Написать Венецию

      
Написать Венецию, отражающуюся сквозь серебристый туман столетий в темно-зеленой воде, как бы используя прием старых мастеров сфуматто, посоветовал мой друг Сергей Присекин, Народный художник России. Но оказалось это дело нелегким. Давят атмосферным столбом классики: Байрон, Казанова, Гете, Тургенев, Хемингуэй, Пруст. Не говоря о живописцах. И вообще возникает ощущение, что Венеция – призрак. Иллюзия. Посему ограничу себя заметками.
«Итак, он опять видит это чудо, – наслаждался Томас Манн, – этот из моря встающий город, ослепительную вязь фантастических строений, которую Республика воздвигла на удивление приближающимся мореходам, воздушное великолепие дворца и мост Вздохов, колонну со львом и святого Марка на берегу, далеко вперед выступающее пышное крыло сказочного храма и гигантские часы в проеме моста над каналом; любуясь, он думал, что приезжать в Венецию сухим путем, с вокзала, все равно что с черного хода входить во дворец, и что только так, как сейчас, на корабле, из далей открытого моря, и должно прибывать в этот город, самый диковинный из всех городов».
Мы – фотограф Тягны-Рядно, географ-бизнесмен Чумичев и я – к сожалению, вошли во дворец с «черного хода». В самолете у меня заболел зуб. В аэропорту и по дороге в отель боль стала невыносимой. Отправились на поиски больницы. Дело было в ночь с пятницы на субботу. По городу неприкаянно бродили люди в масках и домино, смеялись. На всех известных нам языках мы допытывались, где найти дантиста, нас посылали в какие-то темные лабиринты, поясняя, что следует ориентироваться по крестам и надписям на углах домов, мы шли, но с фатальной неотвратимостью узенькие улочки обрывались, и однажды Чумичев, широко шагнув в темноту, оказался в канале; с трудом мы его выудили, и он долго громогласно и нецензурно восхищался «городом без колес», место для которого указал приснившийся святому Марку ангел, «маской Италии», «львом, который гуляет сам по себе и т. д.». Требовалось срочно согреться, но бары и рестораны были закрыты, хотя не пробило и двенадцати. В конце концов, в какой-то дежурной забегаловке мы приняли по стакану граппы – стало легче на душе. Дежурного дантиста все же в Венеции не оказалось. «Вот если б кто-нибудь из вас, синьоры, – мило улыбалась нам в одном из госпиталей медсестра, – сломал ногу или руку...» – «А еще лучше, утонул в Канале Гранде», – мрачно продолжил Чумичев. «О, си, синьоры! – радовалась белозубая синьорина по имени Джульетта. – Конечно, конечно! Всегда будем вам рады!»
Одежду Чумичева и наши башмаки высушить в гостинице не удалось – радиаторы были вмонтированы в стены. Попробовали вызвать портье – но все уже спали. Поставили башмаки в ванной на лампу и оставили ее зажженной.
***
И в субботу не найти дантиста в городе мостов и каналов. «Вот если б голову оторвало», – пошутил карабинер, узнав, что мы из России и приняв Сашу Чумичева за нового русского бандита. Все же один адрес он нам дал. «Тут рядом, в районе Кастелло, номер 10. Пять минут пешком». Мы искали два часа. Потом нам сказали, что искать в Венеции не памятник, а какой-либо конкретный дом – дело бесполезное. Логики в системе нумерации нет: номера идут подряд, притом и в римских, и в арабских цифрах, в каждом районе их более шести тысяч, и один с другим может разделять небольшой горбатый мосток, перейдя который, уходишь в совершенно ином, иногда противоположном направлении, возвращаешься, но уже почему-то к другому мостку, который выводит на другую улицу, ведущую в другой район, – и так до бесконечности, пока кто-нибудь из местных не возьмет за руку и не приведет к нужной двери, – но во время карнавала это случается редко. Плюнув, мы сели в кафе «Куадри» на пустынной еще площади Сан-Марко и, разглядывая собор и Дворец дожей, выпили по стакану ледяного пива. Счет, принесенный ненавязчивым официантом, насторожил: с каждого по девять долларов (в итальянских лирах). «А что же вы хотели – карнавал! – послышалась сбоку южнорусская речь. – К вечеру еще дороже будет!» Разговорились. Молодого человека звали Евгением, на карнавал он приехал по делам фирмы – договариваться «о поставках», но чего именно – коммерческая тайна. В последующие дни мы встретили немало российских граждан – носителей «коммерческих тайн». Встречались и гражданки, в большинстве своем молодые, длинноногие – из своих «поставок» они тайн не делали и даже смущали откровением: «В Москве или в Питере, – говорила Анжела, – сейчас за ночь заработаешь больше, чем здесь за неделю. Но не в деньгах счастье. Всю жизнь мечтала о Венеции».
Выпив еще по стакану пива, мы решили отправиться на острова – Мурано и Бурано. Побеседовав с гондольером, который «меньше чем за сто двадцать долларов в час и веслом не шевельнет», взяли водное такси на два часа – стоило это двести долларов. Нас предупреждали, что во время карнавала цены «договорные» – но Чумичев, спонсировавший эту экскурсию, не думал, что до такой степени.
