Первое ранение
Во время очередной перебежки сильно ударило по левой руке, ее отбросило назад. Показалось, что руку оторвало, и ее не чувствую. Упал, вижу, что кисть на месте, но не работает. Рукав гимнастерки заливает кровью. В запасе есть еще один перевязочный пакет, но одной рукой хотя бы перевязать руку и остановит кровь не могу. Подбежал один из помкомвзводов. С его помощью разорвали рукав гимнастерки и рубахи и кое-как замотали руку. Помкомвзвода отправился делать свое дело. Приподнимаюсь и вижу, что наши уже на гребне высоты. Пули уже не свистят, но минометный обстрел продолжается. Голова гудит, какая-то тошнота, да еще очень жарко, хотя солнце поднялось невысоко. Иду к гребню высоты, на встречу хромает помкомвзвода и придерживает забинтованную руку. Говорит, что немцы отошли, наши закрепляются в немецких окопах, а ему пробило икру на ноге и оторвало пальцы на руке. Вскоре около нас появился санинструктор роты, сделал нам противостолбнячные уколы и подмотал повязки. Хотел нас сопровождать до медпункта, но я сказал, что доберемся сами, а ему и здесь работы хватит. На поле слышны крики раненных о помощи. Не помню, как добрались до медпункта, где на нас заполнили полевые карты, забрали личное оружие и вместе с другими раненными на повозке отправили в эвакопункт, где оказывают первую врачебную помощь.
Что такое эвакопункт, куда меня привезли? Большая брезентовая палатка. Где-то 6х10 м, развернутая под деревьями, чтобы не обнаружили немецкие самолеты. Они бомбили и санитарные машины, и палатки, и санитарные поезда, несмотря на то что. На крышах машин, палаток и вагонов в белом большом кругу красный крест хорошо виден с самолетов. По международным правилам санитарные объекты не должны подвергаться нападению. Но немцы этих правил не соблюдали.
Недалеко от палатки уцелевшая изба и сарай — это все, что осталось от разрушенной деревушки. Вокруг палатки, на земле носилки с тяжелоранеными. Другие раненные лежат, сидят на земле, ожидая своей очереди в палатку к врачам. Кто-то стонет, кто-то ругается и клянет кого-то на чем свет стоит. Другие терпеливо молчат или курят. Носятся сестры, санитары. Около палатки вырыты ровики. Из палатки в тазах санитары выносят отрезанные руки, ноги, еще что-то и сваливают в эти ровики. Из палатки слышатся крики, мат. Прежде всего в палатку заносят и выносят тяжелораненых на носилках. Подвозят новых раненных. Некоторые раненные подходят самостоятельно. Несколько в отдалении прикрытые плащ-палатками лежат те, которым уже ничего не нужно. Они потерпят, их потом похоронят.
Я хоть и не лежачий, но мой вид, наверное, был паршивый. Откуда-то появились носилки, и я лег на них. Через какое-то время подошла сестра, помогла встать и повела в палатку. Запомнился стук движка и электросвет в палатке. Как быстро пролетел этот длинный летний день. На рассвете началось наступление - и уже темно. Посередине палатки стол, покрытый белой клеенкой, куда кладут для ампутаций и сложных операций. Один врач, несколько сестер и санитаров. Оперируемым вместо наркоза дают водку.
Меня хотели положить на стол, но я сказал, что могу сидеть. Сел на табурет, подошла сестра и врач. От его белого халата мало что осталось белого, на груди клеенчатый фартук. Сестра хотела снимать повязку на голове, но меня очень донимала рука и я попросил разбинтовать руку. Когда сняли с руки повязку, я повалился с табурета — сознание отключилось. Кто-то сунул мне под нос тампон с нашатырным спиртом и голова начала проясняться. Когда сделали рассечение раны и показались концы разбитой кости, от нового падения меня спас спиртовой тампон. Врач дает команду, чтоб меня положили на стол. Я испугался и понял, что руку хотят ампутировать. Под столом в тазу лежат отрезанные руки, ноги. Я говорю, что руку резать не дам. Врач сказал, что рана плохая, грязная, разрушена кость и если не ампутировать сейчас, то может начаться заражение крови. И тогда придется удалять руку выше локтя, а сейчас можно сохранить локтевой сустав для протеза. Значит без руки и без глаза? Куда я такой?
