Поездка на фронт. Глава 15

                Глава пятнадцатая
                Мария

     Лето 1941 года принесло младшей приемной дочери профессора Велизарова одни огорчения. Три предыдущих июля и августа снимали дачу на Сходне – речушке, чистой и живописной. На большом участке у полузнакомых людей жили в отдельном домике – Мария, Михаил Андреевич и сезонная домработница.
     Папа писал исторические очерки и рецензии на труды своих коллег. Маша была предоставлена самой себе и лучшей ситуации не желала. Девочка бегала на конюшню пожарного взвода, где приручила всех лошадей. Никому из посторонних не разрешали ездить верхом, для нее же делали исключение. Если взрослых не находилось поблизости, чтобы подсадить, то кони чудесным образом по мановению маленькой руки опускались на землю.
     Мария легко сходилась со сверстниками и обычно верховодила ими. Веселой компанией устраивали проказы в чужих садах, играли в карты в подкидного дурачка, гадали по водной ряби и сожженному листу бумаги, насмехались над поселковыми ребятишками. Профессору жаловались на дурное влияние дочери. Но, во-первых, оно было преувеличено, во-вторых, строго отчитать любимое создание он не умел и не хотел.
     Иногда приезжали Эльза с Кармешкой. Наступали счастливые минуты, когда уходили на реку – узкую, но глубокую, с зеркальной водой, с крутыми берегами, поросшими деревьями, с уединенными местами. (Михаил Андреевич страдал, потому что ему не полагалось быть рядом). Воспитательница рассказывала своим ученицам по-немецки про храброго Щелкунчика и злобного Мышиного короля, про золотисто-зеленую змейку Серпентину, в которую влюбился студент Ансельм и которая оказалась прехорошенькой дочерью архивариуса Линдгорста. Девочкам представлялось, что Серпентина – вылитая златокудрая Эльза.
     Екатерина Васильевна бывала на даче крайне редко, поскольку ей полагался особый санаторий, и она не упускала случая для серьезного отдыха, соответствующего ее положению в обществе.
     Соня приезжала на электричке по воскресеньям с полными сумками продуктов. Наших дачников и их гостей привозил на своей машине Владимир Андреевич, однако по воскресеньям он уезжал на собственные угодья в Кратово. В отсутствии Сокольской Соню называли Соняшей (ей очень нравился этот ласкательный суффикс). Софья Михайловна сразу после обильного обеда отправлялась домой, ибо ей в понедельник предстояло рано вставать. Из-за своего жалкого курьерства и частичного слабоумия ей никогда не давали отгулять в летний период. Отпуск же у Соняши вообще был самый смехотворный – восемь дней плюс два воскресенья.
     В последнее лето перед войной на Сходне бывала блаженная Матронушка Московская. Однажды Эльза и Соня пришли к ней. Слепая старица Соняше ничего не сказала, а рабе Божией Елисавете поведала, что та увидит Сталина лицом к лицу и он удивит ее. Подруги решили тогда, что это никак невозможно.
    
     Нынешним ужасным летом на дачу не поехали, хотя деньги перечислили. Папа готовился отправиться на фронт. Эльзу, как полагала Мария, Екатерина Васильевна рассчитала по вражде. Общались в основном с Кармен, у которой родители теперь тоже большую часть времени пропадали на работе – на радиостанции Коминтерна.
     Во дворе редко можно было встретить кого-нибудь из знакомых. Многие с семьями бежали. А те, что остались, готовились тушить фугасы и осваивали бомбоубежище. Его оборудовали в соседнем подъезде корпуса, где жили Велизаровы. Там еще до войны обнаружили старинный подземный ход, ведущий в Новодевичий монастырь.
     Боялись врагов и диверсантов. Оставшиеся насельники кооперативных домов в беседах друг с другом еще старались говорить правильные вещи: Красную Армию невозможно победить, потому что за ней стоит диктатура пролетариата, ее поддерживает международное рабочее движение и все прогрессивное человечество. Пока не отваживались сказать (а возможно, и помыслить), что никто и никогда не видел ни диктатуры пролетариата, ни международного рабочего движения, ни, тем более, всего прогрессивного человечества.
     Но общий сумасшедший дом постепенно уже начал давать трещины. Здравый смысл пробивался тоненькими ростками.
    
