Центр особого притяжения - окончание

В приемном покое ждать долго не пришлось, «оприходовали» быстро: как и в любой другой больнице, здесь так же хорошо знали в лицо всех своих старых пациентов.
 
«Всё как всегда, ничего не меняется. Проглотили пилюлю, не подавились», – размышлял старик, вполглаза наблюдая
за  тягучей возней, вызванной приездом «скорой помощи» и передачей больного с рук на руки. Однажды кем-то запущенный  механизм действует безотказно и сбоя в работе не допустил и в этот раз.

Наконец-то появился дежурный врач, и началась  долгая процедура оформления. На вопросы доктора старик отвечать
не спешил: то медлил с ответом, будто память потерянную собирал, где одному ему да Господу Богу то и было лишь ведомо; то по пять раз одно и то же переспрашивал. А когда снова говорить начинал, то говорил о себе, точно о чужом сказывал. Отрешенно так, безо всякого интереса. Будто и вправду происходящее с ним никакого значения для него же и не имело...

Словом, старик хорошо знал свою роль, а правила игры были всем известны.
Все шло так, как надо.
И всем без исключения было откровенно скучно.

«Другое дело – врач со «скорой». У этого глаз наметан, всякого нашего брата на своем веку повидал. Такого вокруг пальца обвести – постараться надо: чтоб, значит, у доктора было основание «в дурку» забрать, но чтобы опять же и не закрыли
по полной. Тут  крепко покумекать надо, как свои мозги у медицины отвоевать. А как иначе-то? Как без мозгов-то? Одни придурки кругом! А когда человек без ума вовсе, то и до беды недалече: все они, беды наши, рядышком с нами и ходят. Ждут своего часа. А чтобы, значит, при своем интересе остаться, тут надо хорошо постараться. И «симптомов осеннего обострения» на излете лета надо выдать ровно столько, сколько требуется».

Наконец-то изнурительная процедура заполнения больничной карты закончилась.

«Счет игры: ноль-ноль. Победила дружба», – констатировал старик и с легким сердцем отправился вслед за санитарами облачаться в больничные одежды.

«А  уж со своей душой – сам разберусь. Это чужая душа – потемки. Ни заглянуть, ни достучаться! А со своей, родимой,
как-нибудь да слажу! Нервишки вот подлатаю чуток, и опять на белый свет можно будет глядеть трепетно. Мысли дурные вот одолели. Житья от них нет, всё гонят, гонят куда-то. До «дурки» вот уже добрался, а остановиться все никак не могу...
Да что же темно-то здесь так... как в могиле!.. А! Уж коль на то пошло... Ну, еже ли чего не получится... значит, себя в порядок привести, так тут как раз самое то – подходящее, где  можно  и отдать Богу душу...». – Дед с тоской оглядел унылые стены пустынных коридоров. Скользнул взглядом по здоровенным юнцам, косящим от службы в армии на «общественно полезных работах» и скалящим зубы тут же, по обе стороны от него.

Радостного  в этом ничего не нашел, ощетинился  всем своим видом, пуще прежнего в себе замкнулся. Глаза прикрыл – сделал вид, что в сон клонит, а сам  – сам вновь отправился вслед за своими тревожными  мыслями. Благо, что путь от приемного покоя до лечащего врача давал ему время для осмысления.

«Уж коли совсем начистоту, то я вот что вам скажу:  до нее, до болезной, ровным счетом тут никому никакого дела нет! Будто души этой у человека вовсе никогда и не бывало».

Полуподвальные коридоры да лестничные пролеты  приемного покоя остались позади. Их путь теперь шел по больничному городку. По мокрому от дождя асфальту, вдоль мокрой, словно от слез, листвы понурых деревьев. Некогда могучих, а теперь оболваненных, остриженных в самый разгар своего цветения...

Навстречу им – из-за угла корпуса  с глухими окнами, закованными в  мощные решетки, мимо которых невольно хотелось бежать без оглядки, – вдруг вынырнула и  прогромыхала телега, груженная столовскими бидонами да кастрюлями всякого размера.

