Молоко змей из Беги и смотри

"Когда она ускользает из наших рук, то указует путь, которого человеку своим разумом не найти..."                К.Г.Юнг, "Septem sermones ad mortuos"

Я вижу сплетение трав. Это нельзя назвать хаотическим сплетением. Но узор обошёлся без участия рук человека. Множество видов, однодольных злакообразных и двудольных с бесконечными вариациями в форме листьев, сплетаются в один объёмный ковёр. Цветы всех оттенков радуги там и сям дополняют эту разно-зелёную картину. Травы глубоки, в них утопает даже взрослый человек, а подросток, тем более дитя, скрывается с головой.
Может быть, это случилось где-нибудь в горах Южной Америки. Есть ли там вот такие нетронутые уголки, безлюдные, но не каменистые и не покрытые сплошь всё затемняющими джунглями?
Один учёный-серпентолог, т.е. специалист по змеям, приехал сюда вместе с дочерью – скорее отдыхать, чем работать. Этот человек был довольно богат, но деньги он зарабатывал другими способами. Теперь же у него было время, чтобы посвятить его любимому делу. Он слышал, что здесь водятся совершенно особые змеи. Никто даже не знал, ядовиты они или нет. Потому, что их никто не видел, или почти никто. Судя по слухам и легендам, можно было предположить, что речь идёт о каком-то неизвестном виде анаконды. Змеи в рассказах упоминались очень длинные и толстые. Забавно, что некоторые "очевидцы" приписывали им ещё и наличие ног. Это последнее обстоятельство заставляло любителей сенсаций даже предполагать, что речь идёт не о змеях, а о каких-то гигантских сороконожках.
Учённый не надеялся открыть новый вид. Ему просто нравились все эти, ни на чём не основанные, удивительные россказни, а когда он добрался сюда, ему очень понравилось место. У дочери были каникулы, и она неожиданно напросилась ему в попутчицы. Серпентолог несколько побаивался за её здоровье и жизнь, т.к. в этом, почти совершенно диком, месте наверняка водились если не змеи-гиганты, то другие опасные животные. Особенно много хлопот могло быть с насекомыми, пауками и пиявками. Опасался учёный также гельминтов и неизвестных возбудителей болезней. Он-то привык рисковать и в молодости совершал такие путешествия, каждое из которых могло стоить ему жизни. Но вот дочь…
Однако, он не мог отказать своему единственному ребёнку. Его жена, мать девочки, жила своей уединённой жизнью и не стала возражать против такой поездки.
Там, куда они приехали, совершенно ничего не было. Сам бы он обошёлся и палаткой, но поскольку они собирались провести здесь не меньше месяца, решил создать для дочки комфорт. Огромными трудами по местному бездорожью в, любовно выбранную им, самую живописную точку был доставлен и надёжно укреплён на сваях крошечный дощатый домик со всеми современными удобствами. Запасов пищи должно было хватить обоим на два месяца. С аборигенами договорились, чтобы они угнали в свой городок портившую пейзаж машину и появились здесь ровно через тридцать дней, не раньше. Тогда учённый решит, пора уже возвращаться или нет. Пешком отсюда до ближайшего населённого пункта было как минимум дней пять.
Больше всего отец опасался, что дочка раскапризничается. В былые времена они конечно ездили с ней на разнообразные курорты, но так далеко от цивилизации вместе ещё никогда не забирались. Можно было предположить, что избалованной городской жизнью, девочке, не смотря на все её клятвы и обещания прекрасно себя вести, очень скоро станет скучно. Скрепя сердце, хотя дочь его об этом и не просила, учённый прихватил с собой видеомагнитофон и целую коробку её любимых фильмов. Электричество предполагалось брать от солнечных батарей, которыми была покрыта крыша. Немало в домике было и книг. Но девочка, казалось, вовсе не нуждается в этих привычных искусственных развлечениях, ей уже исполнилось двенадцать лет, и она решила стать взрослой, т.е. хотя бы отчасти уподобиться отцу. Всё это было странно и неожиданно, поскольку раньше серпентолог вовсе не замечал в своём отпрыске каких-либо явных склонностей к биологии.
Теперь дочка решила ловить бабочек. Это можно было объяснить тем, что бабочки были второй после змей страстью отца семейства. Дома у них была большая коллекция, состоящая не только из купленных и выменянных, но и собственноручно пойманных хозяином насекомых. Ещё в дошкольном возрасте девочка наблюдала, как правильно надо ловить, умерщвлять и препарировать крылатых красавиц. Впрочем, до поры она вовсе не принимала в этом участия и даже жаловалась на отца матери, что ей жалко зверушек. Зверушками она называла все живые существа, даже цветы.
Первые несколько дней они просто бродили по окрестностям и кушали, когда чувствовали голод, в своё удовольствие; а по вечерам созерцали закат и жгли маленький костёр, используя сухие ветви, редких здесь, кустов. Учёному, честно говоря, ничего не хотелось изучать. Ещё недавно, несколько лет назад, когда ему все дни, а то и ночи, напролёт приходилось заниматься скучным изматывающим бизнесом, он часто вдруг ловил себя на том, что испытывает страстное желание разорвать к чёртовой матери, спалить все эти бесконечно ценные и замысловатые бумажки. Порою он доходил до того, что хотел взорвать себя вместе со своим офисом и всеми его сотрудниками.
Одна лишь мысль его согревала. Когда-нибудь денег будет достаточно, бизнес войдёт в накатанную колею, и он сможет отойти от дел. Всё это, однако, казалось таким несбыточным, что хотелось плакать. Сможет ли он остановиться? Стоит ли, вот на это тратить жизнь? Конечно, нужно дать дочери образование, обеспечить будущее. Но скажет ли она ему за это спасибо? Да и не в этом суть – никто, просто-таки никто, не знает, для чего на самом деле стоит жить на земле. И никто не имеет права никому навязывать, даже собственному ребёнку, какие-то свои, пусть вполне искренно выстраданные, взгляды на жизнь. Всё меняется, поколения меняются. Дети миллионеров идут в хиппи, а детям хиппи надоедает жить в грязи и они становятся примерными чиновниками. Ничего нельзя угадать, и богачом-бизнесменом и нищим наркоманом владеет одна и та же инерция.
И вот произошло почти невероятное. Вдруг то, что он уже отложил на полку несбыточных грёз, произошло. Дела пошли неожиданно хорошо, нашлись люди, которым можно было с лёгким сердцем передоверить дело. А может быть, всё обстояло и не так радужно, может быть, он невольно сформировал для себя осязаемую иллюзию. Потому что устал. Устал и больше не хотел пошевелить и пальцем. Ему перестало казаться, что если он не успеет на подписание очередного контракта, мир может обвалиться. Ничего не происходило. Всё шло как всегда.
Раньше, глядя сквозь свои,  деловой суетой занятые, будни, как сквозь тюремную решётку, он считал себя одержимым планами в науке, в той самой, которую он когда-то с таким прилежанием изучал в университете, и даже успел написать несколько работ…
Он освободится и займётся делом… Наконец-то – делом. Всё это изощрённое добывание финансовых средств он про себя никогда не мог назвать работой. Заботы по бизнесу требовали от него скорее какой-то, самому ему мерзковатой, хитрости, чем чистого беспристрастного интеллекта. Хоть и твердили все, что успех зависит от ума, только абсолютные дураки не сомневались в этом. Да, самые успешные люди, из тех кого он знал, конечно, не были полными идиотами, но и никакой особенной умственной тонкости он в них не подмечал. Богачи – как правило – крайне примитивны.
Легко судить! А сам-то он? Зачем полез в это ярмо? Ладно, теперь всё… Всё? Всё можно начинать сначала. Ловить змей, бабочек. Но это всё, всё, что ему снилось и мечталось наяву в течение стольких лет, вдруг отчего-то потеряло цвет. Он вспоминал, с каким трепетом когда-то открывал ещё не читанные редкие книги по специальности, с каким благоговением разглядывал иллюстрации… А сколько наслаждения доставляла ему какая-нибудь случайно пойманная во время короткого отпуска необыкновенная бабочка!
Теперь спешить было некуда, и руки вдруг опустились. Он бы совсем впал в депрессию, если бы не эта чудесная история про змей, которой ему прожужжал все уши один из его немногих приятелей, безответственный пьяница и милый болтун.
Он вспомнил, что и когда-то раньше слышал о чём-то подобном. И хотя не было почти никаких сомнений, что всё это только сказки, он всё же решил собраться и съездить. Надо же что-то делать. Приятель ему компанию составить, разумеется, не смог – как всегда, было некогда - бабы, пьянки и вообще - всё чистейшая правда, всё здорово, но это же так далеко.... Зато вот вызвалась дочь.
Воспользовавшись своими деловыми навыками, учёный быстро собрал всю доступную информацию по интересовавшему его вопросу. Её оказалось до смешного мало, и это почему-то окончательно склонило его в пользу скорейшего осуществления авантюрного путешествия.
Он как бы снова отправлялся в край своей детской несбывшейся мечты. Там, куда он ехал, не было ничего научно обоснованного. Одни мифы. Так, словно ему что-то нашептали на задворках какие-нибудь мальчишки постарше.
