Фотиния. Глава 7

В день окончания  необходимых формальностей Зина ушла. Из квартиры, из города, из прежней своей жизни.

Уволившись с работы, пошла, куда глаза глядят. Она понимала, что имеющихся денег надолго не хватит, но оставаться на прежнем месте она не могла. Это не было бы чем-то мучительным, просто Зина стала другая, и этой другой та прежняя жизнь не могла принести не то чтобы удовлетворения, она не подходила ей, как не подходит ставшая ветхой и малой по размеру одежда.

Ведь одежда в этом случае нужна новая. Так почему же не может возникнуть нужда в новой жизни?! Правда, один вопрос оставался без ответа: какой она должна быть, эта жизнь новая? С одеждой проще — пошёл в магазин и купил. Там и выбор есть: юбки или брюки, блузы, жилетки, кофточки… И цвета разные — любые на выбор.

А жизнь? Где тот магазин или рынок, в которых жизни новые продают? Нет их. А если и есть, то Зина о них ничего не знала, поэтому, оберегая малый росток в своём сердце, проклюнувшийся в момент смерти дочери, она отправилась на вокзал, чтобы уе- хать на первой попавшейся электричке всё равно в каком направлении.

За две недели, что промыкалась Зина с похоронами, следователями и оформлением бумаг разных и заявлений, о выпивке у неё не возникло ни одной, даже захудалой мыслишки. Времени для них не было. Теперь всё естество её было заполнено ожида- нием возможности поиска, и даже пока не его самого, а места, в котором следует этот поиск вести.

Ибо не послал Бог Сына Своего в мир,
чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него.
Верующий в Него не судится…

Под стук колёс хорошо спится. Конечно, у всех людей это бывает по-разному, но Зине спалось хорошо. Размеренный стук, свидетельствующий о производимом перемещении в пространстве, её успокаивал. Что делать ей самой, пока было неизвестно, а колёса свою работу катят. Вот электричка сбавляет ход, зна- чит, скоро очередная станция. Вдруг, раздался крик:

— Стой, тебе говорят!- Кричал только что зашедший в вагон милиционер.

Мимо дремавшей  Зины пробежала пара детских ног, и вскоре вновь прогремело:

— Стой!

И уже ко всем:

— Граждане, задержите сорванца!

За спиной Зины послышалось резкое движение и мальчишеский крик:

— Пусти! Тебе какое дело!

Но пока происходили выяснения между парнишкой и схватившим его пассажиром, к ним подоспел кричавший милиционер, а затем и ещё один, и вопросов о наличии или отсутствии взаимных дел больше ни у кого не возникало.

Обозначенный милиционером сорванец, (а это был довольно смуглый, в старом сереньком коротком пальтишке с хлястиком позади и в такого же цвета кепи мальчуган лет десяти), уже удерживался за руку стражем порядка, и освободиться ему из этих цепких объятий явно не было никакой возможности. Зина выглянула меж рядов сидений и увидела лишь спину второго милиционера, перед которым, как под конвоем, шёл пойманный сорванец.

Не зная почему, Зина встала и пошла вслед за ними.

Милиционеры прошли в другой вагон, в котором не было свидетелей погони и задержания паренька и, попросив пересесть одиноко сидящую женщину, освободили тройную лавку, уселись, поместив мальчонку меж собой. Зина села невдалеке, почувствовав тихий интерес к происходящему, столь необычный за время новой для себя жизни.

Когда электричка подъезжала к конечной остановке, милиционеры поднялись,  увлекая  за собой паренька. Теперь Зине удалось разглядеть его получше. Рост примерно метр двадцать, на ногах сильно потрёпанные, но когда-то дорогие кожаные сапожки, в них заправлены тёплые костюмные брючки из плотной шерстяной ткани, впрочем, тоже сильно испачканные, особенно на коленках.
На правой штанине, прямо над сапогом, свежая дырка размером с копеечную монету — наверное, за гвоздь зацепился. Тканые нитки топорщатся, пригладиться не успели. Малость курносый нос паренька смешно морщился, когда милиционеры тянули его хозяина вперед, вправо, влево. Так и пришли к отделению милиции на вокзале.

