Поездка на фронт. Глава 14

                Глава четырнадцатая
                Баронесса

     В начале лета 1914 года будущий полковник столкнулся один на один с Платошей у дворца Радзивиллов случайно. Валентин испытал чувство неловкости: она была виновницей трагедии в их семье. Ей исполнилось тогда 24 года, ему – 17, отец был старше своей роковой пассии ровно на двадцать лет. Платоша предложила юноше-гимназисту прогуляться вдоль ограды вокруг знаменитого архитектурного комплекса. Он сейчас не помнил ничего из тогда произнесенных пустяков, развеявших взаимное недоверие. Зато история о старике Радзивилле, рассказанная Платоше престарелой внучкой князя, врезалась в память.

     Знаменитый магнат (кажется, Михаил) некогда служил у пламенного революционера Тадеуша Костюшки. Тот в одном из сражений за независимость в 1794 году был ранен и попал в плен. Довезли его до Сибири или нет, однако два года спустя эксцентричный Павел Первый освободил Костюшку и посоветовал отправиться ему в Швейцарию. «Зачем, ваше величество?» – полюбопытствовал герой.– «Там революций не бывает»,– будто бы ответил Павел и будто бы незадолго до смерти мятежный генерал и бывший адъютант самого Джорджа Вашингтона разочаровался в борьбе за свободу, которая плодит проходимцев.   
     Князь Радзивилл вроде бы тоже с годами остепенился, да и обстановка не позволяла мечтать о польской самостоятельности. От тоски и скуки в середине прошлого века принялся он писать трактат – ни мало, ни много против Бога. Основная идея заключалась в том, что вера лишена смысла, поскольку никакого Управляющего нет, а все, происходящее во Вселенной, совершается само собой. В те времена подобное умозаключение пребывало в моде и могло добавить популярности прогрессивному государственному деятелю, о котором стали подзабывать.
     В перерывах между писанием трактата Радзивилл делал моцион по парку, окружавшему дворец. Центр Варшавы в те времена еще сюда не переместился. И вот однажды, когда  многостраничный труд подходил к концу, старик увидел возле главной аллеи женщину, собиравшую хворост.
     – Кто велел пускать?– раздражился князь.
     – Никого мы сюда не пускали и никого не видели,– ответствовала прислуга.   
     – Что ты тут делаешь?– обратился он к женщине.
     – Ваша  светлость,  я оказалась здесь ненароком, я заблудилась, собирая хворост. Мне нужно обогреть домишко, в котором мерзнут дети. Я вдова, ваша светлость.
     Растроганный князь отдал женщине кошелек, набитый золотом.
     Через несколько дней в кабинете магната появился мужчина, бесцеремонно нарушивший покой писателя. И опять ни дворецкий, ни придверники ничего не заметили.
     – Кто ты и что тебе нужно?– гневно спросил князь.
     – Я муж той женщины, которую  ты  одарил весьма щедро. Я пришел Оттуда, чтобы отблагодарить тебя.
     – Чем ты можешь отблагодарить меня?–  сильно засомневался Радзивилл.
     – Я  могу  с  полной определенностью засвидетельствовать тебе, что Бог есть!
     После этого загадочного разговора князь сжег рукопись трактата в камине. И сам обо всем поведал любимой внучке…

     Валентин Александрович в конце той весны закончил седьмой предпоследний класс Первой варшавской мужской гимназии. И вскоре папаша Александр Николаевич – человек порывистый, с большим воображением, чувствительный и богатый – при жене Анне Митрофановне и детях сделал чудовищное разрушительное признание, что влюбился в молодую женщину со странным, но все же православным именем Платонида.
     К ужасу несчастной семьи оказалось, что постыдные любовники встречаются уже четыре года. Она якобы была художницей и родилась в Варшаве – четвертой столице Российской империи после Москвы, Петрограда (его стали так называть еще до начала Первой германской войны) и Киева. Мучительное объяснение кончилось решительным разрывом.
     Через месяц (столько потребовали сборы) Анна Митрофановна с дочерьми Аглаей и Ангелиной, младшим сыном Аристоклием уехала к родителям в Вологду (все они о Платошке-разлучнице говорили скверно). Валентин Александрович покинул дом отца на Новы Свят позднее (в первые месяцы войны) и о его новой спутнице жизни никаких дурных заявлений не делал.
