Исповедь бабы Маши. Одиночество

Жила в нашем подъезде одна бабушка. Баба Маша. Женщина суровая и строгая во всех отношениях. Она жила на первом этаже и знала в лицо абсолютно всех: кто где работает или учится, у кого сколько детей, любовников, любовниц, кто к кому ходит в гости и кто именно курит на лестничной клетке между третьим и четвертым этажом. Подъезд у нас всегда был чистый, на подоконниках стояли цветы.
Я возвращалась домой из университета уставшая и голодная.
- Здравствуйте, баб Маш, - привычно поздоровалась я.
- Здравствуй, Асенька, - приветливо ответила старушка, - Как дела у тебя?
- Хорошо, - я немного удивилась. Обычно баба Маша не задавала таких вопросов.
- Это хорошо, что хорошо. У меня, представь, тоже хорошо. Я вот тут пирогов напекла с капустой. Ты любишь пироги с капустой?
- Люблю, - осторожно ответила я.
Баба Маша тут же просияла.
- Тогда пойдем ко мне. Я пирогов много напекла - сама не съем. А ты ж такая худющая! Просто кожа да кости!
И не успела я ответить что-либо вразумительное и отказаться, как баба Маша уже схватила меня за запястье сухонькой рукой и втащила в свою квартиру.
Жилище бабы Маши было пропитано тем самым затхлым духом увядания, какой бывает в квартирах одиноких стариков. Я раньше не задумывалась, есть ли у нее родственники.
- Баба Маша, а вы разве одна живете? - осторожно спросила я, когда она усадила меня за стол и подвинула тарелку с пирожками.
- Одна, Асенька, одна. С кем же мне еще жить? Муж мой умер, сестер-братьев схоронила, деточек и не было. Все одна. С самого детства одна. Как мать померла, так я и осталась старшая. И учиться не училась - на завод с отцом пошла деньги зарабатывать. А младших своих всех выучила, чтоб все хорошо жили. Помню, привел как-то отец наш мачеху. Знакомьтесь, говорит, это Зоенька. А она, вот те крест, ни кожи ни рожи! Накрашенная, как прости господи, юбка только пупок прикрывает!
Тут баба Маша внимательно оглядела меня, словно сравнивая с той самой Зоенькой. Но придраться было не к чему: я была в брюках и свитере. Мне вдруг стало очень жаль бедную, затруженную бабу Машу, так остро чувствовавшую все, что хоть отдаленно связано с моралью и нравственностью. Она так живо переживала каждую девочку в мини-юбке, прошедшую мимо, будто это был удар по совести лично ей, такой же сильный, каким стала вульгарная мачеха.
- Мне тогда шестнадцать лет было, - продолжала баба Маша, - а ей девятнадцать. Так я приличная ходила: юбка до колен, блузочка закрытая, а эта… Ну какая же она мне мать будет?! Я в слезы. И на работе все ревела сидела, работать не могла. Меня ребята подозвали, мол, кто тебя, Манечка, обидел. Я все и рассказала, как на духу. Они потом с отцом поговорили по-свойски. Так и не женился он. А потом и младшие поподростали, всем учиться надо было. По ниверситетам разошлись-разбрелись - только их и видели. Тогда-то меня и замуж позвал Володя. Помнишь ли деда моего? А, ты еще, наверное, маленькая была, когда он помер. Хороший человек был. Я его и любить-то не любила, когда замуж пошла - очень из нищеты выбраться хотела. А потом пообвыклась, стерпелось-слюбилось. Только вот деток не дал нам Бог…
Я молча жевала пирожок с капустой, оказавшийся непозволительно вкусным.
- Ну, и то не беда. Жалко только, что одна я в старости осталась: любить некого, жалеть некого. А у меня знаешь сколько любви! На семерых внуков хватит!
- А знаете… - я вдруг подала голос, - У моей подруги кошка недавно родила. Четыре котенка. Хорошенькие - аж сердце щемит! И пристроить некуда… и топить жалко… Вам одного не надо?
- Надо! - встрепенулась баба Маша, - Чего одного - всех надо!