В воздухе пахнуло больничной едой. На душе потеплело. Санитары прибавили шагу: пропускать обед им явно не улыбалось.
 
«Да, а в больничку попасть – край как надо было! Сил никаких не осталось на бардак этот глядеть... А в больничке хорошо. Здесь все – свои, родные. Такие же, как и он, – душой болящие люди... А тошнехонько-то как, хоть в петлю полезай. И жрать охота. Того гляди на людей скоро кидаться начну, а они, люди, разве ж виноваты в том, что всю привычную жизнь – ту, как она была задумана, – всю испоганили и переврали! Эх!.. А попробуй-ка кинься – мигом скрутят. Вон мордовороты какие в затылок дышат. Шагу без надзора не дадут ступить. Отметелят враз почем зря и  фамилии не спросят. Да уж, вовремя меня привели мои ноженьки в старый сквер! Ничего не скажешь! Да и менты как раз к месту оказались...  Самый раз поспели! Ведь это же они, поганцы, бригаду вызвали!.. Ясень пень – больше некому...» – с этими мыслями дед и прибыл в назначенное ему отделение.

Медицинскому персоналу отделения пограничного состояния, куда определили старика, дед был известен как Профессор. Прозвали его так, может, и оттого, что местом проживания старика в лечебной карте значилось студенческое общежитие
при местном университете. Но, дорогие мои, вы же сами прекрасно понимаете – одного такого рядового и затрапезного факта абсолютно недостаточно для того, чтобы за человеком закрепилось такое прозвище: Профессор!

Как бы там ни было, а больничная жизнь шла своим ходом. И дед, как говорят, мимо обеда  пролетел, как фанера
над Парижем.

– Ну, вот лето, считай, и закончилось – полетели первые ласточки. На сегодняшний день этот уже пятый... И все с одним и тем же: осеннее обострение.

Под проницательным взглядом недовольного жизнью доктора старик явно занервничал: заерзал на стуле, начал вертеть головой – оглядываться себе за спину, потом на дверь, потом снова за спину, точно выискивая что. Обедом не пахло.
 
Дед вдруг замер,  будто доктор этот, – будь он неладен! – его, как вора какого, за руку поймал. Или того хуже – во лжи уличил! А может, и лекарство начало действовать – укол-то  ему все-таки впендюрили!

Доктор  же беспокойству пациента должного внимания не уделил, размашистым почерком оставил на листе свою последнюю закорючку, вызвал дежурного санитара и велел тому сопроводить больного в триста пятую палату. И на довольствие поставить с завтрашнего дня.

Дед  направился было к двери да замешкался: от беспричинного волнения он явно не мог совладать с больничными шлепанцами неопределенного размера. Те при каждом шаге просто сваливались с ноги, и идти в них было возможно лишь одним манером: не отрывая шлепанцы от пола.

Старику же этот манер был явно не по душе; это замедляло передвижение, делало походку какой-то неестественной: семенящей, шаркающей – унизительной, одним словом.

– А чему удивляться, коллега, – отозвался другой, незнакомый старику доктор. Этот новенький, не обращая  особого внимания на посторонних в кабинете, закончил свою речь на отменной латыни: – Non curator, qui curator. Optimus vita, finis grekх.

– «Кого одолевают заботы, тот  неизлечим. Покой – лучшее лекарство», – как бы меж делом перевел старик, продолжая
по ходу кряхтеть да приноравливаться к казенной обувке.

– Какова жизнь, таков и конец! – Дед скорее уже по привычке  начал было развивать озвученную  мысль, но  вдруг словно сам себя услышал, внезапно замолчал.

Остановился, снял тапки, сунул их под мышку и  тут же – прямо босиком, припадая на одну ногу, точно пританцовывая, –  исчез с глаз изумленных докторов  второй городской психиатрической больницы.

