Детский опыт из Беги и смотри

"Неужели я настоящий,
  И действительно смерть придёт?.."
    О.Э.Мандельштам, "Отчего душа так певуча..."

Давай порассуждаем о смерти. Это я к тебе, читатель, обращаюсь – давай. Я уже достаточно пьян, чтобы говорить с тобой запанибрата. Так вот, то что я тебе имею честь сообщить, очень может быть, тебе уже и известно. Так что, не стоит читать. Хотя... Как в одном рассказе у Грина – наверное, зря я хочу у тебя вызвать заранее к этому чтиву отвращение. Может быть, это вовсе тебя не заинтригует, а наоборот.
Так вот, о смерти я уже говорил (или не говорил?), что мы к ней относимся, как слепые. Общее место – что мы боимся того, что не знаем. Т.е. со внешней стороной смерти, если конечно, не слишком старательно отворачивали вспять свои взоры, мы знакомы. Там – агония, трупы, морги, рак, инфаркт. Почти все хоронили своих близких или домашних животных, меньшему количеству читающих довелось истребовать приближение смерти на себе. Тут уж точно найдутся такие, которые превзойдут меня по глубине знания вопроса. Очень может быть, что как раз наиболее глубоко знающие вопрос предпочитают помолчать об этом.
Но уж очень хочется, просто "не могу не писать", как говаривал граф Толстой! А в таком случае он, один из самых строгих судей, даже он, допускал и разрешал. Правда, он не одобрил бы, что я пишу пьяный. Пьяных он не любил. Но я склонен апеллировать к его христианскому (и, однако, преданному анафеме, всепрощению).
Я сижу на кухне, у одной достаточно известной актрисы. Как я сюда попал – долго объяснять. Мы провели несколько часов в беседе с одним очень интересным человеком (актриса болеет гриппом и спала). Он истомился и пошёл спать. А я попросился ещё часок посидеть на кухне и пописа'ть. Ибо неохота мне по разным причинам (не исключено, что главная из них – скаредность) ехать домой на такси.
Всё равно необходимо что-то писать в своём романе. Так отчего бы не здесь и не сейчас?
 В детстве я очень боялся смерти. Не помню с каких лет я узнал о том, что люди умирают. Вернее  – это не корректная и избитая формулировка. Ребёнок то и дело наблюдает смерть – хотя бы мухи, хотя бы травы под снегом, хотя бы растаявшей снежинки. Не надо думать,  что он настолько наивен и глуп, чтобы не понимать, что происходит. Понимание такого рода возникает в очень раннем возрасте. Предполагаю, что задолго до того, как мы научаемся ходить и говорить. Возможно также, что оно дано нам от самого рождения.
Я не помню, как беседовал с ангелами, но свой ужас перед смертью я помню. О смерти трактовала мне мать. Не помню точно, как и по какому поводу я её об этом спросил. Но, вероятно, она хотела меня утешить. В силу того, что она сама, будучи атеисткой, не имела никакого устоявшегося мнения по этому вопросу, разумеется, она меня ещё только больше растревожила и, таким образом, вызвала пробуждение того, что – тут я не склонен настаивать – у большинства людей именуется разумом.
Изначально же человек конечно судит не по себе. Он ещё не слишком освоился со своим я – смотрит из открытого (неведомо кем) окна и видит, что нечто происходит. Вдруг он узнаёт, что некоторые из этих движущихся, так называемых – живых, объектов обладают свойством останавливаться насовсем и переходить в разряд мусора. Пока это какая-нибудь муха или таракан – это не особенно впечатляет. Родители даже поощряют уничтожение таких надоедливых кровососущих тварей, как комар или клоп. Но очень скоро у младенца неизбежно развивается способность к интерполяции. Чем мы лучше клопов? – задаётся он неожиданным, но весьма обоснованным  вопросом.