Вышли из Канале Гранде в лагуну. Порывы ветра вздыбливали пенистые желтые волны, швыряли в боковое стекло пригоршни мелкой дроби. По мере того как удалялись от берега, карнавальный люд на набережной все более походил на крохотных марионеток на фоне изрядно вылинявших декораций с башней посередине. Мы заметили и другие башни – и поняли, что не обязательно ехать в Пизу, Венеция тоже может гордиться падающими башнями. Таксист, яростно жестикулируя, что-то рассказывал нам то ли о карнавале, то ли о грядущем футбольном матче, а скорей всего, о своей многочисленной семье и крохотной зарплате, мы кивали, улыбаясь, пока катер не заглох посреди лагуны. Таксист, твердя, точно заклинание, «новый, совсем новый!», стал дергать за все ручки, вращать колесики и заглядывать куда-то вниз. Мы смотрели на курорт Лидо – полоску суши, отделяющую лагуну от моря. Однажды лорд Байрон проплыл 4 километра от Лидо до Канале Гранде, и полтора века пловцы оспаривали на этой дистанции «Кубок Байрона». Время шло. Полил дождь. Уныло шлепались о борт волны. «Дать ему разве что на чай? – предложил Тягны-Рядно. – Тысяч двадцать?» Таксист выдал что-то соленое на венецианском межканальном диалекте, мы поняли – и за тридцать тысяч лир катер тут же завелся (200 наших долларов остались на берегу у хозяина, а таксеру кормить детей и любовницу), и через пять минут причалил к пристани острова Мурано. По коридору нас провели на фабрику. Предложили сесть на скамью рядом с другими зрителями. Двое пожилых стеклодувов выдували возле печей оранжевых прозрачных лошадок, голубых собачек, зеленых жучков, лиловых скорпионов, всевозможных расцветок бокалы, графины, кубки. На полу рядом со стеклодувами стояли оригинальные, внушительных объемов емкости из венецианского стекла – для гонораров. Как и другие зрители, мы внесли лепту в фонд развития «древнего ремесла, которое долгое время держалось в тайне и благодаря которому Мурано стал знаменитым на весь мир; в 1292 году, – поведал экскурсовод по дороге в музей, – из-за угрозы пожаров на Мурано были переведены все стекольные заводы Венеции. Наивысший расцвет производства венецианского художественного стекла относится к XV веку и связан с появлением стеклодувной технологии и других методов обработки, например, получением белого – «молочного» – стекла».
В музее, среди величественных люстр (упакуем, отправим по вашему адресу, все в лучшем виде, с вас столько-то миллионов), кубков, роскошных сервизов и украшений, нас убедили в том, что уехать с Мурано без подарка любимой женщине – великий грех. Мы купили броши и бусы – за полцены, в честь первого в жизни посещения Мурано и карнавала. (Позже, прогуливаясь в Венеции по мосту Риальто, мы увидели в лавчонках множество точно таких же бус и брошей – втрое дешевле.) «А где тут монастырь, увековеченный Казановой? – поинтересовались мы. – Где знаменитый домик для свиданий?» Нам показали кирпичную стену, за которой, якобы, Казанова в предпоследний день карнавала 1754 года принимал участие в оргии, когда «монашенки», во власти сладострастия и любви, словно тигрицы, жаждущие разорвать друг друга в клочья, боролись в постели, принуждая его то и дело испускать дух».
На остров Бурано, где мастерицы творят не менее знаменитые кружева, мы не попали – таксист сказал, что время наше истекает. И все же мы принудили его – намекнув на русскую мафию – сделать короткую остановку на островке Сан-Микеле. Там городское кладбище, все в цветах – ощущение, что попал на праздник цветов, не оставляло, пока мы бродили между могилами. Тела усопших доставляли на гондолах, украшенных скульптурами золотокрылых ангелов. Таков был последний путь Сергея Дягилева, приехавшего умирать в Венецию, Игоря Стравинского, американского поэта-авангардиста Эзры Паунда... Мы поклонились их веселым, густо засаженным цветами могилам.
Надышавшись воздухом лагуны, вернулись на площадь Сан-Марко. Сели в кафе, взяли по кьянти и стали листать русский путеводитель по венецианским ресторанам, намереваясь не на шутку отобедать. «Пойдем в «До Форни», – предложил Саша Тягны-Рядно. – Спагетти с лангустами и ризотто с длинноногими крабами. Щупальца осьминожек, каракатицы с полентой...» – «Только не каракатицы! – возразил Чумичев. – Лучше в «Антиса Мартини». «Венецианская кухня высочайшего качества, которую по достоинству оценили лорд Оливер, Игорь Стравинский, Леонард Бернстайн и многие другие. Комплексный обед – шестьдесят тысяч лир». Я предложил пойти в «Бар Гарри», чтобы отведать «кухню с рынка»: салаты «Карпаччио» с сырым мясом или фаршированные бычьи косточки под вина «Просекко» и «Коллио».
Но тщетно мы пускали слюнки. В привычное для нас время в Венеции, как и по всей Италии, пообедать невозможно. Все рестораны закрыты. Кто не успел (до часу), тот опоздал – затягивай ремень потуже и мечтай о рыбных равиоли или телячьей печенке по-венециански, а также о лобстерах, креветках, каракатицах – до половины восьмого вечера.
Не вытерпев, мы отправились к китайцам, которые не признают сиесту и работают по-человечески. «Карнаваль, карнаваль!» – из полумрака возник крохотный китаец с усиками и что-то быстро заговорил на загадочном языке, в котором лишь изредка мы улавливали знакомые звуки. «Короче, – сказал Чумичев, усевшись и глядя в меню, – ничего не понять. Давайте вот это, это, это, вот это и это, а потом и это. Побольше! И побыстрей!» Китаец с восхищением смотрел на него. «Русская? – догадался. – Я сама русская, тюрьма Хабаровск! Это вкусьно, кушай!»
