ЛоГГ. 17 мгновений лета. 14. Спастись и сохранить

- А это ещё кто с вами? – холодно осведомился Оберштайн, мельком взглянув на рослого брюнета с длинной косой, свисавшей почти до пояса – от этого его сильно раскосые глаза выглядели ещё более тёмными, чем были на самом деле. – Твоя креатура, Катрин? – и, увидев твёрдый кивок девушки, как будто потерял интерес к новой персоне с внушительным кожаным футляром в руках, а о том, что он вовсе не доверял никогда людям с чуть оливковым отливом кожи, знали немногие, да и те были уже мертвы.
   Попутчик Катерозе и Германа склонился в столь низком церемонном поклоне, что намёк был более чем понятен – человек вовсе не прочь и рухнуть ниц, если будет позволено.
- Я всего лишь мебель, господин, - вежливо произнёс он ровным голосом без привычных уху имперца высоких торопливых нот. – И полностью подчиняюсь фройляйн фон Кройцер.
   Министр холодно кивнул в ответ на эти слова, взглянув лишь раз на косу говорившего, будто отмечая про себя её длину и запоминая результат, чуть скользнул взглядом по фигуре и лицу имперского капитана, что слишком галантно для простого сопровождающего подавал руку огненной фройляйн – это он успел отметить для себя ещё раньше. Катерозе же была явно встревожена чем-то помимо срочного вызова пред очи серого кардинала Империи, и сурово взирала на своё начальство, давая понять, что ожидание её тяготит. Это явное нарушение субординации немало изумляло сопровождавшего её капитана, который согласно протоколу стоял, вытянувшись в струну и опустив глаза. Однако вопреки устоявшимся приличиям никакого шторма или разбора полётов с объяснениями не последовало вовсе, что могло лишь указывать на то, что на деле Оберштайн сам торопится. Он небрежно махнул рукой капитану и скрипачу, процедив сквозь зубы лишь одно слово: «Ждите!», после чего просто резко двинулся прочь по лестнице, ведущей наверх из нижней гостиной в сопровождении рыжей валькирии.
- Я подсуетился с лилиями, Катрин, - обычным ничего не выражающим тоном сказал он спутнице, так, что только она  и могла слышать. – Обсуждать что-то мне недосуг, тебе лучше знать, как быть и что делать.
- Там что-то очень нехорошее, Пауль, бежим! – ответила девушка, как только они скрылись от глаз её недавних спутников. – Это не человек, а он не из тех, кто зовёт на помощь, даже погибая, сам знаешь!
   Вместо ответа мужчина просто вежливо кивнул, резко увеличивая скорость – из чего можно было бы сделать вывод, что он и сам думал нечто подобное в данный момент. Оба не знали, что их ускоренное продвижение по курортному домику замечено не только сотрудниками охраны Императора…
   Когда оба натуральным образом влетели в нужную комнату, Катерозе удалось даже на полкорпуса обогнать спутника, но никакого дамского визга она не издала от увиденного, только прибавила скорость, отметил про себя главный советник Императора – интересно, визжала бы в голос Аннерозе? – скорее всего, да, чтоб обозначить своё присутствие при происходящем. В ярком свете потолочных розеток было достаточно единственного взгляда, чтоб догадаться, какого рода событие недавно имело место тут быть – с кресла у стола свисал обугленный плащ венценосца, а сам он так и лежал рядом на ковровом покрытии пола, прижимая к лицу ветку белых лилий. Кровь уже заставила потемнеть мундир на груди, и рваные дыры на нём были очень отчётливо видны, левая рука императора была вытянута в сторону, как будто он хотел ухватиться за что-то и не смог. У стола и кресла на ковре виднелась какая-то густая не то пыль, не то грязь, которую отчего-то очень не хотелось трогать. Бутылка же на столе так и осталась нетронутой, стояла себе так, как её оставил Оберштайн, только бокал был пуст.
- Неужели он нарочно отослал меня?! – в ужасе прошептал он, сам не заметив этого. – Как же так, а, Ваше Величество?
   Катерозе оказалась намного проворнее – и уже сжимала в ладонях виски раненого, приложившись губами к его лбу. Через пару мгновений она подняла голову, полыхнув синим пламенем очей на советника:
- Ничего, цел, просто вымотался от напряжения, - ровным тихим голосом сказала она и осторожно взялась расстёгивать окровавленный мундир. – Починим быстро, только я бы на его месте от такого визитёра поседела бы как минимум наполовину, если не вся.