Вход в отделение оказался недалеко от зала ожидания, поэтому Зина могла видеть, как заинтересовавшего её мальчика привели в него, а после, где-то через полчаса, вывели в сопровождении нового ми- лиционера и женщины. Выйдя из здания вокзала, все трое сели в машину и уехали в неизвестном направлении.

Зина, проводив взглядом троицу до машины, вернулась в отделение милиции.

— Простите, а куда повезли мальчика? — спросила она у дежурного.

— А вам-то что? Вы кто? — посыпал вопросами тот.

— Я…— Зина замялась, но решила сказать правду, — Я видела как его сняли с поезда… мне просто…

— Ну, вот если вам просто, то и не нужно вам этого знать, — резко, но довольно вежливо отрезал дежурный.

— Нет, вы меня не поняли, — Зина подбирала нужные слова. Ей так хотелось объяснить милиционеру, что её интерес не просто так, что для неё это очень важно, и… что она, может быть, что-то сумеет сделать для этого мальчика.У него был такой несчастный вид... Что? Она и сама ещё не понимала, но уже чувствовала. Только сказать пока не могла.

— Вот что. Я скажу вам, — милиционер, полноватый, с намечающейся лысиной молодцеватый мужчина вдруг смягчился. — Только я вам ничего не говорил. Третий раз его ловим. И, чувствую, не последний…

На этих словах он полистал перекидной календарь на столе и, найдя нужный разворот, прочитал вслух адрес. Зина сразу его запомнила. Поблагодарив за оказанную услугу, она вышла из здания вокзала. Теперь у Зины появилась цель. Первая, осознанная ею цель в своей вынужденно новой жизни.
 
                ***

Это был городской детский приёмник-распределитель. Зина понимала, что много ей тут не удастся узнать о мальчике, но ей много и не надо. Ей хоть что- нибудь.

Советская система хоть и была инертна, но своё дело выполняла наверняка. Поимка, карантин, отправка в специализированное учреждение. В нём: лечение, воспитание, уход, обучение. Но это только система. Сама она наполнена людьми, и от того, каковы эти люди, зависит результат работы любой системы. Какой бы замечательной она не была.

Через некоторое время Зина узнала, что её подопечный (как про себя стала она называть мальчика), – наркоман. Это следовало из разговора с уборщицей распределителя, с которой Зина быстро нашла общий язык на почве трудовой деятельности и сердобольности носителя информации.

— Лихой да непутёвай, — махнула рукой в неизвестность баба Глаша, отжав половую тряпку. — Жаль мальца-то. Из сямьи, энтих, дипломантов, о!
Тряпка была надета на деревянную швабру, что позволило сопроводить окончание фразы поднятием указательного пальца вверх для значительности.

Баба Глаша трудилась здесь лет двадцать из своих шестидесяти восьми. И нагляделась всякого за это время. Своей семьи не было. Как-то не сложилось. Пенсию на вредном производстве заработала рано, жила рядом, вот и пошла, пока набирали. Говорила она своеобразно, отрывисто и на характерный манер:

— Ты, энто, на Шмельникова поежжай. Эт за городом. Там твой малец днёв через десяток будить.
 
Больше Зина по своему вопросу ничего не узнала, хотя наслушалась многого.
Выйдя из распределителя, пешком пошла на вокзал. Погода стояла неплохая, хотя и без солнца. Снега еще было много. Внутри у Зинаиды стояла похожая погода: радости не было, но и горечи тоже. Скорбь о дочке жила на своем месте и за его рамки не выходила. Или, правильнее сказать, память о дочке держала саму Зину на определенном расстоянии от всего остального, привычного Зине мира, выдавливая его в мир новый, где любое обстоятельство было для Зины одинаковым  по  своему  значению.  Именно  поэтому Зина спокойно переночевала на вокзале в кресле.