     Михаил Андреевич ежедневно занимался военной подготовкой на стадионе «Химик». По дороге в Лужники рано утром и по дороге обратно поздно вечером им овладевали тревожные и унылые мысли.
     Он вспоминал, что в Великую войну с германцами Россия потеряла от семи до десяти миллионов человек – учет, как всегда, был слабым местом русских. Однако тогда никакой необходимости участвовать во всемирной бойне не существовало. Элиту будоражили идеи ответственности третьего Рима перед Вселенной (в ином преобразованном виде они сохранялись до сих пор). Среди фундаменталистской русской знати раздавались вопли отобрать у мусульман черноморские проливы и вернуть Константинополю православный статус. Чем закончилось – понятно. А теперь напали на нас – возможно, из-за аналогичных планов глобальной революции, то есть мирового господства. Каковы же будут потери теперь, когда атакуют нас и когда общество склеено наспех фантастическими лозунгами? Разные вариации таких размышлений почти не оставляли профессора в покое.
     22 июля во время перекура на военной подготовке о ночных бомбардировках Москвы говорили осторожно, однако важен был сам факт того, что не смолчали. И это несмотря на окрик старшины Капитоняна – не рассуждать.
     Вова Половинкин потом стал веселить публику анекдотом, который некогда публично распространял лично товарищ Сталин. Он изображал в лицах разговор вождя с неким управленцем:
     – Как у вас обстоят дела с севом?
     – С севом, товарищ Сталин? Мы мобилизовались.
     – Ну, и что же?
     – Мы поставили вопрос ребром.
     – Ну, а дальше как?
     – У нас есть перелом, товарищ Сталин, скоро будет перелом.
     – А все-таки?
     – У нас намечаются сдвиги.
     – Ну, а все-таки, как у вас с севом?
     – С севом у нас пока ничего не выходит, товарищ Сталин.
     Будущие ополченцы хохотали до упаду, лишь Велизаров оставался серьезным. Он думал: раз даже этот человек понимает, как обстоят дела, то на что же нам надеяться?
     – А вы чего не смеетесь, товарищ профессор?– спросил Вова.
     – Вспомнил Притчу о сеятеле,– ответил Михаил Андреевич.– Там вышел сеятель сеять: одно зерно упало при дороге, другое – на места каменистые, третье – в тернии, а некоторое – на добрую землю. А тут вообще еще сеять не начинали.
     – Поповская брехня, – парировал Половинкин...
     После того, как Сталин в выступлении по радио 3 июля упомянул Александра Невского, Суворова и Кутузова, назвал  братьями и сестрами соотечественников, многие почувствовали, что впервые за многие годы с людьми заговорили на человеческом языке, без  политической трескотни, и, значит, дела обстояли совсем плохо. Но в то же время подуло слегка свежим ветерком перемен – нормальные, надежные и умелые люди могли стать востребованными.
     Не реже раза в неделю с августа строем шли из Лужников под мостом окружной железной дороги, перекинутым через Москва-реку, по уже в ту пору элитной Фрунзенской набережной до метро «Парк Культуры». Доезжали до станции «Сокол», строились в подземном зале, прощались с товарищами, уходившими на фронт, они поднимались наверх – в кромешную неизвестность и исчезали, остальные ждали своего часа.
     Екатерина Васильевна Сокольская оставалась порой и на целую ночь в Боткинской больнице, которая превращалась на глазах в прифронтовой госпиталь.   
     На улицах  с каждым новым днем появлялось все меньше народу; многие не надеялись, что столицу удастся удержать. Московские учреждения уже не функционировали в довоенном объеме.
     В Педагогическом институте преобладало чемоданное настроение, его собирались эвакуировать в Куйбышев, как и  другие министерства и ведомства. 
    
