Часовой механизм

Фантастический роман
...Поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы…
Библия. Послание к ефесянам
5:15-16

Вступление
Те из вас, уважаемые читатели, кому прошлой осенью довелось побывать в Северной столице и побродить по Эрмитажу, вполне могли встретить там одного весьма странного посетителя.
Человек, о котором идет речь, в течение нескольких месяцев каждое воскресенье приходил в музей, покупал билет и направлялся в Военную галерею.
Войдя в зал, он сначала какое-то время прохаживался вдоль портретов, внимательно рассматривая их, потом садился на потертый стул, стоящий в углу помещения, и словно погружался в забытье, вывести из которого его не могли ни яркие вспышки фотоаппаратов, ни громкие голоса гидов.
Иногда, будто очнувшись, странный посетитель вставал со своего места, подходил к какому-нибудь одинокому туристу и затевал с ним разговор. Впрочем,  итог беседы всякий раз был неизменен: каждый новый собеседник, кто с выражением изумления на лице, а кто с раздражением, уже через несколько минут общения уходил, оставляя назойливого человека в одиночестве.
Его считали душевно больным. Тихим городским сумасшедшим, который не доставлял никому особых хлопот, а лишь обращался к людям, пришедшим в Эрмитаж, с безобидным предложением послушать его собственный рассказ об изображенных на полотнах героях, потому что якобы был лично знаком с некоторыми из них... Или вдруг сообщал, что это он поджёг Москву в сентябре 1812 года...
Где он жил и чем занимался, никто не знал. Бабушки-смотрительницы тихонько перешептывались, предполагая, что перед ними крупный ученый-искусствовед, потерявший рассудок.
Наблюдательный  охранник вроде бы даже узнал в завсегдатае музея  актера одного из питерских театров, при этом, правда, не смог вспомнить ни сыгранных им  ролей, ни названия самого этого театра.
Время от времени за этим человеком приходила девушка, высокая, красивая, с большими грустными глазами. Она брала его за руку и молча уводила. Он подчинялся и безропотно, как послушный ребенок, шел за ней следом.
К зиме странный человек исчез. Поговаривали, что дела его стали совсем плохи и что, кажется,  он «попал на Пряжку ».
Примерно через месяц о нём забыли.
1
Эта история началась вечером 15 августа прошлого года на окраине маленького, утопающего в зелени  каштанов французского городка Монбельяр.
В тот день здесь было  особенно шумно. В просторном зеркальном холле старинного серого  здания, стоявшего  в конце узкой улочки, звучала музыка. Оркестр, одетый в форму императорских гвардейцев, играл военные марши. Звенели бокалы, между почтенными господами в дорогих смокингах и ослепительными дамами сновали ловкие  официанты с подносами. То здесь, то там раздавались громкие возгласы, время от времени на небольшую трибуну, увитую лавровыми ветками, украшенную вензелем «N», надписями «Le Centre d”Etudes et de Recherches sur le Bonapartisme» и «C.E.R.B.», выходили ораторы и произносили короткие  речи, полные  патриотического пафоса. Всякий раз, когда очередной выступающий заканчивал  говорить, гремели аплодисменты и снова звенели бокалы.
Так, торжественно и помпезно,  члены и почетные гости научного общества  «Центр изучения и исследования бонапартизма» отмечали праздник – день рождения великого императора Франции Наполеона Бонапарта.
В начале зала, у большого зеркала, несколько выделяясь на фоне присутствующих, стоял высокий, элегантно одетый седой человек с благородным аристократическим профилем. Это был месье Шарль Контэ, известный парижский ученый, недавно избранный новый председатель общества.
Он напряженно и очень внимательно глядел куда-то  поверх голов. Наконец его взгляд оживился. Едва заметно кому-то кивнув, месье Контэ направился к выходу. Почти сразу же из разных концов зала за ним проследовали еще трое: священник в белой сутане, офицер в светлом парадном кителе с орденами и маленький бородатый человек в смокинге.
Они прошли через холл, поднялись на  второй этаж и друг за другом вошли в комнату. Последний из вошедших, офицер,  закрыл за собой дверь, запер замок и положил ключ в накладной карман кителя.
– Добрый вечер, господа! – начал  Контэ, когда все расселись за круглым столом. – Я рад, что мы  собрались вместе в столь знаменательный день. Учитывая, что времени у нас не слишком много, предлагаю немедленно перейти к делу. Все согласны? Ну что же, тогда позвольте мне представить вам, друзья, гостя  нашей Коллегии. Прошу Вас, господин Клок.
Из соседней комнаты, где располагалась библиотека общества, вышел человек, невысокий, чуть сутулый, в очках и несколько  нелепой, словно приклеенной, черной бородкой- эспаньолкой.
 Подойдя к столу, он отодвинул пустой стул, сел на него, положил перед собой книгу, которую держал в руках, и, окинув всех взглядом, кивнул председательствующему.
– Добрый вечер, месье Контэ. Добрый вечер, господа. Моя фамилия Клок. Джеймс Кавендиш Клок. Я из Лондона.
– Англичанин? – вскрикнул маленький человек в смокинге  и яростно затряс головой. – Шарль, как это понимать? Англичанин среди патриотов- бонапартистов! Это неслыханно!
– Анри, я прошу Вас не кипятиться. Сейчас не восемнадцатый век. Господин Клок – наш друг. Иначе бы он никогда здесь  не появился. Еще раз прошу спокойствия. Для начала я представлю нашему гостю собравшихся. Итак, слева от меня профессор Парижского университета, знаток мировой истории месье Анри Филипп. Рядом с ним доктор богословия кардинал Розини. Справа от меня герой нескольких военных кампаний  генерал Рене Ширак. Это весьма известные в нашей  стране люди, мои друзья. Всех нас объединяет любовь к Франции и глубокое уважение к фигуре гениального человека – великого императора Наполеона. А теперь позвольте  передать слово нашему гостю.
– Благодарю Вас, месье Контэ. Что ж, начну, пожалуй. Господин профессор заметил, что я англичанин. Да, это так. Но,  поверьте мне, среди жителей Туманного Альбиона немало поклонников императора.  Кроме того, в моих жилах течет и корсиканская кровь: моя прабабка родом из Аяччио . Её мать много лет служила в доме Буонопарте и лично знала будущего императора. Впрочем, сейчас это не столь важно.
Буду краток. Господа, история жизни и смерти Наполеона давно и подробно изучена. Кажется, что мы знаем всё об этом человеке и его эпохе. Всё, до последней мелочи. Но, позвольте спросить, насколько достоверны чужие рассказы? Чего в них больше: правды или вымысла? Может быть, настало время написать свою историю, не полагаясь на искаженные временем воспоминания современников и сомнительные изыскания биографов? Своими глазами увидеть ту удивительную эпоху? Да, вы не ослышались. Именно своими глазами. 
– Господин Клок, признайтесь: Вам  удалось изобрести машину времени? – генерал Ширак усмехнулся в густые пшеничные усы и ехидно посмотрел на англичанина.
– Нет. Хотя я давно имею дело со временем и с часами. К слову, я хороший часовщик... Господа, я прошу послушать меня, не перебивая. Даже если мои слова покажутся вам странными.
– Хорошо, продолжайте. Раз Шарль привел Вас сюда, значит, Вам есть что сказать и Вы не станете  попусту отнимать у нас время.
– Надеюсь, что не разочарую вас.  Так вот, много лет назад мне в руки попал один любопытный документ. Некий алхимик-араб по имени Али-Шейх, живший когда-то в Египте, делится своими наблюдениями времени. И приходит к любопытному выводу. По его мнению, время  движется, по-своему дышит, думает, сердится и делает массу других вещей, свойственных живому организму. Следовательно, утверждает автор, можно использовать его слабости, в чём-то похожие на наши,  человеческие, недостатки.
– А как эти рассуждения связаны с фигурой Бонапарта? – неожиданно вступил в разговор сидевший всё это время неподвижно и молчавший кардинал Розини.
– Я поясню. Этот алхимик пишет о часах, которые он создал и которые якобы, позволяют измерять не столько время, сколько его колебания.  Вычислять появление его слабых мест, парадоксов. Или, как иногда  говорят, провалов во времени. Главное – уметь  воспользоваться полученными знаниями...
Клок немного помолчал, оглядев присутствующих. Потом продолжил.
– Эти часы около двадцати лет пылились в мастерской алхимика. А потом, по моим предположениям,  они оказались среди трофеев армии Императора во время Египетского похода. В научных кругах Европы есть мнение, что сейчас они у вас, в вашем собрании артефактов эпохи Наполеона Бонапарта... Я предлагаю провести с ними небольшой эксперимент. Вот, собственно, и всё, господа!
В комнате воцарилось молчание. Профессор Филипп переглянулся с кардиналом, потом спросил:
– Господин Клок, как Вам удалось получить этот документ и почему Вы уверены в его подлинности? Согласитесь, в эту историю с волшебными часами  верится с трудом!
– Месье Филипп, я ученый, член Королевской академии наук. Много лет было потрачено мною на изучение документов, относящихся к фигуре Наполеона.  А этот манускрипт? Не более чем случайность. Удача исследователя. И вообще, кладоискательство – мое хобби. Что же  касается  подлинности документа... Давайте заведем часы и посмотрим.
– Вы читали текст  в подлиннике или пользовались услугами переводчика? – задал вопрос кардинал.
– Конечно, в подлиннике. Ах да, прошу меня простить, я забыл сказать, что владею несколькими языками, в том числе арабским. Изучал мертвые языки, вроде древнеегипетского и арамейского. Объясняюсь по-русски. Родным языком считаю английский, хотя по-итальянски и по-французски, как видите, говорю практически без акцента. Мне не составило особого труда разобрать эти записи.
В комнате снова молчали.
– Позвольте мне, господа, прокомментировать ситуацию, – взял слово председатель,- Джеймс…Вы позволите так Вас называть? Хорошо. Так вот, Джеймс возглавляет довольно известное в Великобритании общество любителей истории. Мы познакомились в прошлом году на конференции в Лиле, где месье Клок сделал блестящий доклад о старинных лондонских уличных часах. Когда вчера Джеймс позвонил мне, я согласился организовать встречу, так как посчитал, что эта информация вызовет у вас интерес…
– Часы Императора – большая ценность, Шарль. Мы давно храним их и никогда не показывали постороннему человеку, – глядя на Контэ исподлобья, возразил  генерал. - Кто возьмет на себя   ответственность?
Сказав это, он обвел взглядом  окружающих и пожал плечами.
– Думаю, что мы должны решиться на эксперимент, который предлагает провести господин Клок, – твердо сказал Контэ. - В конце концов, мы научное общество. А наука и эксперимент неотделимы друг от друга. Ответственность за сохранность возьму на себя я как председатель «C.E.R.B.».
– Шарль, мы должны  поставить  в известность Совет,  - стальным  голосом произнес генерал, - иначе я не дам свой экземпляр ключа, чтобы открыть хранилище. Вы знаете правила: перемещение сокровищ должно быть санкционировано Советом Маршалов.
– Господа, я прошу лишь попробовать завести эти часы и посмотреть, работают ли они, – вступил в разговор англичанин, широко улыбаясь. – Да и вообще, тот ли это предмет? Давайте взглянем. Здесь, на месте. Ну а Совет вы соберете, когда всё станет ясно. Всем будет интересно послушать. Или важные  решения принимаете не вы, господа?
После этих слов в комнате воцарилась тишина, которая, впрочем, продолжалась не очень долго.
Первым согласился кардинал. Он нервно тряхнул головой,  сунул руку  в карман сутаны и, достав оттуда большой  желтый ключ, положил его перед собой. За ним последовали  председатель и профессор  Филипп. Последним был генерал Ширак, с видимой досадой швырнувший свой ключ на середину обтянутого бархатом стола. Коллегия хранителей дала согласие на эксперимент.
2
В то же день с  Ленинградского вокзала, как всегда  по расписанию, в 22.10, отправился поезд № 064А  «Две столицы», Москва – Санкт-Петербург.
В третьем купе мягкого вагона ехали двое.
Одним был светловолосый молодой человек с открытым умным лицом, в потертых джинсах, белой футболке и легких кроссовках. Мускулистые руки, крепкий торс красноречиво свидетельствовали о его атлетической силе и тренированности.
Вторым попутчиком оказался пожилой интеллигентный господин в недорогом аккуратном костюме и чуть  стоптанных туфлях. 
Когда молодой человек вошел в купе, его сосед уже сидел на своем месте и,  надев очки, читал   какой-то журнал.
– Здравствуйте!
– Добрый вечер!
Немного повозившись со спортивной сумкой, парень сел ближе к окну, устроился там поудобнее и, расслабившись, прикрыл глаза.
Он сидел, привалившись к мягкой спинке дивана, и вся его поза выражала глубочайшее удовольствие от происходящего, граничащее с блаженством.
– Простите, Вы первый раз едете в Город? – господин в очках оторвал глаза от журнала и первым начал разговор, когда поезд тронулся.
– Вы имеете в виду Петербург? Да. А как Вы догадались?
– Просто предположил.
– Вы знаете, я давно собирался, но как-то не получалось. То одно, то другое, - молодой человек доброжелательно улыбнулся. – Давайте знакомиться. Меня зовут  Максим. Максим Муромцев.
– Петр Алексеевич  Северский. Очень приятно. Признаюсь, рад, что мне попался такой попутчик.
– Почему же?
– Вы, видимо, спортсмен?
– Ну, может быть, в прошлом.
– Стало быть, есть все основания полагать, что  Вы не напьетесь в дороге и дадите мне, старику, спокойно поспать ночью.
Муромцев  рассмеялся. Петр Алексеевич тоже улыбнулся в ответ. Лёгкое напряжение первых минут знакомства тут же исчезло, и стало ясно, что оба они вполне подходящие друг другу попутчики и не прочь поболтать.
В дверь заглянул  проводник, и через несколько минут на полированном столике стояли два стакана крепкого ароматного чая.
Позвякивающие  чайные ложечки стали последним штрихом, дополнившим приятную и очень уютную атмосферу купе, приглашающую  к долгому дорожному разговору.
– Вас кто-то ждет в Городе?
– Да, друг. Пригласил погостить.
– А где живет Ваш друг? Может быть, я знаю это место и смогу помочь быстро его найти.
– Свечной переулок, дом девять.
Тут Северский чуть приподнял очки и, как показалось Муромцеву,  с интересом и даже с некоторым удивлением  посмотрел на него.
– Простите, Вы сказали «дом девять»?
–  Да. Поможете?
– Конечно! Я хорошо знаю этот адрес. Вам несложно будет его отыскать. Я помогу. Обязательно помогу...
– Спасибо, Петр Алексеевич. Скажите, а почему Вы так говорите: «Город», «в Городе»?
– О, это многолетняя привычка. Я живу там очень давно и другие города плохо понимаю и с трудом переношу. Можете считать это старческим чудачеством.
– Извините, а сколько же  Вам лет, Петр Алексеевич?
Северский грустно улыбнулся.
– Что же, извольте, скажу. Я не девица, чтобы скрывать свой возраст.  Семьдесят шесть лет, полновесных и трудно прожитых.
– Вы, наверное, ученый?
– Похож? Вынужден Вас разочаровать. Я всего лишь часовщик. Правда, скажу без ложной скромности, часовщик хороший. Очень хороший. Да-с… Ну а Вы чем изволите заниматься, уважаемый Максим... Как Вас по отчеству?
Муромцев чуть  смутился.
– Александрович. Можно без отчества. Я учусь в военной академии, в Москве. А сейчас  еду в отпуск, к другу в гости. Понимаете, я пишу работу по истории Отечественной войны 1812 года. Хочу походить по музеям, памятным местам. Подпитаться духом истории. Вот буквально на днях вернулся из Бородина. До сих пор под впечатлением...
– Очень любопытно! А  знаете, Максим, в Городе много военных. Хорошие ребята. Подтянутые, вежливые. Вы не моряк?
– Нет.  Сугубо сухопутный человек. На море бывал, конечно. Я разведчик...
– И в каком же чине Вы изволите служить?
– Майор.
– Как интересно! Воевали?
– В наше время войны много... Трудно избежать...
Муромцев замолчал, отхлебнул остывающего чая и, посмотрев на поцарапанное стекло своих  видавших виды «командирских»,  спросил:
– Петр Алексеевич, а Вы, наверное, можете отремонтировать любые часы? Даже очень  старые?
Северский оживился, снял очки и протер их.
– Старинные часы – мой конёк. Я знаю о них много. Доводилось ремонтировать весьма редкие экземпляры.
–Даже Фаберже?
– Часы Фаберже имеют не самый сложный механизм. Знаете, молодой человек, что самое замечательное в работе со старыми часами? Возможность разгадать тайну мастера, расшифровать его секрет, техническое решение.
–Постичь тайну времени?
– Ну-у-у, это Вы хватили! Разгадать тайну времени не дано никому. Можно лишь наблюдать за его течением, скромно стоять в уголке и смотреть. Как на стихию. В крайнем случае,  его можно пробовать измерять нашим смешным, человеческим, способом или попытаться зафиксировать его образ. Я говорю о памятниках, например. Правда, это не всегда нравится времени. Оно очень капризно. Поверьте мне, старому часовщику.
– Вы рассуждаете о времени, как о человеке.
– Близко к этому. Время очень могущественно и тщеславно. Оно постоянно требует знаков  внимания и почтения. Оно имеет свой запах, свой цвет. И знаете, что особенно удивительно? Иногда оно  выбирает какой-нибудь город и буквально всё подчиняет там своим капризам.
Северский немного помолчал, наблюдая за реакцией собеседника, а потом понимающе спросил:
– Странно  звучит, правда?
– Да, как-то не очень понятно, – согласился Муромцев.
– Ну вот, например, Петербург. Мы сейчас оба туда едем, окажемся там завтра. – Северский посмотрел на часы. – Хотя нет, уже сегодня утром. Так вот, Санкт-Петербург с самого своего рождения уже больше трех столетий живет во власти времени и под его неусыпным  контролем.
– Только Петербург? А Москва, а другие города?
– Время проявляет к ним меньший  интерес.
– Почему?
– Это великая загадка. Время не мешает их перестраивать, сносить дома, разрушать памятники. Возьмите Москву, например. Здесь давно нет аромата времени. Зато в избытке присутствует запах денег и чистогана. В Петербурге же всё по-другому. Вы еще почувствуете это. Здесь в Эрмитаже пахнет так же, как и во дворцах Петергофа или Царского Села. Хотя их интерьеры – во многом  новодел. Это только один пример. Время пока еще любит этот Город и не дает ему потускнеть, рассыпаться на фрагменты, на осколки. Как это уже произошло с Москвой.
– Интересная теория.
– Друг мой, это  не теория, не моя фантазия. Время – сущность Города, в чем я много раз убеждался. Кстати, как Вы думаете, почему каждый день с бастиона  Петропавловской крепости в полдень производится выстрел из орудия? Сентиментальная традиция? Или для того, чтобы мы с Вами знали, который час? Чушь! У всякого взрослого человека есть часы на руке. Нет. Выстрел в назначенную минуту не что иное, как дань уважения  истинному хозяину Города – времени. Так повелось.
Было уже глубоко за полночь, но попутчики, увлеченные разговором,  не замечали этого. В пустых стаканах тоненько звенели  чайные ложки, еле слышно гудел кондиционер. Северский продолжал:
– Скажу больше. То, что Вы, Максим, едете сейчас в Петербург, совсем не случайно. Время приглашает Вас на встречу, оно почему-то решило на Вас посмотреть. Как и на всех остальных, кто едет в этом поезде. И, может быть, познакомиться с Вами или с кем-то еще поближе. Вот так!
Северский сделал паузу, поглядывая на Муромцева, потом продолжил:
– Конечно, Вы можете мне не верить, думать обо мне как о сумасшедшем.  Как угодно, это Ваше право. Для чего я Вам все это рассказываю? Чтобы Вы подготовились к встрече с Городом. Она может оказаться весьма неожиданной.
3
Ранним утром поезд прибыл в Санкт-Петербург.
Как только состав замедлил ход и  пополз по путям Московского вокзала, самые нетерпеливые пассажиры принялись выносить из купе свои вещи в надежде первыми оказаться на перроне, который к этому времени уже заполнился таксистами, старушками с табличками о сдаче внаём комнат и квартир, зазывалами из туристических фирм. 
Муромцев и Северский вышли последними. Едва они шагнули из вагона, как навстречу им рванулся  прохладный влажный ветер, который принес с собой какие-то особенные и непривычные для большого города запахи и звуки.
– Шумно тут у вас,  – заметил  Муромцев и улыбнулся.
– А как Вы хотели? Вторая  столица всё-таки! Да ещё, заметьте,  сезон отпусков! Пойдемте к метро.
Попутчики неторопливо шли по перрону, стараясь не догонять гудящую и постепенно редеющую толпу. У входа в подземку остановились.
Северский  коротко и  сильно пожал Муромцеву руку и произнес на прощание:
– Желаю Вам удачи, Максим. Как добраться до Свечного переулка, я рассказал. Лучше пешком, здесь недалеко. Петербург – небольшой город. Прощайте, хотя, думаю, мы ещё встретимся. Тем более что  Вы планируете здесь жить целый месяц. Да, и вот Вам моя визитка. Я работаю в Эрмитаже. Каждый день, без выходных, допоздна. Так что приходите, буду рад Вас видеть.  У нас в музее много очень интересных экспонатов. Военная галерея, например. Ну да что я Вам рассказываю, Вы ведь историк!
– Спасибо, и до свидания! –  Муромцев улыбнулся, кивнул и не спеша побрел к выходу из вокзала. Но, пройдя несколько метров, он вдруг почему-то остановился и обернулся назад. Часовщик стоял, чуть наклонив голову набок, и смотрел ему вслед. Потом, словно спохватившись, махнул рукой и скрылся в тоннеле.
Выйдя на улицу, Максим, следуя подсказкам Северского, огляделся по сторонам, потом  закинул сумку на плечо и уверенно пошел  по направлению Обводного канала.
Было ещё очень рано, но Город уже начал пробуждаться. По Лиговскому проспекту, уплотняясь у мигающих желтыми огнями светофоров,  двигался поток транспорта, сновали редкие пешеходы. Пахло сыростью старых домов, выхлопными газами, разбавленными  утренним туманом, создававшим легкую  невесомую дымку.
«Странный старик, – размышлял Максим, шагая по тротуару, – и идеи у него странные. Власть времени... Город... Хотя, если вдуматься, что-то в этом есть».
Он вдруг  вспомнил, как когда-то давно, еще в школе, читал книгу забытого теперь уже автора, в которой рассказывалось о жизни древнего племени майя.
Эти южноамериканские индейцы оставили после себя несколько храмов, посвященных грозному божест¬ву времени. Святилища в его честь строились на высоких холмах, на склонах которых устраивались каменные лестницы. Сам храм, похожий на усеченную пирамиду, располагался наверху.
Ступени лестниц символически означали дни человеческой жизни. На площадке храма ежегодно приносились человеческие жертвы как бы в знак того, что ненасытное время требует жертв и что лю¬ди – его вечные  пленники...
Максим тряхнул головой, отгоняя от себя бесполезные мысли, и ускорил шаг.
Идти было легко. Утренняя прохлада бодрила, настраивала  на мажорный лад. Наконец-то исполнилась давняя мечта Муромцева, и он приехал в Петербург!  Город, где его ждет старый товарищ, Антон Черняховский, которому в прошлом году как снег на голову свалилось наследство в виде  большой квартиры в старинном доме. Чем не повод приехать в гости?
Муромцева и Черняховского связывала давняя, длящаяся с курсантских лет, дружба.
 Они были разными людьми. Антон, энергичный, предприимчивый, при первой подходящей возможности оставил военную службу с её вечной неустроенностью, уехал в Москву и с головой погрузился в бизнес. Он торговал сначала цветами, потом сахаром. Через год купил маленький мебельный цех, через пять открыл свою фирму. В прошлом году, похоронив тетушку, Черняховский перебрался в Петербург. Дела шли очень неплохо.
Максим же об отставке даже  и не думал. Ему, с его авантюрным характером, нравилось всё: частые переезды, смена гарнизонов, учения, командировки, постоянный риск. И, может быть, как раз поэтому он так пока и не женился...
Лишь после контузии, плена, удивительного спасения, о котором Муромцев предпочитал никому не рассказывать, и последовавшего за этим   многомесячного лечения в госпиталях Максим попросился в академию. Его без лишних разговоров отпустили, пожелав удачи. К тому времени на парадном кителе нашего героя был орден и две боевые медали. А в душе  –  огромная усталость от войны.
Но всё это было в прошлом! А сейчас, забросив на плечо сумку, он шел к другу,  и на душе у него было так  хорошо, что хотелось петь!
Что произошло впереди, метрах в двадцати от него, Максим понял сразу. Некто, одетый в черное, быстро подбежал к женщине,  шедшей чуть дальше, дернул из её рук сумочку и бросился  в узкий серый переулок.
Муромцев рванулся было вперед, но почувствовал, как сзади в его поясницу уперлось лезвие ножа.
– Свою сумку тоже давай! – послышался хриплый голос.
В долю секунды Максим сделал короткий шаг в сторону, и через пару мгновений  всё было кончено.  Бандит  со сломанной челюстью и вывихнутой рукой лежал на тротуарной плитке без движения. Рядом валялся большой финский нож.
– Вызовите полицию! – крикнул Максим насмерть перепуганной женщине, ногой отшвырнул оружие подальше и бросился вдогонку убежавшему в переулок грабителю.
Поначалу казалось, что догнать беглеца будет несложно. Муромцев отчетливо различал топот убегающих ног, четко понимая, куда ему нужно двигаться. Впереди, где-то очень близко, шлепали подошвы тяжелых ботинок, слышалось хриплое прерывистое дыхание человека, не привыкшего к долгому бегу. Еще чуть-чуть...  Метров сто...
Сколько продолжалась погоня, Максим не помнил. Может быть, пять минут, может быть, больше. Неожиданно звуки стали стихать, становясь невнятными и приглушенными, пока,  наконец, не исчезли вовсе.
 «Ушел! – Максим плюнул от досады и выругался. – Надо же оказаться таким дураком! Не догнал какого-то доходягу... Эх, если бы я был налегке!»
Но,  чуть успокоившись и остыв, он подумал, что, скорее всего, грабитель знает этот район как свои пять пальцев. Иначе он бы не стал действовать столь дерзко.
«Стоит, гад,  сейчас где-нибудь в подворотне поблизости и ухмыляется!»
Муромцев покрутил головой и увидел, что узенький переулок, в который он забежал, преследуя вора, абсолютно пуст. Ни людей, ни машин...
Максим посмотрел на свои «Командирские». Секундная стрелка застыла неподвижно, давая понять, что часы стоят. Теперь настроение было испорчено окончательно.
«Время остановилось», – почему-то подумал Муромцев и грустно усмехнулся, вспоминая Северского. Нет, конечно же, дело было в другом. Стекло часов, поврежденное  в драке, треснуло. Видимо, досталось и механизму.
«Отличные  были часы! Попрошу Петра Алексеевича отремонтировать», – решил для себя Максим и, поняв, что грабитель ускользнул окончательно,  снова принялся осматриваться по сторонам.
Он увидел пустую узкую улочку незнакомого ему  Города. Нет, даже не улочку, а какой-то тесный переулок, коридор, который из-за усилившегося плотного тумана, плывшего на уровне верхних этажей зданий и  скрывавшего небо, в одночасье сделался похожим на  сумрачный серый тоннель... 
Где-то вдалеке был слышен легкий шум, похожий на приглушенные человеческие голоса или дождь. Шум то нарастал, то удалялся.
В какой-то момент Муромцеву показалось, что сзади раздались чьи-то шаги. Он резко обернулся. Но нет, переулок по-прежнему оставался абсолютно безжизненным.
Максим отлично понимал, что так не должно было быть. Ведь здесь, в мегаполисе, как и в Москве или любом другом крупном городе, жизнь не прекращается даже ночью. Даже в столь ранний час обязательно кто-нибудь куда-нибудь идет, едет...
«Странное место, – подумал Муромцев. – И я как «ежик в тумане!» Даже дорогу спросить не у кого!»
Постояв немного и поняв безнадежность своего положения, Максим побрел наугад вдоль серых мокрых домов с черными безжизненными окнами в надежде выйти на какую-нибудь оживленную улицу.
Неожиданно ему повезло. Примерно через четверть часа блужданий  он случайно рассмотрел  на одной из полукруглых железных табличек бурую цифру «9» и почти съеденную ржавчиной, плохо читаемую надпись «Свечн… п...». 
«Неужели нашел?!» – Муромцев, не веря своему счастью, облегченно вздохнул и направился к входу.
Перед ним высился старый четырехэтажный дом с полуподвалом и  черной аркой в стене, похожей на пещеру. Фасад здания почти  не имел украшений, был темным, влажным на ощупь и ничем не выделялся на фоне соседних таких же мрачноватых строений.
Ежась от холодной сырости, Муромцев подошел к подъезду, почти не глядя, взялся за  ручку и, преодолевая странное, возникшее вдруг из неоткуда беспричинное волнение, почти тревогу, шагнул внутрь, в холод и темноту.
 Максим оказался в подъезде очень старого питерского дома. Было темно, тихо, пахло мышами и сыростью. Постепенно глаза Муромцева привыкли к полумраку, и он разглядел массивные перила, ободранную стену и нижние ступеньки истертой каменной лестницы.
Делая следующий шаг в темноту, Максим поежился: «Ну и местечко!»
Сделав еще один шаг, он остановился, достал из кармана джинсов телефон и принялся подсвечивать себе дорогу.
Мутное запыленное окно на втором этаже пропускало немного света, давая возможность видеть  старинную, довольно широкую лестницу, зеленоватые стены с облупившейся краской, массивные входные двери квартир. Дальше стало ещё светлее.
Дверь квартиры № 10 на третьем  этаже выглядела особенно ухоженной. На ней блестело свежее лаковое покрытие, необычная медная ручка в форме головы какой-то птицы была начищена.
Муромцев наклонился, с интересом рассматривая диковинку.
«А Антон, оказывается, антиквар! Где он раздобыл такое чудо? Голова павлина, кажется. Тонкая работа».
Муромцев выпрямился, еще раз посмотрел на птицу и нажал крупную выпуклую кнопку звонка.
За дверью послышалась мелодичная трель, потом чьи-то шаги. Щелкнул замок и следом раздался женский голос:
– Что вам угодно?
– Доброе утро! Я Максим Муромцев. Приехал из Москвы. Антон меня ждет.
Еще раз щелкнул замок, и в приоткрытую дверь выглянула молодая женщина лет двадцати пяти в коричневом  платье с глухим воротником и белом кружевном переднике. Её голову украшал аккуратный белый чепчик. В  глазах читалось нескрываемое любопытство вперемешку с испугом.
– Но Антон Сергеевич на фабрике. Будут к полудню,– женщина говорила, не отрывая широко раскрытых глаз от белой футболки Максима. –  А вы иностранец? Антон Сергеевич говорили об иностранце.
– Иностранец? Да нет, я приехал по приглашению Антона...  Давайте я ему позвоню, что ли?
Муромцев потянулся было в карман за телефоном, но, увидев на лице женщины гримасу страха, отдернул руку.
– Простите, Вас как зовут, девушка?
– Анна я, горничная у Антона Сергеевича.
– Послушайте, Анна, Вы меня не бойтесь. Я не грабитель, не бандит. Хотите, я сейчас свяжусь с  Антоном, и всё сразу  прояснится? Хорошо?
В эту самую секунду  где-то в глубине  квартиры резко и громко зазвонил телефон.
– Простите, я должна подойти, – сказала Анна и  захлопнула дверь.
Муромцев, недоумевая, остался стоять на площадке. Через минуту снова выглянула голова Анны.
– Антон Сергеевич просят Вас простить его, что они не встретили. Они совсем не ожидали...  Они  сказали, что будут до полудни и просили напоить Вас чаем.
– Не ждал? Но ведь он сам мне неделю назад звонил. Ничего не понимаю!
Анна хотела что-то ответить, но, взглянув на белые  кроссовки Максима, ахнула и прикрыла рот рукой.
– Что с Вами? – Муромцев начинал злиться.
– Нет-нет, ничего. Пожалуйста, проходите, – горничная покрылась румянцем. Она продолжала смотреть на обувь гостя, неловко распахивая при этом дверь и приглашая его войти внутрь.
Муромцев ступил в просторную прихожую, сделал несколько шагов и остановился напротив  большого зеркала в деревянной позолоченной раме. 
 «Что она  на меня так уставилась? Ну, всё вроде в порядке. Странная какая-то у Антона горничная. Да и что это за должность такая – «горничная»!?  Ну, Черняховский,  ну эстет!»   
Пока гость напряженно рассматривал свое отражение, Анна, явно смущаясь, терпеливо стояла чуть сзади.
– Ежели желаете, саквояж можете оставить здесь, – горничная чуть дрожащей рукой показала на красивую тумбочку на резных ножках, стоящую у зеркала. Муромцев сердито кивнул и поставил свою спортивную сумку туда, где ему указали.
– Гостиная прямо, – произнесла Анна, слегка поклонилась и, смешно пятясь и разворачиваясь на ходу, пошла по коридору в сторону кухни. Почти сразу оттуда донесся глухой удар и звон разбитого стекла. Анна что-то уронила.
– У Вас все нормально? – крикнул из комнаты Максим.
– Не извольте беспокоиться,  – донеслось в ответ. И почти тотчас же разбилось еще что-то.
Снова зазвонил телефон. Из-за плотно прикрытой двери доносился голос Анны: «... как иностранец одеты, не по-нашему...»
Муромцев покачал головой, сел в кресло и принялся рассматривать гостиную.
Судя по обстановке, Антон Черняховский был человеком небедным.
В глянцевом паркетном полу отражалась старинная и, видимо, очень дорогая мебель. Комнату украшал изящный  резной шкафчик с драпированными тканью стеклянными дверцами, круглый лакированный  столик, покрытый тонкой полупрозрачной скатертью. В углу  комнаты стояла вытянутая восточная ваза и огромный граммофон на тонких ножках. Вдоль стены разместились неудобный узкий диван и два таких же кресла. С потолка спускалась большая хрустальная люстра с круглыми лампочками.