   В походном несессере фройляйн напряжёнки с перевязочными средствами в этот раз не было, да и раны на груди императора оказались неглубокими. Тем не менее, прозрачная капля потекла по её правой щеке, пока она выполняла, всё, что требуется, и это  тоже не осталось незамеченным главным советником.
- Кто у него был в гостях, Катрин? – поинтересовался он как будто совершенно спокойно.
- Начальник преисподней собственной персоной, - в тон откликнулась она. – Если б он поддался ему хоть на гран, мы бы все пропали тут с тобой и дальше. Сейчас этот гель начнёт действовать, через сутки следов не останется, но от него обычно больно, поэтому я остаюсь здесь до рассвета – мало ли, ещё какая-нибудь нечисть придёт резвиться, чтоб вымотать его посильнее…
   Оберштайн тихо скрипнул зубами, сжав кулаки за спиной.
- Я старался учесть всё, я даже тебя вызвал… - едва слышно обронил он и осёкся. – Нас и не было тут всего-то ничего, я же видел, что он смотрит в окно, когда пошёл вас встречать…
- Ты так уверен, что смог бы помочь? – горько усмехнулась девушка. – Наивный, в этом случае ты лежал бы тут мёртвый, а у него не выдержали бы нервы и он проиграл бы из-за этого, - она снова приникла ко лбу подопечного, нежно и осторожно поглаживая пальцами его по волосам.
   Оберштайн хотел ещё что-то сказать, но промолчал, потому что Райнхард тихо застонал, а потом поднял левую руку и поймал девушку за плечи.
- Сестрёнка, ты в порядке? – произнёс он со своим обычным ровным апломбом повелителя. – Не очень испугалась?
- Да, Райнхард, а ты? – звонким тембром отозвалась Катерозе, припечатав императора крепким поцелуем в щёку. – Смотрю, держался молодцом, да?
- Проехали, - в голосе венценосца полыхнула искренняя радость, и он ослепительно улыбнулся, не открывая глаз. – Там только плащ надо аккуратно убрать с кресла, и руками его не трогать, это опасно.
- Будет сделано, Ваше Величество, - негромким спокойным голосом вкрадчиво уронил Оберштайн. – Вам следовало позвать на помощь, всё же.
- А, ты тоже здесь, - снова улыбнулся император, чуть приподняв правую руку и открыв ладонь. – Да не мог я позвать, не до того было, - спокойно сказал он, вежливо пожимая поспешно вложенную в свою руку советника. – Идём в контратаку, послезавтра мне сюда оптинскую делегацию в дальний корпус организуй. Будет всем праздник Преображения, раз так желают, я согласен, - добавил он с холодной усмешкой.
- Понял, Ваше Величество, - Оберштайн отчеканил это будто снова с обычным ничего не означающим выражением, но повелитель легко угадал, что заразил его своим азартом и чуть подмигнул в его сторону.
   Из-за этого оба не могли видеть, что этот эпизод замечен ещё кем-то, кто внимательно наблюдает, скромно выглядывая из-за проёма входной двери. Райнхард глубоко вздохнул с явным удовольствием, как всегда делал после удачного сражения, и попытался приподняться самостоятельно, держась за руки своих людей. Ему помогли, и он смог сесть на полу, крепко обнимая левой рукой плечи девушки. Золотая чёлка снова лихо навалилась на лицо, и он чуть тряхнул головой, открыв глаза, как будто затем, чтоб увидеть глаза Катерозе. А они опять полыхали синим пламенем на бледном лице, и от их света в выцветших от напряжения до прозрачности горного хрусталя глазах Райнхарда наконец-то начали вновь появляться голубые искры. Сейчас ему нисколько не мешало то, что он ничего не видит – он прекрасно слышал грохот её сердца и чувствовал запах её волос – именно таким он и должен был быть, диктовало собственное сердце, стуча всё ровнее и спокойнее. После недавно пережитого кошмара он будто снова попал в тихий ласковый вечер, когда ничего плохого не ждало и даже не могло бы приблизиться.
- Сестра, останься со мной сегодня, пожалуйста, - попросил он чуть дрогнувшим голосом. – Эти царапины… какие-то болезненные очень.
- Не волнуйся, Райнхард, одного я тебя сегодня не оставлю, - приятным домашним тоном ворковала Катерозе, с ласковой нежностью поглаживая его по волосам и спокойно позволив прижаться щекой к своей груди. Золотая грива императора роскошной волной легла на чёрный гольденбаумский мундир гостьи, где вместо старого орла была нашита белая лилия, и немного соприкоснулась с огненно-рыжей волной её волос.
