Мы и они

   Никаких азиатских языков не знаю, дальше Алтая и Иркутска, русской Азии - не была. Пишут, что сейчас на Дальнем Востоке много китайцев, для живущих там это чувствительно. А я на самом западе бывшей Империи живу.

   В 1988-м, сразу после крещения, мне нужно было сдать вступительный экзамен в аспирантуру тогда ещё Ленинградского университета по марксизму-ленинизму. Экзамены были по специальности - русской литературе, марксизму и английскому, и больше всего я английского боялась.

   Специальность сдала на пятёрку, а марксизм и English на четвёрки. Готовилась в Публичке к марксизму, читала выступления Горбачёва про конец холодной войны и демократизацию. И ведь я филологом была! Но про НЛП нам не рассказывали. Оруэлла, правда, прочитала.

   На первом курсе историю КПСС нам читал инвалид войны Раппопорт. Гонял на семинарах, на экзамене завалил несколько человек, в том числе одного из немногочисленных филфаковских парней. Отчисленный красавчик занялся бизнесом, а я интуитивно пришла к такому методу сдачи партийных экзаменов: оставляешь всё на последние сутки, в течение которых не спишь, заглатываешь многие сотни страниц, подстёгиваешь нервную систему элеутерококком, потом идёшь и сдаёшь временно закреплённые в краткосрочной памяти сведения экзаменатору, приходишь домой, заваливаешься спать, проснулась - и ничего уже не помнишь.

   Крестить нас с братом не дали бабушкам родители и воспитывали в спартанском духе: учёба и спорт, никаких излишеств. И хотя до университета я стала самиздат читать, а в университете в семинар по древнерусской литературе записалась, но в целом воспитана была в том духе, что обманывать нельзя даже преподавателя истории КПСС (списывать, например). А тут без обмана: загрузилась - разгрузилась, в зачётке честная пятёрка, в голове в сухом остатке - представление о том, что постоянно собирались партийные съезды и пленумы для выработки "руководящего курса", "наша партия - наш рулевой".

   По английскому нужно было монографию перевести, мне от научного руководителя досталось по старообрядчеству современное исследование, двойная польза от перевода: и экзамен сдан, и ссылаться на него потом можно будет в своих работах.

   В целом от соединения марксизма (речей Горбачёва) с инглишем получалась такая картина: начнутся сейчас с Западом у нас мир, дружба и сотрудничество, и будем мы вместе древности изучать! А то ведь мешал железный занавес. Мой взгляд наивным был, но такой же сиреневый туман и в большинстве голов стоял.

   В аспирантуре до осени 1993-го я училась, и поражаюсь полной перемене обстановки за прошедшую "пятилетку". Когда сдавала последние кандидатские - в Москве уже расстреляли Белый дом, и курилка Публички полнилась слухами о без вести пропавших. Вторым местом для общения в Публичке была столовая, но к 93-му году туда заглядывали далеко не все посетители библиотеки, даже те, кто приезжал в неё из аспирантских общежитий в Петергофе на целый день. Брали с собой перекус, на столовку не было денег.

   Плюс был в том, что не стало марксизма, минус - в стремительном обнищание и опошлении народа. Я хоть и крестилась, но в церкви до 1992-го года не бывала, не могла с младенцем на руках ездить за город, машины не было, а первая церковь в Сыктывкаре была возвращена перед Рождеством 1992-го года.

    Одновременно с открытием храма в городе появились видеосалоны, и какую-то муть там крутили. Хотя Рипли в "Чужих" мне понравилась, отважная. Голодать не пришлось, кроме деревенского дома под Воронежем были ещё две родительские дачи, и там заготавливался семейный стратегический запас.

   Приятель предложил в школе по соседству Библию преподавать. С одной стороны - талоны, с другой - церковь открылась и в школу с Библией зовут. По-настоящему удручало лишь то, что не было своего жилья и перспективы на него скопить. 

   И тут я попала в Псков к отцу Павлу Адельгейму. Дело было не в том, что он говорил, а в том, как он жил. Слова я к этому времени уже не воспринимала: язык без костей. Отец Павел, у которого прожила я весну 1994-го года, жил, словно по водам ходил, и школа его, и приют, и оба прихода, и семья - словом вся его жизнь с теми людьми, кого он принял в свой дом, приход, приют, школу - была таким хождением.

   Казалось бы - откуда у пожилого батюшки на протезе силы и средства всех нас кормить и окормлять? Но сила Божия в немощи совершается.

   А вокруг шли безконечные выборы. И, вернувшись из Пскова в Сыктывкар, я наблюдала, как один за другим люди втягиваются в эту вакханалию. На выборах можно было не только деньжат заработать, но и сразу квартиру получить, как было устоять перед таким искушением? Я, помню, пыталась задавать простой вопрос: не стыдно врать и обманывать людей? Но ответом на него были не слова, а квартиры, машины, курортные туры. Дескать, кто не умеет зарабатывать, тот сопли жуёт и вспоминает про честь и совесть.

   И вот прошла четверть века! Что мы имеем? Тех, кто нажился за эту четверть века и тех, кто уже перешагнул черту -  не только бедности. Глянула концерт в Симферополе по случаю "присоединения Крыма" и так грустно мне стало!

   У Оруэлла в "1984-м" есть эпизод, который я часто вспоминаю: герой, работающий в Министерстве правды, слушает, как во дворе дома для "пролов", низшего класса, развешивая на верёвке бельё, поёт пожилая женщина. Он знает, что тексты для этих песенок сочиняются с помощью машины, две-три рифмы, кровь-любовь, и песенка готова. Сам он партиец, высшая каста, но, слушая прачку, ловит себя на мысли, что в её пении, несмотря на дебилизм текста и простоту мелодии, присутствует нечто, чего нет у него: настоящее чувство, настоящая грусть.

  Чем заканчивается роман Оруэлла, известно. А чем закончится то промывание мозгов, которое у нас происходит? И, главный вопросик,  в каком Министерстве правды пишутся эти песенки и сериалы? Кто эти "они", и где граница между "ними" и "нами"?

   Теми, для кого "личные интересы" на первом плане. А также и на всех прочих. И нами, у кого есть родина, предки и святыни.

   По этому признаку и будет проходить разделение, а не по Днепру, как Дугин говорит (что по Днепру геополитическая граница проходит и его правый берег придётся Евросоюзу отдать). Я на правом берегу Днепра живу и надеюсь, что не одна так думаю.