 Над диваном в позолоченной раме  висела картина, написанная маслом и  изображавшая европейские виды, с озером, густыми деревьями и сидящими у воды детьми. Окно было зашторено белыми портьерами, пропускавшими утренний свет.
Слушая, как Анна звенит посудой, Муромцев вдруг вспомнил о своем телефоне. «Надо самому позвонить и всё выяснить. Может быть, мы не поняли друг друга? Скорее всего, так и есть. Иначе бы Антон был дома».
Максим взял в руку трубку и посмотрел на экран.  Связи не было.
Покачав головой, Муромцев встал с кресла и направился к окну. Отдернув штору, он увидел белую пелену, плотную, как молоко. Туман продолжал сгущаться, спускаясь всё ниже к земле.
В эту минуту в комнату вошла горничная с большим подносом, на котором  дымился чай в тонкой фарфоровой чашке, стояла вазочка с  конфетами.
– Извольте откушать, – произнесла Анна, снова посмотрела на футболку гостя, потом густо покраснела и, поставив поднос на столик, быстро вышла из комнаты.
– Спасибо, – Муромцев вернулся на диван и раздраженно отложил телефон.
Максим сидел на неуютном диване в полумраке гостиной, острожными глотками пил крепкий ароматный чай и размышлял.
«Интересно, откуда у человека такое увлечение стариной? Эти вещи  даже в руки брать страшно, не то что пользоваться ими. Один сплошной винтаж. Не квартира, а музей быта  какой-то! Как он здесь живет? Не понимаю».
Допив чай и поставив музейную чашку на край столика, Муромцев взял в руки трубку мобильного телефона. Связи по-прежнему не было.
«Так, всё с нами ясно. Старый дом, толстые стены. Сейчас пойду на улицу, позвоню оттуда. Да и вообще глоток свежего воздуха не помешает – душновато как-то стало. И ждать ещё, похоже, долго».
Муромцев встал, мимоходом сунул в карман завернутую в пергаментный фантик конфету из вазочки и направился к двери.
Тут же, как из-под земли, выросла фигура горничной.
– Изволите еще чаю?
– Нет, спасибо. Чай очень вкусный. Знаете что, Анна, я, пожалуй, подожду Антона на улице.
– Как Вам будет угодно. Антон Сергеевич приедут уже скоро. На извозчике.
– На чём? – Муромцеву показалось, что он ослышался.
– На извозчике, чтобы быстрее. Они так сказали.
– На извозчике?! Ну да... Конечно, на извозчике. На чём же еще... Я пойду, пожалуй. Ещё раз спасибо за чай. До свидания!
Анна кивнула и, провожая гостя, украдкой посмотрела на обувь Максима.
«На сумасшедшую вроде  не похожа, но какие-то странности в этой горничной определенно есть. На извозчике, значит, приедет? Ну-ну, посмотрим».
Муромцев  спускался по холодной лестнице, держа в руке свою дорожную сумку и затылком ощущая, что за ним в приоткрытую щелочку  наблюдают удивленные и испуганные глаза горничной Анны. Потом раздался легкий щелчок. Дверь закрылась.

4
Первое, что увидел Муромцев, выйдя из подъезда, была крупная черная лошадь,  запряженной в извозчичью пролетку. Экипаж резво  катил по переулку, лошадь мотала головой, кучер покрикивал, размахивая короткохвостой плеткой.
Туман рассеялся. Улица неожиданно оказалась  полна   людей - мужчин, женщин, детей. Все они были в старинных одеждах, шли степенно, парами, разговаривая друг с другом.
– Поберегись! – громко закричал  кучер, и пролетка прогрохотала мимо Муромцева,  обдав его теплом конского пота и пылью булыжной мостовой.
«Приедут на извозчике», – вспомнил вдруг Максим слова странной горничной и внезапно увидел то, от чего ему снова стало не по себе, – повернувшего из-за угла  городового с револьвером, торчащим из грубой серой кобуры. Совершенно остолбенев и широко открыв глаза, Муромцев стоял у подъезда и смотрел на идущего прямо на него человека в фуражке и белом кителе. Высокие сапоги городового скрипели, на его лице блуждала глуповатая улыбка. В такт неспешной поступи покачивался в руке свисток. 
И как-то вдруг привычный и обыденный  мир  поплыл и почти растворился. В долю секунды Максим с паническим, леденящим душу страхом  почувствовал, как исчезает реальность, ощутил себя вне пространства и времени. Своего, знакомого  ему  времени...
– Стоп! Стоп! – заорал вдруг кто-то сверху. – Кто это? Как он сюда попал? Где Носов? Носов, я тебя уволю! Ты помнишь, сколько стоит час съемок? Из твоей зарплаты вычту, в трехкратном размере!
 Тотчас рядом с Муромцевым появились люди в синей униформе.
– Вы кто? Вы читать умеете? Здесь ограждение, таблички кругом. «Ремонт, проход закрыт!»
Максим ответил не сразу, стоял молча и хлопал глазами.
– Вы слышите? Алле! Пожалуйста, покиньте съемочную площадку!
– Да-да, слышу. И читать умею... Но ведь дверь была открыта... И никаких табличек я не видел. Слушайте, так вы что, здесь кино снимаете...? Всё это бутафория? – дошло наконец до Максима.
- Да, дорогой товарищ, «Ленфильм» снимает здесь кино на фоне естественных городских декораций. А Вы мешаете. Вообще, парадное давно закрыто,  вход в подъезд со двора, все об этом знают. И не лезут в кадр…Чтоб тебя..!
– Я все понял, – кивнул Муромцев, усилием воли унимая разразившуюся в руках дрожь. – Я здесь случайно оказался. Извините, что сорвал вам съемку.
- Отлично! Ну вот, раз Вы всё поняли, Вы не могли бы переждать.., – самый нервный из людей в униформе (видимо, это и был Носов) посмотрел на часы, –... минут сорок во дворе. Мы закончим, очистим переулок. Пожалуйста! Очень Вас прошу!
– А как фильм-то называется?
– «Бедная Лиза» называется. Пожалуйста, уйдите!
Муромцев молча  кивнул, свернул в арку  и  скрылся в глубине двора.
 Подойдя к низкой лавочке, он присел на нее и, постепенно успокаиваясь, осмотрелся.  Двор-колодец, наверное, похожий на те, по  которым ходили  герои  Достоевского, был пуст. Два мусорных бака, несколько припаркованных автомобилей. Если убрать эти запыленные машины, то вполне можно было себе представить, как появляется из подворотни Родион Раскольников, как плачет, стоя у стены дома, несчастная Соня Мармеладова...
«Удачное место для съемок. Выразительная натура с элементами  наваждения. Аттракцион не для слабонервных», –  подумал Максим и усмехнулся. Сделав несколько глубоких вдохов и окончательно придя в себя, он взял в руку телефон. Пора было, в конце концов,  разрешить эту  порядком надоевшую за утро проблему и дозвониться до Антона.
– Простите, Вы первый день в Городе?
Муромцев вздрогнул от неожиданности и резко обернулся.
Перед ним, опираясь на  желтую пластмассовую метлу, стоял плохо одетый, небритый человек. Его рабочий комбинезон был засален, из кармана торчал грязный носовой платок. Тяжелые синие круги под глазами, запах перегара дополняли и без того не слишком приятный облик незнакомца.
– Я дворник, убираю этот двор. Здесь давно не было новых людей. А Вы новый. Не местный. Так?
– Да, я только что приехал, ищу друга... Кажется, вошел не в ту дверь.
– О да, знакомая история. Вы не первый, кому не повезло. Я вот тоже вошел. А выйти не могу. Пришлось остаться. Хотя я никогда не работал дворником. Я был сенатским регистратором, служил в Правительствующем Сенате, исполнительными делами ведал! Вы знаете что-нибудь об этом?
– Боюсь, что нет. Слушайте, а Вас не Акакием Акакиевичем, случайно, зовут?
– Изволите смеяться надо мной? Не хорошо-с! Разрешите представиться: Серафим Павлович Глухов. Если я и пьян, то самую малость. Говорят, что я сумасшедший, но и это не так. Я всего лишь хочу домой, к своей дочери, Лизоньке. Моя бедная Лизонька! Как она там, одна-одинешенька!? Ведь она только-только вернулась из Москвы, где столько натерпелась!
Дворник всхлипнул, вытер грязным носовым платком слезы.
– И как же это с Вами случилось?
– Ах, молодой человек, в то утро, 14 октября, едва я пришел на службу и открыл свою оловянную чернильницу, пришла новость об отступлении Бонапарта из Москвы. Мне первому посчастливилось прочесть депешу со столь долгожданным известием. Я хотел лично отнести письмо Их Превосходительству, но стушевался и перепоручил это дело коллежскому асессору Щукину, своему приятелю. Их Превосходительство остались очень довольны господином Щукиным и даже пригласили его посетить в тот же вечер званый ужин в честь славных деяний князя Кутузова.
Я же, коря себя за трусость перед начальством, уже по темноте, зашел отметить хорошую новость в кабак на Разъезжей. Когда вышел, то был как в тумане, ничего не помню... Потом Свечной переулок, какие-то двери... Было очень холодно... Очнулся вот на этой скамейке.
– И давно Вы здесь?
– Почти год!
– А где Ваш дом?
– Я жил на Галерной улице, в доме №61, на первом этаже, по соседству с мещанином Рябушкиным. Вы бывали на Галерной? Как там сейчас?
– Нет ещё. А сейчас где Вы живете?
– Здесь. Вон там, в полуподвале. Добрые люди приютили, не дают умереть с голоду. А мести двор, как оказалось, не сложнее, чем готовить на подпись реляции в присутственном месте.
– По-моему, Вы либо действительно сумасшедший, либо просто морочите мне голову! Почему Вы не идёте домой?
– Вы снова смеетесь надо мной! Куда же я пойду?
– В арку и на улицу.
– А куда  ведет эта арка?
– Как куда? В Свечной переулок.
– Эта арка, молодой человек, ведет в этот двор, и больше никуда. Не верите? А Вы попробуйте.
Муромцев встал и с насмешкой посмотрел на дворника:
– Идите, посмотрите. Вот он, Свечной переулок... Вам показать дорогу?
– Я пробовал, – упорствовал дворник, в свою очередь с откровенной издёвкой глядя на Муромцева.
Максим решительно направился к арке, прошел через нее и выглянул на улицу.
Съемки закончились. Актеров не было, лишь несколько рабочих, суетясь и о чём-то горячо  споря друг с другом,  загружали какой-то реквизит в большой желтый фургон с надписью «Ленфильм» на борту.
Муромцев хмыкнул и, довольный, вернулся во двор. Но дворника там уже не увидел.
«Определенно псих»,  – сделал окончательный вывод Муромцев и принялся набирать номер Черняховского.

5
На другом конце ответили стразу.
– Максим, ты куда пропал? Я тебе звоню всё утро. Ты где? Что-то с  телефоном?
– Привет! Всё нормально. Я уже давно  приехал. Стою тут у вас во дворе, жду, когда «Ленфильм» закончит съемку.  Вообще-то, мне сказали, что я приехал неожиданно...
– Кто тебе сказал? Не валяй дурака, давай заходи. Ага, вижу тебя. Подними голову, пластиковое окно, второе от угла.
Муромцев посмотрел наверх, увидел  друга и помахал ему. Тут же краем глаза заметил, как в соседнем  окне, чуть левее, белеет любопытное лицо пожилой женщины.
«Старуха-процентщица», – мелькнула нелепая мысль. В ту же секунду женская голова  скрылось за шторой.
В трубке снова послышался голос Антона:
– Вход напротив тебя. Заходи. А то я тут сижу, переживаю.
Максим взял в   руки сумку и подошёл к железной двери с врезанной в неё панелью домофона. Набрал число «10», дождался, пока Антон откроет ему, и вошел внутрь.
Глаза резанул яркий свет лампы, освещавшей старинную, широкую лестницу с истертыми каменными ступенями, салатовые стены подъезда.
Сделав несколько шагов, Муромцев оказался в той точке, откуда начинал свой подъем по лестнице час назад. Но это было совсем другое  место. На тяжелой двери парадного изнутри висел ржавый замок, затянутый пыльной  паутиной.
Муромцев похолодел.
«Это что, розыгрыш? Или я схожу с ума? Но  ведь я только что  был здесь...»
– Муромцев, поднимайся! Третий этаж! – донеслось сверху.
Максим молча стал подниматься по лестнице, преодолевая ставшими ватными ногами ступеньку за ступенькой, чувствуя, как  покрывается испариной лоб.
В гостеприимно распахнутой двери квартиры №10 стоял улыбающийся Антон.
Муромцев  с усилием  улыбнулся и протянул руку. Они поздоровались и обнялись.
– Ну, ты совсем  не изменился. Всё такой же молодец, – Антон похлопал Максима по плечу и подтолкнул внутрь. – Заходи, располагайся. Чаю хочешь? Может, покрепче чего? Коньяк, виски?
Муромцев вошел, посмотрел по сторонам. Ему стало невероятно тоскливо. Это была  та  квартира, та самая прихожая. Но всё здесь было по-другому.
– Нет, спасибо, к спиртному, если ты помнишь, отношусь равнодушно. А чай я, кажется, уже пил.
– Понятно. А почему «кажется»? Слушай, ты какой-то вялый. Не заболел часом  в дороге?
– Не знаю. Видимо, контузия сказывается. Не долечили. Голова кружится... Тут у вас творится что-то странное: то туман, то солнце..!
– Нормальная питерская погода. Вот поживешь здесь – привыкнешь. Думаю, тебе надо просто отдохнуть, выспаться. Сразу придешь в норму.
– Да, отдохнуть не мешало бы. Можно я спрошу тебя кое о чем?
– Конечно, спрашивай!
– А у тебя есть горничная, Анна?
– Анна? А кто это?
– Ну, горничная. Такая нескладная,  посуду бьет.
– Макс, тебе точно нужен отдых.  Мне кажется, у тебя температура. Давай-ка я врача  организую!
- Нет-нет. Ничего не нужно, пройдет. Я же говорю – контузия. Так, значит, никакой Анны все-таки нет?
– Говорю тебе честно и откровенно: два года живу один. Ну, конечно, женщины заходят, сам понимаешь, не без этого... Но никакой Анны здесь никогда не было. Я чудесно обхожусь без домработницы, тем более – без этой... Как ты сказал? Без горничной.., – Антон с тревогой посмотрел на товарища. –  Ты меня пугаешь. Вот что,  вызову я все-таки врача. У тебя, по-моему, жар, ты весь мокрый.
– Да-а-а, врач мне точно нужен. Только  какой? Вот вопрос!
– Будет тебе сейчас хороший доктор! Проходи. Держу тебя в дверях... Там диван, отдыхай. А я пока насчет завтрака похлопочу...
Муромцев кивнул, поставил сумку на пол и прошел в комнату. Эта была гостиная. Добротный паркет, высокие потолки, мягкая мебель вдоль стены, большой плазменный телевизор. И столик в углу, потемневший от времени, с царапиной и вздувшимся лаком на ножках. Тот самый столик, на котором полчаса назад стояла вазочка с конфетами и фарфоровая чашка тонкой работы  с удивительно вкусным чаем.
Ослабевшими ногами Максим дошел до дивана, сел полулежа, привалившись к спинке, и, пока Антон возился  на кухне,  задремал.
Когда Муромцев проснулся, то обнаружил себя лежащим на большом кожаном диване в гостиной и укрытым красным клетчатым пледом. Голову удобно поддерживала  мягкая подушка.
Муромцев, чуть приподнявшись на локтях, осторожно сел, свесив ноги. Потом  нащупал мягкие домашние тапочки и,  надев их, побрел на кухню, откуда струился  запах кофе.
У плиты орудовал Антон, ловко подхватывая с раскаленной сковороды гренки и выкладывая их на тарелку.
– Ага, выспался! Привет! Как ты себя чувствуешь?
– Привет! Все чувства в норме. И ещё есть очень хочется. Который час? У меня часы остановились. Хотя, нет, снова пошли. Вот ведь! А я думал, что их выбросить придется.  Сейчас без четверти одиннадцать?
- Да. Точное питерское время десять часов сорок шесть минут. Прошу к столу!
Они принялись завтракать, и Максим почувствовал, как к нему  возвращаются  силы.
– Это я что же, четыре часа проспал? – спросил Муромцев, жмурясь от удовольствия и потягивая кофе.
– Угу. Как убитый! А доктора я всё-таки вызвал. На всякий случай.
– Скорую? Я так крепко спал, что ничего не слышал. Надо же!
– Да нет. Все проще. У нас на площадке живет отличный врач, светило медицины. Добрый малый, никогда не отказывает. Я его попросил. Так вот, он тихонечко пришел, будить тебя не стал, померил температуру, пульс. Сказал, что у тебя упадок сил, ты весь холодный. Надо отдыхать и больше есть мяса. Вот так. Слушай, ты там, в Москве, в своей академии, случайно не голодаешь? А то, может быть, все деньги на книги уходят, а на хлеб не остается? Знаем мы вас, ученых!
– Трудно иногда бывает, но не до такой степени, чтобы падать в голодный обморок. Спасибо тебе за хлопоты, Антон. Извини, что так всё получилось.
– О чем ты говоришь?! Перестань. И давай закроем эту тему.
–  Ладно.
– Вот и хорошо. Завтра суббота, отдыхаем.  То есть ты отдыхай, набирайся сил, а я съезжу на работу. Нужно кое-что сделать перед отпуском. Для души.
– И что же это, если не секрет?
– Никакого секрета! Ты ведь знаешь, я застал эту квартиру в жутком состоянии. Полов практически не было, стены, потолок в трещинах, кругом мусор. Тетя Агата своим жилищем не занималась абсолютно, старенькая была. А я, как видишь, всё отремонтировал, привел в порядок. Денег вложил сюда столько, что подумать страшно! Да-а-а... Ну а от тетушки остались кое-какие редкости. Столик вон стоит, старинный, например. Хочу отреставрировать. Даже мастера хорошего нашел.
При упоминании о столике Муромцев поежился.
– Да, столик интересный. А еще что?
– Вот, смотри, какая удивительная вещь. Это валялось в хламе на кухне. Хочу почистить, отремонтировать.
Черняховский  извлек из-под обувной тумбочки сверток и  осторожно   раскрыл его.
Заглянув внутрь, Максим увидел  на смятом листке картона знакомый, но  позеленевший  от времени дверной замок с ручкой, выполненной  в виде головы павлина.
– Интересная вещица, правда? – Антон держал её на вытянутой руке и любовался. – Её бы отчистить, отполировать… Потом можно и в дверь вставить. Использовать по прямому предназначению. Как ты думаешь?
– Думаю, очень эффектно смотреться будет. Слушай, Антон, а кто жил в этой квартире до революции? Ты не узнавал?
Черняховский расплылся в улыбке, предвкушая удовольствие от разговора  на свою любимую тему.
– Ну как же, конечно узнавал! Все записал. И даже снял копии в архиве. Сейчас, подожди, найду.
Он подошел к комоду, порылся там и достал пухлую папку.
– Это здание – бывший доходный дом. На углу Свечного и Достоевского. Построен в 1876 году. А жил здесь... Сейчас... Ага, вот, пожалуйте! Мой тёзка. Антон Сергеевич Самарин. Мелкий, не слишком успешный заводчик. Имел свою ткацкую фабрику в Охте. Перед революцией окончательно разорился, уехал в Америку. Тут фотографии есть. Взгляни.
Муромцев взял в руки  копии снимков, внимательно просмотрел каждый. И снова по его телу пробежал холодок: на втором плане одной из фотографий он отчетливо увидел невысокую, чуть испуганную и смущенную девушку в длинном платье с воротником-стойкой и кружевном переднике. Это была Анна, горничная заводчика Самарина.
«Надо обязательно найти часовщика. Или, может быть, сразу к психиатру, на прием...», – подумал Максим и с натянутой улыбкой вернул фотографии другу.
– Интересная история.
– Да. Кстати, фабрика почти полностью сохранилась, используется под какой-то склад. Я там был, всё осмотрел. Хотел выкупить, но цену владелец заломил, как за дворец!
– Да, насчет покупки фабрики ты  здорово придумал!
– Ничего, вот вернусь из отпуска и займусь этим делом. В общем, с воскресенья квартира в твоем распоряжении. Как договаривались. А я, если ты не против, в Испанию. Коста-дель-Соль, солнце, море и всё такое прочее… На месяц! Сам себе не верю!
– Ты спокойно отдыхай, ни о чем не волнуйся. А я тут за всем присмотрю. Слушай, Антон, а дворник у вас во дворе случайно не сумасшедший? Затеял со мной разговор, нес какую-то чушь. Что-то про Сенат, реляции...
– Серафим-то? Нет, нормальный. Чудит иногда, когда выпьет. А вообще, обычный бомж. Его наш сердобольный управдом год назад нашел спящим во дворе, поздней осенью. Спас от смерти. Ещё чуть-чуть – и замерз бы, бедолага.   Потом  комнатку пустующую в подвале выделил, еду ему покупает. Серафим теперь при деле. Работает, старается. Всем хорошо. Но на улицу не выходит.
– Почему?
– Говорит, что лишился памяти и теперь боится потеряться. Чудак, одним словом. Безобидный.
Они легли спать далеко за полночь, успев  поговорить, наверно, обо всем, что их интересовало. Рассказывали каждый о своей жизни, вспоминали общих друзей, делилась планами на будущее.
Перед тем как лечь спать, Муромцев подошел к окну и отодвинул штору. Свечной Переулок спал. Небо над Городом было безоблачным. Туман рассеялся.
6
Когда все четыре ключа оказались на столе, месье Конте сгреб их и крепко сжал в кулаке. От возбуждения его глаза горели, на щеках пылал нездоровый румянец.
– Господа, это исторический момент! Мы прославимся сами, прославим дело, которому посвятили жизнь, великого Наполеона и великую Францию! И...
– Шарль, довольно пафоса! – прервал восклицания  председателя генерал и поморщился. –  Открывайте хранилище. И покончим с этим побыстрее!
Конте замолчал, нервно кивнул и, подойдя к толстой металлической двери, замаскированной под книжный шкаф, открыл ее.
Хранилище общества представляло собой обширную пыльную комнату, наполненную старинными ружьями,  поблекшими от времени барабанами, знаменами и прочими военными  атрибутами далекой эпохи. Это были действительно уникальные предметы старины, каждый из которых, пожалуй,  мог бы украсить коллекцию любого, даже столичного, музея.
Председатель вошел внутрь, затем, спустя пару минут, вернулся. В руках он держал небольшую деревянную  шкатулку, инкрустированную серебром.
– Вот они, часы Императора Наполеона! – Конте торжественно поставил шкатулку на стол и оглядел присутствующих. Его голос дрожал от волнения: – Это исторический момент, ибо...
– Шарль, прекратите истерику! Пусть господин англичанин заведет их, а мы посмотрим, что из этого получится. А потом положим  часы на место, – строго произнес генерал Ширак и недобро взглянул на Клока.
Но англичанин уже ни на кого не смотрел и никого  не слушал. Он впился глазами в отсвечивающую матовым серебром коробочку. Его глаза блестели хищным  блеском, на шее вздулась вена.
– Прошу Вас, Джеймс! – председатель указал на шкатулку и отступил на шаг назад.
Клок быстро подошел к столу, открыл крышку и извлек из коробки овальный предмет в виде рассеченного посередине  яйца.
Часы были золотыми. На их плоскости располагались два циферблата, на каждом из которых виднелись  три стрелки. Сбоку выступали два ключа для завода механизма. Через весь корпус тянулась надпись на арабском языке.
– Это они! «Время правит миром». Те самые слова! – глаза Клока заблестели еще ярче. Он несколько раз повернул сначала один ключ, потом второй.
Раздался легкий шум, за ним – звук, напоминающий пение какой-то птицы. Затем часы щелкнули и пошли.
– Господа, с помощью этих часов мы сможем узнать место и точное время, когда прошлое соприкоснется с  настоящим. Еще несколько секунд... Всё, готово!
Члены Коллегии склонились над часами.
– Смотрите, здесь, на этом циферблате, указаны географические координаты. Видите? Вот широта, а вот долгота!
Конте, Розини, Ширак и Филипп, не отрываясь, смотрели на необыкновенный механизм, суливший невероятную сенсацию.
– Второй циферблат укажет нам время. Точное время сближения с прошлым. Чтобы понять, с какой именно эпохой мы сближаемся, необходимо произвести некоторые расчеты... Прошу  еще пару минут... Так, это 1 сентября по Грегорианскому календарю! За неделю до сражения при Бородино! Я так и думал!  А место находится... Впрочем, хватит с вас, господа. Я узнал все, что хотел, поэтому  вынужден вас покинуть! Часы заберу с собой, поскольку они мне ещё  пригодятся. Поверьте, я найду им достойное применение!
Полюбовавшись пару секунд произведенным эффектом от сказанного, англичанин быстро раскрыл толстую книгу, с которой вошел в комнату,  вынул спрятанный в ней пистолет и, направив его на оторопевших членов Коллегии, сунул часы в свой широкий карман.
– Генерал, я видел, что ключ от входной двери у Вас. Откройте и дайте мне возможность спокойно уйти. А вы, господа недотёпы, отойдите в угол и стойте там смирно. Ну!
Краснея от гнева, генерал Ширак медленно подошел к двери, достал из белоснежного кителя ключ и, поворачивая его в замке,  произнес:
– Не делайте этого, Клок, или как Вас там...
– Хватит болтать, генерал, открывайте!
– Если бы не опасность, которая угрожает сейчас  моим  друзьям... Я делаю это, чтобы избежать кровопролития!
– Вы благородны, но, увы, слишком доверчивы. Я бы даже сказал – глупы! Прощайте, господа!
Не опуская пистолета и пятясь, Клок вынул ключ из замка, вышел из комнаты и, закрыв дверь снаружи, быстро пошел по коридору к выходу из особняка. Его шаги удалялись, и, как только они затихли, в наступившей тишине стало  слышно, как  громко, по-детски, рыдает в углу комнаты профессор Шарль Конте.
7
– Здравствуйте! Петр Алексеевич?
– Добрый день. Да, это я. С кем имею честь разговаривать?
– Я Муромцев. Максим Муромцев. Сосед по купе. Мне срочно нужно с Вами встретиться.
– А, Максим, здравствуйте! Всё-таки Вы позвонили! Я не ошибся! Очень рад Вас слышать! Очень рад! И немедленно жду в Эрмитаже. До встречи!
Муромцев, успевший немного изучить карту, шел быстро, почти не глядя по сторонам. И хотя по сути это был его первый выход в Город, сейчас ему было не до красот Северной столицы.
Лавируя в толпе праздных туристов, заполонивших Невский Проспект, и лишь изредка бросая по пути взгляд то на знаменитых коней Клодта на Аничковом мосту, то на громадину Казанского собора, он через Арку Главного штаба почти вбежал на Дворцовую площадь, быстро её пересек и сбавил шаг только  у ступенек главного входа в Эрмитаж. 
– Здравствуйте! Мне нужен Северский, Петр Алексеевич Северский.
Добродушный охранник в стеклянной будочке кивнул, поговорил с кем-то по телефону, и спустя пять минут Максим увидел, как по мраморной лестнице к нему спускается знакомая фигура  в очках.
Северский пожал Муромцеву руку.
– Я ждал Вашего звонка. Точнее, надеялся, что Вы позвоните. Ладно, пойдемте ко мне в лабораторию, там поговорим.
Они свернули в какой-то коридор, потом спустились в подвал и ещё долго шли, пока не оказались в довольно просторной, хорошо освещенной комнате с большими столами, уставленными часами самых разных форм и размеров. Какие-то из них шли, но большая часть молчала, ожидая, когда умелые руки мастера оживят и их.
– Что же, здесь я работаю. А последнее время практически живу. Да-с... Чаю хотите?
Северский пододвинул Муромцеву стул.
– Нет, Петр Алексеевич, спасибо. Не хочу. Мне нужно Вам рассказать кое-что. Даже не знаю,  с чего начать... Глупость полная! Ну, в общем...
Муромцев тяжело вздохнул и начал свой рассказ, стараясь не упустить ни одной детали. В конце он ещё раз вздохнул, замолчал  и вопросительно посмотрел на Северского. 
– Да-с. Любопытная история. Ну что же, пожалуй, я попытаюсь дать Вам разгадку. Я просто обязан сделать это. Но прежде Вы должны  кое-что узнать... Пойдемте со мной.
Они снова долго шли через бесконечные анфилады комнат и залов, пробираясь сквозь группы экскурсантов, пока не оказались в Павильонном  зале Эрмитажа, где в центре за стеклом стояли позолоченные часы Павлин.
Глядя на них, Муромцев вспомнил картинку из школьного учебника истории с изображением знаменитых часов и улыбнулся.
– Я был уверен, что  они огромные.
– Вы о павлине? Нет, его размеры не впечатляют. Чего нельзя сказать о содержании.
Максим снова улыбнулся и принялся с любопытством смотреть сквозь стеклянный колпак, который  уже открывал Петр Алексеевич.
Он обращался с часами привычно. Слегка постучал по пьедесталу, сделанному  в виде дубового  пенька с кудрявой веткой. Потрогал сухой сук с темной серебряной совой в круглой клетке.
Потом провел рукой по фигуркам белки и петуха, будто стирая с них  пыль, и принялся заводить механизм, доступ к которому прятался среди отливающих золотом  грибов, лежащих на земле желудей, листьев и мелкой металлической живности: улиток, ящерицы,  маленьких белок, лягушки и змеи.
 Прошло несколько секунд,  и  скрытые в  основании часов  старинные колокольцы начали  отбивать время – четверть третьего.
Ожила сова: её клетка повернулась, звеня колокольчиками. Птица, вращая головой и хлопая глазами, принялась отстукивать такт мелодичному звону.
Потом сова замерла, а музыка  замолчала. Спустя доли секунды раздался легкий шум распускающегося  невероятно красивого  павлиньего хвоста. Сверкнув великолепием  золотых перьев, павлин повернулся и, опустив хвост, принял своё первоначальное положение. И в конце этого поразительного зрелища хрипло и невпопад прокукарекал заспанный петух.
Муромцев молча и с интересом  досмотрел до конца этот красочный кукольный спектакль, а потом вопросительно посмотрел на Северского. Тот понимающе улыбнулся.
– Вы правы, хватит загадок. Сегодня в этом зале выходной, и нам никто не помешает. Давайте добавим павлину один штрих.
Петр Алексеевич достал из старинного бархатного футляра небольшой предмет в форме диска, потом  склонился к основанию часов.
– Посмотрите сюда. Видите углубление? Как раз для этого элемента. Так, устанавливаем... Всё, готово. Теперь ждем.
Северский дождался, когда снова  запустится и отработает механизм  часов, потом извлек деталь и протянул её Муромцеву.
– Взгляните, друг мой. Что Вы видите?
На ладони у Максима лежало нечто, напоминавшее часы. Под толстым неровным стеклом виднелись пять маленьких циферблатов с позолоченными стрелками и  множеством цифр.
– Любопытно. И что же это, Петр Алексеевич?
– Почти машина времени. Не такая, какую описывал Герберт Уэллс. Но тоже ничего.  С её помощью можно делать измерения времени и прогнозировать его парадоксы. Уникальное открытие Джеймса Кокса, гениального англичанина, жившего в 18 веке. Кулибин, который реставрировал часы, не смог до конца понять предназначение механизма, который я Вам показал, поэтому чудо-машинка долгое время пылилась в запасниках Эрмитажа. Пока не попала ко мне в руки…
Так, теперь давайте посмотрим место, где на этот раз прошлое пересечется с  настоящим. Координаты 59°56;20.87" северной  широты  и 30°18;56.92; восточной долготы. Что-то очень знакомое. Минуточку! Давайте вернемся в мастерскую.
В мастерской Северский снял с полки большую странную книгу, сел на стул и осторожно принялся переворачивать страницы фолианта.
– Пожалуйста! Это место стояния  Александровской колонны на Дворцовой площади!
– Вы так спокойно говорите об этом, Петр Алексеевич! Если всё, что Вы сказали, правда, то это настоящая сенсация!
– Друг мой, я волновался лет пятьдесят назад, когда впервые делал измерения. Теперь я не волнуюсь. Я просто констатирую факт. Прошлое приближается. А случится встреча…Сейчас посмотрим…1 сентября по новому стилю. То есть  очень скоро. И это будет событие, скажу я Вам!
– Какое событие?
– Думаю, будет большой ураган, шторм. Прибор позволяет сделать такой прогноз.
–  Что это значит?
– Видимо, в размеренном течении времени в который раз появилась  серьезная проблема, некий человеческий фактор. Но что именно, можно только догадываться.
– И как же происходит встреча с прошлым?
– По разному. Есть очень много путей... Но чаще всего здесь, в Городе, проникнуть в прошлое можно, как ни странно,  через парадное. Да-да, через обычную дверь обычного дома. Есть интересное свидетельство одного малоизвестного историка о том, что в Петрограде в 1917 -1918 годах бесследно пропало около двух десятков групп революционеров, которых отправляли на обыски и аресты. Эти люди, комиссары, матросы, солдаты,  входили в парадное, а дальше исчезали. Всё! Больше их никто никогда не видел. Где они теперь?  Понимаете, к чему я клоню?
– Понимаю. И что же было дальше?
– Сначала думали, что они попадали в засады, что это происки контрреволюционных элементов, так сказать. Искали тела, следы крови, борьбы. Безуспешно! А дальше какой-то догадливый комиссар из числа тогдашних руководителей, умевший анализировать и нестандартно мыслить, посоветовал закрывать на замок эти странные парадные. Ну, а ходить, соответственно, через черный ход. Что и было сделано здесь, в Петербурге, и, на всякий случай, в Москве.
– Интересно! Я сразу вспомнил, как профессор Преображенский в «Собачьем сердце» у Булгакова сокрушался по поводу закрытых парадных...
