Коля. – Детали наших будней доложит тебе Володя. Я же спешу рассказать тебе самое главное. Текст святыни расшифрован! Привожу тебе примерное его содержание, примерное, потому что текст нуждается в художественной обработке. Но я не поэт и не литератор. Да и не в том суть! Итак, говорят камни – слушай:

“Где-то посреди огромного озера, насыщавшего своими водами рукава великой реки Тартесс, на острове расположился большой красивый город, позаимствовавший у реки свое название. Город этот объединил вокруг себя множество поселений различных племен, и возникла богатая держава. В течение многих веков Тартесс ведал торговлей металлами и богател, все больше росло его могущество.

Основал династию царей Тартесса сам царь-Солнце. Под его покровительством и находились тартессии. С незапамятных времен высился в центре города необычный храм богу Солнца, по преданию, воздвигнутый им самим. Храм этот напоминает природную скалу, однако склоны его насчитывают двадцать четыре грани. Двенадцать граней – необработанные скальные породы, а с ними чередуются двенадцать других, точно рукотворных, выделанных граней драгоценного камня. И каждый час солнечные лучи, отражаясь и сверкая, перемещаются с одной гладкой грани на другую. Храм этот устремляется ввысь к облакам. А вершина и днем и даже ночью излучает загадочное чудесное сияние, словно само Солнце притаилось там, и восемь ярких лучей освещают небо и землю вокруг. Жрецы хранят тайну своего храма. И никому не ведомо, что заставляет эту вершину сиять.

Цари Тартесса всегда проводили политику мира, полагая, что брань лишь препятствует здоровой торговле. Однако, иногда их вынуждали на вражду завистливые соседи, стремившиеся ослабить мощь Тартесса.

Давно уже финикийцы, почитавшие себя хозяевами Средиземного моря, подбирались к Тартессу, не желали они примириться с его главенством на крайнем западе. Им удалось отвоевать пядь земли возле Геракловых Столпов /*Пролив Гибралтар/  и воздвигнуть там свою колонию – крепость Гадир /*Современный Кадис – город на юго-западе Испании на побережье Атлантического океана/ . Но Тартесс не сдавал свои позиции.

Настало время, когда возвысилась одна из финикийских колоний на Севере Африки – Карфаген – и прибрала к рукам былую славу Финикии, претендуя на морское владычество. И вот уже мы, карфагеняне, стали искать пути поколебать могущество Тартесса. Но не шли на конфликт его правители. Находили себе союзников среди греков. Однажды великий царь Тартесса Аргантоний принял делегацию эллинов с особыми почестями, и окрепла дружба между двумя народами. Правда, упустил царь из виду внутреннее единство, не сумел предотвратить разногласия.

Не всем в Тартессе нравилась дружба с эллинами, и появились сторонники торговли и особых контактов с финикийцами, особенно с Гадиром. После смерти Аргантония страсти накалились, и у кормила власти чередовались то правители, выступавшие за тесные отношения с греками, то те, кто поворачивал лицо к финикийцам. Распри приводили к ослаблению центральной власти тартесских царей. А местные царьки различных племен, составлявших огромную Тартесскую империю, пожелали отделиться и возвыситься.

И вот на престол взошел Лигудис. Пытался он вернуть времена прадеда своего Аргантония. Заключил он вновь союз с греками и стремился укрепить единство Тартесса. Однако брат его Габинторий сам жаждал царствования и вступил в сговор с финикийцами из Гадира, обещая им льготы торговые и доступ свободный к рудникам. Гадитане устроили несколько провокаций и вынудили Лигудиса собрать войска и двинуться на Гадир. Тогда гадитане обратились к Карфагену. Ликовал Габинторий, заручившись таким могущественным союзником.
 
Однако, неприступен был Тартесс, защищаемый природными водными преградами – реками и озером. Второе кольцо обороны города составляли крепостные стены, оберегавшие его не только от врагов, но и от натиска стихии во время наводнений, штормов, приливов и отливов. Владели тартессии особым секретом и умели сдерживать гнев морского владыки. Государственную тайну действия портовых врат, открывавших доступ судов прямо к городу, доверяли лишь избранным. Казалось, ничто не могло угрожать этой могучей островной крепости. Лигудис также призвал на помощь соседние племена, в том числе независимых воинственных кельтов.

И началась братоубийственная война. А интересы Тартесса не отстаивал никто: за власть сражались братья, за ослабление Тартесского могущества – чужаки с обеих сторон. Победа играючи переходила из лагеря в лагерь, и поражения не избежала ни одна из сторон. И вот, ослепленный поражением, Габинторий, не ведая, что творит, выдал карфагенянам и финикийцам тайну портовых врат.