   Зрелище было столь величественным и по-домашнему трогательным, что Оберштайн почувствовал, что его губы тронула улыбка, но тут же ощутил очень колючий взгляд в спину. Аккуратно подняв голову, как будто за тем, чтоб снова внимательно оглядеть помещение, он без труда краем глаза зафиксировал знакомое платье цвета розового перламутра, большая часть которого пыталась остаться в коридоре и не привлекать лишнего внимания. Тем не менее, его владелица этого избежать не смогла – в дверной проём с величавым спокойствием чуть шаркающей походкой вошёл доктор с своём любимом камзоле цвета бордо, на версту вперёд излучая волну насмешливого добродушия, и уже успел проскрипеть что-то назидательное по её адресу, как всегда, сверкая золотым песне и воздев указательный палец к потолку. Вечно Гюнтер дурачится вволю, из него бы отличный шут в эпоху Гольденбаумов получился, с его-то гибкой манерой говорить серьёзнейшие вещи циничным барским тоном, проворчал Оберштайн про себя и молча указал глазами вошедшему на кресло с остатками прожженного чужим излучением плаща и нехорошую пыль рядом. Тот молча кивнул с самым серьёзным видом, торопливо приближаясь неслышными шагами по ковру, с вежливым пиететом отвёл взгляд от молодого венценосца, прижавшегося к девушке и столь жадно впитывавшего в себя её заботу, что, казалось, от его напряжённого молчания при этом воздух вот-вот полыхнёт золотыми искрами, и задумчиво остановился у следов страшного гостя, деловито поскрёбывая в затылке и внимательно их рассматривая. Затем, молча поставив свой кейс на пол, нахмурился и покачал головой несколько раз – это означало, что он не на шутку встревожен, а то и потрясён. 
- Хорошо, что ты пришла наконец-то, - с тихой светлой грустью сказал Райнхард, не шевелясь. – Я очень сильно сдал, пока тебя не было. Да и сейчас мне нехорошо.
   Катерозе была рада, что смех у неё получается радостным и беззаботным…
- Ну да, завоевав Вселенную, её то и дело приходится спасать, а то работа – сложнее некуда, известно. С победой, Ваше величество, и спасибо, что прикрыли собой Галактику!
- Я не мог иначе, - тяжело вздохнул Райнхард. – Но победил не я, а Слово Христово, я положил его себе в карман мундира, он об него обжёгся, этот… который сожрал Яна Вэньли, он сам сказал мне об этом.
   Хладнокровие девушки ей заметно изменило – всё-таки, увидеть ужасное действо ещё раз вовсе не входило в её намерения, и она, заметно потеряв самообладание, крепко прижала к груди голову императора, продолжая ласкать его волосы и шепча едва слышно, только для него:
- Всё, Райнхард, всё, это закончилось, он уже не придёт за тобой, не волнуйся больше. Всё заживёт, быстро.
   Он зажмурился, всхлипнув почти по-детски, и, молча кивнув головой, спрятал лицо у неё на груди. Повисла неловкая пауза. Перламутровое платье, издав вполне заметный в тишине вечера шорох, исчезло из зоны видимости с деловитой резвостью, вызвав на лице Оберштайна тень нерадостной усмешки.
- Умерла, так умерла, - совсем тихо прошипел он себе под нос. – Что ж, каждый выбирает по себе, и это был единственный её шанс, - он почти незаметно пожал плечами. – Ладно, разберёмся, не привыкать.
   Возможно, эти слова всё же услышал вечно подчёркнуто весёлый доктор, уже закончивший беглый осмотр следов пребывания опасного пришёльца – во всяком случае, опасаться, что их могли сейчас воспринимать молодые люди, не приходилось. Тем не менее, отлично понимая, что они на деле означают, он, вероятно, поспешил подстраховаться, а может, действительно счёл ненужным дальнейшее пребывание людей в этом помещении.
- Я бы очень настоятельно попросил Вас, фон Оберштайн, - прожужжал он вежливым и убедительным тоном, снова воздев палец к потолку, - эвакуировать всех в другую комнату, какую угодно. В этой оставаться я решительно никому не рекомендую, как не сказать больше.
   Тот вежливо кивнул ему и осторожно пошевелил ладонь императора:
- Ваше Величество, Вам помочь или Вы сможете идти?