Вскоре стол был заставлен блюдами, блюдечками, горшочками, чашечками, бутылочками... Выходили мы от китайцев, не осилив и половины, вкуса блюд не почувствовав, в слезах и в поту; было одно желание – залить перцовый пожар, пылающий внутри. «Отомстил таки за тюрьму, падла узкоглазая», – выпучив глаза, отметил Чумичев.
***
Моросил дождь. Площадь Сан-Марко заполнялась карнавальным людом. Под аркадами трудились художники. За тридцать – сто тысяч лир можно было превратиться в Панталоне, Труффальдино, Арлекина, в кого угодно – хоть в Адольфа Гитлера. Среди художников были истинные профессионалы-визажисты – выражения на расписываемых ими лицах менялись калейдоскопически, порок сменялся святостью, мужественность – женственностью, реальность – ирреальностью. Зрители, дожидаясь своей очереди, аплодировали.
Слышалась итальянская, немецкая, английская, испанская, японская речь. У входа в самый дорогой ювелирный магазин выстроилась очередь – молоденькие японки дисциплинированно встали в затылок друг другу, чтобы совершить заранее запланированные закупки произведений венецианских ювелиров. Высоченный скандинав с темнокожей подругой пытались убедить дочерей страны восходящего солнца, что это вовсе не произведения венецианских ювелиров, а на соседней улочке те же самые украшения гораздо дешевле, – японки лишь улыбались: они прилетели на карнавал, сердце карнавала – площадь Сан-Марко, значит, и покупать украшения следует здесь, где указал их гид-переводчик, а не на каких-то соседних улочках.
Отстояв очередь, мы вошли в кафе «Флориан» – отметиться, как отмечаются все, приехавшие в Венецию, тем более на карнавал. Кафе основано в 1720 году. В нем сиживали Гете, Байрон, Жорж Санд, Вагнер, Мюссе, Тургенев, Достоевский – перечислять можно до второго пришествия. Мы взяли по кампари и стали разглядывать посетителей – персонажей кинофильма «Казанова по Феллини». Дамы и господа играли в старинные венецианские карты без мастей и цифр. Локоны мужских париков исподволь касались обнаженных напудренных дамских плеч и глубоких декольте, прикрываемых веерами, бокалы и кофейные чашечки поднимались с изящно отведенными в сторону мизинцами, объективы многочисленных кино- и фотокамер со всех сторон казались непременным атрибутом галантного века.
Появился автор и ведущий телепрограммы «Матадор» Константин Эрнст со своей съемочной группой. Зевнул. Заметил Сашу Тягны-Рядно, с которым недавно летал на карнавал в Рио. Кивнул. «Буду грохать этот карнавал, – заверил он, высокий, красивый, длинноволосый. – Подыхает. Две недели здесь сижу – в сырости. А снимать по сути нечего. Разве что кладбище». Телевизионщики стали приводить какие-то цифры, суммы денег, ругать почем зря оргкомитет, погрязший, якобы, в коррупции, рассказывать о новых русских, приехавших на переговоры по поводу следующего карнавала и вообще будущего Венеции: заболачивается, тонет, но спасение утопающих – дело рук русских бизнесменов.
«На TV у нас такое же болото, – констатировал Константин. – Только значительно более заболоченное. Если нам с Владиком Листьевым не удастся ничего сделать, уйду. Тоже, как вы, в глянец подамся. Уже есть люди, желающие проинвестировать журнал «Матадор». А как дела с «Вояжем»?» – «Нормально».
Познакомились с бизнесменом Александром Н. из Кемеровской области – субтильным зеленоглазым юношей; прибыл он из Канады, где открывал представительство банка, на карнавале проводит медовый месяц с женой и спутниковой связью, которую недавно оформил в Дании, потому что там дешевле, а в Венеции уже присмотрел офис для своей фирмы – рядом с мостом Академии, с десятью окнами, выходящими на Канале Гранде, террасами с видом на церковь Санта Мариа делла Салуте и Палаццо-Кверини. Александр приехал сюда с конкретными предложениями о промышленных поставках сибирского кедра (которым Венецию прежде и укрепляли), мехов и самого главного – о чем Александр предпочел умолчать. Саша Чумичев стал наводить справки, не интересуются ли венецианцы цветными металлами по ценам ниже, чем на Лондонской бирже, не возьмут ли невыделанные шкуры?.. Поговорили о недвижимости – дороговато. И стабильности нет. Поговорили о Москве.
Зевнув, пообещав передать от меня привет Владу Листьеву, Костя Эрнст с группой отплыл снимать кладбище. Александр – на переговоры. А мы вновь смешались с карнавальным людом на площади, с которой Ф.М.Достоевский – по его воспоминаниям – «четыре дня не сходил». Дождь стих. В косых солнечных лучах засияла мозаика на фасаде собора Сан-Марко, изображающая перенесение мощей святого в собор. Колокольня, на которой в 1609 году Галилей показывал герцогу – дожу – свой телескоп, вонзилась в межоблачную голубизну.
Появились ряженые инвалиды на колясках. Монахи. Зашагали по площади Арлекины на ходулях – они что-то кричали в мегафоны, осыпали всех вокруг конфетти и лентами, а не ряженых, то есть не разукрашенных и без карнавальных костюмов, норовили побольней хлопнуть сверху по макушке, особенно по лысой, ряженые хохотали и хлопали в ладони.
Внимание привлекла группа фотомоделей и манекенщиц. На высоченных шпильках, в мини-юбках, в чулках с резинками, с пышными прическами, накладными ресницами, алыми и лиловыми губами и длиннющими ногтями, они вышагивали по площади Сан-Марко, точно по подиуму. Их фотографировали и снимали на видео. Они привычно позировали, выставляя формы, улыбаясь, взявшись за руки, а затем принялись целоваться друг с другом. «Мерзость!– воскликнул в толпе кто-то из наших. – Не карнавал, а всемирный парад голубых!» Присмотревшись, мы поняли, что это действительно мужики.