А ещё ему собственное детство в этой поездке напоминала дочка, которая, однако, уже потихоньку стала превращаться в девушку. Она хотела стать взрослой, а он вернуться, и на какой-то черте они встретились. Может быть, именно поэтому у них паче чаяния возникло полное взаимопонимание. Он опасался обмануться, но иногда, провожая взглядом уходящую в травы дочь, стирал с уголка глаза невольную слезу умиления.
Они здесь, т.е. там, куда он хотел попасть, очень вероятно, всю свою жизнь – в краю непуганых птиц и зверей, в краю несуществующих змей.
В том, что огромные неведомые змеи не существуют, он был почти уверен. Анаконды любят большие реки и болота, а здесь, во всей округе, было суховато – разве что горный ручей с кристально чистой водой. Впрочем, трава росла хорошо. И в ней наверняка прятались какие-нибудь мелкие ядовитые гады.
Но в первый день они вообще не встретили никого, ни одной змеи. Только нескольких птиц, двух из которых учёному так и не удалось определить. Он подосадовал на себя, что так плохо знает орнитологию и забыл специальный атлас-определитель.
Конечно, было много насекомых. Но и дочка не поспешила гоняться за ними с сачком. Сначала они просто сидели и смотрели, и слушали, как они жужжат и стрекочут. К счастью, было мало кровососущих. Здесь дули приятные, не очень сильные тёплые ветры. Погода стояла без дождей, солнечная, но не изнурительно жаркая.
Учёный тщательно осмотрел кожу побегавшей по лугам полуголой девочки, и не нашёл ничего опасного. Ни клещей, ни личинок – только неполный десяток бледных следов от укусов вездесущих москитов.
- Просто рай какой-то земной, - вздохнув глубоко, сказал он дочке.
- А птицы нас всё же боятся, - возразила она.
- Неужели местные тут на них охотятся?
Дочка пожала плечами и опять куда-то убежала. Пока она ещё явно не скучала.
- И почему они тут не пасут свой скот? – задал он в пространство давно мучавший его вопрос и тут же, в очередной раз, представил, как бы печально однообразно выглядели эти места, вытоптанные стадами.
Уже через несколько дней он собрал целый гербарий из одних съедобных растений. Добавлял травы в чай и как приправы в супы и в жаркое. Дочь, правда, это не очень одобряла. А ему нравились пряные незнакомые запахи. Девочка же плела венки из диковинных цветов и украшала ими их комнатку. Ему, в свою очередь, не нравилось, что цветы быстро вянут, он вообще не любил, когда рвут дикие цветы, ему даже наступать на них было жалко.
Здешние птицы, и в правду, были не в меру пугливы для такого безлюдья - чуть что, мгновенно скрывались в траве или со свистом улепётывали в небо.
- Неужели они боятся… змей? – спрашивал он, глядя на них, в сотый раз у кого-то невидимого и усмехался.
Змей так и не было, никаких. Разве что – одна маленькая и ядовитая, но не из самых страшных, всё же попалась, но и та была весьма обычной и не представляла для серпентолога никакого интереса. Он отпустил её, после того, как отнёс подальше от лагеря.
Бабочек было много, красивых и разных, большинство из них он не мог сходу определить. Но ловить их не хотелось ни ему, ни дочери. Приятнее было наблюдать, как они танцуют в звенящем воздухе, иногда присаживаясь на подоконники, на панамы и даже простаивающие в безделии сачки. Можно было вдоволь полениться. Чем занималась дочка, он даже не знал и не спрашивал, Разговаривали они мало, телевизор и радио почти не включали. От чтения учёного быстро клонило в сон. Да и всё это существование было похоже на сон.
Чтобы девочка не заблудилась и не потерялась, у неё с собой всегда была малюсенькая рация. Каждый день он проверял её исправность и, если требовалось, подзаряжал аккумуляторы. Иногда она вызывала отца и сообщала, что всё в порядке. К тому же у дочки был компас, которым она прекрасно умела пользоваться. Тем безмятежнее он мог развалиться в устроенном неподалёку от домика гамаке. Комары и мухи, кажется, вовсе перестали ими интересоваться. Непуганые грызуны брали хлеб чуть ли не из рук. В ручье плескались маленькие золотистые рыбки. Одни стервятники, паря в недостижимой вышине, намекали на то, что не всё так уж безопасно и бессмертно. Но ни разу эти большие птицы не садились и даже не снижались где-нибудь поблизости.
Никогда учёный не спал так долго и так спокойно. Сны то ли не снились, то ли были наполнены тем же самым, что и явь, и потому не запоминались. С лица его не сходила улыбка, и он перестал бояться выглядеть слабоумным. Здесь и надо было сделаться таким – слиться с этими травами, кузнечиками, жуками.
Дочка тоже молчала о чём-то своём и на загоревшем её личике, как самая прекрасная бабочка в мире, подрагивало крылышками нежное счастье.
Один день был похож на другой. Лёгкая тревога навещала учёного, лишь когда ветер вдруг усиливался, а дочери в это время не было поблизости. Впрочем, эти шумливые возмущения в окружающих травах всегда стихали ещё скорее и внезапнее, чем возникали. Он смотрел на календарь – неужели прошло пять дней? Много это или мало?
Он успокаивался, глядя вверх, на очередного стервятника. Всё бренно! Но умирать вот так, в гамаке, при полном душевном и телесном комфорте, всё лучше, чем на пыльном ристалище, где неуёмные толпы требуют от тебя неимоверных усилий, только для того, чтобы порадоваться, когда ты наконец свалишься, истекая кровью. Им всё равно за кого болеть – умрёшь ты, будут болеть за кого-то другого. Он рассуждал, как бывший гладиатор, и удивлялся сам себе. Лениво удивлялся. И засыпал.
Возвращалась  дочь, и они готовили ужин. Долго и тщательно. Пробовали жаренных термитов. Дочка не оценила, а он съел целую сковородку. Выпил немного вина.
Всё это не могло, конечно, продолжаться слишком долго. Он решил всё-таки по истечении недели заняться чем-нибудь систематическим.  Во всяком случае – уж хорошая коллекция тропических бабочек ему тут обеспеченна. Вполне потом может выясниться, что он открыл какой-нибудь новый вид, а то и не один. Для этого только нужно ловить не самых заметных и красивых, а налегать на всякую мелочь – чем неприметней, тем лучше. Вряд ли тут кто-нибудь до него успел всё хорошо запротоколировать. Работы - непочатый край. Но не хотелось ему начинать эту работу. Что ж, придётся себя заставить…
Однажды, очнувшись перед рассветом, он почувствовал, что что-то неладно. Всё настойчивее напевали насекомые за окном, к ним прибавлялись птичьи голоса. Отец вдруг понял, что нет дочери, и на лбу у него мгновенно выступила испарина. Он присел на постели и вслушивался в темноту, пытаясь уловить её дыхание, но всё забивал пульс, стучащий в висках. Страшно было зажечь свет и посмотреть туда, где она должна была лежать. Дрожащей рукой он всё-таки нащупал выключатель – её не было!
"Ну и что? - подумал он. – Пошла в туалет. Или…"  Теперь уже с головы до ног покрываясь холодным потом, учёный остановил взгляд на тумбочке в головах койки дочери. Рация лежала на ней.
Он несколько раз резко вдохнул и выдохнул неожиданно ставший мало пригодным для дыхания воздух. Сигнальная лампочка на кондиционере, впрочем, горела, не мигая. "Сейчас она вернётся," – подумал он и закрыл глаза. Внутри было то же, что снаружи. "Может быть, мне всё это снится?" - подумал он с закрытыми глазами.
Оставалось вслушиваться в заоконную мглу. Там было ещё совершенно темно, но нараставший гвалт животных говорил о том, что рассвет вот-вот произойдёт.
Он встал, потому что не мог больше ни лежать, ни сидеть, снял с полки ещё ни разу не использованный мощный электрический фонарь и чуть не выронил его - руки оказались предательски ватными.
Не на шутку разозлившись на самого себя, он нарочито твёрдо протопал босыми ногами по направлению к двери, которая оказалась незапертой. Учёный, хоть убей, не мог вспомнить, запирал ли он её накануне вечером. Да и от кого здесь было закрываться?
Он включил свой минипрожектор и рывком распахнул дверь. Звуки усилились и приобрели объёмность. Поёживаясь от нахлынувшей предутренней сырой прохлады, он начал с крыльца обшаривать лучом всю доступную округу. Ничего, кроме разномастных ночных мотыльков, которые тут же потянулись к нему, на свет. Восток уже начинал бледнеть. Здесь это происходило очень быстро.
"Господи! Куда она ушла? Зачем?"
Вдруг он догадался покричать:
- Ау!.. – попробовал неуверенно и сам испугался своего сорвавшегося голоса.
Тут, окончательно рассвирепев на собственное бессилие, он принялся звать и орать как только мог и шагнул вперёд, размахивая фонарём как оружием.