Растворился вместе с санитаром в проеме двери, будто тут его и вовсе не бывало!
 
Добрался до своей койки в триста пятой палате и – рухнул, опустошенный, так и уснул мертвецким сном да не солоно хлебавши.
 
Пусть не желанная безмятежность, пусть насильственное безмолвие, – зато без оглушительных слепящих взрывов света, тягостных за ними снов, – великое безмолвие Тишины, но оно пришло. Сковало старика, и сопротивляться этому не было
ни сил, ни малейшего желания. Лишь хотелось забыться и спать, спать, спать... Ну, на том, как говорится, и слава Богу: все кошмары и мытарства сегодняшнего дня пришли для него к своему логическому завершению.

И, если для нашего героя день благополучно закончился, то в кабинете врачей время шло своим чередом.

– Иван  Федорович, великодушно простите, – нарушил тишину новенький,  еще с юношеским румянцем на щеках, молодой человек. Скорее интерн, чем доктор. – Можно полюбопытствовать? Этот оригинал с познаниями латыни – ваш знакомый?

– Профессор-то? Ну что вы, Саша! Это наш старый пациент. Впрочем, когда двадцать пять лет отработаешь в одном отделении, то трудно уже определить, кто тебе родня, а кто знакомый. Чего не скажешь про наш дружный коллектив. Иной год медсестер не успеваю по именам запоминать: нагрузочка – о-го-го, не каждая выдержит такое. А знаете, Саша, чем опасна наша профессия?

– Буйным пациентом?

– Что вы! Это как раз не самое страшное. Страшно другое: с годами, проведенными в этих стенах, невольно приобретаешь черты своих пациентов. И в их навязчивом бреде начинаешь все чаще находить зерна разумности.

– Иван Федорович! Вы меня разыгрываете?

– Отнюдь, Саша, отнюдь. Вот вы почему-то же решили, что Профессор – мой давний знакомый. Человек показался вам близким мне. Значит, нечто общее со мной в нем вы увидели.
 
– Да, но, Иван Федорович, я...

– Не тушуйтесь, Саша. Вы еще так прекрасно молоды, что я позволю себе дать вам свой стариковский совет: учитесь верить себе. Вопреки всему разумному и, уж, тем более, – авторитарному. Признанные авторитеты чаще всего могут ошибаться:
с годами у них глаз теряет остроту. А то, что лежит на поверхности, то, что очевидно, чаще всего и оказывается обманчивым. Не буду вас мучить: вы были абсолютно правы, допустив мысль о том, что с Профессором мы давнишние знакомые. Раскрою вам маленький секрет: это мой первый пациент. И та незримая нить, которая нас связывает, все-таки имеется. Связывает,
но не объединяет. Да. Именно связывает. И вы это прекрасно прочувствовали! Иначе – вы, Саша, просто не задали бы свой вопрос! А вы знаете, Саша, ему, как и мне, всего пятьдесят пять лет!

– Чего абсолютно не скажешь по его виду!!!  Я поэтому и подумал, что старика, как родственника своего, вы к себе
в отделение, а не в геронтологию, и пристроили! Не скрою,  меня, правда, озадачивала больничная одежда на старике: простите ради Бога, но в ней у нас только бомжи и ходят. А тут просто не вяжется: ваш родственник и – больничный хлам?!

– А знаете ли, коллега, в жизни много шоковых ситуаций. И Профессор – одна из них! Он умеет выводить из оцепенения, выпадать из шаблона, выводить, нет – вытряхивать из привычного круга вещей... Ничего особенного не делая при этом!

Это уникальный человек. Я бы даже сказал: оживший мамонт. И некоторых наших коллег я бы с превеликим удовольствием направил бы к Профессору на перевоспитание!

