В мире один человек. Глава 24

Тем временем Коломейцев находился в своей комнате, в которой мы уже однажды были. Он лежал на кровати прямо в одежде, имея замечательную для своего положения мысль – уснуть, забыться, хотя бы только на время уйти из этого мира, где чувствовал он себя чужим, одиноким и никому не нужным…
Первая половина дня прошла для него относительно безболезненно. Он был на лекциях в университете всё время, пока была возможность, старался занять своё внимание всем, что окружало его и могло отвлечь от больных вопросов. Он вслушивался в голоса, раздававшиеся возле него, вдумывался в смысл слов, с удивлением и радостью вглядывался в лица, – и минутами ему казалось, что он такой же как все, и нет ничего того, что вчера так ощутимо беспокоило его. Но это были минуты и в остальном он чувствовал нависшую над ним опасность, с которой он сойдётся, когда останется один, наедине с собой. Он знал одну истину, гласящую, что человек никуда не уйдёт от себя, истину тем более жуткую и мрачную, чем более человек проникает в самое сокровенное этой истины, в её смысл.
Зачем он заходил к Сушкину и хотел видеть его?.. Вряд ли он сам точно мог ответить на этот вопрос. Но, кажется, он хотел в чём-то убедиться, в чём словно бы не был уверен до конца. С человеком ведь бывает же так, что ему дадут болезненный моральный пинок, а он, вопреки логике и здравому смыслу, пойдёт назавтра же опять туда, потому что чувствует в себе, что невозможно не пойти! И притом, ему не страшна уже делается мысль, что его снова ждёт очередной пинок. И не кажется ему, что он идёт унижаться – просить милостыню, снисхождения, заключающегося в том, что его должны будут терпеть. В человеке, терпящем невзгоды, притупляются многие из тех чувств, что в человеке, живущем спокойно и сравнительно благополучно, находится всегда начеку. Человек обиженный находит какую-то неизъяснимую радость в обиде, в которую его ввергли окружающие, и может даже стремиться к возбуждению той богатой гаммы чувств, которые в общей сложности и составляют саму обиду. Но самая интересная штука заключается в том, что когда вообще какое-нибудь сильное чувство, в том числе и обида, в человеке иссякает и он уже не может искусственно разжигать  себя, странное недоумение охватывает его и такое ощущение вселяется в него, завладевая всем его существом, будто недавно с ним кто-то жестоко пошутил, заставив страдать и радоваться в своём страдании, и быть счастливым в своём несчастье – в общем кривляться в угоду чему-то жестоко-насмешливому, взирающему на человека, как на ничтожнейшее из всех созданий одухотворённых и мёртвых. Такие мысли приходили и Коломейцеву, когда он начинал тщательно перебирать события, приключившиеся с ним вчера, и доискивался их особенного смысла, появляющегося часто там, где его совсем вроде бы и не ждёшь. Надо сказать, что вчерашний день представлялся ему так далеко отодвинувшимся от настоящего момента, что это не могло не отозваться в нём удивлением и недоверием ко всему тому, что теперь ему припоминалось. В частности, он никак не мог позабыть одного слова, а именно, что его назвали лапотником, не помнящим родства, без роду и племени. Это так мощно ударило по нему, по его самолюбию, по всему зданию его существования, в котором тоже должен был быть порядок, как и у всякого человека, что он до сих пор чувствовал в себе сотрясение. Но это-то сотрясение, кажется, пробудило в нём какие-то новые ресурсы дотоле неведомых ему душевных сил. Он испытывал в глубине себя глухое, злобное раздражение, своего рода оказывающее на него ободряющее действие, как может оказать ободряющее действие прохладный душ. Ибо, если в человеке есть хоть капля злости, хоть самая малая мысль о мести за своё неудобное положение в жизни и обществе, в нём найдётся и та искра оптимизма и веры в своё будущее торжество, которая всегда сможет возгореться в пламя. Но если во всех своих бедах человек начнёт винить только себя и это хотя и будет признаком его необыкновенно трезвого взгляда на жизнь и своё место в жизни, то он, не имея оснований искать причины своего недовольства в окружающем, должен будет обратить всё своё потенциальное негодование на себя, если только его не испугает мысль о последствии такого обращения со своей внутренней энергией. Коломейцев видел в себе это злое, угрюмое, нехорошее и отчасти этим упивался. С другой стороны это было мучительно – осознавать себя придавленным навсегда тяжёлой, заросшей мхом времени, плитой, как бы служащей в качестве надгробной, необратимой плитой неправильного и уродливого детства, того прошлого, которое само по себе может быть в настоящую минуту для человека условием счастья или несчастья. Это последнее, сознание преследующего его по пятам несовершенного прошлого, теперь особенно отдававшегося в нём болезненно, являлось причиной того, что он начинал подозревать себя в неполноценности. Так прямо он не говорил себе: «Я неполноценный, ущербный человек!..», но он чувствовал себя во многом обездоленным и завидовал, завидовал хотя бы Сушкину и таким, как Сушкин. Нет, он их не презирал в эти минуты, как мог допустить в себя презрение в отношении их раньше, он видел, что многим уступает им и в том месте, где они вполне надёжны и благополучны, у него, Коломейцева, пожизненная язва, которая всегда его будет беспокоить. Он думал и о том, что, наверное, уже устал от всего, несмотря на свой внешний оптимизм, и ему придётся в то время, как другие, подобные Сушкину, будут идти по жизни легко, не замечая препятствий, тащиться за ними еле-еле, с пеною у рта. И теперь вспоминал он свои посещения квартиры Сушкина с умилением и мечтал в дальнейшем являться к Сушкиным по причине даже полезности, приобретаемой от этих посещений. Ему пришло в голову, что благополучие и довольство жизнью окружающих может на него заметно оказать благотворное влияние…