От разрывающего грудь и голову бесполезного крика он на несколько минут потерял счёт времени, а когда очнулся, серые мотыльки уже куда-то исчезли и свет лампы перестал быть нужным. Грохот цикад и кузнечиков надвигался со всех сторон, как грозящий погрести его под собою невидимый камнепад.
Учёный стоял посреди луга с опущенными руками. Никто не отозвался, никого не было видно. Он сглотнул горькую слюну. Вот чего-то такого, чего-то очень плохого, он подспудно и ожидал. Провидение как всегда ударило по самому больному месту. И что теперь делать?
Он поплёлся назад, чтобы одеться и собраться на поиски. От росы и страха за дочь на него навалился озноб. Пришлось оставить в траве фонарь и почти добежать до крыльца. По ступенькам он вскарабкался на четвереньках, клацкая зубами. Сначала – необходимо было согреться.
Пока страдалец пытался унять дрожь, спрятавшись под всеми нашедшимися одеялами, солнце успело подняться и заглянуть в окно. Озноб вдруг отпустил. Стало жарко, невыносимо жарко. «Да я болен», - подумал он, но взял себя в руки и решил, прежде чем идти, выпить кружку горячего чая.
Почему-то он предполагал, что дорога будет долгой. Не убежала же дочка в город? Это было бы полным безумием. Она всегда ему казалась умной и даже расчетливой девочкой. Утонула в ручье? Но что она там делала ночью? Да и глубина там в самом глубоком месте – по пояс. Змеи? Тигры?.. Да, должны же тут быть хоть какие-то хищники…
Он усиленно припоминал, не было ли этой ночью чего-нибудь необычного, хотя бы во сне. Какого-нибудь стона, рычания? Может, какой-нибудь вспышки? Нет, он вообще не мог вспомнить, что ему снилось - спал как убитый, до того самого момента, как обнаружил, что остался один. Не слышал он и как она ушла. Хоть бы записку оставила! Эта новая мысль заставила его перерыть весь дом в поисках записки. Но он ничего не обнаружил, никакого намёка. И почему она не взяла рацию? Забыла? Это тоже не было похоже на его дочь, иногда даже чересчур аккуратную.
Слишком долго возился он, приводя в порядок свою походную амуницию, так долго, что стал ловить себя на желании тянуть время. Словно всё уже предрешено и он боится убедиться в правде. А что' правда? Она умерла, или…  При этом «или» у него язык присыхал к нёбу, потому что, собственно, никаких предположений не было. Всё было слишком нелепо, потрясающе нелепо – именно так, как это бывает в жизни.
Нетвёрдой походкой он спустился с крыльца, медленно поднял обречённый взор и увидел её, идущую к дому по узкой тропинке, которую они уже успели за несколько дней протоптать в этих неизмеренно буйных травах. Маленькая, загорелая, гибкая, она семенила мелкими шажками ему навстречу как бы по дну мягкого зелёного ущелья.
Вот она уже коснулась его руки, он почувствовал её дыхание на щеке и окончательно потерял дар речи. Сморгнул, чтобы вытолкнуть густые, скопившиеся под ве'ками, слёзы. Просто обнял её за плечи и прижал к себе. И так они стояли некоторое время молча. А потом, так же молча, вошли в дом.
Дочка не торопилась что-либо объяснять. А у отца не было ни сил, ни желания устраивать ей допрос. Всё было опять хорошо и спокойно. Для полного счастья не хватало только приготовить завтрак и съесть его. Учёный почувствовал, как он проголодался от всех этих треволнений – и тут перед ним замаячила уже совсем безумная идея: а что если это?.. Да, молодой человек? Он так изумился глупости и неуместности собственной мысли, что тут же громко рассмеялся.
- Чего ты хохочешь? – поинтересовалась занимавшаяся стряпнёй дочь.
- Да так. Уж не объявился ли у тебя тут жених?
- Даже два,- серьёзно ответила дочь.
И отец захмыкал и начал усиленно чесать нос, чтобы скрыть смущение.
- Ты так шутишь? – наконец выдавил из себя он.
- Не совсем.
Он ещё помолчал, пытаясь придать своему лицу хоть относительно достойное выражение.
- А где ты всё-таки была? – он постарался, чтобы это не прозвучало ни чересчур строго, ни – не приведи, Господи! – плаксиво.
- Понимаешь папа, это трудно объяснить, - серьёзно ответила дочь.
И в глубине души учёный начал сердиться, подозревая, что она над ним просто издевается. Он, посапывая обеими ноздрями, ждал. Дочка молчала.
- Иди есть, - вдруг позвала она.
- А? – очнулся он. – Уже готово? – и подосадовал на себя, что вот уже несколько минут стоит посреди комнаты, застыв в самой дурацкой позе.
В любой ситуации отцу не пристало демонстрировать свою слабость и растерянность перед ребёнком.
Дочка явно его жалела, но её благосклонность ещё более его возмущала. Он уже готов был взорваться, но вместо этого вдохнув и выдохнув несколько раз как можно более глубоко, заставил себя почти спокойно сесть за стол.
- Не волнуйся, папа, сказала дочка, погладив его по тыльной стороне ладони. – В этом нет ничего ужасного. Кушай.
Он кивнул и принялся за еду. Что ещё ему оставалось? Аппетит, правда, куда-то исчез, но стоило проглотить несколько кусков, как он вспомнил, насколько хочет есть. Основательно заправившись приготовленными дочерью бутербродами, он повеселел.
В конце концов, всё это было всего лишь маленькое происшествие. Вот дочь, перед ним, жива и здорова, и с выражение счастья на лице. Чего ещё ему надо? Ругать её? За что? Мало ли – может, это у неё новая причуда такая – ходить гулять по ночам. Может, она любуется на солнце и луну (луны, кстати, не было). Или ей нравится купаться в росе? Или она ловила ночных насекомых?
- Ты не ловила бабочек? – спросил он и осёкся – он ведь совершенно точно помнил, что когда она вернулась, у неё в руках не было никакого сачка.
Она опустила глаза и покачала головой, вздохнула, подняла глаза. И у него опять внутри шевельнулось: «А вдруг влюблена?!» - и опять он отмахнулся от этой догадки, как от фантастической нелепости.
Но ведь она говорила про каких-то женихов? Нет, это он говорил. Он про одного. Она про двух.
- Ну объясни мне - что было, в конце концов? - попросил он почти жалобно.
- Я познакомилась с двумя мальчиками.
- С мальчиками?.. - у отца отвисла челюсть.
Дочь пожала плечами:
- Ты вот думаешь, что здесь никого нет, а это оказалось не совсем так. Двое здесь всё-таки живут.
Отец не знал, что сказать, с интересом слушая дочь, но не переставая подозревать, что она разыгрывает его – может быть, как раз для этого только она и покинула ночью дом. Соскучилась – таки девочка -  вот и выдумывает. Он раньше никогда не уличал дочь в таких сложных розыгрышах, да и выражение лица её говорило о чём-то совсем другом, никак уж не о склонности к пустым развлечениям. Неужели она так хорошо умеет скрывать свои чувства? Изображать счастье? Скучая?
- Да успокойся ты, -  снова потрогала его за руку дочь, и он со стыдом пощупал свои горящие щёки. – Я же сказала, ничего страшного не произошло. Мальчики хорошие. Только дикие совсем. Очень хорошие.
- Ну, это меняет дело, -  попробовал шутить отец. – Так значит, говоришь, их двое?
- Да.
- А где же их родители? Им сколько, кстати, лет?
- Примерно столько же, сколько и мне.
- А они на кого похожи? Ну, на индейцев или…
- Они, скорее, похожи на нас.
- Что, европеоиды?
- Если я правильно понимаю, что это такое, то да. Только они очень загорелые, почти чёрные. Потому что всё время ходят голые.
- Так. И где же эти господа живут? Дом у них есть?
- Дом? – дочка задумалась. – Понимаешь, в нашем понимании, у них, кажется, нет дома.
Задумался и отец:
- Слушай, а не разыгрываешь ты меня? – спросил он наконец.
- Ты не веришь? – спросила дочь, но он не почувствовал в её голосе обиды.
- Не то, чтобы... Но согласись, очень странно. Два мальчика, европеоиды – в этой пустыне… Откуда они здесь?
- Я сама ещё не очень всё понимаю, - призналась дочь.
Он взял её за тонкое запястье, и они помолчали.
- Ты мне точно правду говоришь? – спросил он, как будто проверяя её искренность по пульсу.
Она кивнула, не поднимая глаз.
- Я тебе верю, - сказал он.
Он не мог не верить. Дочка ещё ни разу его не обманывала, во всяком случае , он не мог такого припомнить. Шутила наверное когда-то, но так…
Значит - всё это факт. Ничего себе факт!  А что с ним делать? Ведь это всё меняет… Дети эти…
Он опять был в смятении, тысяча вопросов роилась в голове, но один казался важнее другого и он не знал, с чего начать. Отец опасался показаться дочери глуповатым и назойливым. Пожалуй, разумнее было дождаться, когда она сама ему всё толком расскажет. Раз уж он посвящён в часть её тайны, не будет же она до бесконечности таить в себе подробности? Нужно же ей с кем-то поделиться, излить... Тут испарина снова выступила на его лбу – он осознал, что теперь они не одни, теперь он не один у дочери, а есть ещё какие-то двое, предположительно её ровесники. Может быть, она их всё-таки выдумала? Тут он поперхнулся – настолько крамольным показалось ему мысленное предположение, что дочь его от одиночества стала сходить с ума.