   Райнхард ответил пожатием, но вслух отозвался не сразу, будто не хотел возвращаться в будничную реальность – он лишь с десяток секунд спустя глубоко вздохнул и произнёс спокойным голосом: 
- Я пойду сам, только держась за ваши плечи – мне осточертело валяться, и продышаться хочу. Можешь отвести меня в домик поближе к реке – там кедры гуще, - и он с видимым трудом поднял голову, уже не открывая глаза.
   Оберштайн почувствовал ещё чьё-то присутствие и поспешно повернул голову в нужную сторону. Кисслинг, как всегда, из ниоткуда, с молчаливым учтивым кивком – что ж, вот уж чья работа никак не могла вызвать нарекания – никогда не успеешь уловить, когда именно он появляется рядом. Бледен, взволнован и явно зол – что ж, тут у нас с начальником охраны полный консенсус, мрачно улыбнулся про себя министр.

                *   *   *
 
- Ну да я понял, что про Великую Поднебесную, про все эти ваши односложные династии, что сидели на троне по несколько тысяч лет, ты мне можешь часами рассказывать! – имперский капитан уже слегка кипятился, впрочем, в глубине души он был рад, что есть с кем сейчас болтать хоть о чём-то, путешествие на скоростном атмосфернике его не удивило, но своей скоростью заставило всплывать изнутри подсознания самые мрачные предчувствия. – Ты мне не объяснил, причём тут вообще твоя коса и рыжая миледи! – он забавы ради, демонстрируя как будто сильное волнение, взялся расхаживать туда-сюда по гостиной, то и дело потряхивая каштановой чёлкой над яркими карими глазами.
- Нет, на первый раз я рассказал тебе достаточно, лао Герман, чтоб ты всё уже понял, - рассудительно заметил в ответ его собеседник в классическом костюме музыканта из филармонии. – После того, как народом овладело красное безумие, очень немногие противники этого кошмара решались продолжать носить такую причёску, за это можно было серьёзно пострадать. Даже те, кто носил простые длинные хвосты, не заплетая их, подпадали под подозрение, понимаешь? Оттого о традиции мало помнят вообще и знают сейчас, но именно это и позволило ей спокойно выжить в Союзе, где она не только прижилась среди моего народа, но даже получила некую популярность. Тем не менее, преследования продолжались до самого недавнего времени, поэтому моя семья – вернее, то, что от неё осталось, была вынуждена бежать на Феззан.
- Это я тоже понял, - серьёзно кивнул головой имперский капитан, остановившись и картинно сложив руки на груди. – Но что в вашей косе такого, что она так неугодна разным режимам?
- Для начала – то, что все ненавидящие её режимы – республиканские, - прежним тоном спокойно продолжал скрипач. – Представители этой идеологии слепо ненавидят всё, что хоть чем-то напоминает Империю и готовы уничтожать всё и вся во имя этого. И даже не просто уничтожать, но ещё изуверно глумиться в процессе, причём такими способами, что вам, простым белым людям, в страшном сне не приснятся никогда. Разумеется, если вы не жили несколько сотен лет в Союзе…
- Например?! – холодно осведомился Герман, застыв на месте.
   Разговор потихоньку начинал захватывать его, а не только служить качественным способом отвлечься от нервотрёпки. К тому же тонким чутьём влюблённого он уже уловил, что ситуация выровнялась – и его дама хоть и занята очень, но перестала излучать  тревогу. Однако именно поэтому он пропустил чужой поток внимания – и не почувствовал, что за ним наблюдают.
- Ну, только одна плоскость в подходе к делу – каким способом казнят в Империи? – прищурившись с некоторой хитрецой, поинтересовался феззанец. – Вообще, а не в эпоху основателя Рейха.
- Бластер или циан, - пожал плечами офицер. – А что?
- А приходилось ли тебе слышать о способе десяти тысяч поцелуев, когда плоть выщипывают постоянно мелкими щипцами? Или выворачивании наизнанку – заметим, умельцы делают эти вещи так, что человек не теряет сознание во время всей процедуры?
    Собеседник ещё некоторое время продолжал, рассказывая леденящие кровь подробности различных пыток и казней, действительно выдуманных явно существами с нечеловеческим умом и полным отсутствием человеческих чувств, а затем, заметив, что офицер становится слишком бледен, подытожил:
- Ну, я думаю, хватит вечером подобные кошмары озвучивать, прости меня за этот натурализм, лао Герман.
   Собеседник очень медленно провёл ладонью по лицу, как будто снимая с лица невидимую пелену.
