Мука

Как оказалось, мука замечательно горит. Как и деревянная мебель. Марии никогда не нравилась работа отца: вездесущий белый порошок забивал ноздри, лез в уши, щипал глаза и забирался в складки одежды. Тесто липло к рукам и столу, а жар от печей раздражал и сушил кожу. Да и прибыль была не выдающейся – с тех пор как обвалились шахты, горожане промышляли ловлей рыбы, которой с каждым годом становилось всё меньше, и не могли себе позволить много тратить на сдобу. Чтобы в таких условиях не ложиться спать голодным, приходилось есть много хлеба, что аукнулось Марии спустя года лишними килограммами на и так не живописном тельце. В этой части страны женщины не славились красотой, а мужчины умом. Провинция славилась крутыми горами и непроходимо дремучими лесами, пугающими своей первобытностью и необъятностью. Ни один лесник, ни один егерь не мог сказать, что он знает лес. Звериные тропы, будто живые, перебегали с места на место, деревья меняли формы, будто в древнем ритуальном танце и хватали людей за ноги корнями, пересмешники смеялись детскими голосами, лесные ручьи ошеломляли холодом и стремительностью течения, а над этим всем нависал балдахином туман. И холодными тёмными ночами этот туман резал на лоскуты пронзительный волчий вой, загонявший любую собаку в конуру и напоминая людям, что их царство над природой ими же и придуманный факт.
А Мария, глядя на горящую пекарню, не могла придумать, что же ей делать теперь. Не то что бы она дорожила этой пекарней, но это как никак было её имущество и её жильё, её наследство. Правда, сперва она хотела продать его и уехать, но кто же купит пекарню в городке у чёрта на рогах? Так что на лице Марии, мерцающем в свете пожара, боролись два выражения – грустное и весёлое: первое от потери имущества, а второе же от того, что ей больше не придется месить опостылевшее тесто и чихать, чихать, чихать до посинения от муки в носу. Пламя, тем временем, делало свою работу на отлично: языки пламени вырывались из окон, как конечности черепахи из панциря, и пытались ухватить  второй этаж, который остротой свода крыши стремился вверх, прочь от адища неконтролируемой стихии. Огонь язычками-древоточцами пилил опорные балки, которые скрипели и трещали, подобно ведьмам на кострах святой инквизиции. В небо уходил столб дыма, смешиваясь с туманом. Так как на улицах города не было фонарей, пожарище было самым освещённым местом, и подобно мотылькам вокруг стояла толпа слетевшихся зевак. Вместе с ними стояли и пожарники, пяток крепких ребят с вёдрами. Они понимали, что ничего уже не поделать, а на соседние дома огонь не перекинется, расстояние слишком большое, и просто глазели, как и все. То тут, то там раздавались остроты по поводу подгоревшего хлеба и румяной корочки, и благодаря скудоумию собравшихся, каждый раз шутка заходила как новая, вызывая козий хохот с похрюкиванием.
Вскоре, балки не выдержали пыток и треснули, выбив опору у второго этажа. Дом настоящий сложился совсем как карточный. А в голове Марии сложился план действий. Её отец, вопреки тому, что родился и прожил всю свою жизнь здесь, имел-таки небольшой умишко и додумался  застраховать пекарню. Ещё он имел сестру, бежавшую из этой глухомани к морю и осевшую там. Свежеиспечённая бездомная наметила себе план: забрать страховочные деньги, поехать в гости к тётке, а впоследствии, купить там маленький домик и зажить новой жизнью. Возможно, она бы нашла там мужа да нарожала детей… Глаза Марии горели похлеще пекарни, от видений горы монет, морского побережья и высокого мужчины с огромными и сильными руками.

Над небольшой стопкой золотых монеток нависал крючком нос, держащий на себе старые погнутые очки. Старый еврей был в городке и за ростовщика, и за страховщика, и за юриста с нотариусом – одним словом, еврей. Только на скрипке не играл.
- Это всё? – Горы золота из видения Марии явно не соответствовали действительности.
- Всё. Вот тут всё расписано, если желаете, - он протянул Марие лист, плотно усеянный буквами, цифрами и математическими формулами. Та, взяв его в руки, нахмурила брови и стала бегать глазами по ровным строчкам. Только вот считать она умела только стоимость покупок в её пекарне, да и то, часто ошибалась, поэтому расчёты выглядели для неё как манускрипты на арамейском – красиво, но ни черта не понятно.
- Да, да, всё верно. Ну, тогда, благодарю Вас, всего хорошего, - сгребла монеты погорелица и направилась к выходу.
Старый еврей иногда покупал у неё хлеб и знал её нелады с математикой и хитро ухмылялся. Для полного соответствия стереотипу, ему не хватало только потирать руки.