Мама меня пыталась утешить, кажется, уже гораздо позже, используя свои, далеко не безукоризненные знания по биологии. Она говорила, что когда-нибудь где-нибудь (тут по всей видимости, она не грешила против законов вероятности, поскольку все мы, хотим мы того или нет, стоим перед Вечностью и Бесконечностью). Так вот, она утешала меня на предмет того, что неминуемо - пусть через миллион или миллиард лет -  должен родиться точно такой же индивид, как я. Т. е. с точно таким же набором генов. Тогда – это меня почти утешило, хотя и какой-то червячок в душе остался всё же. Мама, сообщая мне своё видение вопроса не выглядела слишком спокойной и уверенной. А в общении между матерью и ребёнком именно чувства – это и ежу известно – играют первую скрипку.
Я подозревал, что она что-то не договаривает. Но мало ли чего не договаривают взрослые детям? С этими условностями в том возрасте я тоже был уже давно знаком, и мне не оставалось ничего, как только смириться. И не потому, что я не был любимым, а потому, что, как и все дети, я ощущал себя маленьким и беспомощным, но имел твёрдую надежду вырасти - что ж, тогда мы всё и узнаем и, если потребуется, посчитаемся с родителями.
Но родителей было жалко. Теперь ведь я знал – они умрут. И скорее всего – раньше меня. Люди старятся и умирают – это я знал. Я представил себе мёртвую маму, потом бабушку – смерть которой, очевидно, была ещё ближе – и пролил слёзы. Оставалось только примерить эту тесную рубашку на себя.
Я припоминаю свои истерики, которые, кажется, случались со мной лет в шесть-семь, точно мне не было больше восьми. Обычно это происходило перед сном, когда уже темно. Ребёнок начинает бояться темноты и отхода ко сну именно тогда, когда осознаёт, что существует смерть. Смерть выглядит – в первую очередь - как остановка. У мёртвого закрыты глаза, мёртвого зарывают в землю – значит, темнота. Поэтому ребёнок боится уснуть, боится остановиться. Засыпание для него – маленькая агония, сон – маленькая смерть. Но тем труднее поверить в смерть окончательную и настоящую. Во сне ведь что-то снится, или, если даже не помнишь, что что-нибудь снилось, всегда, даже во сне, сохраняется ощущение, что выспишься и проснёшься. Боясь смерти, в сон конечно трудно входить – как в холодную воду – но когда там уже присидишься и приплаваешься – как неохота вылезать! Ведь недаром многие говорят, что сон смахивает не только на смерть, но и на внутриутробное блаженное состояние.
Ну вот, мне остался ещё часок – успею ли я сообщить для вас что-нибудь действительно новое о смерти. Пока какие-то всё банальности…
Может быть, самое интересное – постараться воспроизвести те (теперь почти  неповторимые) ощущения, связанные со смертью, которые мне довелось испытывать в детстве. Узнав и убедившись на сознательном уровне, что смерть существует, я естественно постарался самого себя представить мёртвым. Конечно, было жутко. Но таково уж свойство человеческой натуры, что чем страшнее – тем притягательней. В ранней молодости почти все мы не умеем бороться со страстями и оттого ловимся на всяческие соблазны. Я же был совсем ещё дитя, уже переставшее общаться с ангелами, но наслушавшееся своей матери, которая ведь мне лучшего желала.
Фантазии у меня всегда хватало. Я сумел, вполне реалистично, вообразить себя лежащим в гробу. Причём, я не слишком акцентировал внимание на фоне – т. е. на том, как и кто будет меня провожать. Мама, разумеется, могла оказаться рядом и меня безутешно оплакивать. Но в том контексте, который она мне успела обрисовать, взрослые должны были умирать первыми – это и теперь мне представляется нормальным. Так что, я не утруждался, чтобы представить себе людей, которые будут присутствовать на моих похоронах. Если всё будет нормально, то наверняка это будут какие-то мне сейчас совершенно ещё неведомые люди. Будут у меня какие-то друзья, какая-то семья и т. д. сейчас меня занимало совсем другое – а именно: сам я – что же будет со мной?
