Поездка на фронт. Глава 11

                Глава одиннадцатая
                Прапорщик-профессор

     В понедельник 23 июня Михаилу Андреевичу пришла повестка, причем почтальон не забросил ее в ящик, как обычную почту, а позвонил в дверь и вручил лично под расписку. Профессору Велизарову во вторник к десяти ноль-ноль было предложено явиться на призывной пункт в Театр Ленинского комсомола.   
     В некотором роде это был элитный пункт, если такое возможно, а у нас, как известно, возможно все, и имел он отношение не к самому рядовому, а наипервейшему Свердловскому району столицы. Туда сразу же стали направлять призывников и добровольцев из среды партийной, научной и творческой интеллигенции вне зависимости от места проживания в городе Москве. (Наш профессор жил и работал в Хамовниках, то есть тогда в Ленинском районе). Считалось, что на призывном пункте, располагавшемся в здании Театра Ленинского комсомола, можно было получить какие-то таинственные преференции, иными словами, не попасть в самое пекло.
     Правда, искали этих преференций отнюдь не все. Волна патриотизма среди части москвичей была абсолютно искренней, как и трусость, и желание бежать побыстрее и подальше.
     Велизаров сразу догадался, что направление он получил не без усилий вездесущего и всемогущего Кафтанова, который работал без выходных.
     Екатерина Васильевна, ознакомившись с бумагой, яростно сорвала с носа пенсне и заявила:
     – Миша, это какое-то недоразумение!
     – Катенька,  война никак не может являться недоразумением, это необходимое историческое стечение обстоятельств.
     – Брось философствовать! Я о том, что тебя – профессора и пожилого человека – забирают в армию. Я этого не оставлю!
     – Не хватает людей,– оправдывался он.
     – Я  этого так  не  оставлю, попомнят меня, ишь, чего надумали!– еще строже и решительнее произнесла Сокольская.
     – Обычный учет,– успокаивал он ее.– Сейчас учет всех резервов просто обязателен.
     Она вдруг слегка всплакнула:
     – А  мне  кажется, Михаил, что мы  прогнулись  перед  немцами из-за предателей. Даже газеты ничего не сообщают. Жди беды.
     – Катюша,  полагаю, что  Красная Армия  уже в Варшаве. А со мной, возможно,– недоразумение. Завтра схожу и разберусь.
     – Михаил  Андреевич, ну, что ты несешь! Я, думаешь, не догадалась, зачем ты притащил этот поганый ватник…– Сокольскую охватило раздражение с новой силой.
     При Марии они старались не ругаться, а Соня, как обычно, уже ушла на работу.
     – Я тебя уверяю, что все обойдется. Володя уже просил Сергея,– выдвинул он свой последний аргумент.
     – Дай-то Бог! Но у Сергея Васильевича сейчас дел по горло. Дай-то Бог! Единственная наша теперь опора…
     Она как будто смирилась с неизбежным…
     Велизаров даже был рад, что может проводить спокойно Эльзу. Сокольской во вторник нужно было ехать на работу к семи. Поезд в Иркутск отходил в девять, к военкому нужно было попасть к десяти. Профессор оставался вне всяких подозрений, хотя и помыслить о таком выглядело весьма дурно.
    
     Михаилу Андреевичу грезились какие-то чудеса: слезы на перроне, чуть ли не страстные поцелуи. Ничего этого не произошло. Эльза была сдержанна и казалась чужой. Как ей шло сиреневое платье к ее златокудрости и стройности – будто сам соблазн спустился на землю. Но этот «соблазн» никак не вязался с обрушившейся трагедией. Эльза теперь фактически стала никем: у нее не было ни паспорта, ни прописки, ни гражданских прав – только ссыльные документы.
     Они молча ехали на такси. Потом он нес фибровый чемодан мимо здания Ярославского вокзала в сторону крайнего правого пути, откуда отправлялся поезд. Потом они молча прощались у вагона, и проходившая проводница сказала:   
     – Интеллигенция! Даже дочку не поцелует…
     Профессор попросил Эльзу писать ему оттуда, она бесстрастно кивнула. Он протянул ей адрес участкового Капитоняна, объяснив, что тот – человек не семейный и не любопытный. И в курсе, добавил он.
     «О чем в курсе?»– смущенно пронеслось в его несчастной голове.
     Состав тронулся. Профессор помахал рукой, повернулся и побрел, не оглядываясь.
     «Так! Все так! Получил то, что хотел!»– отчитывал он самого себя бесконечное число раз...
     На сердце неожиданно стало спокойно. Даже идти в учреждение, о котором он совсем забыл, казалось ему теперь каким-то важным разрывом с прошлым. Полным разрывом! Но затем начали мучить сомнения. Слезы набегали на глаза, он еле-еле держал себя в руках.
     Позвонил из автомата Володе:
     – Я на коленях прошу у Сергея, чтобы он спас Эльзу.
     – Успокойся, Миша,– тихо сказал брат, видимо, у него шло в тот момент совещание.– После тридцатого, может, что-то и получится.
     – Почему только после тридцатого?– в отчаянии прокричал он.
     – Есть такое мнение,– уклончиво ответил Владимир Андреевич и повесил трубку.