– Да, это удачная литературная иллюстрация. Смутное было время. Именно так можно охарактеризовать его внутренне  состояние. Теперь Вы, надеюсь, понимаете, что Вам очень повезло, что Вы вернулись оттуда. Дверь бывает открыта ограниченное время. Могли бы там остаться навсегда.
– Неужели навсегда? Без возможности вернуться?
– Увы, чаще всего да. И в наши дни  в Петербурге время от времени люди пропадают бесследно. Кто-то страдает потерей памяти. Клинический, так сказать, случай. Иногда, конечно, виноват  криминал. А кто-то вот так, как Вы, открывает дверь, входит в подъезд… И не выходит оттуда. Как, например, Ваш дворник.
– Думаете, он не сумасшедший?
– Отчасти. Я изучал документы психиатрических клиник Санкт-Петербурга за разные периоды. Оказывается, увеличение количества душевнобольных напрямую связано с колебаниями времени. Согласитесь, остаться психически здоровым человеком, случайно побывав, скажем, в том же Петербурге времен правления Екатерины II, трудно. А что испытывает человек, против своей воли  оставшийся  навсегда в эпохе, о которой не имеет ни малейшего понятия? Да-с... Что поделать - в Городе правит  время. И оно устанавливает здесь свои законы. Поэтому  временные парадоксы здесь были, есть и будут всегда. В том или ином виде. Петербург – странное место...
Северский немного помолчал, внимательно посмотрел на Муромцева и добавил:
– Ваш «провал во времени», как несложно теперь догадаться, мне тоже был известен. Адрес, если не ошибаюсь, Свечной переулок, дом 9? Около шести часов утра?
–  Но почему же  Вы ничего мне не сказали?
– Простите, Максим, но я, как мог, пытался Вас предупредить! А что мне оставалось делать? Сказать «Не ходите туда, потому что…»? Вы бы мне всё равно не поверили.  Сочли бы умалишенным. Потом, у меня почему-то было внутренне убеждение, что Вы направлялись туда не случайно и что  мы с Вами ещё обязательно встретимся. И, как видите, чутье меня не подвело. Подозреваю, что время имеет на Вас какие-то виды! Иначе бы оно не отпустило...
–  Вы так думаете?
– Теперь я абсолютно уверен в этом! Это было испытанием. И вот ещё что...
Северский встал, подошел к книжному шкафу и, открыв его, взял с полки какую-то книгу.
 – Это Пушкин. Сборник поэтических произведений. Здесь есть одна очень необычная вещь. Знаете какая?  Поэма «Медный всадник». Помните, о чем она?
Муромцев утвердительно кивнул.
– Отлично! Позвольте, я  процитирую один фрагмент...
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Когда я прочел эту поэму, давно, в молодости, я был поражен. И не столько мастерством поэта. Конечно, спору нет,  Пушкин велик! Меня удивило другое. Дело в том, что здесь очень точно описывается то, что происходит, когда время выходит из равновесия. Похоже, поэт знал об этом! Вот что поразительно!
Вы вряд ли от кого-либо это услышите, но знайте, что бывают дни, когда памятники, которые время считает своей собственностью, вдруг покидают незыблемые места. В мире наступает хаос... Причины наводнений, землетрясений и других катаклизмов одного свойства. Для чего, спросите Вы, такая жестокость по отношению к человечеству? Очень просто. Время напоминает людям о бренности материального мира, заставляет задуматься о вечности. Здесь, как Вы понимаете, мы вплотную подходим к вопросам религии... Люди слишком увлечены погоней за славой и богатством,  не ценят самоё время, которого, на самом деле, так мало, что лучше бы его употребить на что-то по-настоящему важное...
Муромцев кивнул, соглашаясь, и спросил:
– Так что же всё-таки с «Медным всадником»?
– Да, простите, я отвлекся... Давайте вернемся к Пушкину. Герой его поэмы не «безумец бедный», а свидетель вполне реального события. Я производил замеры... Все подтверждается. Сколько народу сгинуло тогда за завесой времени! Или, если хотите, утонуло при наводнении 7 ноября 1824 года. Что это было на самом деле? Скорее всего, жестокий  урок за чью-то грубую попытку вмешаться в ход истории, своеобразное предупреждение всем нам.
 Кстати, у Александра Сергеевича Пушкина есть еще одна весьма любопытная вещица на эту же тему. Помните «Дона Гуана»? Каменный гость! Ожившая статуя! К слову, у меня давно сложилось впечатление, что великий поэт был посвящен в нечто такое... Ну да ладно! Вы как-нибудь подумайте об этом на досуге, и, я уверен, найдете массу похожих примеров в  литературе, истории.
–  Что-то мне от Вашего рассказа стало не по себе...
– Ну, это Вы зря, Максим. Пугаться не стоит. Теперь Вы знаете, так сказать, теорию вопроса. И, надеюсь, будете более осмотрительны. Особенно когда входите в какую-нибудь незнакомую дверь. Никогда не знаешь, что за ней... Так что за Вас я почти спокоен. Огорчает другое…
– И что же это?
– Гости. Причем, незваные.
– Гости, надеюсь, не каменные? О ком Вы говорите?
– Сейчас не до иронии... Нет, конечно, не каменные. Но, уверяю Вас, всё очень серьезно. Вчера во Франции было совершено дерзкое похищение одного редкого предмета – часов императора Наполеона. По своим свойствам они похожи на то, что я Вам демонстрировал. Об этом мне сообщили мои друзья. Человек, похитивший часы, умеет с ними обращаться и, видимо, планирует использовать их в каких-то своих личных, корыстных целях.  Известно, что он вроде бы англичанин. Зовут его Джеймс Клок, кроме того, есть описание его внешности.
– А почему Вы думаете, что он приедет в Петербург?
– Мои друзья уверены в этом, они были свидетелями измерений и успели кое-что запомнить. Всё совпадает. Место, время. Всё!
– Ну и пусть себе приезжает! Ведь Вы сами сказали, что человек, попав в прошлое, редко возвращается оттуда. Останется там, раз ему хочется, ну и всё. Вопрос исчерпан!
– Запрещено отправляться в прошлое, имея какие-то намерения. Причем не важно, хорошие или плохие. Запрещено!
– Почему запрещено? Кем? Очередная загадка?
– Потому что человек там, в прошлом,  может столько дров наломать, что полностью изменит ход истории, как ни банально это звучит. А запрещено Кафедрой приборов времени. При Эрмитаже есть такая небольшая  международная научная организация. Не слишком публичная, но весьма и весьма влиятельная.
– А если человек не знает о том, что он окажется в прошлом и что-то изменит там?
– Здесь всё зависит от эпохи. Когда она значительно отдалена от нас, последствия практически незаметны. Если представить время как огромное озеро, на берегу которого мы стоим, то круги от   небольшого камня, брошенного в середину, будут нам не видны. Гладь воды у берега останется ровной. А вот если поднять бурю..! Это избитый пример, но, поверьте мне, всё обстоит именно так!
– А в будущее попасть можно?
– Маловероятно. Что такое «будущее» для Вас? Вы не можете ответить на это вопрос. И никто не может.
– А как же я вернулся из прошлого?
– Вы вернулись в настоящее, в свою реальность. Ничего необычного, если можно так выразиться.
– А сами Вы, Петр Алексеевич, бывали в прошлом или в будущем?
– Каждый часовщик – путешественник во времени. В той или иной степени, –   уклончиво ответил Северский и загадочно улыбнулся.
– Ну, и что же Вы теперь планируете делать?
– Разумеется, ждать. И постараться помешать проникновению. Но мне нужен помощник. Кстати, Вы вполне подходите на эту роль, Максим. Рассматривайте мои слова как предложение.
– Простите, Пётр Алексеевич, но то, что мы с Вами сейчас тут обсуждаем, настолько странно, что я просто теряюсь... А если я откажусь?
– Чутье  подсказывает мне, что не откажетесь. После того, что Вам стало известно, после личного опыта путешествия в прошлое, Вы вряд ли будете теперь жить, как прежде. Забыть  об этом Вы не сможете никогда и рассказать никому  тоже. Вам просто не поверят. Ну, что скажете? Согласны?
–  А что? Интересное предложение. Пожалуй, я соглашусь. Люблю авантюры.  Хотя, честно признаюсь, я до сих пор не очень верю во всё это.
– Прекрасно, другого ответа я не ожидал. Очень рад! Сомнения Ваши развеются. Со временем. А сейчас отдыхайте, осматривайте Петербург, ходите по музеям. Чем еще заниматься туристу? И ждите. Нужно запастись терпением и   просто ждать. Время всё расставит по своим местам. И вот еще что... У меня к Вам будет одна небольшая просьба: вспомните, пожалуйста, на досуге всё необычное,  что происходило с Вами в жизни.
Максим вопросительно посмотрел на Северского.
– Я хочу попробовать понять, почему выбор пал именно на Вас. Почему Вы, а не кто-то другой приехал в Петербург, нашел это дом в Свечном переулке, вошел туда... Ваши воспоминания могут помочь. Хорошо?
Муромцев кивнул.
8
Через пару дней  после  встречи в Эрмитаже Северский позвонил Муромцеву и предложил ему  пешую экскурсию по  Городу.
– Сегодня замечательная погода, можно немного прогуляться по Петербургу! Вы мой гость, поэтому я на правах хозяина буду Вашим чичероне, личным гидом, если позволите. Не отказывайтесь, уважьте старика!
Их встреча состоялась на Сенатской площади, у Медного Всадника.
– «Petro Primo», – вслух прочел Петр Алексеевич надпись на постаменте и добавил. –  Город – это тоже памятник. Ему, основателю, первому Российскому Императору.
Они пошли дальше, пересекли проезжую часть и остановились у гранитного ограждения, которое именно в этом месте вдавалось в Неву, образуя что-то вроде выступа.
– Знаете, что это? – спросил Петр Алексеевич, опершись о каменную преграду.
– Смотровая площадка, – предположил Муромцев и вопросительно посмотрел на Северского.
- Нет. Взгляните на противоположную сторону Невы. Видите? Точно такой же выступ. В старину в этом месте много лет наводился Исаакиевский плашкоутный мост. Что-то вроде понтонного, плавучего моста, опиравшегося на плоскодонные суда. Жизненно важное было сооружение! Соединяло эту часть города с Васильевским островом. Идемте дальше!
 Немного постояв возле Медного всадника и поговорив, они направились в сторону Исаакиевского собора.
Какого-то специального плана экскурсии у Петра Алексеевича  не было. Через Адмиралтейский сад они вышли на  Исаакиевскую площадь, повернули на Большую Морскую, дошли до Новой Голландии.
Здесь Северский попросил  задержаться.
– Взгляните, Максим. Арка из крупного кирпича и гранита, с колоннами, и уходящий в неё канал, который сначала выглядит темным, а затем, по мере удаления, светлеет и скрывается за поворотом. Автор этого чуда Жан Батист Мишель Валлен-Деламот. Таинственно, загадочно. Не правда ли? Почти триста лет вход на этот искусственный остров, построенный в  форме масонского треугольника со всевидящим оком в центре,  имели лишь избранные.
Официально здесь размещались дровяные склады. Но только ли они? К слову, последние пятьдесят лет в Новой Голландии хозяйничали исключительно военные. А известный Вам прибор за все годы моих измерений ни разу не указал на это место. Ни разу! Такое ощущение, что время там, за этими стенами и каналами, замерло! Или его там вовсе нет? Загадка, которую кому-нибудь удастся разгадать. Может быть, этим счастливчиком будете Вы?! А?
Муромцев улыбнулся.
– Слишком много тайн. Думаю, что мне они не по зубам!
– Это пока. А там кто знает!
 – Пётр Алексеевич, Вы сказали, что остров был закрыт. Посмотрите-ка, там сейчас полно народу!
– Да, действительно, Новую Голландию не так давно открыли для свободного посещения. Хотя вряд ли стоило так делать. По крайней мере столь поспешно. С точки зрения эзотерики, превращать это, давно признанное сакральным и мистическим, место в какой-нибудь публичный парк вот так, сразу и запросто, нельзя! Вряд ли это пойдет на пользу Городу!
Через полчаса, вдоль Крюкова канала, миновав здание Мариинского театра и  обогнув Никольскую площадь, они вышли на Фонтанку.
Город сам подсказывал им путь. Памятники чередовались с маленькими особнячками и огромными дворцами, на смену которым приходили каналы, мосты, парки.
Северский, выполняя взятое обязательство, не замолкал ни на минуту. С легкой старческой хрипотцой в голосе он неторопливо рассказывал о Городе, о его истории, о замечательных  людях,  живших здесь когда-то и ходивших по этим улицам.
На Гороховой несколько неожиданно, по просьбе Максима, они остановились возле полуподвала с вывеской «Коллекционер. Покупка, продажа, оценка».   
– Хотите зайти? – спросил Северский.
Муромцев кивнул и нетерпеливо дернул дверь.
Внутри было светло и чисто. На витринах вдоль стен стояли изящные статуэтки, разнообразные вазы, часы всевозможных форм и размеров. На прилавке, под стеклом, лежали монеты, медали и значки. Еще были марки, открытки с какими-то явно дореволюционными  видами и масса всего того, что может  интересовать коллекционеров старинных вещей.
В помещении находились продавец, стоявший за конторкой из красного дерева, и охранник, сидевший на стуле и, благодаря своим внушительным размерам, занимавший едва ли не треть комнаты.
– Чем интересуетесь? Монеты? Фарфор? Мебель?– спросил человек за конторкой.
– Простите, Вы не могли бы оценить один предмет? Даже не предмет, так, мелочь, – Максим полез в карман, достал оттуда... фантик от съеденной позавчера конфеты, одной из тех, которыми угощала его Анна в квартире в Свечном Переулке.
Нужно сказать, что этот клочок бумаги давно не давал Муромцеву покоя. Он несколько дней  носил его в кармане, иногда доставал, внимательно рассматривал и снова убирал, не  решаясь выбросить.
– Что это? Конфетная обертка? Вообще-то не совсем моя тема. Впрочем, если хотите... Давайте посмотрим!
Эксперт,  взяв бумажку, навел на нее лупу.
– Хм, любопытно...
Потом подошел столику за прилавком, где стоял микроскоп, и приложился глазом к окуляру.
– Да-а-а, действительно интересно... Надо же, как хорошо сохранился! Пергамент, краска, шрифт, – всё, похоже, подлинное.  Обертка от конфет фабрики «Абрикосов и сыновья»... Произведена  между 1902 и 1907 годами, точнее сказать не могу. Редкость! Знаете, я готов купить эту, как Вы выразились, мелочь, за хорошие деньги. Не за миллион, конечно, поменьше, за...
– Не нужно денег, берите так, –  перебил Муромцев и вышел вслед за Северским, оставив антиквара в легкой растерянности.
– Я чувствовал, что Вы продолжаете сомневаться, – понимающе произнес   Петр Алексеевич, когда они оказались на улице. Потом удовлетворенно добавил:
– Теперь у Вас есть бесспорное доказательство. Вы были там. Бумажка оттуда, из того времени!
Муромцев кивнул.
– Да, теперь я понял это окончательно!
- Вот и хорошо! Пойдемте дальше, я покажу Вам Польский сад. Немного посидим там, отдохнем. А то что-то ноги устали.
Муромцев снова кивнул, и они пошли вдоль Фонтанки.
Вдруг совершенно неожиданно Северский остановился.
– Посмотрите на этот уродливый продукт нашей безумной цивилизации, – сказал он, указывая на большие электронные часы, висевшие  над входом в какой-то офис.
– А по-моему, очень интересно выглядит, современно, – возразил Максим, рассматривая мерцающие цифры.
– Это кощунство – измерять время таким способом, – произнес Петр Алексеевич. – Я убежден, что, как только пропадут последние механические часы, время окончательно утратит связь с человеком и переродится в нечто другое – жестокое, бездушное. Впрочем, оно и сейчас не слишком благосклонно к нам.
– Довольно мрачную перспективу Вы нарисовали, Петр Алексеевич. Хотя... Я в связи с Вашими словами вспомнил, что всякий раз, когда вижу электронное часовое табло, мысленно, в течение доли секунды, перевожу изображение  в формат обычного циферблата, со стрелками... Делаю это неосознанно, но по-другому не могу. Вот и сейчас. Не «13.15», а «четверть второго». Вижу положение часовой стрелки, минутной. Словно наваждение какое-то!
– Ничего удивительного, мой друг. Движение стрелок– это движение жизни, наглядное течение времени. Оно завораживает потому, что более близко нам с Вами – живым разумным существам! Но всё же самыми сильными, почти гипнотическими или даже, если хотите, магическими свойствами, обладают песочные часы.
– Да, в этом Вы абсолютно правы! Знаете, в физиокабинете санатория, где я восстанавливался после контузии, их было много, целая дюжина. Они стояли повсюду, чтобы отмерять продолжительность процедур. Я не раз замечал за собой: лежишь, смотришь и понимаешь, что оторваться не можешь. Течёт песок, уносит секунды и минуты... Безвозвратно...
- Именно это я имел в виду. Жаль, что они неудобны для современного человека! Ладно, довольно философии. Пойдемте дальше!
 Их прогулка закончилась через несколько часов на углу Невского проспекта и Лиговки.
- Вы замечательный рассказчик, Петр Алексеевич! Спасибо! Признаюсь, многое из того, что я услышал, стало для меня настоящим откровением!
– Перестаньте! Так, кое-что, некоторые детали... Всё это описано в книгах. Ну, или почти всё. Конечно, есть  ещё и личные воспоминания. Тут прошла моя молодость. Здесь, не очень далеко, на Петродворцовом часовом заводе, на знаменитой «Ракете», я начинал работать  учеником  мастера. Хронографы, которые мы собирали в сороковых годах, ходят до сих пор!
- А почему Вы выбрали профессию часовщика?
- Чтобы помогать людям, друг мой!  Я понимаю,  это звучит по-детски наивно. Но на самом деле всё очень просто. Допустим, Ваши часы сломались. Что происходит? Вы тут же начинаете «выпадать» из жизни. Вы опаздываете на поезд или приходите куда-то не вовремя, упуская какие-то выгодные для себя  возможности. И так далее. Чтобы этого не случалось, Ваши часы должны быть всегда  исправны. Потому что невозможно быть вне времени. Именно поэтому я занялся ремонтом часов – одним из самых полезных дел на земле. Ну а в процессе работы открыл и другие, так сказать,  грани этого ремесла...  Вот, кстати, часовая мастерская.  Зайдем? 
Муромцев кивнул.
– Максим, хотите дельный совет от старого часовщика? – спросил Пётр Алексеевич, прежде чем подняться  по ступенькам и открыть дверь.
– Конечно! – ответил Муромцев с улыбкой.
 – Не храните у себя дома сломанных часов. Ремонтируйте,  а если не получается – избавляйтесь от них безо всякого сожаления. Потому что мертвый механизм постепенно и незаметно подтачивает, разрушает Вашу связь со временем. А это, в свою очередь, ставит под угрозу Ваше будущее! Понимаете? Хорошо. Пойдемте, я познакомлю Вас кое с кем.
Часовая мастерская, в которую направились Северский и Муромцев, разместилась на  первом этаже двухэтажного здания на Лиговском проспекте.
Они поднялись по нескольким ступенькам и вошли внутрь небольшого помещения.
Пожилой мастер, сидевший за массивной стойкой и  возившийся с часами, поднял глаза  и вышел навстречу, приветливо улыбаясь.
– Петр Алексеевич, здравствуй!
– Здравствуй, друг мой!
Мастер и Северский обнялись.
– Знакомься, это Максим Муромцев. Будущий военный историк.
Муромцев, смущаясь,  протянул руку.
– Глебов, Арсений Витольдович. Очень рад! Мы с Петром Алексеевичем давние товарищи! Он вот в науку пошел, в Эрмитаже служит. А я как был ремесленником, так им и остался.
– Не скромничай. А кто мне «Луи Бреге» в прошлом году помогал ремонтировать? Если бы не ты...
Теперь пришла очередь смутиться Глебову.
– Ладно-ладно, хватит о пустом! Чаю?
Северский вопросительно посмотрел на Муромцева и отрицательно покачал головой.  Потом с заметным волнением в голосе спросил:
– Арсений, есть ли новости из Франции?
– Кое-что есть, но...
– Можешь говорить. Максим в курсе всего.
– Да? Хорошо! Новости такие. Наши друзья сообщили, что полиция провела обыск в квартире Клока в Париже. Ничего криминального вроде бы  не нашли, кроме нескольких фальшивых паспортов на разные имена. Много книг по истории, кое-какая техническая литература, в основном по часам и механизмам.
–   А сам Клок?
– Клок исчез, испарился. Видимо, он сразу выехал из страны по подложным документам и теперь, скорее всего, уже в Городе! Кстати, вот фотография, которую мне переслали по факсу. Не очень четко, но в общих чертах представление о его внешности составить можно.
Северский  взял в руки лист с черно-белым изображением.
– Неприметный тип. Кого-то он мне напоминает. Но вот кого?..
– Кого-нибудь из Ваших знакомых? – Муромцев тоже принялся рассматривать фото.
– Может быть. Хотя нет, вряд ли. Думаю, я ошибаюсь. Это ведь не фотография. Да и какая разница, похож или не похож! Единственное, в чем я уверен, так это в том, что прибор показывает чрезмерно сильное волнение времени! – произнес Северский и посмотрел на часы – Ну да ладно! Спасибо тебе  за новости. А теперь угости-ка нас чаем, дорогой Арсений Витольдович! Максим, можно Вас попросить ещё раз рассказать о своих приключениях?
Муромцев утвердительно кивнул.
– Отлично! Давайте отдохнём и послушаем...
9
Вечером того же дня Муромцев отправился на концерт скрипичной музыки.
Этот пункт в культурной программе Максима оказался, в общем-то, случайно. Причиной всему стал билет, который Северский вручил своему новому знакомому при расставании, после визита к Глебову.
– Обязательно сходите. Это удивительная, божественная музыка. Второй скрипичный концерт Паганини. 
Максим с сомнением посмотрел на  золотистую бумажку, протянутую ему Петром Алексеевичем, но, чтобы не огорчать старика, взял.
– Стыдно признаться, но я раньше никогда  не бывал на концертах классической музыки. Так сложилось. Слуха у меня нет никакого, в музыкальной школе я не учился.
– Тогда тем более Вам нужно сходить и послушать! Не пожалеете! Кстати, сегодня с филармоническим оркестром выступит очень хороший солист, Пьер Лимье. Редкий гость в Городе. В Европе собирает полные залы! Знаменит ещё и тем, что владеет большой коллекцией скрипок. Где он только их берет?! Возит с собой на гастроли по несколько штук, на одном концерте играет на инструменте Страдивари, на другом берет в руки Гварнери. И так далее. И как играет! Виртуоз!
– Спасибо, Петр Алексеевич. Вижу, Вы не только к часам, но и к музыке неравнодушны.
– Да. Я ведь пережил блокаду. Здесь, никуда не выезжая. И остался жив только лишь благодаря музыке. Знаете, когда я, голодный, дошедший до крайней степени истощения,  услышал Седьмую симфонию Шостаковича, то, как и многие другие ленинградцы,  понял, что выживу. Это чувство я помню до сих пор, оно живет в моем сердце. Вот так, друг мой, вот так!
Северский смахнул выкатившуюся слезу и улыбнулся.
– Ступайте! Расскажете потом!
Максим уже успел побывать в этой части Города пару дней назад, но на табличку «Санкт-Петербургская академическая филармония им. Д.Д. Шостаковича» тогда попросту не обратил внимания и в поисках Русского музея прошел дальше, в сторону Площади Искусств.
Хорошо известное петербуржцам большое желтое здание на Михайловской улице, напоминающее скорее жилой дом, нежели театр или музыкальное учреждение, не произвело на Муромцева особого впечатления.  Удивило его количество людей, собравшихся у входа: их было очень много, и они все подходили и подходили.
То здесь, то там заговаривали о лишнем билетике. Подошли с этим вопросом и к Муромцеву, но он отрицательно покачал головой и, заинтригованный, принялся внимательно читать афиши, которые извещали любителей музыки о начинавшихся гастролях известного скрипача, маэстро Лимье, дававшего  в Городе четыре концерта. Сам музыкант на плакатах изображен не был, зато значились его многочисленные титулы и регалии: давняя, в юности,  победа на конкурсе имени П.И. Чайковского, гран-при фестивалей  в Париже, Монреале, Глазго и Москве, первая премия на Королевском  бьеннале в Стокгольме в прошлом году. И так далее, и тому подобное.
Тем временем изнутри раздался  первый звонок, приглашавший зрителей занять свои места в зале.  Максим взялся за бронзовую  дверную ручку входной двери, но неожиданно почувствовал легкую неуверенность. Это странное ощущение было сродни тому, которое он испытал, первый раз входя в подъезд дома №9 в Свечном переулке. Что ждало его там, за очередной незнакомой дверью?
Впрочем,  копаться в собственных переживаниях было совершенно некогда. Сзади напирала нетерпеливая толпа желающих побыстрее попасть в зал. С некоторой опаской Муромцев шагнул в фойе.
Внутри было уютно и чувствовалась особая атмосфера тихого музыкального  праздника. Завсегдатаи, ценители и знатоки, по-разному одетые, разных возрастов, в предвкушении встречи с прекрасным  собирались в небольшие группы, здоровались друг с другом, улыбались. Некоторые  несли в руках букеты цветов, в основном роз.
Заняв место в десятом ряду, ровно посередине, напротив сцены, Муромцев покрутил головой, с большим интересом оглядываясь по сторонам.
Интерьер и всё внутреннее убранство были великолепны. Сквозь красивые окна под самым потолком пробивались вечерние серые сумерки. Огромные хрустальные люстры освещали зал необыкновенно ровным, мягким светом, подчеркивая благородную патину органных труб, белизну стульев, стройность античных колонн, расположенных  по периметру помещения.
Зал постепенно заполнялся, и к третьему звонку свободных мест уже не было. Концерт начинался.
Очень скоро на сцену вышла высокая статная дама неопределенного возраста в переливающемся концертном платье.
Она улыбнулась зрителям и приступила к конферансу:
– Добрый вечер, дорогие друзья, уважаемые любители классической музыки.
Наш сегодняшний вечер мы открываем исполнением произведения, которое стало своеобразной музыкальной визитной карточкой этого итальянского композитора и музыканта.
Никколо Паганини родился в Генуе в 1782 году. В 11 лет он дал в своем родном городе первый самостоятельный концерт, положивший начало творческого пути удивительного мастера, поражавшего современников необычной манерой игры и  легкостью владения скрипкой.
Его творения полны труднейших пассажей, его стиль, приемы употребления им пиццикато, флажолетов, двойных нот и разнообразных аккомпанирующих фигураций открыли неведомые ранее возможности инструмента.
Созданный в 1826 году второй концерт «Си минор», который мы будем слушать сегодня, по праву считается  кульминацией творчества Паганини. Среди написанного им позже не найдется равного по удивительной легкости воплощения, по радости образов. В музыке «Кампанеллы»  господствуют блеск, огненная динамика, полнозвучность, многоцветность выражения, лирические и ликующие чувства.
 Не случайно Берлиоз сказал об этом произведении буквально следующее: «Пришлось бы написать целую книгу, если бы я захотел рассказать обо всех тех новых эффектах, остроумных приемах, о благородной и величественной структуре и оркестровых комбинациях, о которых и не подозревали до Паганини».
А теперь позвольте представать вам  нашего гостя, мировую знаменитость, месье Лимье, любезно  принявшего предложение выступить с двумя концертами в нашем Городе. Мы очень признательны ему за это.
Итак, второй концерт Паганини «Си минор». Исполняет симфонический оркестр Санкт-Петербургской академической филармонии им. Д.Д. Шостаковича. Солист Пьер Лимье.
Спустя пару секунд на сцену быстрым шагом вышел  худощавый, коротко стриженный  немолодой господин. Его аристократическое  лицо с горящими черными глазами,  орлиным носом и тонкими губами выглядело чуть надменным. Одет он был во все черное, лишь на груди блестящей шелковой  рубашки сиял золотой значок в виде латинской буквы N, обрамленной лавровыми ветвями.
«Из современных бонапартистов», – отметил для себя Муромцев, продолжая с интересом смотреть на сцену.
И вдруг вспомнил, что уже видел этого человека на днях гуляющим по залам Эрмитажа. Кажется, они столкнулись у экспозиции, посвященной  средневековому оружию. Или возле Военной галереи. Максим не смог точно припомнить, где именно они встретились, зато в его памяти отлично сохранилось то, насколько высокомерно вел себя иностранец, как снисходительно и с легким пренебрежением слушал он персонального экскурсовода, что-то увлеченно рассказывавшего гостю по-французски.
Лимье кивнул дирижеру, поклонился публике, которая принялась аплодировать, и, поднеся к плечу скрипку, закрыл глаза. В тишине умолкшего зала зазвучала незнакомая Максиму мелодия.
Скрипач играл виртуозно. В его тонких нервных пальцах пульсировала энергия, передававшаяся замершим от восхищения зрителям. Смычок, скользивший по струнам, волшебным образом  оживлял душу рожденной когда-то  старым итальянским мастером скрипки, и душа эта  рвалась на волю, пела и трогала  сердца людей, заставляя забыть обо всём, кроме прекрасной музыки гениального композитора. 
Поддавшись неведомому доселе чувству, Максим прикрыл глаза и на миг  почувствовал себя беззаботным итальянцем, сидящим на берегу Генуэзской бухты в Лигурии солнечным  летним днем. За его спиной высился  город, амфитеатром уходящий вверх, в горы. Повсюду виднелись сады, старинные дворцы, замки, от которых веяло былым великолепием средневековья. Сказочный мираж, фантастический мир, где живут счастливые люди, где воздух всегда чист и прозрачен и где звучат  серебряные колокольчики «Кампанеллы»...
Когда маэстро Лимье закончил, в зале пару секунд висела тишина. Потом раздались овации, крики «Браво!» и к сцене потянулись барышни с цветами. Одна из них, миловидная девушка со светлыми вьющимися волосами, одетая в элегантное вечернее платье, подчеркивавшее её стройную фигуру, подарила иностранцу огромный букет роз, перебросилась с ним парой слов и, улыбаясь, вернулась к своему месту.
Муромцеву девушка очень понравилась, и он, чуть отвернувшись от сцены, украдкой принялся наблюдать за тем, как незнакомка усаживается, поправляет волосы и аплодирует музыканту.
Через минуту, видимо почувствовав на себе чужой взгляд, она повернула голову, встретилась глазами с Максимом и улыбнулась ему.
Это было удивительно. Ведь взоры десятков людей в ту минуту были обращены на неё, но она почему-то выбрала Муромцева и улыбнулась именно ему...
Максиму вдруг стало жарко. От неожиданности он смутился, густо покраснел и тоже улыбнулся в ответ, досадуя на себя за то, что получилось у него это несколько натянуто и даже как-то глуповато.
Концерт тем временем продолжился. Через полчаса месье Лимье снова солировал и с не меньшим мастерством исполнил большое произведение Вивальди.
Но Максим теперь плохо слышал музыку и почти ничего не видел вокруг. Перед его глазами сияла ослепительная улыбка очаровательной незнакомки, которая, едва концерт закончился, встала и поспешила к выходу.
«Какой замечательный вечер получился!» – думал расчувствовавшийся Максим, благодарно глядя повлажневшими глазами на щуплого француза, стоявшего на сцене и принимавшего букеты. Ещё Муромцев подумал о том, что подойти к той девушке, заговорить с ней, он всё равно никогда бы не решился...


10
Почти весь день 30 августа Муромцев провел в Русском музее, с удовольствием гуляя по залам и рассматривая картины. Ему нравилось делать это неторопливо и вдумчиво. Он подолгу стоял у полотен, читал пояснения, подходил к группам туристов и слушал комментарии то одного, то другого экскурсовода. Потом снова направлялся к полотнам, смотрел, делая для себя небольшие открытия и находя новые детали. Он давно не чувствовал себя таким умиротворенным и  спокойным, как в эти часы, проведенные в одном из лучших музеев Города.
Когда Муромцев вернулся  в квартиру в Свечном переулке, было около восьми часов вечера.
Едва он переступил порог, в его кармане зазвонил телефон. Это был Северский.
– Максим, добрый вечер. Вы смотрели новости? Нет? Собственно, я хотел узнать, в курсе ли Вы прогноза погоды? Нет? Хорошо, я расскажу. Слушайте. Со стороны Балтийского моря на Петербург движется грозовой фронт. Через  несколько часов непогода будет здесь. В Городе уже зафиксировано резкое падение атмосферного давления. Это значит, что к полуночи у нас здесь будет настоящее светопреставление.  Вы меня слушаете?
– Да, я внимательно слушаю Вас, Петр Алексеевич.
– Хорошо. Если Вы не передумали помочь мне, то прошу Вас через три часа быть на Дворцовой площади. Возьмите что-нибудь, чтобы укрыться от дождя. Да, и вот еще что: я провел новые измерения. Всё должно произойти в 00 часов 16 минут 1 сентября. У нас мало времени!
– Я всё понял. Ждите меня. Я обязательно приду!
Закончив разговор, Муромцев поспешил включить телевизор. На одном из каналов шли новости.
«...необычное атмосферное явление, природа которого до конца не ясна, было зафиксировано сегодня сразу пятью метеостанциями, расположенными на побережье Финского залива.  Несколько часов назад в районе острова Гогланд в течение короткого промежутка времени  сформировался мощный грозовой фронт, который, продолжая набирать силу, медленно движется в сторону Санкт-Петербурга. Метеорологи предупреждают об опасности возникновения смерчей...»
Через час Муромцев, одетый в джинсы и ветровку, в найденных в кладовой у Антона высоких  военных ботинках на шнуровке и с зонтом в руках,  быстро спустился по лестнице.
На первом этаже  он остановился. Что-то было не так, но что именно, Максим догадался  не сразу. А когда понял, то почувствовал легкий холодок, пробежавший между лопатками: замка на двери не было!