Ну вот, я лежу в гробу. Я – мёртвый. Не дышу, не двигаюсь, холодный. Догадываюсь, что начинаю разлагаться – т. е. вонять – вероятно, уже тогда было впечатление от дохлой собаки. Там, в гробу, я – совершенно спокоен. Тоже, вероятно, впечатление, почерпнутое не то от уличных похорон, не то – что всего скорее – из фильмов. Особенно у нас всегда любили в советское время показывать похороны всяческих политических и иже с ними деятелей – тут уж во всех подробностях, не захочешь, а насмотришься. Родители ведь смотрят – даже слеза, не то искренно, не то для всеобщего порядка выступает. Слава Богу, что я ещё никогда не был – так и не сподобился! – в мавзолее В.И. Ленина.
Так вот, лежу я такой холодненький и безучастный - противный, как размёрзшаяся и вот-вот готовая начать протухать курица. С дохлыми курицами я уж к тому времени точно был знаком. Есть фотографии, где я вполне уверенно и профессионально поедаю куриную ножку. Говорят – любил. Не помню. В те времена  ещё не умел говорить – оттого и память слабая.
И вот, этакая дохлая курица – неужели это я? Да, но ведь должен же я умереть? Мать говорит – должен. Какие основания у меня не верить? Я сам пришёл к этому открытию, к ней обратился только за подтверждением. Она сказала: да. Каких ещё более высших инстанций надо ребёнку?
Вот тут-то и начинается самый трудный вопрос. Если я дохлая курица, то кто я. Т. е. тот, кто в настоящий момент вообразил и созерцает эту дохлую курицу, которая является мною? Тут налицо какое-то странное раздвоение, с которым я тогда, возможно только по младости своей, ещё не сталкивался.
Я могу прекрасно себе представить, что будет со мной происходить. Вот – я вырасту, буду как-то жить, учиться, работать, заведу семью, состарюсь, заболею... Могу даже во всех подробностях разрисовать себе  на своём внутреннем экране, как я стану умирать. Вот я умер, перестал двигаться и дышать, стал мёртвой холодной курицей. Меня положили в гроб, венки и всё такое. Отнесли на кладбище, зарыли в землю... Ну и что? Я-то где?!!
Т. е. я, конечно, мог допустить, что вот я лежу в гробу, в холодной земле, и это крайне неприятно, но я ведь уже вполне удовлетворительно понимаю, что у меня тогда не будут работать ни глаза, ни другие органы чувств, ни даже сам мой - вот этот! – ум. Где же я буду тогда?
Глупый вопрос? А попробуйте себе вот сейчас – только достаточно честно – представить всё это. Уверен большинство откажется от этого моего предложения как от самой глупой и безответственной затеи. К чему? Живи пока живётся! Не помню кто это сказал – о смерти надо думать уже перед самой смертью. А вдруг не успеешь? Из своего опыта могу заметить – что часто не успевают. Другие советуют: Memento mori. Но кто действительно относится к этому всерьёз? Да и некогда.
Мне, конечно, легко. Я праздный и безответственный, напившись водки, сижу на чужой кухне. И завтра мне если и на работу, то совсем вечером, да и то не обязательно – сам напросился. Захочу, не поеду – завидуйте! Правда, и денег я за эту работу не получаю – почитай, сам плачу – так может быть, в перспективе...
Так о чём бишь мы? Об этом трудно говорить, поэтому хочется отвлечься. На что угодно, хотя бы и на обстоятельства написания. Хотя, зная людей, я смею предположить, что у многих читающих этот рассказ только эти обстоятельства и могут вызвать конкретное любопытство. Больше всего их заинтересует – у какой именно актрисы я провёл эту ночь. Второе – с кем это я там беседовал. Что ж, проведите расследование – если вам не лень. Я не нанялся, чтобы облегчать вам жизнь. Но из вредности, замечу – все господа психоаналитики, и тут я к ним присоединяюсь, истолковали бы это именно так – что ваши происки насчёт таких частностей объясняются лишь вашим страхом смерти и страхом перед всеми её атрибутами. Всё, что вы называете смертью, априори вам кажется мрачным. И вам кажется, что это что-то объясняет?
