И будет мир

   Человек шёл по Тоттенхем Корт Роуд. Туман. Предутренняя полутьма. Высокие дома, широкие тротуары, редкие деревья на них. Всё было слишком знакомо. Всё-таки слишком. Холод раннего утра не заставлял дрожать, не проникал внутрь, не пробирал до костей. Это был чистый холод, правильный. Холод жизни, холод, в котором рождается мир. И холод, в котором мир умрёт перед началом нового обжигающего хаоса. Из-за тумана было трудно дышать. Он касался асфальта, а тот как будто впускал его в себя, покрываясь сухими, невидимыми каплями — они бежали по нему, катились дальше, на другие дороги и площади, они жили отдельно от всего, они неслышно и непрестанно захватывали землю, покрывали её живым, пористым ковром, и каждая эта капля дрожала и меняла форму, они соединялись и разделялись, содрогались и разбегались перед приближающимися шагами, прячась, но оставаясь рядом, хотя смерть им предстояла иная — они растворятся в тумане и испарятся с ним, только лишь встанет солнце, лишь настанет, наконец, утро. Силуэты деревьев плавно выплывали и так же плавно скрывались позади, за спиной, умирая, тоже умирая, может быть навсегда, а может быть, чтобы воскреснуть, как только чей-нибудь взгляд коснётся их… но это будет потом.  Они живы сейчас. Живы, как замершие люди, кожа которых обратилась в шершавый камень. Там, внутри, жизнь текла в них так же, как горела в человеке, идущем мимо них. Смотрящего на них. Чувствующего их. Живущего в них и ими, как они жили им и в нём. Чуть слышное, приглушаемое эхо его шагов разносилось по улице. Деревья прислушивались к нему, капли прислушивались к нему, казалось, мир прислушивался к нему, стараясь понять его, мир понимал. И ждал чего-то.
 
   А человеку было дышать труднее, чем казалось. Быть может, он не знал, куда шёл. Так бы можно было сказать по его походке. И знал. Так бы можно было сказать по его глазам. Но глаз его не было видно в этом тумане. Витрины на первых этажах домов казались пустыми. Двери магазинов заперты. Сейчас он шёл по улице один, сейчас он был один, сколько-то ещё он должен был быть один. Должен был дышать туманом, оживлять деревья, смотреть украдкой по сторонам, но не из страха — чувствуя себя дома. И давая дому своему жить. Человек растворялся, становился здесь властью. Не властью-силой, а той, незримой. Вездесущей. Не давящей ни на тебя, ни на мир, ни на тех других, о которых сейчас не напоминали даже пустые скамейки. Пусть его была только улица. Пусть его был бы весь город. Пусть его был бы весь мир. Шаг за шагом, он шёл, дальше, и ближе, дальше от чего-то, ближе к чему-то. Чуть задрожал воздух, как будто бы налетел ветер. Он сделал ещё шаг. И ещё шаг. И ещё. Мир оставался неизменным. Неизменным, ближе он был или дальше, шёл ли, стоял ли. Ведь это был его мир. Его власть. Пока его власть. Его душа. Но чья бы власть ни была, его душа.
 
   Он остановился. Немного постоял, вдохнув полной грудью неподвижный воздух. Может раздумывая, пойти ли дальше. Остаться ли здесь. Размышляя, будет ли «там» этим «здесь», или может вдруг мир разрушится, упадёт в нём на колени, и он сам упадёт на колени и не сможет больше дышать.
Оксфорд-стрит, должно быть, начиналась в сотне шагов. Небольшой перекрёсток, ларьки на чуть расширяющемся к концу улицы тротуаре. Человек поднял голову, посмотрел на небо, невидимое, но бывшее, бывшее там, за туманом, и таким д;лжно ему было быть сейчас, в мире, который был сейчас, во всём, что было сейчас. Ветер. Ветер, рассвет, может – не рассвет, осознание, и мир был разрезан, единожды, дважды, трижды, четырежды, на миллионы миров, живущих и умирающих мгновенно, голос, звон, а сознания уже не было, жизни уже не было, ничего важного и неважного.
   — Айзек?..
И было время, и был мир, и был холод, но пришла смерть.