Куда ведёт надежда. Глава 6

Однажды Мехов сказал мне, что не пойдёт к лошадям.
- Почему?- спросил я, но тот не ответил, а лишь молча пошёл в автобус.
Через пару дней он рассказал мне, в чём дело.
Сидя в мастерской, он курил, сбрасывая пепел на пол. Это получилось само самой, непроизвольно, просто я зашёл в нужный момент.
- Хорошо, когда мать так заботиться о своих детях, так любит и души не чает в них, правда?
Я кивнул, стоя посреди мастерской с ящиком инструментов в руках. 
- Всякий раз, как я это вижу, мне вспоминается моё детство. Глупо наверно, так сравнивать, с лошадью, но по-другому я не могу. Миша, моя мать была … не матерью, не женщиной, а натуральной сукой. Алкоголичкой и шлюхой, готовой расставить ноги перед каждым, у кого в руках будет бутылка самогона. Сам понимаешь, в результате чего я появился на этот свет. Удивляюсь, как она сама не избавилась от меня, а я сам не сгнил в прокуренной утробе. И мой голос - дефект речи, тоже следы материнского образа жизни. Хорошо, что третья рука не выросла, или второй язык. И больше чем над моим голосом мои  сверстники глумились только над моей матерью. Называли её всеми дрянными словами, а ответить мне было нечего, потому что всё это была правда. Поверь мне, водка окончательно залила всё её материнское нутро, если таковое было, оставив там прожжённую пустоту, как от прикосновения сигаретой к бумаге.  Заворачивая назад копны своих немытых волос, она говорила мне ужасным, грубым от алкоголя голосом, чтобы я принёс водку. Сперва она давала на неё деньги - мужики в кабаках иногда всё же платили за своё удовольствие. Но затем перестала давать даже их. Ей приносило удовольствие бить меня, за то, что водки не оказалось. Она говорила, что я – это божье наказание, лишний рот, который надо кормить, и после этих слов всякий раз била меня по лицу. У меня оставались ссадины от её острых ногтей, который  отдавались болью всякий раз, как я ложился на мокрую от слёз подушку. Так продолжалось до тех пор, пока в наш дом не пришёл постоянный мужчина - эта дрянь не многим отличалась от моей матери. Только его удары могли меня убить-опрокинуть на землю, словно бутылку, и свернуть шею. После очередной такой побойки мать сказала, что так больше продолжать не может, и он ненароком может убить меня. А сидеть в тюрьме из-за такой «маленькой голодной твари», как я, они не хотели. Поэтому, знаешь что?- Мехов впервые за свой длинный рассказ улыбнулся, но не как весёлый человек, а как окончательно свихнувшийся сумасшедший,- они отдали меня цыганам. Слышишь, цыганам? И ей-богу, там мне жилось куда лучше. Меня приняли, как родного, барон говорил, что похож на его сына, и что ветер свободы принёс их табору меня. Мне нравилась эта жизнь. Днём мы танцевали и пели песни, ели вкусную еду, а ночью воровали.
Однажды мы пробрались в дом офицера. Он проснулся, и выбежал из спальни с двустволкой. Он застрелил двух моих друзей, по одной пули из каждого дула на одного цыгана. Но перезарядить своё оружие  не успел - я воткнул ему вилку в горло, и с пьяной радостью наблюдал, как он задыхается кровью. Никогда ещё до того я не был так расстроен, что кто-то умер. И я имею в виду не красного офицера, а своих друзей. Из табора.  Когда офицер умер, я склонился над ними, сложил их головы вместе, и стал петь песню, мою любимую из всех цыганских:
Ах, с дому ли радость, да цыгане, улетела ли, боже мой.
Ай, да не вернётся она назад.
Ах, знать судьба, да моя да такая, ли бедная,
Знать на роду ли мне написано.


Он снова пел эту песню, как два года назад, пел протяжно и с душой, как цыган, только без гитары и костра, пел, разрывая глотку. Я стоял, и не смел ни слова сказать, ни как-то ещё ему помешать. Мехов стал бить кулаками по столу в такт песне - инструменты, опилки посыпались на пол, затем стал вертеть головой, и уже не петь, и кричать, как ребёнок после родов. Он схватился за голову, скатился со стула, и плача, задыхаясь от крика и собственных слёз и глотая слова, он всё равно продолжал петь.

Ах, знать судьба, да моя да такая, ли бедная,
Знать на роду ли мне написано.

Я знал, что трогать его нельзя. Он должен отпустить это, перебороть. Я просто ушёл, поставив рядом ящик с инструментами. Я не мог ничем помочь.
Утром я увидел Мехова за завтраком - глаза красные, на щеках следы от собственных ногтей, пряди волос не было. Он молча ел кашу, опустив голову.
- Боже мой,- прошептал я,- за что это ему? За что?