Поездка на фронт. Главы 12 и 13

                Глава двенадцатая
                Новый Мир

     Сидонин спрыгнул с подножки вагона для обслуживающего персонала километрах в десяти от Варшавы. (Он был уверен, что всех сопровождавших эшелон предупредили, или хотел надеяться на это). Местность ему показалась знакомой.
     Перед Первой войной летом 1914 года они здесь, вроде бы, совершали конные прогулки. Отец, Аглая, Платошка и он. Тут неподалеку находились манеж и конюшни. Можно, конечно, было и ошибиться, столько лет пронеслось.
     Полковник побрел в сторону города, вглядываясь в очертания окружающих строений. На Валентине Александровиче был приличный гражданский костюм (тот, что укладывала в чемодан Вера Николаевна). Во внутреннем нагрудном кармане слева лежал «Вальтер», в правом – удостоверение личности (аусвайс) на немецком языке весьма высокой пробы. Там были написаны его подлинные имя и фамилия, варшавский адрес отца на улице Новы Свят (Новый Мир).
     Надежный пропуск ему вручил перед посадкой в ночной поезд Янсен. Командирскую книжку и другие документы комбриг забрал, заверив, что они не понадобятся и будут в сохранности.
     – На фронте солдаты не должны иметь никаких подлинных бумаг, удостоверяющих личность,– зачем-то добавил он, когда и так все было ясно.

     Варшавский адрес отца Сидонин записал в одной из многочисленных анкет, которые ему на протяжении советской жизни приходилось заполнять. Адресов было несколько (и не только в Варшаве), но именно этот он записал. В конце 1920 года Платоша (разлучница) сообщила Анне Митрофановне, жившей тогда в Петрограде, о том, что Александр Николаевич (отец Сидонина) скончался в результате острой формы воспаления легких. На конверте и был указан этот обратный адрес. А вообще-то полное имя Платошки (они с Валентином Александровичем относились, можно сказать, к одному поколению) по-церковному звучало как Платонида.
     В поезде у полковника было достаточно времени, чтобы изучить золотой портсигар, полученный от комиссара госбезопасности III ранга. Не вывалился он из случайного генеральского кармана. Тут сомнений быть не могло. На внутренней стенке справа четко просматривалась гравировка «Полковнику Сидонину В.А. от Штаба Московского Военного Округа. Командующий МВО генерал армии И.В. Тюленев». Далее шла факсимильная подпись.
     Валентин Александрович не ведал, существуют ли подобные наградные предметы. Он прослужил в штабе округа несколько месяцев и ничем себя не проявил. Не вызывало сомнений другое: подпись определяла некий статус. В СССР тогда насчитывалось всего три генерала армии (включая Жукова).
     Еще загадочнее выглядела внутренняя стенка портсигара слева. Там находился довольно различимый портрет Сталина анфас с подписью под ним «Николай Васильевич».
     Над всем этим еще сильно предстояло поломать голову. Теперь же нужно было определиться с безопасным местом в Варшаве и не попасть в руки врага, о чем предупреждал еще в наркомате обороны капитан Гликерий Исаевич Кобылицын.
     Пространство пропиталось нестерпимым одиночеством. Ему казалось, что он находился в пустыне на краю Вселенной. Сидонин вдруг вспомнил, что очень давно не молился и не присутствовал на литургии. Он снял кепи и не очень уверенно оградил себя крестным знамением. Эшелон исчез из поля зрения.   
     Валентин Александрович отошел от насыпи, зашагал по проселочной дороге, и она ему временами казалась знакомой. Вскоре он услышал нарастающий гул. Небо осветила и заслонила собой густая масса германских самолетов. Они медленно проплывали с горящими габаритными огнями. Они, как огромная, поблескивающая грозовая туча, устремились на восток и отрезали полковника от прошлого.
     Когда он вышел на второстепенное шоссе, параллельное главной автомагистрали, перед ним неожиданно остановилась командирская легковая машина «Хорх» с подвыпившими немецкими офицерами. (Такая же была у заместителя командующего МВО в личном пользовании. Он продал ее по спекулятивной цене, о чем донесли. Фамилию зама Сидонин запамятовал, но этого человека посадили, а потом, нынешней весной выпустили – Тимошенко написал челобитную Сталину).
     Один из офицеров вышел и спросил Сидонина по-немецки:
     – Ты поляк?
     – Так, господин.
     – Очень плохо, очень плохо.
     Немец покачал головой и несильно ударил полковника по лицу под общий хохот. Валентин Александрович мог перестрелять всех: их было четверо вместе с шофером. Но он сдержал себя, просто утер лицо ладонью.
     Вдруг в том районе, куда предположительно ушел эшелон, стали раздаваться один за другим мощные взрывы. Неизвестные развернули машину и помчались туда.