Когда ночью он вышел из комнаты, в которой наедине остались Сушкин и та девица со свечкой, если не считать второй девицы, он был задет до такой степени, что готов был чуть ли не тут же ехать разыскивать свою мать и, разыскав, привезти её всем сомневающимся в том, что у него есть мать, чтобы у них не было повода больше сказать про него, что он без роду и без племени. Уже минут через десять после того вспышка эта улеглась и он удивлялся самому себе и спрашивал себя: «Неужели я действительно на это был готов, чтобы броситься разыскивать мать и, разыскав, привезти её сюда, только из-за того, что кто-то усомнился во мне и даже не столько усомнился, сколько хотел нагрубить и оскорбить!?.» Как это не покажется кому-нибудь странным, но придя к себе домой, Коломейцев через довольно короткое время заснул; в его мозгу сработал спасательный механизм, срабатывающий вообще в человеке тогда, когда раздражение и озабоченность достигают в нём критического размера. Утром, когда он проснулся перед тем, как пойти в университет, он был так спокоен, как будто ничего и не было с ним. И лишь потом, с течением времени, в нём как бы через силу что-то пробуждалось, оживали лица, смеющиеся над ним, слова, больно колющие не только его самолюбие, а и весь состав души, колеблющие сам фундамент, основы, каким он был обязан своим до последнего времени относительно сносным существованием. К вечеру ему становилось всё хуже. Всё тоскливее, всё жутче, – и он уже прозревал те не слишком отдалённые моменты, когда вся тяжесть жизни наляжет на него в каких-нибудь двух-трёх неразрешимых вопросах, которые вообще имеются у каждого человека и могут завести в могилу, если им посвящать слишком много времени. Спасение от этих вопросов есть особая статья человеческого прекраснодушия, и как средство оказаться как можно дальше от этих вопросов люди вольно или невольно готовы использовать любое более или менее приятное времяпровождение. Человек может перенести всё, самого себя только не может переносить и терпеть слишком долго, но если бы он научился вполне справляться и с собою, ему бы ничего другого не оставалось, как заниматься самоуглублением или самокопанием, как утверждают некоторые, для которых мир прост и есть только дело и долг перед ним, а больше ничего. Предаваясь обдумыванию разных вещей, казавшихся ему не совсем понятными, а потому и заставляющими задумываться, обдумыванию своего положения, представляющегося ему в последнее время всё более неясным, Коломейцев шаг за шагом приближал себя к тем гиблым вопросам, которых интуитивно больше всего опасался, но к  которым тянулся как к чему-то последнему, очевидному и ввиду своей очевидности имеющему странное и загадочное свойство завлекать к себе. Эти вопросы были вроде тех сирен мифических, каких нельзя не слушать даже перед лицом ужасной картины своего собственного конца. Иногда так человек и в тупик совершеннейший может себя завести, если неосмотрительно, влекомый любопытством и страстью доводить любое дело до конца, пойдёт вслед за своей мыслью, которая где-нибудь кинет его на произвол судьбы, в самом неподходящем для того месте или же самом подходящем, если заранее условиться считать это место конечным пунктом умственного развития, да за одно и жизни. Иные и вправду могут вообразить себя мудрейшими философами и с радостью завершить на этой счастливой мысли своё в общем несчастное существование, воодушевившись уверенностью в непреложности открытых ими истин. Что касается Коломейцева, указанные ловушки были ему известны, но вся сила этих ловушек в том и заключаются, что они обладают особым магнетизмом, привлекающим к себе человеческий ум даже против его желания…
Коломейцев задумывался всё больше и больше, вплоть до того, что ему можно было ни-чего и не делать, а надо было только думать, а вернее целиком отдаваться созерцанию потока безотрадных фактов, которые могут показаться тем более безотрадными, чем более будешь их созерцать. Из каких-нибудь пустяков, в другой раз не удосуживающихся внимания, человек вдруг умудрится вылепить такие трагические повороты, от которых у него могут волосы на голове встать дыбом, благо под рукой уйма воображения и масса смутных, каверзных, предательских желаний, одно из которых есть желание обобщить накопленный разнообразный опыт и сделать соответствующие, повергающие в беспросветное уныние и тоску, выводы, являющиеся своеобразным наказанием тем, кто пытается уткнуть свой нос в такие проблемы, какие слишком далеки от реальных и несколько грубых потребностей жизни, как потребность, к примеру, в регулярном приёме пищи, в питье, в трате энергии, доставляющей душе облегчение, и последующим за нею вполне законном отдыхе, завершающемся в одиннадцать часов вечера глубоким и ровным сном. Самые страшные трагедии случаются с людьми именно в результате наложения ими друг на друга разных так называемых пустяков, ранее не принимаемых ими за что-нибудь серьёзное. Иной раз человек может даже весело относиться к тому, что в дальнейшем не только отнимет у него охоту к веселью, но даст ему возможность почувствовать себя висящим как бы на краю пропасти. Действительность вдруг предстанет перед ним в каком-то новом свете и он увидит вдруг себя чуть ли не безвозвратно погибшим; мозговое вещество начинает бешено работать и это, конечно, не проходит для него даром; от былого спокойного благодушия не остаётся и следа, а вместо того весь человек делается объят нервной лихорадкой, в которой ему может прийти в голову самая дикая мысль и самое неожиданное и стремительное к своему воплощению решение. Бывает и так, что человек начинает выдумывать для себя неприятные