Он осторожно подошел к проему парадного и, готовый к любым неожиданностям, толкнул дверь наружу. Дверь не поддалась. Приглядевшись, Максим увидел белеющее внизу, под ручкой, свежее отверстие.
«Вот ведь! Просто поставили врезной  замок!» – вздохнул облегченно Муромцев, вышел во двор и тут  увидел сидящего на скамейке и дремавшего дворника.
– Здравствуйте!
Дворник, видимо сильно пьяный, кивнул и что-то пробормотал.
– Что Вы сказали? – переспросил Максим.
– Никто мне не хочет помочь!– нетрезвым голосом промычал Серафим и сначала отвернулся, а потом крикнул вслед уже входившему в арку Муромцеву. – Смотрите, не опоздайте!
Максим вздрогнул, на долю секунды остановился и, не оборачиваясь, пошел дальше.
 «Как же ему помочь-то? – думал слегка ошарашенный словами дворника Муромцев, шагая по переулку. – И куда я, по его мнению, не должен опоздать? Откуда он знает?»
 Из-за объявленного штормового предупреждения на улицах было немноголюдно. Редкие прохожие, попадавшиеся Максиму навстречу, с тревогой смотрели в небо и спешили  поскорее где-нибудь укрыться. Город, за триста лет закаливший свой характер в смертельных сражениях с бесчисленными наводнениями и бурями, напряженно замирал в ожидании очередного испытания.
Муромцев шел быстро, был сосредоточен и опять, как в первый день,  почти не смотрел по сторонам. Проходя мимо  Казанского Собора, Максим случайно,  краем глаза, увидел, как из-за колоннады торопливо выходили двое: грузный, чуть прихрамывающий мужчина в плаще и пожилой священник, по какой-то причине допоздна задержавшийся в храме. Внезапно он замедлил шаг, остановился и повернул голову.
 Седой священнослужитель, лица которого почти не было видно в наступившей темноте, стоял у колонны  и смотрел на Муромцев. Их разделяло полсотни метров, но этот внимательный взгляд  Максим  ощутил  на себе буквально  физически.
Так продолжалось несколько секунд. Потом священник поднял правую руку, издалека перекрестил Муромцева и быстро пошел в сторону метро, туда, где чуть раньше скрылся его спутник.
Фигура в черной рясе уже давно исчезла за углом, а Максим всё  стоял и смотрел ей вслед, теряясь в догадках.
Что означали эти совершенно незначительные на первый взгляд происшествия сегодняшнего вечера? Сначала замок, потом пьяный бред дворника, теперь вот крестное знамение... Может быть, Муромцев здесь ни при чем и священник таким образом хотел повлиять на стихию, остановить её? Или это всё-таки какие-то знаки?
Но зачем? Ведь  Максим и так понимал, что ему предстояло нечто очень важное, без всяких посторонних подсказок!
И ещё, Муромцеву вдруг показалось, что он уже когда-то видел этого человека. Но вот только где? Как ни силился Максим, он так и смог ничего вспомнить…
А между тем погода начала быстро портиться.  Порыв ветра, рванувший рекламную растяжку и зонтики летнего кафе, толкнул Муромцева в спину и, выведя его из состояния оцепенения, заставил двигаться дальше.
Небо со стороны Финского залива уже освещалось всполохами приближающейся грозы. Отчетливо слышались глухие раскаты грома, усиливался и без того резкий и пронизывающий ветер. Полупустой общественный транспорт  вёз домой запоздавших пассажиров. К полуночи  Город опустел полностью.
Пять минут первого Муромцев через арку Главного штаба с замиранием сердца вошёл на Дворцовую площадь.
Около Александровской колонны, освещенной прожекторами, стоял Северский. Его одинокая и чуть ссутулившаяся  фигура была едва заметна  на фоне  громадины памятника.
– Здравствуйте, Петр Алексеевич!
– Здравствуйте! Спасибо, что пришли. Но Вы слишком легко одеты! Возьмите вот это, – Северский протянул Муромцеву плотную длинную штормовку  с капюшоном.
– Спасибо! – Максим надел  куртку. –  Что происходит? Вы думаете, зонтом не обойтись?
- Зонт Вас не спасет. Пока, правда,  ничего особенного не случилось. Но, боюсь, я один не справлюсь. Возраст уже не тот, чтобы...
Удар молнии и последовавший за ним раскат грома были настолько мощными, что оба  на пару секунд оглохли. Дворцовая площадь озарилась ярким малиновым светом, и почти сразу же послышался шум, напоминавший гул водопада. Это начался ливень, которого Город не знал давно.
Со стороны Невы шла черная стена воды. Она гудела и наступала, неся в себе чудовищную энергию. За пеленой её завесы исчезли огни уличного освещения, очертания Зимнего Дворца и всего ансамбля площади. Плотные струи воды били по асфальту, разлетаясь на микроскопические капли и образуя пар.
Эта стена с кипящим у её основания туманом постепенно начала окружать Дворцовую площадь, подступая со всех сторон и смыкаясь в кольцо, в центре которого высилась Александровская колонна.
– Я такого никогда видел! Думаю, что Вы тоже, – прокричал сквозь шум  Северский.
– Никогда в жизни. Похоже на тропический ливень!
– Может быть!
Тем временем клубы тумана, стелившегося по брусчатке, достигли основания колонны. Её очертания  неожиданно начали размываться, постепенно становясь полупрозрачными. Незаметно исчезли чугунное ограждение  и стилобат со ступенями, растворились барельефы. Через несколько секунд Александровская колонна со всем декором  пропала полностью, превратившись в столб белого холодного  пара.
Находясь внутри огромного цилиндра со стенами из дождя, Муромцев и Северский, замерев от потрясения, наблюдали за  происходящим.
– Смотрите! – крикнул Северский и показал рукой наверх. Максим поднял глаза.
Видение было поистине устрашающим. Огромный ангел с римским крестом, украшавший вершину колонны, лишившись осязаемой опоры под ногами, вдруг ожил. Он опустил руку, медленно расправил крылья, затем широко  и сильно взмахнул ими и, сначала снизившись, обдал волной влажного воздуха в ужасе  наблюдавших за ним людей, а потом стремительно  взмыл ввысь, исчезнув в черном небе. Напоследок он повернул бронзовую голову и внимательно посмотрел вниз, встретившись холодным металлическим взглядом с Муромцевым.  Вслед за этим  пришли в движение массы воды. Кольцо начало сжиматься.
– Верьте поэтам! – снова прокричал Северский и вдруг улыбнулся, глядя туда, где за тучей исчез ангел.
Муромцев, находившийся в каком-то гипнотическом состоянии,  молчал, чувствуя, что не в силах произнести ни слова.
– Максим, мы с Вами где-то на границе времен. Я не знаю, что сейчас будет происходить, но на всякий случай будьте внимательны и готовы к неожиданностям! 
Как только Северский произнес эти слова, вдоль плотной стены дождя мелькнули какие-то тени. Потом  загрохотала вода. Ливень поглотил последний  клочок свободного пространства вместе со стоящими на нём людьми.
11
Он очнулся от того, что кто-то мокрый и теплый тыкался ему в лицо. Лопоухий щенок- дворняжка,  увидев, что лежавший открыл глаза и пошевелился, хотел было подойти и лизнуть его ещё  раз, но передумал. А когда человек стал подниматься и сел на землю, то и вовсе убежал, испуганно тявкнув на прощание.
Муромцев пришел в себя и тотчас вспомнил, как, захлебываясь, долго несся куда-то в бурлящем потоке. Вода гудела, сжимала, не давая дышать. Это продолжалось, кажется, целую вечность, пока, наконец, его не бросило вниз с такой силой, что Максим  потерял сознание.
Сейчас от недавнего удара о землю болела нога, сырая  одежда прилипала к телу, мокрая обувь противно хлюпала.
«Кажется, жив. Уже неплохо! Интересно, давно ли я здесь плаваю?»
 Посмотрев вокруг, Максим увидел, что сидит в огромной грязной луже, оставшейся после ливня,  почти в самом центре какой-то площади и выглядит, по меньшей мере, нелепо. Мгновенно поняв это, он встал и, чуть пригнувшись, быстро перешел к  ближайшему дому.
«Что это за место?  Вот это да! Не может быть!»
Местом этим была всё та же Дворцовая площадь. Правда, теперь она выглядела совершенно иначе.
 В ярком свечении Луны, пробившейся сквозь разрывы туч, хорошо просматривалось пустое ровное пространство перед трехэтажным желто-зеленым зданием Зимнего Дворца. Сзади и справа тянулись дома, судя по всему - жилые. Арки Главного штаба, через которую Муромцев вбежал на площадь, и огромной колонны не было...
Слева, чуть вдалеке, виднелось ограждение, выкрашенное в черно-белые тона, за ним фортификационное сооружение, похожее на редут, деревья. Ещё дальше, за редутом, за темными домами, на фоне черного неба в бледном лунном свете мерцал шпиль Адмиралтейства.


В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат 
Максим вспомнил откуда-то известные ему стихи и замер, прислушиваясь. Окружавшие его архитектурные виды походили на ожившую старинную литографию. Именно на ожившую, потому что явственно пахло прибитой дождем пылью, свежим конским навозом и сеном.  На высоких черных чугунных столбах, немного коптя и давая мало света, горели фонари. Где-то  неподалёку, в паре десятков шагов,  отчетливо раздавались приглушенные ночные  голоса, чей-то громкий кашель.
Муромцев, не находя вокруг признаков опасности, понемногу успокоился,  присел на какой-то выступ и достал из внутреннего кармана штормовки обнаруженный там чуть раньше сверток, плотно упакованный в целлофан. В нем  лежали старинные бумажные деньги, какие-то документы и письмо, на котором значилась подпись Северского. Максим принялся читать.
«Здравствуйте, друг мой!
То, что Вы сейчас читаете эту записку, скорее всего, означает, что по какой-то причине меня сейчас нет рядом и что Вы  в полном одиночестве, подвергаясь смертельному риску, предаете себя в руки  времени. Если измерения оказались точны,  Вы находитесь в Санкт-Петербурге. Сейчас 20 августа по старому стилю (по нашему-1 сентября) 1812 года.
Ради Бога, прошу Вас по возможности слушаться моих рекомендаций.
В этом свертке, который Вы теперь уже нашли в кармане куртки, есть довольно крупная сумма денег. Это  подлинные банкноты, из коллекции одного нумизмата, моего друга. Можете их тратить, они мне подарены.
Здесь же паспорт, подорожная и верительная грамота. Они тоже настоящие, в хорошем состоянии.  С ними в своё время отлично поработали наши музейные  реставраторы.
Простите, но я подумал, что Вам удобнее будет передвигаться, выдавая себя за иностранного дипломата. Так Вы сможете объяснить странности в одежде, языке и манерах. Ведь там, куда Вы сейчас попали, многое, если не всё, по-другому, иначе. Поэтому Вам на некоторое время придется перевоплотиться в Александра Эльма, шведского дипломата в чине военного советника, прибывшего на корабле «Orn » и выполняющего некое важное поручение. Такой человек действительно жил тогда в Стокгольме и состоял на дипломатической службе при дворе. Главное не переусердствуйте, а то Вас примут за шпиона.
Для начала оденьтесь соответственно эпохе. Сделать это можно в магазине готового платья на Невском. Потом отправляйтесь на почтовую станцию, возьмите экипаж и поезжайте в Москву.
В конечном итоге постарайтесь оказаться в ставке Кутузова. Могу предположить, что грядут какие-то  события,  связанные с его фигурой. И это точно  не Бородинское сражение.  Если Вы сможете добраться до Бородина, то ждите. Просто ждите. О возвращении назад не беспокойтесь. Помните, время всё расставляет по своим местам, и помощь может прийти оттуда, откуда Вы её не будете ждать.
Англичанин, скорее всего, тоже где-то там, рядом. Если он попытается изменить течение каких-либо исторических событий, воспрепятствуйте ему настолько, насколько сможете. Ни во что другое не вмешивайтесь ни при каких обстоятельствах! Думаю, что у Вас всё получится. И да хранит Вас Ангел.
С  надеждой Ваш Северский. Письмо уничтожьте».
Муромцев прочел последние строки, глубоко вздохнул  и мелко порвал бумагу, зажав обрывки в кулак. Потом встал и осторожно, скрываясь в тени домов,  пошел сначала в сторону Миллионной улицы, потом повернул на Зимнюю канавку и вышел на набережную. Там  бросил клочки письма  в Неву. Темная вода подхватила их и понесла по течению.
Было без четверти пять, когда Муромцев, постояв немного у гранитного ограждения, медленно пошел в сторону Адмиралтейства.

12
Ровно в пять часов утра в далеких казармах за рекой  застучали  полковые барабаны. Послышались гортанные команды фельдфебелей,  потом – резкие звуки горнов.
Спустя минуты захлопали двери и ставни, запахло дымом домашних очагов. Стало ясно, что сигналы эти предназначались не только военным и служащим столичного гарнизона. На Васильевском острове, на бастионах Петропавловской крепости и справа от неё в грязно-серой  пелене рассвета сначала едва заметно, а потом все ярче и ярче  замерцали огни. Город просыпался.
Глядя на происходящее, Муромцев покачал головой и вполголоса произнес:
– Подумать только, начало XIX века! Это просто немыслимо!
Но тут же подумал:
 «А если Северский ошибся в своих расчетах? Если что-то пошло не так и сейчас не 20 августа 1812 года, а, скажем, 1 сентября 1811 года?  Как бы это прояснить? Ну не спрашивать же у прохожих! Да и прохожих-то ещё нет. Нужны свежие газеты или афиши. Может быть, какие-то объявления на стенах. Где это можно найти? Одно ясно – это первая четверть 19 века. На Дворцовой Площади еще нет колонны».
Имел ли он представление об этой эпохе? Конечно, не в такой степени, чтобы чувствовать себя здесь совершенно  свободно. Но в то же время имевшихся академических знаний должно было хватить, чтобы не допустить какой-нибудь роковой оплошности.
Он помнил, что Российская Империя, огромная могущественная страна, имевшая большое влияние на мировую политику, в начале XIX века представляла собой удивительный сплав, состоявший из капиталистической экономики, помещичьего землевладения и средневекового крепостничества, избавиться о которого удалось только через полстолетия после Отечественной войны 1812 года.
Около одиннадцати лет назад был убит император Павел I, и его трон занял сын, Александр I, который, как читал Муромцев в некоторых авторитетных источниках, знал о заговоре и фактически переступил через труп отца.
С новым императором все связывали надежды на изменения к лучшему: кто-то мечтал об ослаблении помещичьего гнета, а кто-то  – о ещё большем внимании к интересам дворянства.
Более семнадцати миллионов  квадратных километров от Балтийского до Охотского и от Белого до Черного моря, сорок миллионов населения управлялись примерно шестьюстами тысячами дворян, священнослужителей, чиновников, жандармов, военных. Одним словом, не вызывающие эмоций сухие исторические факты, колонка из учебника истории, не более того.
Поразительное ощущение новой действительности пришло к Муромцеву  в тот самый момент, когда подул легкий ветерок, принесший запахи и звуки жизни. Внезапно он осознал, что где-то не очень далеко отсюда, в Царском Селе, сейчас, в эту самую минуту, проснулся юный Пушкин. И что если задаться целью, то можно даже увидеть поэта и его лицейских друзей...
Это было настолько поразительно и в то же время просто, понятно и обыденно, что Максиму стало жутко и весело одновременно. Мир вокруг перестал казаться театральной декорацией и из иллюзорного фантасмагорического видения превратился в абсолютную  реальность.
Муромцев продолжал прислушиваться  к себе, и ему показалось немного странным то, что он почти не испытывал страха перед неизвестностью. Это были чувства иного рода: любопытство исследователя, азарт искателя приключений. Возможно, именно эти мотивы движут мореплавателями, с риском для жизни на утлых судёнышках пересекающими бушующие океаны, путешественниками, покоряющими неприступные горы.
Максим чувствовал себя одним из них. Ему предстояло многое узнать, открыть для себя, и это обстоятельство придавало силы, влекло вперед.
Несколько удивляясь собственному хладнокровию, он вполне спокойно принялся обдумывать план действий.
«Хорошо бы переодеться для начала. Или шляпу какую-нибудь раздобыть, на худой конец. Без шляпы в этих местах, скорее всего, ходить нельзя. Неприлично это как-то выглядит, вольнодумно. Вот только где её взять? И поесть  не мешало бы. В трактире? Нет, вряд ли, слишком рано».
Муромцев остановился, огляделся по сторонам и тут увидел, как к нему быстрыми  и широкими шагами приближаются три рослые фигуры. Когда они подошли ближе, стало ясно, что это военные.
Во главе группы шел молодой безусый обер-офицер в высокой треуголке и шинели без погон с небольшим стоячим воротником. Рядом следовали  два солдата в киверах с помпонами.
– Сударь! – издалека крикнул офицер и почти бегом направился к Муромцеву. – Прошу Вас оставаться на месте!
Солдаты, которые были значительно старше, поспешили за своим начальником, грузно переваливаясь и бряцая длинноствольными ружьями.
Максим почувствовал, как бешено заколотилось сердце в груди. Через несколько секунд должен был состояться его первый контакт с людьми из другой эпохи…
«Спокойно, Макс, спокойно, – уговаривал себя Муромцев. – Это военный патруль. Похоже, артиллеристы. Да, точно они. Мундиры темно-зеленые с черными воротниками, обшлагами и красной выпушкой, символизирующими дым и пламя. Всё в точности как в учебнике! Только спокойно!»
– Честь имею, – козырнул офицер, – капитан Извеков, второй Саперный батальон. Извольте представиться!
Муромцев чуть нахмурился и, строго следуя письму Северского, стараясь не выдать чудовищного волнения, внятно произнес:
– Александр Эльм, дипломат, подданный Швеции.
– Прошу Вас проследовать за мной  в караульное помещение!
– Но почему?
– Война, милостивый государь! Нынче словам веры нет никакой. Человек, гуляющий ночью у дворца Его Императорского Величества, вызовет подозрения у кого угодно. Да и одеты Вы как-то...
– Как?
– Подозрительно! Прошу Вас,  – и офицер  указал направление,  в котором  следовало идти.
– Вот мои документы, можете ознакомиться, –  и Максим протянул было бумагу капитану.
– Нет, - отказался Извеков, – дежурный комендант посмотрят-с.
«Может, и к лучшему! Хоть согреюсь и обсохну. Если документы действительно  в порядке – отпустят, а если нет... Ну не убегать же от них! Да и куда бежать? А Северский, похоже, не ошибся. Война! Значит, сейчас все-таки 1812 год! А месяц? Как узнать точную дату?»
– Ну, хорошо, ведите.
Солдаты встали по бокам Муромцева, капитан Извеков впереди.
Шли они быстро, по-военному. В какой-то момент Максим почувствовал, что, повинуясь приобретенной за годы службы привычке, старается, словно в строю, идти в ногу с конвоирами. Эта мысль показалась ему очень забавной и   вызвала улыбку, подняв настроение.
А между тем светало. На улице появился рабочий люд, спешащий по каким-то ранним делам.
К мосту, тому самому плашкоутному мосту через Неву, о котором рассказывал Северский, покатилась груженная бочками повозка. На облучке, кутаясь в некое подобие пальто, в смятой набок драной шапчонке, сидел бородатый мужик с обветренным красным лицом. Бочки были плохо закреплены, грохотали и качались, заставляя возницу то и дело оборачиваться на свою поклажу.
Стало видно, как на форте Петропавловской крепости полощется  на ветру Андреевский флаг, как по Неве, медленно и осторожно, от одного берега к другому навстречу друг другу плывут большие и малые лодки, как на строящемся на верфи Адмиралтейства фрегате работают флотские плотники. Город продолжал наполняться утренней жизнью.
«Встает купец, идет разносчик, на биржу тянется извозчик, с кувшином охтинка спешит... », вспомнил Муромцев строки из «Евгения Онегина» и снова улыбнулся.
Пожилой усатый солдат, шедший справа, покосился на странного, беспрестанно улыбающегося арестанта, дернул себя свободной от ружья рукой за ус, неодобрительно мотнул седеющей головой  и откашлялся.
– Пришли, – сказал капитан Извеков, предупредительно открыл дверь в караульное помещение и, пропустив Максима вперед, вошел следом. Конвоиры остались на улице.
Это была  высокая сводчатая комната, располагавшаяся в северо-восточной части Адмиралтейства. Здесь пахло древесной плесенью, дешевым табаком  и конской сбруей.  За массивным столом, покрытым зеленым сукном, на скрипучем стуле сидел худой усатый офицер с дымящейся в руке трубкой. Перед ним возвышался  тяжелый бронзовый подсвечник, в котором с легким потрескиванием горели восковые  свечи, стояла простая железная чернильница с воткнутым в нее длиннющим гусиным пером. Тут же громоздилась тяжелая, в полпуда, песочница, лежало несколько желтоватых листов бумаги и какая-то книга в кожаном изъеденном переплете. В углу стоял глухой шкаф, с наваленными на него рулонами карт.
Сидевший за столом как раз и был дежурным комендантом и имел вид смертельно уставшего человека, мечтавшего докурить свою трубку и побыстрее лечь поспать или хотя бы вздремнуть.
Муромцев поздоровался и, сделав два шага к столу, протянул ему свои документы.
– Александр Эльм, подданный Швеции. Мой дипломатический статус соответствует российскому чину военного советника и даёт мне некоторые основание надеяться на содействие с Вашей стороны, господин комендант! Я направляюсь в Москву по весьма  срочному делу...
Офицер довольно хмуро выслушал Максима, назвался майором Трубецким и, предложив задержанному присесть на стул, принялся  молча изучать бумаги. Но уже спустя пару минут, с поклоном и фальшивой, но любезной улыбкой, произнес:
– Прошу Вас простить моего не в меру ретивого товарища, господин дипломат!
– Ничего страшного, я всё понимаю. Время неспокойное, – ответил Муромцев и, облегченно вздохнув, спрятал возвращенные ему  документы во внутренний карман.
– Не могу ли я чем-то помочь Вам? Мне, право, очень неловко... Такой конфуз... Перед иностранным послом осрамились!
– Я недавно сошел на берег, не успел осмотреться. Поэтому помощь будет нелишней. Я бы хотел где-нибудь поесть и, конечно, сменить промокшее платье. Да и вообще, мой морской костюм, как я заметил, хорош для дальних походов под парусом, но не очень подходит для пеших прогулок по вашей столице. К несчастью, багаж пришел в негодность и его пришлось выбросить... А шляпу сдуло в Неву во время  дождя!
– Костюмчик у Вас чудной, это точно. Да-а-а. А гроза была знатная! Но не извольте беспокоиться! Мы всё уладим! Простите, а как же называется Ваше судно? – как бы невзначай спросил комендант.
– «Orn», – по-английски без запинки  произнес Муромцев, поняв, что его проверяют.
Майор  остался удовлетворен.
– Точно, «Орёл» по-нашему... Час назад отшвартовалось... Не сердитесь на нашу чрезмерную подозрительность! Прошу Вас  подождать немного, я всё устрою! Извеков, иди сюда!
Сменившийся с дежурства капитан, без треуголки и шинели, смущаясь и пряча глаза, появился у стола.
– Ну, брат, провинился, так исправляйся теперь. Проводишь сейчас господина дипломата в хороший трактир, лучше в «Лондон», потом в модный магазин, к Брестону. Головой отвечаешь!
– Слушаюсь, Николай Петрович! А что прикажете делать с фальшивомонетчиком?
– В полицию пусть отведут! Что же с ним еще делать! Вот бестия!
Извеков кивнул и пошел одеваться.
– О ком Вы сейчас говорили, господин майор? – поинтересовался Муромцев.
– Да поймали вчера вора! Хотел излишки овса купить у наших фуражиров, только расплатился воровскими деньгами. Извольте, я покажу!
Трубецкой наклонился к ящику стола и извлек оттуда ассигнацию.
– Вот, взгляните. Видите, вместо «ассигнация» напечатано «ассинация», вместо «ходячий»- «халячий». Да и подпись-то не чернильная! Подделка, самая что ни наесть фальшивка.
- Да, подделка классическая и довольно грубая. А откуда она у него? Не признался?
– Врет, мерзавец. Говорит, какой-то иностранец, англичанин вроде, купил у него лошадь и возок на постоялом дворе. И дал пятьдесят целковых!
– Англичанин? Как он выглядит?  Как его зовут? Он не сказал?
– Да он и не спрашивал, я думаю. На деньги глаза раззявил, обрадовался. У нас не каждый человек за всю свою жизнь такие деньги увидит. За двадцать копеек ведро водки купить можно, а тут пятьдесят целковых! Так что имени он не запомнил и описать внешность не может! А Вам-то это зачем, позвольте узнать?
– Просто любопытно было бы посмотреть на этого англичанина... Смею предположить, что Ваш задержанный говорит правду. Скорее всего, он не виноват. Это французская подделка, дело рук варшавского банкира Френкеля, приспешника Бонапарта. По дипломатическим каналам стало известно, что в Париже целая типография для этого организована. Скажите обязательно об этом полицмейстеру. Что же, благодарю Вас, господин Трубецкой!
– О, я смотрю, Вы весьма информированы! Благодарю Вас. Обязательно передам Ваши слова, куда следует. Прощайте, господин дипломат! Позвольте  только узнать, где Вы научились так сносно говорить по-русски?
– Я некоторое время назад жил в Москве... Давно.
– Видимо, Вы были прилежным учеником у хорошего учителя! Еще раз прошу прощения за досадное недоразуменье.  И будьте осторожны. Война!
– Простите, господин комендант, один вопрос. А что, князь Кутузов уже уехал принимать командование?
– Убыл, облеченный высоким доверием Государя Императора. Кажется, 10 августа, то есть ровно десять дней назад. А к чему Вы это спрашиваете?
– У меня есть небольшое частное дело к светлейшему... Благодарю Вас и прощайте!
С этими словами Муромцев вышел на улицу.
«Если и дальше всё пойдет также гладко, то можно надеяться на благополучный исход», - подумал Максим и в приподнятом настроении, сопровождаемый капитаном Извековым, зашагал по мостовой. Теперь его координаты во времени окончательно прояснились, а значит, прогнозы Северского пока сбывались.
13
К полудню Муромцев был полностью готов к поездке в Москву.
Его походный гардероб составляли теперь плотный суконный сюртук мышиного цвета, во внутренний карман которого сразу же перекочевали деньги и документы,  темные узкие брюки, мягкая дорожная шляпа, плащ средней длины и высокие сапоги. Прежняя одежда была аккуратно упакована шустрым магазинным приказчиком в вощеную бумагу и сложена в большую  сумку, похожую на докторский саквояж, которую «шведский» путешественник  нёс в руке.
В модном магазине у Брестона исключительно из любопытства Максим примерил онегинский  классический французский набор: ослепительно белую сорочку, фрак, сюртук, жилет и лаковые штиблеты. Ехать в этом было совершенно невозможно, поэтому-то Муромцев и купил понравившийся ему своей простотой и удобством крепкий английский костюм, а к нему  еще и перчатки с тростью.
Какое-то время  Максим привыкал к новой одежде, которая, как ему казалось поначалу, сковывала движения и немного потягивала, но потом освоился и перестал замечать мелкие неудобства.
– Отлично выглядите, господин иностранец!– одобрительно отозвался о внешнем виде Муромцева Извеков и повел заморского гостя обедать.
Трактир «Лондон» оказался перворазрядной ресторацией, чистой и уютной.  В большой зале за массивными столами сидели ранние посетители – очень   приличные на вид люди.
– Позвольте, я угощу Вас, – сказал Максим капитану, убедившись теперь, что деньги, подаренные Северским, подлинные.
Извеков отказываться не стал, заказал себе две большие рюмки водки, холодную телятину и маринованных груздей. Муромцев же, который был зверски голоден, в свою очередь попросил борща, жаркое на французский манер в небольших горшочках и чаю с пирогами. 
Вышколенные официанты, которых капитан  называл половыми, вмиг накрыли стол и, пожелав их благородиям «Гут аппетит», скрылись.
Слегка разомлев от спиртного, Извеков, и без того бывший разговорчивым, совсем осмелел и принялся вдруг  расспрашивать Максима о Швеции: что, мол, там да как.
– Всё, что касается государства, подданным которого я являюсь, есть служебная тайна, раскрывать которую я по долгу службы не имею никакого права,  - отрезал Муромцев, не имевший ни малейшего понятия ни о шведской государственности, ни, тем более, о шведском регенте Бернадоте – союзнике императора Александра.
Ничуть не обидевшись, капитан прекратил расспросы, допил свою водку и стал терпеливо ожидать, когда его швед закончит обедать.
 Через час они вышли из трактира и решили не нанимать извозчика, а идти дальше  пешком, чтобы еще немного осмотреть Город.  Извеков, чувствуя теперь вдвойне обязанным,  несколько раз пытался взять из рук Муромцева  и понести  саквояж, беспрестанно извинялся за свой утренний конфуз, сетовал на всеобщую подозрительность, связанную с войной.
 – Эх, мне, право,  так неловко перед Вами. Негостеприимно вышло!
Что касается Максима, то он, успевший окончательно освоиться и с любопытством посматривавший по сторонам, чемодана не отдавал и рассеянно отвечал,  что не сердится и всё отлично понимает. В конце концов, он сам виноват: ему действительно следовало быть более осмотрительным и не гулять в неурочное время возле важного государственного объекта.
– Господин капитан, Вы очень учтивы, благодарю Вас. Не могли бы Вы попутно познакомить меня с какими-нибудь достопримечательностями столицы? Я впервые в Санкт-Петербурге.
- Конечно. Вот, например, извольте взглянуть, Медный всадник. Фальконе, хоть и иноземец, но поработал от души, по-нашему!  Отменный получился памятник!
Муромцев кивнул. Именно отсюда через двести без малого лет они с Северским начали памятную экскурсию по Городу. И было это пару дней назад...
«Вот они, парадоксы времени! То, что уже вроде бы было вчера, на самом деле ещё не случилось! Квинтэссенция абсурда!».
Максим повернул  голову и увидел устье Невы со стоящими на якоре кораблями и низкое северное небо над ней.
«Люблю тебя, Петра творенье...», - шепотом, чтобы не слышал Извеков, произнес Максим, продолжая во все глаза смотреть по сторонам.
Муромцев довольно приблизительно представлял себе этот Петербург и его центральную часть. Увиденное произвело на него  двоякое  впечатление.
Да, внешне это была настоящая европейская столица с изысканной и одновременно строгой архитектурой. Одетая в гранит Нева, прямые, как стрела, проспекты, образуемые великолепными дворцами, помпезными особняками и  катоновскими фасадами канцелярий, каменные мостовые, монументальные памятники – всё это подчеркивало столичный статус Города.
Улицы, по которым, не торопясь, шли артиллерийский офицер и его иноземный спутник, наполнялись людьми.
В разноликой толпе Максиму по  кокардам, погонам, лычкам  и другим немного знакомым ему признакам иногда удавалось  узнавать то кригскомиссара по снабжению, то армейского писаря.
Блистая безупречной выправкой, степенно шли гвардейцы: майоры, капитаны, ротмистры. Не менее эффектно смотрелись и флотские офицеры, которых вокруг было едва ли не больше, чем прочих военных.
Появилось много извозчиков, время от времени показывались дорогие кареты, кто-то ехал верхом.
С озабоченными лицами почти бегом двигались чиновники, мелкие служащие вроде  коллежских регистраторов, спешащие в дом  Губернских присутственных мест к своим пыльным бумажным папкам, гроссбухам в кожаных обложках и чернильницам. Сейчас как раз было их время, около девяти часов утра.
Но при всём при этом у Муромцева сразу же возникло ощущение временности, неустроенности здешней городской жизни. Он читал об этом в книгах, но смотрел на всё с нескрываемым удивлением.
То здесь, то там торчали окруженные мусором старые деревянные лачуги, построенные, видимо, ещё первыми поселенцами. Даже на Английской набережной, у воды, виднелось несколько сараев-складов с соломенными крышами.
Лица крестьянского сословия, временные жители, среди которых были каменщики, плотники,  представители других  нужных сейчас Городу профессий, в поисках хлеба насущного  и заработка многоликой шумной толпой собирались на Сенной площади, на других улицах и площадях, названий которых Муромцев не знал.
Именно эти люди, поражая воображение современников темпами строительства,  возводили ежегодно по полсотни, а то и больше, жилых домов в два, три и даже в четыре этажа. Благодаря этому Петербург строился быстро, вздымаясь над болотистой, ещё плохо обустроенной северной землей.
Люди здесь жили по-разному, и это было очень  хорошо заметно. Кто-то  во дворцах, утопая в невероятной роскоши, а кто-то прямо на воде, в суденышках, оборудованных шалашами, торгуя живой рыбой. Петербург начала XIX века оказался городом весьма и весьма резких контрастов.
Но более всего поразила Максима общественная баня для рабочего люда в каком-то неухоженном городском  районе. Собственно, это был кусок пустыря, отгороженный глухим деревянным забором и разделенный на мужскую и женскую половины, за которым, прямо под открытым небом, мылся народ. Крышу здесь имели только предбанник и парные.
- Это задворки,  - пояснил Извеков, поморщившись от неприятного запаха, сочившегося из большой мусорной кучи, неожиданно оказавшейся на их пути, и предложил свернуть чуть в сторону.
Всё же современных жителей издержки не вполне устроенного быта, как показалось Муромцеву, не очень волновали. Город жил своей размеренной, но пестрой и колоритной жизнью.
– Скажите, господин капитан, а до Свечного переулка далеко? Я хотел бы посмотреть это место.
– Нет, недалеко, по пути.  А что Вас там заинтересовало?
Муромцев чуть замялся.
–  Название главным образом... Странное.
