Остров s

А. Ц. с любовью!
Каменная глыба острова, то вздымалась, то проваливалась. Штормило не сильно, но все равно мутило. Хотелось освободить желудок прямо на палубу, на эту частицу свободного мира и через нее на весь мир, который отторгнул своих прокаженных детей. То, что раньше, до сорока принималось как милость и личное расположение бога, в итоге, теперь, оказалось проказой сатаны. Успех, деньги, женщины - все в прошлом. Близкое прошлое от гадкого настоящего отделяет только время качки, узкая полоска воды между двумя кусками суши. Река Стикс по-сути своей. 
Башни средневековой крепости как головы дракона высматривали новых жертв. Отсюда дороги нет. Гигантский природный саркофаг перемалывал и хоронил всех. Достаток и социальное положение его обитателей было различимо только на кладбище: имелись как братская могила, так и надгробия из белого мрамора. При жизни одни условия были для всех до самой смерти и никаких поблажек ни для кого. Режим есть режим. Режим особо опасной инфекции.
Манулиса морозило, озноб молотил изнутри. То ли снова росла температура, то ли страх вырвался из души, но так и не покинул тело. Не хотелось умирать, по крайней мере так, как решили за него. На баркасе было еще двенадцать узников. Мужчины и женщины разного возраста с глазами переполненными страхом и только один старик с чистым и безразличным ко всему взглядом. Все они были приговорены болезнью к смерти через лепрозорий. Раньше казалось, что колесо фортуны никогда не выпустит его из своего круга. Так хорошо все складывалось, что можно было, наконец, вдоволь нажившись для себя, подумать о семье. Так он объяснял друзьям и многочисленным родственникам свои ближайшие намерения.  Жизнь без семьи не обременяла ответственностью, он чувствовал себя свободным как чайка, или даже как ветер, который мог ворваться в чью то судьбу, навести там легкий беспорядок и снова вылететь на волю. Так шли годы и десятилетия и вдруг пятно на плече, донос в полицию, анализы, диагноз, жандармы и ссылка навсегда. Все изменилось меньше,чем за неделю: планы рухнули, будущее оказалось в прошлом. Впервые обстоятельства стали выше человеческих возможностей. То, что ожидало его нельзя было сравнить с тюрьмой. Там заточение ограниченно сроком, есть надежда и на досрочное освобождение, тем более, что никакого преступления он не совершил. Ошибка в правосудии возможна всегда и исправить ее никогда не поздно.  Закон и суров и гуманен одновременно. Но диагноз - это приговор навсегда. Манулис читал, что  проказу лечат  солями золота, от которых ягодицы нагнаиваются и разваливаются, уродуя пациентов и без болезни. Мало кто переносит и двадцать уколов этого яда, а курс включает восемьсот. То есть впереди ожидает вторая, другая, уже не его жизнь. Мучительная и бессмысленная, без возврата к прежней. Случаев излечения не известно. И зачем? 
Просоленное судно разрывало волны и холодные брызги осыпали всех, отрезвляли от сна счастливых воспоминаний, символизируя второе рождение и повторный приход в этот жестокий мир. Решение он принял еще три дня назад. Трудное, но окончательное. В изоляторе, до отправки на остров, где за тобой наблюдает охрана и свои из числа братьев по несчастью, реализовать его нельзя, а вот на острове можно и нужно. И не стоит с этим затягивать.  В конце концов, жить или не жить - это единственное, последнее неотъемное, данное богом, что нельзя отобрать у человека. Можно забрать жизнь, но нельзя лишить собственного выбора быть или не быть. Он остается всегда, при любых условиях. И он, Манулис, останется человеком до конца, не смалодушничает. И наплевать ему на догмы церкви, в ее бога он больше не верит.
После прибытия на остров, всех вместе - мужчин и женщин, отправили на дезинфекцию. Раздетых до гола окуривали подобно кустарникам, но только парами фенола, от которого слезились глаза и арочные своды зала сливались с людьми, стенами и окнами в единое серое целое.
Это было первое и последнее унижение из новой чужой жизни, которое мог себе позволить Манулис на острове.