Начались пляски, хороводы… Передохнуть и купить зажигалку (в танце потеряли) мы зашли, не сняв масок, в лавку шагах в пятидесяти от площади. Опять шел дождь, одежды наши можно было выжимать. Лавочница почему-то сразу встретила настороженно. Сперва на английском, потом на испанском я попросил зажигалку, но женщина не поняла (или сделала вид). Чумичев изобразил искомый предмет пальцами, но вышло у него что-то не совсем приличное. Лавочница напряглась. Уточнила, болгары мы или поляки?
«Славяне, мать! – подтвердил догадку Чумичев. – Да какая разница – нам простая зажигалка нужна! Сойдет и разовая! Думаешь, денег у нас нет? Есть у нас деньги, мамаша. Можем в нагрузку к зажигалке и лавку твою взять. Ты сколько за нее хочешь? – с этими словами Чумичев извлек из внутреннего кармана куртки перетянутую зеленой резинкой «котлету» – пачку тысяч в двадцать долларов (через таможню провезенную в этом же кармане, без декларации, естественно). Лавочница посмотрела на «котлету» так, будто решила, что демонстрируют для наглядности ей купюры как пример того, что она должна отдать. – Чего молчишь? Покупаю я твою лавку! – разошелся Чумичев, оправдывая свою фамилию. – Заверни в бумажку! А то, понимаешь, зажигалку отпустить товарищам не может!..» – возмущался он голосом Бориса Ельцина
Звякнул колокольчик над дверью – в лавочку ввалилась толпа карабинеров. Часа два в близлежащем участке, куда нас доставили на гондоле(!), мы объясняли, что являемся журналистами и грабить лавку не собирались, просто приценивались, а что, это запрещено, разве Венеция – не город с рыночной экономикой, нельзя купить ларек, вот у нас в Москве, например, запросто…
***
...Никто не знает даты рождения карнавала. Но можно сказать наверное, что истоки его в древнем Риме. В последнем месяце года по римскому календарю в память о славном правлении бога сева и землепашества Сатурна справлялся праздник – Сатурналий. Бог этот, по народному поверью, был италийским государем, милосердным и справедливым. Он сумел сплотить племена горцев, научил их обрабатывать землю, установил законы, благодаря которым были прекращены извечные распри. Золотым веком назвали правление Сатурна: земля приносила обильные плоды, мир не нарушался войнами, дух наживы не был знаком землепашцам, владели всем сообща. Сатурн ушел в мир иной. И люди хранили память о нем, называли его именем холмы и возвышенности Италии, воздвигали в его честь святилища.
Сатурналий – античный карнавал – бушевал неделю. И за эти семь дней и семь ночей выплескивалось все, скопленное за год; как бы совершалась кратковременная, но полнокровная социалистическая революция. Упразднялись различия между господами и рабами. Рабы получали право сидеть с господами за одним столом, напиваться, сквернословить. Всякий дом превращался в микро-государство, где высшие государственные посты занимали рабы. С помощью жребия избирался лжецарь, и для сходства с Сатурном его обряжали в царские одежды. Хозяева были обязаны прислуживать ему и выполнять любые желания, прихоти, пусть даже оскорбительные, низменные и постыдные. И при этом веселиться – за угрюмый вид или невыполнение приказа раб мог наказать господина или госпожу плетью. Но не только господа и рабы – дети и старики, мужчины и женщины, – все менялись ролями и всем было позволено все.
Сохранилась рукопись, в которой рассказывается о том, как справляли Сатурналий римские солдаты на Дунае. За месяц до начала праздника они выбирали самого красивого юношу, наряжали его в Сатурна и пьяные разгуливали с ним по городу. Он имел право есть и пить что захочет, мог оскорбить или ударить любого, возжелать и тут же удовлетворить желание, будь то невинная девушка, замужняя дама или мужчина. В канун праздника ему перерезали горло.
В 303 году нашей эры жребий пал на солдата-христианина Дазия. Дазий отказался играть роль языческого бога и последние дни жизни запятнать распут¬ством. В разгар Сатурналия, сказано в житие христианского мученика, когда вино лилось рекой, улицы и площади были полны народу, не смолкали шутки и смех, Дазий был обезглавлен солдатом Иоанном на алтаре Сатурна.
***
...Хоть и утверждают историки, что «Венеция» – от названия древнего племени венетов, но очевидно – племена ни при чем, город назван именем богини красоты и любви. «Самый веселый город мира». Город, где «ничто не считалось слишком стыдным, слишком смелым, слишком безрассудным, слишком распутным».
Но почему же древний Сатурналий пророс именно в Венеции, обратившись в карнавал?
На площади Сан-Марко мы приметили еще одну явно выраженную – и натуральную на этот раз – модель. Прогуливалась она с неказистым молодым человеком в куртке и джинсах. «Это Карла Бруни! – узнал ее фотограф Тягны-Рядно. – Топ-модель». Подошли, познакомились – запросто, как все на карнавале. Спутника ее зовут Арно, он адвокат, писатель, – он уговорил Карлу бросить повседневные заботы и отправиться на карнавал, – «Вы из России? Прекрасно! – потому что Венеция напитывает, заражает любовью, как Чернобыль – радиацией». Живут они в самом дорогом отеле – «Даниэль эксельсиор», в котором некогда останавливались Жорж Санд и Альфред де Мюссе, спят на той же постели. «Каждую ночь постель звучно напоминает нам о той давней яростной любви», – улыбнулся Арно, заглядывая снизу в огромные, цвета венецианской лагуны глаза своей роскошной подруги. «Венеция – сама любовь», – выдала афоризм топ-модель. Обнявшись, они пошли дальше по площади. Арно был Карле по плечо. Любовь. В Венеции.