     Полковник некоторое время брел по обочине, прислушиваясь и приглядываясь. Потом за спиной послышался глухой, но необъятный по масштабу, не умещавшийся в сознании, грохот. По нашей земле поползло зарево.
     Выбравшись на главную магистраль, Сидонин увидел, как нацистские легкие танки нескончаемой вереницей со скрежетом двигаются к границе. Он вдруг пожалел, что не расстрелял повстречавшихся офицеров, однако вскоре забыл о них. Жизнь ни с того ни с сего предстала перед его внутренним взором совсем не такой, как ему думалось прежде. Эпоха разъединения и крохоборного эгоизма завершилась. У него совсем не было времени как следует поразмыслить над этим…

     На восточной окраине польской столицы он взял извозчика; ни о каких такси, как тот дал ему понять, речи быть не могло. Они повстречали по дороге каких-то рикш на нелепых деревянных тачках с велосипедным приводом. Полковник приказал отвезти его к западному железнодорожному вокзалу, который назывался «Варшава Заходня».
     Сидонин проезжал по знакомым с юности булыжным мостовым. Разрушений вокруг оказалось не очень много – советская пропаганда здешнюю «разруху» преувеличивала, однако некий мрак запустения – более духовный, нежели реальный – присутствовал.
     Он сошел на привокзальной площади у Главного почтового отделения и потребовал писем до востребования на собственное имя. В этом необычном странном мире ему предназначалось не менее странное письмо из Ташкента от матери Анны Митрофановны:
     «Дорогой В., 12 (25) июня – день памяти моей небесной покровительницы. Не забудь об этом. Любящая А.М.».
     Что значит «не забудь»? Что он должен сделать? Ясно, что небесная покровительница мамы Анна, но какая? Полковник не имел под рукой ни православного календаря, ни церковного справочника имен святых с указанием дня их прославления или памяти. Валентин Александрович забыл, когда кто-либо из знакомых ему людей справлял именины. Да и что даст полное имя святой? Ведь не мать же написала эту записку! Конечно, Анна Митрофановна Сидонина не могла догадываться в Ташкенте, где проживала со старшей дочерью Аглаей, что ее сын оказался в Польше. Кукловоды очень осторожно дергали за ниточки и вели к цели, которая пока не просматривалась сквозь туманную завесу недосказанности.

     От почтамта Сидонин поехал по Иерусалимским аллеям и свернул на Новы Свят – центральную, престижную и зажиточную улицу, входившую составной частью в Королевский тракт – важнейшую артерию города. Не доезжая до известного ему особняка, полковник расплатился новенькими рейхсмарками, которые ему вручил перед отъездом из Бреста комбриг. Видимо, переплатил, судя по удивленному лицу извозчика. Предстояло узнать, что здесь и сколько стоит.
     Валентин Александрович зашел в семейную кондитерскую Бликле, которую помнил еще по юношеским годам. Несмотря на раннее время, народу уже сидело немало. Некоторые даже пили водку, будто случился праздник. И впрямь: он услышал, как кто-то сказал: «Вот увидите, скоро всем полегчает, раз уж Гитлер решился оседлать Советы». То были наивные слова. Полковник сел за отдельный столик у витрины и заказал завтрак.