     Соню часто стали отпускать со службы, ибо документооборот иссяк. Она, поблуждав по городу, томясь от безделья и желания поесть, отправлялась домой.
Благополучие Велизарова и Сокольской было таково, что на нем не могли в одночасье сказаться всеобщие бедствия. Пищи всегда было вдоволь, ее, правда, взрослые (а Софью Михайловну никогда к взрослым не причисляли) запирали теперь на ключ в большой стенной шкаф-холодильник, расположенный на кухне. Однако сестры во главе с Марией вскоре решили проблему, подобрав к замку другой похожий ключ.
     Старались черпать из обширной кладовой не очень приметно, брали не только необходимое, но и противоположное необходимому. Обе сестры начали курить папиросы, которые выдавались всем, кто обеспечивал фронт и тыл, а их приемные родители делали это реально, а не как некоторые – по липовым справкам. Маша и Соня курили до конца дней своих, шоколад же им навсегда опротивел.
     У Сони, поскольку ее считали чокнутой, настоящих приятелей и приятельниц не было. Когда исчезла Эльза, она стала ходить в церковь одна, исповедовалась и причащалась у отца Павла. Новые попытки приобщить Марию к храму успехом не увенчались. Вольнолюбивый ее дух не терпел обрядности. Вместе с тем с шести-семи лет Маша верила в потусторонний мир и ощущала его присутствие.
     Я как-то упоминал, что рядом с Новодевичьим монастырем (слева, если стоять спиной к Кремлю) размещался большой цыганский табор. (Не так давно я узнал, что и в другой части Европы цыгане делали и делают свои стоянки у обителей). Перед войной табор заметно поредел, ужался, однако полностью цыгане уехали отсюда в первой  половине 50-х годов, когда в Лужниках стали строить огромный спортивный комплекс к Международному фестивалю молодежи и студентов. А пока вечных скитальцев, изгнанных то ли из Египта, то ли из Палестины, то ли из Индии, в этом районе столицы хватало.
     Если Соня их сторонилась и побаивалась, то Мария, наоборот, проявляла к ним интерес.
     В 30-х годах цыган по прозвищу Ваня-барон женился на русской дворничихе с Кооперативной. Звали ее Зина, была она высокой, некрасивой и костлявой. Они жили в подвале дома, смотревшего одним торцом на Малые Кочки, а другим – на велизаровский корпус. Зина без энтузиазма мела двор, мыла подъезды. Ваня-барон физический труд презирал, занятия его были покрыты мраком тайны, но полный рот золотых зубов и руки в платиновых перстнях свидетельствовали о том, что он отнюдь не бедствует. Ходил он в высоких хромовых сапогах, прочей одеждой не выделялся, но мужчина был видный. К нему вскоре все привыкли, а Мария, когда подросла, общалась с ним запросто, как равная, и он всегда угощал ее конфетами.
    