Тысячи книг написаны о любви в городе мостов и каналов. Сняты десятки кинофильмов. Почему же именно Венеция ассоциируется с самым прекрасным и самым сложным человеческим чувством, притом во всех его проявлениях?
Венеция и Эрнест Хемингуэй. Всемирно знаменитым, пожилым и усталым, он приехал в Венецию, на острове Торчелло писал о войне, любовался храмом XI века, охотился на уток, встретил здесь очаровательную девятнадцатилетнюю далматинку Адриану и написал роман, в котором устами главного героя делает признание то ли девушке, то ли Венеции: «Ты моя последняя, настоящая и единственная любовь».
«Разврат и цинизм Байрона, – писала Бичер-Стоу, – дошли до невероятного размера и погубили его дарование. Венеция положила начало его умственному и моральному падению».
Сам Байрон называл Венецию приморским Содомом, городом библейского греха и соблазна. Его соблазнила жена суконщика Марианна, заявив хромоногому прекрасному лорду, что только с ним узнала впервые любовь. Байрон писал Муру: «Я погрузился в любовь – бездонную любовь, но чтобы вы не промахнулись и не усмотрели с завистью во мне обладателя какой-нибудь княгини или графини, любовью которых наши английские туристы склонны гордиться, разрешите вам заявить, что моя богиня это только купеческая супруга – жена «венецианского купца»... Любовь – наилучшая или наихудшая вещь, которую я сейчас могу сделать. Кроме того, есть только одна возможность: броситься в канал. Но это бесполезно, так как я хороший пловец». Марианну сменила Маргарита по прозвищу Форнарина, затем юная армянка с острова Сен-Лазар, где лорд общался с армянами и изучал армянский язык, затем несравненная Тициана, затем Анджиолина, затем Аллегра, и целая вереница дам высшего света Венеции и венецианского дна.
Но Венеция стала и «болдинской осенью» Байрона. Кроме «Жалобы Тассо» были написаны песни «Чайльд Гарольда», «Мазепа», «Оды к Венеции», поэма «Беппо», множество стихотворений и лучшие песни «Дон-Жуана»…
Более века спустя гений иной нации, иного темперамента, не поэт, а прозаик от Бога – Томас Манн – был так же поглощен и заворожен. «Это была Венеция, льстивая и подозрительная красавица, – не то сказка, не то капкан для чужеземцев; в гнилостном воздухе ее некогда разнузданно и буйно расцвело искусство, и своих музыкантов она одарила нежащими, коварно убаюкивающими звуками. Ашенбаху казалось, что глаза его впитывают все это великолепие, что его слух ловит эти лукавые мелодии; он думал о том, что Венеция больна и корыстно скрывает свою болезнь, и уже без стеснения следил за скользящей впереди гондолой.
Одурманенный и сбитый с толку, он знал только одно, только одного и хотел: неотступно преследовать того, кто зажег его кровь, мечтать о нем, и когда его не было вблизи, по обычаю всех любящих нашептывал нежные слова его тени...»
Именно в Венеции родился один из самых скандальных кинорежиссеров нашего времени, создатель фильмов «Калигула», «Подглядывающий», «Миранда»... «Он просто безумец, – возмущались жители острова Бурано после премьеры. – Послушать Брасса, который родом из наших краев, так Бурано не что иное, как рассадник распутства. Как он себе позволяет подобное? И потом, если наши жены и сестры такие, как их показывает Брасс в «Миранде», значит, мы – рогатые? Мы ему покажем рога!..» Сам Брасс, вернувший итальянцам «тип крупной женщины цветущих и провоцирующих форм», упорно отстаивает свое мировоззрение: «Сексуальное табу – это выдумки культуры, в то время как в природе секс не имеет никаких этических примет... «Будь проклят тот кретин, который первым перепутал любовь с честью». Это слова Бодлера, и я с ним согласен. Главное назначение эротики – это разрушение ценностей. Тысячелетия морализаторства заставили нас поверить, что женщина не имеет фантазии, инициативы в сексе. На самом деле в жизни, по крайней мере сегодняшней, многое обстоит иначе... Фильм не о публичных домах, а о путанах. Это посвящение той яркой фигуре женщины, которая в более высоких, чем наша, цивилизациях находила заслуженное признание. Имею в виду античную Грецию, где гетера считалась покровительницей Эроса. Думаю о прекрасных временах венецианской Республики, где проститутки назывались куртизанками, поскольку их присутствие при высоком дворе всегда было желанно. Они были прекрасными продавщицами секса и бесед и делали это без страха и стеснения. Когда я был молодым, такие дома еще существовали в Венеции. Я продал из отцовской библиотеки много книг, чтобы иметь возможность бывать в них... Когда их закрыли, один умный итальянец по имени Дино Буццати сказал: «Закрытие публичных домов явилось потерей для человечества, сравнимой с пожаром в Александрийской библиотеке».
Именно Венеция. Думается, ответ – не столько в архитектуре, что по ту сторону добра и зла, или исчерпывающей воображение истории, не столько в творениях великих венецианских живописцев – Тициана, Джорджоне, Веронезе, Беллини, Тинторетто, или кинематографе, – сколько в музыке, которая неотделима от Венеции (кстати, здесь был открыт первый в Европе Оперный театр, жили многие гениальные композиторы); но не музыку, скажем, Антонио Вивальди я имею в виду: я думаю о музыке внутри всякого, кто предстает перед городом, влюбленным в самого себя так искренне и самозабвенно, как ни один другой город на свете, о музыке, вносящей в сердце смуту и печаль по невоплощенному, несбывшемуся.