Я курю, чем сокращаю свою беспримерную жизнь, и у меня осталось всего двадцать минут для того, чтобы, может быть, сообщить самое главное. Итак, в силу моей тогдашней незрелости, я, разумеется, никак не мог примириться с мыслью и собственной конечности и по-настоящему вообразить себя мёртвым. А вы можете? Никто не может – вот ведь в чём штука. Тут останавливается самое пылкое наше воображение. Умирает. Или я ошибаюсь?
Но дело не в этом. Дело в том, что происходило потом, т.е. уже после того, как мне вполне зримо удавалось представить себя неживым своим внутренним взором. Я задавался вопросом: ну всё, это произошло, это, как оказывается, допустимо и неизбежно, вот я мёртвый – но кто же я, т. е. тот я, который сейчас, пускай только пока и умозрительно, созерцает своё бездыханное тело. Как вообще такое возможно?
Вот тут меня било словно током. Играет похоронный оркестр. Я его слушаю. Кто его слушает? Тот я, который лежит в гробу, уже не может слушать... Погоди...
Хорошо, и вот этот я, пусть он и есть тот самый настоящий я, который и есть настоящий, потому что все смертны, и я, какой бы ни был, я тоже могу и должен умереть (так мне мама сказала!)
Хорошо, вот я, тот, который сейчас созерцает собственную смерть – почему-то почти безучастно, - тоже умираю. Старею, болею – как положено. Этот я - опять-таки в гробу, его хоронят. И опять-таки – я могу умственным взором наблюдать за этими предполагаемыми похоронами.
Тогда кто этот я, уже третий? Я опять как будто просыпаюсь – хотя уже и похоронил себя два раза. Но и этот я смертен – потому что все смертны – такова природа – как сказала мама – значит и я умру. Этот я.
Погоди, сколько у меня этих я, безусловно смертных, каждое из которых готово наблюдать и успешно наблюдает собственные свои похороны или, вернее - похороны своего я, которое нежданно – вот здесь – оказывается как бы более низким по рангу, как бы более мелкой матрёшкой внутри более объёмной и объемлющей это внутреннее, уже похороненное, я...
У вас не кружится голова? У меня да. Но может, потому что я выпил. А в детстве – Бог ты мой! – как кружилась! Вернее, это было ни с чем - ни до того ни потом из испытанного - не сравнимое чувство проваливания. Проваливания в самого себя.
Матрёшку можно считать и туда и обратно. И вовне и внутрь. Я говорил о внутренних матрёшках, но на самом деле, с каждой своей воображаемой смертью как бы скидывал кожу и не обнаруживал там, внутри, абсолютную пустоту.
Там было ещё одно я – и так до бесконечности. Об этом не так уж легко писать. Надо набраться смелости. Может быть, я об этом бы так никогда и не написал – хотя уже, кажется, целую тысячу лет собираюсь – если бы не выпил и волею судеб не оказался бы в таких странных условиях.
Время меня поджимает. Как и всех живущих. Декларированное мною выше двадцать минут почти истекли. Я рискую прийтись поперёк горла милым хозяевам, которым обещал убраться вовремя.
Приходится спешить. Хотя мне всё ещё кажется, что я так ничего и не сказал. Вернее, сказал чуть-чуть, но, может быть, не достаточно доходчиво. Всегда остаётся опасение, что чего-то не донёс до чужой и неведомой души.
Ведь все люди в каком-то смысле говорят на совершенно разных языках. И как только они ухитряются друг друга хотя бы изредка понимать?
Мои двадцать минут истекли. Всё, курю. Между прочим, чужие сигареты. Рискую, что хозяева – чего бы я очень не хотел – меня проклянут. Вот на какие жертвы я готов для тебя, читатель!
Ну, уж теперь за оставшиеся неполные полчаса точно надо успеть договорить всё самое главное. Почти не верю, что это у меня хоть в какой-то мере получится.
Эти мои детские погружения в самого себя – как я теперь понимаю  - были своего рода спонтанными медитациями.
