Джум не носит чёрное

Игорь Мерлинов

«Джум не носит чёрное»


***
«Ты когда-нибудь играл в морской бой? Да, тот самый, на листочке в клеточку. Любопытная игра. Японцы, и даже американцы играют в неё, или, уже скорее, играли в неё. Эсминцы и другие суда, у них немного разные, но принцип тот же самый. Игрокам, конечно, никогда бы не пришло в голову поместить два трёхпалубника посредине поля, параллельно друг другу. Если они и были бы рядом, то один за другим. В отрытом море конвой может следовать по разному. В игре, как и в жизни, многие уже давно послали ко дну четырёх, трёх, и двухпалубные суда, и теперь уже давно охотятся за однопалубными, - я ведь точно знаю.

Так вот, на первом этаже клуба «Казанова» были два танцевальных подиума, один параллельно другому. По сторонам, как два сторожевика, были островки для одной танцовщицы или для пары. Бочечное местое пиво мне показалось совсем негодным ядовитым пойлом. Перед тем как сказать «адьё» этому заведению, я направился в уборную. Уборные на этой улице были самые затейливые и прелюбопытные. В дощатом потолке оказался проём. Я запустил руку наверх, и достал с поверхности одной из досок запылившуюся книжецу. Такие карманные книжецы обычно оказываются молитвенниками, текстами конвенций для солдат, разговорниками и прочая. Я открыл книжецу на 69-той странице. Это моя любимая страница во всякой книге, если, конечно, книга дотягивала до неё. Если на 69-той странице не оказывалось ничего обещающего, то нечего было тратить на остальное чтение время.

Слева, подле картинки девушки с бокалом, сидящей на стуле и обращённой к читателю, было только два пронумерованных предложения, пронумерованных, словно это были заповеди:

120) Ты для меня по-особенному значим

121) Я буду на связи

Справа, на самой 69-той странице были ещё две «заповеди»:

122) Ты станешь моей подружкой/другом?

123) Я не могу жить без тебя.

Итак, с книжецей в руке, я оказался на шумной улице. Я вытащил ручку из холщёвой сумке, дай-ка, думаю, помечу, где я её откопал.

- Ты, что, журналист? – обратился ко мне радушный рыжеватый парень, как позже выяснилось, финн, но местный, по его словам, и, имеющий какой-то корабельный бизнес, что, впрочем, вероятно, но, по моему опыту, вовсе и не обязательно.

- Да-да, конечно, журналист! – прокричал я ему в ответ. А почему бы и нет.

Накануне, за завтраком, я разговорился с моим соседом из Восточного Лондона, который прятался от своих заимодавцев. Он говорил на кокни, с акцентом:  «Мне люблю фасоль и мясные пирожки» и любил всякие рифмы. «Бобовые бобовые семечки фартовые, чем больше щёлкаешь, тем кажешься умней», - напел я ему. «Ты что, рэппер?» Почему бы и нет. «А вот ещё, - говорю я ему, - попробуй, догадайся, на твой манер, только по-нашему.»  «Возьмём, к примеру, слово «хрень». И вот что получается: Не нужна мне эта ...лень. Вы все, что, тут, ...поумнели? или Не пойму я ни ... жена»

***

Так, или почти так, всё мне Садок и рассказал, а я только передаю услышанное. По прошествии времени, рассказ его в моей памяти поистёрся, и я могу добавить что-нибудь от себя, но не по умыслу, а по необходимости нарисовать и озвучить всю полноту картины, все детали происшедшего, вернее, даже не подробности событий, а самое важное, что осталость у меня на сердце с того самого вечера, когда в наши планы вмешалась снежная буря, и мы коротали с Садком часы в Даллесе (код аэропорта совершенно неприятный для русского уха, замечу я вам). Конечно, моему читателю Аллен знаком намного лучше, чем Джон Фостер. Но, дело не в этом. 


Садок остановился у витрины ювелирного магазина. Было раннее утро, около девяти утра, пятница, накануне большого праздника. Перед его глазами продавцы выкладывали золото на прилавки под стеклом, пока весь магазин не засветился изнутри. Между домами были протянуты красные, жёлтые и фиолетовые фонарики. По соседству, было много лавок, магазинчиков, рядов с лавками, наконец, целых улиц и переулков с ресторанчиками, лавками и магазинами. Каждый известный фрукт был засушен, каждый овощ выложен в свежем виде, замаринован или засолен, всё живое зажарено, засушено или так и иначе приготовлено. Садок ожидал встречи с мистером Сином, потенциальным компрадором, которого Садок искал по поручению своих компаньонов. Без компрадора обойтись становилось совершенно невозможно. Всё дело было в местном характере. Связи устанавливались семьями из поколения в поколение, к ним пробавлялись университетские, потом армейская служба, приближённость к самой важной власти в стране, авторитет, посты и так далее, всего не счесть.

“Yo me casare contigo en la iglesia de canton, por que yo te quiero mucho, nena linda de mi corazon,” – напевал себе Садок перед дверью мистера Сина. В кабинете оказались круглый журнальный стол с множеством полок, застеклённый гарнитур из трёх секций с фарфоровой посудой, вентилятор, напольные часы, портрет молодого короля, деревянные резные панно и цветочные горшки перед раскрытым окном. За окном в садике журчала вода.

Мистера Сина на месте не оказалось. Как, впрочем, и его дочери. Это был последний короткий рабочий день перед тремя днями праздника. «Так, Сина нет. И дочери нет. Что будем делать?» - только было произнёс Садок, как в кабинет из соседней комнаты вошла девушка.

«Я – Джум», - произнесла она.

«Нет огня подобного страсти...», - проговорил Садок в изумлении из Дхаммапады.