Ночь перед последним событием в его жизни, он не спал. К счастью, здесь не было инфекционных бараков, как ему представлялось до отплытия на остров и можно было побыть одному. В силу определенного регламента, каждому прокаженному выделялось отдельное жилище, маленькое, но свое навсегда. Каким бы длинным или коротким это навсегда не было. Маленькая кровать, стол, стул, сундук для вещей и иконка - все убранство его последней комнаты. Можно сказать уже склеп. Он быстро пробежался по страницам собственной памяти, но не стал цепляться ни за одно из ярких событий. Коротко резюмировал прожитое. Оно, на его взгляд, было вполне адекватно достигнутому возрасту, а то, что не завел семью, это и к лучшему. Семьи прокаженных в последние годы существования лепрозория отправляли следом за больными как инфицированных.  Страх общества отторгал всех, кто был и только мог быть опасен. Хотя, имелось и более простое объяснение. Государство даже в кризисные времена выделяло большие деньги на содержание острова и его бюджет напрямую зависил от количества прокаженных. Кому-то все это было еще и выгодно. 
Волны грызли скалы и зловещий скрежет расползался по спящему острову. Море здесь редко было спокойным. Но оно и к лучшему, как раз то, что надо. Он решил прыгать. Во-первых, такой уход он считал мужским поступком, который несет в себе протестный подтекст и не требует никаких письменных пояснений.  Во-вторых, пусть мгновения, но все же полет - это прекрасно, эстетично и относится к числу высоких, а не плотских наслаждений. И в-третьих, если бог все же есть, то он заберет его душу раньше, чем тело соприкаснется с камнями.
Предрассветное дыхание острова влажным коконом опутало Манулиса, снова ударил озноб, а следом за ним холодный липкий пот приклеил рубашку к телу. Все же он был болен. Мужчина с минуту постоял, держась за распахнутую дверь, затем бережно прикрыл ее и направился в гору.  Лучи Солнца  уже пытались разрезать серую ткань уходящей ночи и их нежные розовые краски легли на утес, который теперь стал маяком, зовущим к вершине его последней дороги,  а по-сути и пути. 
Тропинка петляла между камней и кустиков алоэ, но не терялась, а вела все выше и выше. Она, на удивление, была хорошо протоптана. Скорее всего,  по ней шли встречать рассвет, а не бросаться в пропасть. Хотя, болезнь не очень располагает к романтизму, и возможно это был просто кратчайший путь от одного места до другого, который в целях экономии сил или времени использовали местные жители. Он шел решительной походкой, широкими, насколько это возможно, шагами. Длинные руки обхватили мокрое тело, защищая его от ударов холодного ветра. Цель быстро приближалась, страх не путался под ногами. Проснулась первая птица, но не запела, а начала ухать. Ее голос напоминал глухие разряды собственного сердца, которые как теперь казалось, в унисон отмеряли последние удары и вели обратный отсчет перед прыжком. Десять, девять,восемь, пора. Манулис стоял на краю обрыва. Могучие волны поднимали со дна мелкие камушки и с огромной силой бросали их на каменный выступ берега. Эти удары сотрясали утес и дрожью передавались всему телу. Он развернулся лицом к розовому солнцу, оно только карабкалось на небо и пока было ниже него, отпустил себя, развел руки как птица или как Христос на распятии и замер, наслаждаясь последними мгновениями жизни. Сейчас он уходил без злости, он просто улетал. В мир другой, не понятный, возможно не менее сложный, но достойный того, чтобы прожить  там новую жизнь.  Он не трусил, а уходил в неизвестность, что уже поступок и уходил, не жалея свою земную сущность, свое тело и жизнь. Четыре, три, два...
- Только ты, только ты! - женский крик, переходящий в визг как кинжал вонзился в спину. От неожиданности Манулис вздрогнул и оступился. Правая нога, скользнув по утренней росе, потеряла опору. Он упал на спину, ноги оказались над обрывом и своей массой и приданной падением инерцией стали увлекать за собою все тело, уже обессиленное и потерявшее значительную часть своего веса в течение последней недели жизни в борьбе и страхе. Перед самой кромкой утеса ему удалось перевернуться на живот и ухватиться за тонкие корни, торчащие из каменистой почвы. Хватка была уже не сильной и корни оказались всего лишь жидкими корешками. Они нехотя начали сдаваться, разрываясь один за другим. Манулис уже по грудь сдал свои позиции и свисал над пропастью. Крик раздался снова:
- Ты, только ты! 