О том, как медитируют и что с медитирующими в это время происходит, я немного слышал от других и довольно много читал. Надо сказать, что эти чужие сообщения не вызывали у меня особого доверия. Даже самые авторитетные. Если кто-то кого-то считает авторитетом, пусть даже самый уважаемый мною человек, – что с того? Это меня не убеждает. А вас?
Так вот, кое в чём я убедился на своём собственном примере. Вы, конечно, в свою очередь, можете с недоверием отнестись к описаниям моих опытов, и будете совершенно правы. Тут я от вас, как уже выше сказано, ничем не отличаюсь. Более того, весьма разумно было бы предположить, что многие люди - если даже не все! – когда-либо, при каких-либо обстоятельствах, испытывали подобные ощущения. Только не все склонны об этом говорить и тем более писать. Это ваш покорный слуга – такой болтун и писака. Со мной, по крайней мере, почти никто такими откровениями не делился. Но может я просто не достаточно пристрастно  выспрашивал?
Но хватит бродить вокруг да около. Я пытаюсь возбудить в себе это прошлое состояние и не могу. Разве что временами появляется бледный намек на ужас, который я тогда в полной мере испытывал. Казалось, что, если я вот сейчас, сию минуту, не прекращу это погружение в самого себя - которое, чем дальше, тем становилось более стремительным и менее контролируемым - то я на самом деле умру. Только я не знал, не смел даже попытаться узнать, что это значит – на самом деле. Это погружение во всё сгущающуюся тьму, которая, однако, на каждом этапе всё-таки сохраняла какой-то, пусть даже только гипотетический, свет, которым был я, на самом деле становилось таким нарастающе ужасным, что я не мог остановиться. Я лишался основы в самом себе, пытаясь её честно обнаружить. Под одной основой - была другая, там – ещё одна, и так – до бесконечности. Так – я соприкоснулся с бесконечностью и испугался. Очень испугался.
Не знаю, что на самом деле испытают взрослые медитирующие и испытывают ли они нечто подобное. Отчего-то в моём, уже вполне (почти сорок) зрелом возрасте я не испытываю никакого желания попробовать. Во-первых, если это именно так, как со мной когда-то происходило, то я это уже испытал. И если при продолжении опыта происходит то, что называется смерть при жизни, то я этого не хочу и не потому, что боюсь, а оттого что желаю ещё в живом состоянии кое-что сделать, например, что-нибудь написать. Остались у меня ещё кое-какие желания. Или, может быть, – чем Будда не шутит – у меня миссия такая – донести до со мной живущих своё мелкое сострадание в виде своего же убогого индивидуального видения.
Ну времени у меня совсем в обрез. Если соблюдать хоть какие-то правила приличия – то десять минут. Через десять минут, в шесть часов, начнёт ходить метро, и у меня уже нет никаких вежливых оснований, чтобы тут задерживаться. Мог бы давно и заблаговременно выйти. Разве что случайно окажется, что пишу я здесь что-то гениальное. Но это вряд ли.
Однако – нахально – закончу. И – да, пожалуй, даже ещё выкурю одну сигарету -  предпоследнюю в чужой пачке. Каков нахал!
Так вот – что' бы я там обрёл – если бы тогда, в детстве, позволил бы себе, решиться бы идти до самого конца? Умер бы я в действительности вот таким странным способом, провалившись в бездонные глубины своего многослойного я или – очень трудно  такое вообразить – нашёл бы там универсальный ответ, иначе говоря – смысл жизни? Откуда такое откровение дитяте, который ни чему и ни у кого (кроме мамы) не учился, не стремился достичь и даже не пробовал расслабляться и останавливать поток мыслей, поскольку не очень знал, что это такое?
Возможно ли было это путешествие до конца, чем бы оно не кончилось? Или мудрость Провидения состояла как раз в том, чтобы остановить меня в нужный момент, да так, чтобы у меня создалось впечатление, что если бы я не струсил и не отшатнулся, то вполне бы сумел двинуться дальше и провалиться до Конца.