Врач выругался, что ему каждый будет морочить голову и, что пусть разбираются там. Наверное, имел в виду тыловой госпиталь. Позднее я думал, что врач не прав. О заражении крови он зря говорил. Противостолбнячный укол мне сразу сделали, земля не могла попасть. Только обрывки гимнастерки и нижней рубашки могли оказаться в ране. Наверное, врачу легче отрезать руку, чем чистить рану от мелких осколков раздробленной кости. Почистили рану и натолкали в нее тампоны. От боли у меня слезы на глазах. Забинтовали руку и прибинтовали к ней проволочную шину, согнутую под локтевой сустав. Все это сооружение подвесили на бинт через шею. Сестра начала снимать повязку с головы. Я попросил новый тампон со спиртом, чтобы опять не свалиться с табурета. Открыли глаз. Слышу врач говорит, что тут все в порядке. Стало как-то легче, что глаз цел. Обработали рану, снова забинтовали голову, но так, что глазом я теперь вижу.
После чистки раны и перевязки рука очень болит. Но могло быть и хуже. Мог остаться без руки и без глаза. А сейчас есть какая-то надежда, что заражение руки не произойдет, да и глаз остался цел. И это как-то помогает перетерпеть боль в руке.
Когда вспоминаешь фронтовые эвакопункты, с их кровью, криками, стонами, ампутациями, с огромным напряжением медработников, понимаешь и оправдываешь, что они все пьют и курят. И врачи, и сестры, и санитарки. Особенно тяжело женщинам, девушкам переносить такую напряженную работу без сна и отдыха. Без мензурки спирта и папироски изо дня в день выдержать невозможно. После войны судьба многих этих пьющих и курящих девушек и женщин была незавидной.
Еще о медработниках на фронте. В каждой роте по штату положен санинструктор. Когда необходимо, в помощь ему назначались санитарами солдаты. На передовой, как правило, санинструкторами были мужчины. Женщины-санинструкторы встречались редко. И, если встречались, то не с пышными длинными волосами, привлекательные, в хорошо пригнанном обмундировании, в блестящих сапогах, какие можно увидеть только в кино. Санинструкторши на передовой - это трудяги. Обычно в фуфайке и ватных брюках или в полушубке. Замазанные землей и кровью, так как им приходилось больше не ходить, а ползать, перетаскивать раненых на поле боя, да еще под огнем. Вместе с раненым надо вынести его оружие. Санинструкторши были с коротко стриженными волосами. Длинные волосы носить ей не позволят ни бытовые условия, ни форма 20. И неказистые на вид. Видные и красивые задерживались в тыловых подразделениях, поближе к большому начальству. На передовой они появлялись после того, как в чем-то провинились в тылу. Женщине, девушке трудно выдержать условия окопной жизни, да еще в мужском обществе. Воевать, тем более на передовой, это не женское дело.
После всех процедур в палатке эвакопункта, несмотря на резкий разговор, врач напоследок говорит сестре, чтобы в истории болезни дату ранения исправить с 21 на 20 число. Дело в том, что на передовой денежное содержание выплачивают по 20 число. Раненым 21 числа в тыловых госпиталях денежное содержание не выдают за текущий месяц. То же самое у меня получилось при втором ранении — 21 января исправили на 20. Конечно, денежное содержание в тылу все равно бы выдали. У меня сохранился талон в расчетной книжке, но пришлось бы писать объяснение. Что, как и почему не был своевременно удовлетворен денежным содержанием.
После ранений прошел три передовых эвакопункта. И у меня сложилось впечатление, что врачи при оказании первичной помощи увлекаются ампутациями. Не хочется верить, что так определенно свыше. При лечении в госпиталях убедился, что раны на ампутированных конечностях залечиваются быстрее, освобождаются места в госпиталях. Лечение конечностей с разрушением костей без ампутации более длительное. Вначале сращивают кости в гипсе, а если они срослись неправильно, снова ломают и сращивают. После снятия гипса, залечивают рану, а за это время суставы атрофируются. На разработку требуется время.