Ресницы Джум были загнуты вверх и выходили далеко по внешним сторонам её миндалевых глаз с отливом тамаринда. Она казалась самим Сиддхартхой в женской плоти.

«Я работаю на мистера Сина,» - сказала Джум, вдыхая через ноздри из карманного пластмассового ингалятора аэрозоль из эвкалиптового и камфорного масел – «Это помогает мне сконцентрироваться. Так иногда кружится голова из-за разных запахов.»

«Почему ты одет во всё белое?» - спросила Джум. Садок не знал, что и ответить. Он просто повёл плечами. Они разговорились. Сегодня Джум исполнялось двадцать один. Прошёл уже год, как она покинула семью. Она выросла в маленьком городке на северо-востоке страны, недалеко от границы, что делало её, по-существу, кхмеркой. Помимо неё, у родителей было ещё четверо детей, два мальчика, и две девочки. Двое детей было старше Джум, а двое – младше. Они росли все вместе, в одной просторной комнате. Когда ей было девятнадцать, она стала встречаться с местным парнем. Потом что-то незаладилось, и они расстались. Почему это произошло, я не знаю, потому что Садок мне об этом не рассказал. Видно, ему это было неизвестно; забыл спросить или Джум просто умолчала об этом. В то же самое время у Джум стали наблюдаться новые черты характера, своеобразное легкомыслие, ветренность, тяга к перемене мест и желание скорейшего заработка, но вернее всего эти черты можно было бы обозначить словами «безрассудство», «дурость» или просто «дурь». Тут же подвернулась одна полная особа, на десятка полтора старше Джум, которая взяла её под опеку и устроила к мистеру Сину.

«Почему бы нам не отметить твой день рождения?» - предложил Садок, и к его великой удаче Джум сразу же согласилась. Они купили что-то в бакалее и поехали к Садку. Садок остановился по соседству с евангелистами, на тихой улице, ведущей от частного парка к клонгу, мостик через который был открыт для движения только в утренние часы.

Ростом Джум  была на три дюйма ниже Садка. На её спине было две татуировки – янты из пяти рядов на левом плече, и дракон – на правом. В её улыбке было что-то неполное, нераскрывшеесе, словно она улыбалась только половиной лица.

В это мгновение, когда Садок рассматривал её при свете торшера, и их отделяли только несколько шагов в занавешенной комнате, он осознавал, что приближается к Джум как миф, который он создаёт на её глазах.

Садок долго пил из её источника бытия. Затем он перебирал с Джум все буквы алфавита. Потом он задержался на сороковой букве, и, наконец, надолго перешёл на десятую. Он положил ноги Джум себе на левое плечо лодыжками накрест и удерживал их левой рукой. Его правая рукая тем временем обрела полную свободу. Стоя на коленях, он двигался навстречу Джум с настойчивостью лодки, прокладывающей путь в водах ночного Мэклонга под вспыхивающий и пульсирующий свет светляков.

Вот как со слов самого Садка запомнилась ему Джум:

 «Джум лежит на кровати на животе. Она опирается на локти. Она держит в руках рекламный журнал.

Джум улыбается. Она развернулась ко мне в пол оборота.

Джум стоит спиной ко мне и левой рукой гладит волосы.

Я вижу Джум в полуобороте и её отражение в зеркале. Левой кистью руки, изогнутой словно у камбоджийской танцовщицы,  она гладит свои волосы.

Джум смотрит в зеркало и сворачивает губы в кружок, повторяя контуры резной деревянной тарелки на стене.

Джум смотрит вниз, потупившись. Концы её распрямлённых прядей выкрашены в рыжий цвет.

Джум стоит в задумчивости с расчёской, поднесённой к подбородку.

Джум стоит спиной к зеркалу. Она полностью повернула голову назад и теперь рассматривает свою спину в зеркале.

Джум стоит спиной к зеркалу и улыбается. Теперь я вижу – две Джум – одна наяву и одна в зеркале.

Джум сидит в кресле. Она улыбается улыбкой Мона Джум. Осуждающей? Побеждающей время?

Джум сидит в кресле под картиной на типичную буддийскую тему. Она оперлась левой рукой на подлокотник и приподняла к лицу полусжатую полуоткрытую ладонь.

Та же самая ладонь Джум опущена немного вниз, её голова наклонена в сторону, а её губы полураскрыты, как вульва, в странной печали и задумчивости»

Что меня удивило тогда в Даллесе, так вот эта фраза, произнесённая Садком на второй пинте Гиннеса, на которую я возразил, но Садок мне больше ничего не ответил: «Если бы в тот момент, когда мы разучивали с Джум все согласные и гласные, негласные и несогласные её родного языка, выяснилось бы, что моя прелестная Гаутама появилась на этот свет вовсе и не в женской плоти, то тогда, подчёркиваю, на тот самый момент, мне было бы это совершенно не важно!»

***

Мы оба летели на подсадке. Мы были в листе ожидания в середине второго десятка. Уже поздним вечером нам повезло. Мы поднялись по трапу и протиснулись по узкому коридору двухмоторного узкофюзеляжного самолёта. За окном мела пурга. Садок накинул пальто поверх белой льняной рубашки с коротким рукавом. В воздухе мы попросили кофе. В салоне наконец-то стало тепло. В иллюминаторах была видна кромешная белизна.

«Ты знаешь», - сказал мне Садок, - «Шакьямуни был не прав. Жизнь - вовсе не страдание, а непрекращающаяся радость. Радуйся каждому дыханию и уповай.»

«А как-же,» - говорю я ему, - «Бывает в жизни, то светлая полоса, то чёрная полоса, потом опять чёрная, потом белая...» - и показываю на завьюженную ночную кромешную белизну.

«Джум не носит чёрное,» - ответил мне Садок -  ‘Joom doesn’t wear black.’

2014 г.