Сухие, полные отчаяния глаза женщины были теперь в метре от него. Она вцепилась своими изуродованными болезнью пальцами в его руки и не прекращала голосить. Он видел, как от напряжения нездоровая кожа начала лопаться и рубиновые капли брызнули на примятую траву. Стало жутко. Такой конец его никак не устраивал. К тому же проснулась жалость к этой несчастной. Если он сорвется, то она будет страдать под гнетом вины и может даже тут же сведет из-за этого счеты с собственной жизнью. Женщина была явно не в себе. Попутчики на тот свет ему были не нужны. Это не авиакатастрофа, а личный выбор, интимное действо. Его предположения оправдывались.
- Только ты, понял? Только ты!  Я сразу следом, в пропасть!
Из-за равновесия сил сваливание тела в пропасть прекратились. Манулис пошел ва-банк, и, собрав последние силы, забросил ногу на каменистое плато.
- Тяни! - Крикнул он в безумные глаза женщины.
Та, как тигрица, впилась ногтями в ворот его рубашки и с криком зверя рванула, что было сил. Раздался треск, но мужчину буквально забросило на скалу. Теперь он перевернулся на спину и тяжело дышал, солнце уже было на уровне его глаз. Незнакомка положила голову ему на грудь и тихо заскулила как беззащитный щенок у ног своего хозяина.
- Я тебя так ждала, так ждала. Пойдем уже, выслушай меня, а после, если захочешь, прыгай снова.
- Я тебя не знаю. Кто ты?
- Знаешь, не помнишь просто. Пошли.
Она поднялась и пошла вниз, ее воздушный силуэт, очерченный ветром высвечивался солнцем, и был самым прекрасным видением в это утро. Манулис поплелся следом. 
Домик незнакомки ничем внешне не отличался от его собственного, глаза слипались от бессонницы и усталости, и не замечали значимых отличий. Женщина указала на свою кровать и Манулись лег, повинуясь ее жесту. Не хотелось ничего видеть и слушать, хотелось только спать. Хозяйка дома приставила стул к кровати и села рядом.
- Ты ведь Манулис?
- Да, почему спрашиваешь, если знаешь?
- А когда долго ждешь,уже в каждом видишь тебя.
- Давно ждешь?
-Здесь уже два года.
- Не уверен,что достоин твоего ожидания,но спасибо,что дождалась.
- Ты совсем меня не помнишь?
Манулис приподнялся, опираясь на одну руку и щурясь посмотрел ей в лицо. Напряженное, с глубокими впадинами глаз, оно было похоже на череп.
- Нет, не припоминаю. Извини.
- Ты узнаешь свою картину?
В том углу, где у него в жилище висела икона Святого Пантелеймона, у женщины и вправду была его картина, минимум одна из двадцати, копии которых он растиражировал для продажи. Сюжет был прост и романтичен, что всегда хорошо покупается, особенно женщинами. На небольшом полотне в белой рамке белый силуэт девушки стоял на берегу синего моря, которое почти сливалось с чистым синим небом и ждала свою лодку под белым парусом. Солнце располагалось со стороны зрителя и поэтому все прописанное на картине белым почти светилось изнутри. Картина называлась " Полдень. Ожидание."  Изначально он не писал ее для продажи, а просто хотел сказать, что свое, которое ты ждешь, нельзя спутать с чужим, не своим и поэтому необходимо яркое, беспристрастное освещение предмета. Именно поэтому на оригинале было три парусника, а не один как на этой работе. После выставки картина получила много хороших отзывов и он переписал ее в коммерческом варианте для массового потребителя. Живешь не на отзывы, а на деньги.
- Я написал ее лет пять назад. Ты купила ее?
- Нет, это подарок Елены.
- Елены?
- Да, ты подарил ей, а она мне. На обороте есть твоя дарственная надпись  "Любимой Елене"
- Да, я помню.  В моей жизни, как не странно, была только одна Елена и видел я ее последний раз почти полгода назад.
- Она и в моей жизни была всего одна. Мы очень долго были близки. До самой болезни.
- Понятно. Припоминаю, она немного рассказывала мне о вашей любви, совсем немного, пунктиром.
- О ваших отношениях я тоже знала и не ревновала. Она была с тобою ради меня.
- Так долого, почти пять лет? Зачем?
- Я просила. Я расскажу тебе все о нас с тобою.