     Военный комиссар расположился в кабинете главного режиссера театра. Партийная и медицинская комиссии занимали другие помещения. Велизарова (решение по его вопросу в виде приказа лежало на столе, и военком заглянул один раз в бумажку) направляли на переподготовку в район стадиона «Химик», это место практически находилось в двух шагах от дома.
     Спустившись по широкой лестнице в фойе театра, Михаил Андреевич повстречал своего студента-заочника Платова. Парнишка небольшого роста и крепкого спортивного сложения был огорчен.
     – Забраковали, Михаил Андреевич.
     – Как так?
     – Нужен здесь.
     – Почему?
     – Я же  вам  говорил, что  работаю на радио. Мое начальство в партийную комиссию названивало. У нас теперь из семисот сотрудников сто с небольшим осталось. Некому практически работать.
     – Куда же делись?
     – Кто получил направление на работу в эвакуации, кого  в  армию призвали, кто убежал…
     – Сколько вам лет, Миша?
     – Тридцать шесть.
     – Я думал, двадцать пять…
     – Ну,  ничего,–  шмыгнул  носом  Платов – потомок знаменитого атамана.– Я сейчас устроился в бригаду последних известий, при первой возможности поеду на передовую.
     – Если бы знать, где она,– задумчиво произнес профессор.
     – Найдем,– бодро ответил сотрудник Всесоюзного радио.
     – Я полагаю, что   вам  теперь  на  работе  будет не легче, чем на фронте,– заметил Велизаров.
     – А вы тут лекции читать собираетесь?– спросил Платов, указав рукой на театральный зал.
     – Какие лекции, Михаил Федорович? Я тоже собираюсь на фронт.
     – Неужели взяли?
     – Да, с переподготовкой.
     – Где сборы?
     – На  стадионе «Химик». Это в Лужниках, за окружной железной дорогой. Излучина Москвы-реки, а за ней – Воробьевы горы.
     – Знаю-знаю, недалеко от института, мы там в футбол гоняли. И сколько дней на подготовку?
     – Может, неделю, может, две,– предположил Михаил Андреевич.
     – Думаю, к новому учебному году вся эта история завершится.
     – И я очень надеюсь,– согласился профессор, предпочитая свое мнение оставить при себе. Они попрощались.
   
     Дома вечером готовились к ужину. И Соня – круглая, в круглых очках, в не застегнутой кое-где кофте, в помятой юбке, в стоптанных ботинках – рассказывала, как в монастырской церкви на чудотворной иконе из глаз Смоленской Божией Матери потекли вчера слезы.
     – И чем такое явление объясняют, Софи?– с  улыбкой  спросила Екатерина Васильевна Сокольская.
     – Немец до Москвы дойдет,– ответила «старшая дочь».
     – Ну,  что  ты,  милая моя, это противоречит не только здравому смыслу, но и всем общественным законам. Да и церкви там теперь нет – музей… И не садись за стол, не помыв руки,– наставляла строго «мамаша».
     Софья Михайловна всегда мучилась голодом. Откуда это взялось, неизвестно. Уже многие годы никаких препятствий утолять его не существовало.   
     – Миша, ты с ней поужинаешь?
     Сама Екатерина Васильевна обычно брезговала, если не было особой необходимости. Как хороший врач, она считала, что все вокруг должно быть стерильно. И ее подчас охватывало негодование, что неопрятная Соня являлась главным нарушителем этого святого принципа.
     Михаил Андреевич сел за стол вместе со «старшей дочерью». Он любил ее и жалел. Одновременно тревожился, что Мария еще не вернулась с улицы.   
     Сокольская глядела, как безмятежно ужинают Михаил Андреевич и София Михайловна, и ее охватило невольное раздражение:
     – Профессор  идет  в  ополчение! Надо же!  Никогда  не думала, Миша, что ты такой дурак… Меня бы попросил, я бы договорилась с этими говнюками.
     Соня ничего не понимала и ела за обе щеки. Михаил Андреевич промолчал…