Солнце поднималось из леса, создавая впечатление, что оно и родилось там, в одном из лесных озёр и выходилось на руках дриад. Резкие, почти осязаемые лучи втыкались в горы пиками. Великаны прикрывались щитами заснеженных вершин, отражая удары светила. Наблюдая за битвой, ветер затаился и стих, не желая своим свистом мешать схватке. Утро выдалось живописным и погожим, в самый раз для поездок. С гор серпантином вилась, убегая от хтонических ужасов дремучей древности дорога, теряясь в лесу и снова выбегающая на солнечный свет, словно иголка, прокалывающая складки ткани. Птицы, сидевшие на деревьях вдоль дороги, с опаской затихли, звук скрипящих колёс разносился далеко. Лошадь была худа, но с делом своим справлялась – телега катилась по дороге прочь от гор.
- Мы тута, - растягивая слова на манер сельского дурачка, кем он вполне мог бы быть, начал травить байку Кнут, - ехали, значит, с дедом моим ещё, ну да ты его не знаешь, наверное. Они с твоим-то дедом частенько выпивали, крепко так, знаешь. А потом им приспичивало по бабам за энтим самым, смекаешь? -  выпятил свои щербатые зубы, в которые не раз получал, в похабной улыбке Кнут. Марие было неудобно перебивать его, хоть ей и неприятно было слушать такие истории, он ведь единственный, кто согласился отвезти её к морю, дорога ведь не близкая, а она никому, вроде как, и не нужная.
- А по бабам они по одним и тем же ходили, не брезговали опосля товарища, выходит, - продолжал свои умопомрачительные истории добродушно согласившийся помочь Кнут, - так что могёт так интересно выйти, что мы с тобой родственнички, а, сестрёнка?
- Я, не думаю, что моя покойная бабушка, которая славилась своей набожностью, могла бы лечь в постель с кем-то кроме мужа. Не надо порочить её светлую память, Кнут, прошу вас, - пыталась тактично сменить тему Мария.
- А я в своей бабке ой как не уверен. Та ещё шлюха была! – захохотал возница, брызжа слюной. Румянец смущения на щеках Марии раззадоривал его. Но та проявила чудеса находчивости и заставила его таки сменить эту тему:
- Так что же случилось, когда вы с дедушкой вашим ехали тут?
- А, верно, - сработала уловка Марии, - ехали. Только не тут, а раньше, проехали мы то место, сталбыть. И не летом, а в начале зимы мы ехали, снег только присыпать начал. И вышло так нехорошо – на кочку налетели, ось выбило, и застряли мы средь леса, а уже смеркаться начало. Я ж мелкий совсем был, ещё волос подмышками не росло, плакать стал, мамку звать, перепугался, веришь? А деду, видать, тоже страшно, только не будет же мужик многолетний рюмсать? Он по-своему боялся, по-мужски. Таких матов я не слышал никогда и силою своей мужскою клянусь, что не услышать такого мне никогда более. Он и так, и сяк, к этой оси подходил, а на место приделать не мог, хоть убей. И вдруг слышу я сквозь дедов мат – волки воют. Тут я, признаюсь, портки и обмочил. И не устыжусь, тут бы каждый обмочил, а иные ещё б и изгадили. А дед лицом почернел и пуще прежнего чертыхаться пошёл, да скакать вокруг телеги. Хоть и старый, а так жить хотелось. И откуда в этих стариках жажда такая до жизни, скажешь?
Мария хотела ответить, что нет, мол, не скажет, но ответ не был нужен. Глаза Кнута подёрнулись пеленой, и разум его был в том продроглом давно миновавшем дне:
- Выли, выли, да всё вокруг ходили. А потом из-за деревьев давай морды показывать да зубы скалить. Будто знали, что деваться некуда нам да издевались. Вечность целую кружили, а потом стали ближе подходить. Я уже и не помню, каким чудом на дереве оказался, помню только, исцарапался весь, да ногти посрывал. А дед же старый был, больной, спина у него не гнулась. Только он вверх полез, волк, матёрый самый, вожак, наверное, на спину ему прыг! Повалили они деда и задрали, как козу какую, - Кнут помолчал с минуту, сверля взглядом бегущую под телегой дорогу, и продолжил, - а ночь лунная выдалась, светло было. Они всю ночь внизу и сидели возле полусъеденного деда. Облизывались, по земле катались от удовольствия да на меня поглядывали, без злобы совсем, даже ласково. Мол, спускайся, Кнутушка, мы же видим, голодный ты совсем, отведай дедушки, тебе оставили. Ты, Мария, верующая? – резко спросил рассказчик.
- Да, крещёная я, - отвечала та.
- Вот и молись, чтоб мы на кочку не наехали.
  Пошарив рукой за спиной, Кнут извлёк бутылку водки, откупорил и сделал глоток. Хороший такой, добротный глоток, и передал бутыль Марие. Та никогда не отличалась особой тягой к спиртному, да и не пристало девушке, но после таких историй внутри появлялся холод и странная пустота, будто специально для пары глотков крепкого спиртного. Дальше они ехали молча, тишину прерывало только бульканье водки.