 Насколько он помнил, ни у кого в их роду подобного не было. Но, может быть, у жены... Он окоротил себя, понимая, что так недалеко самому дойти до сумасшествия. Надо за что-то держаться – за стены, за реальность, за дочку, хотя бы даже за бабочек. Он выглянул в окно – бабочки порхали. Как ни странно, это его успокоило.
Учёный всё-таки задал ещё один, может быть, больше других его мучивший, вопрос. Голос его прозвучал неестественно, он старался быть ироничным, хотя ему было вовсе не до иронии.
  – А скажи пожалуйста, на каком языке вы, хм, общались с этими … юношами?
  – На том же самом, на каком с тобой общаемся.
  Он замолчал и закрыл глаза. Там, в голове, и на ве'ках, перед глазами, - словно вращалась целая тысяча злых планет. Ничего не было понятно. Какой-то бред! Он открыл глаза, в тайной надежде, что всё опять станет на свои места.
Дочка смотрела на него с сочувствующей улыбкой, а он не неё с мольбой, точно просил, чтобы она соврала и выдала всё ею раньше рассказанное за фантазию.
  – Нет, папа, это правда, – сказала она и, легко поднявшись, вышла из дома.
  – Рацию не забудь, – только и сказал он ей вдогонку.
  – Я взяла, - улыбаясь, обернулась она.
  – А чего ночью не взяла? – всё-таки позволил себе поворчать отец.
  – Я думала, ты спишь.
  – А ты что, и раньше так уходила?  - осведомился он, внутренне содрогаясь.
  – Да, ты не просыпался.
Он вспомнил, как крепко спал.
  – И давно это началось?
  – Три дня, - ответила она, - недолго подумав. – Ну, я пошла? – спросила она кокетливо.
  – Только недолго, - пробурчал он, изображая строгого отца.
  – Угу, - кивнула она и упорхнула.
А он остался на дороге, точно облитый из ведра холодной водой. Поднял глаза и пошарил ими в обозримой дали, но дочка уже исчезла в травах. Позвать? А что ещё он может ей сказать? Сама вернётся... А вдруг... Выросла девочка. Учёный грустно усмехнулся. Поваляться в гамаке? Или побродить? Или взяться, наконец, за ум? Он нащупал древко сачка и увидел стервятника. Так он простоял несколько минут, глядя в небо как заворожённый.
Всё переменилось в одночасье. От, ставшей уже было наскучивать, прекрасной безмятежности не осталось и следа. Он расхаживал с сачком по окрестностям, но так и не поймал ни единой бабочки, хотя те как нарочно встречались ему в изобилии и прямо-таки садились на нос. Зато вскоре он поймал себя на тайном желании - невзначай увидеть дочь. Ещё больше он хотел посмотреть на её таинственных новых друзей. Как ни убеждал себя, так и не смог до конца поверить в их существование. Всё было слишком фантастично – как в дурном сне. И чем более разумные доводы в подтверждение возможной реальности этих детей удавалось ему отыскать в собственной голове, тем более невероятной и раздражающей становилась для него вся эта история.
По разворачивающейся спирали он обошёл всю округу. Местность была довольно однообразной – если бы не изобилие процветающих здесь животных и растительных видов. Из-под ног с треском разбегались проворные ящерицы. Увидел он и ещё одну змейку, но не обратил на неё никакого внимания. Зачем он сюда приехал? Зачем взял дочь? Ему приходило в голову, что с самого начала он знал, что что-то должно будет случиться.
И вот... Нет, такого он никак бы не мог предположить. Его снова начинала мучить нешуточная тревога: зачем он отпустил её? Но, может, она уже дома? Он даже не велел, чтобы она вернулась хотя бы к обеду. Впрочем, здесь они, по обоюдному молчаливому согласию, очень скоро отучились соблюдать часы.
Он дошёл почти до основания скал. Это был единственный поблизости выход горных пород посреди укрытых жирной почвой волнообразно пологих холмов. Дальше рельеф начинал повышаться и переходил в настоящий горный. На самом горизонте отсюда виднелись неправдоподобно синие конусообразные вершины.
Он повернул назад и почти бегом домчался в лагерь. Дочь была уже дома, она сидела на ступеньках крыльца, отмахиваясь от надоедливого жёлтого мотылька. Голову её украшал жёлто-оранжевый венок из свежих цветов, а губы были ярко красны, будто измазаны какими-то ягодами. Она с недоумением и сожалением посмотрела на взмокшего и запыхавшегося отца.
Он, стараясь казаться спокойным, сейчас имел вид школьника, скрывающего от родителей свои плохие отметки.
  – Ну, где ты бродишь? - иронично спросила дочь .
  – Будем обедать? – сказали они одновременно друг другу, чтобы как-то смягчить неловкость.
  – Я тоже только пришла, - призналась она.
  – Ну как твои новые друзья? – как бы между прочим поинтересовался отец, взбираясь не крыльцо.
Дочь приподняла брови:
   – В общем – ничего.
   – Слушай, - вдруг нашёлся отец. – А отчего бы тебе их не пригласить? Сюда,  к обеду?
Дочь опять задрала брови и пожала плечами:
  – Они не пойдут.
  – Почему?
  – Они тебя боятся.
Отец помолчал.
  – Ну, ладно давай есть, - сказал он, уже пройдя в комнату.
За обедом он всё никак не мог подобрать нужные фразы, чтобы продолжить разговор.
  – Ты что-то хочешь спросить?  - догадалась дочь.
  – Угу, - ответил он с набитым ртом. – Слушай, а эти свои, мальчики... Чем вы с ними занимаетесь?
  – Мы играем,  - невинно ответила дочь.
  – Играете? – он чуть не подавился. – Во что, если не секрет?
  – Ну... - несколько затруднилась дочь. – Во что дети играют? В прятки, в салочки, в дочки-матери...
  – Даже в дочки-матери? – отец пребывал в искренном изумлении.
  – Угу. А ещё они учат меня стрелять из лука.
  – А что, у них есть луки?
  – Ну да.
  – Настоящие.
  – Ну, почти настоящие.
  – Что значит – почти?
  – Ну, они никого не убивают.
  – Погоди, а зачем же им тогда вообще луки?
  – Ну, они ведь дети.
  – А что они едят?
Дочь запнулась и, отвернувшись, посмотрела за окно.
  – И всё-таки, - тронул он её за плечо. – Мы вот - сейчас обедаем. А они - что сейчас делают?
  – Я не знаю, - честно ответила дочка.
Отец почесал лысоватую макушку.
  – М-м-да, - промычал он, прихлёбывая чай. – Всё совсем понятно. И всё-таки очень бы хотелось на них посмотреть.
  – Правда? – дочь расширила глаза.
  – А что в этом удивительного?
  – Ну, ты, мне казалось, здесь совсем не любопытствуешь.
  – Правда? – в свою очередь удивился отец.
  – Угу, - кивнула дочь, оттопырив губы.
Он допил чай.
  – Сегодня опять к ним пойдёшь? – спросил он.
  – Если ты не возражаешь.
  – А можно я с тобой пойду?
Дочь задумалась.
  – Нет, - сказала она в конце концов. – Лучше не надо.
  – Почему?
   - Ну, это трудно объяснить... В общем, я  думаю, они не обрадовались бы, если бы ты пришёл...
  – Знаешь, это несколько обидно.
  – Понимаю. Я бы сама обиделась. Но такая ситуация.
Он хотел было действительно обидеться и накричать на неё, начав с  бессмысленного вопроса на повышенных тонах вроде «какая такая ситуация?!», но удержался и только опустил голову на руки, изображая усталость и растерянность.
  – Ну хочешь, я не пойду?  - сказала дочь, потрогав его за руку.
  – А они не обидятся? – спросил он.
  – Не знаю. Могут. Хотя вообще я не знаю – обижаются они когда-нибудь или нет.
  – Можешь мне о них ещё что-нибудь рассказать?
  – Что?
Он  подумал.
  – Ну, хотя бы: кто у них мать, отец? Откуда они взялись, в конце концов?
  – Они сироты.
  – Ты точно знаешь?
  – Угу, - она кивнула.
  – А... а почему они вообще здесь живут? – он чувствовал, что вот-вот сорвётся.
  – Да успокойся ты, - сказала дочь. – А почему им собственно здесь не жить? Здесь что, плохо?
Этот ответ в виде вопроса поставил его в тупик.
  – Ладно. И всё-таки это очень интересно, - резюмировал он. - Я конечно не специалист по людям, не этнограф. Можно предположить, что здесь обитает какое-то племя. Или что это одинокие пастухи. Но где же скот?
  – Нет никакого скота, - перебила его рассуждения дочь.
  – Они что, вегетарианцы? – спросил он.