                Глава тринадцатая
                Три письма

     Послания эти пришли в первой декаде июля. Первое было от полковника:   

     «Мои милые и родные Вева и Лека! Прошло больше двух недель, а от вас не имею известий. Как живете и здоровы ли? Пишите скорее, так как ваше молчание меня беспокоит больше всего. Наши боевые дни проходят исключительно в работе. Здоровье у меня крепкое, и любые трудности я выдержу с присущей для меня энергией.
     На днях послал вам дополнительно пятьсот рублей для приобретения необходимых вещей тебе и Леке. Сообщи, получила ли эти деньги, а также часть моей зарплаты, которую должны перевести в Ленинский райвоенкомат города Москвы.
     Поставили вам отдельный телефон? Пишите подробнее обо всем. Если телефон поставили, то сообщи его номер, чтобы можно было связаться через попутчиков.   
     Берегите себя, и все, что есть хорошего у вас, направьте на помощь и содействие фронту и советскому народу.
     Не болтайте ничего лишнего. Лека знает, как нужно держать военную тайну. В данное время бдительность и организованность являются основным требованием. Враги просчитаются и будут биты. Все зависит от наших совместных действий. 
     Пишите подробнее о вашей жизни и работе по адресу: Действующая Армия, 555-я Полевая почта, почтовый ящик № 20, мне, В.А. Сидонину.
     Напишите, что еще можно сделать для вас. Привет всем. Пишут ли мамаша Анна Митрофановна из Ташкента и другие?»

     От себя, автора, сделаю пару пояснений. У соседей Садыковых был только служебный телефон, и дальше Дзержинки и еще каких-то одиозных мест дозвониться было нельзя, поэтому с февраля хлопотали об обычном телефоне – к лету обещали поставить. Насколько мне известно, так и не поставили. Он появился после войны как общий вместо служебного. Упомянутая сумма в 500 рублей считалась приличной, хотя цены в связи с войной взлетели (карточек пока еще не было). Для сравнения: директор завода тогда получал 2000 рублей в месяц, а рабочий 200-300 рублей в месяц.

     Вот второе письмо:

     «Дорогая Верочка и внучок Алешенька! Пишет вам свекровь и бабушка Анна Митрофановна. Беспокоюсь о Валентине и сведений о нем никаких не имею. Он и в прежние времена писал весьма редко, а сейчас – тем более.
     Сообщите, что знаете,– без лишних подробностей, каковые и вам неизвестны, и без домыслов. Жив-здоров – и все. Остальное пойму сама.
     Если будет трудно в Москве, приезжайте сюда, в Ташкент. Сестра Валентина и моя дочь Аглая, несмотря на утрату двух мужей, остается женщиной обеспеченной. У нас хорошая жилплощадь в центре города, на улице «Правды Востока».
     За Аглаей ухаживает один добропорядочный госслужащий высокого ранга. Так что на сегодняшний день положение наше достаточно прочное, а это в такое время немаловажно.
     Напиши, милая Верочка, о Валентине, Леке, Евгении Дмитриевне, себе и ваших планах. С Аглаей я разговаривала».

     В третьем письме читаем:

     «Михаил Андреевич, меня сняли с поезда неподалеку от Иркутска. (А я уже собралась Вам описать те края, где проходило детство и молодость Чингисхана).   
     Просто произошло какое-то чудо! Разговаривали со мной в какой-то комендатуре в особом отделе. Предложили пойти на службу в Красную Армию. Сказали, что настоящих носителей немецкого языка у них не так много. Сказали, что я могу искупить свои грехи перед Родиной. Использовали, обратите внимание, не слово «вину», а «грехи»(!) Я согласилась, поскольку альтернатива неопределенная и порою ужасная: присматривающий за нами персонал пристает.– (Велизарова затрясло от гнева на самого себя).– К тому же у меня есть понимание, что предстоит смертельная схватка с нацистами. (Все их здесь называют «фашистами», но это неправильно. Поверьте мне, как немке. Фашисты – это «итальяшки-макаронники», как их в Германии невежи величают).
     Коротко говоря, я подумала, что могу пригодиться в этой угодной Богу борьбе с очевидными силами зла.
     Я прямо на забытой Богом железнодорожной станции, в этой комендатуре на краю земли, написала соответствующее заявление на имя нового высшего органа ГКО. Какое – потом при встрече, может быть, поведаю.
     Все свое личное я оставила на потом, если это «потом» у меня будет. В моем личном имеется уголок для Вас. Он теперь скромный ввиду моей скромности.   
     То, что произошло, было каким-то девическим отчаянием и озлобленностью на судьбу. Сейчас это прошло. Я испытываю чувство вины по отношению к Вам. Вы  добрый и благородный человек, каких я не встречала в моей маленькой жизни. Дай Вам Господь уцелеть! Во мне, признаюсь Вам, много гадкого.
     Возвращаясь постоянно к тому, теперь уже давнему, поступку, я начинаю осознавать, что мною руководили не только любовь и справедливость, но и безысходность от того, что, сколько бы я ни лезла из кожи, у меня никогда не будет такой уютной, со всеми удобствами квартиры, как у Вас, профессор.
     Какое это теперь имеет значение! Простите меня, дурочку.    Эльза»…