Мужчина уже не хотел спать, он запрокинул руки за голову и его взгляд застыл на белом полотне потолка. Так он поступал и раньше, когда обдумывал сюжет новой картины и теперь, повинуясь привычке, готов был представить рассказ этой женщины в гармонии красок на холсте.
- Ты появился в моей жизни совсем неожиданно. После короткого неудачного брака мне вообще не нравились никакие мужчины. Знаешь, такое внутреннее отвращение как к манной каше, которой перекормили в детстве на всю жизнь. В ту пору наши отношения с Еленой были еще свежими, три месяца как мы съехались и снимали комнату в домике на окраине города, ближе к морю. Мы практически не разлучались, так как еще и вместе работали в одном агентстве. Но ей иногда надо было встречаться с мужчинами, она без этого никак не могла, я относилась к этому спокойно и даже с иронией, мы обсуждали все ее походы на сторону в деталях и нам было весело.  Так вот, однажды, почти на закате, мы лежали на полотенце возле кромки моря и целовались. В это время суток городской пляж почти пустой как ночью, к тому же был четверг, предпоследний день рабочей недели. И вдруг, шум волн заглушил рокот твоего мотоцикла. В красных лучах заходящего солнца ты явился огненным всадником, принцем на коне. Соленый ветер играл твоими длинными волосами. Ты сказал, что к тебе пришло вдохновение и ему срочно нужна девушка, которую давно дожидается твоя картина. " Любая из вас станет богиней на моем полотне!" - С этими словами ты протянул руку. В твоем голосе было столько солнца, моря и жизни, что я сразу тебя полюбила. Не знаю как это объяснить, но некоторые вещи не требуют объяснений. Они существуют сами по себе без доказательств. Живут своей жизнью. Мой дорогой, я хотела встать, но откровение, которым мне явилась  любовь с первого взгляда, ввело меня в оцепенение. То, что я раньше читала только в книгах, и считала чистой воды вымыслом, вдруг произошло и со мной. Я, которая дала зарок, никогда не иметь отношений с мужчинами, полюбила тебя. Пока происходило осознание неотвратимого, Елена запрыгнула на твоего железного коня в еще мокром купальнике, и вы умчались в неизвестность. Она даже не взяла ничего из своих вещей. В ту ночь я не спала. Под утро ты вернул ее  мне в том же виде,что и забрал.  Вы шептались у входа, а я плакала от радости, что настоящая любовь теперь есть и в моей жизни. Мои слезы глубоко тронули Елену, она подумала, что я переживала за нее всю ночь. У нее все не просто было в семье и материнской любви не доставало ей в детстве. Как бы то ни было, но после этой ночи наши отношения обрели новое качество. Мы стали не только  близкими подругами, но и близкими людьми. С твоим явлением огромное счастье пришло в нашу личную жизнь. Как я могла теперь признаться ей в любви к тебе? Как могла искать встречи с тобою, зная, что Елена ни с кем из мужчин кроме тебя больше не встречается. Не подумай, она не любила тебя, просто нуждалась. Мы теперь обсуждали только ваши встречи. Тебе может это показаться смешным, но иногда даже разыгрывали кое-что и из твоего репертуара. Я могла на час стать тобою, но несомненно лучше быть тобой получалось у Елены, она до смешного точно копировала твои победы над ее страстью и мне было хорошо с твоей постельной копией. Хотя моя подруга и говорила,что твой образ в моем исполнении лучше тебя самого. В какое то время мне даже показалось, что чувства к тебе угасли и, в принципе, хорошо и без тебя вдвоем с Еленой. Но однажды все изменилось, рассказы о тебе прекратились и твое место в нашей постели заняли другие мужчины. Тогда я призналась ей во всем. Этого не стоило делать. Я жалею. Был воскресный вечер, мы обнявшись лежали под простыней, от частых ласк всегда жарко, и пытались заснуть. Вставать приходилось рано, работа была не близко, на другой стороне города. Я обняла голую Елену сзади, повторяя ее силуэт и насколько это возможно нежно, чтобы не ранить, касаясь поцелуями ее шеи, сказала, что не могу больше без тебя жить. Пружина распрямилась. Стальная, холодная от ледяного пота. Она стояла посреди комнаты и даже в темноте ненависть ее глаз ослепляла меня. " Не можешь без него жить, а без меня сможешь?" Она рванулась на кухню, схватила бутылочку со снотворными таблетками, которые мы купили накануне, чтобы по-раньше засыпать, опрокинула ее содержимое себе в рот и тут же в несколько глотков запила это ядовитое содержимое вином, прямо из бутылки. Я была парализована от неожиданности и страха, мне казалось все это ужасным сном. Елена, не дожидаясь, пока я приду в чувства, рванулась в ванну и заперлась изнутри. Только ее глухие прощальные рыдания вывели меня из оцепенения. Я бросилась  на колени и стуча в запертую дверь стала молить о прощении. Я отрекалась от тебя, и от кого бы то нибыло навсегда ради любви к Елене. И это помогло. До утра мы мыли ее желудок морской водой из импровизированного аквариума - десятилитровой бутыли с маленькой семейкой полосатых рыбешек, которых мы завели в день нашего переезда в этот дом. Рыбки сдохли, ванна была заблевана, но Елена осталась жива. К пяти утра я обмыла ее в тазу на кухне, одела, расчесала и уложила немного поспать. В семь, как обычно, мы вышли из дома.