Лес расступился, будто по команде и тьма выплюнула телегу с двумя пассажирами на опушку. Солнце садилось за их спинами, падая на мягкие ветки елей. Дальше дорога уходила вниз, до самого моря.
- Тпру! Стой! – заорал Кнут, - лошадь устала, да и по темноте не поедем. Привал, так сказать.
Телега съехала на обочину, к поваленному стволу дерева. Судя по следам на земле, этим местом часто пользовались для привала. Кнут распряг лошадь и привязал её к кустам. Животное, почувствовав облегчение, повеселело и принялось щипать траву. Кнут же кабаном прошёлся по окрестным зарослям, шелестя листвой и ломая ветки, и вернулся с охапкой веток для костра. Через несколько минут пламя ожило и, разминая плечи, принялось перемалывать ветки, освещая стоянку и играя на замшевых боках лошади. После в костёр полетели картофелины, из сумок было извлечены кружки копчёной колбасы, хлеб, и пузатый бутыль водки.
- А что, давай по маленькой, за пол пути проеденного, - не дожидаясь ответа разливал выпивку Кнут. Организм Марии, уже переработавший те глотки водки в лесу, с упорством капризного ребёнка требовал ещё, и поэтому Мария не отказывалась. Почему бы и не выпить? В таком месте, у костра посреди природы, разве не восхитительно? Впереди её ждёт тёплое море и новая жизнь. Кто знает, что ей уготовано? Но предчувствие говорило ей, что нечто хорошее, а оно её никогда не обманывало. Внезапно осоловевшая, она вещала:
- Небольшой домик куплю себе. Мне же много и не надо, в одну комнатушечку. И пекарен мне не надо, не хочу весь день, с утра до ночи, мять это проклятое тесто. Разве что крендельки буду печь и прям там же, у дома продавать. Так и на жизнь хватит, мне же многого и не надо, и комнатки одной хватит маленькой, главное чтоб своей. А там глядишь, приглянусь кому, да возьмут меня замуж...
В свете костра глаза дохлой рыбы на лице Кнута выглядели жутко. Плотнейший туман в его голове обретал очертания мыслей и стремлений, образов и воспоминаний, и так и не складываясь в чёткую форму, выходил через гортань перегаром. Образ Марии, искажённый крепостью выпитого, преображался. Спиртные пары окутывали собой и скрывали её висящие бока и намечающийся второй подбородок. Функции утратившего резкость зрения, частично взяла на себя фантазия, симметрично выравнивающая черты лица страшненькой пейзанки, придавая её привлекательный вид. Писклявый голосишко, вещающий о домике у моря, сквозь вату, обложившую уши, слышался зовом сирены. Водка делала своё дело, отсекая ненужные мысли и инстинкты, выдвигая на передний план и гиперболизируя самый первый и самый древний инстинкт.
- А что ж это ты, взрослая баба, а всё без мужика? – издали зашёл Кнут с грацией хищника, не раз попадавшего в капкан и слепого на один глаз. Но Мария намёка не поняла:
- Так где ж их взять, коли с утра до вечера с тестом тра… возишься, каждый божий день, будь оно неладно. Тут уж и не до мужиков, Кнут.
- И что, прям вот никогда и не хотелось? – заскалился Кнут.
- Право, неприлично о таком разговаривать, грешно это.
- Да ладно, чё ты, - придвинулся к ней деревенский ловелас, считая себя мастером обворожения, и приобнял за плечи.
- Ой, что вы… - пыталась было словами решить проблему Мария, но рука приставучего попутчика не долго оставалась на плече, она скользнула в низ к талии, а после к ляжкам.
- Пусти! – закричала стремительно трезвеющая булочница, ощутившая вдруг угрозу своему благочестию. Но Кнут уже что-то нечленораздельно мычал и вовсю мацал её своими огромными лапами. Недолго пытаясь, он повалил её на землю и полез под юбку. Визжа и извиваясь, Мария шарила руками по земле и вскоре её рука наткнулась на бревно. Мария смачно приложилась бревном по голове горе насильника. Тот отскочил, ухватившись за голову, чуть не упал в костёр и орал благим матом, схватившись за голову,  не сильно отставая от своего деда в его последний день жизни. Ожидания Марии не оправдались, хмель не выветрился, но напротив: стеклянные глаза Кнута налились кровью, как две рюмки портвейном. Отняв руку от головы, он увидел на ней кровь. Шепча в беспамятстве проклятия, он достал из-за голенища сапога нож и пошёл на Марию.