Из палатки эвакопункта направили в сарай. Было уже совсем темно. В сарае на соломе лежали раненные. Тяжело раненных размещали в избе. Дали что-то поесть, помню только горячий, сладкий чай, который пил с наслаждением. Если утром во время наступления было жарко, то сейчас, после перевязки не могу согреться. Сестра сделала какой-то укол, он снял напряжение, исчезла боль. Я расслабился и заснул. Ночью проснулся от холода. Кое-как сообразил, где я и что со мной. От потери крови, от холода не могу унять дрожь. Да и действие укола, наверное, закончилось. Очень болит рука. В сарае полумрак. Знаю, что в избе битком набито, все же не выдержал, пошел в избу.
Горит коптилка, духота, кто-то постанывает, вскрикивает. Облокотившись на небольшой столик, дремлет дежурная сестра. От скрипа двери подняла голову. Наверное, что-то поняла, дает мне таблетку и кружку с водой. На полу ступить негде, не то чтоб лечь. Вдоль печки небольшой приступок. Кое-как примостился на нем и продремал до утра. Утром пожаловался на невыносимую боль в руке. Сняли повязку и обнаружили, что вчера в спешке обрубленный конец проволоки шины подогнулся и упирается прямо в рану. Исправили, стало легче. Накормили сытным завтраком. Днем стало теплее, и до вечера находился в сарае. С началом темноты, не помню как и на чем, привезли на ж.д. станцию города Торжок, где на путях ждали теплушки санитарного эшелона. В котором и разместились, чтобы ехать дальше, в тыл. Как-то успокоились раны, меньше болят. Может притерпелся к ним. Все надеялись, что за ночь будем далеко от фронта, от передовой.
Но не успел отойти от станции наш эшелон, как в небе вспыхнули ракеты, послышался свист падающих бомб. Раздались сигналы воздушной тревоги и крики: "Воздух! Воздух!" То есть налет самолетов и надо спасаться. Немецкие диверсанты ракетами освещают станцию, и по этой цели, где-то с большой высоты немецкие самолеты сбрасывают бомбы, которые и свистят при падении. Так всем казалось. В темном небе самолетов не слышно и не видно. Прожектора ПВО обшаривают небо, но самолетов не обнаруживают. Тем временем раненные, кто мог, старались покинуть вагоны и где-то укрыться от осколков бомб. Крики, стоны раненных, которые вываливаются из вагонов. Ракеты, патрули, свист бомб. Перекрестился, взрывов не последовало. Суматоха постепенно улеглась. Выяснилось, что немецкие диверсанты, для создания паники в районе станции, запускали ракеты с турбинкой -вертушкой, которая при снижении издает звук падающей бомбы. Эти ракеты и создали панику. В темном небе самолетов не видно. Мы уже встречались на передовой с этими ракетами-вертушками. Но тут, в суматохе, в темноте о них не вспомнили.
Стали собирать раненных в вагоны На скорую руку поправляли повязки, чтобы поскорее отправить наш эшелон. И к утру мы были уже в г. Калинине, в сортировочном госпитале. Здесь нам сделали капитальную санобработку. Почти три месяца хорошо не мылись в бане с горячей водой. Сняли под машинку волосы. освободились от форомы 20. Несмотря на ранения почувствовали какое-то облегчение. Неудобство испытали в бане, в раздевалке, где нас встретили девушки. Как при них раздеваться? А они тут как раз для помощи раненным. Без стеснения с нас стаскивают гимнастерки, брюки, даже нижнее белье. Это еще ничего. Прикрывая скромные места, скорей в помывочную. А там тоже девчата. Что делать? А девчата смеются, привыкли видно. Подходят то к одному, то к другому и помогают мыться. Спину потрут или голову намылят. Мне одной рукой мыться несподручно, но и неудобно при девчатах. А они говорят: "Вы для нас сейчас не мужчины, а солдаты раненые. Так что не стесняйтесь."
После санобработок и перевязок, определили кого куда. Безнадежные для фронта и требующих длительного лечения — в глубокий тыл. Других поближе. А легко раненых в АПГ — армейские полевые госпиталя. Мне руку загипсовали по плечевой сустав. Где-то через день-два погрузили в санитарный эшелон. Вагоны уже не теплушки, а специальные санитарные. Повезли куда-то в тыл. Куда везут медработники не говорят, а может и сами не знают.