Дорогой, ты не понимаешь, что значит сохранить жизнь человеку. Это все равно, что родить его заново. Она стала мне как дочь. Я научилась ловить в ее взгляде любой каприз, укор или просьбу. Всегда ей улыбалась открыто и  по-матерински тепло. Хотя и была на три года младше. Поздно воспитывать детей, которые не хотят жить. Их остается только любить. На какое то время после того страшного события наши отношения под простыней стали другими. Палитра наслаждений была очищена слезами и теперь сызнова первые нежные краски касались ее холодной глади. Все, что мы могли позволить себе в то непростое время, так это обнявшись лежать до утра, вдыхая общий воздух и пропитываясь ароматом друг друга. Затем, чуть позже, Елена научилась по-детски, совсем как младенец, покусывать мои соски и это оказалось верхом наслаждения. Я в благодарность целовала ее в волосы, щечки, носик. Прошли недели, ее губки и руки стали искать не только мою грудь,но и все-все-все остальное и я вновь почувствовала себя женщиной, отвечая на ее взрослые ласки полной взаимностью. Рана затянулась, мы опять стали подругами. Ты, казалось, исчез навсегда, да и Елена прекратила встречи с мужчинами. Идилия продолжалась два года. Мы даже завели снова рыбок, таких же полосатых как и те. Все стало вточь как до тебя.  И вдруг, снова ты. Совершенно нелепая встреча. В магазине, после работы, где мы отложили купальник для Елены до дня зарплаты. Я сразу поехала домой,чтобы приготовить нам ужин, а она вернулась только под утро. Ты, мой любимый, должен помнить тот день. Это снова был четверг. Я почему-то сразу поняла,что она с тобой, что ты - наша судьба и поэтому от тебя никак не уйти. Я не стала ее дожидаться, а спокойно как ребенок заснула. Почувствовав на рассвете объятия и дым твоего табака, который предательски запутался в ее волосах, я открыто, без укора, посмотрела в  усталые, счастливые и виноватые глаза Елены. Она грустно улыбнулась, это была улыбка побежденного, и тихо спросила: "Что я могу сделать для тебя, единственная?"  "Быть с ним. Ради меня и для меня."  Ответила я. Елена приняла мои условия. Любимый, ты ведь помнишь, что было дальше? Это был год безумства, хотя ты мог и ничего не заметить. Ничего, выходящего за рамки привычного для тебя. Все это время, раз в неделю, вы с Еленой встречались у нас. Каждую субботу с трех до шести твой мотоцикл находил пристанище у нашего дома. Угадаешь, где была я? Рядом. Помнишь, кладовку возле кровати, которую от комнаты отделяли синие шторы? Душное помещение метр на метр, за плотной тканью, на три часа становилось моей обителью. Часы вашего блаженства не вызывали зависти, я была с вами, я была с тобой. Как только захлопывалась входная дверь, я  ныряла в просоленные волны постели. Белье и вправду становилось влажным от ваших, измученных ласками тел. Запах любимого и возлюбленной двойным ударом вводил меня в нокаут и горящее  тело  от малейших прикосновений начинало колотиться  подобно агонирующему зверю, и долго извергало из себя животные стоны, пока не наступала полная разрядка страсти, и обессиленная я засыпала, уткнувшись носом в пушистый лобок Елены. Подумай только, разве может кто-то занять твое место в моей жизни, когда я насквозь пропитана твоими желаниями? Все мои фантазии и грезы только для тебя. Но дело не в грезах. Теперь я хочу говорить о главном. Ты уже взрослый человек и много, что знаешь о женщинах. Они коварны, безумны, эгоистичны, но любая из них, даже последняя дрянь, хочет стать матерью. Думаешь, я сошла с ума? Нет, милый. Я тоже хочу ребенка. Это вполне ответственное желание. Дети, рожденные от больных - здоровы! Представь, как милостив господь, надо только ему молиться.  