– Ничего странного. Сначала была Свечная слобода, потом, по-современному, стала Свечная улица, или переулок. Называйте, как Вам будет угодно. Знаете, а ведь там появились первые в Российской Империи белые свечи, из беленого воску. Делал их некто Рыцунский, из ляхов. Сначала наш православный люд, привыкший к красным свечам, воспринял чужеземное новшество в штыки. Говорили, мол, белые они потому, что сделаны со свиным салом  и что в церквах их ставить нельзя. Но потом Священный Синод издал циркуляр «красного воску свеч во святых церквах не употреблять».  Вот, кстати, Ваш переулок.
- Любопытно,  - произнес Муромцев, разглядывая очертания улицы. Естественно, ничего знакомого он не увидел. По-другому и быть не могло: первые доходные дома, как и дом № 9, появились здесь только в середине XIX века. А сейчас тут теснились невысокие, в основном деревянные, строения Свечной слободы... 
«Интересно, в какую же дверь вошел Серафим Глухов? И как его сюда вообще занесло с Галерной..? Значит, Разъезжая улица и то самое  питейное заведение недалеко».
Просить капитана показать ему трактир Муромцев не решился, посчитав такую просьбу неудобной.
«Он и так со мной всё утро возится. Если удастся вернуться сюда через два месяца – найду сам... В тот день пришло известие об отступлении Бонапарта из Москвы! Важная деталь!» 
Через несколько минут Извеков остановился и сказал:
– Ну, вот мы и добрались. Это почтовый стан. Отсюда до Москвы чуть больше 600 верст. Не знаю, как у Вас в Шведском Королевстве, а у нас в России-матушке  ямщики лихие, едут быстро. Вмиг домчат!  Прощайте!
– Благодарю Вас, господин капитан. Прощайте!
Они пожали друг другу руки и расстались добрыми друзьями.
На большой почтовой станции, куда артиллерийский офицер привел Муромцева, было многолюдно и шумно. Служители Почтового департамента, ямщики, проезжие люди сидели за столами, на лавках, разговаривали, ели, пили в ожидании своей очереди на отъезд.
Муромцев подозвал к себе станционного смотрителя, показал ему свои бумаги и попросил по возможности не задерживать его, намекнув на вознаграждение.
– Ваша подорожная в порядке. Не извольте беспокоиться, нынче в ту сторону мало едут,  – ответил служащий и ушел на двор.
Пока готовили почтовых лошадей, Максим, посматривая по сторонам и потягивая чай, прислушивался  к разговорам.
– Вы только подумайте! Бонапарт заявил, что через пять лет он будет господином мира!– горячился кто-то в углу комнаты. –  Сказал: «Осталась одна Россия, но я её раздавлю!»  Какая самонадеянность!
- Вы правы. Теперь, когда армию возглавил Кутузов, победа нам обеспечена! – отвечали ему.
- А правда ли, что  Государь Император распорядился готовить к эвакуации святыни Александро-Невской лавры, Государственный совет, Сенат, Синод, ценности Эрмитажа и даже памятники Петру?!
– Бросьте! Это слухи, не более того! Император спокоен, он  верит в гений Кутузова. В газетах пишут, что именно сказал государь Михаилу Илларионовичу при личной встрече. Вот, пожалуйте: «Воинские ваши достоинства и долговременная опытность ваша дают мне полную надежду, что Вы совершенно оправдаете сей новый опыт моей доверенности к Вам». Оправдаете! Вот так!
– А еще говорят, что вчера ночью на Дворцовой площади видели огромного Ангела с крестом! Будто бы он стоял на крыше Зимнего дворца и смотрел на Неву!
– Это добрый знак! Господь с нами!
В углу одобрительно загудели и принялись обсуждать эту новость.
– Прошу Вас, господин ярл , всё готово, – сказал негромко бывалый смотритель, повидавший на своем веку всякого иностранного народу, и повел Муромцева на двор, сжимая в руке полученные за услугу, помимо прогонных денег,  два серебряных рубля. 
Во дворе стояла большая почтовая коляска, запряженная парой гнедых рысаков, которые, предчувствуя скорую дорогу, нервно перебирали ногами.
– С Богом, – сказал ямщик и тронул вожжи.
14
Через полчаса Город остался позади. Муромцев оглянулся на прощание, но увидел лишь густую пыль, которая клубилась позади экипажа, да смутные очертания стройных  обелисков Московской заставы в конце Царскосельского проспекта.
По сухому укатанному тракту, ширины которого  было достаточно для того, чтобы на нём могли разъехаться две большие кареты, повозка двигалась довольно быстро, проходя в час по 10-12 верст и  всё дальше удаляясь от Петербурга.
Северная природа не радовала глаз путешественника. По обеим сторонам дороги тянулись бесконечные серые, унылые  болота, поросшие травой и низким кустарником. Временами попадались участки, проложенные через самую топь, поэтому была видна вода, подступавшая к дорожному полотну, укрепленному песчаными насыпями и стволами деревьев. Кое-где виднелись недавно устроенные аллеи из ухоженных, но тонких и пока слабых молодых берез, глубокие придорожные канавы, являвшиеся характерным признаком начинавшегося благоустройства дороги.
Проносились, мелькая, полосатые верстовые столбы. Примерно через каждые сорок верст возникали «ямы» - почтовые станции с большими деревянными избами для отдыха проезжего люда и ямщиков, сеновалами и амбарами. Здесь все останавливались, чтобы поесть наваристых щей или рассыпчатой каши, поменять лошадей. И, что очень важно, обязательно отметиться в толстой книге, в которую каждый станционный смотритель скрупулезно записывал сведения о том, кто и когда приехал,  кому,  куда и  сколько отпущено лошадей, имена ямщиков и сроки их возвращения.
Один раз, где-то на середине пути, на глаза Муромцеву попалось приземистое каменное здание с решетками на окнах и высоким забором-частоколом. У тяжелых дубовых ворот стояли охранники, вооруженные длинными фузеями. Это был острог, пересыльная тюрьма для дневок  и ночевок арестантов.
Постепенно, по мере приближения к  Новгороду, почва стала песчаной, более удобной для движения.  Изменилась и окружающая картина. Если раньше убогие деревеньки с крестьянскими домишками из дрянных осиновых бревен, крытыми жидкими снопами соломы, были отдалены друг от друга большими расстояниями, то теперь населенные пункты встречались чаще, да и избы выглядели богаче.
Стали попадаться находившиеся на некотором удалении  от тракта, но, тем не менее, хорошо видимые с дороги помещичьи усадьбы, то нарядные и помпезные, с белыми колоннами, то обветшалые, давно некрашенные. Чаще всего господские дома окружали парки, иногда – сады, усыпанные яблоками.
Много раз коляску Муромцева обгоняли одетые в военную форму запыленные верховые  - курьеры, спешащие  со срочными донесениями.
Повозок, карет, колясок и телег, двигавшихся навстречу, было немало. В закрытых и открытых экипажах, нагруженных багажом, ехали люди разных сословий и возрастов. Их лица выражали заметную тревогу и надежду одновременно. Это были те, кто решил переждать военную кампанию в безопасном месте, коим казалась столица.
Максим для развлечения поначалу пытался их считать, но занятие это быстро утомило его, захотелось спать. Он немного повозился, устроился поудобнее и, несмотря на тряску и скрип конской упряжи, задремал.
Через несколько дней пути коляска Муромцева, проехавшего множество почтовых станций, миновавшего Чудово, Великий Новгород, Валдай, Торжок, Тверь и сменившего не один экипаж, подкатила по ставшей к вечеру пустынной дороге к густому  перелеску, за которым виднелась большое желтое поле.
– Клин скоро, Ваше благородие! – сказал разговорчивый возница, которого звали Федором и который перед этим всю дорогу пел заунывные  песни о нелегкой мужицкой доле. – Успеть бы затемно!
– А если не успеем?
– Места здесь нехорошие. Лихие люди озоруют. Так что надо поспешать!
– Скажи, а почему мы едем без колокольчика?
– Потому и едем тихо, Ваше благородие,  чтобы не услышали! А услышат – беда!
Муромцев много раз читал о том, что почтовых часто грабили. Может быть, кресты, которые изредка попадались на обочинах, как раз и  были могилами несчастных, погибших от рук лиходеев? Да и названия деревень, через которые он успел проехать, навевали тревожные мысли: Кистеньки, Ударово...
– У некоторых вольных, что побогаче, пистолии имеются, для оберега...
Максим вспомнил, что в одном научном журнале видел фотографию диковинки – стреляющего кнута. Да, было в XIX веке и такое экзотическое оружие! Металлическая, длиной до полуметра, труба, снабженная пистоном и заряженная дробью. К концу дульной части к приваренным проушинам  цеплялась ременная плеть, которой ямщик в мирной обстановке погонял лошадей. Чтобы произвести выстрел, нужно было потянуть и резко отпустить помещенное с торца кнута металлическое кольцо. От этого срабатывал капсюль и из ствола вырывался заряд.
– А у тебя, Фёдор, что-нибудь есть?
– Нож да плеть – вот и вся оборона! 
Ямщик свистнул и пустил лошадь почти галопом. Деревья замелькали быстрее, стало сильнее потряхивать на кочках и выбоинах. Лицо Муромцева, уже успевшего привыкнуть к новому для себя способу передвижения, приятно обдувал холодный вечерний ветерок.
«В тысячу раз лучше любой «Красной Стрелы!», - думал наш путешественник, продолжая радоваться  новым впечатлениям. Проносившиеся мимо пейзажи с  нежарким августовским солнцем, желтеющей листвой деревьев, роскошными усадьбами и деревнями на живописных холмах Среднерусской возвышенности в этом странном чужом мире казались  почему-то необыкновенно родными и знакомыми, вселяли в душу спокойствие, рождали уверенность.
«Все будет хорошо!»
Через версту, на крутом повороте, ровно  возле полосатого столба, им пришлось остановиться. В полсотни метров, прямо на пути, разметавшись оглоблями по всей дороге, лежала на боку большая повозка. Из травы торчала её передняя ось с одним колесом. Второе колесо, оторвавшись, укатилось далеко вперед и выглядывало теперь из густых кустов, к которым была привязана крупная рыжая лошадь без упряжи. Разбросанный багаж валялся на обочине.
У повозки стоял немолодой офицер из тылового ведомства с рассеченным лбом и негромко поругивал ямщика, по вине которого, видимо, и случилась авария.
– Куда же ты смотрел, братец? Ну, не сносить тебе головы! Дай только добраться до станции!
Ямщик, виновато потупив голову, безуспешно пытался поставить экипаж на дорогу и что-то бормотал в свое оправдание.
Увидев подъехавших, офицер бросился к Муромцеву.
– Ради Бога, помогите! Дело государственной важности!
Муромцев легко соскочил на землю и подошел к лежащей повозке.
– Как же это  Вас угораздило?
– Сам не понимаю. Простите, разрешите представиться: капитан Грушин Иван Архипович! Интендант.
 – Александр Эльм, дипломат. Подданный Швеции.
– Ого! То есть, простите... Будем знакомы! Но как же Вас сюда занесло? Из Швеции-то!
– Долго рассказывать, – ответил Муромцем и направился к месту аварии.
Тем временем Федор принялся помогать ямщику Грушина крепить на место оторвавшуюся ось. Дело сразу заладилось. Спустя несколько минут, уже вчетвером, они, поднатужившись, поставили телегу на колеса.
– Экий ты, – беззлобно ругался Федор, закрепляя выскочившие оглобли, - на ровном месте спотыкнулся!
– Сам не понимаю, – оправдывался ямщик, – как будто наехал на что-то!
– На что? Здесь дорога ровная, что скатерть!
Через полчаса общими усилиями экипаж Грушина был полностью  отремонтирован.
Пока ямщики проверяли упряжь, Муромцев со своим новым знакомым осматривали участок дороги, на котором произошла авария.
– Вот здесь.
– Да? Странно. А это что? Смотрите-ка!
Муромцев копнул носком сапога толстый слой пыли и с усилием выкатил из левой колеи большой овальный камень, за ним ещё один.. Точно такие же валуны лежали и в правой колее дороги.
– Вот в чем причина. Интересно, откуда они здесь взялись? Эй, Федор, ты не знаешь?
- Известно, откуда, Ваше благородие, разбойнички постарались. Я Вам  сказывал про них. Это чтобы сподручнее грабить было. Без колес-то далеко не уедешь!
– Изобретательные, мерзавцы!
– Оно так. Только лучше бы нам здесь не задерживаться. Ночь скоро. Добрые люди уж на станциях, трапезничают, а мы тут...
– Ты прав. Ну что, Иван Архипович, едем?
– Да-да, отправляемся. Немедленно! – сказал Грушин и собрался добавить еще что-то.
Но едва он открыл рот, как из-за густого кустарника, росшего вдоль обочины, послушался шум, крики и свист. Через несколько секунд на дорогу вывалила ватага  плохо одетых бородатых людей, всего около десятка. Часть из них была вооружена кольями, в руках других сверкали топоры.
Не останавливаясь, эта толпа буквально  смяла обоих ямщиков и бросилась на Грушина и Муромцева.
– Прячьтесь под телегу! – закричал Максим интенданту и приготовился к схватке.
Сбив с ног прямым ударом в голову нападавшего, бежавшего первым, Муромцев вырвал из его рук длинный острый кол и принялся отбиваться им от остальных.
Он наносил точные хлесткие удары направо и налево, чувствуя, как теряет первоначальный напор не ожидавший такого яростного сопротивления и совершенно обескураженный противник.
Один из бородачей, видимо главарь, что-то крикнул и выхватил из-за пояса тяжелый пистолет. Едва он прицелился и приготовился стрелять, как палка, пущенная Муромцевым наподобие копья, описав короткую дугу, тупым концом ударила его в лицо. Разбойник коротко вскрикнул и упал, потеряв от боли сознание.
Через пару минут ожесточенной рукопашной топоры и палки оказались  выбитыми из рук нападавших.  На дороге, в густой пыли, корчились и стонали от боли несколько человек, которым досталось больше всего. Остальные, кто мог,  бегом, ломая кусты,  крича и бранясь, бросились врассыпную.
Чуть отдышавшись, Максим подошел к одному из лежащих, тому самому незадачливому стрелку, невысокому коренастому мужику с залитым кровью бородатым лицом, взял его за шиворот и рывком поставил на ноги.
– Кто таков?
– Христа ради, прости, барин, не губи! Бес попутал! Гришка я, Скворец, беглый от Разумовских.
– Чего хотели?
– Поживиться думали!
– Поживились?
– Ой, не губи, барин!
- Чтоб тебя..! Бери своих дружков и проваливай! И больше мне не попадайся! В другой раз не пощажу!
Гришка Скворец кивнул, упал на колени и попытался подползти к руке Муромцева, чтобы поцеловать её, но Максим отступил назад и  брезгливо отвернулся.
Несостоявшиеся грабители повскакивали на ноги и что есть мочи бросились наутёк.
15
Еще через полчаса, уложив багаж и перевязав ямщикам раны, они всей компанией тронулись дальше по окончательно опустевшей к вечеру дороге.
Федор, у которого после нападения разбойников оказалась сломана рука, править не мог, поэтому на место возницы в экипаже Муромцева сел Грушин. Но поскольку Иван Архипович был крайне неопытен в этом деле, ехали они крайне медленно и часто останавливались. Вторая повозка, у которой то и дело соскакивало колесо, тоже не добавляла скорости.
– Как же ловко Вы с ними справились, господин Эльм! То, что я увидел, просто невероятно! – восторгался Грушин.
– В той стране, откуда я приехал, этому обучают некоторых военных, – уклончиво ответил Максим.
Если бы интендант знал, сколько всего знал и умел его попутчик, то удивился бы еще больше! Восточные единоборства были давним увлечением Муромцева, делом, которому он посвящал очень много времени и сил. Не раз и не два опыт, приобретенный во время изнурительных тренировок, на соревнованиях во время схваток с серьезными соперниками, спасал ему жизнь. Но знать об этом Грушину не полагалось.
 – Да, викинги всегда были хорошими воинами! Вы ведь спасли всем нам жизнь! Да, именно так! А я, стыдно признаться, от страха напрочь забыл о своём пистолете! А ведь мог бы Вам помочь!
– Не ругайте себя. Чтобы не растеряться в сложной ситуации, нужен твердый навык.
– Да, Вы правы... А я вот в Швеции не был. И никаких чужих стран в глаза не видывал. Хотя давно служу, а пороху не нюхал, в заграничных  походах не бывал. 
– Почему?
– Не получалось. Я ведь интендант. Все больше в тылу, по части амуниции. Еле уговорил полкового командира отправить к Кутузову именно меня. Дело государственной важности!
– Вы едете в ставку командующего? И зачем, если не секрет?
– Вам скажу, так и быть... Везу светлейшему князю книги, военные карты, разные астролябии, кое-какие личные вещи. Вон, посмотрите, целый сундук! – Грушин показал на свою повозку, на которой стоял укрытый рогожей ящик.
– Если у Вас такой ценный груз, то где же охрана?
– Был фельдфебель, да лихорадка его свалила. Пришлось отставить на постоялом дворе. А Вы, господин советник, тоже едете в ставку? С поручением?
– С поручением.., – Муромцев на секунду замялся, на ходу придумывая ответ – Чтобы написать о Кутузове.
– Вы владеете пером? О, это очень кстати! Запечатлеть для потомков подвиг русских богатырей под водительством великого полководца! Вы ведь надеетесь на нашу победу?
– Я просто уверен  в победе! Вот оставит Вас Михаил Илларионович в действующей армии, так и до Парижа доберетесь с русскими войсками, уж поверьте! Сбудется Ваша мечта о заграничном походе. Если, простите, не ранят и не убьют.
– Неужели в Париж? Ну, это Вы хватили!
– Вот помяните мое слово – именно так все и случится!
- Париж... Интересно, какой он? Похож больше на Москву или на Петербург? И есть ли там, скажем, Кунсткамера? Вы не знаете случайно?
– Нет, насчет этого не знаю, – ответил Муромцев.
Тут же, чтобы избежать дальнейших ненужных расспросов, Максим сменил тему разговора и спросил, обращаясь ко всем:
– Скоро ли Клин?
 Грушин, видимо погруженный в неожиданные мечтания о Париже, рассеянно молчал.
Тогда Фёдор, чуть приподнявшись на здоровом локте, глянул вперёд и облегченно произнес:
– Да вот он! Приехали!
Клинский почтовый двор, где они пробыли до утра, удивил Максима в первую очередь своими размерами. В отличие от встречавшихся в пути деревянных станций-изб, этот ям располагался в добротном двухэтажном кирпичном здании, имевшем два флигеля и просторный двор с устроенными там навесами для лошадей, двумя колодцами и большой конюшней.
Прежде чем расположиться на ночлег, Муромцев и Грушин сдали земскому лекарю стонавшего от боли Фёдора.
Тот долго благодарил за спасение, а на прощание сказал, что коли жена его, которая была на сносях, родит сына, то назовут они его Александром, в честь барина.
– Назовите его лучше Максимом, Максимилианом, – посоветовал  Муромцев, чем привел ямщика в полное недоумение.
 Потом опять вместе с интендантом они отправились  к начальнику комендантской роты, чтобы сообщить  о разбойничьей вылазке на тракте.
Старый, но сохранивший выправку, служака-капитан, услышав новость, нахмурился, покрутил усы и сказал:
– Всех переловим, не сомневайтесь. А там посмотрим, кому батогов, кому каторгу!
Утром они перегрузили сундук в новый экипаж и дальше  поехали вместе.
По мере приближения к Москве тон пейзажа становился все более светлым и солнечным.
Муромцев, устав от словоохотливого Грушина, питавшего страсть к монологам, в разговорах отделывался междометиями, время от времени дремал, изредка посматривая вокруг через приоткрытые веки.
Он размышлял, анализируя сделанные за последние дни наблюдения.
Нужно было признать, что эту новую, незнакомую Россию Максим воспринимал как инопланетянин, гость с Марса. Всего, что  он знал об этом времени по книгам и учебникам,  оказалось явно недостаточно для того, чтобы до конца понять здешние законы, неписаные правила жизни и менталитет народа. Именно поэтому чаще всего Муромцеву приходилось действовать, руководствуясь лишь здравым смыслом  и  полагаясь на интуицию.
К слову сказать, такая тактика вполне оправдывала себя. По прошествии нескольких дней с момента прибытия Максим практически не выделялся из общей массы нынешних современников ни внешним видом, ни манерой поведения. Ему удавалось даже копировать и убедительно воспроизводить несколько непривычные интонации русской речи этого времени. В общем, Муромцев вполне успешно играл роль иностранного дипломата, путешествующего по союзной стране с некой одному ему известной гуманитарной миссией.
План Северского срабатывал, и даже в тех случаях, когда Максим допускал оплошности и выглядел смешным, окружающие списывали это на его нерусскость.
– Э-э-э-х, немчура! – сказал как-то громким шёпотом, отвернувшись и едва не прыснув от смеха,  один смотритель, когда  на станции, рассчитываясь за обед, Муромцев запутался в полушках, пятаках и алтынах. Тогда ямской служитель молча отсчитал требуемую сумму, а остальное вернул, пряча в густой бороде язвительную улыбку.
Впечатления, а вместе с ними и опыт, продолжали накапливаться. Чтобы не упустить что-нибудь важное и  интересное, Максим, оставаясь один,  делал для себя некоторые пометки в записной книжке, надеясь когда-нибудь использовать свои записи.
Фиксируя дорожные наблюдения, Муромцев думал о том, что такая поездка могла бы стать бесценной для какого-нибудь филолога-фольклориста. Вокруг был потрясающий языковой материал! Чего стоило, например, услышанное на днях в Тверской губернии от какого-то мужика странное словосочетание «мама стара». Оказалось, что оно означало привычное для нас слово «бабушка»! Или «ужотко», то есть вчера.
В пути Максим узнал, что, оказывается, «куржавень» - это иней, а «музгирь» - паук, плетущий в углу «тенято» - путину. Кнут в руках у ямщика – это «понюжалка», который  тот «оногдась», то есть несколько дней назад, выгодно купил у торговца- коробейника. А сколько других необычных или даже смешных слов  и словечек довелось услышать Максиму на постоялых дворах! Всего и не упомнить!
Любые попытки заговорить с ним по-французски или на каком-нибудь ином языке (были и такие случаи) Муромцев по понятным причинам решительно пресекал, объясняя это тем, что ему необходимо как можно больше практиковаться в русском языке, либо заявлял, что «неуместно сейчас так изъясняться». Эти вполне убедительные аргументы позволяли ему держаться обособленно и снижали опасность разоблачения...
Перед самой Москвой, на невысоком холме, поросшем тонкими молодыми березами, они решили остановиться, чтобы передохнуть. Пока ямщик кормил лошадей и поправлял сбрую, Муромцев с Грушиным прогуливались вдоль дороги.
– Как приедем, я первым делом расскажу главнокомандующему о Вашем подвиге, господин Эльм, – пообещал Грушин.
– Иван Архипович, давайте договоримся: Вы будете называть меня просто Александром.
– Простите, у нас в России так не принято. Без отчества-то. Как Вас по отчеству? Как Вашего батюшку величают?
– Ну ладно, зовите Александром Александровичем.
– Вот и славно! Расскажу, как Александр Александрович Эльм, дипломат из дружественной Швеции, спас двух русских мужиков и одного офицера, ехавшего по государственному делу. А потом благородно отпустил разбойников! Видит Бог, Вас наградят!
– Бросьте!
– Нет, определенно наградят!
–Боюсь, что Кутузову сейчас не до этого! Скоро решающее сражение, судьба Москвы на карте!
– Согласно летописям, Москва уже сполна настрадалась за всю Россию. Вспомните, что произошло двести лет тому назад, в Смуту! Теперь подобного не случится!
– Это как сказать...
Муромцев сделал несколько шагов, поднялся на самую вершину холма и посмотрел туда, где чуть ниже раскинулся древний город.
У Максима тотчас перехватило дыхание и на мгновение закружилась голова.
То, что он увидел, походило на сон маленького ребенка, которому мама на ночь прочитала старинную сказку о неведомых дивных странах, сплошь населенных волшебниками, богатырями и говорящими животными. Там, в светлых детских сновидениях, обязательно были прозрачные реки, протекающие сквозь густые зеленые дубравы, за которыми виднелись крепостные стены и дворцы неземной красоты.
Да, Москва имела вид сказочный. Небо было безоблачным, бесчисленные купола храмов блестели золотом, горели  на солнце, как большие светящиеся шары. Маковки церквей и колоколен, покрытых свинцом, отливали глубокой синевой, делая картину  необыкновенно яркой и праздничной.
В нескольких сотнях метров виднелся огромный шлагбаум, типовые симметричные караульные помещения-кордегардии и островерхие обелиски около них. Скорее всего, это была Тверская застава, к которой примыкали  Грузинский и Бутырский земляные валы – часть Камер-Коллежского вала, служившего единственной и весьма условной защитой города. Здесь проходила городская таможенная граница со строгим паспортным контролем.
Дальше, если расчет был верен, начиналась Санкт-Петербургская улица, одна из лучших в городе. Её, как и многие другие московские улицы и переулки,  составляли богатые большие здания, дворцы, каменные, почти европейские, с колоннами и портиками, и деревянные, с резными украшениями в восточном стиле и зелеными цветущими террасами. Палитра этих разноцветных строений  притягивала взгляд, создавая ощущение  красочного калейдоскопа.
Над крышами некоторых домов из труб поднимались белые столбы дыма. По улицам шли  редкие прохожие, катились повозки.
Ближе к окраине, между едва заметным Земляным и Камер-Коллежским валами, не теснясь,  широко и  свободно, располагались дворянские усадьбы. Здесь хватало места и для  фруктовых садов, и для небольших озер и рукотворных прудов правильной формы. Зеленые густые парки и господские дома, выкрашенные в пастельные тона, выглядели по-деревенски, создавая непередаваемое ощущение тихой пасторали.
Хорошо была видна Москва-река, которая, извиваясь и поблескивая в лучах августовского солнца, сначала петляла по светлой равнине и окрестным лугам, а затем втекала в город, разрезая его на части.
Максим, переполняемый нахлынувшими эмоциями, жадно  и детально рассматривал панораму старой столицы.
Над городом доминировал  Кремль. Стоящий на возвышенности, здесь, в этом времени, он выглядел  настоящей цитаделью, с зубчатыми стенами и  островерхими башнями, огромной и прямой, как белая свеча, колокольней Ивана Великого. «Сакральное сооружение», – подумал Максим и отметил для себя, что в таком ракурсе особенно бросается в глаза некоторая  восточность этой русской крепости, её непохожесть на подобные строения, оставшиеся в Европе со средневековых рыцарских времен.
По соседству с Кремлем, прижавшись к нему и словно ища у него защиты, темнел Китай-Город. Немного были видны и бульвары, разбитые на месте разобранных древних башен и крепостных стен Белого Города.
Значительную часть пространства Москвы занимал большой Земляной Город, состоявший преимущественно из деревянных домов, которому предстояло сгореть во время пожара.
Присмотревшись повнимательнее, Муромцев даже смог сделать кое-какие и, конечно, весьма приблизительные расчеты. Судя по расстоянию, точка обзора находились в районе метро «Сокол» или «Динамо», хотя сама по себе такая географическая привязка выглядела  в данный момент странной.
Признаки активной эвакуации, начавшейся в июле после трагических известий с западных рубежей и из-под Смоленска, были очевидны. И хотя некоторые москвичи до последнего надеялись на то, что французы будут остановлены, многие из горожан постарались как можно раньше обезопасить себя и своих близких и уехали.
Оставшиеся станут покидать город в последний момент, 1 и 2 сентября, в большой поспешности, унося с собой только самое необходимое. В эти «окаянные дни» на улицах Москвы будут разыгрываться душераздирающие сцены поспешного бегства горожан, отчаянно пытавшихся в последние перед катастрофой часы спасти себя, свои семьи и нажитое добро.  Будут крики, слезы, мольбы о помощи и слова проклятий в адрес захватчиков. Ждать этого оставалось недолго...
Повозка, направлявшаяся в Москву, прогрохотала железными ободьями колес мимо Муромцева, чуть задержалась у ворот вала, где  в полосатых будках стояли городские сторожа, и поехала дальше, скрывшись вдали, за домами.
Через пару минут через те же ворота, только в обратном направлении, проследовала вереница  из десяти тяжело груженных подвод и двух карет. За ними почти сразу выкатились три легких возка. И такая же точно картина наблюдалась сейчас на всех, кроме Смоленской и Дорогомиловской, заставах. Москва постепенно пустела.
Вот показалась группа всадников в военной форме. Это были драгуны, всего человек около двадцати. Оказавшись за пределами города, они повернули налево и галопом  поскакали в сторону большого желто-зеленого поля, на котором белело несколько палаток, стояли расседланные лошади  и развевался стяг какого-то конного полка.
Максим продолжал смотреть на город, которому, на погибель врагу, примерно через две недели предстояло впустить иноземных захватчиков на свои улицы, вспыхнуть и сгореть в огне военного пожара, чтобы потом, вопреки всему, возродиться заново.
– Любуетесь? – подошел с вопросом Грушин и тоже с нескрываемым интересом стал смотреть вдаль.
– Да, глаз не оторвешь!
– Как ни жаль, но посетить в этот раз Москву нам не удастся! Знаете, я тоже мечтал об этом. Я ведь вижу её впервые... Удивительное зрелище!
– Почему не удастся?
– Нет времени! Видите казачий разъезд? Они, оказывается, ждали меня и теперь собираются проводить в ставку Кутузова. Я надеюсь, Вы поедете со мной, Александр Александрович?
– Конечно! Хотя, действительно, жаль.
– Москва от нас никуда не уйдет!
– Думаю, Иван Архипович, что такой мы её уже никогда не увидим.
Грушин на это раз ничего не ответил, лишь пристально и как-то странно посмотрел на Муромцева, после чего повернулся и молча пошел к своей повозке.
16
Встречавших интенданта казаков было пятеро. Крепкие, бородатые, на быстрых поджарых конях, они производили впечатление отчаянных бойцов, готовых без раздумья ввязаться в любую драку и умеющих выйти из неё победителями.
Грушин, видимо, уже успел описать им в красках  героический поступок шведского дипломата, потому, когда Максим подошел к казакам и поприветствовал, те посмотрели на него с уважением и одобрительно закивали головами, здороваясь в ответ.
«Лихие ребята», – отметил про себя Муромцев и принялся  помогать Грушину перегружать  сундук на легкие дрожки, запряженные бракованной нестроевой лошадью.
– Вы в бричке поедете или как? – поинтересовался старший группы, полковой есаул.
–Я совершенно не умею ездить верхом, – грустно признался интендант, усаживаясь в коляску.
Понимая, что у него нет выбора, Муромцев с сомнением посмотрел на серого в яблоках коня, стоявшего поодаль, тяжело вздохнул и полез в седло.
– С Богом! – сказал есаул, и колонна тронулась.
Дорога, по которой они ехали, со слов казаков, была самой короткой и  пролегала через всё те же поля с уже созревшей рожью, деревни, помещичьи усадьбы.
Небольшие  речки   и ручьи переезжали по крепким деревянным мостам либо, если переправы поблизости не было, преодолевали вброд, торопились.
– Вы, господин дипломат, зачем на войну едете? – допытывался казачий начальник.
– Я изучаю историю,  – отвечал Максим, неумело и не в такт подпрыгивая в седле и морщась.
– Это Вы правильно делаете, что не по книжкам учите, дома сидючи. Где сейчас главная хиштория? Здесь, под Москвой! Да и человек, я слышал, Вы характером не робкий! Хотя и не русского роду-племени ...
 От есаула Муромцев узнал, что прибыли они с Дона, что служат не у кого-нибудь, а у самого Платова и что в составе летучего отряда уже успели пощипать неприятеля и даже захватили в плен французского офицера.
– Крепкий оказался, подлец, не пугливый! Схватил свою сабельку и ну махать! Пришлось его дрыном успокоить...
Слушая вполуха рассказы о казачьих подвигах, Муромцев всё больше укреплялся во мнении, что всё происходящее с ним отнюдь не случайно. Нужно было попасть в ставку? И что же? Встречается Грушин, который теперь ему обязан и готов представить Кутузову. Если бы не это происшествие под Клином, ещё не известно, смог бы он, как, в общем-то, довольно подозрительный иностранец, добраться до Бородина? Теперь вот казаки... Для чего всё это? Что же будет дальше?
Ответы на свои вопросы Максим надеялся получить в ближайшее время. А пока это самое время управляло им, всё больше вовлекая его в круговорот непредсказуемых событий.
Впрочем, была одна мысль, которую Максим старательно гнал от себя: мысль о возвращении. Что, если Северский ошибался в своих прогнозах? Как можно вернуться, не зная, где и когда откроется точка входа? Но, с другой стороны, там, в Свечном переулке, всё получилось само собой...
Максим тяжело вздохнул и, чтобы отвлечься, принялся смотреть вперед и увидел, что они подъехали к  селу с большой каменной церковью. Завидев храм, казаки и Грушин дружно перекрестились.
– Как называется это место? – с интересом спросил Муромцев у казака, ехавшего следом.
– Одинцово, Ваше благородие. Сельцо графа Зубова. Тут ещё рядом Мамоново, Акишево... Старая Смоленская дорога это.
– А церковь?
 – Во имя Гребневской Божьей Матери, – набожно произнес казак и снова перекрестился.
Максим удовлетворенно кивнул. Он вспомнил, кто был владельцем Одинцова. Граф Александр Андреевич Зубов, родной брат фаворита Императрицы Екатерины II Платона Зубова.
Находившееся на Смоленской дороге, Одинцово попадало в полосу военных действий. Здесь, неподалеку, в Мамонове, в одной из неприметных крестьянских изб, отходя к Москве, в ночь с 31 августа на 1 сентября 1812 года остановится Кутузов. Следом спустя сутки в село войдут французы.
– А до Бородина далеко?
– Почти сто верст, не близко!
По дороге, пыля и позвякивая оружием, в сторону Можайска шла нестройная колонна.
«Московские ополченцы», – определил Муромцев и с привычным интересом стал рассматривать иррегулярное войско, почти сплошь одетое в русские кафтаны, шаровары из серого сукна и высокие, серые с латунным крестом и вензелем императора шапки.