     В Москве участились случаи разграбления магазинов и складов, продолжалось бегство из столицы (раньше для выезда требовалось разрешение, теперь на него плевать хотели), появились признаки анархии и распущенности языков. Власти на это закрывали глаза.
     Вере Николаевне вспоминалась жуткая весна 1919 года в Петрограде. Полуразрушенный, без признаков жизни Кронверкский проспект. Зоологический сад в руинах после тяжелейшей зимы. Львы и тигры давно умерли от голода, оленей и верблюдов съели. Театр превратился в облезлый барак, где сквозь дыры и проломы носился ветер с Балтики.
     Они с мамой Евгенией Дмитриевной уехали в провинцию – в Вологду, там еще разрешали актерствовать. Конечно, тогда было несравненно хуже, нежели сейчас.   
     Но куда заведут дальнейшие события, вряд ли у кого-либо теперь нашелся бы ясный и правильный ответ. Нельзя забывать: Советской власти еще не исполнилось и четверти века. Многие помнили дореволюционные времена, которые значительно идеализировались. Образованные люди хорошо представляли себе, какой вклад внесли немцы в могущество нашей империи. Участие России в Первой войне многие расценивали как недоразумение, а германцев  считали естественными союзниками в борьбе с все возрастающим американо-британским господством.
     Политика Сталина на сближение (не на словах, а на деле) с США и Англией не вызывала восторга (социалистическими стройками века руководили, и это  трудно было утаить, американские и британские инженеры). Советские люди быстро научились читать между строк, а там было четко «написано», что большевиков поддерживали и ныне поддерживают отнюдь не немцы. В этом видели одну из причин нападения Гитлера «на ненадежного союзника».
     В зверства нацистов еще не верили, не испытали на собственной шкуре. Пока же бежали или намеревались бежать из Москвы от бомбежек, а затем  собирались поразмышлять над тем, что делать дальше.
     В общем мирное население (не все, но значительная его часть) находилось в нерешительности, чью сторону принять в беспощадной схватке. Это горькая правда. Удивительно: ведь именно на безоружных людей обрушилась основная мощь вермахта. В итоге было убито невиданное в истории число гражданских лиц – более 13 миллионов, по некоторым данным.
     Я дерзну утверждать, что военные потери СССР не превысили пяти-семи миллионов солдат и офицеров. А куда же делись остальные? Разбежались, тем более, что на фронте человеку документов не полагалось, и он состоял лишь в списках у взводного. А тот не мог выбирать – бежал или погиб. Конечно, погиб, в крайнем случае – застрелен при попытке к бегству. Миллионы таким образом очутились за рубежом, миллионы прятались в бескрайней России.
     За годы Великой отечественной войны у нас появилось с десяток фиктивных кладбищ и массовых захоронений. Пропаганде нужны были мертвые герои, а не живые пораженцы...
     Я уже давно пришел к выводу, что человек склонен переоценивать себя, свои возможности, в том числе и аналитические, человек склонен строить фантастические планы. Я уверен, что в глобальном процессе человеческая воля представляет собой величину, которой можно пренебречь. Люди подобны осенним листьям, и все зависит от того, куда их ветер гонит. Своих догадок никому не навязываю. Пусть каждый разберется сам. Пусть специалисты откажутся от замусоленных штампов и проанализируют документы и события непредвзято...

     Вера Николаевна грешным делом подумывала о том, как бы ей связаться с Платонидой Сидониной, проживавшей в Варшаве и, по слухам, имевшей прочное положение. На случай краха России родство с ней могло бы очень понадобиться. Такими мыслями не с кем было поделиться.