Их, в большинстве своем, усыновляют родственники или бездетные семьи на материке. Для больных же  и тех, кто не обрел новую семью, на острове есть даже школа. А в местной церкви не только идут сплошной чередой отпевания, но, иногда, и венчания. Я всегда, сколько тебя помню, мечтала родить сына - такого же мужественного и красивого как ты, любимый. Я никогда не хотела это делать здесь, но и на этом острове не откажусь от своего желания. Когда  Елена провожала меня на остров, она сказала странные, но понятные теперь слова “Жди Манулиса, в этом или другом мире, но вы обязательно встретитесь. Жди, это обещаю я, та которая  не дала быть тебе любимой им.” Потом, спустя год, она писала, что тоже заболела и уехала в Афины. То ли лечиться, то ли заключать союз с богами.
Манулис встал с кровати, крупные капли пота покрыли его бледный лоб. 
- Выходит, Елена уже минимум год как больна. Она знала это и встречалась со мною? Она специально заразила меня, чтобы выполнить обещание данное тебе.
- Я не просила об этом! Ты веришь мне? Я просто тебя любила, сильно любила и все.
- Иногда, достаточно и любви, чтобы сломать жизнь человеку.
- Я не виновата в твоей болезни!
- Успокойся, я тебя не виню. И Елену не виню - она ведь тоже любила. Из-за любви даже убивают, а не только заражают, хотя в нашем случае одно равносильно другому. Но любовь оправдывает всех.
- Любимый, я лишь виновата в том перед тобою, что каждый день тебя ждала как девушка на этом рисунке. Всматривалась в лица, жесты и движения осужденных  Я повесила твою картину на место иконы, это что-то да значит для тебя? 
- Для человека, который принял решение, мало что уже значит. Я могу сказать лишь спасибо, твоя верность собственным чувствам достойна уважения. 
- Я понимаю, что ты меня не любишь, но я и не прошу любви у тебя - это не в твоих силах. Любовь дает лишь бог. Я прошу ребенка. Это последнее мое желание в этой жизни, а другой, возможно, у меня уже и не будет.
- Хорошо, я не против. В конце концов, у меня много состоятельных родственников и они искренно любили меня. Я напишу им письмо и они усыновят моего ребенка. Извини, нашего.
- Дорогой мой, я так благодарна тебе за твою доброту! Но позволь попросить еще об одном? Наш сын не может родиться внебрачным. Это ярмо на всю жизнь.  Мы можем обвенчаться?
- Я не могу делать то, во что не верю. Церковь со своим абсолютным правом на истину для меня пустой звук. Меня тошнит от копоти свечей. Даже если бы я продолжал верить во всю эту хрень, зачем мне обрекать себя на вечную жизнь с человеком которого я не люблю и не известно успею ли полюбить? Я могу уважать, сочувствовать, но любовь это совсем другое. Тебе ли не знать?
-Я согласна с каждым твоим словом. Нет так нет, если, вдруг, полюбишь, тогда и обвенчаемся. Это никогда не поздно. Двери храма, как и сердце бога, открыты для людей всегда.
- Не надо проповедовать. Я себя чувствую уже неважно и у меня не так много времени на все это. Извини, но чудо, которое ты ждешь, может произойти не в любой день. Когда ты будешь готова?
- Именно сегодня оно и возможно, второе за это утро. Первое - наша встреча.
- Первое - лишь отсрочка от смерти, а не чудо.  Не будем терять время.
Манулис обхватил себя руками, чтобы унять волну озноба, которая вновь пробежалась по телу. Снял рубашку и насухо вытер ей холодный пот.