Скорее всего, их путь лежал на Бородинское поле, на левый фланг русской армии, к подножию Утицкого кургана. В сосредоточенных бородатых лицах, осененных знаменем со старославянским «Симъ победиши», чувствовалась твердость, непреклонная готовность биться с врагом до самого конца.
– Сила собирается! – удовлетворенно произнес есаул. – Получит Буонопарте по сусалам!
– Когда сражение? – спросил Максим, у которого от одного только грозного вида ополченцев по коже пробежали мурашки.
– Сие есть тайна, господин Эльм, ведомая только главнокомандующему!
– Понятно. А Вы-то надеетесь поучаствовать в бою?
– А как же! Потому и торопимся, чтобы успеть к сече!
Обгоняя неповоротливую колонну, Муромцев в компании Грушина и казаков лесными и проселочными дорогами быстро двигался в сторону ставки. Конь Максима бежал рысцой, ровно и уверенно, но недостаток навыка верховой езды всё же сказался, и притом довольно скоро.
Уже за Звенигородом, возле Каринского,  Муромцев запросил привал - болели ноги, гудела поясница.
– Нет сил, отдохнуть бы!
– Э-э-э, Ваше благородие, так дело не пойдет! Садитесь-ка к господину интенданту. Нам нельзя останавливаться, сам Кутузов ждет!
Максим посмотрел на узкий и тряский тарантас Грушина и отрицательно покачал головой.
– Потерплю. Раз Кутузов ждет!
– Так-то лучше будет! Вперед!
Постепенно Муромцев совершенно потерял счет времени. Тело болело, руки не чувствовали поводьев. Временами ему казалось, что он сидит не в удобном седле, а на грубом бревне, из которого торчат сучки, причинявшие страдания при каждом движении.
 Жеребец, невзлюбивший неуклюжего седока, вел себя возбужденно, поэтому добиться от него ровного шага никак не получалось.
«Скорее бы доехать!» – мечтал Максим, искоса поглядывая на мирно дремавшего в пролетке Ивана Архиповича.
 Казаки же, напротив, держались молодцами. По их бодрому виду и горящим глазам было понятно, что мысль о предстоящей схватке с французами давала им столько сил, что они готовы были ехать без остановки сколь угодно долго, лишь бы успеть к битве!
Через несколько часов их отряд миновал Рузу, где они сменили лошадей и пообедали на постоялом дворе. Потом проехали Можайск.
Оставалось совсем немного, но тут случилось непредвиденное: новый конь Максима, огромный, рыжий, с красными глазами, испугавшись внезапно выпорхнувшей из под его копыт большой птицы, захрипел, встал на дыбы и понес.
Он мчался в лес, напролом, не разбирая дороги, не слушая криков быстро отставших казаков, не реагируя на неопытного седока  и поводья в его руках.
Ухватившись цепкими пальцами за подпругу, Муромцев сжал бока скакуна ногами, стараясь изо всех сил удержаться в седле. И хотя было это очень непросто,  не упал и не разбился о стволы деревьев.
Какое-то время Максима кидало из стороны в сторону, било хлесткими ветками, пока, наконец, постепенно успокаивающийся конь, проскакав через казавшийся бесконечным лес, не стал сбавлять ход на краю большого поля.
Муромцев, чувствуя, как бешено бьется сердце напуганного животного, осторожно погладил его по потному боку. Ощутив на своем теле  человеческую руку, жеребец вздрогнул, попытался укусить наездника за колено, потом остановился и негромко заржал.
– Вот и славно, – вполголоса сказал Максим и перевел дух.
– Abandonner  ! – раздалось неожиданно справа, и Муромцев увидел большую группу всадников в синих мундирах и высоких металлических шапках с длинными хвостами и легких латах. Невероятно, но это был отряд французских кирасир, невесть как оказавшихся в тылу русских войск.
Один из кавалеристов, целясь в Муромцева из пистолета, знаками велел ему поднять руки и произнес русское «Плен!». Максим подчинился.
17
В плен Муромцев попал второй раз в своей жизни. И если сейчас с ним обошлись весьма деликатно, то в первом случае всё было совсем по-другому.
Случилось это в конце четвертой по счету командировки.
В тот день Максим ехал на очередное задание. Один, если не считать шофёра – ничего не подозревавшего местного жителя, которому заплатили за то, чтобы он на своей старенькой, неприметной «Ниве» довез одетого в охотничий костюм, небритого человека с тощим рюкзаком и старой двустволкой за плечами до определенной точки, высадил и вернулся назад.
Задание у Муромцева было сложным, но для разведчика с его опытом вполне выполнимым.
Требовалось в одиночку добраться до нескольких  труднодоступных горных аулов и  в течение двух-трех  дней незаметно понаблюдать за тем, что будет там происходить. Оперативный интерес к этим селениям был связан с тем, что они находились на границе с сопредельным и недружественным государством, регулярно пропускавшим в Россию через свою границу бандгруппы.
Они выехали рано, около пяти утра.
Поначалу всё шло гладко. Машина ползла по узкой, почти неезженой дороге, постепенно углубляясь в зеленые заросли. Опытный водитель, прекрасно знавший местность, уверенно направлял вездеход то в глубокую, кажущуюся непроходимой яму, то сквозь густой  кустарник, росший на пути,  то к самому краю обрыва.
Тяговитый мотор работал ровно и негромко. Время от времени автомобиль нырял вниз, и тогда Максим видел перед собой только колею, усыпанную камнями. Потом вдруг высоко задирал нос, и тогда перед глазами водителя и пассажира не было ничего кроме утреннего светло-серого неба.
До точки оставалось около километра.  Максим еще раз прокрутил в памяти маршрут, бегло взглянул на стрелки часов, осторожно и незаметно вытащил из  внутреннего кармана оружие - привычный  и эффективный пистолет Ярыгина,18-зарядный «Грач», и переложил его в накладной карман куртки.  Через несколько минут остановка, быстрая выгрузка и перемещение к месту наблюдения...
Под передними колесами рвануло так, что «Ниву» подбросило, уронило набок и припечатало к  выступу скалы. Муромцев запомнил мощный звуковой удар, от которого мгновенно заложило уши.
Потом наступила тишина, густая и вязкая. Она поначалу никак не пропускала звуки, которые гудели где-то рядом и пытались достучаться до разума разведчика. Этими звуками была человеческая речь, резкая, отрывистая и незнакомая.
Говорили по-арабски. Максим понял это, как только сознание начало возвращаться к нему. Характерные интонации, пара знакомых слов, в том числе «магуту», то есть «деньги»...
Муромцев осторожно открыл глаза.
С трудом фокусируя зрение, он разглядел большую воронку, искореженную машину и распластанное рядом с ней неподвижное  тело водителя.
Сам он тоже лежал на земле, неудобно подогнув ногу. Попробовал пошевелиться и сразу же ощутил резкую боль в руке.
«Перелом? Или минно-взрывная? Нет, руки-ноги на месте... Значит, всё-таки перелом или ушиб».
Он перевернулся на спину и сразу увидел тех, чьи голоса вернули его к жизни – троих бородатых, одетых в камуфляж и вооруженных автоматами мужчин. Сомнений не оставалось:  это были боевики, скорее всего арабские наёмники, – головорезы, не знавшие чувства жалости.
Заметив, что один из лежавших зашевелился, они загалдели и бросились к нему.
Максим сразу же получил несколько нестерпимо болезненных ударов сапогами по ребрам и животу. Сознание снова стало уплывать.
«Это конец! – подумал Муромцев, рассмотрев в руке одного из бородачей большой нож. – Сейчас прикончат, как барана».
Но вышло все иначе. Человек с ножом склонился над Максимом, больно ударил его рукоятью по лицу, потом разрезал ремни походного рюкзака, вытянул его и принялся вытряхивать на землю содержимое.
На камни полетели коробка с сухим пайком, телефон, фонарик, спички, пара носков, нож. Бандит, похоже, выглядел раздосадованным: он не нашел ничего, что могло бы идентифицировать  пленника.
«Пистолет!»  - пронеслось в голове у Муромцева. Он вспомнил, как доставал оружие и  как в этот момент произошел взрыв.
Максим еще раз взглянул на сильно подгоревший и изуродованный остов «Нивы» и немного успокоился:
 «Выпал, наверно. Остался в машине, может быть, сгорел. Не нашли, слава Богу..! Как же я-то остался жив?»
Между тем, боевики принялись что-то обсуждать, споря и энергично жестикулируя руками. Наконец один из них, тот самый, с ножом, подошёл к попытавшемуся сесть Максиму и спросил по-русски:
– Идти можешь?
«Значит, как минимум один из местных. Это уже лучше!»
Муромцев пожал плечами и попробовал встать. Он отлично понимал, что если ему не удастся это сделать, его просто убьют и оставят лежать здесь, на дороге, рядом с шофером.
Борясь с головокружением и тошнотой, Максим выпрямился и попытался сделать несколько шагов. Не сразу, но всё же это ему удалось.
– А ты живучий! Бомбы тебя не берут! – оскалился бородач и тычком автомата подтолкнул Муромцева. Тот пошел вперед, медленно, теряя равновесие, спотыкаясь и  покачиваясь из стороны в сторону.
Метров через сорок, за поворотом, показался приткнувшийся к обочине тентованный УАЗ. Видимо, именно на нем приехали боевики, на нем же привезли и фугас, который позже привели в действие.
Бандит открыл заднюю дверцу.
– Лезь и ложись на пол, – приказал он.
  Муромцев осторожно вполз в машину, стараясь сохранять травмированную руку неподвижной, и перевернулся на спину. Положение оказалось удобным, поэтому удалось даже  немного расслабиться.
УАЗ медленно тронулся и пополз в гору.
Всю дорогу, которая заняла около часа, люди в камуфляже молчали, лишь изредка, по очереди, поглядывая на своего пленника. Их непроницаемые лица не выражали ровным счетом ничего. И лишь огненные взгляды черных глаз выдавали острую ненависть, которую они испытывали к беспомощному человеку, лежавшему сейчас у их ног на грязном полу внедорожника.
Наконец машина остановилась. Муромцева выгрузили в просторном дворе большого каменного дома, сложенного из подогнанных по размеру довольно крупных валунов. Дом, судя по всему очень старый, был обнесен высоченным забором, имел два этажа, толстую дубовую дверь и крышу, крытую древней, потемневшей от времени черепицей.
Во дворе их встречал высокий жилистый старик, одетый во всё черное, с которым боевики долго и очень почтительно говорили на непонятном языке. Потом они сели в УАЗ и уехали. Максим остался лежать на земле.
 – Как же ты выжил после такого взрыва? У тебя нет документов. Кто ты? – спросил старик, подойдя и пристально всматриваясь в лицо пленника.
Муромцев пожал плечами и назвался вымышленными именем и фамилией.
– Военный? Офицер?
– Я охотник.
– Если ты охотник, то где твоё ружье?
Максим помолчал, плохо соображая гудящей от контузии головой,  потом, с трудом шевеля губами, ответил:
– Двустволка? В машине поищите.
– Мои люди уже поискали и нашли рядом совсем другое оружие. Настоящее, мужское оружие. Такое может быть только у военных. Думаю, ты лжешь.
Максим не ответил, поняв, что его «Грач» всё-таки обнаружен...
– Ладно, можешь не говорить. Скоро мы всё и так узнаем. Тебя будут искать. Будет ясно, кто ты и зачем здесь, – старик немного помолчал, потом продолжил. – Твоя судьба такая. Как только мы всё выясним, мы попросим за тебя денег. Думаю, что твоя голова, охотник, стоит очень дорого. Но если я ошибаюсь и окажется, что ты никому не нужен, – убьем. Всё. Так что моли своего Бога, чтобы нашелся тот, кто знает тебе цену...
После этих слов старик повернулся и ушел в дом, оставив Муромцева одного.
«Ушел... А если я сейчас через ограду?»
Он осмотрелся и понял, что хотя какой-то дополнительной охраны и не было видно, так просто убежать не получится.
Максим видел гладкий забор, метра четыре высотой, колючую проволоку наверху, запертые на замок массивные ворота. Но самой главной проблемой оставалась слабость, вызванная контузией,  и разламывающаяся от боли рука.
Впрочем, он был жив, а это означало, что надежда на спасение, пусть даже призрачная, оставалась.
Спустя пару минут старик снова вышел на улицу, держа в руках длинную металлическую цепь.
Он молча склонился над заложником, прицепил стальной обруч к левой ступне Максима и защелкнул замок.
– Жить будешь в подвале. Вставай.
Муромцев поднялся и поморщился от боли, пронзившей руку.
– Стой, – сказал старик и неожиданно резко и сильно дернул Максима за запястье  вниз и в сторону. Сначала в плече что-то хрустнуло, на несколько секунд в глазах стало темно и навернулись слезы. Потом боль стала медленно отступать.
– Завтра всё пройдет. Иди.
Максим, боясь шевельнуть рукой, побрел в сторону дома, слушая по пути, как позвякивает цепь, окончательно превратившая его в раба.
Старик открыл дверь подклети, тесной, всего метра три в длину и полтора в ширину и высоту. На полу лежал тонкий матрац, на который Муромцев  почти с удовольствием опустился. Теперь у него появлялась возможность немного отдохнуть, прийти в себя. И всё обдумать.
Перед тем как уйти, старик прикрепил цепь к большому кованому кольцу, торчащему из стены, запер дверь и сказал на прощание:
– Попробуешь убежать – убьем сразу. Не сомневайся.
Прошло десять дней.
Головокружение прекратилось. Старик, твердо рассчитывавший на хороший выкуп, сам сделал пленнику несколько уколов, которые принесли окончательное облегчение. Силы медленно возвращались, и Максим уже всерьез подумывал о побеге,  перебирая в голове самые разные варианты. Впрочем, все они при детальной проработке оказывались никуда не годными.
Один раз в день его выводили в туалет, располагавшийся в самом дальнем углу двора. Помимо старика, который держал в руке второй конец цепи, Муромцева сопровождал боец в маске и  с израильским автоматом «Узи» в руках.
Оружие находилось на боевом взводе, а крепкая, тренированная фигура конвоира красноречиво говорила о том, что от него так просто не уйти. Кроме того, абсолютно неизвестной была местность с внешней стороны забора. Что это, деревня или отдельный дом, стоящий в горах? Есть ли там дорога, река? И не охраняется ли территория снаружи?
Разведчик хорошо понимал, что искать его начнут не раньше, чем через месяц. Его миссия здесь, в горах, была длительной, автономной и, естественно, засекреченной. Получить сведения о том, кто он на самом деле, бандиты могли только в штабе округа, очень далеко отсюда, у одного-единственного человека – начальника разведки объединенной группировки, что само по себе было невозможно в принципе. Так что пока ситуация оставалась неразрешимой, и для её прояснения требовалось время...
Как-то раз, выбравшись на улицу, Максим к своему удивлению обнаружил, что в доме появился еще один жилец – маленький черноглазый мальчишка лет трех-четырех, похожий на чертёнка, неизвестно откуда взявшийся в этом бандитском логове.
Он вел себя вольно и не был похож на очередного заложника, похищенного с целью  выкупа у каких-нибудь несчастных родителей. Муромцев видел его несколько раз, то качающимся на самодельной «тарзанке», прикрепленной к ветке огромного, росшего посередине двора дерева, то играющим  под навесом, а то просто носящимся по двору и распугивающим кур и другую  мелкую домашнюю живность. Это была хорошо знакомая ребенку обстановка родного дома. Чуть позже выяснилось, что он гостил здесь у старика, который приходился ему  дедом.
 Мальчуган замирал всякий раз, когда чужак, сопровождаемый вооруженной охраной, шел от дома в сторону грубо сколоченного сортира.
Максим пытался улыбаться ребенку, но тот дичился, отворачивался и прятал глаза.
Накануне, ночью, шел дождь, сопровождаемый грозой и штормовым ветром.
Первых отдалённых раскатов грома Муромцев не слышал. Он крепко спал и видел странный сон.
Ему снилось, что он лежит не в подклети под лестницей, а возле костра,  на какой-то поляне, которую со всех сторон обступает непролазная чаща.
Он не один. Рядом, склонившись над ним, стоят какие-то люди, по виду – горцы, в папахах и бурках, из-под которых выглядывают рукояти дорогих кинжалов.
Возле них прохаживается бородатый человек лет шестидесяти в европейской одежде, но в такой, которую носили в конце XIX- начале XX века: сюртук, узкие брюки, шляпа. Словно картинка из прошлого...
Сон  настолько реалистичен, что Муромцев чувствует дуновение ветра, слышит шорох листвы…
– Это он? Выбор сделан? – спрашивает человек в сюртуке и склоняется над Максимом, всматриваясь в его лицо.
Сквозь прикрытые веки Муромцев чувствует внимательный взгляд незнакомца.
– Да, – кивает один из горцев.– Но он в плену. Его час ещё не наступил...
– Хорошо. Он жив? – вновь спрашивает человек в сюртуке.
- Сейчас проверим,- говорит другой горец и, достав кинжал и осторожно, но сильно, тыкает им в руку Максима...
От боли, причиненной острым клинком, Муромцев вскрикнул и проснулся. По крайней мере, так ему показалось...
Он лежал на матраце в своей конуре и слышал, как прямо над ним оглушительно грохочет гром, как бурлят во дворе ливневые потоки, как стонут и ломаются  деревья, трещит, едва выдерживая напор урагана, старая кровля.
В какой-то момент ему стало страшно. Показалось, что еще один порыв ветра – и  ветхая крыша, а с нею и всё это доисторическое строение рухнет и раздавит собою своих обитателей.
Наверху несколько раз раздавались чьи-то беспокойные тяжелые шаги, мужские голоса, прерываемые испуганным детским плачем. К утру всё стихло, лишь доносившийся с гор шум леса  напоминал о ночной буре…
Максим проснулся оттого, что старик толкал его в бок.
– Вставай, помогать будешь.
Муромцев поднялся, выполз из своей темницы и вышел на улицу.
Двор оказался усыпанным большими и маленьким ветками сильно потрепанного за ночь дерева. Крытый загон для лошадей обрушился и лежал бесформенной кучей из сломанных подпорок и расщепившихся досок. В крыше дома на месте выбитого чем-то фрагмента черепицы зияла внушительная дыра.
 Старик отцепил кандалы и сказал:
– Собирай ветки и носи к забору.
Потом поднял руку и показал пальцем на бойца в маске:
– Он выстрелит сразу. Думаю, ты помнишь это.
Муромцев принялся за работу, радуясь в душе неожиданному разнообразию. Он собирал сучья в кучу, с удовольствием наклоняясь, поворачиваясь и стараясь максимально размять пребывавшее в долгой неподвижности тело.
Было приятно ощущать, как напрягаются начавшие было терять тонус и истосковавшиеся по нагрузке мышцы, как похрустывает закостеневший позвоночник, как течет по венам разогретая движением кровь.
Примерно через полчаса на улицу вышел мальчишка. Он стоял у стены дома, около навеса, тёр ручонками заспанные глаза, позевывал и ждал, когда к нему подойдет дед, возившийся в это время возле упавшей коновязи.
Муромцев был ближе всех к ребенку, примерно в пяти шагах от него, когда сверху, на крыше, раздалось легкое шуршание, быстро переходившее в треск.
Все подняли глаза и оцепенели от ужаса: огромный пласт старой, столетней кровли, сильно поврежденной ураганом, пришел в движение и пополз вниз, стремительно набирая скорость.
Не раздумывая ни секунды, Максим бросился к беззащитной детской фигурке, в прыжке, падая, обхватил её и перекатился по земле.
Едва он сделал это, как около полутонны черепицы, перелетев через козырек навеса, с глухим грохотом посыпалось с пятиметровой высоты  туда, где только что находился мальчик. Земля под ногами чуть вздрогнула.
 Через секунду наступила тишина. Муромцев, с бешено бьющимся сердцем, стоял в клубах пыли, стиснув ребенка, так и не успевшего ничего понять.
На землю с легким шуршанием, разбиваясь при падении на крупные осколки, продолжали сыпаться отдельные и теперь уже неопасные темно-коричневые фрагменты крыши... Всё молчали. Потом мальчишка, выскользнув из сжимавших его рук, бросился к старику, обнял его за колени и расплакался.
Максим наблюдал повлажневшими отчего-то глазами, как подскочивший охранник уносит ребенка в дом, как неподвижно, словно окаменев,  стоит и смотрит в его сторону старик.
Вечером принесли еду. Это были порядком надоевшие бобы, стакан простокваши и кусок сыра. Сыр Муромцев видел впервые за дни плена, но никак не отреагировал на такое изменение меню: настолько опустошенным чувствовал он себя сегодня.
И ещё ныло порезанное чем-то предплечье. Максим никак не мог понять, в какой момент он получил это повреждение. И вдруг вспомнил. Рана была ровно в том месте, где его руки в недавнем сне коснулось острое лезвие кинжала горца.
Впоследствии Муромцев часто вспоминал это странное сновидение, больше походившее на реальность, но найти разумное объяснение произошедшему так и не смог...
Подождав, пока пленник поест, охранник открыл дверь подклети и знаками приказал Максиму выйти наружу.
Во дворе ждал хозяин дома.
– Я не знаю твоего настоящего имени,  – заговорил старик,  – но одно мне ясно: кем бы ты ни был, ты заслуживаешь уважения. Ты пришел на помощь сыну своего врага. Всевышний наградил тебя даром не воевать, а помогать и спасать. Думаю, в этом твоя истинная судьба. Сейчас тебя отвезут к дороге и отпустят. Пистолет и вещи отдадут. Больше сюда не приезжай. Твое время здесь кончилось. Прощай.
Через полчаса Муромцева со связанными руками и мешком на голове, везли куда-то  на «УАЗе» без номеров. А ещё через два дня он вернулся в часть, единственный раз в своей жизни так и не выполнив задания.
18
И вот теперь безумный, длиною в двести лет, прыжок во времени...
Французы начали с того, что обыскали своего пленника. Их офицер с любопытством рассматривал  содержимое карманов, мял в пальцах русские деньги. Потом с ухмылкой вернул всё Муромцеву.
«Хорошо ещё, что саквояж остался у Грушина!» – подумал Максим. Ведь там, кроме одежды, находилась документы и записная книжка, в которую он на протяжении нескольких дней скрупулезно заносил свои дорожные впечатления. Там же, на самом дне, лежал мобильный телефон – абсолютно бессмысленная, способная вызвать лишние вопросы, а потому в чем-то даже опасная здесь вещь.
Тем временем кирасир,  доставая из ранца кусок веревки, показал на руки.
«Будет связывать», – догадался Максим и, сложив ладони, покорно вытянул их вперед.
Француз скривился и отрицательно покачал головой, показывая на свою спину. Муромцев завел руки назад и максимально расслабил кисти.
Когда веревка затянулась,  Максим понял, что теперь для освобождения ему достаточно будет просто сделать кувырок назад, подогнуть колени, быстро перенести руки через ступни и рывком развязать неумело стянутый узел. Известный прием, которому учат любого серьезного разведчика. После этого  шансов у конвоиров не было бы  никаких. Но, видя, что его жизни ничего не угрожает,  Муромцев решил поберечь оставшиеся силы и повременить с побегом. Ему стало интересно.
Колонна насчитывала около двадцати всадников. Впереди двигался офицер, который проводил обыск, следом  – два рослых кирасира из нижних чинов.
Позади и по бокам пленника расположились четыре француза с короткими мушкетами наперевес.
Кто ехал сзади, Максим рассмотреть не успел, потому что почти сразу на глаза ему надели плотную повязку. Теперь он мог слышать только хруст веток под ногами лошадей (ехали лесом) да редкие команды на иностранном языке, которые время от времени вполголоса подавал командир группы.
Позже стали раздаваться гулкие звуки орудийных залпов и трескотня ружейной пальбы. Где-то поблизости начинался большой бой.
Движение «вслепую» продолжалось очень долго, часа три, пока, наконец,  процессия не остановилась. Послышался легкий шум, приветственные возгласы.
 Муромцева провезли ещё немного вперед, подальше от группы, потом  помогли слезть с лошади  и сняли повязку.
Максим оказался на западной окраине села Доронино. Он услышал его название, искаженное французским прононсом, от одного из кирасир.
Это было важно и означало две вещи.
Во-первых, то, что здесь, неподалеку, шло сражение за Шевардинский редут – преддверие большой Бородинской битвы. Пехотинцы и артиллеристы под командованием Горчакова и Неверовского отражали натиск неприятеля, несколько часов назад тремя колоннами подошедшего к Бородину и сразу обрушившегося всей своей мощью на небольшое укрепление русских войск, выдвинутое вперед на 1300 метров от основной линии обороны.
Звуки боя, густой черный дым, поднимавшийся справа, непрерывно движущиеся в ту сторону колонны войск, крики и стоны раненых не оставляли сомнения в правильности сделанного предположения.
Во-вторых, маленький отряд французов совершил глубокий бесшумный рейд в тыл войск Кутузова и только что вернулся, захватив по пути при нелепых обстоятельствах в качестве пленника его, Максима Муромцева. Но что могли делать кирасиры Наполеона так далеко от своей армии?
Пока Максима вели, он с интересом осматривал  французский бивуак.
Повсюду плотными группами  стояли люди в военной форме, сотни, тысячи солдат и офицеров, пеших и конных, составлявших пеструю многоязычную армию Наполеона, пришедшую завоёвывать Россию.
Часть их товарищей сражалась сейчас на редуте. Остальные, разворачивая жерла сотен орудий в сторону позиций противника, становились в плотную, эшелонированную линию.
Они являли собой грозную силу, рвущуюся к Москве. Позади у них остались поверженные европейские страны, армии которых влились в армаду Бонапарта, первые сражения с русскими войсками, стычки с партизанами, уже заявившими о себе как о полноправных участниках боевых действий.
Позади была выжженная, разоренная земля чужой страны, впереди – манящая своим блеском слава победителей...
Доронино осталось за спинами французов, в неглубоком тылу второго эшелона. Где-то справа, на севере, стояли колонны Нансути. Левее и южнее  -подразделения Монбрена.
Вдоль дороги вытянулось несколько обозов, груженных каким-то военным скарбом, виднелись недавно развернутые серые палатки. Интенданты, сновавшие возле них, налаживали походный быт, отдавали какие-то распоряжения.
На Максима, который шел в окружении кирасир, никто не обращал внимания, поскольку все были заняты своим привычным военным делом.
Спустя пару минут его ввели в одну из палаток и знаками  приказали сесть на стул. Два француза вошли внутрь, один остался снаружи, откуда, то усиливаясь, то временами ослабевая, продолжали доноситься крики, звуки разрывов картечи, орудийная и ружейная пальба.
 Через несколько часов томительного ожидания, когда полностью стемнело, догорели последние избы деревни Шевардино и грохот боя стих окончательно, в палатку, где держали  Муромцева, вошел пленивший его офицер и знаками велел следовать за ним.
 – Where to go? , – спросил Максим по-английски в надежде, что его поймут.
Француз помолчал, соображая, потом, видимо уловив смысл вопроса, принял торжественный  вид и почтительно произнес «Napol;on».
Сердце Максима бешено заколотилось. Даже в самых смелых своих предположениях он не допускал и мысли о возможности подобной встречи. Но вот теперь, по странной прихоти времени, она должна была произойти...
Через несколько минут взволнованного, находившегося едва ли не в полуобморочном состоянии Муромцева ввели в большую, внешне напоминавшую восточный шатер, походную палатку Наполеона.
Из её скромного внутреннего убранства, состоящего из простой невысокой мебели, выделялась только роскошная, складная,  походная кровать  красного дерева с высоким балдахином.
Император выглядел совершенно обыденно. В небрежно наброшенном на плечи сером мундире, Бонапарт сидел за столом, рассматривая через  увеличительное стекло   карту.
Увидев вошедших, он отложил лупу.
– Nous laisser seuls  ! – приказал он гвардейцам, которые сразу же поспешили выйти.
–Кто Вы? – неожиданно перешёл на русский язык  Наполеон. Говорил он с акцентом, но разобрать его речь можно было без труда.
Муромцев от неожиданности  удивленно вскинул брови, затем  почтительно склонил голову и, борясь с дрожью в голосе,  представился тоже по-русски:
– Александр Эльм, шведский дипломат.
– Vad ;r namnet p; din kung?  – произнес император и ехидно посмотрел на собеседника.
 – Не отвечаете? Думаю, Вы лжете! Вы ни слова не понимаете ни по-шведски, ни по-французски! Ваш родной язык русский. Так?
Муромцев молчал, стараясь справиться с невероятным волнением.
– Я не понимаю Вас...
– Вы знаете, кто перед Вами?
– Смею надеяться, что сам император Наполеон. Впрочем, насколько мне известно, раньше Вы не говорили по-русски...
– Вы полагаете, что я настолько глуп, что не способен выучить ваш варварский язык?  Вы заблуждаетесь!
Наполеон замолчал, но спустя пару секунд продолжил допрос.
- Мне доложили, что в Ваших вещах нашли странный предмет, назначение которого не понятно. Что это такое?
Максим подумал, что всё происходящее сейчас как две капли воды напоминает ему одну очень памятную историю. Всё, как тогда: пленение, допрос, обвинение в обмане... И в конце удивительное спасение...
 Теряясь в догадках, он вдруг  вспомнил, что в  кармане его одежды лежала автоматическая шариковая ручка. Да-да, та самая ручка, которой он последнее время тайком писал в блокноте. Видимо, речь шла о ней.
– Боюсь, что не смогу этого объяснить. Время еще не пришло.
– Время? Ничтожный человечишка! Что Вы вообще знаете о времени? Кто Вам дал право рассуждать о нём?  А Вы знаете, что времени не существует? Это не более чем миф, условность. Прошлого нет, оно миновало, став прахом. Будущее еще не наступило, и оно в моих руках. Я сделаю его таким, каким захочу. Реаль¬но только настоящее и то, что Вы сейчас стоите тут передо мной и, вместо того, чтобы честно и с почтением отвечать на вопросы Великого Наполеона, изображаете шута! Впрочем, как хотите. Всё равно Вас казнят, как русского шпиона.
– Как Вам будет угодно!
– Неудачная идея выдавать себя за дипломата и не знать при этом ни одного из нормальных европейских языков. Нерасчетливо! Авантюра, похожая на глупость! Послушайте, говорите начистоту, кто Вы и для чего Вы здесь? Возможно, это сохранит Вашу никчемную жизнь.
Муромцев молчал.
– Конечно, моим гвардейцам, выполнявшим особо секретное задание,  было невдомек, какую важную птицу они захватили. Но, по счастью, мне довольно быстро удалось докопаться до истины. Месье Кавендиш!
Раздался легкий шорох – и из-за ширмы, на которую Максим поначалу не обратил внимания, вышел невысокий коренастый человек.
Сначала его лица не было видно, но когда он подошел ближе, Муромцев чуть не ахнул от изумления: перед ним стоял Джеймс Клок собственной персоной. И хотя Максим никогда не видел его, он тотчас узнал этот крупный подбородок, маленькие злые глаза, глядящие сквозь стекла очков, узкие губы.  Поразительно, но нечеткий снимок, полученный по факсу из далекой Франции, смог в точности передать не слишком приятный облик этого человека.
– Здравствуйте, господин путешественник во времени! – язвительно произнес англичанин на хорошем русском языке. – Ну, и отчего же Вам спокойно не сиделось в Петербурге? Чего ради Вы связались с Северским, который вечно сует нос не в своё дело?  Он снова задумал помешать мне!  Я видел Вас с этим вздорным стариком несколько раз, но не был уверен до конца...  Вы искали приключений? Поздравляю, Вы их нашли!
– А Вы здесь зачем? Скрываетесь от полиции? Далеко же Вы забрались!
– Это не Ваше дело!
Тут в разговор вступил Наполеон.
 – Почетный профессор Британской академии наук Джеймс Кавендиш Клок здесь для того, чтобы исправить  историческую несправедливость. А знаете что, я оставлю Вам жизнь, месье лазутчик, и  постараюсь быть великодушным! Моя непобедимая  армия стоит у ворот Москвы. Еще один удар – и этот варварский город падет. А следующим будет  Петербург. Будущее мира в моих руках!
Бонапарт распалился. Он схватил со стола какие-то листы бумаги и замахал ими в воздухе.
 – Шевардинский редут только что взят! По-другому и быть не могло! Теперь я набросал приказ моей великой армии. Послушайте! Признаюсь, на вашем диком языке это звучит особенно ярко! «Воины! Вот сражение, которого вы столь желали. Победа зависит от вас. Она нам необходима; она даст нам все нужное, удобные квартиры  и скорое возвращение в  отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвой!» Что скажете?
– Я знаю этот текст почти наизусть. Но у Вас ничего не выйдет. Думаю, что благодаря такому деятельному помощнику Вы ведь теперь знаете свою судьбу?
- Судьбу? Всё это вздор и чепуха! Ничего и слышать об этом не хочу! Моя судьба исключительно в моих руках! Всё будет так, как я того пожелаю! И первое моё желание исполнится уже завтра. Завтра Кутузов умрет. Я позаботился об этом.  Кутузов - ключ ко всему! Следовательно, Бородино вы безоговорочно проиграете. Мой марш на Москву будет стремительным. Я сохраню ваш древний город, предотвратив пожар, и потомки останутся благодарны мне за это.  Повторение трагических ошибок исключено! Перезимовав, отдохнув и пополнив запасы, моя великая армия двинется на северо-запад. И знаете, что я сделаю в первую очередь, заняв вашу столицу? Взорву памятник Петру 1. Он давно мне противен.
Все время, пока Наполеон произносил свой монолог, англичанин молчал и лишь одобрительно качал головой.
– Скоро в моей власти будет весь мир. Вы спросите, каким образом? Месье Кавендиш!
Клок понимающе кивнул, подошел к большому грубому ящику, обитому кованым железом, открыл его и достал оттуда небольшую деревянную  шкатулку, инкрустированную серебром, а из нее - овальный предмет в виде рассеченного посередине  яйца.
Часы были золотыми. На их плоскости располагались два циферблата, на каждом из которых виднелись  три стрелки. Сбоку выступали два ключа для завода механизма. Через весь корпус тянулась надпись на арабском языке.