стороны, вместо того, чтобы пребывать в покое и довольствии, а напридумав себе разных планов, пускается в опасные действия и в таких случаях, как правило, ставит себя в действительно тяжёлое положение, а уж поставив себя в тяжёлое положение, как бы просветляется умом и видит, что ничего нет, кроме того положения, в которое он успел себя поставить уже. Это даже вдохновляет его – и он снова начинает действовать и теперь уже действует целеустремлённо, пытаясь избавить себя от какой-то реальной беды, при этом он чувствует в себе наплыв жизненных сил и заметный оптимизм. Весь этот странный парадокс человеческой психики основан, видимо, на желании человека видеть перед собой реальную цель, реальную опасность, дающие человеку стимул к энергичной и полнокровной жизни. И когда человек уже не видит ни цели, ни опасности, когда всё становится нечётко и неясно перед ним, он начинает метаться в поисках утраченной гармонии, а когда эту гармонию обретает, пусть даже очень дорогой ценой, то чувствует в себе по-настоящему живого человека с вполне определёнными желаниями и запросами. Теперь, когда всё это мы применим к Коломейцеву, нам станет понятнее его душевное состояние… Взять хотя бы его желание ехать к Сушкину. Он и хотел бы теперь очутиться в квартире Сушкиных и в то же время что-то протестовало в нём против появления там в этот вечер. К самому Сушкину он не испытывал ни ревности, ни обиды, он даже временами проникался к нему необъяснимой странной любовью, к которой не примешивалось никакой ненависти, – это была любовь доверчивая, благодарная и спокойная. Он вспомнил тот случай в тёмном доме, когда они с Сушкиным столкнулись внезапно; и когда он вдруг ясно осознавал, что Сушкин именно к нему ехал в тот вечер, по какой-то случайности оказался не там, где хотел, а уже он, Коломейцев, проделал несколько последних шагов, разделявших их, чувство благоговенья наполняло его душу. Он начинал обдумывать один предмет, одну деталь, а именно вот что: что мог думать и чувствовать Сушкин, прежде чем он решился на ночь глядя отправиться к нему через весь город?!. И Коломейцеву казалось, что Сушкин очень близко принимал его к сердцу, – а эта догадка тем паче воодушевляла мысль Коломейцева и он уже стремился докопаться в который раз до того – как мог почувствовать Сушкин его душевное состояние, как мог узнать, из чего, о том, что он переживает трудные минуты?.. «Может быть, и вправду – парапсихология?!.» – проносилось в уме Коломейцева. Тут же разная мистика начинала копошиться в нём, догадки о разном сверхъестественном и необыкновенном. И вдруг внимание его устремлялось на девицу со свечкой и волна неприязни, страшных подозрений, уязвлённой гордости накатывалась на него. И уже он смотрел на эту новую картину, – как они сидят все в мрачной комнате, девица смотрит на Сушкина, говорит ему что-то, а он, Коломейцев, смотрит на эту ведьму и кажется ему, что она каким-то тайным способом хочет вмешаться ему в душу, Коломейцеву, хотя и не показывает виду. Изредка она бросает на Коломейцева такие взгляды, от которых всё в душе Коломейцева переворачивается, а он между тем сохраняет невозмутимый вид, потому что не может показать своего волнения. Картина этой невидимой, скрытой борьбы, где каждый взгляд, каждое слово имели на него отрицательное, пагубное влияние, ожила перед Коломейцевым и застыла. И трепет по-чувствовал Коломейцев, невыразимую муку от того, что перед ним стоит эта картина в своей законченности и удивительной логичности, совершенно реальная, жизненная картина, но отнюдь не отрывок из сна. Как ему хотелось теперь, чтобы это всё было не так, а иначе!.. Но он ничего не мог изменить и с жадностью глядел в эту картину, мысленно перенёсшись в ту тёмную комнату… Девица со свечкой лукаво смотрит на него и взглядом словно бы говорит: «Вот подожди, разлучу я тебя с твоим другом, по сею я между вами вражду!..» А он ничего не может на это ответить или возразить и должен воспринимать всё так, как оно есть. И кажется ему, что другая девица, сидящая поодаль, улыбается в темноте и мысленно смеётся над ним и говорит ему своим взглядом: «Какой дурак!.. Какой смешной, конченный, жалкий человечишко!..» А он старается на это отвечать презрением, но у него плохо выходит… и словом всё-всё против него! А Сушкин не понимает, что происходит на самом деле! Сушкин-то думает, что это просто разговор, а тут всё сложнее, тут покушение на самое сокровенное в душе, на самое дорогое! Тут покушение на жизнь и тут борьба за жизнь, за самосохранение!.. И тут Коломейцев вздрогнул от одной кошмарной мысли, он подумал – а вдруг он точно, мелкий, ничего не стоящий, глупый, весьма и весьма посредственный человек, так себе, нечто человекообразное, но совершенно не способное ни к чему и не нужное, обещающее по этой причине скоро отмереть!?. Он так потрясся этим открытием, так ему стало больно и плохо! «Да нет же! – вскричала его душа. – Это не так, я не прав, я наговариваю на себя!.. Ну, к примеру, есть же у меня душа!?. Есть же!? И этим всё сказано!.. Я обладатель души… или нет – я душа и есть, одна душа!..» Он вскочил и сел на кровати и вслушивался в тишину, в ту поразительную тишину, которая окружала его. «Я ведь человек! – сказал он себе. – Я просто подозреваю себя во всех тяжких грехах и то, что я подозреваю себя в глупости и ненужности, это означает, что относительно окружающего я не глуп и… нет, это всё наговоры, и я нужен, нужен для чего-то, я что-то сделаю, я выполню свою роль! На меня воздействуют и я на что-то воздействую, разве не так!?. Я не пустое место! А если не пустое – значит, я влияю на что-то, и значит, я нужен для чего-то!.. Ведь я же не по собственному желанию родился, но родился и выполняю своё, веду свою линию!..»