Дочь помолчала, видимо, вспоминая кто такие вегетарианцы.
  – Да нет, насекомых они едят, - ответила она.
  – Значит они всё же что-то едят – и то слава Богу! – выдохнул отец.
  – А ты думал – они духи?
  – Чем чёрт не шутит?! – ухмыльнулся он.
  – Свят! Свят! Свят! – кокетливо открестилась дочка.
Оказалось, что больше говорить не о чем.
  – Ладно, - сказал отец, чтобы что-нибудь сказать, – я тут всё-таки попробую кое-чем подзаняться, а ты...
  – Отпускаешь?
  – А что мне ещё остаётся?
  – Рация – вот, - показала она.
Дочь пропала из виду, а он прилёг тут же, в домике, ненадолго и неожиданно для самого себя уснул – сказалось бессонное и тревожное утро.
Когда он проснулся, дочка опять была рядом с ним.
  – Сегодня ночью не пойдёшь? – спросил он с надеждой.
  – У-у, - помотала она головой.
  – А они что, не спят?
  – Кто? А... Почему? Спят.
  – Но почему ты к ним ночью-то ходила?
  – Мы так договорились.
  – Очень понятно. О чём вы договорились-то?
  – Это наша тайна.
  – Ах, вот как? – отец, до того продолжавший нежиться на койке, раздражённо присел.
  – Ну, может же быть у детей маленькая тайна? – дочь смотрела на него совершенно чистыми голубыми глазами.
Ему нечего было возразить. Хотя он так и не сумел для себя придумать – чем таким могли бы они заниматься там ночью. Разве что – животных каких-нибудь ночных ловили – но она даже фонаря с собой, кажется, не брала. Всё лезли в голову какие-то бредни сексуального характера, но он с ожесточением отмахивался от них – до того грязным и неестественным представлялось всё, что он мог вообразить, рядом с непорочным образом его девочки. Тогда что? Этот вопрос мучил его неотступно. Червь сомнения – не из тех червей, которые насыщаются легко и быстро.
Так и пошли у них дни за днями. Дочь куда-то исчезала – иногда ненадолго, иногда больше, чем не полдня. Однажды он ещё раз обнаружил её отсутствие ночью. При всей доверительности отношений между ними, его не покидало щекочущее желание - которого он сам стыдился как слабости - как-нибудь всё-таки выследить её и убедиться своими глазами во всём, что она ему рассказывала. Один раз он уже попробовал сделать это, но дочка его заметила, когда оба они не отошли ещё и километра от лагеря, и тут же вежливо, но твёрдо попросила не вмешиваться в её личную жизнь.
  – Ты можешь всё испортить, - сказала она. Так и сказала. – Не надо пожалуйста этого делать, папа. Я ведь жива, здорова. Если тебя волнует моя девственность – я вполне девственна. Чего ещё тебе надо?
Что ему было возразить? Он вернулся домой как побитый. Теперь соображения внутреннего морального порядка не давали ему разыгрывать из себя ищейку. Всё-таки его маленькая доченька оказалась сильным человеком. Интересно, в кого? Знал ли он самого себя?
Им овладела апатия. Он не хотел портить дочке жизнь. Даже вот такую – странную и эфемерную. Для удобства он про себя решил, что она выдаёт желаемое за действительное. Раньше он с этим не сталкивался? Ну и что с того? Во-первых, раньше у него вечно не хватало времени пообщаться с дочерью. Во-вторых, у неё сейчас возраст такой – переходный. У девочек, и у его дочери в частности, в это время начинают расти груди, проявляются маленькие такие, как бутончики, сосочки и всё более набухают. На лобке густеют и темнеют волосы. Голос становится глубже. Это всё, разумеется, он замечал. Они даже взяли с собой в поездку прокладки, на случай, если у дочки произойдёт здесь первая менструация. Но вроде пока ничего такого не происходило. Хотя – жаркий климат мог ускорить события.
Неужели? Неужели всё-таки это имеет какое-то отношение к сексу? «Всё имеет хоть какое-нибудь отношение к сексу», - утешал он самого себя.
Поскольку учёный по-прежнему не мог заставить себя заняться хоть какой-нибудь околонаучной работой, а на преследование дочери было положено табу, ему стало как-то совершенно нечего делать. И захотелось домой.
Он вспомнил свои ощущения, когда несколько раз ему приходилось гулять с ещё маленьким ребёнком в сквере и наблюдать, сидя не лавочке, как малыши копаются в песочнице. Это была какая-то совершенно особая скука. С одной стороны – ты не мог не улыбаться, созерцая своё счастливое дитя и иже с ним. С другой – ты чувствовал себя здесь если не совсем лишним, то уж, во всяком случае, далеко не первостепенным персонажем, этаким сторожем, приставленным к бесценной принцессе. Твоя личность, столь долго лелеемая всяческими человеческими учреждениями, начиная с семьи, где с тобою возились родители, вдруг теряла свою абсолютную ценность. Здесь ты присутствовал – лишь постольку поскольку. Постольку, поскольку был необходим вот этому малюсенькому комочку новой жизни, который ещё толком не научился ходить и говорить. И в этом угадывались какая-то внутренняя несправедливость.
 Много раз ему приходилось быть свидетелем перемалывания косточек этому веку: мол, раньше так не носились с детьми; рожали больше, но и больше умирало; в первобытном обществе, мол, вообще больше ценились пожилые люди, те, которые уже успели кое-чему научиться. Но разве те же обезьяны не таскают своих детёнышей повсюду за собой на спине? Разве жизнь родителя не обретает новый смысл, когда у него появляется потомок?
Это расставание с куском своего «я» при всей его необходимости и естественности, при всей красоте и целесообразности акта – не даётся без боли. Человек начинает понимать, что умирает. С того самого дня, как у него родился ребёнок, он уже не так много значит – сам для себя, сам по себе. В каком-то смысле – он теперь значит даже больше, но это теперь другой смысл. Как если бы он знал, что теперь уж наверняка присущая ему жизнь продолжится. Но если её будет продолжать пусть родственный, но другой, чуждый ему, разум, - что с того? Не всё ведь дано почувствовать отцу через сына или дочь напрямую.
Теперь этому растущему и открывающему мир созданию предоставлялась свобода действий. И тем менее ощутительной становилась свобода для тебя. Ты уже сделал выбор, и теперь, куда бы ты ни убежал – если только раньше смерти не потеряешь разум и память - знание о том, что ты уже получил продолжение, останется с тобой. И это продолжение – самостоятельно - вот в чём дело. Сейчас ты ещё помогаешь ему делать первые шаги, служишь ему, как преданный вассал господину, служишь будущему, но своему ли?
Эти смута и грусть с особенною силой охватывали его тогда, когда он переводил усталый взор с играющих детей на серое городское небо. Все мы там скроемся, все растворимся. И эти дети останутся одни. И будут так же, с сожалением, смотреть на своих детей. И всё же во всём этом была и правота, было и торжество. Невозможно было не улыбаться, хотя бы и сквозь слёзы.
Всю эту гамму чувств, ещё даже усложнённую необычностью обстоятельств, испытывал он и теперь. Провожая дочь неведомо куда, глядя на её хрупкую спину, на изящные загорелые позвонки, мог ли он не улыбаться и мог ли не грустить?
У неё что-то начиналось, а это, между прочим, значило, что у него что-то заканчивается. Да, и с этим следовало смириться. Больше ничего не оставалось. Ничего.
Очень скоро он перечитал все прихваченные с собою книги, и делать стало уже совершенно нечего. Учёный не мог объяснить себе своё неожиданное и, похоже, бесповоротное охлаждение к биологии. Может, с самого начала это было не его? А что же – его? Или тут сыграли роковую роль всё те же странные обстоятельства?
 Слова значили слишком много и не значили ничего. Часто ему хотелось плакать. Он чувствовал себя совсем стариком. Мышцы как-то одрябли, появилась одышка. Но он не мог заставить себя делать хотя бы зарядку. Всё больше лежал в гамаке и страдал.
Дочь видела, что с отцом происходит что-то неладное и стала к нему особенно ласкова. Он же считал дни, ибо до окончания месяца, на который они договорились с аборигенами, теперь – слава Богу! – оставалось уже немного. Это для него – слава Богу, а для дочки? С ней он об этом даже боялся заговаривать. Он не мог себе представить, что захочет здесь задержаться хотя бы ещё на день после того, как прибудет машина. А ведь в самом начале и этот месяц представлялся ему лишь началом. Он не предполагал, что так скоро пресытится райским одиночеством. К тому же, и погода начинала портиться. После  обеда – второй день подряд собирались тучи. Дожди были короткими и пока не сильными, но - имея в виду особенности тропического климата - можно было предположить, что скоро польёт по-настоящему. Он досадовал на себя, что перед отъездом довольно легкомысленно отнёсся к изучению сложностей местной метеорологии. Теперь ему чудились всякие ужасы – вроде потопов, селей и оползней. Хороши также были ураганы и торнадо – всё это могло приблизить возвращение домой. И ему было совершенно всё равно, что его там ждало, только бы – отсюда...