А на следующий день поехала на улицу Шмельникова, что и вправду находилась на окраине города. Нашла там детский интернат, по ограждению больше походивший на колонию.

Устроилась сносно. Вопросы, конечно, у кадровика напрашивались, но формально ни к чему придираться не стал, тем более, что должность была все та же — уборщица. И койку ей даже начальник в общежитии выделил, по какому-то своему, неведомому Зине, помышлению. Может быть просто, чтобы та не моталась каждый день из своего городка на электричке.

Через две недели привезли Зининого подопечного. Что скажешь — изменился Володя со времени их первой встречи. Постриженный, помытый, в постиранных своих же вещах — Зина их узнала. Даже дырка на штанах и та была заштопана. Только сапоги очистить не удалось. Да и не зачем это. Ведь хуже греть они не стали. А это у сапог главное...

Зина, увидев Володю, не испытала ни чувства радости, ни какого-то ни было еще особенного чувства. Она будто знала, что это должно было произойти. Вот и произошло. Они встретились. Точнее, Зина встретила. А Володя о ней пока ничего не знал. Но это же не важно. Важно, что Зина здесь, рядом с ним. И будет рядом, пока есть такая возможность. И это не Зина нужна Володе, а он ей.

Наверное, самое правильное отношение ребенка и родителя в том и состоит, чтобы просто, находясь рядом, помогать вырасти своему чаду, делясь с ним опытом, мудростью и знаниями, которые почерпнул из жизни только потому, что пришел в этот мир немного раньше. И оставлять маленького человека нельзя никогда, даже когда нет возможности находиться рядом с ним физически. Ведь если думать о нем, это тоже — находиться рядом!

Зина о Володе думала не переставая. Это не значит, что все мысли её были о нем. Вовсе нет. Но в круг каждодневных забот её прочно были вплетены мысли о мальчике. Вначале это выглядело как размышление о причинах, что привели его к пагубной привязанности. Затем постепенно, когда до Зины стали доходить вести о некоторых подробностях Володиной жизни, ей просто становилось легче жалеть его во всех, ставших известных обстоятельствах.

— Эх, Володя, такая ж непутевая матушка твоя, как и я. Вроде и не пьет, как я, окаянная, пост большой занимает, а беду-то какую проглядела.. — говорила в себе Зинаида, вытирая пол в длинном коридоре. — За тобою-то должного пригляда не имела... Как и у меня за Светой... Прости меня, доченька...

И горючие слезы падали при этих словах из глаз Зины на пол, на тряпку... И выходило, что своими слезами мыла она пол в этом длинном трехэтажном спальном корпусе, где пребывали 138 девчонок и ребят, уловленных страшным недугом от недогляда родителей, бабушек, дедушек, учителей... Словом, всех взрослых, рядом с которыми они жили.

— И сейчас живут. Слава Богу! Может, выкарабкается еще кто? — Зина подавила тяжкий вздох. — А моей Светы больше нет... Хотя и уловлена-то была не она, а я...

И снова горькие слезы капали на пол, тут же стираемые мокрой тряпкой, которой уже была впитана не одна горючая материнская слеза.

Володю она видела совсем редко. Когда на душе становилось совсем тяжко, Зина ходила в храм, что каким-то чудом остался незакрытым. Там, по началу, ей очень нравились проповеди после службы, что говорил старый, седой священник.

Иногда говоримое в них Зина буквально принимала на свой счет — настолько сказанное подходило к тому положению, в которое она попала. И притчи, записанные тысячелетия назад, хотелось слушать снова и снова. Так, у Зины в тумбочке появилось Евангелие, а мысли о Володе, о своей и его жизни постепенно переродились в навык молитвы.

Теперь Зина молилась Спасителю, Божией Матери о упокоении убиенной дочки своей Фотинии, о тяжко болящем отроке Владимире, о всех детках и их заблудших родителях, о врачах и воспитателях, о санитарках и охранниках. Словом, о всех, кто соприкасался раньше, и соприкасается теперь с искалеченными детскими душами.

Чтобы им было легче, с Божией помощью, эти души исцелить.