Он был еще красив. Мышцы просвечивали тонкую кожу, притягивая своей силой как и раньше слабое, требующее защиты женское тело. Он обнял женщину через грубую ткань серого платья и поцеловал в сухие как песок губы.
- Дорогой, можно я не буду раздеваться вся? Холодно все еще как-то.
- Конечно. Это ни к чему.
Женщина легла на кровать и высоко задрала подол платья, прикрыв им вместе с ладонями лицо. Возможно она уже стеснялась своего тела, а может быть и не хотела смущать мужчину, который не любит ее.
Через полчаса он все еще тяжело дышал. Липкий пот, сочился словно смола из раненного дерева. Тяжело было и ей: сухая кожа стала горячей и пурпурная корочка покрыла ее щеки.
- Я все же разденусь, дорогой, извини. Трудно дышать, вся горю.
Манулис как завороженный смотрел на ее живот, грудь, ягодицы, лоно. Потом полным волнения, не скрывая дрожи в голосе, спросил:
- Извини, я даже не спросил как зовут ту, с кем, возможно, я должен буду венчаться.
Потухшие от усталости глаза незнакомки вдруг сверкнули озорным девичьим блеском, угольками маленького женского счастья. Она улыбнулась счастливой улыбкой и приблизившись почти вплотную к уху Манулиса, так, что теперь ее торчащие сосочки касались его груди, прошептала:
- Агата.
Дрожь снова пробежала по телу мужчины, его лицо окаменело, но это было лишь секундное замешательство. В следующее мгновение его согнутые в локтях руки распрямились и с невероятной силой отбросили легкое тело женщины к стене, та ударилась об нее головой и  плашмя рухнула на кровать. Глаза полные ужаса, страха и непонимания застыли на ее бледном лице. Не теряя ни секунды, силы могли покинуть мужчину в любой момент, он оторвал от пола табуретку и ее массивной ножкой как перекладиной придавил горло своей жертвы. Женщина  захрипела, ее руки и ноги совершили хаотичные движения, но сил уже в них не было, ее сопротивление не принесло бы результата. Почувствовав полный контроль над ситуацией, Манулис ослабил хватку на горле Агаты. Дыхание сбилось окончательно, выступили слезы, но голос был тверд:
- Тварь, я не изменю своего решения, ты будешь мертва. Но перед тем как это произойдет, я буду гуманен, я дам тебе последнее слово. А пока слушай меня. - Мужчина сделал несколько глубоких вдохов и голос его зазвучал спокойно и сильно. 
- Здесь нет суда и полиции, это бессмысленно. Болезнь сама приговаривает и приводит приговор в исполнение. Она не имеет жалости. Но ты понесешь заслуженное наказание. Есть всего три факта, которые не дают мне возможность сохранить тебе жизнь. Каждый в отдельности не значит ничего, но все вместе они чудовищны. 
Теперь женщина могла свободно дышать, взгляд ее стал осмысленным, но она молчала. Манулис продолжал:
- Во-первых, ту несчастную за кого ты себя выдавала, звали Кирияки. Елена лишь однажды назвала ее имя, но я его запомнил навсегда. Просто так зовут и мою сестру. Во-вторых, у Кирияки так же как и у Елены татуировка в виде пяти лепестков вокруг правого соска. Эта яркая особенность появилась у моей любовницы не сразу, только через два года наших отношений. Это был их ритуал любви и верности друг другу, она так гордилась этим! И, наконец, последнее - самое страшное. Кирияки тебе так или иначе много рассказала о себе, мне и Елене, в деталях, очень правдоподобно, в это трудно, практически невозможно не поверить. Но, она умышленно умолчала о двойном цветке, она знала, что я о нем знаю. Об этом мне рассказала Елена в их комнате, и Кирияки не могла не слышать ее рассказ, наблюдая за нами из-за ширмы. Она знала, что ты будешь выдавать себя за нее и тот  способ, коим ты выведала ее тайну был ужасен. Несчастная через тебя - своего палача, обратилась ко мне, своему любимому о возмездии. И я его совершу. Я дарю тебе последнее слово, говори! Исповедуйся, легче будет умирать.
- Неужели, ты убьешь меня и свое крохотное существо, которое сейчас зарождается во мне? Которое так и не станет твоим сыном? Зачем тебе это? Кирияки не вернуть, я два дня не давала ей пить, чтобы за капли воды она мне выдала все подробности о тебе, после я ее задушила подушкой и стала ждать тебя. Не спрашивай, не перебивай, хотел знать правду - слушай.