- Ты мне вот что теперь скажи, Бай-Шань, - слишком холодно сказал он, чтоб можно было и вправду подумать, что он невозмутим. – Это вот всё, с позволения сказать, культурное богатство, стало быть, в обиходе Союза было всегда, до самого его исчезновения в прошлом году?
- Разумеется, просто об этом не принято говорить вслух, вот и всё. Слишком многое из реально существующих практик, о которых не принято говорить, способны вызвать только ужас у человека, чьим предкам посчастливилось жить в Рейхе. Да только самые страшные ваши эпизоды, за которые вам стыдно, что они бывали у вас где-то и когда-то – сущая чепуха по сравнению с теми механизмами, что на самом деле двигали достижения Союза, и за них не стыдно никому. Ведь формально ничего этого не было, и вообще для великой цели нет нехороших средств или путей, - усмехнулся скрипач в тон собеседнику. – Привыкай, где республика, там нет понятия о чести или благе, там только рабство и унижения.
- Так вот что она могла иметь ввиду, когда говорила, что многое следует уничтожить как можно скорее, - пробормотал себе под нос имперский капитан, внезапно ощутив потребность рухнуть в кресло. – Вот зачем она разорвала в клочки их форму тогда в клубе, а ведь верно, мы могли и пристрелить друг друга в Изерлонском коридоре, запросто…
- А про долг перед родиной тебе твоя дама не рассказывала? – вежливо спросил Бай-Шань, снова слегка прищурившись. – Вижу, ты уже понял, чем грозит владельцу наша коса – знак верности Императору…
- Чего? – ошалело замотал головой  в ответ собеседник, вытянувшись в кресле в струну и закинув руки за голову. – Не вздумай где ещё сболтнуть такие слова про меня и фройляйн фон Кройцер. А пока её нет, валяй, рассказывай – а то наслышан я о храбрости вояк Союза, уже любопытно, что ж такое они собирались нам подарить со своими свободами после захвата Изерлона.
- Долг перед родиной начинает засчитываться гражданину Союза с четырёх лет. Либо с любого другого возраста, как только его родители будут лишены родительских прав – до этого они делают взносы за ребёнка сами, - в чёрных раскосых глазах Бай-Шаня, казалось, поселился холод беззвёздной части Галактики, хотя внешне он так и остался спокойным, вежливым и предупредительным индивидом. – Рассчитывается очень индивидуально, так, чтобы сумма была не очень неподъёмной, но ощутимой, и главное – не убавлялась почти со временем. Поводов изобретается каждый год множество – то якобы взносы на содержание детских лагерей – что там происходило на деле, я на ночь вообще не буду рассказывать, то якобы фонд борьбы за мир либо помощи семьям погибших на войне, то интернациональный порыв по борьбе с ужасной Империей, то просто помощь экономике родной страны, сиречь работы без оплаты. Как известно, детей по этой схеме отбирают у родителей очень легко – так, сам Ян Вэньли ни разу не видел родного отца, с тех пор, как тот был объявлен банкротом. Сначала детишкам нравится смена обстановки, якобы интересные мероприятия, прогулки на природу и прочие коллективные игры и забавы. На этом этапе их отучают мыслить, прививая автоматическое следование нужным лозунгам. Затем, когда родные устранены от воспитания – о школьных приёмах воздействия на детей из полных семей и способах давления на их родителей можно нарассказывать тебе на десятки томов ужасных историй – детей стравливают между собой, ломая сильных одиночек и выбивая из них всякую способность дружить, любить, радоваться жизни, взамен включая садомазохисткие методы самовыражения, немотивированную агрессию, стадные инстинкты. Всё это на фоне отточенной якобы патриотической риторики – будто во имя великой цели всеобщего счастья и благоденствия. Объявленный нерадивым патриотом – изгой, которого с удовольствием сгрызут окружающие. Оттого из страха стать таким люди идут на любые подлости, и ими очень легко манипулировать.
- Но как же тогда они семьи-то создают? Ведь если личность изуродовать так, как ты скромно мне изобразил, места для нормальных человеческих чувств уже не остаётся, - помолчав, проронил Герман.
- И создают – в надежде выбраться из пут долга перед родиной и попусту на это надеясь, - тихо вздохнул Бай-Шань и скорбно покачал головой. – Зачастую люди не осознают вовсе, в какую плотную сеть они попали с начала жизни, и умирают, полагая, что они сами виноваты в том, что надорвались рано. Уже упомянутый нынче Ян удрал в партизаны не столько из-за произвола властей, решивших просто убить его, лебезя перед Империей, сколько из-за того, что в отставке пенсию ему урезали так, что о рождении ребёнка ему думать было уже очень сложно – как бы самому с голодухи не протянуть ноги.