     С той встречи у ограды дворца Радзивиллов о Платоше у него сложилось твердое и упорное мнение как о настоящей молодой леди. И сколько бы в отдельные минуты ему ни был неприятен отец, это никак не относилось к его возлюбленной – благородной, умной, временами очаровательной особе. Ненавидеть разлучницу будущий полковник никак не мог. Возможно, он влюбился в нее, сам того не признавая.

     В десять утра 22 июня 1941 года, выйдя из кондитерской Бликле, Сидонин очутился у некогда знакомого трехэтажного особняка. Правильнее было бы сказать, что он состоял из цоколя, выложенного изразцовым кирпичом, бельэтажа и подобия мансарды.
     У подъезда слева от парадных дверей полковник увидел две позолоченные таблички. На верхней имелась надпись по-немецки «Баронесса Ида фон Вурц», на нижней – «Карл Функ» без пояснений. Второе имя ему ни о чем не говорило.
     В состоянии некоторой растерянности он нажал на звонок. Первый этаж занимала прислуга. Дверь открыл пожилой швейцар или привратник, одетый в салатовую униформу с поблекшей золотой тесьмой.
     – Вы к кому?– спросил он хмуро.
     – Видимо, к тому, кто жил здесь примерно четверть века назад,– сказал Валентин Александрович.
     – Вы имеете в виду баронессу Иду?
     Разговаривали по-польски.
     – Пожалуй. Передайте ей, что моя фамилия Сидонин. Если она меня помнит, то согласится принять.
     Фамилия «Сидонин» звучала вполне интернационально, и никому ни тут, ни в Берлине сразу бы в голову не пришло, что она принадлежит русскому полковнику.   
     Через пару минут слуга вернулся и распахнул дверь.
     – Проходите. Баронесса занимает бельэтаж и ждет вас сейчас в гостиной.

     Он поднялся по парадной лестнице. В просторном помещении спиной к нему в воздушном платье кофейного цвета за роялем сидела Платоша. Золотисто-рыжие волосы были собраны у нее на макушке замысловатым венчиком, темно-рыжий завиток спускался на бледную шею. Она обернулась и оказалась абсолютно узнаваемой. Только черты лица стали немного крупнее.
     – Валентин  Александрович, откуда  вы? Бежали?.. Я даже и не пойму, как вас встречать.
     Говорила она по-русски с едва заметным акцентом.
     – Нет, Платоша, я отнюдь не бежал. Я был официально послан в Варшаву. Трудно сказать – зачем. Я чувствую себя свалившимся с Луны. Я заглянул, как и раньше, на почту у «Заходни», там была записка от мамы. Сомнительно, правда, что от нее.
     – Я ей последний раз писала при трагических обстоятельствах в 20-м году и ответа не получила,– сообщила она.
     Створки балконных дверей, выходивших во внутренний двор, были распахнуты. Прозрачные серебристые занавески дрожали, как крылья стрекоз. Движение воздуха создавалось и за счет открытых каминных задвижек.
     Большая гостиная была перегружена венской узорчатой и изогнутой мебелью. Создавалось впечатление, что хозяйку потеснили.
     Она поднялась навстречу почти такая же пленительная, как и в прежние годы, смотрела на него огромными темными глазами и загадочно улыбалась.
     – Почему сюда вселили какого-то Функа?– поинтересовался он.
     – Дядя этого Карла (я его зову просто Чарли, и он не обижается), его дядя Вальтер – большая шишка в Берлине. Заведует, честное слово, Рейхсбанком. 
     – А  я подумал: какой-то богатый еврей,– сказал полковник, все еще испытывая некое неясное волнение.
     – Таких  слов  в  нашем нынешнем царстве не существует. А если вы попали в точку, то наступили нечаянно на очень важный государственный секрет.
     – Как  же  вас  не подняли наверх?– Валентин Александрович указал глазами на третий этаж.
     – Наверняка  бы  оказалась  ближе к небу,– кокетливо вздохнула баронесса,– если бы не знакомство с одним человеком, а возможно, даже и не человеком.
     – С каким?
     – С  Адольфом  Гитлером,–  запросто  ответила  баронесса Ида.– Он покровительствует тем, кто когда-либо учился в Венской академии художеств. А я с ним, удивительно подумать, поступала в одном сезоне. Это было в 1908 году.
     – Разве туда берут женщин?