Дождей следовало ожидать. Если бы здесь всегда было так сухо, как в первые недели их пребывания, откуда бы взялась эта жирная трава? За это время она уже успела изрядно выгореть. Пейзаж изменил цвет – из изумрудно-зелёного он превратился в оливково-рыжий. Цвели уже совсем другие цветы и летали другие бабочки. Прибавилось и кровососущих насекомых, и змей. Но всё это было – не главное. И всё это, на самом деле, отнюдь не создавало каких-то таких уж непереносимых неудобств, от которых следовало бы бежать сразу и без оглядки. Всё дело было в дочери, в её более чем странных отлучках, в её новых друзьях, которых он до сих пор так и ни разу и не видел, хотя неоднократно просил, прямо-таки умолял, дочку передать им свои приглашения. Должен же он, в конце концов, знать, с кем она проводит больше времени, чем с ним?! Что это за инкубы такие таинственные? Может и в самом деле - инкубы? Тут он повторял жест дочери, открещиваясь – вроде бы шутливо – от гипотетических нечистых.
  – Пап, я вижу, как ты мучаешься, - сказала однажды дочка. – Ты хочешь уехать?
  – Честно говоря, да, - ответил он.
  – Ты даже похудел, - сказала дочь.
  – Правда? Ну это пойдёт мне на пользу.
И вдруг:
  - Ты очень хочешь их увидеть?
Он утвердительно кивнул.
  – А зачем? Ты не веришь что они существуют на самом деле?
  – Честно говоря, верится с трудом. Мы тут уже больше, чем три недели, а я кроме твоего как-то не ощутил здесь больше никакого человеческого присутствия.
  – Ну, они не совсем люди.
  – Вот те на, а раньше ты говорила прямо противоположное.
  – Ну, то есть они конечно люди. Но они совсем другие. Выросли здесь. Понимаешь, у них совсем другие ценности.
"Эко она заговорила, - подумал про себя отец. – Совсем по-взрослому".
  – Хорошо, пусть так, - сказал он. – Но если мы, и они и мы, всё-таки - в каком-то из смыслов - люди, если, к тому же, мы говорим на одном языке, почему бы нам хоть один разок как следует не пообщаться? Ты же понимаешь, что' меня настораживает?
Она вздохнула.
  – Они просили меня не говорить, но ладно, я скажу. Они бояться взрослых.
  – Только взрослых? То есть не меня - а взрослых вообще?
  – Угу.
  – Но как они выросли? Они что, Маугли?
  – Близко к тому.
  – А точнее ты не знаешь? Или не хочешь говорить?
Дочь не нашлась сразу, что ответить, подумала и сказала:
  – Они тоже приехали сюда, вроде, как мы с тобой. Только давно. Они были ещё маленькие. А потом... Знаешь, я толком сама не поняла, что у них тут произошло. В общем, их бросили. Они остались одни.
  – То есть их родители их здесь оставили?
  – Вроде того.
  – А из какой они хотя бы страны?
  – Не знаю.
  – И они не знают?
  – Скорей всего.
  – Да-а, интересно было бы с ними пообщаться... Значит взрослых точно-точно нигде поблизости нет?
  – Ну я, по крайней мере, никого не видела. И у меня нет никаких оснований им не верить, - очень резонно ответила дочь.
  – Всё-таки что-то меня в этом смущает, - постарался высказать свои сомнения отец. – Вроде бы всё хорошо, здорово. Ты ходишь куда-то, новые впечатления - счастливая, загорелая. Что' бы мне, отцу, не радоваться? Но всё-таки - всё это слишком смахивает на волшебную сказку. Дети какие-то, одни, без присмотра, европеоиды, говорят на нашем языке. Тебе не кажется, что такое бывает только в книжках?
  – Поначалу меня это тоже мучило.
  – Ты что, не верила своим глазам?
  – Вроде этого.
  – Так может это...
  – Нет, это не галлюцинация, - перебила она его. – И никакие грибы и кактусы я не ела.
  – М-да. Значит, никак нельзя мне их увидеть? Ну хотя бы издалека? – уже без всякой надежды спросил отец.
Дочка опять задумалась и думала долго. В конце концов она сказала:
  – Можно попробовать. Только если ты их спугнёшь, я тебе этого никогда не прощу.
Он истово побожился.
  – Не шути, - окоротила его она. – Они, может быть, такие чувствительные, что не перенесут твоего вида и заболеют, и умрут от одного от этого.
  – Да ну? Неужели я такой страшный?
Дочка усмехнулась.
  – Ну?
  – Что ну?
  – Ну и когда?
  – Не сегодня. Мне нужно подумать, как это всё получше обделать.
  – И долго ты будешь думать?
  – Дня два, - улыбнулась дочка.
  – Смотри, а то дожди зарядят – не высунешься из дома.
  – Им под дождём даже лучше.
  – Правда?
Она кивнула.
  – Странные они.
  – Ещё какие странные! – произнесла она с восхищением.
  – А они тебе нравятся?
  – Если бы не нравились, я бы с ними не дружила.
  – Нет, а как мальчики?
Она почесала висок.
  – Пожалуй. Как мальчики – тоже.
Что ему было на это сказать?
  – Ладно, - сказал он, – буду ждать, пока ты решишь.
  – Жди, - сказала она. - Я пошла?
Он пожал плечами и развёл руками.
Эти – вроде бы наобум предложенные дочкой – два дня превратились для него в сплошное томительное ожидание. Дожди усиливались. На горизонте гремели иссиня-белые грозы. Однако гром докатывался сюда, уже усмирённый пространством, отчасти напоминая отдалённый городской шум. Эти иллюзии были тем более приятны,  что над лагерем никогда даже не пролетали самолёты. Одни стервятники. И учёный здесь научился с нежностью размышлять о цивилизации, по крайней мере, как о том месте, где всё наконец может вернуться на свои места.
Утром второго дня после их последнего длинного разговора дочь сообщила, что сегодня, он, может быть, их увидит. Накануне он не спал почти всю ночь, готов был взорваться, впасть в истерику, отстегать дочку первыми попавшимися под руку прутьями, чего не делал никогда в жизни.
Долгожданное же обещание дочери вдруг почему-то оказалось для него таким неожиданным, что у него всё похолодело внутри. А хочет ли он на самом деле их видеть? Это было похоже на то, как кому-нибудь даёшь свой телефон спьяну - из самых лучших, альтруистических, соображений - а потом трусливо молишься  Богу: "Только бы она (он) мне не позвонила!"
  – Мне надо подготовиться, - сказал учёный, приседая на кровати.
Всей кожей он ощущал сейчас, какой у него глупый, помятый и испуганный вид.
  – Не волнуйся папа, тебе не нужно готовиться, - сказала дочь.
Он не знал, что спросить, и молча ждал объяснений.
  – Сейчас я схожу и их приведу.
  – Они что, войдут сюда? – это предположение отчего-то привело его почти в ужас.
  – Да нет. Ты посмотришь на них в окно.
  – И всё?
  – Но ты же хотел их увидеть?
  – А они меня, значит, нет?
  – Я же тебе объясняла.
Он вздохнул. Трудно было признаваться даже себе самому, что теперь ему уже, пожалуй, ничего не хотелось.
  – Когда? – спросил он.
  – Скоро.
  – Ты сейчас уходишь?
  – Угу.
  – А дождь?
  – Хорошо, что дождь.
  – То есть?
  – Иначе они не пойдут.
  – То есть – пойдут только под дождём?
  – Угу.
Он помолчал.
  – Ладно. Мне надо привести себя в порядок. Вас через сколько – хоть примерно -  ждать?
  – Ну, часа через два.
  – Два часа, два дня... Ты же за это время вся вымокнешь...
  – Но там ведь не холодно.
Он начал разогревать  завтрак.
  – Есть будешь?
  – Потом... Я пошла?
Он даже не кивнул.
  – Ты что, не одобряешь? Ты же хотел.
  – Я просто устал. Веди, конечно, веди их. Я хоть в окошко на них посмотрю.
  – Ты только не делай никаких глупостей.
  – Что ты имеешь в виду?
  – Ну, не выскакивай, и не пытайся их фотографировать. Вообще не выходи. Хорошо? - она вздохнула. - А ещё лучше было бы, если бы они тебя совсем не видели. Сможешь как-нибудь так выглядывать, чтобы самого не было видно?
 Униженный отец горько рассмеялся, но остановил свой смех, чтобы тот не перерос в истерический хохот.
  – Ты всё понял, папа? - настороженно спросила дочь.
  – Да, я всё понял, дочка, - ответил он примирительно и поднял на неё грустные глаза. – Иди, я постараюсь не делать глупостей. Я буду ждать... Жаль, что ты не хочешь сейчас покушать...
  – Угу,  - она кивнула и ушла.
Он завтракал, не отрывая глаз от окна. Он видел, как она уходила, но сдержался и не вышел на порог, чтобы посмотреть ей вслед.
Уже с утра погромыхивало, было пасмурно, хотя временами из-за облаков и вырывалось жаркое солнце. Он убил у себя над бровью отвратительно жирную тварь, успевшую насосаться крови.