Некоторое время он сидел в одном положении, опершись обеими руками о края кровати и склонив голову вниз, точно прислушиваясь к отзвучавшим в нём звукам внутреннего голоса, умолкнувшего и словно чего-то выжидающего. «Слушай, – вдруг произнёс он мысленно, обращаясь не то к себе, не то ещё к кому-то, как бы постоянно подглядывающему за ним, мнение которого он очень ценил, – что же это такое?.. Ну как это понимать, как это всё понимать?!. ВСЁ ЭТО!?. Зачем мне об этом думать, ведь мне же какое дело?.. ведь я должен быть равнодушен!?. Ну, правильно!.. Они покушаются… они говорят – ты, Коломейцев, вошь, ты, Коломейцев, никто!.. А мне-то что!?. Я-то знаю, что я – ВСЁ!.. Разве мне мало этого, что Я ЗНАЮ!?. Ну какой мне ещё авторитет нужен?!. Я же доверять должен себе, а не сомневаться в себе!.. Я же здоров, я же не спятил с ума!.. А?!. Ведь никто же не скажет, что я спятил… Никто – это правда, да – никто не скажет!.. Но они-то не знают, а я?!. Что я сам скажу!?. Мне и карты в руки!.. Если честно – кто я?.. – он помолчал и продолжал. – Главное, не считать себя за что-то ненормальное, главное – усвоить, что я – в порядке вещей, что я – естественен!.. Я живу своими законами, у меня своё развитие, я реагирую на каждую вещь по-своему, и если я вижу что-то явное, определённое – не законное ли это следствие всей моей жизни и не состоит ли оно в таком же законе, как и всё другое?!. – он опять помолчал и, подняв голову, стал водить стоячим, немигающим взглядом по комнатке. – Пойти что ли куда-нибудь? – спросил он себя. – Прийти к кому-нибудь и поговорить о чём-нибудь?.. Гм!.. – он удивился. – Куда-нибудь… к кому-нибудь… о чём-нибудь… и зачем-нибудь, затем, что надо как-то действовать, что-то делать!.. Я страшно бездеятелен, я только смотрю – что вокруг происходит… Да, но ведь и каждый так! – спохватился он. – Всякий ведь в единственном числе… и всякому может показаться, что он не живёт, а только соседствует с настоящей жизнью… А это иллюзия, каждый соседствует с великим множеством повторений самого себя!.. Наверное, ведь нет людей совершенно уверенных в том, что они именно живут… Каждый чего-то не понимает из происходящего, и каждый думает, что там, там, подальше, есть какая-то более целесообразная, более осмысленная жизнь, чем его собственная!..»
Он поднялся с кровати с твёрдым намерением, завладевшим им сразу, куда-нибудь пойти, лишь бы только настроить себя на иной лад. Все недавно передуманные им мысли так утомили его психику, что ему нужны были какие-то новые впечатления и новые мысли, которые перечеркнули бы старые…
Минут через десять он шёл по улице, засунув руки в карманы пальто. Он прошёл мимо автобусной остановки, не заметив её, но в метрах тридцати от неё обернулся и, кажется, пожалел о своём намерении идти пешком. Затем он подумал, что ему всё равно некуда торопиться и он может себе позволить пройтись по свежему воздуху. И он продолжал идти дальше и шёл как-то механически, перебирая ногами так, как будто они не были частью его тела, но жили сами по себе. Сама улица с её зимней прохладой должна ему была внушить новые соображения. И он уже не думал ни о своём значении в мире, ни об уважении к себе самому – и не потому что эти вопросы показались ему далёкими или уж слишком оторванными от реальности, – но просто погрузился в то состояние отрешённости от своего «Я», от своих человеческих проблем, которое иногда посещает нас, когда мы осознаём, что являемся не сами по себе, а лишь частью большого человечества. Человек, оказавшийся под открытым небом, становится ближе к природе, вопросы духовные ещё могут вставать перед ним во всём своём величии, но уже заслонять собою действительность, как это происходит с человеком, когда он находится в закрытом помещении, не могут. Иногда человек с интеллектом может даже испугаться, оказавшись на свежем воздухе, и спросить себя всерьёз: а не был ли он недавно в горячечном бреду, когда несколько минут назад что-то обдумывал, будучи ещё дома?!.