Первое время никак не мог привыкнуть к подвешенной в гипсе руке. Все ей задевал. И ночью, во время сна не пристроишь ее, торчит как крючок. Через несколько дней пути - выгрузка. Узнали, что это город Кинешма, Ивановской области, на берегу Волги.
Госпиталей в городе много. Я оказался в госпитале, размещенном в Народном Доме какой-то фабрики. Состав раненных - от солдата до капитана. Всего нас было в госпитале человек 200. Все размещалось вокруг театрального зала. В подвале санпропускник с душем и склады. На первом и втором этажах столовая, операционная, перевязочная, кабинет ЛФК, библиотека, палаты рядового и сержантского состава. Наша командирская палата, человек на 30, размещалась на третьем этаже, в фойе, вокруг театрального зала,. Мы могли из палаты через несколько дверей выходить на верхние ряды зала. Для нас это было очень удобно. Но зимой в палате было холодно, хотя нам выдавали по два байковых одеяла. Поверх ночью мы укрывались еще своими байковыми халатами, но все равно мерзли, особенно в декабре.
В тыловых госпиталях, как в запасных полках, кормежка была скудной. Есть всегда хотелось. Может это от того, что не было занятия. С нетерпением ждешь приглашения в столовую. В госпиталях нас называли "ранбольными".
Театральный зал редко пустовал. Кино, спектакли, концерты артистов или школьников. Для поднятия нашего духа встречались с матерью Зои Космодемьянской, с дочерью Чапаева. Были концерты художественной самодеятельности работников госпиталя и раненных. Среди раненных были изумительные таланты. Иногда на сцене устраивались танцы с молодыми работницами госпиталя. Раненные танцевали в госпитальных халатах и тапочках. Из под халатов выглядывало нижнее белье, а тапочки плохо держались на ногах, но на эти неудобства не обращали внимания. В Народном доме имелась богатая библиотека, и я имел возможность много читать.
Где-то в сентябре разболелась рука, на гипсе выступили желтые пятна. Боялся, что сбывается предсказание врача полевого эвакопункта. В гипсе над раной пробили отверстия с двух сторон, прочистили ее и снова забили тампонами. Повязку со лба сняли , здесь все зарубцевалось.
В конце сентября нас, ходячих больных, человек 50 переправили через Волгу. И мы своим ходом добрались до фабричного поселка, где находился небольшой госпиталь. В нашем госпитале в Кинешме, наверное, готовили места для новых раненных. В заволжском госпитале освободились места. Одних - снова на фронт, других из-за непригодности к военной службе - по домам, третьих — на местное кладбище.
В этом госпитале встретили Октябрьские праздники. Слушали по радио доклад Верховного. Если в приказе 1 мая, Верховный ставил перед КА задачу, чтобы 42-ой год был годом полного разгрома немецко-фашистских захватчиков, то сейчас он был осторожен в прогнозах войны. Немцы в Сталинграде и на Кавказе. Но мы не теряли уверенности в их разгроме.
В единственной командирской палате нас было пятеро. В общей столовой у нас был свой стол с самоваром. На Октябрьском обеде мы решили поднять тост за нашу неизбежную победу. Здесь фронтовые "сто грамм" не положены. Собрали денег, у кого что было. Диетсестра достала где-то нам пол-литра чего-то спиртного, желтоватого на цвет. Разлили по стаканам, провозгласили тост, но пить эту подозрительную жидкость было боязно. Среди нас был лейтенант — казах, более крепкий и решительный из нас. Он сделал хороший глоток, но проглотить его не может, не дышит и только глазами вращает. Мы знали, что после глотка спирта дышать нельзя, пока чем-то не запьешь. Подставляем ему один стакан компота, второй, третий. Пока он не начал дышать и говорить, что пить невозможно. Слили это питье снова в бутылку и с "благодарностью" вернули диетсестре. Где-то позднее она нам достала водку-сырец. Выяснилось, что первый раз приносила спиртовой раствор политуры для пропитки дерева — прядильных веретен на фабрике. Век живи — век учись.
Свидетельство о публикации №214031701311