     Платоша распорядилась, позвонив в колокольчик, подать чаю, и они присели за чайный стол у одного из окон, выходящих на балкон.
     – Да,  конечно.  Даже в России стали принимать женщин в некоторые высшие учебные заведения после триумфа Софьи Ковалевской. Потом, я в некотором роде баронесса,– усмехнулась она.– Я сейчас переписываюсь с Лизой Чернявской, которая родом из Ферганы и была ученицей Корина. Она до сих пор посещает классы в академии – не успела уехать из Вены…
     – А вы знаете Корина?
     – Павла  Дмитриевича?  Бог  ты  мой,  мы с ним вместе хоронили патриарха Тихона в апреле 1925 года в Донском монастыре, и он собирался писать большое полотно об этом событии. Он, кстати, недалеко от вас живет.
     – Неужели?– засомневался полковник.
     – У  него  мастерская,  выставочный зал  и флигель, окруженные садом, на Малой Пироговской.
     – Я в этом районе живу, то есть жил, всего несколько месяцев и мало что  успел посмотреть. Мне известно, что Корин оформлял внутренний вестибюль станции  метро «Комсомольская», и ему дали Сталинскую премию.
     – Про  премию  я  ничего  не  слышала. Он же иконописец и из семьи иконописцев. Какой странный мир окружает нас, Валя…
     – Почему вас зовут теперь Ида, ваша милость?– задал он вопрос с горьковато-ироническим подтекстом.
     – Я  вынуждена  носить подлинное имя, а не папино прозвище,– на ее глаза набежали слезы.– Ида фон Вурц – отвыкла, начинаю привыкать.
     – Остзейская баронесса?
     – Пятая вода на киселе,– усмехнулась она.– Думаю, там что-то от киселя осталось, мой милый. Во времена новой аристократии ко всяким тонкостям относятся проще. Но не это главное. Сейчас главное, что я некогда училась в Вене живописи, в Академии изобразительных искусств, куда не пустили этого человека или не человека, ну, в общем, бывшего ефрейтора. Ба! Может, тебя прислали убить Гитлера, дружочек? Я с ним беседовала минут пять в 39-м году. Речь идет о частной беседе, ты понимаешь – не тот статус. Но это оказалось немаловажным: мне пошли на ряд послаблений, у меня спецномер на машине, мой приятель Функ – на чердаке. И ряд других привилегий, которые кое-что значат в переменчивом мире. Но реальными возможностями для осуществления такого грандиозного плана я, увы, не располагаю.
     – Не  беспокойся,–  полковник  тоже  перешел,  как и в юности, на «ты».– Я уверен, что не за тем сюда приехал…
     Валентин Александрович поднялся и машинально направился к балконной двери. Баронесса остановила его:
     – Не  выходи,  там  ничего  нет.  Все,  что  было,  рухнуло  вниз от ударной волны.
     – Зачем дверь открыта?
     – Это  такая  игра,–  пояснила  Платоша,– на выдержку. Чтобы не забыть. В пятой главе «Книги Судей» сказано: избрали новых богов, оттого война у ворот. Уже и за воротами! Как же мы ослепли, не видим, что за балконными дверями. Все так ясно, ясно – и какие доказательства еще нужны? И какие еще безумные вопросы – зачем? Но у  каждого своя миссия, каждый выучивает свой урок, каждый должен заниматься своим делом, отложив все другие.
     – Ты по-прежнему набожна?
     – Без Бога нечем жить...
     Возникла пауза. Сейчас обсуждать эту тему было неуместно. Она самым обычным тоном спросила:
     – Откуда ты?
     – Из Бреста.
     Вошла бледная высокая девушка-прислуга (тоже, кстати, рыжая, но с медным оттенком). У нее был в руках поднос с чаем.
     – Ты не голоден?
     – Нет, я совсем недавно перекусил.
     – Спасибо, Агнесса.
     Девушка расставила на столе блюдца, чашки, чайник, сахарницу, розетку с ломтиками лимона и молча удалилась.
     – Значит,  мы  были  соседи,–  продолжала разговор баронесса за чаем.– Менее двухсот миль разделяло нас.
     – Я  приехал  в  Брест  всего лишь вчера. Из Москвы,– признался полковник.
     – С особо важным заданием?
     – Трудно понять. Честное слово.