Коломейцев скорее с радостью, чем с недоумением, отметил про себя, что всё надуманное им отодвигается как бы на задний план, приобретая характер чего-то несущественного. В который раз уже он должен был прийти к мысли, что затворничество и обособленность дурно воздействуют на него. И теперь, когда он снова поймал себя на этом, его осенило странной догадкой, которая подсказала ему, что теперь он будет пользоваться всяким удобным случаем быть на свежем воздухе, с тем чтобы как можно реже находиться в своей комнате и как можно меньше возиться со своими духовными вопросами. Как-то внезапно, секунду или две он пребывал в состоянии некоего прозрения, последовавшего сразу за этой догадкой – это прозрение сказало ему, что он стоит на верном пути, что он нащупал для себя именно САМОЕ ТО!.. Эти два слова: «САМОЕ ТО!..» врезались в него и он несколько раз повторил их, как бы стараясь из них извлечь побольше полезного для себя, которое облегчило бы его дух не только в настоящую минуту, но и на дальнейшее время… Коломейцев почувствовал волнение, но это было волнение приятное, радующее и окрыляющее. За спасительной мыслью, давшейся ему при вспышке секундного озарения, когда ему казалось бы всё увиделось яснее ясного, всё его положение, как человека, и весь исход этого положения, он уследить не успел. В нём как бы вспыхнуло и погасло – и вот он в темноте стал искать то, что осветилось на мгновенье. Прошло ещё полминуты, минута – и он понял, что упущение ему теперь не найти, но может быть, он найдёт его когда-нибудь В ДРУГОЙ РАЗ, когда оно понадобится ему не менее, чем сейчас. И само то обстоятельство, что он найдёт какой-то ВЫХОД ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ – его одушевило, как будто он уже что-то нашёл…
Неожиданно мыслям его дано было совершенно новое направление. И он внутренне посетовал на себя за то, что обращал внимание на людей, которые  попадались ему на глаза. Ибо, будь он рассеян, он мог бы пройти мимо знакомого человека и сделал бы это так свободно и неподдельно, что по его внешнему виду тотчас можно было бы определить, что он слишком  углублён в свои мысли, чтобы  узнавать встречающиеся ему на пути знакомые лица. Коломейцев увидел  ту самую девицу, которая намеренно обидела его, назвав лапотником, не имеющим ни роду ни племени. Как она оказалась рядом с ним и почему – было непонятно, но, наверное, он сегодня был слишком рассеян и слишком невнимателен. Она тоже увидела его, одновременно с тем, как он увидел её, а может быть, и раньше. Что-то дрогнуло в душе Коломейцева при виде Махровой (это была фамилия её). Она вынырнула из полумрака как какое-то наваждение, преследующее Коломейцева и духовно и материально, и этим сказала ему, что означает для него гораздо большее, чем он до этого мог предположить. Глаза Махровой остановились на нём и тут же он прочёл в них что-то невообразимо-страдальческое, как будто вот-вот губы её должны были скривиться в жалкой улыбке, а из глаз должны были брызнуть слёзы, а изо рта вырваться глухое рыдание. Как она была непохожа на ту, которой казалась в последний раз, когда в руках её горела свечка!.. В ней тогда столько было насмешливости, в ней чувствовалась сила и уверенность – куда теперь девалось всё это, почему на её лице нельзя было прочесть того же самого, заставляющего робеть и вести себя с притворной пренебрежительностью!?. Он подошёл к ней ближе – выражение её лица не изменилось, только она как бы чего-то решала в себе… Коломейцев теперь, в один момент, всё ей простил, и если вначале он почувствовал желание исчезнуть, лишь бы только остаться в одиночестве и не видеть её сейчас, то вдруг до него дошло, что её, Махровой, ему всё это время не хватало и что это именно её он должен был встретить здесь сейчас, а не кого-либо другого. Секунды две он с необыкновенным интересом рассматривал её и подметил, что лицо её успело осунуться, черты его словно заострились и взывали к сочувствию. Ему показалось, что она сильно изменилась за те несколько часов, прошедшие с того времени, когда он видел её в последний раз. Впрочем тогда, в темноте, при слабом свете огарка свечи, она могла ему представиться совсем иной, чем при дневном освещении, но ведь и теперь был вечер и неоновый свет, отходивший от столба, был очень слабым освещением…
В этой встрече Коломейцева с Махровой было что-то очень и очень странное, и Коломейцев это почувствовал, и было у него такое ощущение, как будто Махрова его искала и вот выбрала место, чтобы он наткнулся на неё именно тут. Само место, в котором произошла их встреча, располагало к какой-то интимности. Над ними росли высокие деревья, далеко в стороны раскинувшие свои облепленные блестящими снежинками кроны, – деревья были неподвижны, как и сам воздух и всё вокруг. Улица вдруг почему-то оказалась безлюдной и не слышно было никаких звуков, – такое, хоть и редко, но случается. Словом, всё устранилось словно для того, чтобы дать двум людям без всяких помех взглянуть друг на друга и молча решить про себя, что в мире всегда были и есть только два человека, стоящих  напротив, лицом к лицу. И дело не в том, что они были женщина и мужчина, дело совсем в других обстоятельствах, перед которыми меркнут всевозможные мелочи. И разговор, начавшийся между ними, был какой-то странный, не совсем обычный разговор.