– С помощью этого удивительного прибора, который, благодаря моему другу господину Клоку, снова у меня.  Я обнаружил его во время Египетского похода, потом, увы, случайно потерял... И теперь снова обрел!  Вы знакомы с арабским языком? Нет? Жаль. А то Вы смогли бы самостоятельно прочитать эту надпись: «Время правит миром». Когда-нибудь я исправлю ее и напишу так: «Кто правит временем, тот правит миром!» А? Вам нравится эта идея?
– Нет. Боюсь, Вы слишком много на себя берете.
– Много? Я управляю полумиллионной армией, решаю судьбы стран, пишу мировую историю! Время в моих руках!  Тайны больше нет! Греческий  Кронос, по¬жирающий века и тысячелетия, персидский Зерван, катящий шар времени, египетский сфинкс, стерегущий царство смерти, – всё это чушь! Я разгадал секрет, и я выше времени!
– У Вас ничего не выйдет.
– Вы начинаете меня злить, месье шпион! Как можно столь бестактно возражать императору?
– Я повторяю: у Вас ничего не получится.  Кутузова  хорошо охраняют.
– Вы так думаете? Месье Кавендиш  познакомил меня со способами ведения войны в вашем времени. Я был поражен и подумал, что до такой степени беспринципности и жестокости  могло дойти только глубоко больное общество!
Впрочем, некоторые довольно гуманные идеи, позволяющие сломить сопротивление врага и избежать при этом  большого количества жертв, мне понравились. Взять, к примеру, уничтожение основ экономики. Потрясающая, на мой взгляд, мысль.
Муромцев вспомнил о фальшивых рублях, изъятых у владельца постоялого двора, и возразил.
– Если Вы о проделках Вашего банкира Френкеля, то это всего лишь мелкое уголовное преступление, не более того. Никак не способное пошатнуть экономические устои Российской Империи. Не льстите себе.
– Можно спустить с цепи ваших крестьян, отменив позорное крепостное право! Толпы вчерашних рабов, получивших долгожданную свободу, поднимут восстание против Императора Александра и сметут его!
– Они уже поднялись, только против Вас! Очень скоро Ваши солдаты перестанут чувствовать себя спокойно и вынуждены будут всюду, даже, простите, в сортир, ходить с оружием. Вы получите полномасштабную русскую партизанскую войну! Поверьте, это будет страшно.
– Бросьте! Не пытайтесь запугать меня этой мифической угрозой! Русскую войну? Вы хоть понимаете, что Ваша Россия похожа на лоскутное одеяло, которое только тронь – и оно распадется на кусочки! Ваши сепаратисты в Малороссии и среди казанских татар только и ждут подходящего момента, чтобы заявить о своем выходе из Российской Империи! Мне это на руку, я помогу им!
– У наших народов слишком много общего, чтобы вот так, как Вы говорите, взять и всё разрушить в угоду Вашим имперским амбициям. Потому что Вы – враг, захватчик! И навсегда останетесь таковым для нас.
 – Я несу Вашей дикой стране просвещение и прогресс. Впрочем, Вы настолько дремучи, что, похоже, не в состоянии этого понять. Очень жаль! Ну ладно... Теперь я как никогда ясно вижу цель, и  меня никто не остановит!
– Боюсь, Ваше время приближается к концу. И ход его останется неизменным.
– Да что Вы заладили: «время, время!» Если Вы заметили, я в состоянии с ним справиться!  Знаете что? Вы мне окончательно надоели! На сегодня хватит! Посидите до утра под арестом, а потом я решу, что с Вами делать! Всё!
– Ваше Величество, этот человек крайне опасен, – попытался возразить Клок, – его нужно немедленно казнить!
 – Я принял решение! – отрезал Наполеон и отвернулся.
Тотчас вошли гвардейцы и Муромцева, руки которого всё еще оставались связанными,  увели.
19
Изба на окраине Доронина, куда Максима привели четыре  рослых гвардейца, имела крытую соломой крышу, хлипкую дощатую дверь и мало подходила на роль темницы.
Унтер-офицер, оставив трех солдат охранять Муромцева, направился во двор в надежде отыскать там какой-нибудь погреб или амбар, чтобы поместить туда этого важного пленника, допрошенного самим императором.
Тем временем  Максим, отчетливо помнивший карту и хронологию сражения,  сидел в окружении французов, лихорадочно соображая, что ему предпринять.
Концентрация войск здесь, в этом месте, была очень высокой. Пока его вели, он определил, где завтра примерно будут находиться ударные силы французов армии - пехотные корпуса Даву, Нея, Жюно.
После сражения за Шевардинский редут армия Наполеона планомерно готовилась к решающей битве. Шла перегруппировка войск. На календаре было 24 августа 1812 года...
В сгущающихся сумерках от внимательного взгляда Максима не ускользнули перелесок, тянущийся вдоль западной  окраины села в сторону речки Колочи, и примыкающий к нему давно не кошенный  луг с высокой травой. Всё это чуть позже могло пригодиться.
Наступал вечер. Французский лагерь здесь, в глубоком тылу, затихал, готовясь ко сну.
Где-то далеко раздался голос валторны, за ним – частая барабанная дробь. Потом в темноте застонал раненый. После этого на какое-то время наступила почти полная тишина, в которой вдруг зазвучал голос скрипки.
Музыка показалась неожиданно знакомой, волнующей. Муромцев прислушался... и вдруг вспомнил! Неизвестный музыкант, очевидно желая поднять энергичной мелодией боевой дух французской армии, играл на своем инструменте главную партию того самого второго концерта для скрипки с оркестром Никколо Паганини, «Кампанеллу», которую  Максим с таким удовольствием слушал в Петербурге! Это было невероятно! Здесь, очень далеко, в совершенно другом пространстве и ином времени, он внезапно почувствовал незримую связь со своим миром. Муромцеву мучительно захотелось вернуться туда и забыть всё происходящее с ним сейчас, как дурной сон.
Но рядом, вытянув шеи и тоже прислушиваясь к звукам скрипки, сидели рослые французские гвардейцы, и с минуты на минуту должен был вернуться унтер-офицер.
«Пора!»
Муромцев, посаженный посредине широкой крестьянской лавки, неожиданно и очень сильно толкнул солдата, сидевшего слева от себя, привстал и шагнул вперед. Правый край доски, оставшийся без противовеса, наклонился, и француз, располагавшийся на нем, упал вслед за своим товарищем, роняя ружье и грохоча амуницией.
Оттолкнув плечом третьего, опешившего от неожиданности, гвардейца,  Максим бросился к двери,  с разбегу выбив ее ногой и уложив одним хорошим ударом в пах унтер-офицера, с довольным лицом входившего в избу.
Уже через несколько секунд, распутывая на ходу сильно ослабевшую веревку и освобождая вконец затекшие руки, Муромцев мчался вдоль покосившегося плетня в сторону деревьев.
Сзади слышались громкие крики, звучали выстрелы. Несколько пуль просвистели над самой головой, заставив Максима пригнуться к земле.
На лугу, на опушке леса, паслось несколько нерасседланных, в артиллерийской упряжи, коней. Увлеченные поеданием сочной травы, которой они давно не видели в таком изобилии, животные даже не повернули голов и не посмотрели на человека, быстро бегущего мимо них  в темноту.
Лишь одинокий невооруженный некомбатант, в обязанности которого здесь, в тылу, входил уход за лошадьми, бросился наперерез  Муромцеву, широко, подобно огородному чучелу, расставив руки.
Максим сделал одно короткое движение, и конюх, охнув, кубарем полетел в сторону, ломая своим грузным телом придорожные кусты.
   Через несколько сотен шагов твердая почва  внезапно  ушла из-под ног беглеца, и он покатился куда-то вниз,  больно ударяясь всеми частями тела о кочки, корни деревьев и ломая кусты.
Неожиданным спасением стал небольшой овраг. Растительность на его склонах была настолько  густой, что Муромцеву без труда удалось найти место для укрытия. Нырнув в какие-то заросли, он быстро прижался  спиной к глинистому скату и замер, переводя дух.
Минуты через три появились преследователи. Сверху, над головой, слышались их возбужденные  голоса, раздался топот и ржание разгоряченных погоней коней. Потеряв из виду пленника, французы жгли факелы, пытаясь рассмотреть дно оврага, шумели, ругались между собой, прекрасно понимая, что за ротозейство  их ждет суровое наказание.
Наконец, самые смелые из них отважились спуститься вниз. Три солдата осторожно сползли по склону, немного постояли, но двигаться дальше не стали. Они в нерешительности переминались с ноги на ногу, и было понятно, что их очень страшит погруженная в полную  темноту незнакомая местность.
Спустя минуту послышалась отрывистая команда, поданная раздраженным голосом, и  французы стали карабкаться наверх. Собравшись, группа двинулась к своим позициям.
Через какое-то время, когда всё окончательно стихло, Максим сполз вниз и осторожно, на ощупь, побрел вдоль ручья, пока не вышел к Колочи, полноводной реке, берега которой  разделяло три десятка метров темной и холодной воды.
Здесь беглец прислушался, потом принялся осторожно снимать обувь и тяжелую куртку, готовясь плыть.
Неожиданно его внимание привлек тихий всплеск, за ним ещё один и ещё. Источник звука находился где-то  слева, метрах в десяти, выше по течению.
Максим осторожно выглянул из-за кустов и увидел темный силуэт низкой крестьянской лодки, которая только что отчалила. В суденышке, сгорбившись, сидел невысокий человек, одежды и лица которого разглядеть в темноте не удалось.
Несмотря на  маленький рост, это был отменный гребец. Несколькими сильными взмахами короткого весла он быстро разогнал лодку и, не теряя скорости, стремительно преодолел водную преграду, буквально через три минуты оказавшись на противоположном левом берегу Колочи. Оттуда из темноты донеслись его удаляющиеся легкие и быстрые шаги. Потом всё так же неожиданно затихло.
Муромцев предположил, что, вероятнее всего, это был какой-нибудь фельдъегерь, спешивший с  донесением на левый фланг французов. Немного странным, правда, выглядело то, что курьер не воспользовался одной из переправ, наведенных инженерным батальоном неприятеля. 
Впрочем, способы связи в наполеоновской армии меньше всего интересовали сейчас Максима. Ему нужно было срочно выбираться из неприятной переделки. Постояв немного и убедившись, что переправляться здесь больше никто не собирается, он вошел в холодную воду, оттолкнулся от илистого дна и поплыл. Течение понесло пловца вперед, к расположению русских войск.
Ему предстояло, уподобившись земноводному, незаметно для врага преодолеть примерно шесть километров водного пути. Для выполнения этого рискованного предприятия требовалась собранность и невероятная осторожность.
Пару раз беглец слышал голоса патрулей французских передовых постов, находившихся в боевом охранении у реки. В эти минуты Муромцев почти с головой погружался в воду и, стараясь не производить шума, плыл по течению, едва двигая руками и ногами.
Примерно через километр показался мост, состоявший из настила, положенного на составленные в ряд лодки-понтоны.  На обоих берегах у въезда на переправу, негромко переговариваясь между собой, грелись у костра караульные. Максиму опять пришлось нырять и плыть довольно долго на ощупь.
Когда он снова оказался на поверхности, то увидел, как справа мелькнули бивачные огни позиций третьего пехотного корпуса Нея. Чуть дальше, но теперь уже слева, показались костры частей Богарне. Ближе к передовой плотность войск заметно увеличивалась.
Под другим мостом, большим, бревенчатым, наведенным в узком месте,  чуть восточнее Бородина, Максим задержался. Одной рукой он обхватил мокрую скользкую сваю, а другой принялся растирать сведенную судорогой икроножную мышцу. Прохлада конца лета сделала свое дело:  вода в Колочи оказалась просто ледяной.
По расчетам Муромцева, здесь начинались уже наши позиции. Где-то неподалеку расположились три десятка матросов гвардейского экипажа мичмана Лермонтова, охранявших переправу и готовых в случае опасности уничтожить её.
Впрочем, уверенности в этом не было,  поэтому Муромцев не решился выйти и обнаружить себя. Он поплыл дальше, стараясь забирать ближе к правому берегу, высота которого теперь в некоторых местах достигала десяти метров.
Но уже через несколько минут, окончательно замерзнув, Максим выбрался из воды и двинулся туда, где виднелся сравнительно пологий спуск с тропинкой и где была занятая русской армией деревня Горки.
20
Муромцев шел не таясь, прямиком на сторожевые посты.
– Стой, кто идет?
– Свои! – стуча зубами, произнес Максим, и остановился, чтобы к нему смогли подойти.
Устроилось всё быстро. Вскоре, накормленный и переодетый в сухую одежду, Муромцев сидел в большой избе на западной окраине Горок в окружении офицеров.
Был среди них и Грушин. Его вызвали на позицию артиллеристы, к которым вышел мокрый с головы до ног и дрожащий от холода человек, назвавшийся другом интенданта.
Тот, не скрывая изумления и совершенно не обращая внимания на ручейки воды, стекающие по Максиму, сначала крепко обнял своего заморского товарища, потом повел его к себе в штабную избу, где переодел и накормил.
Бревенчатый крестьянский дом, низкий, закопченный изнутри, с крохотными пыльными оконцами, служивший теперь ночлегом для почти полутора десятков чинов из числа адъютантов, был единственным уцелевшим строением, которое не разобрали для нужд обороны.
Едва русская армия,  сделав переход от Царева Займища к Бородинским высотам, вышла на намеченные главнокомандующим позиции, как сразу же закипела работа по устройству батарей.
Солдаты разбирали деревенские избы, растаскивая бревна, чтобы укрепить ими люнеты, флеши и реданы. Говорили, что стены жилищ Горок пошли главным образом на строительство курганной батареи, окружавшей командный пункт Кутузова, и окопа у подошвы высоты. То, что не сгодилось в дело, горело теперь в русских бивачных кострах, озаряя окрестности тревожным светом.
Черные жерла тяжелой осадной артиллерии – екатеринбургских пудовых единорогов и брянских пятипудовых мортир, расставленных генералом Кутайсовым на Горецком кургане, теперь  грозно смотрели в сторону позиций французов.
Несколько пушек меньшего калибра – двенадцати- и двадцатичетырехфунтовых, но от того не менее страшных, составили батареи, разместившиеся на русском правом фланге. С десятиметровой высоты господствующего правого берега Колочи эти орудия были готовы разить врага ядрами, бомбами, гранатами и поливать смертоносной картечью.
Но одну избу здесь, на западной окраине,  почти у самого берега Колочи, из практических соображений оставили нетронутой. В ней поначалу планировали разместить штаб, вернувшийся по приказу главнокомандующего из соседнего Татаринова.
Те, кто находились сейчас в доме, за исключением Грушина, были в основном молодыми людьми, шумными и веселыми. Их открытые лица светились юношеским задором, а разговоры были только о предстоящем сражении, которое все называли баталией.
Грушин выглядел спокойнее остальных. Он негромко, но очень искренне радовался счастливому и неожиданному возвращению своего попутчика.
– Мы уже и не чаяли Вас увидеть! – говорил он вполголоса, улыбаясь. – Казаки сразу же бросились вслед, но у Вашего коня точно крылья выросли. Так и не смогли догнать, проскакали версту, да и вернулись ни с чем. Думали, что сбросила Вас лошадь где-нибудь в лесу, что, если живы, сможете добраться до людей самостоятельно... Где же Вы были всё это время, голубчик? На Вас взглянуть страшно!
– Все нормально, сейчас чуть согреюсь и всё расскажу.... Удалось ли Вам встретиться с Кутузовым? – поинтересовался Муромцев, трясясь крупной дрожью и кутаясь в теплый плащ.
– О да, конечно! И не только с ним. Сначала с атаманом Платовым, затем со старшим адъютантом господином Свешниковым, а уж потом и с Самим! Боже мой, здесь столько великих людей! Овеянные славой герои, талантливые полководцы! Багратион, Коновницын, Ермолов, Раевский, Дохтуров! Понимаете ли Вы моё волнение? Мой разум до сих пор  отказывается в это верить! Я, простой интендант из рекрутского депо, был удостоен чести беседовать с Кутузовым! Должен Вам сказать, что главнокомандующий, по всем признакам, остался мною доволен. О Вас, Александр Александрович, я всё ему рассказал, как и обещал! Вот так...  Да, чуть не забыл! Ваши  вещи у меня. Все в полной целости и абсолютной сохранности! Баул стоит вон там, у окна.
Максим, поблагодарив за оказанную услугу, тихонько, чтобы не мешать никому, коротко рассказал о своем приключении, ни единым словом, впрочем, не обмолвившись о встрече и беседе с Наполеоном. Не сделал он этого по одной простой причине: чтобы не предавать огласке ставшие известными  планы врага. Прежде нужно было внимательно осмотреться, постараться оценить опасность. Но самое главное – обнаружить  источник угрозы!
– Это удивительно, господа! – произнес Иван Архипович чуть позже, когда  Муромцев повторил свой рассказ, сидя за чашкой горячего чая в кругу офицеров, дополнив повествование некоторыми  подробностями. – Вы просто герой!
Все одобрительно загудели, соглашаясь с интендантом. Потом кто-то сказал:
– Господа, вы слышали новость? Говорят, вчера вечером над Семеновским, над флешами,  видели темное облако в форме летящего ангела!
– Это добрый знак, к победе!
Вокруг снова радостно зашумели.
– Друзья, а ведь Алексей Иванович оставил нам свои эскизы! Можно посмотреть своими глазами.
– Кто такой Алексей Иванович? – тихонько спросил Максим у Грушина.
– Инженерный офицер, Алексей Мартос, совсем юноша, сын  скульптора Ивана Мартоса. Может быть, Вы слышали о нём... Хотя вряд ли... Вчера он уехал с поручением к новому месту службы.  Очень сокрушался и переживал, что не может остаться и участвовать в сражении.
Муромцев кивнул. Ещё бы, ему, так увлеченному историей, и не знать фамилии Мартоса – человека, известного при дворе, прославившего себя замечательными работами, давшего «путевку в жизнь» многим начинающим художникам!
Максим постарался подобраться поближе к ротмистру, который достал из картонной папки с завязками два больших плотных листа с рисунками.
На бумаге было изображено большое темное облако, имевшее четкие очертания человеческой фигуры с крыльями за спиной. Эта невесомая стремительная фигура летела по небу в просторном развевающемся на ветру одеянии, держа в руках латинский крест. Над  её головой, обрамленной густыми длинными волосами, сиял нимб.
Талантливый художник с помощью простого карандаша смог настолько тонко передать увиденную им причудливую игру света и тени, сопровождавшую это необычное атмосферное явление, что у зрителя возникало потрясающее ощущение присутствия на картине ангела, бесплотного духа, спустившегося с небес на землю с тем, чтобы покровом  своих крыльев уберечь русскую армию от грозной вражеской силы.
Взглянув на второй набросок, на котором был какой-то крупный план, Максим пошатнулся. С листа бумаги на него смотрели внимательные, чуть грустные серые глаза. Этот взгляд, который невозможно забыть, мог принадлежать только одному существу – бронзовому исполину, однажды покинувшему капитель Александровской колонны, чему Муромцев и Северский были недавними свидетелями.
«Так вот откуда этот образ!» – подумал Максим и с любопытством принялся разглядывать рисунок, пытаясь собрать воедино всё то, что связывало находившееся перед ним изображение с монументом.
Связь, без сомнения, существовала. Скорее всего, эскизы каким-то образом  оказались в мастерской придворного ваятеля Ивана Петровича Мартоса – отца этого молодого офицера, обладавшего неоспоримым даром живописца.


Там, спустя несколько лет, они попали в руки другого одаренного человека – скульптора Орловского, который использовал рисунки при работе над фигурой Ангела. А ещё, ведь именно Орловский стал автором скульптур Кутузова и Барклая-де-Толли у Казанского собора в Петербурге…
Да, объяснение выглядело вполне логичным. Не было логики только в самом главном – в происходящем вокруг. Рассудок снова и снова возвращал Максима к этой мысли, заставляя всякий раз задаваться вопросом: не сон ли это? Звучит банально, но ему то и дело хотелось ущипнуть себя, чтобы удостовериться в вещественности предметов и людей.
Ему как, пожалуй, никому другому, было понятно волнение Грушина, испытанное им при виде знаменитых русских генералов. Но все же Иван Архипович являлся их современником, в отличие от Муромцева, человека XXI столетия, оказавшегося здесь, на Бородинском поле, в канун великого сражения, случайно, по прихоти неведомой силы, именуемой временем. Разум, здравый смысл, весь опыт человечества – всё говорило о невозможности того, во что требовалось сейчас верить.
 ... 25 августа 1812 года,  около часа по полуночи... Деревня Горки... Ставка Кутузова... Грушин, о чем-то увлеченно беседующий с сидящим рядом  усатым штабс-капитаном. Поручик, расположившийся у двери  и что-то пишущий пером из походной чернильницы. Офицер в гусарском мундире, чистящий небольшой пистолет с резной рукояткой по соседству с маленьким штаб-трубачом, мечтательно смотрящим куда-то поверх голов товарищей.
Мир вокруг был настоящим.  Внимательно обведя глазами темное помещение, Максим отбросил последние сомнения, окончательно признавая очевидное.
21
Почти всю вторую половину ночи Муромцев предавался размышлениям.
Подумать было о чем.
Так и остались невыясненными обстоятельства странного рейда французов в глубокий тыл противника. Как ни старался Максим, он не смог вспомнить ни одного подобного факта из истории. По некоторым сведениям, кажется, Даву однажды предлагал Бонапарту выслать вперед в обход русских войск два корпуса, чтобы заблаговременно обеспечить преимущество на месте битвы. Но Наполеон отказался, предпочтя сомнительным выгодам от такого маневра  предельную концентрацию ударной мощи своей армии в одном месте – на Бородинском поле.
Какое же задание выполняли эти два десятка всадников?  Должна была существовать некая очень веская и, очевидно, секретная причина для их появления почти у самого Можайска, наводненного русскими войсками. Рискуя быть обнаруженными, уничтоженными или взятыми в плен, они, крадучись, минуя деревни, двигаясь исключительно лесными дорогами и проселками,  удалились от своего лагеря по самым скромным подсчетам на 25 верст. А потом так же скрытно вернулись.
Было ли это подготовкой диверсии, покушения на Кутузова? Вряд ли. Главнокомандующий к этому времени  уже прибыл в Горки. И вообще, те французы не подходили на роль диверсантов или разведчиков. Тяжелые, бронированные всадники годились скорее для чьей-нибудь охраны, сопровождения.
«Да, определенно, это был эскорт», - заключил Муромцев. 
Тогда, может быть, «железные люди» по поручению Наполеона  встречали Клока, выполняя роль бодигардов ? Такое объяснение имело право на существование.
Англичанин, проникнув сюда, мог действовать по четкому, заранее продуманному и согласованному плану. Он, скорее всего, ехал на почтовых перед Муромцевым, имея примерно  десятичасовую фору во времени. Стараясь сбить со следа возможную погоню, Клок на каждой следующей станции  регистрировался под новым именем.
Действительно, Максим встречал в книгах у смотрителей записи то о некоем князе Коломнине, проехавшем здесь несколько часов назад, то о  каком-то чиновнике по фамилии Громов, сменившем экипаж с двумя лошадьми на старую одноколку и сразу уехавшем по причине большой спешки.
 Интересно, что до следующей станции эти люди не доезжали. Вместо них появлялись «доктор Клаузиц», «отставной майор Беглов», «губернский секретарь Филин» или помещик, «князь Маслов  и пр.». Они также торопились, и точно также бесследно потом исчезали.
Несколько странной поначалу  выглядела приписка «и пр.». Максим увидел её в одном из журналов и поинтересовался у смотрителя её смыслом. Было это верст за пятьдесят до того места, где они встретились с Грушиным.
 Служащий пожал плечами и ответил, что их благородие ехали с человеком, то есть с прислугой (отсюда и сокращение такое- «пр.»), с крепостным. И что большего он не знает.
Откуда у приезжего заговорщика взялась прислуга? Но, с другой стороны, ведь это мог быть настоящий князь Маслов, который просто свернул с тракта  в свое имение, а экипаж потом вернул. Мало ли обедневших дворян не имеют своего выезда, а пользуются услугами наемных извозчиков!
Итак, Клок, умело маскируясь, мог добраться до Можайска, возле которого, как было условлено, его подобрали французские кирасиры. Они доставили бы  англичанина к Наполеону безо всяких приключений, если бы не Муромцев, по странному стечению обстоятельств оказавшийся на их пути. Впрочем, с недавних пор Максим перестал верить в случайности...
Утомленный бесконечными переживаниями, он продолжал прокручивать в голове события истекших суток. И почти сразу вспомнил эпизод, на который по началу почти не обратил внимания.
Речь шла о неизвестном скрипаче, развлекавшем французов исполнением сочинений великого Паганини. Муромцев отчетливо вспомнил, что музыковед в филармонии называла дату создания «Кампанеллы» - 1826 год! Но сейчас-то шел 1812 год! Неужели Максим, услышав в Доронино звуки скрипки, перепутал это произведение с другой, сходной по звучанию мелодией? Но первые аккорды знаменитого рондо невозможно спутать ни с чем! Нет, ошибиться он не мог. Слишком сильными и яркими были впечатления от концерта там, в Петербурге! Увы, пока эта «музыкальная» загадка оставалась в числе  неразгаданных.
Что ещё? Ах да, самое главное: фраза Бонапарта «Завтра Кутузов умрет!», произнесенная им несколько часов назад.
Сказано это было в высшей степени эмоционально, сопровождалось бешеным блеском глаз и нервными жестами рук, а потому не выглядело пустой угрозой. Вопрос состоял в том, как именно Наполеон собирался осуществить задуманное?
Террор был давним и излюбленным средством сведения счетов с неугодными кому-то видными политическими и военными деятелями.
Без сомнения, Бонапарту хорошо была известна история одного недавнего события – убийства Жана Поля Марата, апологета террора революционного. 13 июля 1793 года, всего каких-нибудь 14 тому лет назад, дворянка Шарлота Корде заколола Марата, когда тот, спасаясь от приступа кожной болезни, принимал ванну у себя дома.
Но вряд ли Наполеон, говоря о расправе над Кутузовым, имел в виду некоего таинственного человека с кинжалом, спрятанным в рукаве. Конечно, теоретически этим злодеем мог оказаться, например, подкупленный слуга или адъютант. Однако предположение выглядело маловероятным. Главнокомандующего буквально боготворили. Были завистники, недруги, но смертельных врагов, в отличие от того же Марата, у него не было никогда. Хорошо известно, что когда Михаил Илларионович ехал из Петербурга принимать под свое начало армию, его встречали, как спасителя России, ждали от него чуда. На обочины дороги, по которой следовала карета полководца, выходили оставившие свои привычные занятия толпы людей,  державших в руках детей, хлеб-соль и иконы, произносивших благословения и молитвы и даже целовавших след, оставленный колёсами экипажа. Такие же настроения царили и в войсках. Светлейшего любили, ему верили, на него надеялись. Поэтому найти в  окружении Кутузова негодяя, способного на такое гнусное преступление, было невозможно.
Наполеон говорил о неких новых способах, изобретенных позже…
Максим припомнил  историю убийства царя-«освободителя» Александра II. «Народная Воля», предприняв шесть неудачных попыток покушения, в седьмой раз достигла своей страшной цели.
В одно из воскресений, 1 марта 1881 года, после ставшего для всех привычным развода караулов с присутствием царственной особы в Михайловском манеже император направлялся в Аничков дворец к сыну. Когда золоченая карета, только что выехавшая с Инженерной улицы, оказалась на набережной Екатерининского канала, некто Николай Рысаков бросил под её колеса самодельную бомбу. Царь, чудесным образом оставшийся невредимым, неосторожно вышел из экипажа, чтобы осмотреть место взрыва и выслушать доклад о происшествии. Конечно, если бы все происходило в наше время, профессиональная охрана не позволила бы ему сделать и шага,  в течение нескольких секунд сначала закрыла бы собой, а затем эвакуировала бы первое лицо в безопасное место. Но тогда не существовало Федеральной службы охраны, и государственные мужи были более открыты для людей, чем теперь, за что часто платили своими жизнями.
Именно поэтому никто не смог остановить второго террориста, Гриневицкого. Тот совершенно беспрепятственно подошел к императору и метнул в него  вторую, роковую бомбу, от которой погиб и сам.
Итак, бомбисты. Но для изготовления адской машинки требовались определенные компоненты, в том числе – химические, которые еще не были изобретены. Одним порохом здесь было не обойтись. Требовался динамит, запалы и так далее. Действовать подрывникам нужно было быстро, бросать бомбу точно…
«Этот вариант, скорее всего, отпадает», - подумал Максим. Хотя курган на всякий случай  решил все же  осмотреть, опасаясь заранее заложенного там фугаса. Ведь Клок знал историю сражения не хуже него. Вдруг надумал поднять на воздух с помощью мощного порохового заряда всю ставку русского Главнокомандующего! Муромцев поёжился от такой мысли.
«Нет, здесь что-то совершенно другое, не свойственное этой эпохе. Но вот что именно?»
Что ещё? Или точнее, кто ещё? Авраам Линкольн. Убит выстрелом из пистолета 14 апреля 1865 во время спектакля в театре Форда. Стрелял актер Джорж Бут, считавший Линкольна виновным в развязывании гражданской войны. Но это, как и в случае с Маратом, совершил злобный фанатик с измененным сознанием и помутившимся рассудком. Вряд ли такие люди были сегодня в стане русских. Не стоило забывать и о том, что смерть одного и второго политика явилась прямым следствием внутреннего гражданского противостояния.  Россия, к счастью, была избавлена от этой проблемы. По крайней мере, сейчас.
Муромцев вспомнил еще об одном нашумевшем деле – убийстве Президента Соединенных Штатов Америки Джона Кеннеди. Его в ноябре 1963 года совершил Ли Харви Освальд, бывший по одним данным агентом КГБ, по другим – мафии, выстрелом из винтовки фирмы «Манлигер», из окна склада школьных учебников. Но разве можно было всерьез сравнивать огнестрельное оружие середины XX века с нынешними егерскими винтовальными ружьями или штуцерами. Не один фузелер  не смог бы произвести такой дальний, с французских позиций,  и при этом прицельный, точный выстрел.
Вообще, пуля, выпущенная из стандартного кремниевого ружья-фузеи, могла пролететь метров триста, а  сохраняла свою  убойную силу только до ста метров.
«А если только подобраться ближе? Нет... Невозможно!»
 Ведь поле перед Горецким курганом буквально кишело русскими войсками. Муромцев видел это своими глазами. Костры полыхали на 15 верст вокруг. Яркие языки пламени мерцали на десятках тысяч  штыков и стволов ружей, сотнях дул пушек. Полки, дивизии, корпуса трех армий, резервы артиллерии, казаки, ополченцы, гвардия заполнили собою огромное пространство от Старой Смоленской дороги до Колочи. Позиции, как свои, так и неприятельские, постоянно просматривались. Были выставлены бесчисленные караулы. Каждый генерал, офицер, солдат понимал, что ему предстояло, был максимально собран, внимательно следил за происходившим на вражеской стороне, в любой момент ожидая активных действий. Здесь не находилось места расслабленности и ротозейству. В такой крайне нервной обстановке любое движение людей с массивным длинноствольным оружием было бы непременно замечено, вызвало бы подозрение и адекватную реакцию. По тем же причинам маловероятным  выглядел и выстрел со стороны реки.
Какие варианты оставались еще? Отравление? Но это попахивало средневековьем и требовало присутствия все того же агента в стане Главнокомандующего.
«Отпадает!» – решил Максим и подумал, что раз уж он таким волшебным образом оказался здесь с вполне конкретной, как он считал, задачей, то подсказка обязательно будет. Оставалось ждать. Ведь время всегда и всё расставляет по своим местам.
«Подожду», – мысленно согласился сам с собой  Муромцев и заснул крепким сном очень уставшего человека.
22
Проспал Максим недолго, часа три. Но когда он открыл глаза, то почувствовал, что отпущенного для отдыха времени ему вполне хватило, чтобы полностью восстановить силы. Голова была ясной, способной продолжать ночные раздумья.
Штаб-трубач, тот самый безусый мальчишка, юнец, который мечтал вчера о чём-то своем и совсем не участвовал в разговоре, выглянул из-под шинели, потянулся, негромко зевнул и, взяв горн, вышел за порог.
Скрипнула закрывшаяся за ним дверь, послышались звуки, напоминавшие кашель, – это музыкант прочищал легкие, готовясь играть побудку.
Но привычных военному уху трубных аккордов так никто и не услышал. Вместо этого раздался лязг металла, бьющегося о металл. Инструмент издал что-то похожее на писк и загромыхал, выпав из некрепких сонных рук трубача и покатившись по утопанной земле.
Послышался испуганный крик, за ним – горестное   восклицание: «Пропала труба!» Спустя несколько секунд штаб-трубач вернулся в избу, держа трясущимися пальцами то, что осталось от изящного, перевитого золотым шнуром с кистями, горна.
Ровно посередине самой широкой его части, в раструбе, зияло небольшое сквозное отверстие с ровными краями. Тут же были хорошо заметны несколько свежих вмятин,  оставшихся, видимо, от удара о землю. Мундштук -амбушюр оказался согнут.
– Что случилось, Андре? – поинтересовался кто-то из офицеров.
Юноша почти плакал.
– Шальная пуля, навылет… Он же новенький совсем, папенька подарил! - и разрыдался.
– Успокойтесь, друг мой, –  сказал все тот же офицер.– Помолитесь, поблагодарите Бога за то, что пуля нашла эту дудку, а не Вашу молодую голову. Не терзайтесь, без дела Вы не останетесь. Капрал сегодня же выдаст Вам новый инструмент.
Трубач вытер слезы и слабо улыбнулся.
А между тем русский лагерь проснулся, загудел, зазвенел, застучал. Во всю трубили горны, били барабаны. Начинался новый ратный  день, 25 августа 1812 года.