- Да уж, свобода несколько раз спасти свою страну и оказаться должным ей отдать ещё и жизнь – это было очень сильно с их стороны, - желчно усмехнулся имперский капитан. – Я очень не позавидовал Яну, когда об этих фактах стало известно наконец.
- Ну, его жена могла бы порассказать о свободе быть убитым много чего интересного, даже и на своём личном опыте. Самые чудовищные сплетни, которые ты мог слышать на этот счёт – просто чепуха по сравнению с реальным положением дел, - рассудительно поддержал его собеседник. – Сейчас по сути мало что изменилось – хотя Ройенталь так ничего и не понял в этой системе, он попытался отменить её, понимая, что она античеловеческая по сути. Результат известен – и не оброни Трюнихт неосторожных слов по адресу Императора в присутствии того, уже умирающего, дела были бы ещё хуже, ведь формально сместить Трюнихта, держащего руку на этом пульте, было не за что. А так вышел серьёзный сбой, по сию пору ещё не отлаженный – ведь множество людей, приняв подданство Империи, прекратили выплаты, да и средства контролировал лично Трюнихт. Тем не менее, идейных жертвователей, воспитанных в духе союзной пропаганды, ещё достаточно – и у желающих взять реванш у Рейха особого недостатка в ресурсах не будет ещё десятилетие как минимум.
- Ты полагаешь, что мятежи на Новых землях будут продолжаться?
- Я просто не исключаю этой возможности. Но если кто-то сможет перехватить пульт управления системой сборов, воспользуемся такой фигурой речи, то можно было бы надеяться на лучшее.   

   Аннерозе слушала рассказ скрипача, что вещал из гостиной один республиканский ужас за другим, заворожённая его непривычным видом, изящными – не хуже гольденбаумских придворных – манерами, и радуясь, что ей есть сейчас на что отвлечься. Она пыталась собраться с мыслями, уточнить для себя,
стоит ли вообще придавать значение увиденному только что в комнате молодого императора… Но она лишена была напрочь желания это делать, и оттого с удовольствием отвлеклась непривычным зрелищем и рассказом. Довольно быстро она вполне успокоилась и решила отложить осмысление и возможные решения на завтрашний день. В сущности, её задевало только то, что младший брат называл сестрой постороннюю дамочку, отчего-то неприязненно настроенную по отношению к ней – ну и что такого страшного? Потребовать объяснений всегда успееется, главное как раз дождаться нужного момента для этого. А сейчас момент явно не тот, это заметно. Тем приятнее будет потом предъявить это.
   Она действительно отметила для себя только факт того, что брат прижался не к ней, больше ничего. Окровавленный мундир ей вовсе не бросился в глаза, и она не задавалась вопросом, отчего император лежал на полу и что вообще с ним происходит. Если бы кто указал ей на эти детали, Аннерозе бы очень удивилась и заявила, что они вовсе не имеют значения. Она действительно рассматривала поездку на курорт только как развлечение с женихом и заглянула в комнату к брату исключительно из праздного любопытства, заметив, что Оберштайн заставил её скучать, занявшись какими-то мелкими неинтересными делами с посторонними людьми. Но она совсем не интересовалась и этими делами – ведь они её не касались.
  А потому неторопливое шествие по коридору застало её врасплох, но устраниться не составило труда, хотя и прятаться Аннерозе не собиралась – просто молча шагнула в сторону. Райнхард шёл твёрдо, но с силой опираясь на плечи Оберштайна и Катерозе, и уронив голову на грудь так, что сбившаяся длинная золотая грива почти целиком закрывала лицо. К слову, она и кровавое пятно на мундире закрывала почти полностью, да и успешно маскировала то факт, что император без устали кусает губы почти при каждом шаге. Оттого эти подробности прошли мимо внимания Аннерозе и оказались заметны только глазу капитана, что в гостиной вытянулся в струну и опустил очи долу при приближении венценосца, да ещё рослому скрипачу, рухнувшему на пол в почтительном земном поклоне. Тем более, что Оберштайн лишь коротко подмигнул своей невесте, мол, занят, потом, а Катерозе и вовсе ошпарила кронпринцессу суровым взглядом и сразу пренебрежительно отвела глаза, состроив до крайности надменную мину. Кисслинг вечно похож на огромную тень, лишённую голоса, он всегда воспринимал кронпринцессу как элемент мебели, видимо, а доктор в этот раз обошёлся без цитат забытых поэтов и также промолчал, важно вскинув голову вверх и глядя в никуда, главное – прочь. Но от факт, что император прошёл мимо так, как будто Аннерозе и в природе не было, не на шутку рассердил её, и, постояв в напряжённом молчании некоторое время, она метнулась в свою комнату, чтоб закрыться там поскорее и остаться в угрюмом расположении духа, но без сколько-нибудь связных мыслей, и в конечном итоге задремать в кресле, уронив пяльцы на пол.