Утро засветилось  затянутым тучами небом, ронявшим на землю липкий туман. Сжигаемый беспощадным похмельем Кнут сидел на бревне. Голова трещала и грозилась отпасть, краснея струпьями засохшей крови. Костёр окончательно потух, обнажив так и не съеденную картошку. Лошадь, отдохнувшая за ночь, мотала хвостом и гребла копытом сырую траву. А у ног её хозяина лежал остывший труп женщины, с ножом в горле и недоумением во взгляде. Кнут сидел и думал. И от дум его ему становилось веселее. В городке все знали, что она уезжает навсегда, а в пункте назначения, её никто не ждал. Стало быть, человека вроде как и нет. Отсюда следует, что никого Кнут и не убивал в пьяном угаре. Значит, проблем никаких нет. Ну, кроме одной, совсем маленькой. Убийца оттащил тело подальше в кусты – остальное закончит сама природа.
По дороге домой, Кнут обнаружил в телеге сумку покойной. Наскоро обшарив её, он нашёл мешочек с монетами, страховкой за пекарню, и его душа просто запела. Вот же счастье привалило!

***

Три с половиной года прошло с тех событий, Кнут даже и не вспоминал он них. С тех пор его дела пошли на лад, чему способствовали присвоенные деньги убитой. Скинувшись с товарищем, он пустил их в дело – открыли скобяную лавку. Подельник торговал (так как умел считать), а Кнут делал то, что получалось у него – ездил за товаром в город к морю, где торговые пути были развиты гораздо лучше. Вот и сейчас, он ехал от моря домой, телега бряцала, подпрыгивая на ухабах, а в его зубах прыгал вверх-вниз огонёк сигары. Такой роскошью его одарили зажиточные приморские купцы, предварительно облапошившие его и содрав за товары три цены. Близилась зима, Кнут заворачивался в полушубок, а из ноздрей лошади шёл пар, сливающийся с туманом, что вытекал из-за веток елей. Цок-цок, размеренно шла лошадка, убаюкивая.
Внезапный толчок выбил сигару изо рта купца, а сам он свалился на холодную землю. Встав и отряхнувшись, Кнут с проступающим страхом отметил, что ось телеги вырвало с мясом, перекосив её и рассыпав товар. Он начал бледнеть и пытаться прогнать из головы призрак покойного деда, но тот не давал забыть о себе, вкрадываясь в голову отдалённым волчьим воем. Кнут побежал. Бежал, пока не выбился из сил и упал на четвереньки. Стоя в позе раба, он тяжело дышал, слыша, что вой хищников стал только ближе. Тут он почувствовал, что на голову что-то сыплется. Он распрямился и вытянул руку, ожидая увидеть на ней холодные звёзды снега.
По лесу прокатился, пугая белок и раздирая туман, душераздирающий крик сходящего с ума человека – вместо снега на Кнута с неба сыпалась белая мука.