     В то страшное лето в конце июля он сам подошел к Марии и небрежно сообщил:
     – Тебя хочет видеть мадам Джула.
     – Она  француженка?– поинтересовалась  девочка.  Ударение он поставил на последнем слоге.
     Ваня-барон рассмеялся всем блеском своего золота:
     – Она  просто  хочет  поговорить  с  тобой.  Мадам  Джула  будет ждать тебя сегодня в час дня в читальне. Ее найдешь за столом, куда специально поставят лампу с изумрудным абажуром.
     Настольные лампы зажигали и днем, поскольку солнечный свет закрывали близлежащие дома, которые окружали здание библиотеки-котельной с четырех сторон…
     У окна в таинственном свете изумрудной лампы сидела женщина без возраста – обладательница необыкновенной холодной красоты. На ней был золотисто-салатовый атласный передник от пояса до колен, стройную ее фигуру облегали черная длинная юбка и темно-малиновая блузка с рукавами ниже локтя. На ней не было ни платка, ни украшений. Смоляные волосы спускались волнами на плечи.   
     Девочка осторожно присела напротив.
     – Мария спрашивала, не француженка ли я. Нет,– усмехнулась незнакомка.– Как и ты, я цыганка. Ты теперь взрослая, и должна об этом знать. Запомни, цыгане не крадут и не бросают детей. Но бывают обстоятельства, которые выше нас.
     Мария смело посмотрела на женщину, но не произнесла ни слова.
     – Родителей твоих  нет  в России,– продолжала Джулa,– но они значительные люди и о тебе помнят.
     – Какие бывают обстоятельства?– спросила Мария.
     – Вот ты сейчас думаешь: все уйдут из  жизни, включая сидящую перед тобой гадалку, а ты останешься, потому что ты, Мария, исключительная. Это легкомыслие, на которое тебя обрекла судьба и из-за которого ты оказалась вне родных, в кругу чужих людей. Когда тебе было всего три месяца, твою первую сорочку бросили в воду, и она стала тонуть. Пророчицы изрекли, что среди нас ребенок пропадет, у него будет шанс, если его передать здешнему доброму человеку. Человека того очень тщательно подыскивали, и тебя, шестимесячную, в корзине подбросили в подъезд, когда он возвращался с прогулки.
     – Так, значит, меня и зовут не Мария?– удивилась девочка.
     – Тебя  зовут Мария. В корзинке была шкатулка с украшениями, в том числе с золотыми серьгами, которые ты носишь, и записка, где указывалось твое имя и дата рождения. Больше ничего.
     – Почему они уехали отсюда?
     – Был великий совет, на который собрались цыганские вельможи со всего мира. Решался вопрос, где будет среди цыган менее жертв – здесь или там. Они понимали, что жестокие гонения неизбежны. Мнения разделились. Твой отец и его сторонники повернули на запад.
     – А если это неправда? – засомневалась девочка.
     – Зачем бы я пришла к тебе?
     – Зачем? – повторила Мария.
     – Сказать,  кто  ты,  и напомнить тебя о твоем легкомыслии. Его надобно удерживать, как горячую лошадь в узде. И тогда ты оставишь свой след на земле.
     – К чему чего-то оставлять?
     – Любой след – продолжение пути. Отсутствие пути есть ничто... Слушай меня, девочка, внимательно. Я должна увезти тебя в Америку, если получится. Здесь, кроме страданий, тебя ничего не ждет. Люди чужие и несвободные.
     Мария не стала возражать, только спросила:
     – А когда же мы поедем?
     – На  следующей  неделе,–  обещала  Джула.–  Приходи  сюда  и ничего не бери с собой, уйдем налегке через другой выход. Потом переберемся в Румынию, а оттуда на пароходе близко.
     – Как  же  близко?–  удивилась  Мария,  которая  разбиралась  в географии неплохо.
     – Семь ночей... Посмотри на этот бриллиант. И ты увидишь, как быстро промелькнет наше путешествие...
     У Джулы на безымянном пальце левой руки вдруг засияло неземной красоты кольцо. Мария окунулась в этот странный, поглощающий, свет и тут же уснула.

     Михаил Андреевич сидел в гостиной в глубоком кожаном кресле перед окном. Шторы были раздвинуты. Усталые тревожные мысли не покидали его. В комнату вошла Мария и уселась к нему на колени. Они раньше частенько так сиживали, наблюдая за тем, как солнце уходит за Воробьевы горы. После смерти Ленина они были переименованы. Но прежняя традиция еще сохраняла силу.
     – Ты, правда, мой папа?
     – А кто же я?– попытался удивиться профессор.
     – Мне цыганка сказала, что нет.
     – Что за небылица?
     – Но ведь ты старый.
     – Кто тебе сказал?
     – Эльза говорила, что ты не старый.
     – Вот видишь. Да и цыган здесь настоящих нет.
     – А где они?
     – В сказках, Маша. Настоящие цыгане бывают только в сказках…

     Джула не появилась на следующей неделе. По словам Вани-барона, ее попытались арестовать. Он рассказал Марии:
     – Повезли  Джулу  от  Новодевичьего  на  площадь Дзержинского. Два охранника по бокам на заднем сиденье. Шофер перед воротами во внутренний двор притормозил посигналить, потом оглянулся: охранники спят, а Джулы и след простыл.
     – Где же она?– поинтересовалась Мария.
     – Ищи-свищи,– неопределенно ответил цыган.

     В другой раз Ваня-барон встретил девочку у чугунных ворот и произнес деловитым тоном:
     – Внутри Орденов Ленина  есть кусочки платины. Если ты  их мне достанешь, я заплачу большие деньги.
     – Вот еще,– фыркнула Мария.
     Предложение ей очень не понравилось, но Ваню это нисколько не смутило, и он по-прежнему относился к Марии дружелюбно. Да и она не могла долго обижаться – у него свои дела,  у нее – свои. Предложит что-нибудь стоящее, тогда и будет разговор.

     Я не могу с определенностью утверждать, ощущала ли себя Мария впоследствии цыганкой. Однако Джулу она ждала до конца своих дней.