     – Тогда  расскажи,  что  тебе  известно, если, конечно, у тебя есть такое желание.
     – Я поэтому и здесь. Мне больше некуда было идти… В Москве я получил приказ немедленно отправиться в Брест и в присутствии военного начальства вскрыть секретный конверт. Там были написаны дата и место: 25 июня, Варшава. Это сущая правда, ваша милость.
     – Значит, речь не о Гитлере,– задумчиво произнесла баронесса.
     – Такие  глупости  даже  не могут быть приняты к рассмотрению,– подтвердил полковник.
     – Дело в твоем отце,– неожиданно предположила она.
     – Он умер 20 лет назад.
     – Что же в письмеце матери? Дай поглядеть.
     – Я,  хоть  и  не шпион,  на  всякий случай его сжег,– смутился Валентин Александрович.
     – Правильно,–  согласилась  баронесса.– Что  же  пишет  Анна Митрофановна? Мы с ней не могли стать настоящими врагами, ибо никогда не встречались друг с другом. Я до последней минуты не знала о ее существовании, а она о моем. Он для меня был вдовцом, а для нее легкомысленным человеком. Обе мы заблуждались. Возможно, я виновата лишь в том, что скрыла от нее, как умер Александр Николаевич.
     – Разве не от воспаления легких?
     – Если бы. Об этом я расскажу в другой раз… Так что же она пишет или написали, как ты полагаешь, за нее?
     – Короткая и очень странная записка. В ней сказано, что 12-го по старому и 25-го июня по новому стилю у матушки именины, и она просит поразмыслить об этом.
     – Тут  только  пока одна странность,– заметила баронесса,– 25-го июня тебе приказано быть в Варшаве.
     – Я даже не могу вспомнить, о какой именно Анне – небесной покровительнице – речь. Их ведь несколько?
     – А я, представь себе, могу,– неожиданно сказала Платоша.– Александр Николаевич как-то поведал мне эту необычную историю. Речь идет о великой княгине Анне Кашинской. Синод восстановил ее в лике святых (бывает и такое) 12 июня 1909 года. Именно 12 июня день рождения Анны Митрофановны, и твоя матушка пожелала переменить дату именин, соединив их в один день с датой рождения. Потребовалось церковное разрешение; наверное, и небесное, поскольку надо было  «договориться» с прежней покровительницей – преподобной Анной Вифинской, которую поминают всего лишь на сутки позже – 13-го числа по Юлианскому календарю. В итоге неординарное и хлопотливое дело выиграли.
     – И что все это значит?– поинтересовался полковник.
     – Слушай дальше. Под впечатлением этой истории, может быть, отчасти из чувства вины, после отъезда Анны Митрофановны я написала портрет великой княгини в полный рост. Частично по вдохновению, частично используя ее образ из Словаря русских святых. Работа была выполнена мною на кипарисовой доске, и изображение Анны Кашинской мало чем отличалось от настоящей иконы, хотя я никогда иконописью не занималась. Твой отец попросил подарить ее церкви мученицы Татианы при Первой мужской гимназии. Он полагал, что так мой труд принесет наибольшее благо всем нам. Что ли как покаяние…
     – Где же теперь твоя работа?
     – Икону-картину по настоянию твоего папеньки приняли в храм и освятили.   
     – Я отлично помню эту церковь с тремя приделами и гробницей Василия Шуйского – без героя, как ерничали гимназисты. Его похоронили в польском плену, но затем останки переправили в Россию,– вспомнил полковник.
     – Александр Николаевич распорядился поставить мою картину-икону слева от алтаря в главном приделе. На том месте была небольшая ниша в стене, и моя работа ее полностью закрыла. Мне тогда это показалось каким-то непонятным знаком.
     – Видимо,  сейчас  нет  ни  храма,  ни гимназии?– предположил Валентин Александрович.
     – Конечно. Храм перестроили в костел, а здание гимназии после 20-го, по-моему, года передали Польскому обществу знаний. Кстати, до гимназии оно там и обитало.
     – Значит, ниточка никуда не ведет?
     – Ведет, Валентин Александрович,– в глазах Платоши появилось ребяческое торжество.– Убрали иконостас, порушили алтарь, поставили вокруг фигурки католических святых. Однако давний мой знакомец – ксендз Гжегош Милошевский оставил мою работу на прежнем месте. Она напоминала те картины, которые встречаются в костелах,– образ женщины прежних веков в капюшоне и траурном  плаще. Она не вызвала ни подозрений, ни возражений прихожан. Возможно, ее принимали за святую Бригитту Шведскую.