     Стадион «Химик» принадлежал стратегическому заводу «Каучук» и располагался приблизительно на том же месте, где сегодняшние, прославившиеся на весь мир «Лужники». Ему, конечно, было далеко до Международного спортивного комплекса, который построили в 1957 году к Фестивалю молодежи и студентов, однако перед войной это был достаточно ухоженный и опрятный уголок с футбольным полем, беговой дорожкой, утрамбованной шлаком, с волейбольной площадкой, двумя кортами, с удобными раздевалками, душевыми и передвижными трибунами…
     Первых курсантов-ополченцев было человек двести. Их выстроили и выровняли на стометровом отрезке беговой дорожки. Руководил занятиями бывший флотский старшина, а ныне участковый Капитонян. Странности тут в общем-то не было: в военкомате на Девичьем поле в Хамовниках (так неофициально, повторим,
именовали район, официально он назывался Ленинским) работало не менее 20 офицеров (напомню, что слова этого еще частенько избегали). И их почти сразу же (за исключением двух-трех человек на высоких должностях) разбросали по воинским частям. А поскольку маленький армянин ухитрился записаться добровольцем первым, его сразу направили на этот хлопотный участок, оставив к тому же на прежней милицейской службе.
     Совмещать две должности Василию Антоновичу поначалу было нетрудно. Кооперативная отличалась завидной законопослушностью. Однако довольно скоро последовало повальное бегство, и не все сумели или смогли нанять охрану для брошенных квартир. Это, правда, уже другая песня. К зиме вопрос, обворуют – не обворуют, никого не волновал, поскольку поставлен на повестку был другой: доживем ли до весны?..
     Маленький армянский моряк со строгим и даже напыщенным видом прохаживался вдоль шеренги «новобранцев». В бескозырке, в форменной рубахе (матроске), с наградами, широким ремнем на брюках-клеш – таким он запомнился.   
     Потом встал напротив строя, оглядел его зорким темным оком и скомандовал:
     – Носки выровнять! Голову повернуть направо! Внимание! Видеть грудь четвертого! Равняйсь! Смирно!.. Вольно, можно покурить и оправиться. Занятия будут проходить ежедневно. Увольнения отменить. Уважительных причин не принимаю… Построиться! Равняйсь! Смирно! Руководить основами военной подготовки и рукопашного боя буду я – старшина Капитонян Василий Антонович. Моим заместителем назначаю прапорщика-профессора Велизарова. Два шага вперед! Михаил Андреевич вышел из строя.
     – Василий Антонович, я не гожусь.
     – Отставить! Встать в строй!
     – Слушаюсь.
     – Вольно! Можно покурить и оправиться. Есть  вопросы ко мне?– старшина внимательно посмотрел на будущих ополченцев.
     – Есть,– отозвался высокий и расхлябанный здоровяк.
     – Как фамилия?
     – Половинкин Вова.
     – Сколько лет?
     – Пятьдесят.
     – Не служили?
     – Никак нет.
     – Почему?
     – Двустороннее плоскостопие.
     Послышался смех.
     – Кем работаете?
     – Банщиком на Усачевке.
     Опять послышался смех.
     – Вопрос?
     – Василий Антонович,  вы  как  кавказский человек имеете какое- либо влияние?
     Капитонян растерялся:
     – Не понял?
     – Но ведь у нас в руководстве…
     – Товарищ  Сталин – вождь,  и в этом смысле национальности не имеет… В смысле партийной работы она тоже роли не играет. Однако в человеческом плане я могу, как кавказский человек, сказать кавказскому человеку…
     – Что?– не унимался с хитроватой ухмылкой Вова.
     – Что он не прав, если подпустит Гитлера к Москве.
     – Не подпустит,– раздались голоса.
     – Разговорчики!.. Приступаем к занятиям по разборке и сборке винтовки образца 1913 года.
     Винтовка находилась на судейском столике, принесенном сюда специально. Старшина лично проводил демонстрацию, сопровождая ее отдельными пояснениями:   
     – Патрон досылаем  в  патронник,  канал  ствола запёрт. Оружие готово к бою. Прапорщик-профессор Велизаров – повторить…
     Пели птички, летали бабочки и стрекозы, светило солнышко, лето было в разгаре. За Воробьевыми горами располагались деревни. Все вокруг напоминало Подмосковье, хотя до Кремля оставалось менее десяти километров.
     На третий или четвертый день сборов явился доцент Борис Иванович Пуришев.
     – Как вы здесь очутились?– удивился Велизаров.
     – Мистика,  Михаил  Андреевич. Устаревшее понятие «мистика», которое с каждым днем будет прибавлять себе юности и озорства,– сказал с веселой усмешкой молодой  ученый.– Любая ясность лучше неопределенности. Нет ничего на свете ужаснее мысленного тупика, говаривал Шекспир.
     – Так в чем же ясность?– спросил профессор.
     – Я определен в добровольцы,– Борис напустил на себя некую беззаботность.– Вернее, не я, а рука судьбы меня определила. Я палец о палец не ударил, кто-то без меня и моего ведома написал заявление от моего имени. И к лучшему. Все вопросы сняты. И, как я узнал в понедельник, даже книга выйдет дополнительным тиражом. Икона, понимаете ли, профессор, становится актуальной, она скоро станет нашим знаменем.
     – Не говорите так громко,– предупредил Велизаров.
     – Можно  кричать,  Михаил  Андреевич. Теперь разрешается! Не возбраняется! И всячески поощряется. Ей-ей!
     – А перспективы Гитлера, на ваш взгляд, каковы?– продолжил свои расспросы профессор, сбитый с толку неожиданным оптимизмом младшего коллеги.   
     – Продует в пух и прах!
     – Но он на что-то надеется?
     – Самодовольный слепец!
     – А что, если Москву возьмет?
     – Бесовской силе иногда попускается.  Он –  проворный  мальчик-с-пальчик, но разгромить его не составит труда, коли найдем выход из мысленного тупика…
     – Вы не пили сегодня шампанского?
     – Не  смешите  меня, профессор, я диссертацию готовлю. Как сей труд завершу, так и позволю себе бокал. А до тех пор – ни-ни… Просто ясность вскружила мне голову…
    