Еда не имела никакого вкуса, а кофе было таким противным, что он, не допив, вылил его. Долгая тревога переросла в тоску. Такая тоска, может быть, называется смертельной.
Сегодня, скоро, всё решится. Он наконец увидит существ, по вине которых был испорчен весь его здешний отдых. Впрочем, он жаждал изучать змей, но его рвение куда-то испарилось. Ещё позавчера он страстно хотел визуализировать двух нелепых персонажей из сказки собственной дочери, а теперь ему было почти всё равно. Или ему было страшно? До тошноты. Так, может быть, бывает страшно грызуну перед взором удава. Вот сейчас к этому окну подойдёт и заглянет Судьба... И что? Он готов?
Ему было всё равно, а ладони вспотели. Он подумал, что наверно болен. Наверно это из-за перемены погоды. А может, сегодня ничего ещё и не будет? Вот так бы лучше всего... Прилечь? Поспать?..
Она посмотрел на часы: два названных дочкой часа уже истекли. На дворе шёл дождь, не ливень, а такой, который в других широтах назвали бы грибным. Ветра почти не было, поэтому вода падала отвесно, круглыми, чётко отделёнными одна от другой, тёплыми каплями. Временами, буквально на несколько секунд, в очередную прореху меж туч выглядывало ослепительное солнце. Погода, сама по себе, казалась нереальной.
Он уже не мог волноваться. Глаза устали и всё сильнее и чаще накатывало желание вздремнуть.
Вдруг учёный заметил неподалёку какое-то движение. Он пригляделся и не обнаружил ничего, однако, осталось тревожное ощущение, что крупная тень промелькнула и забралась между свай, домику под дно. Он хотел постучать в пол ногой и крикнуть: «Эй, кто там? Выходи!», но вовремя понял, насколько абсурдно это бы выглядело, да и дочке он обещал...
Надо было договориться с ней, чтобы она подала какой-нибудь знак – тогда бы он хоть знал, куда смотреть. А теперь – чего ждать? Они здесь? Он пошарил глазами по всей доступной окрестности. Видно было не далеко – из-за дождя. Пока больше ничего.
Тень снова мелькнула... Он, затаив дыхание, подбежал к окну и вжался лбом в стекло, отчего оно сразу начало запотевать.
Действительно. Там стояли два мальчика. Фигуры их были несколько туманны. Маленькие, не толстые, скорее даже очень худые. Длинные волосы, пронзительные глаза, когда они посмотрели в его сторону. Он невольно присел ниже и спрятался. Выглянул вновь, но их уже не было. Он только запомнил ещё, что они были мокрые. Но какими ещё они могли быть – под дождём? Кожа блестела, тёмная, волосы... Да, скорее всё-таки европеоиды. Хотя - разве возможно было их как следует разглядеть на таком расстоянии так быстро? Темновато, мутновато. Вообще – фантастично. Значит – они всё-таки есть? Или – что тоже вполне вероятно – дочь так долго внушала ему мысль об их существовании, что, в конце концов, они и для него сделались реальностью.
Больше за окном никто не появлялся. Дождь шумел, постепенно усиливаясь. Возникнув внезапно из мокрой травы, на порог взбежала дочь.
  – Ну, видел? – возбуждённо спросила она.
  – Да, - ответил он.
  – Ну и?
Он развёл руками:
  – А ты их специально сюда привела? Сказала им, что я на них хочу посмотреть?
  – Ну, вроде того.
  – А сейчас куда они делись? Надеюсь, не под полом у нас сидят?
  – Как ты догадался?
  – А что, правда сидят? – он в тревоге стал осматривать половицы.
Дочь рассмеялась.
  – Они ушли.
  – Успокоила. Давай садись есть. Только переоденься – вон чистое полотенце.
Он вышел под дождь, чтобы не смущать дочку, а заодно и справить малую нужду. На всякий случай заглянул под дом – трава в некоторых местах показалась ему свежепримятой. И ещё померещился какой-то запах – резкий, но не сильный, трудно определимый. Отчего-то он вспомнил запахи серпентария, в котором часто бывал в детстве. Он потёр переносицу – просто наваждение какое-то – причём здесь змеи?
  – Ну убедился, что там уже нет? – спросила она по его возвращении.
Нечего не говоря, он плюхнулся на кровать.
  – Буду спать, - сказал он.
  – Прямо днём?
  – Дождь располагает.
  – Я, может быть, ещё отлучусь.
  – Валяй.
Он закрыл глаза. Она тем временем аппетитно закусывала. У него перед глазами огромными ярко-красными клубками вились бесчисленные жирные змеи. Видение было не то чтобы невыносимо неприятным, но уж слишком осязаемым.  С одной стороны - казалось, что змеи того гляди заползут в голову, а с другой - не охота было поднимать веки. Так он и уснул, со змеями.
Оставшиеся дни непрерывно лил дождь. Почва набухла и стала противно подаваться под ногой. Дочка давно повадилась ходить босиком. А потом отмывать ноги, специально собираемой в вёдра, дождевой водой. Ему было лень сходить даже к ручью и он попробовал пить ту же дождевую воду – оказалась вполне пригодной. Самое неприятным было то, что в мокрой траве народились пиявки. Пока их было немного, но, похоже, поголовье росло. Дочка же, паче чаяния, не обращала на эту гадость никакого внимания. Пиявки эти, впрочем, были не слишком приставучи, вероятно ориентируясь по большей части совсем не на человека. Очень скоро, может быть уже завтра, за ними должна была приехать машина.
  – Вот и кончается рай, - с облегчением приговаривал уставший отдыхать благородный отец и с осторожностью распихивал кроссовкой расположившихся на крыльце жаб. На одной – всё-таки поскользнулся, упал и обжёг голень.
Ему уже давно всё это перестало нравиться. В голову лезли мысли насчёт того, что цивилизованный человек вообще склонен лицемерить, когда заявляет о сваей любви к природе. Природа может быть столь же отвратительной, сколь и красивой. В любом раю, если покопать, можно отыскать москитов и пиявок. А уж  о его любимых змеях – стоит ли говорить? Да и случайно ли он их вдруг разлюбил?
Машина могла приехать с минуту на минуту. Они точно не обговаривали время, но тридцать дней вышло. Конечно, аборигены могут подвести – с них станется. Но тот именно парень, с которым он договаривался, интуитивно вызывал у него доверие. Но ведь и дороги могут подвести – не мудрено, если всё раскисло.
Учёный сидел на крыльце, не обращая внимания на дождь, стекающий бахромой с полей его шляпы. От этого дождя в пору было сойти с ума, но он надеялся раньше выбраться отсюда. Дочь опять гуляла где-то со своими друзьями. Теперь ему, на самом деле, было уже почти всё равно, кто они. Лишь бы только всё это поскорее кончилось.
И вот, как будто из глубины сна, засигналила долгожданная машина. Водитель почему-то не  подъехал к самому дому, а остановился на почтительном расстоянии, точно давая понять, что никоим образом не собирается вмешиваться в дела уважаемых господ. Белое крыло автомобиля выглядывало из-за угла домика так же чужеродно, как какая-нибудь деталь инопланетного корабля. Травы вокруг блестели ядовитой, упитанной зеленью.
Отец посмотрел в другую сторону, туда, откуда обычно возвращалась его дочь, но никого не было. Он кряхтя поднялся с насиженного места и пошёл объясниться с аборигеном – а то ведь так посигналит, посигналит, да и уедет, чего доброго. Абориген был вполне удовлетворён обвалившимися на его голову щедрыми чаевыми и выразил готовность ждать, если не до второго пришествия, но хоть до скончания дождей.
Стараясь не волноваться из-за отсутствия дочери, отец пошёл собирать вещи. Абориген пожелал остаться в машине, причём так и не перегнал её поближе к дому. Его поведение казалось несколько странным, но не более.
Занимаясь приведением вещей в походный порядок, учёный, неожиданно для самого себя, стал сожалеть о напрасно потраченном месяце. Коллекции его почти не пополнились, хотя для этого здесь были прекрасные условия. «Может, остаться?» - вдруг вспыхнула у него уже совершенно безумная мысль.
Машина почему-то опять сигналила. Он раздражённо выглянул в окно, но тут же перевёл взгляд на окно в противоположной стене. С той стороны в этот момент появилось заплаканное солнце. Этого не случалось уже наверно несколько дней. То, что он увидел, ошеломило его.
Недалеко, ближе чем в прошлый раз, по грудь выглядывая из травы, стаяли загадочные дочкины мальчики. Он сумел их хорошо разглядеть за недолгие мгновения чистого солнца.
Отец вспомнил, как дочка объясняла ему, что они, в основном, научились говорить уже не от людей, то есть от родителей, которые оставили их на произвол судьбы, а от звуковоспроизводящих приборов, которые ещё какое-то время работали в их домике, куда они иногда возвращались. Потом этот домик сдуло ураганом. Вся подобная информация только ещё более затуманивала эти совершенно фантастические детские образы. Этого просто не могло быть.