– Это что же ты тут делаешь? – не сразу спросил Коломейцев Махрову. – Да и ты ли это?.. Не пойму я никак… – он придвинулся к ней и стал ещё внимательнее вглядываться в её лицо.
– Не узнаёшь, – усталым голосом произнесла Махрова. – Я сама себя не узнаю…
–Тебе плохо?.. На тебе лица нет!..
Махрова слабо улыбнулась.
– Я ведь знаю, – продолжал Коломейцев, – я ведь понимаю, я и Сушкину Васе говорил…
– Васе говорил?.. – посмотрела она на него в упор. – Что?..
Коломейцев под её прямым взглядом слегка смутился… «Проблема, – сказал он себе, – обстоятельство какое!..»
– Ну, это длинно, – сказал он и посмотрел себе под ноги. – И вообще мы философствуем много и не там, где нужно!.. А я ведь, – он взглянул на Махрову, – собирался к тебе зайти…
– Меня бы всё равно дома не было, – быстро заговорила она. – Я сегодня целый день всё хожу, хожу…
– Знаешь что, – сказал вдруг Коломейцев. – Я сейчас к Сушкину Васе иду. Пошли со мной… а то так… чего тут думать, когда куда-то можно пойти!?. Это, по-моему, самое важное!..
– Пожалуй… – в глазах Махровой появилось что-то новое, она над чем-то задумалась, потом оживилась, готова была засмеяться от какой-то мысли, но вместо этого сказала. – Какая-то чертовщина была ночью… ведь так?.. И ты правильно сделал, что ушёл… а Вася, он не обиделся, он всё это снёс очень мужественно…
– Вася вообще твёрдый орешек, – добавил Коломейцев.
Он едва тронул Махрову за локоть и они двинулись вместе к автобусной остановке, не слишком торопливо, но и не сказать, чтобы спеша. Навстречу им прошли несколько тёмных человеческих силуэтов, между собой о чём-то приглушённо разговаривая. Коломейцеву и Махровой пришлось посторониться.– У меня бывают моменты, когда настроение гнусное, – сказал Коломейцев сразу за этим. – Вот сегодня такой день!.. Надо как-то гнать это прочь!.. Но когда это слишком часто случается – уже не знаешь, как быть и что придумывать!.. Но вот это – то, что я тебя сейчас повстречал, это не зря… Мы, люди, как пешки, и нами кто-то двигает, это уж точно!.. Мы думаем, что это мы хотим, мы стремимся, но это всё мелко, от наивности! Надо дальше смотреть!.. А как ты думаешь?..
– Я не знаю, – ответила Махрова. – Я сейчас об этом не думаю, меня сейчас не это волнует…
– А что же тебя волнует?..
– Мне кажется, ты, может быть, не поверишь, но мне кажется, что многое и многое – напрасно!.. И-и… чувствую, что жизнь даром проходит!..
– Куда тебя занесло! – удивился Коломейцев. – У меня так ещё не было… Мне не кажется, что всё это даром!.. Даже очень не даром!.. Даже взять самого маленького, с ноготок, человечка! Даже взять жучка, червячка!.. нет, не даром, не даром!.. Дело в другом!.. Я вот думаю – какая чепуха в голову лезет…
– Думай!.. Когда-нибудь открытие сделаешь!.. Или писателем станешь!.. – Махрова усмехнулась чему-то. – Проблемы маленьких людей!.. А есть ли большие люди?!.
– Это, наверное, каждый сам должен решить, – ответил Коломейцев. – Я вот раньше думал, что люди гордые или там самолюбивые… Теперь я думаю иначе… Я встречал таких людей, которые прямо признавали свои небольшие умственные способности, открыто унижали себя и говорили о себе: «Я – Ничтожество!..» так как обычно принято говорить: «Я – Величайшее творение!..» Впрочем, заметь – творение, всё равно – творение!.. Я почему-то думаю, что не человек сам себя делает, а человека делают, или – ДЕЛАЕТ!.. Не подумай, что я бога имею в виду. – Природа, например. – Природа делает человека – и жалким и ничтожным и великим и сверхвеликим!..
– И вы такие темы перебираете с Сушкиным? – поинтересовалась Махрова. – Вам не кажется, что можно более полезно вкладывать своё время?..
– О-о!.. С того времени, когда я думал о чистой пользе, я, наверное, поумнел! – откликнулся Коломейцев, с недоумением подумав о том, что он говорит не совсем то, что думает. –  Да и что такое польза, что такое польза!?. Во всяком случае, в эту минуту, мне кажется, что сейчас-то мы и извлекаем настоящую пользу!.. Пусть кто-то скажет, что мы попусту мелем языком – но этот загадочный, не совсем умный кто-то, лицо вымышленное, его нет, мы его сами выдумали!.. Да и пусть бы он был – какая разница!.. Вот мы идём, общаемся, о чём-то говорим, смотрим по сторонам, дышим этим чудесным зимним воздухом! Мне кажется, что такого воздуха больше нигде нет, потому что тут его пока ещё не успели испоганить! Заповедный край!..
– Подожди! Ещё успеют!.. – насмешливо сказала Махрова.