Без пощады расправлялся во все времена Карфаген со своими недругами. Не ослабить, а погубить Тартесс – только так мог Карфаген установить свое владычество на земле Гесперид /*Название Испании, согласно древнегреческой мифологии/ и на водах вокруг Геракловых Столпов. И разрушили карфагеняне систему контроля над водными силами, воспользовавшись предательством алчного брата. А когда разбушевался шторм, со всех сторон на город хлынули рассвирепевшие воды, – которые веками удерживались в узде, – словно мстили его жителям за это, и затопили великий Тартесс до основания. Не настолько силен был шторм, насколько страшен водоворот, возникший, когда воды устремились в город, все сметая на своем пути. Сами карфагеняне не ожидали такого исхода и едва успели отплыть на безопасное расстояние. С ужасом и в слезах взирал Габинторий на содеянное им самим и, говорят, безумным стал в одночасье, кинулся в пучину морскую, изо всех сил плывя к родному городу своему, исчезавшему под волнами. Да там и сгинул. Водная гладь покрыла недавно могущественный город. С удивлением и страхом увидели карфагеняне, как возвышался над водами, устремляясь в небеса, храм Солнца. Он переливался гранями, и загадочно горела вершина его, и разливали яркий свет восемь лучей, играя мерцающими бликами на волнах, и разбегались сияющими дорожками во все стороны, стремясь настигнуть своих погубителей.

И по сей день ночью, при свете луны или без оного, и днем, при свете солнца или без оного, посылает свои лучи во все концы водной глади этот таинственный храм Солнца, напоминая о великом боге-царе, основателе мощной державы, погубленной  сынами своими в алчной борьбе за власть!” /*История гибели Тартесса вымышлена автором. Историки предполагают, что Тартесс погиб в борьбе с Карфагеном. Согласно тартесской мифологии, первым мифическим царем Тартесса считается Царь-Солнце. Историческим является имя царя Аргантония, которого упоминает Геродот в своей «Истории». Остальные имена также вымышлены./

Аленка! Как тебе? Ты помнишь Гайлана? Помнишь арабского старца в горах, учителя Святогора? Он же намекал на гибель самого древнего города в Аль-Андалус из-за братоубийственных распрей! Ничего больше не скажу. Даже если это просто красивая легенда, в ней должен скрываться ключ к тайне Тартесса!
Остальные новости тебе расскажет Володя и еще передаст тебе то, что я давно уже должен был передать. Прости, но я решил, что тебе необходимо увидеть это своими глазами и прочитать самой. Я считаю, что я не вправе выступать в роли посредника. Держись, родная моя сестренка, не плачь, пожалуйста!
Целую тебя и обнимаю,
                Коля».

Концовка письма вызвала у меня недоумение. Неожиданно ослепительная молния разорвала небосвод, оглушительный громовый раскат встряхнул всю нашу маленькую планету. Секундная пауза, как вздох, – и все усиливающийся шелест ливня превратился в шум водопада, а очертания предметов за окном оказались поблекшими и размытыми. Я инстинктивно рванулась закрыть окно.

– Вы боитесь грозы? – удивился Владимир.
– Как бы происходящее за окном невольно не стало иллюстрацией к тому, что я только что прочитала! – отшутилась я. – Кстати, моя реакция оправдала ваши ожидания?
Он кивнул, расплывшись в улыбке.
– Когда расшифровали текст? – посерьезнела я.
– Недели три назад закончили предварительную обработку текста, признав его более или менее верным, – ответил Владимир. – Собственно в содержании, по мнению ученых, вряд ли произойдут изменения, только в формулировках.

– Это финикийское письмо?
– Да. Датировали плиту приблизительно пятым веком до нашей эры. Признали, что она принадлежит Карфагену, – объяснил он.
– И какие выводы делают ученые? Видят ли они в этой легенде рациональное зерно? – спрашивала я возбужденно.
– Последние исследования привели археологов к мнению, что подтверждается известная ранее точка зрения, что Тартесс находился где-то в районе Лигустинского озера.
– Лигустинского озера? – удивилась я. – Где это?
– В том-то и дело, – возбужденно отвечал Рахманов, – что сейчас это озеро  уже не существует. За две с половиной тысячи лет оно, по тем или иным причинам, пересохло, а устье Гвадалкивира и его притоков неоднократно меняло свое русло. Сейчас весь этот район представляет собой заповедник Кото Доньяна.