Именно в Венеции издавались указы, акты, законы, вызывавшие недоумение у иностранцев. Мужчины в Венеции составляли серьезную конкуренцию женщинам. Советом Десяти, иными словами, правительством, в XV веке был принят закон, повелевавший женщинам-проституткам стоять на мосту в бордельном квартале, а также у открытых окон и на улицах с обнаженной грудью – чтобы отвлекать мужчин от мужчин...
…В кафе «Куадри» я разговорился с лесбиянкой. Одета она была в костюм Пьеро (как незабвенный Казанова), и я бы не догадался, что это женщина, если бы она сама мне об этом не сообщила с карнавальной непосредственностью. «Каждый год приезжаю. Вот уже семь карнавалов. Здесь я встретила свою любовь – да и где, как не в Венеции, я могла ее встретить? Только здесь, в этой ветреной Венеции, городе виртуальной реальности – благодаря маскам, домино, самому гомосексуальному, от «чувственности», смыслу венецианского карнавала – осуществляются мечты, родившиеся прежде нас».
***
Всю ночь я лез на стену от зубной боли, проклиная карнавал и гнилую Венецию. Ранним утром в понедельник отправился на поиски дантиста. По плану, который нарисовал сочувствовавший портье, я сошел с вапоретто – речного, верней, канального трамвайчика – у моста Риальто и углубился в улицы и переулки. Возможно, меня вела ярость, рокотавшая, как морской прибой, или созревшая уже готовность к смерти в Венеции, не знаю, но не прошло и получаса, как я уткнулся в дверь дантиста. Очереди не было – сразу пригласили в кресло. По-английски я объяснил, что привело меня сюда. Доктор, среднего возраста синьор в очках, с шелковым галстуком, с двумя университетскими дипломами на стене, ответил на безупречном английском, что счастлив оказать помощь гостю Венеции и через несколько минут я навсегда забуду о боли. Артистично манипулируя приборами, он осведомился, нуждаюсь ли я в анестезии, я отказался, решив, что больнее, чем было, уже не будет, доктор, осыпая меня венецианскими анекдотами и байками, рассказывая о том, как в молодости был гондольером, затем музыкантом (он и по сей день во время карнавалов играет с квартетом на флейте на площади Сан-Марко), затем отправился учиться в Лондон и там женился на венецианке, – сверлил и сверлил, время от времени интересуясь, могу ли я терпеть? Я мог. Я вовсе не чувствовал боли – и объяснял это артистизмом венецианца.
Закончив сверлить, доктор вытер пот со лба, положил на зуб нечто вроде мышьяка и пошутил напоследок по поводу стоматологии в России: ему говорили, что слесарей и стоматологов в Москве готовят в одном учебном заведении. Я вытащил бумажник – он вскрикнул, замахал руками: с гостя карнавала он может взять или миллиард, или ничего! Растроганный чуть не до слез, переполненный благодарностью к Венеции и венецианцам, я вышел на берег Канале Гранде. «Жизнь прекрасна!» – воскликнул, а хотелось запеть что-нибудь венецианское.
На радостях я уговорил приятелей взять гондолу (на этот раз по своей воле). Официальная цена – 100 тысяч лир за 50 минут. Свирепого вида седовласый гондольер, в тот момент не имевший на причале конкурентов, объявил 250 тысяч. Мы предложили два раза по 50 минут – но за 300. Он ответил, что за 400 покажет нам то, что и венецианцы-то не все видели, и кое-что любопытное расскажет. Сошлись на 350 тысячах. Деньги вперед.
Расселись. Одиннадцатиметровая лодка с железным загнутым вверх носом отчалила. Глядя с берега, я дивился: как может она плыть прямо, если гондольер гребет одним веслом и с одной стороны. Оказалось, гондола имеет форму полумесяца.
Итак, экскурсоводом нашим стал гондольер. По-своему он провел экскурсию.
«Не было в Европе флота, равного венецианскому, – говорил гондольер (дано в приблизительном переводе). – Все золото мира шло через Венецию, почти все и оставалось у нас. Нет и не может быть шпионов, послов и «доставал», лучших, чем венецианцы. И журналистов – у нас вышла первая в мире газета – La Gazetta. О художниках не говорю – назовите мне хоть один музей, где бы не было венецианцев. Кстати, вон там музей Коррер с картиной великого Карпаччо. На ней он нарисовал стоящих на балконе проституток, выкрасивших волосы в знаменитый венецианский золотой цвет. Увидев картину, городской совет решил обложить проституток налогом – их насчитали более одиннадцати тысяч, чуть ли не каждая вторая! Мост Вздохов. По нему проводили заключенных к месту казни, и многие вздыхали, прощаясь с жизнью. Здесь Казанова совершил фантастический побег из тюрьмы. Скуола-ди-Сан-Марко – рядом площадь с лучшей в мире конной статуей. Вон в том монастыре устраивали знаменитые карнавальные оргии – монашенки и знатные дамы в мужском платье и в масках обслуживали посетителей. Дворец Ка-да-Мосто XIII века, внутри гостиница «Белый лев», в ней останавливались австрийские и русские императоры. Венеция дружила с Россией. Вместе сражались с турками. Правда, когда венецианские купцы попросили разрешения торговать во всех городах России, то ваш царь им отказал. А русские хотели занять денег у Венеции – им не дали. Дворец Контарини Фазан. Там жил сенатор Брабанцио со своей дочерью Дездемоной, которую потом один мавр... Читали Шекспира? Он написал эту пьесу с горя, после того как проигрался в нашем казино. Нас, венецианцев, туда не пускают, правительство заботится о благосостоянии своих подданных. А вы – пожалуйста, хоть все проигрывайте, только паспорт не забудьте, чтобы пустили. В этом казино проигрывали Байрон, Диккенс, Вагнер, тысячи других иностранцев. Не так давно я высадил там компанию русских. Не знаю, сколько они там проиграли, но на другой день флаги на фасаде не вывесили, впервые за двести лет казино было закрыто, – должно быть, выручку считали. Загадка для школьника: у богатого венецианца на питание уходит 16,9 процента месячного бюджета; у бедного – 44,79 процента. Вопрос: кто худее – богатый или бедный? Ответ школьника: по теории – бедный, а на практике – покажите нам бедного венецианца!»