Может быть, я тогда думал – да так наверняка оно и было – что я просто сейчас ещё слишком маленький и слабый, но вот зато, когда вырасту, то тогда уж обязательно пойму что' к чему и смогу сделать то, на что сейчас не решаюсь за неимением предварительного знания. Особенно ведь трудно и страшно – согласитесь – прыгать с высоты вниз головой в холодную воду, когда не знаешь какая там глубина и дно. Знаю ли я теперь нечто большее?
Надежда на книги и на мнения взрослых у меня пропала довольно рано. Во всяком случае, примерно через год после того, как я вернулся из армии, у меня, насколько я могу припомнить, её уже и в помине не было. Скорее всего, она у меня атрофировалась уже тогда – вольное предположение – когда я первый раз (а это произошло в 11 лет) влюбился. Не могу утверждать, поскольку ведь мой ум в те моменты был занят совершенно другим. Тут можно заметить, что любовь каким-то образом и, во всяком случае, на каком-то этапе, умеет превозмогать и отрицать смерть. Но это уже совсем другая история.
Пожалуй, ещё бы мог измарать не один десяток страниц. Но совесть, моя железная, и то начинает ржаветь. Хозяева проснутся – а я на кухне. Не хотел бы я оказаться в их положении. Не желай другому того, чего самому себе не желаешь.
Посему буду кратким. Но сначала покурю. Узнал ли я что-нибудь о смерти тогда в детстве, или мне всё это только предстоит, как всем нам? Может, у меня ещё будет клиническая смерть – о ней тоже рассказывают много интересного. Но ведь все те, кто рассказывает, вернулись, они по-настоящему не умерли – а то как бы могли рассказать.
Стоит ли им доверять? Во всяком случае, им я доверяю ещё меньше, чем самому себе.
Стоит ли ещё что-нибудь говорить? Всё ли ясно? Всё ли ясно мне самому?
О смерти написано много прекрасных поэм и трактатов. Может быть, и я ещё сподоблюсь и напишу нечто гораздо более подробное и объективное. Надо ли это? Кому надо? Вот – вопрос!
Мне надо? Ну, допустим. Вот я вам всё это и рассказал.
И всё-таки у меня возникает впечатление, что какой-то очень важный – быть может, самый важный - вопрос я здесь так и не задал. Ведь самое важное сформулировать вопрос, прежде чем попытаться дать на него хоть какой-нибудь ответ. Так вот, этот вопрос, но крайней мере сейчас, этим похмельным утром – а я уже еду домой (пока на троллейбусе) – как-то не ухватывается, ускальзывает, вываливается из памяти, из сознания и даже – воображается мне - из-под сознания.
Может и об этом тоже позаботилось Наимудрейшее, берегущее нас... (уже в метро) от не нужного здесь, при нашей ординарной жизни, прозрения.  Т. е. я хочу сказать, что, может быть, я уже один раз был совершенно прав тогда, в детстве, когда, как казалось, имея такую возможность, отказался от прорыва в неведомые области. Т. е. я был не по-детски благоразумен, когда отложил это на неопределённое будущее.
Но когда назревает такой момент? Такой, когда уже на самом деле пора? Когда человек становится по-настоящему взрослым, таким взрослым, когда уже можно не трусить и пойти до Конца? Но не значит ли это – стать таким и до того взрослым, что и умирать не страшно? Вы уже достаточно готовы?
Может быть, вся эта так называемая майя, весь этот узкий коридор жизни, на который мы привычно ропщем и клевещем, и существует только для того...
Так вот... Я пересел на другую линию, уже свою и почти допил пиво, которое я купил перед погружением в метро ("ярославское янтарное" – если когда-нибудь возникнет интерес у грядущих исследователей). При этом меня обуревали размышления сексуального порядка.
Так вот, может быть, все эти условия и условности и существуют только для того, чтобы удерживать нас в рамках, в тех правилах игры, которые придуманы не нами?
Видимые отвлекающие причины могут выглядеть сколь угодно пошло. Прежде всего – это деньги, секс, жратва, алкоголь и другие наркотики, словом, благополучие - хоть на час. Сойдёт также – и слава, и власть, и стремление размножить себя в потомстве. Несть числа нашим иллюзиям. Об этом ещё Чехов писал в письме не помню кому.