   Райнхард снова переоценил свои силы – и после прогулки до понравившегося ему места, на пороге домика среди кедров, почувствовал себя столь дурно, что Оберштайну пришлось нести его до постели на руках, а Катерозе – отпаивать чем-то очень вкусным из походной фляжки. Но он тихо улыбался даже тогда, когда доктор, назидательно ворча какие-то забавные сентенции, снова взялся мучить его дежурной серией уколов. Раны от когтей чудовища противно саднили и угрожали воспалиться, в голове колыхался противный липкий туман, перед глазами была прежняя ужасная чернота, а спина ныла так, что это причиняло уже заметные страдания, но сейчас он вполне мог пренебречь всем этим – он был счастлив. Монстр не тронул больше никого из дорогих людей, он вообще никого ещё, к счастью, не тронул нынче, а сестра была рядом, и её руки легко и ласково держали голову – большего этим вечером Райнхард и желать не мог.      
   А потом случилось нечто столь прекрасное, что молодой император признался себе, что и помышлять раньше не мог о таких чудесах. В тишине, напоенной запахом белых лилий, к которой откуда-то издали самую малость примешивался шум горной реки, вдруг раздался некий крепкий, сильный в своей роскоши обертонов, мощный звук нескольких струн, мгновенно заливший своими нежными волнами всё существо раненого человека, заставив его позабыть не только про боль, но и почти про всё произошедшее накануне. Слёзы обиды и унижения, давившие Райнхарда всё это время, и не победившие его лишь благодаря присутствию долгожданных девичьих рук, исчезли навсегда, и без них стало столь легко, что память уже и не сохранила отметок, когда ещё приходилось ощущать себя столь спокойно и уютно. Этот звук продолжился щедрым тёплым потоком, рождая по пути к ослабевшему телу целые серии сладостных волн, в которых было не жаль и захлебнуться, и позвал за собой звенеть окружающее мироздание. Райнхард ощутил, что его израненная душа жаждет продолжения, и оно тут же хлынуло фееричным потоком ослепительного великолепия. Затопило собой всё существо, методично и неумолимо исцеляя все шрамы, не вылеченные раны, ссадины и переломы, к которым душа кое-как успела приспособиться, едва поспевая за своим хозяином, без устали гнавшим её годами по колючим межзвёздным трассам, не успевая поинтересоваться степенью поломок. Вся многолетняя боль потерь сейчас мгновенно выкристаллизовалась и, вскипев, поднялась изнутри, пытаясь снова смертельно изранить, но оказалась сметена окончательно волшебным потоком звуков. Райнхард видел себя – тогдашнего, немного моложе, то и дело сжимавшегося в сердитый комок при всякой жестокой невозвратной новости, ощущавшего гибель своих людей как утрату частей самого себя, задыхавшегося от этой боли, но вынужденного величаво идти сквозь неё – и ощущал, как все эти невозможные поломки вдруг взялись восстанавливаться, приходить в порядок и прежнее состояние, до разрушений. Он с изумлением наблюдал, как за какие-то минуты становится лучше даже чем мог быть, по собственному ощущению и восприятию. Мироздание звенело и полыхало, как некий невообразимый орган в неизвестном храме, мерцало, как полярное сияние, ласкало человека волнами радости и наслаждения даже крепче, чем летний тёплый ветер и вспышки далёких звёзд в детстве.