– Да, дело времени!.. В общем, заметь, мы идём, дышим этим замечательным воздухом! О какой же ещё пользе мы можем мечтать?!. К тому же это кончится тем, что мы явимся к Сушкину – и будет ещё веселей – это я как предчувствую, у меня нюх!.. Да-а! Главное, чтобы не было скуки и тоски!.. А когда скучаешь, тоскуешь – все эти вопросы о пользе-то и приходят!.. Польза, польза, польза!.. И выдумал же кто-то!.. Что – мы должны, значит, не покладая рук работать день и ночь, чтобы потом эту самую пользу измерить можно было в рублях?!. Да ведь не всякая польза в деньгах измеряется!..
– Тебя послушав, можно тотчас счастливой стать! – не то шутя, не то серьёзно заметила Махрова.
– И радуйся!.. Ты и в самом деле счастлива!.. Молодость, сила, красота, жизнь!.. Живи и радуйся!..
– Что это ты? – удивилась Махрова, изобразив подобие улыбки полными, чувственными губами. – Я от тебя ещё не слышала такое!.. Твои ли это слова? Не цитируешь ли кого-нибудь?, были же времена, когда действительно верили в счастье и были счастливы!.. Живи и радуйся!.. Нет, ты подумай! – живи и радуйся!..
– Это моё новое изобретение, – насмешливо сказал Коломейцев, причём иронизировал он на свой счёт, – изобрёл вот сейчас, потому что вот только теперь раскрылись глаза!..
– Как раскрылись, так и закроются! Оптимизм этот твой с душком!.. Я тебя поняла…
– Ну ладно, не злись! – попросил Коломейцев. – Тема не нравится?! Подумаешь, задели больное место!.. Счастье, жизнь, красота!.. – добавил он зачем-то. – Нет, я не вру на этот раз!.. Что касается меня и счастья – это, наверное, две вещи несовместимые!.. Я вот припоминаю свою жизнь – правда, не столько много прожил, чтобы говорить это с пафосом – и вижу, что я и не мог быть счастлив!.. Но выдумал же кто-то: счастье!.. Люди тупые до сих пор верят, что оно есть!.. Впрочем, это только понятие, к тому же относительное… вопрос веры! Можешь верить, а можешь не верить в счастье!.. Говорят!.. Все хотят!.. Всем хочется попробовать!.. А где оно? С чем его едят!?.
– Поехал! Поехал! Не остановишь!.. – сыронизировала Махрова.
Коломейцев не заметил этого, пропустив мимо ушей.
– Человек с убеждениями, по-моему, не может быть счастлив, – продолжал он. – По край-ней мере, счастье, желаемое на нижних этажах умственного развития, ему не даётся, увы!.. Может у него быть своё счастье, но это счастье больше похоже на мучительство!.. Несёт человек свой тяжёлый крест – и вдруг сам умиляется, начинает целовать этот крест, на коленках ободранных перед ним ползает, молится на него и говорит: «Если бы не ты, что бы я без тебя делал, несчастный!.. Ты единственная моя утеха, радость и цель!.. Вот только разве в этом отношении!.. В этом отношении счастье, да, не спорю!.. Умеют себя люди развеселить!.. Увешивают себя тяжёлыми веригами – а скажут, что это прекраснейшие и удобнейшие одежды!.. Решит человек, что он счастлив, вот западёт ему в голову такая идея, что он счастлив – и в грудь себя будет бить, слёзы начнёт лить и сопли по лицу размазывать – будет ползти, волосы на себе рвать, сам весь в грязи, помоями облитый, всякой нечистью – и будет счастлив! А бывает и так, что в благе, в довольствии человек, только жить и остаётся, – а внушит себе, что нет у него счастья!.. Ишь ты, счастья ему захотелось, моментов наивысшего духовного подъёма, парения над этим миром!.. Всякий убогий вобьёт себе в башку, что он не может обходиться без счастья – тут и конец ему пришёл! Может до сумасшествия дойти!.. Слышали слово – СЧАСТЬЕ! – а что за ним кроется – попробуй разберись!.. Тут уже надо мыслить! А там, где мыслишь, там мимо счастья идёшь, там всякую блажь, которая счастье-то и составляет для дурака, покрываешь рассуждениями, вот как мы все, да я хотя бы!..– Да, ты определённо не для счастья создан, – глядя на Коломейцева с сожалением, произнесла Махрова. Видно было, что она ещё что-то хочет добавить. – Вот ты готов счастье возвести в закон что ли, чтобы чуть ли не на научной основе!.. Но, допустим, будет сделано такое счастье, пилюля такая, пилюля Счастья!.. Ты же первый откажешься от этой пилюли!..