Знаете ли, это такой редкий в наши дни экземпляр с обостренным чувством совести. Где бы он ни появлялся – все как-то начинает вертеться иначе. Все как-то ярче вокруг становится, значимей что ли. И ты сам поневоле вовлекаешься в водоворот событий, среди которых нет пустяков! Каждое слово обретает свой смысл и, знаете ли, Саша, возникает ощущение какого-то разумного порядка. Порядка, в котором хочется жить! Ты сам вдруг становишься как-то чище, возвышенней что ли... Хоть я и не люблю этих пафосных слов, но это – факт! Вот знаете, есть такие люди – магниты. Они к себе словно притягивают весь мир, и тот начинает вокруг них вертеться. В самом хорошем смысле этого слова! Профессор – у вас, Саша, еще будет возможность
в этом убедиться – из этого разряда. В нем находится, нет, скорее – он весь сам так организован... Организован как центр особого притяжения! В его поле люди становятся способными на благородные поступки! А сама жизнь становится иного качества. Кстати, Саша, вы ему явно понравились!

– Иван Федорович, вы меня просто удивляете! Он даже не заметил моего присутствия.

– Ну, что вы, Саша, вашему присутствию он уделил более чем достаточно своего внимания. Не верите? Вот, например, вы наверняка обратили внимание на то, что он явно тянул с ответами.

– Нормальная симптоматика при его состоянии.

– Да, это верно, но все же не совсем так. Это он как бы играл нам свою болезнь. Давал нам фору, чтобы у нас с вами, так сказать, были все основания его госпитализировать. Так вот одна из его пауз в самом начале, уверяю вас, была посвящена вашей персоне. Когда он, позволю заметить, достаточно умело демонстрировал нам провал памяти потерянного во времени человека, в это время он вас «читал» и решал для себя: достойны ли вы его доверия. Нет, Саша, даже не перебивайте! Мне случалось наблюдать – и не один раз! – его гневные протесты. Выслушивать требования о соблюдении «конфендициальности» первичного опроса, о соблюдении врачебной этики и тайны. Выслушивать отказы в сообщении о себе каких-либо данных
в присутствии якобы «посторонних» лиц в кабинете и прочей другой белиберды, что нормальному человеку и вовсе не может даже прийти на ум! И не может прийти только лишь потому, что разумный человек просто уже не обращает на все это своего внимания, принимая за данность, ну, например, наличие в кабинете медсестры... А сегодня Профессор, – поверьте, больной оч-чень тяжелый,– позволил вам присутствовать при всей процедуре своего поступления. Поверьте, дорогой мой, это говорит
о многом! Наши пациенты с годами болезни не только познают свой недуг, но и становятся, как это ни странно, сами очень хорошими психологами. Как мы тестируем их заболевание, так и они по своим, неведомым нам меркам, тестируют нас и – главное – безошибочно для себя определяют: к кому они расположены и кому они могут доверять!

– Иван Федорович! Да я вас сегодня просто не узнаю! Вы... Вы просто поэт!

– Ну, Саша, дорогой мой, что вы! Я здесь абсолютно ни при чем! Более того, только что я приложил столько усилий, чтобы наглядно показать вам: Профессор, которого вы имели удовольствие наблюдать, – это особый случай.

– Да?! Тогда позвольте и мне вам возразить. И напомнить, что сегодня утром вы отчитали меня, как школьника, за чрезмерное участие к больной. Мало того, вы просто запретили мне оказать человеку помощь. Для меня, уверяю вас, это ровным счетом ничего бы не стоило, а для нее в ее ситуации могло бы стать решением...

– Отчитал? И правильно сделал! Саша, да вы не сердитесь, но у вас еще мало опыта. И вы еще не научились как следует определять ту тонкую грань, за которую врачу никак нельзя переступать. Нельзя, иначе сгоришь. И, сам того не заметив,
из докторов угодишь в пациенты! Я всего бы этого вам бы не говорил, но у вас, Саша, есть все задатки для того, чтобы
со временем стать настоящим врачевателем душ. И Профессор для меня сегодня это только лишний раз подтвердил. Поэтому, голубчик, уж коль приставлены ко мне ума-разума набираться, то и терпите меня, старика, со всеми моими выкрутасами.
Да на ус мотайте. 