Саша Тягны-Рядно «щелкал» во все стороны, едва успевал менять объективы, чтобы телевиком ловить фрагменты лепнины на фасадах домов и лица в окнах, и широкоугольником – беспрерывно меняющиеся, рассекающиеся каналами панорамы, отражения, искажения, и очень переживал, что так мало кадров на пленке, что не хватит и на сотую часть Венеции; Саша Чумичев утешал – «Не волнуйся, Шура, еще подкупим!» Гондольер, перекрикиваясь с коллегами на встречных гондолах, рассуждал о венецианском характере – но, к сожалению, понимали мы лишь отрывки. «В Италии за жителями городов «закреплены ярлыки», которые определяют черты характера, привычки, нравы, обычаи. Если речь заходит о генуэзце, то «жадный, скаредный»; миланца назовут «деловым»; неаполитанца – «веселым ловкачом»; римлянина – «любителем праздной жизни»; венецианца – затворником», «тихим острословом»... Почему в Венеции юные девы, когда целуются, закрывают глаза? Чтобы лучше видеть окружающее и услышать, когда мавры на колокольне у собора Святого Марка пробьют полноч¬ный час. Тогда пора идти... в гости... Когда-то в Венеции было более пяти тысяч гондольеров. Теперь многие без работы. А что такое безработный гондольер? Словно ребенок. А многие утверждают, что в Венеции не растет детское население!.. Все итальянцы глубоко убеждены, что не надо спешить умирать и платить долги. Венецианец с этим согласен, но уточнит: платить все же надо, но только за красоту, и не звонкой монетой, а душой. Душа шире кошелька… Жизнь – это предмет временного пользования. А пользование должно приносить пользу. Без пользы жизнь проходит зря. Не по-венециански... В Венеции умные люди в дождь всегда идут под зонтиком. Так, только в дождь узнаешь, наконец, что ты – умный человек. А дожди в Венеции сильные, ливневые... Не только смелость, но и мудрость города берет. Поэтому на Венецию, подверженную наводнениям, никто давно не наступает. Иначе мы бы с почетом сдали Венецию мудрецам, они бы отреставрировали уникальный город, а затем мы бы потребовали его героического «освобождения». Венецианцы в итоге всегда побеждали… У каждого острова есть душа. Венеция стоит на ста двадцати великих островах, значит, наш город великодушный...
Экскурсия, естественно, завершилась гораздо раньше, чем мы ожидали, но гондольер убедил, что часы на башне, «показывающие непрерывный ход Времени», не ремонтировали с XV века, и они отстают.
Вновь заболел зуб. Тот же. С какой-то затхлой тоской – уже не с бешенством – я признался себе в том, что стоматолог-флейтист рассверлил мне здоровый зуб.
Побродив по прилегающим к площади Сан-Марко и церкви Санта-Мария Формоза улочкам, мы набрели на симпатичный ресторан под названием «Ла Коломба». В меню – между лобстером за 15 тысяч лир и жареным «даром Адриатики» за 45 тысяч – было сказано, что ресторан привечал многих всемирно известных артистов, художников, в их числе Пабло Пикассо. Ресторан только открывался, все столики были свободны, хотя и зарезервированы на вечер, и нам, узнав, что мы из России, уделили особое внимание: пригласили на кухню, предложили выбрать лобстера, рыбу, креветок... «Я бы и от вырезки по-венециански не отказался, – высказал пожелание Чумичев, – под стаканчик граппы». – «А я бы от пары порций спагетти или ригатони», – добавил Тягны-Рядно. «Нет! – воскликнул пожилой официант, воздев руки к лепнине на потолке. – Только не это!» – «В чем дело?» – насторожились мы. «Я не подам вам ни граппы, ни вырезки, ни спагетти! – в тоне, в драматических жестах официанта было нечто шекспировское. – Мамма миа, услышь меня, помоги мне объяснить этим синьорам, что даже под страхом смерти я не подам им креветки с мясом и граппой». – «Но почему?! – возмутился Чумичев. – Я плачу. Может, ты думаешь, денег нет? – он извлек из кармана все ту же «котлету» новеньких стодолларовых бумажек, перетянутых резинкой. – Хватит?» – «Мадонна! – завопил венецианец. – Лобстер, креветки – и мясо, да еще граппа, водка – это же разные стили! Точнее – отсутствие всякого стиля!» – «А если очень кушать хочется?», – усомнился Чумичев. «Клянусь Богом, – почему-то едва слышно промолвил официант, – лучше лежать на кладбище Сан-Микеле, чем жить и принимать пищу без всякого стиля, – и совсем уж перешел на шепот карбонария. – Как наши четвероногие друзья. Итак, синьоры! – зычно, на весь ресторан произнес он, – к салату из водорослей, салату-латуку, лобстеру и креветкам могу предложить вам лучшие вина провинции Венето, от соломенно-желтого до серо-розового, им уже более двух тысяч лет!..»