– Первый откажусь! – согласился Коломейцев твёрдым тоном. – Счастье подобного рода – ещё хуже несчастья!.. Лучше уж самоистязанием заниматься, веригами обвешиваться, крестами обкладываться и кряхтеть, чем эту самую пилюлю Счастья внутрь принять!.. Человек, видишь ли, должен иметь право выбора!.. Там, где счастье само идёт в руки, там, где его суют тебе – там нет счастья!.. А замечала ли ты, что отказываясь от счастья, добровольно накладывая на себя нечто вроде табу, люди в самом деле счастливы больше, чем в явном счастье?.. Понимаешь, в своём несчастье человек счастлив! Мысль его утешает, что он не раб, а властелин!.. Не-ет!.. Побежать навстречу счастью, да пилюлю в рот принять – дело не хитрое!.. Ты вот попробуй на всякую пилюлю Счастья ступать ногой, чтобы вдребезги, на мелкие кусочки, чтобы всё до капли в землю ушло!!. – при этих словах лицо Коломейцева преобразилось, глаза засветились изнутри каким-то светом, что-то гневное, больное, как воспалившаяся рана, источающая гной, показалось во всём его облике. – Человек должен подчинять себе все свои мелкие прихоти и слабости!.. Разве это не счастье – видеть свою силу, своё величие?!. Разве не счастье – пройти мимо инстинктов, а на всех прочих плюнуть, которые не могут с собой справиться!.. Что и говорить – в мире царит сплошной инстинкт!.. Бросишься туда же, в это дешёвенькое счастье – потом презирать самого себя будешь!.. Человек в конце концов не просто груда членов, костей и мяса!.. У меня черепная коробка начинена сложным веществом! – Коломейцев ткнул себя в голову пальцем. – Меня не осчастливишь очень просто, как всех прочих! Меня и сытым и благополучным сделай, и почитаемым и уважаемым: а назавтра меня найдут в петле!.. Человек всю жизнь надеется, что благополучие облегчит жизнь – но с другой стороны, оно и подавит!.. Хотя и благополучие – относительная вещь, а всё же, пока добираешься до него, энергию тратишь, время убиваешь!.. Дашь человеку все возможности, чтобы он мог спокойно поразмыслить о своём существовании – и человек пропадёт, потому что ПОКА ЕЩЁ не готов к осмыслению своего существования!.. Отними у человека всё, что теперь составляет его жизнь… все эти телодвижения, суету, все эти пользы, работы!.. Успокой его!.. Дай его мозгу осмыслить самое себя!.. Пропадёт, затоскует, зверю позавидует!.. Не готов человек!.. Нет воображения! Абстрактно мыслить не может… и вообще!..
Тут Коломейцев запнулся и замолчал. Автоматически рука его полезла в карман за пачкой папирос и спичками. Вспыхнул огонёк, потухшая спичка полетела под ноги – и вот уже Коломейцев затягивался порцией дыма. Махрова шла рядом молча.
– Вот курю, курю! – заговорил Коломейцев. – А даром курю!.. Брошу к чертям собачьим!.. И так здоровье никудышное, кашляю, а всё курю! Слабость человеческая!..
– Я тоже хочу бросить курить, но всё не получается! – в тон ему сказала Махрова с какой-то расплывчатой многозначительностью, как обычно говорят не то, о чём в это время думают и на чём сосредоточено внимание.
– Скажи, что ты думаешь по поводу того, чего я сейчас наговорил? – спросил Коломейцев.
– Не знаю, что тебе сказать…
– Вот те на!.. И сказать нечего!.. Болтал, вынимал мысли – и зря!.. Ты меня уж не разочаровывай, Махрова!.. Если бы ты была дура – я бы тебе ничего не сказал!.. Умному можно сказать, когда видишь, что слушают и понимают! А когда болван перед тобой – сам отчасти чувствуешь себя болваном! Ну ты уж скажи что-нибудь!.. Что это мы – сейчас придём к Сушкину и будем отмалчиваться?.. Чтобы отмалчиваться – необязательно к людям выходить!.. Люди любят общение и вообще – в общении весь смысл человеческого существования, надо только найти людей подходящих!..
– Подходящих?.. Это верно! – произнесла вялым голосом Махрова. – Но подходящие люди встречаются нечасто!..
– О!.. – замахал руками Коломейцев. – Не трогай эту тему!.. Я удивляюсь вообще, как ты, извини меня, неглупая баба, как ты можешь с какими-то лоботрясами дело иметь?!.
Махрова остановилась и резко смотрела на Коломейцева, как будто решила, что тут надо сделать обиженный вид.
– Мне лучше знать мою жизнь! – как-то настоятельно сказала она, не то чтобы сердито, а как-то иначе.
– Ну хорошо, хорошо! Не будем касаться болячек!.. – попросил извиняющимся тоном Коломейцев. – Да я понимаю! Я ведь сам – сплошная болячка!..
– И то верно! – заявила Махрова. – Оттого и ноешь вечно! – и она тронулась с места.
Они пошли дальше. Коломейцев в последний раз затянулся от папиросы и, выкурив до середины, бросил её в сторону.
– Тошно стало… – негромко сказал он и с каким-то непонятным интересом стал озираться по сторонам. – Мы вроде как пешком отправились?.. Ну тогда совсем хорошо! – отметил он вслух. – Ещё успеем насидеться в закрытом помещении… Вася, наверное, уже выспался и ждёт меня. Я-то сегодня у него был, пришёл узнать что с ним сталось!.. Он ведь сегодня не появлялся в университете…
Махрова непонимающе посмотрела на него, ожидая объяснения. Коломейцев не заставил себя ждать.
– Оказывается, он устроил сегодня себе разгрузочный день в смысле умственном!.. Мы корпим над тетрадками, сонные, сердитые, а Сушкин Вася в эти моменты у себя в спальне, в кровати предаётся благословенному отдыху!.. Ну, молодец!.. Иногда за людьми такое замечаешь, что просто охота им поставить памятник за их, так сказать, удивительное умение приспосабливаться ко всем неисчислимым невзгодам окружающей действительности!.. Ну, мы ему сейчас сюрприз устроим!.. Вася открывает дверь – и обнаруживает сразу двух гостей!.. Конечно, он сразу будет поражён в десятку, но это не смертельно…