Грызлик

Плодоносный августовский день, купался в медовых водах заката, смывая алые пятна ягодного сока. Там на глубине ходила жирная рыба, до того ленивая, что даже двигатели нашей «Зари», взбаламутившие озерную гладь, ее не смущали. Поросшие редколесьем сиреневые горы с плоскими макушками вплотную подступали к изрезанным берегам, манили вечерним уютом.
Мы плыли на Ламу за черникой, и я, высунув нос из теплой каюты, нетерпеливо глядела с борта: когда же, скоро? Плавание затянулось, на Мелком нас потрепал порядочный шторм, а здесь в благостной тиши заходило солнце, быстро смеркалось. Высаживаться на незнакомый берег и устраиваться на ночлег в маленькой, похожей на коробочку, избушке, пришлось уже в темноте.
Брякая порожними ведрами и пыхтя под тяжестью сумок, мы взобрались на крутой пригорок к избе. Над озером всходила луна. В ее тающем свете чудилось, что на обширной лужайке перед домом бугрится наспех брошенное ворсистое одеяло – серебряное с прозеленью. Ноги утопали по щиколотку, но следов не оставалось, ягельник – он как пружинный матрас, поскрипывает даже.

Посреди «одеяла» под дощатым навесом стоял крепко сколоченный стол. Мы сгрузили на него провизию: хлеб, овощи, несколько банок с консервами, пакеты с сушками и печеньем, кружки, ложки и крупные краснобокие яблоки в котелке.
В темной избушке пахло сеном и пылью. У входа лепилась железная печурка, а все оставшееся место занимали деревянные нары, устланные сухой травой. Расстелив спальники, мы безмятежно уснули под сонный плеск близкой озерной волны.
Всю ночь наш провиант бегал по тундре. Скакали по кочкам сушки из надорванных пакетов, раскатились кругом неподатливые жестянки с обгрызенными этикетками, белели вокруг стола подмокшие кубики сахара. Разгром довершал перевернутый котелок и валявшиеся всюду яблоки, тронутые длинным острым зубом…
– Да что ж это за вредная тварь! – сердилась я, все утро ползая среди моховых куч и собирая в мешок огрызки и объедки.
Урон оказался невелик – больше разбросано, чем съедено. После завтрака мы сложили продукты в сумку и заперли ее в избе. Обезопасив свое продовольствие от неведомых жадных лап, отправились добывать чернику.

Ягодники выстилали тундру до самых гор. К концу лета их выгоревшая кудрявая зелень почти пропадала, задушенная сизыми боками ягод. Крупная сладкая черника со стуком сыпалась в ведра, пачкала рты, пальцы, коленки. Над каждой согнутой спиной и выставленным задом изнывала кровожадная гнусь, но нудную комариную песнь заглушал лепет листвы и несмолкающие птичьи переборы. Час за часом, презрев завоевания эволюции, мы паслись на четвереньках, дыша парным теплом земли и оглашая окрестности восторженным мычанием.

Солнце уже клонилось к западу, когда я, распрямив затекшие ноги, двинулась в сторону избы. Всей дороги было метров триста, но если обдаивать ягоду с каждого встречного куста… А тут еще высыпали на тропу сопливые маслята, тугие, будто резиновые, сливочно-желтый испод в молочных каплях – как не взять!
В лиственничной хвое и чернильных пятнах, с потяжелевшим ведерком и грибным узелком, связанным из платка, кое-как дотащилась до избы. Маслят оказалось как раз на супчик. Я высыпала их на стол, взяла котелок и пошла к озеру. На приплеске долго отмывалась, терла песком руки. В гладком зеркале Ламы темнели опрокинутые берега и плыли меж ними в стоячей воде пухлые совсем еще летние облака.

Конец идиллии настал внезапно. Увидев, во что превратились мои прекрасные маслята, я в сердцах шваркнула полный котелок об землю: «Ах ты ж злодейский зверь!» Оставленная кучка грибного сора не годилась даже на жареху. Нахальный грызлик покусал и перепортил все, что не смог сожрать.
Подкараулю, мстительно решила я, и задам этой барабанной шкуре по самое не балуйся.

До полночи я сидела у прогоревшего костра, грызла яблоки, готовая поделиться с тем, кто придет. Но никто не шел. Серебрился лунный паркет на Ламе, похрапывали за стенкой сытые собиратели ягод, крался ночной ветерок в тундре. Когда из-за дальнего увала стал наползать липкий туман, захолодало. В избушкином тепле на мягком сене нашлось и мне местечко. И нескончаемые черничные кущи простерлись в моем сонном уме.

Проснулась я от свиста. Кто-то, скрытый от меня краем нар, сидел на полу и посвистывал, но чуть я шевельнулась, метнулся прочь. В избе было пусто. Спутники мои ушли по ягоду, милосердно оставив меня досыпать. Вместе со мной проснулось вчерашнее любопытство. Я решила заманить свистуна в гости. Не пожалев ванильных сухариков, насыпала крошева через порог, а самый лакомый кусок положила на полу в избушке. Потом привязала пояс от куртки к двери, спряталась за печкой и стала ждать. Таиться пришлось недолго.

Рыжий крапчатый колобок закатился в избу, присел на задние лапы и споро упихал за щеки все угощение. Я дернула за пояс – дверь захлопнулась. Грызлик испуганно замер. Он был толст как барин и походил разом на объевшуюся белку и хомяка-переростка. Отвисшие щеки, объемистое пузцо, набитое крадеными грибами и сушками, круглые от страха глаза и хвост ершиком. Ховрюшка, оврашка, воришка… смутно пронеслось в моей голове полузабытое слово. Евражка! – наконец припомнила я. Ладно обжора, не бойся. На-ка вот тебе – я вытащила из кармана сухарь и дала ему. Евражка подумал и взял. Зажал в беличьих лапах и… хрум-хрум-хруп… аж хвост затрясся.

К обеду сухари у меня кончились. Выпущенный на волю, грызлик убежал, но скоро вернулся. Стал столбиком, благонравно сложил лапки и засвистел. Я выдала сухарь. Потом еще. Набив щеки, евражка вперевалку удалялся к норе, прикрытой колючим стлаником, сгружал добытое в закрома и спешил назад. Свистел жалостно, глядел молящее, пока не выцыганил все сухари. И то сказать, за лето ему надо съесть и запасти корму на целый год, чтоб проснувшись после зимней спячки, не окочуриться с голоду в облезлой весенней тундре.

На другой день под вечер евражка пришел опять. Посвистел приветно. Я насыпала ему на ягельник жменьку черной шикши, которую собирала на компот. Шикша – ягода водянистая, сплошной сок. Евражка затолкал в себя, сколько мог и побежал прятать. Но вдруг замер на полпути, сел на хвост – на морде застыло разочарование. Он удивленно потрогал опустевшие щеки – я даже руками всплеснула: «Бедняга!» Шикша-то у него вся полопалась, потекла. Зверек вернулся, набил еще. И снова не донес. Побежал назад в третий раз. Я плюхнулась прямо в мох, опасаясь, что ноги не удержат. Мордочка у евражки намокла, усы обвисли, весь вид выражал горестное недоумение.

Назавтра мы уезжали. С полными ведрами черники, с котелком отборных маслят и подберезовиков. «Заря», собирая разбросанных по берегам Ламы туристов, призывно гудела. Мы заперли избу, оставив внутри сахар, полбутылки масла, пачку лапши и кое-какие консервы. Остальное: подсохший хлеб, печенье, чуток орехов я высыпала близ укрытого ветками лаза – чтоб толстому евражке далеко не ходить.