     На Воробьевых горах стали монтировать зенитные батареи. Со стороны «Химика» курсанты-ополченцы все отлично видели и слышали. Кто-то сообщил, что такой же противовоздушный пояс сооружается в Строгине. Будет прикрывать Тушинский аэродром и Волоколамку.
     Ровно через месяц, в ночь с 21 на 22 июля, произошел первый массированный авианалет на Москву. Некоторые полагали, что это проявление силы немцев, другие – слабости, ибо целый месяц такую важную пропагандистскую акцию не удавалось осуществить. Бытовало и третье мнение, что Гитлер начал бить по столице именно в тот момент, когда ему это понадобилось. Он владел инициативой.

     30 июня был образован Государственный Комитет Обороны, его возглавил Сталин. 1 июля об этом информировали все газеты.
     2 июля на «Химик» приехал Владимир Андреевич Велизаров. Он отвел в сторону старшего брата и твердо сказал:
     – Сережу назначили постоянным уполномоченным ГКО по науке. Он теперь может действовать в обход НКВД – НКГБ. Кафтанов заверил меня, что с Эльзой будет все в порядке…

     Ополчение сначала прирастало людьми (возвращали и беглых), но потом стало таять на глазах. Почти каждый день с августа ездили на станцию метро «Сокол». Там в зале между путями устраивали построение и зачитывали список тех, кому сегодня выпал жребий отправляться наверх. В одну из первых партий попал Борис Пуришев.
     Михаил Андреевич теперь придерживался точки зрения, что до него очередь не дойдет. И это его, к удивлению, не радовало. Он не поверил брату.