Ну, может быть, их родители - какие-нибудь хиппи, наркоманы, дураки, которых на Земле немало. Ну да, они кинули здесь детей, может даже специально их сюда завезли, чтобы издеваться над ними... Извращенцы какие-нибудь? Или тут с ума сошли? Иначе из-за чего бы им бояться взрослых? Да и помнят ли они этих своих родителей? Кто их выкормил?
Все эти вопросы опять закрутились тошнотворным хороводом у него в голове. Но он видел их. Совершенно отчётливо. Мышцы и сухожилия. На вид никак не больше двенадцати, а скорее лет по десять. Никаких ублюдочных вздутых животов, на этом месте - квадратики великолепного детского брюшного пресса. На бёдрах... впрочем - это скрыто в траве. Дочь говорила – они иногда надевают какие-то травяные повязки. Глаза... да, глаза голубые. И... Ну да, они близнецы. Никак иначе. Дочь тоже говорила об этом. И в свои кулачишках сжимают луки, они настороже. Кого и от чего собираются защищать? Вдруг ему пришло в голову, что они пришли сюда, чтобы уничтожить его водителя-аборигена. А что' – ведь он взрослый...
Водитель сигналил. Но дети не разбегались. Они стояли на месте, напряжённо озираясь; правая каждого держала стрелу на тетиве. Какого нападения они ждали, на кого охотились?
Всё это выглядело до того неправдоподобно и - одновременно - так грациозно, что нельзя было отделаться от впечатления, что видишь перед собой оживший древнегреческий миф.  Неизвестно только, росли ли где-нибудь в Древнем Средиземноморье такие буйные травы. Всё-таки климат там не в пример посуше.
Солнце погасло, - от этого у него потемнело в глазах. Он в который раз подумал, что всё ему только чудится. Перед зрачками плавали чёрно-блестящие мушки, как бывает при повышенном давлении. Он навёл фокус, дети стояли примерно на том же месте, в тех же живописных, словно специально принятых для художника, позах. Что-то в их  осанке напоминало ему породистых охотничьих собак, каких он и видел-то наверное только на старинных гравюрах.
Подумав немного, учёный вышел на крыльцо. В конце концов, они давно бы могли убить его, если бы хотели.
  – Эй! – крикнул он мальцам. – Где моя дочь?
Они уставились на него, как вкопанные лани, ничего не отвечая. Маленькие, но не игрушечные, луки были натянуты и крошечные, но, возможно, отравленные, стрелки нацелены ему в грудь.
У него закружилась голова – может быть, от близости глупой смерти, может быть, от вдруг нахлынувших густой волной влажно-пряного аромата трав. Особенно рьяно цвели сейчас какие-то оранжево-махровые цветы, те самые, из которых дочка особенно любила плести венки.
Водитель без перерыва продолжал давить на сигнал. Или может – у него там заело?..
  – Если вы хотите меня убить, сделайте милость, - чёткими словами высказал свою позицию отец. – Но прежде я всё-таки хотел бы увидеть мою дочь.
  – Много шума из ничего, - прощебетала дочка, выпорхнув откуда-то чуть ли не у него из-под мышки.
  – О Господи! – вздрогнул он. – Что всё это значит?
  – Они пришли попрощаться.
  – Зачем тогда в меня целиться?
  – А ты не веди себя так агрессивно.
  – Всё в порядке, ребята, - отец поднял руки, улыбаясь идиотской улыбкой.
  – Значит они в курсе, что за нами приехали?
Дочь уже что-то делала в доме.
  – Я тут оставлю им кое-какие сувениры, хорошо? – попросила она.
  – Ну разумеется, - хмыкнул он, не став уточнять, какие именно. - Всё, что угодно. Я, пожалуй, пойду в машину. Только попроси их, чтобы они не стреляли мне в спину.
  – Окей! – крикнула дочка.
Под настороженными взглядами маленьких дикарей он обошёл дом. Дождь змеистыми струями стекал по их непроницаемым смуглым лицам и по тощим ключицам.
  – Красивые ребята, - резюмировал он, скрываясь за углом.
"Чем же они всё-таки питаются? "- задал он себе в сотый раз, преследовавший его уже столько дней, вроде бы прозаический вопрос. За шорохом дождя и стеблей он не смог бы вовремя уловить их шаги, если бы они решили приблизиться к нему сзади. Однако он нашёл в себе силы ни разу не оглянуться и не перейти на бег; и, уже приближаясь к машине, ответил сам себе самым непринуждённым образом: "Наверное, одними бабочками."
  – Да прекрати ты гудеть! - обрушился он на аборигена, но спохватился, поняв, что выражается не на том языке. Сигнал всё-таки прервался.
Учёный хотел спросить водителя, видел ли тот что-нибудь необычное и как к этому относится. Но, во-первых, отсюда сейчас ничего - кроме домика, травы и дождя - не было видно, во-вторых, он затрудняется правильно сформулировать на чужом языке необходимые вопросы. Лицо же индейца-аборигена выражало не намного больше, чем каменные личики загадочных малышей. С него тоже можно было тут же лепить скульптуру.
Вдруг трава за фургоном немыслимым образом всколыхнулась – словно там была не широкая луговина, а настоящее море и по морю прошла волна. Отец вскрикнул, а абориген, желая снова начать сигналить, замер с рукой на кнопке. Не распугивал ли он духов?
Путаясь и поскальзываясь в мокрой траве, учёный побежал назад. Новая волна прошла совсем близко, чуть ли не у него под ногами. Опять включилось солнце, и он увидел.
Змеи лежали на спинах, две огромные, неправдоподобно огромные, иссиня-белые змеи. И возле них - словно маленькие изваяния, смуглые и неправдоподобно изящные дети. К ужасу своему, он заметил рядом с мальчиками и дочку. Она целовала их и вручала им какие-то узелки. Одна из змей взмахнула хвостом, и ему стало окончательно ясна причина периодических возмущений, происходящих в траве. На первый взгляд, каждое из этих демонических созданий было длиной не менее тридцати метров и не менее метра толщиною. Он не видел их голов, скрытых в траве, но видел животы, покрытые поперечными щитками, сверкавшими на вновь выглянувшем солнце, как воронёная сталь. Ещё он увидел какие-то выпуклости, возможно, рудиментарные конечности, которые вообще-то свойственны удавам. Однако, это почему-то заставило его вспомнить драконов, которым при всей их змеевидности, всё-таки обыкновенно во всех традициях пририсовывались хотя бы небольшие ножки.
Мальчики синхронно склонились в траве, точно исполняли какой-то неведомый рыцарский ритуал. Длиннющие мокрые, но всё-таки скорее светлые, чем брюнетистые, лохмы занавесками упали им на глаза. Что они делали? Они припадали губами к тем самым выростам, которые он посчитал ногами. Это были сосцы. Странная тошнота поднялась у него над серединой грудины. Солнце потухло и загорелось вновь, а змея пошевелилась, принимая более удобную для кормления позу. Наверное, это была самка. Второй змей, вероятно самец, аккуратно перевернулся на живот, и спина его вся заиграла ромбовидными, как у Арлекина, сине-зелёными пятнами. Из травы показалась и снова упала вниз его более чем лошадиная голова. У серпентолога земля уходила из ног. Всё было настолько невероятно и безумно. Слишком.
 Индеец в машине за домом опять вовсю сигналил, только этот звук теперь доходил до учёного как сквозь вату. Может быть потому, что змеи басовито шипели, вернее урчали, как домашние кошки.
Мальчики приподнялись из травы, они жестами приглашали к себе свою подругу. Она подошла к  ним, склонилась и... Она тоже сосала это молоко. Из застывших от напряжения распахнутых глаз отца выступили липкие, не желающие скатываться вниз по щекам, слёзы. Он чуть не потерял сознание. Творилось что-то ужасное и прекрасное одновременно. Мир переворачивался. 
Девочка вдруг возникла рядом с отцом и взяла его за руку.
  – Пойдём, - сказала она. – Мы уже попрощались. Мы ведь сюда вернёмся, правда?
Отец следовал за ней как сомнамбула. На крыльце оглянулась она, и он оглянулся. Змеи, теперь уже обе на животах, неслышно плыли по траве, отсюда в сторону скал. Мальчишки гарцевали верхом – каждый на своей. Дочка помахала им вдогонку рукой, и отец тоже помахал. Они же выстрелили из луков в небо и скрылись из виду. Дождь продолжал падать, то чаще, то реже.
Абориген заткнулся.
  – Подъезжай ближе! – крикнул ему отец. – Будем подцеплять фургончик. 
Тот уже завёлся, как будто только и ждал приглашения.
Когда индеец подрулил к самому крыльцу, учёный заглянул к нему в окошко, не выпуская из ладони напряжённую ручку дочери.
  – Ты что-нибудь видел? – спросил он, тщательно выговаривая слова.
  – Нет! Нет! – замотал головой водитель.
  – Ну и молодец.
  – Молодец, господин, молодец, - с готовностью подтвердил тот.
Отец и дочка переглянулись.
  – Не волнуйся, папа, он ничего не видел, - сказала дочь.
В это время далеко, по самому горизонту, прошла невысокая травяная волна и громыхнул сердито давно не подававший голоса гром.