     – Что же следует из вышесказанного?
     – Нам необходимо отправиться на означенное место и, не спеша, хорошенько поискать.
     – Чего поискать?
     – Там  видно  будет,– не обременяя себя сложностями, заявила баронесса.– А коли мы предадимся мистике, то непременно 25-го числа, то есть в среду.
     – Можно попробовать,– согласился полковник.
     Он считал, не высказывая своих мыслей вслух, что таинственные хитросплетения его поездки приведут к самым простым выводам и решениям. Маскарад этот когда-нибудь прекратится под давлением практических соображений.
     Валентин Александрович неожиданно спросил:
     – Откуда ты узнала, что я жил  поблизости от Пироговки?
     Баронесса задумалась. Но вскоре ответила:
     – Тут до тебя приезжал ужасный Каблучков – гений зла...
     – Это какой-то сказочный персонаж?
     – Отчего же? Я думала, он тебе известен... Видный мужчина с мужественной внешностью честного человека, но в глазах у него возникает безумный бесовский блеск, если речь заходит о некоторых интересующих его предметах...
     – Не имел чести...
     – Он дал мне твой адрес и сказал, что Александр Николаевич задолжал ему одну вещь. Какую – не уточнил. Перевернул весь дом в поисках этой таинственной штучки. Хотел даже заглянуть на территорию младшего Функа, но побоялся, что его арестуют. Так мне и заявил.
     – Ну, ты и сочинительница.
     – Сожалею, что нет,– ее передернуло от неприятных воспоминаний и она перекрестилась.– Он остановился у нас в комнате для прислуги, объяснив, что в гостинице дорого. По ночам этот чудаковатый Викентий проводил поиски еще усерднее...
     – Я  давно  не  читал  Гофмана,– рассмеялся полковник.– Может, и зря. Итак, мы отправляемся в костел?
     – Правда, есть одно затруднение,– предупредила Ида фон Вурц.
     – Какое?
     – Польское  общество  знаний  потеснили. Там теперь немецкая комендатура или какой-то военный объект. А костел оставили – это общая политика Рейха. Я попрошу пана Гжегоша Милошевского провести нас туда в подходящее время, чтобы не привлечь к себе излишнего любопытства.
     – Ты  серьезно надеешься  там  чего-либо  найти?–  в  вопросе Валентина  Александровича прозвучали скептические нотки.
     – А  почему бы и нет? Если этим занимались опытные люди с богатой фантазией... На самой картине, или на ее оборотной стороне, или в нише, которая может оказаться тайником, что-либо обязательно обнаружится. Мы в итоге должны понять, зачем тебя сюда прислали.
     – Я сам сгораю от нетерпения,– улыбнулся полковник.
     Долговязая Агнесса пришла убирать со стола.
     – Ты где остановился?– спросила баронесса.
     – Пока нигде.
     – Я  напишу  пани  Ядвиге. Она  сдает приличные комнаты, а ты вполне сойдешь за поляка французских кровей. Если и поймают, то отправят в концлагерь улучшенного содержания.
     – Это уже какая-то определенность.
     – Мне тоже так кажется,– улыбнулась Платоша.– Но я полагаю: все обойдется. Ты мой родственник – сын покойного мужа. Я займусь надежными документами для тебя. А сейчас говори в случае чего, что ты перебрался из Швеции. Это теперь в моде, и даже в некоторых нацистских кругах приветствуется.
      Баронесса приказала Агнессе принести из спальни письменные принадлежности. Написав письмецо пани Ядвиге, Платоша подошла к дверям несуществующего балкона, заглянула вниз и небрежным тоном произнесла странные слова:
     – Все  это  может не иметь  ни малейшего  значения.  Поезд, на котором ты ехал, взорвался. Вот что смущает. Возможно, тебя просто решили пустить под откос.
     – Зачем?–  спросил  Валентин  Александрович.  Его  удивило, что она уже в курсе про поезд.
     – Надо подумать. До видзенья, пан пувковник...

     И про полковника ей кто-то поторопился сообщить. Может, она специально его дожидалась? И их встреча –  запланированное  НКВД мероприятие. Подозрительная осведомленность.