..Потом на площади Сан-Марко, которая порядком уже поднадоела за дни карнавала, мы снова и снова пили – с немцами, хохочущими американцами в масках мертвецов, французами, японцами... Чумичев, в «Коломбе» передав мне «на ответственное хранение» свою «котлету», отправился с какой-то девицей изучать ночную жизнь Венеции. После финала многодневного конкурса на лучшую маску, после костюмированного бала во Дворце дожей, где художник Михаил Шемякин со свитой выступал в костюме венецианского купца и диковинной маске – «автопортрете», опять пошел дождь, поднялась вода в каналах, залила площадь, и под грохот барабанов, выстрелы, оглушительную музыку в прожекторах и брызгах королева плясала с котом в сапогах, Панталоне без панталон, в рваных колготках, – с монахинями, пират, папа римский Иоанн XXIII – с обнаженными русалками в фосфоресцирующей чешуе, и все мы, вымокшие до нитки, усыпанные конфетти, разукрашенные, плясали и водили хороводы, пили из горла и целовались с прелестными брюнетками, которые оказывались плешивыми стариками, со стройными юношами, которые обращались матронами, с японскими шведами, новыми русскими эфиопами, трехметровыми карлицами, – падали, пели, орали, толкались, лапались, мельтешил Арлекино с громадным половым членом в руке, которым он едва на сбил с ног карабинера и на который все норовила усесться многоликая Смерть. На сцене в противоположной собору стороне площади я заметил стоматолога. Он играл на флейте. Я рванулся, чтобы сказать все, что о нем думаю, но упал в лужу, запутавшись в чьем-то плаще, долго выпутывался, а стоматолог тем временем исчез. Кинематографическую сцену сдергивания масок пересказывать не стану, замечу лишь, что чудом не схлопотал по физиономии от одного из наших.
...Преследуя стоматолога, заблудился в мостах и каналах. К тому же обнаружил, что украли бумажник со всеми деньгами, документами, билетами. «Предупреждали же, – твердил я, совершая броуновское движение, физически ощущая это беспорядочное движение частиц вещества, происходящее под влиянием соударений частиц с молекулами затхлой, могильно-холодной венецианской окружающей среды. – Предупреждали же... Чумичев убьет… На счетчик поставит братва… Проклятые макаронники!.. Идиот!..» В лабиринте улиц, улочек, каналов, мостков, садиков мелькали кадры из итальянских фильмов про жуликов всех мастей, перемежаясь с кровавыми античными сценами, ужасными карнавальными масками, под которыми были еще более ужасные морды или – задницы. Было уже не до стоматолога-флейтиста. Хотелось домой, в Москву. – и забыть Венецию, Италию, как страшный сон, как кошмар.
...Мглистый рассвет застал меня сидящим на берегу лагуны возле какого-то монастыря. Звонил колокол. Рядом со мной спала, свернувшись, облезлая дворняга с черными отвисшими сосцами. Пахло мочой. В желтой пене на гальке покачивался рваный презерватив.
Так закончился для меня карнавал.
***
Утром мы пытались восстановить утраченные авиабилеты и паспорт. Уезжая из Венеции, заглянули в «Коломбу», чтобы перекусить на дорогу. Тот же пожилой официант подошел к столу. «Бон джорно, синьоры! – улыбнулся. – Вы забыли вчера, – и он положил на стол мой бумажник с «котлетой» Чумичева. – Что будете кушать?..» – «Родной! – вскричал Чумичев, протягивая ему стольник. По жесту и улыбке венецианца мы увидели, что он оскорблен. Чумичев вытащил еще одну купюру. – Тебе что, тонну баксов отсыпать?..» Официант покачал головой и удалился. Нам стало совестно.
Я позвонил в Москву, в редакцию, сказал, что все блестяще. Юра Бычков, однокашник, директор «Центра plus», сообщил, что у них тоже все блестяще, мой заместитель по журналу «Вояж» Константин Ковалев, которого я сам и рекомендовал на должность зама главного редактора, написал на меня донос, да и вообще есть решение со мной расстаться.
***
В самолете Венеция-Москва стюардесса разнесла по рядам свежую российскую прессу. Я увидел, что в ту ночь, когда мы водили пьяные хороводы на площади Сан-Марко, в Москве у дверей своей квартиры был убит телеведущий Владислав Листьев. С контрольным выстрелом в голову. Мой однокашник по факультету журналистики МГУ. Я вспомнил, как погиб однокурсник Михаил Корчагин, занимавшийся журналистским расследованием бандитской приватизации. Как незадолго до нашего отъезда на карнавал из дома напротив редакции на Петровке выносили труп бандитского авторитета Мансура, застреленного при штурме его квартиры омоновцами. Как у бань на Пресне был застрелен  из мелкокалиберной винтовки Отари Квантришвили. На Тверской-Ямской взорван Сильвестр… (Через несколько дней после нашего возвращения на Арбате взорвут кемеровского предпринимателя Александра Н., проводившего в Венеции медовый месяц. Чумичева поставят с его водителем-охранником к гаражу и чудом не расстреляют…)
Не чокаясь, в самолете мы поминали Влада. Заглядывал в иллюминатор Сатурн и исчезал, когда самолет накренялся. Меня не оставляло чувство, что я не понял в венецианском карнавале чего-то важного. Быть может – главного.