Так вот, может быть, всё это - добро? Может, не стоит рыпаться? А то – медитируете – и домедитируетесь! Не могу сказать: мо'литесь и домолитесь, поскольку молятся всё-таки, в основном, о сохранении жизни, не важно какой (тут кстати, меня потеснила не важно какая жизнь).
Так вот. Всё что ни делает Бог - всё к лучшему. Не сподобляет вас он к преждевременному открытию неприкосновенных и недоступных глубин - и слава Богу, и радуйтесь.
Раз вы не можете принять, постичь и понять этого – значит так и надо. Вы здесь нужны, живыми. Для чего – не ваше дело. А если уж очень хотите знать, для чего, умрите, если не трусите – авось откроется. Только я, конечно, не призываю к  банальному самоубийству. Это будет всего-навсего продолжение тех пошлых страстей, которые и застили вам путь к истине, как досадные заторы и заносы на пути.
Пиво я допил. Кто-то лягнул меня в пятку. Поскольку поезд – это у меня по крайней мере через раз случается – не идёт до моей конечной, пришлось сойти на одной из промежуточных. Пиво я допил, а жаль. Неужели придётся покупать ещё одну, когда выйду? Совсем – спиваюсь! А ведь точно – куплю. Всё – пришёл – сажусь. Народу...
Хотел выругаться нецензурно, но лучше пропущу и допишу. Чем не буддистская мудрость?
А чего же хотел Будда? Чего он там себе воображал, сидя под "индийской сосной"? Все страсти прошли перед ним парадом, он не испугался, не дрогнул, сидел себе с милейшей улыбкой и даже глаз не закрыл. Они, буддисты, и не стесняются заявлять, что он умер. Умершим тоже часто приходится пятаки на глаза класть, чтобы не лупили их почём зря. Будда хотел умереть, исчерпав все страсти до дна – ему легко было, он ведь был принц и красавец – вот таким необычным и достойным образом. И осыпали его лепестки, и сам он стал подобен лотосу...
Слава Богу, буддисты хоть допускают возможность иронии по отношению к своему небогу!
Даже:"Встретишь будду, убей будду!" А то ведь у нас - попробуй сыронизировать слегка по поводу какого-нибудь христианского святого – сразу же схлопочешь по морде. Анафема и х.. тебе по всей морде – тут уж от нецензуры не могу удержаться. Господи, прости или зажарь меня живьём!
Я не боюсь. Нет, боюсь, но не всегда. То боюсь, то не боюсь. Пульсирующее время прерывно. Оно состоит из квантов, как из кадров кинолента. И нам, может быть, не дано постигнуть тот самый, заветный 25-ый кадр, – по правилам Высшей Игры, не дано.
Играйте же, дети, в свою игру, играйте в Нашу Игру, лучше - в Нашу, играйте постольку, поскольку вы способны понять Наши Правила. Или – медитируйте и умирайте, если настолько вам уж всё тут приелось и надоело.
Что' там за чертой, я не знаю. Хорошо ли, как придумал Будда, вести всех за эту черту, я тоже не знаю. Может быть, кто-то ещё не наелся? Это – даже скорей всего.
Но, на всякий случай, посоветовал бы самому себе и всякому подвернувшемуся держаться за своё место. А ещё – ведь не зря говорят - и это утвердилось почему-то в нашем сознании – что всему своё время.
Приехал...
Кстати, другую бутылку пива так и не купил. Пришёл домой. Уже - дома. Сейчас выпью рюмку водки и как следует закушу, т. е. то ли поужинаю (наконец-то), то ли позавтракаю.
Во как!* Даже водки не выпил – покурил и спать лёг. И правда, уже ложусь!

*Пьяное и самодовольное примечание: Если кого-то утомили мои частые самонаблюдения a la Розанов, извиняюсь. Если кто-то не знает, кто такой Розанов, - тем более, извиняюсь.