От напряжения по рукам пробежала дрожь, он почувствовал как они слабеют, опустил табуретку на пол и сел возле Агаты. Усмешка пробежала по все еще бледному лицу женщины, но она даже не пошевельнулась, а продолжала свой рассказ:
- Я заразилась лепрой в тюрьме, где сидела за убийство мужа. Он был злой, пьющий и деспотичный. Детей нам бог не дал. Он узнал о моей связи с другим мужчиной и стал меня бить плетью в сарае как скотину. Я изловчилась и всадила в него вилы. Затем убежала к любовнику, все ему рассказала. Никогда не видела столько страха в глазах. Он меня и сдал полиции, тварь. Так, вот, из тюрьмы меня перевели сюда. Тут я и встретила Кирияки, она была уже совсем слаба.  Лечение не давало ей сил. Она не знала о моем прошлом и сдружилась со мной. Я была на хорошем счету в церкви, посещала все службы, много говорила с отцом Антониусом и исповедовалась ему. Я взяла на себя труд по уходу за Кирияки, она уже не вставала и только любовь к тебе удерживала ее на этом свете. Она ждала и подробно, каждый день, описывала мне твой портрет, чтобы я  непременно привела тебя к ней. Большего ей нужно не было. Но когда я сказала, что по одним ее рассказам уже полюбила Манулиса и буду ждать его и для себя, чтобы родить от него ребенка, надо было видеть глаза полные ревности и ненависти этой умирающей женщины. Несмотря на мою болезнь, ты не поверишь, инстинкт материнства чрезвычайно силен. Может он специально обостряется, чтобы сохранить жизнь женщине хоть на время, заставить ее организм бороться с болезнью самостоятельно? Не знаю, но это факт. В любви каждый за себя, а уж в материнстве тем более. Мне нужно было расположить тебя к себе еще и потому, что вновь прибывшие на остров еще, как правило, больны не так сильно и есть шанс прожить какое то время более-менее счастливой жизнью. Да, и при беременности хочется ощущать поддержку мужчины. Мне нужна была красивая история для тебя как раз такая, какую хранила в деталях несчастная и уже ни на что не годная Кирияки. Ты пришел слишком поздно, хоть на год раньше и вы дожили бы ее жизнь в радости и согласии, возможно даже родили бы и ребеночка. Хотя, навряд ли, болезнь лупила ее жестоко, наотмашь, тело ее было изуродованно, легкие почти все выкашлены. Такая сухая старуха, выжившая из ума, татуировка о которой ты говоришь, была выжранна проказой вместе с грудью. Ты смеешься, к ней я должна была тебя привести? Мне с огромным трудом, лишая ее воды, есть она уже и не просила, удалось вытянуть хоть какие подробности о тебе. И когда я поняла, что большего она уже не даст, то напоила перед смертью и оборвала ее страдания. Да, я преступница, я это признаю. Но и ты признай, что она своими страданиями дала, в итоге, тебе возможность стать отцом. Оставить в этом мире после себя новую жизнь, разбиться о камни, но все равно жить в своем сыне. Пойми, все это жестоко, но все это во имя жизни. Лепрозорий -это война. На войне свои правила. Я закончила. Мне не в чем оправдываться. Можешь проломить мне череп табуреткой на которой сидишь, я не буду защищаться. Мне не нужен твой ребенок больше, чем тебе, а ждать другого мужчину у меня просто уже нет времени, да, и не хочется рожать от любого, хоть от кого… Я готова. Казни.
Через пять минут Манулис вышел из дома, аккуратно прикрыл дверь и снова начал восхождение. Природа острова ожила, птичий хор переплетался с голосами цикад, нежный  масличный аромат наполнил стоячий воздух, ветра не было, на море стоял странный штиль и его зеркало не искажало лик  солнца. Больше не колотило, мужчина был спокоен, уверен в себе, но слаб.  Ближе к полудню потребовалось больше времени, чтобы добраться до  своей утренней вершины, но он это сделал. Теперь взору открывалась таже перспектива, что и на его картине: синь неба сливалась со своим отражением на глади воды, но лодки не было и он никого  не ждал.