   Райнхард не знал, сколько времени это чудо продолжалось, но он не мог даже пошевелиться, боясь, что оно прекратится – а целительное тепло без устали разливалось по всему телу вместе с таинственными аккордами полузнакомого инструмента. Он не сознавал, что его глаза уже открыты, а ресницы стали полностью влажными. Перед ними мерцал сказочно красивый открытый космос, совершенно не страшный сейчас своим жёстким излучением, сменяя пелену ярких красок на дуновения вечернего бриза, утренний туман, пропитанный запахом белых цветов – на вежливое тепло нагретого гранита скал высокогорья… Сердце стучало легко, неторопливо и торжественно, будто радуясь, что оно тоже помолодело и обновилось, и больше не боится захлебнуться, упасть и остановиться. Силы вливались в уставшее тело мощью океанских волн, вызывая небывалой остроты удовольствие, и лишь сейчас стало понятно, как много их нужно даже чтоб ровно дышать, оказывается – этак и за месяц прогулок по горам не собрать такое количество. В другое время это причинило бы новую колкую боль, но сейчас было столь хорошо, что Райнхард был готов без устали кричать в голос «Ещё, ещё!» - кабы мог, или оно было необходимо. Сейчас он просто лежал под этим потоком, позволяя выхлёстывать из себя всё, что мешало, и жадно слушал, радуясь, что звук не обрывается.
   Звук и не оборвался – а затих, но не раньше, чем раненый ощутил себя полностью ожившим и выздоравливающим окончательно и бесповоротно. Просто наступила вполне естественная и логичная тишина, в которой было ничуть не менее комфортно, чем только что под волнами музыки. Райнхард обрёл дар речи только несколько минут спустя, и спросил почти шёпотом:
- Что это такое звучало, сестра? Я ни разу не слышал подобного…
- Величальная тебе, Райнхард, должно быть – завтра узнаем у музыканта, - наверное, сказано с весёлой улыбкой, решил он, сладко потягиваясь, как ребёнок – видно, звучало великолепие никак не меньше сорокоминутки, как ни больше, судя по ощущениям в мышцах.
- Мы одни? – тихо осведомился император, глубоко вздохнув и радуясь про себя, до чего легко это сейчас оказалось сделать.
- Да, уже стемнело, - спокойно произнесла Катерозе, с удовольствием ощутив наконец, что время тревог и резких движений наконец-то отступило, по крайней мере, на предстоящие несколько часов. – Все ушли.
- Обними меня, - с деловитой непосредственностью потребовал венценосец, уютно поворачиваясь на левый бок под одеялом. –Нет, не так, - пояснил он, ощутив ладони девушки на плечах, - так тебе неудобно будет. Иди ко мне, - он поймал правой рукой её плечи, и, аккуратно направляя, уложил рядом с собой и обнял за талию. – Вот так, ложись мне за спину – а то меня эти царапины могут выбить нынче к утру.
   Катерозе с немалым удивлением, но с удовольствием подчинилась, резво перебравшись за мужскую спину, устроившись там на боку и обняв новоявленного брата за талию. Но едва она успела удобно улечься, непроизвольно уткнувшись носом в богатую золотую гриву, как ощутила, что голова ужасно кружится от недавно пережитых волнений, а глаза натуральным образом слипаются… Откуда скрипач знал, сколько времени и что надо играть – неизвестно, может, успел оценить всё это в гостиной самостоятельно, но пару часов он пахал, как минимум – и подлая усталость не преминула воспользоваться этим обстоятельством…
 
- Всё хорошо, сестрёнка, тебе просто нужно отдохнуть, - услышала Катерозе тихий и нежный голос императора, и мгновенно провалилась в глубокий сон. Она уже не успела ощутить, что его пальцы осторожно, но крепко стиснули её ладонь, а сама она оказалась полностью привалившейся к его спине. Иначе бы она смогла ещё услышать его ровное сонное дыхание, ровное, несмотря на саднящие раны.
   Заглянувший в комнату через полчаса Кисслинг несколько секунд любовался спящими, затем накрыл их плотным покрывалом. Они даже не ощутили этого. Потом прикрыл окно, оставив только малую форточку, отрегулировал свечение ночника и вышел. В нижней гостиной капитан, сопровождавший фройляйн фон Кройцер, и музыкант, который приехал с ними, уже закончили чайную церемонию и взялись заканчивать какие-то свои разговоры, намереваясь, как видно, отправиться спать. Ничего не подсказывало, что стоит беспокоить Оберштайна – тем не менее, отчёт техников об осмотре комнаты, где подвергся нападению Император, вызывал серьёзнейшие раздумья. Очевидно, поэтому Его Подколодие соизволил снова лично прибыть – и Кисслинг решил дождаться его, не покидая свой пост. Он уже видел, что успела передать единственная не сгоревшая камера – возможно, уцелевшая потому, что работала на импульсных пакетах, и раздумывал, как выдвинуть идею обратиться к интендификаторам неизвестной формы жизни в несколько ином месте, чем закрытый институт исследований при безопасниках. О том, что у них с Оберштайном снова возникнет консенсус, он ещё не знал.