Я почувствовала разочарование:
– Так нет же ничего нового в том, что Тартесс следует искать как раз вокруг Кото Доньяна?
– Наверное. Я не силен в археологии Тартесса, – пожал плечами Рахманов. – Но заповедник огромен, и перекопать его весь – это все же заповедник! – не представляется возможным. Никто не даст разрешение на методичное прочесывание заповедных недр сантиметр за сантиметром без убедительных доводов в пользу необходимости подобного предприятия.

Я уставилась на своего собеседника, не понимая, куда он клонит. Он заметил мой взгляд и укоризненно покачал головой:
– Леночка, не смотрите на меня так, будто я – руководитель экспедиции. Я всего лишь киношник. Но со слов вашего брата знаю, что храм Солнца – вот ставка археологов.
– Храм Солнца? – поразилась я.
– Храм Солнца с его загадочным световым эффектом.
– Это же просто красивая легенда! – усомнилась я.

– Все сначала тоже так считали. Но Коля зарылся в Архивах и вычитал, что существуют свидетельства очевидцев в различные эпохи, что где-то в центре заповедника находится подозрительный утес, вызывавший недоумение и любопытство у путешественников своим таинственным свечением. У местных жителей бытуют легенды о скале, сверкающей и днем и ночью, наводящий мистический ужас на жителей.
– Значит, Храм Солнца до сих пор…?
– Николай верит, что Храм до сих пор возвышается над поверхностью земли, – подтвердил Владимир. – Сейчас готовится экспедиция вглубь заповедника. Ее цель – обнаружить искомый древний утес.
– Вот это да! – выдохнула я.
– По крайней мере, археологи теперь знают, что искать, – закончил Рахманов.

– Господи, неужели Тартесс можно найти?
– Ну и дела! Так вы не верили в мечту своего брата? А Коля надеялся, что сейчас в отпуске вы сможете присоединиться к нам, – пожурил меня Рахманов.
– Я уже думала об этом и, вероятно, я приеду, – обрадовалась я, что мои планы на лето совпали с желанием брата.

Я переваривала информацию. Я забыла о жарком дне. Не чувствовала усталости и опустошенности после экзамена. Не слышала грозы за окном. Небывалый прилив сил, почти эйфория, охватил меня. Впрочем, еще я ощущала, как хорошо сидеть вот так и разговаривать с Владимиром: слушать его голос, так похожий на голос Святогора, и смотреть в его зеленые глаза, светящиеся добрым светом глаз Святогора, и согреваться теплом его улыбки, спрятавшейся в светлых усах Святогора.

Внезапно всплыла в памяти тревожная концовка Колиного письма, и неприятное предвкушение чего-то неизвестного, заставило меня вздрогнуть.
– Володя, вы собирались мне передать что-то? – робко попросила я.
– Я помню об этом, – серьезно проговорил Рахманов. – Елена, тот документ, кусок пергамента, который Николай передает вам, они нашли в святилище Святогора под каменной плитой, той, что вы именуете святыней. Коля нашел его первым и не отдал его археологам ни под каким предлогом. Прочитайте его, он ваш.

Владимир протянул мне большой мягкий конверт. Я извлекла оттуда кусок довольно жесткого пергамента размером примерно с развернутый тетрадный лист. Сердце стучало так, что, казалось, ему тесно в моей груди. Руки дрожали и не слушались. Я нервно встала и подошла к окну. Держа драгоценный пергамент, я глядела в окно на поникшую после ливня июньскую листву и собиралась с духом. Немного успокоившись, я начала читать. Текст на древнерусском языке был процарапан чем-то острым и поверх царапин прописан чернилами, кое-где стертыми временем. Вероятно, автор, опасался, что время вовсе не сохранит чернил, и на всякий случай вырезал слова острым предметом:

«Еленушко!
Я верю, что когда-нибудь ты найдешь и прочитаешь мою весточку. Я покидаю замок дона Ордоньо и отправляюсь на Русь. Там я буду ближе к тебе. Я люблю тебя, солнышко мое, я буду любить тебя всегда. Я никогда не смогу забыть тебя, таинственная моя гостья из грядущих веков.
                Твой Святогор».

Слезы дрожали на моих ресницах. Но я осознала вдруг, что это не были слезы потери, это были слезы обретения. Дорогого мне человека уже многие столетия нет на свете, но он останется со мной всю жизнь, подобно тому, как я оставалась с ним всю его жизнь.

Рахманов подошел ко мне и положил руки мне на плечи. Я подняла на него затуманенный взгляд.
– Он очень любил тебя, Еленушка, – промолвил Владимир. – Как же я его понимаю!
Я заглянула в его зеленые глаза, и душа моя оттаяла.

                Москва, сентябрь 1999 – сентябрь 2000 года