– Хорошо. Тогда скажите еще: как быть с пресловутым  «иммунитетом», о котором вы, старшие наши коллеги, не упуская случая, твердите нам на каждом шагу?

– О! Если бы этот, как вы выразились, пресловутый иммунитет, выдавали бы каждому вместе с дипломом! К моему сожалению, иммунитет этот надо еще в себе выработать! А для этого, коллега, необходимо переболеть. И переболеть не один раз. Особенно трудно сохранять дистанцию с нашим контингентом. Ведь сострадание, сочувствие больному, наконец, его
боль – чужую  для себя боль, –  абсолютно все пропускаешь каждый раз через призму собственного «я». А врач прежде всего такой же человек, как и все. И по-другому нельзя! Иначе не получится понять и найти единственное верное решение. И то, что помогло кому-то однажды, еще не значит, что сработает и в следующий раз. Врач лечит болезни, а излечивает природа, как верно заметил Гиппократ. И в природе общения – ведь не зря же так говорят! –  так вот, в природе общения врач-пациент заложено естественное желание помочь. Тем более, что обладаешь должными для этого знаниями и возможностями. Но есть одно «но», которое и помогает удержаться на грани и остаться самим собой, в данном случае – доктором. Проявляя сострадание, реализовывая свою естественную человеческую потребность помочь другому в его беде, надо уметь
и абстрагироваться от всего этого. И, если тому не научишься, уходи из профессии, иначе просто сгоришь. В любом случае
без этого толку от тебя будет мало. К нам, как правило, сюда поступают люди, забитые своими жизненными обстоятельствами. Обделенные участием, пониманием, они лишены элементарной поддержки со стороны своих близких. Оттого и начинают искать ее у нас, докторов. Привязываются к нам сами и пытаются всячески привязать к себе и нас. Привязать прочно. Навсегда. Сделать из нас эдакий источник собственных сил и душевного равновесия. Так вот этого как раз ни в коем случае и нельзя допускать. Допустил – грош цена тебе как доктору! Потому что с того момента ты уже не лечишь болезнь, а способствуешь ее процветанию! Грань эта между сочувствием и зависимостью очень тонка, призрачна. Оттого так важен и становится наработанный иммунитет. Только он один помогает удержаться на гран, и позволяет нам делать свое дело. А самое печальное то, что гарантий никаких нет. С каждым новым пациентом приходится проходить эту проверку. Проходить как в первый раз! Вот такая вот петрушка, такие вот пироги с котятами!

– Да уж, Иван Федорович, вы целую философию, можно сказать на пустом месте, развили. Видать, и вправду тот Профессор  – уникум, коль сумел поднять такой пласт!

– Да, он умеет не прикасаясь, затрагивать особые струны души, и она начинает говорить. И это прекрасно!.. Прекрасно, когда начинаешь слышать сам себя и  свое собственное звучание в этом сумасшедшем мире... Но, кажется, я вас, Саша, совсем заговорил, а нам пора бы и по домам. Рабочий день уже давно закончен.

Иван Федорович и вправду после своих слов встал, снял халат – засобирался и ушел. Ушел, без сожаления оставив коллегу
в стадии легкого замешательства.

А домой его влекло непреодолимое желание. Желание принести своей жене цветы. Целую охапку любимых ею белых хризантем. Принести вместе с каплями первого, по-осеннему холодного дождя и с уходящим теплом августовского вечера, наполненного шумом многолюдных улиц и тишиной городских скверов, сквозь густую листву которых еле приметно уже начинает струиться лунный свет и звучать музыка. Вы слышите?
«В городском саду играет духовой оркестр…»
Принести просто так.
Безо всякого повода.
По велению души.

Центр особого притяжения действовал безотказно.
Для него не существовало границ. В его поле находиться было легко, просто, радостно. И все получалось как бы само собой. Было разумным и очень важным в жизни, хотя и не было наделено никаким особым значением.