 С левого фланга послышалась частая нестройная  пальба – видимо, французские разведчики подошли слишком близко, на картечный выстрел, и теперь получали наглядный урок за допущенную дерзость.
Офицеры, ночевавшие в избе, заслышав звуки боя, собрались быстро, наскоро перекусили и отправились по своим адъютантским делам.
В тесном  помещении остались двое – Муромцев и Грушин.
– А Вы что же, Иван Архипович, не пошли на службу? - поинтересовался Максим.
Интендант, выглядевший уставшим и невыспавшимся, как-то замялся, смутился и, немного помолчав, ответил:
 – Пока некуда идти. Мне сказали, что на передовой  я буду мешать, что у меня нет боевого опыта, и пообещали вскоре определить в обоз, в один из резервных артиллерийских парков. В моих услугах более не нуждаются! Право, обидно! Не для того я ехал сюда, преодолел столько невзгод и лишений, подвергался опасности!
Последняя фраза была произнесена Грушиным, испытывавшим, похоже, сильнейшее душевное волнение,  несколько театрально.
– И что же, Вы намерены теперь  сидеть здесь и ждать, когда Вас  из милости позовут? Пойдемте, попробуем поговорить с кем-нибудь из старших командиров.
– Нет, что Вы! Это невозможно. Пусть всё будет так, как предопределило провидение. Мое место здесь, в этой унылой лачуге. Буду ожидать своей участи.
«Что это с ним? - удивился Максим. – Ведет себя, словно на сцене. Сейчас еще руки начнет заламывать. Переволновался, бедняга».
– Дело Ваше. А я пойду, осмотрюсь. Тут ведь такая каша скоро заварится!
Тотчас снаружи, словно в подтверждение сказанного, прозвучал пушечный залп в направлении левого фланга французов. В ответ прилетели и взорвались, не дотянув сотни метров до крайней батареи, две гранаты. Одновременно  что-то с треском ударило в тесаную балку  над входной дверью.
- Здесь небезопасно, Иван Архипович. Видите, то осколки, то шальные пули. Впрочем, как знаете. Если что – ищите меня на кургане.
С этими словами Муромцев, пригнувшись, чтобы не задеть головой  косяк, вышел наружу. Закрыв дощатую дверь, он взглянул на место, куда только что попал осколок от пущенного неприятелем снаряда.
Древнее, но еще вполне крепкое бревно над входом имело видимый изъян – большой сучок, который от старости стал белесым и со стороны, особенно издалека, выглядел как светлое пятно на фоне потемневшей от времени стены. Точно в середине этого круга Максим и нашел дырку, проделанную осколком разорвавшейся поблизости французской бомбы.
« В десяточку»,  – почему-то удовлетворенно отметил Муромцев и вышел из-за дома на открытое пространство.
Со склона Горецкого кургана просматривалась вся линия фронта, и это было поистине эпическое зрелище.
Конечно, рельеф местности и её топография оказались практически неузнаваемы для Максима, сохранившего в памяти довольно унылые виды Бородинского музея-заповедника.
Сейчас это было полностью открытое взору пространство с хорошо заметной  вдали полоской Утицкого леса.
Семеновский овраг выглядел глубокой низиной. Холмы визуально казались  выше, ручьи почти не скрывались за рощами, выросшими вдоль них и на месте части пахотных земель за последующие двести лет.
И на всём этом пространстве, на сильно истоптанной, но ещё не выжженной земле колыхалось людское море.
На высотах правого фланга русских войск, занятого Первой армией Барклая-де-Толли, виднелось редколесье, постепенно переходившее в густые заросли. Деревья скрывали устроенные вдоль берега Колочи, напротив деревни Малое, оборонительные укрепления – засеки, нагроможденные на пути возможного наступления противника. Там встал корпус Багговута.
Зато открытая местность в центре и левее позволяла рассмотреть панораму во всем её грозном великолепии. Почти все деревья оказались вырублены, дома, за исключением той избы, в которой ночевали штабные, да ещё нескольких, в Семёновском, разобраны. Некоторые деревеньки, как, например Новое Сельцо, находившееся в непосредственной близости от русских позиций на левом берегу реки, дабы не дать возможности неприятелю закрепиться там, были сожжены.
Прямо на склоне кургана разместилась батарея тяжелых дальнобойных орудий. Это их все ещё дымящиеся массивные стволы минуту назад дали пристрелочный залп по французам. Сейчас возле пушек, делая привычную работу, суетились канониры.
Чуть ниже виднелись очертания еще двенадцати черных единорогов, поставленных скрытно и не стрелявших до поры до времени.
На люнетах центральной батареи, расположившейся на покатом Красном холме, кипела работа. Уже были готовы эполементы – невысокие, для защиты от ружейных выстрелов неприятеля, валы, образовавшие крылья батареи. Возле них, в ожидании окончания строительства позиции, разместились артиллеристы с восемнадцатью мощными орудиями, выстроенными для осмотра в линию. 
Ополченцы в белых рубахах и часть солдат кто-то с помощью лопат, а кто едва ли не одними руками насыпали шанец с высоким фронтальным бруствером – единственно возможную  здесь, в открытом поле, защиту для обороняющихся.
Позади возводимых укреплений стояли корпуса Раевского и Дохтурова, за ними – кавалерия Палена и Сиверса. Войска, занятые сейчас главным образом походными бытовыми делами, образовывали нестройные ряды и колонны, при этом, впрочем, нисколько не путая полковой принадлежности и не смешиваясь.
Дальше, на всем протяжении левого  фланга, занятого Второй армией Багратиона и растянувшегося примерно на четыре километра, картина была похожей: копошащиеся на фортификационных сооружениях ополченцы, рядом с ними – артиллеристы, позади пешие и конные подразделения Бороздина и Тучкова.
Где-то совсем далеко, у Утицы, толпились  плохо обученные смоленские и московские ополченцы, не считавшиеся здесь полноценным войском. Согласно боевому расписанию, они должны были образовывать так называемую «третью шеренгу», в задачи которой входили вынос раненых и сбережение огнестрельного оружия, остававшегося после погибших.
Там же, на левом фланге, ловко держась в седле маленького резвого конька, оценивая готовность позиций, быстрым шагом перемещался от редана к редану неутомимый Кутузов.
Всё пространства от Горецкого кургана до Утицкого леса занимали русские войска. Их темно-зеленые мундиры с белыми перевязями временами почти сливались по цвету с местностью, еще сохранявшей кое-где летний изумрудный оттенок. Армия твердо  стояла на своей родной, исконной земле, готовясь её защитить.
Совершенно иначе воспринимался наблюдателем противник, протянувшийся справа хорошо видимой с возвышенности грязно-синей полоской. Этот цвет настолько не гармонировал с окружающей природой, что выглядел абсолютно неуместным и подчеркнуто чужим.
Муромцев украдкой посмотрел на свои часы, которые он прятал во внутреннем кармане одежды, любезно предоставленной кем-то из штабных.
К слову сказать, гардероб Максима по понятным причинам претерпел серьезные изменения и состоял теперь из черного сюртука невообразимого свободного  покроя и таких же брюк, высоких, почти купеческих, русских сапог и черной суконной шляпы. Если можно было бы где-нибудь сыскать и  добавить к этому наряду тонкий шарф, завязанный бантом, то шведский дипломат вполне мог  бы теперь сойти за художника, приехавшего на пленер.
Впрочем, странный эклектичный костюм иноземца ни у кого не вызывал ни удивления, не усмешки. Всем вокруг было не до него. Тем более сейчас, когда часы показывали начало двенадцатого и на юго-западном склоне кургана разворачивалось важнейшее действо – молебен и крестный ход с иконой Смоленской Богородицы, только что доставленной из Первой батарейной роты полковника Глухова.
Чуть ниже того места, откуда смотрел Муромцев и несколько дежурных адъютантов, между курганом и большим люнетом – батареей Раевского, стояла группа священнослужителей в праздничном облачении.
Несколько десятков офицеров и генералов, исповедовавших православную веру, разом, как по команде, сорвали головные уборы и, по очереди подходя к образу и становясь на колени, прикладывались и отходили, истово крестясь.
Снял шляпу и Муромцев. Дальше он увидел, что когда все, кто был у подножия кургана, прикоснулись к святыне, раздалось негромкое, но мощное пение, загорелись свечи и лампады, с новой силой задымились кадила, дрогнули хоругви. Икона, установленная на небольшом пьедестале и украшенная цветами, начала свое шествие вдоль русских позиций.
Седой Кутузов с непокрытой головой, корпусные генералы – все были там, участвовали в священной церемонии.
С высоты хорошо просматривалось то, как волнообразно, по мере движения образа, стотысячное воинство совершало земные поклоны и преклоняло колени. До слуха Максима долетал раскатистый рев «Ура!», в промежутках между которым явственно слышались чьи-то рыдания. Глаза наблюдавших за происходящим с холма тоже невольно стали наполняться слезами.
Постепенно, перемещаясь по фронту от одного полка к другому,  крестный ход удалился на недосягаемое для слуха  расстояние. Было видно лишь, как колышется строй, повторяя путь иконы. Наконец процессия пропала из виду, скрывшись за высотами Семеновского.
Максим поднял голову. Ему очень хотелось увидеть того легендарного огромного орла-степняка, который, согласно многочисленным свидетельствам очевидцев, должен был парить сейчас над русскими позициями и перед которым, чтобы помахать ему, снял шляпу сам Кутузов.
Но, увы, гордой птицы видно не было.
Зато неожиданно для всех сквозь серую пелену облаков, с утра затянувших небо, вдруг пробилось несколько неярких солнечных лучей. Осветив тучи, эти отблески света всего на несколько секунд, как показалось, снова образовали знакомую и оттого не менее поразительную картину: ангел, плывущий в поднебесье.
Иллюзия длилась недолго. Тотчас же подул ветер, и эфемерный образ пропал, оставив у всех успевших увидеть его странное ощущение спокойствия и умиротворенности.
Прикрывшись шляпой, Муромцев украдкой смахнул выкатившуюся слезу…
23
В бесконечном потоке ярких впечатлений и эмоций, от которых  неподготовленному человеку впору было лишиться рассудка, Максим не забыл о главном, о том, ради чего очутился здесь.
Едва оказавшись на кургане, куда его, сразу узнав, беспрепятственно допустили, Муромцев принялся досконально осматривать почву. Что он искал? Всё, что могло дать хоть какую-то зацепку и помочь разгадать замысел врага.
Состояние вершины холма, пусть и сильно истоптанной военными, позволяло сделать вывод о том, что никаких раскопок, явных или скрытных, в последние несколько дней тут не производилось. Следовательно, изначально маловероятное предположение о минировании ставки Кутузова не подтверждалось.
Ниже, у подошвы возвышенности, где стояли батареи, наоборот, всё оказалось разрыто. При этом земляные работы еще продолжались. Прятать там заряд было рискованно, так как саперы, строившие ретраншементы, могли его запросто обнаружить.
Приметив валявшийся на земле и забытый кем-то ружейный шомпол, Муромцев на всякий случай несколько раз воткнул его на всю длину в землю, пытаясь нащупать что-нибудь подозрительное. Безрезультатно! Металлический штырь легко входил в грунт, не встречая на своем пути ни малейшего препятствия.
Внезапно Максим заметил, что за его действиями с интересом наблюдает немолодой подполковник в форме Лейб-гвардии драгунского полка. По всему было видно, что на театр военных действий он прибыл недавно. Его с иголочки темно-зеленый мундир с красными лацканами, гвардейские петлицы и приборный желтый металл сияли  новизной и непривычной для этих мест свежестью. Особенно заметно это было на фоне пусть аккуратных и бравых, но уже поистрепавшихся в походе адъютантов.
Несмотря на то что боевые действия еще не начались, Муромцев слышал, как отдавались приказы и распоряжения, касающиеся завтрашнего сражения. Десятки, а то и сотни посыльных ежеминутно куда-то шли, бежали, скакали, демонстрируя налаженную систему военного управления.
Максим даже не пытался заговорить с кем-то из тех, кто был сейчас на кургане. Ему было совестно отрывать этих людей от исполнения ими  таких важных теперь штабных обязанностей.
Еще немного потыкав землю, Муромцев прекратил это импровизированное зондирование, отбросил шомпол в сторону и с невозмутимым видом спустился по западному склону кургана чуть ниже, выпав из поля зрения любопытного драгуна.
24
Конечно, Максим ощущал некоторое удовлетворение.
Очевидно, что одной версией стало меньше. В самом деле, глупое это было предположение. Кто и когда  успел бы принести  заряд, если Клок появился здесь только вчера, когда Бородинские высоты уже заняли русские войска? Не стоило забывать и о технических сложностях осуществления подрыва. Одним словом, полная ерунда и абсолютно нелепое предположение!
 Погруженный в свои мысли, Муромцев медленно брёл по склону холма вниз, к избе.
– Господин Эльм! – окликнул его кто-то. – Здравствуйте!
Максим обернулся и увидел того самого ротмистра, который сегодня ночью демонстрировал эскизы.
- Здравствуйте, господин ротмистр. Какие новости?
- Светлейший вернулся с молебствия. Сейчас все обедать будут. Не желаете составить компанию? Полковник Свешников приглашает вон в ту палатку, справа.
Максим поблагодарил и уже через несколько минут всё с теми же штабными сидел за тесным столом, уставленным походными «разносолами».
Застолье проходило торжественно. И хотя здесь не оказалось жареной дичи, каких-то дивных заморских деликатесов, фруктов, зато стояло несколько бутылок хорошего вина. Этого было вполне достаточно, чтобы создать приятную атмосферу дружеского обеда и поднять всем настроение.
Говорили о сражении, о спасении Отечества, кто-то читал стихи. Выглядело все настолько естественно и трогательно, что Муромцев в который уже раз за сегодняшний день почувствовал, как наворачиваются слезы.
Он всматривался в открытые симпатичные лица сидевших рядом с ним офицеров и думал о том, что кому-то из них завтра будет суждено отдать свои жизни за Отечество. Предельно просто, понятно и без всякого пафоса. 
Среди этих людей Муромцев, к своему удивлению, не увидел Грушина. Похоже, тот продолжал затворничать, сидя в душной избе.
«Пожалуй, надо сходить позвать его. А то нехорошо как-то получается»,– подумал Максим и, извинившись, направился к выходу.
Подойдя к дому, он толкнул дверь, вошел внутрь и действительно застал там интенданта, складывающего нехитрый походный скарб.
– Получил наконец-то назначение, – проинформировал  майор, поднимая с пола и ставя на грубый крестьянский стол свой дорожный сундучок.
– Куда? – поинтересовался Максим, усаживаясь на лавку.
– Всё-таки в тыл, в Псарево, к артиллеристам.
– Не такой уж это и тыл. Пушки могут понадобиться на передовой, так что… Когда убываете?
– Да вот закончу здесь кое-какие дела, да и поеду… Ну, а Вы как? Остаетесь? Получено ли дозволение?
Муромцев принялся было рассказывать, но осекся, видя, что Иван Архипович его почти не слушает. Вместо этого тыловой офицер, выглядевший расстроенным, беспрестанно открывал и закрывал свой обитый кожей сундук, что-то вынимал оттуда и убирал назад. Наконец, он вытащил и поставил на стол изящный предмет, по виду – большую, искусно выполненную  серебряную табакерку.  Корпус её покрывал узор – тонкая арабская вязь, роль ножек и ручки для крышки выполняли крохотные ажурные шарики.
– Какая интересная вещица! – восхитился Максим. – Что это, табакерка? Позвольте взглянуть?
И уже было потянулся к ней, чтобы взять в руки и получше рассмотреть.
– Осторожно! – внезапно закричал Грушин и, испуганно вытаращив глаза,  схватил коробочку со стола. – Вы её… Прошу Вас, не трогайте!
– Я не настаиваю, Иван Архипович. Вы боитесь, что я её разобью? Хорошо, пусть она будет при Вас. Вы только не волнуйтесь так! – попытался успокоить интенданта Муромцев.
– Не волноваться? Вы не понимаете… Вы ничего не знаете, а советуете!
– Чего же такого я не знаю? Может быть, расскажете? С Вами определенно, происходит что-то неладное. Говорите, прошу Вас!
– Я не могу Вам всего сказать… Не могу, понимаете?
С этими словами Грушин поставил шкатулку на стол и горестно вздохнул.
Максим хотел спросить интенданта ещё о чем-то, но не успел этого сделать.
Скрипнула дверь и в помещение, вошел тот самый  гвардейский подполковник, все утро маячивший на холме. Был он не один, а с двумя полицейскими чинами.
– Господа, прошу вас оставаться на местах. Я граф Веттель, уполномоченное лицо Высшей военной полиции Его Императорского Величества.
После этих слов он достал из-за обшлага сложенную вчетверо бумагу.
– Я имею распоряжение о задержании и препровождении в столицу лица, выдающего себя за другого человека и представляющего опасность для Государства Российского.
Услышав слова полицейского чиновника, Муромцев на мгновение похолодел, а потом с грустью подумал о том, что теперь, когда ему так необходимо находиться здесь, в Бородине, он, похоже, снова попал в крайне неприятную историю, выпутаться из которой будет ой как сложно!
Максим слишком хорошо знал, что это было за ведомство – Высшая военная полиция, фактически выполнявшая роль военной контрразведки. Созданная в канун наполеоновского вторжения, новая структура, руководимая русским французом Де Сангленом, ставшим у её руля в марте 1812 года и получившим в подчинение всю местную полицию, за короткий срок сумела создать самую настоящую агентурную сеть, занимавшуюся и сбором сведений о наполеоновской армии, и дезинформацией противника, и поимкой шпионов внутри России.
Военная форма Веттеля была маскарадом. С тем же успехом он, в зависимости от обстановки, мог переодеться, например, моряком, извозчиком или мелким чиновником. Перевоплощение, доведенное до высочайшего мастерства,  помогало контрразведчикам действовать незаметно, не вызывая подозрений.
Это благодаря усилиям подчиненных Де Санглена Бонапарт в канун Бородинского сражения каким-то образом получил недостоверные сведения о численности русских войск и, будучи уверенным, что у Кутузова в запасе есть еще минимум 30 тысяч штыков,  поостерегся бросить в бой свои резервы, в том числе   Старую Гвардию.
У Де Санглена всюду были глаза и уши. Муромцев только сейчас понял, что за ним следили с самого начала, с первых часов его появления в Петербурге и все время пути в Москву. Да и здесь, на Бородинском поле, наверняка был человек, который наблюдал на ним.
Еще бы! Иностранец, путешествующий частным образом по России, без видимой причины рвущийся в эпицентр боевых действий, обязательно  должен был стать объектом пристального изучения.
Скорее всего, сразу же, как только он покинул кабинет дежурного коменданта, тем же Трубецким незамедлительно была составлена срочная депеша, в которой излагались сухие факты: что, мол, швед, что прибыл морем, что документы вроде бы в порядке. И еще: едет в Москву, желательно установить скрытый надзор.
Получившие эту бумагу в известном ведомстве люди сразу же взялись за дело.
Они расставили по пути следования шведского дипломата соглядатаев, по секретным каналам отправили в Шведское Королевство запросы, подключили Министерство внутренних дел. Может быть, даже доложили самому канцлеру!
И теперь имеют неопровержимые доказательства того, что никакой это не Александр Эльм и уж тем более – не дипломат из полусоюзной Швеции, а, скорее всего, очередной французский шпион, скрывающийся под чужой личиной.
Надо же было быть таким наивным! На что он рассчитывал, пытаясь в одиночку обмануть огромную, хорошо отлаженную российскую полицейскую машину? Теперь его песенка точно спета. Обвинят в государственном преступлении, посадят в Петропавловскую крепость и неспешно станут разбираться.
Но разобраться не смогут никогда, потому что он еще не родился и записи о нём нет ни в одной церковной книге ни в одной стране мира. Это ещё больше убедит следователей в том, что задержанный самый настоящий шпион.
Тогда Де Санглен подаст подробный рапорт на имя Государя Императора, и его, лже-дипломата, человека без имени и родины, сначала будут пытать, а потом, на всякий случай, расстреляют или, что ещё хуже, навечно заточат в одном из мрачных, одиноко  торчащих в Финском заливе фортов Кронштадской крепости…
А уж о том, что в России с лазутчиками не церемонятся, Максиму было хорошо известно. Избежать печальной участи поляка Ружанского, расстрелянного в Смоленске за помощь Наполеону, или резидента целой агентурной сети графа Платера, казненного  на  Дону, и скрыться до ареста удалось немногим.
Нужно было что-то предпринимать. Сейчас и немедленно, не дожидаясь, когда на руках и ногах замкнутся тяжелые каторжные кандалы.
Понимая это, Максим начал потихоньку прижимать локти, группируясь и собираясь в пружину.
В сущности, расправиться с Веттелем и его жандармами, бестолково стоявшими сзади своего начальника и с любопытством выглядывавшими из-за его спины, было делом даже не минуты – нескольких секунд. При этом, конечно же, никого не калеча, ни тем более (упаси Боже!), не убивая. Просто сбить с ног, оглушить, лишить на время подвижности. И затем спокойно уйти. Но вот что делать потом?
Впрочем, раздумывать об этом было некогда. Максим уже сжал кулаки и подал вперед корпус, готовясь атаковать стоявшего перед ним полицейского чиновника, когда тот неожиданно повернулся к Грушину и сказал:
– Вы именуете себя интендантом рекрутского депо майором Грушиным Иваном Архиповичем? Вы арестованы по подозрению в совершении особо опасного государственного преступления!
Смысл сказанных графом слов до Максима, озабоченного в ту минуту только собственной  судьбой, дошел не стразу. Лишь повернувшись к Грушину и  увидев, как замер тот в страшном испуге, как затряслись его плечи, задергалась голова, он понял, что не ослышался!
– В чем меня обвиняют? Я ни в чем не виноват! – срывающимся голосом заговорил интендант и вдруг замолчал, безвольно опустив руки. С его лба текли крупные капли пота, глаза были закрыты.
– В чем же Вы его подозреваете, господин подполковник? – осторожно поинтересовался Муромцев, всё еще ожидавший какого-нибудь подвоха.
Веттель выразительно помолчал, потом, смерив собеседника неодобрительным взглядом, сквозь зубы произнес:
– Этот, с позволенья сказать, господин, едва не отправил на тот свет майора Грушина (настоящего, как Вы понимаете, Грушина) и сопровождавшего его фельдфебеля. Потом спрятал свои жертвы в погребе на мельнице, завладел государственными документами, имуществом, принадлежащим князю Михаилу Илларионовичу Кутузову, и с очевидно преступными намерениями, которые мы обязательно выясним, прибыл в ставку Главнокомандующего. По счастью, здоровье и у офицера и унтера оказалось крепким. Оба выжили…Фельдфебель очнулся первым, выбрался из ямы и позвал на помощь. Так что всё это время, господин Эльм, Вы водили дружбу с преступником!
– На моих руках нет крови! Я не причем! Я никогда не покушался ни на чью жизнь! Я не виноват! –  снова горячо заговорил ненастоящий Грушин.
Веттель криво усмехнулся и, не глядя на фальшивого интенданта, но обращаясь к нему, сухо отрезал:
– Собирайтесь!
Арестованный встал. С ним вдруг произошла разительная перемена. Теперь он выглядел абсолютно спокойным, в его глазах не было ни тени недавнего испуга.
Он молча взял в руки свой (а может быть и не свой) видавший виды сундучок и решительно произнес:
– Я ждал, что вы придете за мной. Я готов!
Веттель снова хмыкнул и, увидев стоящую на грубом крестьянском столе изящную табакерку, спросил:
– Это Ваше?
– Нет! – отрицательно мотнул головой арестант и умоляюще посмотрел на Муромцева.
– Это моя вещь, – поспешно произнес Максим, расценив брошенный ему взгляд, как мольбу о помощи. Странно, но он почему-то верил этому человеку и внутренне сочувствовал ему. Не важно, Грушин это был или не Грушин. Его жалкий, подавленный вид, все его сегодняшнее поведение говорили о том, что он попал в какую-то ужасную беду.
Ненастоящий интендант благодарно прикрыл глаза, потом громко и отчетливо произнес:
– Благодарю Вас, господин Эльм, за то время, которое Вы уделили моей скромной персоне, и за спасение моей ничтожной жизни там, на тракте. И вот ещё что. По пути в Москву Вы как-то говорили, что мало  знакомы с музыкой, но, возможно, Вам будет интересно узнать, что один известный скрипач уже готов сыграть партию, которая ещё не написана... Да, и табак, который Вам так понравился, вреден для здоровья! Так что, не открывайте  табакерку без нужды, берегите себя... Прощайте и будьте осторожны!
Он вышел в сопровождении полицейских, крепко державших его под руки.
– Постойте, прошу Вас, подождите, – бросился  вслед Муромцев, но путь ему преградил Веттель.
–   Господин Эльм, – обратился он к Максиму, – мы, как Вы понимаете, с интересом наблюдаем за Вами. Впрочем, не волнуйтесь, это обычное дело – война! К Вам нет претензий, но…
– Что означает Ваше «но», господин граф?
– Это означает то, что кронпринц Бернадот, как фактический регент, вряд ли одобрит поступок своего подданного, который вместо того, чтобы целиком посвятить себя дипломатической службе, легкомысленно едет на войну, действуя неосторожно, попадает во французский плен, затем как-то подозрительно легко бежит… Да ещё умудряется завязать дружеские отношения с человеком, которого Российский Император подозревает в пособничестве Наполеону! Вот так! А что за странная  фраза сейчас прозвучала? О каком-то скрипаче. Вы не могли бы пояснить?
- Охотно. Мы обсуждали музыкальную тему, пока ехали вместе с господином...Э-э-э... С этим господином. Что касается кронпринца, то он осведомлен обо мне. Я здесь как частное лицо, действую совершенно открыто, не прячусь и никого не обманываю.
– Да? Ну что же, посмотрим… На днях из Стокгольма ожидается рескрипт в отношении Вашей персоны. Надеюсь, этот документ внесет полную ясность.
–   Я заинтересован в этом не менее Вас!
–   Конечно. Позвольте поинтересоваться. Вы, вероятно, хотите  наблюдать за завтрашним сражением?
–  Да, надеюсь, что Главнокомандующий позволит мне это.
– Понимаю. Только смею напомнить Вам, что срок Вашего дипломатического аккредитования в России заканчивается ровно через пять дней. Я бы рекомендовал Вам вернуться в Санкт-Петербург, в своё посольство, в котором Вы, сразу после того как сошли на берег, почему-то так и не появились. Там выражают недоумение и очень ждут Вас для получения объяснений. И поторопитесь. Знаете ли, сейчас, в связи с войной, всё чаще приходится пользоваться  объездом. Дороги стали значительно длиннее. Можете не успеть! До свидания, господин Эльм!
– Прощайте, господин граф. Скажите, а кто этот человек, если не Грушин?
- Я сам очень хочу это выяснить.
Веттель вышел, не закрыв за собой дверь. Когда Муромцев спустя несколько секунд выбежал вслед, то увидел, как по Новой Смоленской дороге, качаясь из стороны в сторону, отъезжает черная глухая карета – арестантский возок, увозящий для допроса и следствия опасного государственного преступника. Вслед ей с удивлением смотрели оказавшиеся поблизости офицеры и солдаты...
25
Когда экипаж скрылся, скатившись с подножия кургана, Муромцев поймал себя на том, что совершенно не понимает, как ему теперь поступить.
Поверил ли ему Веттель? Возможно, ведь ложь выглядела смелой и убедительной. Но ситуацию это не меняет. Разоблачительное письмо  из Стокгольма уже в пути. Через день-два оно ляжет на стол Де Санглену, и тогда «пиши пропало»! Полиция очень постарается,  снарядит  своих самых лучших агентов, чтобы побыстрее сцапать ещё одного иностранного шпиона.
Муромцев стоял, опершись спиной о бревенчатую стену и бессильно опустив руки. Что делать? 
Порывшись в кармане, он достал свои бумаги и принялся внимательно  их изучать. В одной из них, имевшей большую синюю печать и размашистую подпись какого-то сановитого чиновника, он рассмотрел выполненную каллиграфическим почерком запись, на которую поначалу просто не обратил внимания. В документе значилось, что «... по окончании дипломатического служения, но не позднее полуночи августа 30 дня года 1812, предъявителю сего паспорта надлежит пересечь границу через ближайший пограничный кордон и покинуть  пределы Российской Империи морем или сушей...»
«Действительно, пять дней, а то и того меньше! – сокрушенно покачал головой Максим –  А ведь ещё ничего не ясно!»
Более того, с арестом мнимого майора количество загадок только увеличилось. «Грушин» явно хотел сказать что-то весьма важное, но не мог сделать этого открыто, ограничился намеками, похожими на ребус. Скрипач, табак... Теперь Максиму предстояло разобраться и в этом тоже. Самому, без чьей-либо помощи.
«Скрипка... Ненаписанная партия... Что это может быть?» – Муромцев в задумчивости стоял возле дома. И вдруг хлопнул себя по лбу ладонью.
 «Кампанелла»! Она будет написана  только в 1826 году, а её уже сыграли вчера ночью на французских позициях. Я своими ушами это слышал! Так значит, она уже исполнена? Ноты, возможно, привез Клок. Но зачем? »
Постояв немного у порога, он вернулся в избу, подошел к столу и взял в руки табакерку, ставшую неожиданным подарком.
«А с этим как быть? Занятная штуковина, дорогая. А внутри нюхательный табачный порошок. Хотя нет, пахнет чем-то вроде камфары... Открыть? Нет, повременю пока, не буду этого детлаь. Без нужды, как сказал Грушин. Интересно, что он имел ввиду?»
Осторожно убрав драгоценную коробочку на дно саквояжа, Муромцев обвел взглядом избу и, стараясь выглядеть невозмутимым,  отправился продолжать обед.
 Едва он откинул полог палатки и сделал шаг внутрь, как тут же чуть не  был сбит с ног вестовым – розовощеким фанен - юнкером, запыхавшимся от быстрого бега.
– Петр Васильевич, Вас срочно просят к Кутузову, – скороговоркой выпалил взволнованный курьер.
– Что стряслось? – спросил хозяин стола, крепкий прокуренный полковник из числа старших адъютантов.
– Поручик Софьин убит!
– Как убит? Когда?
– Только что. Шальная пуля.
Свешников, а за ним и все остальные бросились вон и направились туда, где уже собралась толпа военных. Здесь же находился и сам Кутузов.
Максим, ещё ни разу до того не видевший главнокомандующего вблизи, с замирание сердца стал протискиваться вперед, стараясь попасть в первые ряды. В конце концов это ему удалось.
Не узнать Кутузова было нельзя. Седой, грузный, с белой повязкой на голове, скрывающей старую рану, в длиннополой шинели, с крепкой тростью в руке, он стоял рядом с телом и молчал. В шаге от него  на плаще, мокром от крови, лежал молодой поручик. Лицо погибшего было прикрыто шарфом, рука неестественно подвернута.
Чуть поодаль, скорбно опустив глаза, возвышались два генерала. Один из них, судя по тонким чертам лица, орлиному носу и черным горящим глазам, вполне мог оказаться самим Багратионом. Внешность второго, светловолосого и очень молодого, не имела ярко выраженного портретного сходства с кем-то из известных Муромцеву русских боевых офицеров. Но сейчас это было не важно. Внимание Максима было всецело занято Кутузовым. 
– Вот что, голубчик, – хрипловатым голосом обратился главнокомандующий к Свешникову, – я хочу попросить Вас об одолжении. Найдите замену бедняге Софьину и  поручите кому-нибудь вести мой походный журнал. Может быть, майору Неверову? Помнится, раньше  у него это неплохо получалось.
– Слушаюсь, Ваша светлость.
Кутузов удовлетворенно кивнул, старчески кашлянул и посмотрел в сторону Муромцева.
– А Вы, милостивый государь, и есть тот герой, который мои архивы от разорения уберег?
Муромцев  почтительно склонил голову.
– Что ж, я признателен  за сию услугу! Чем могу Вас отблагодарить?
– Ваша Светлость, позвольте мне завтра следить за сражением!
– Похвально! Извольте, можете находиться в ставке и смотреть, сколько угодно!
– Благодарю Вас, Ваша светлость.
– А где тот майор, коему было поручено сопровождение? – спросил Кутузов у светловолосого  генерала.
Тот склонился к уху главнокомандующего и что-то быстро прошептал ему.
Кутузов удивленно вскинул брови и снова обратился к Муромцеву.
– Признаться, прескверная история. Но Вы тут не при чём. Коль я обещал Вам – оставайтесь. Вы ведь дипломат? Весьма кстати! Пусть наши немногочисленные союзники в Европе лишний раз убедятся в том, что русские солдаты сражаться умеют!
– Еще раз благодарю Вас, Ваша Светлость, – произнес Максим с легким поклоном и чуть отступил назад.
Кутузов кивнул, снова откашлялся, и, повернувшись спиной к вспотевшему от волнения Муромцеву, принялся выслушивать штабного  лекаря.
– Наповал, Ваша Светлость. Пуля попала прямо в сердце и прошла навылет. Откуда только она прилетела? До французов  здесь две  версты!
– Позаботьтесь о достойном погребении! Жаль, хороший был офицер, – посетовал Кутузов и вместе со свитой  пошёл  на холм.
До Муромцева долетели слова Михаила Илларионовича, обращенные, видимо, к одному из сопровождавших его генералов и бывшие частью начатого ранее разговора.
– Хм, в гвардию его просит определить! Скажите этому юнцу, чтобы послужил прежде, отличился, тогда посмотрим... Я его батюшку, Кирилла Петровича, хорошо знаю и почитаю, но не могу. Видит Бог, не могу! Совестно. Так и скажите, голубчик!
Ответа генерала Максим не расслышал, но понял, что речь шла о сыне какого-нибудь старого товарища Кутузова или  знатного вельможи, за которого хлопотал и которому пытался составить протекцию влиятельный отец.
Процессия удалилась, и Муромцев, почему-то заинтересовавшийся происшествием,  обратился к врачу, который все ещё стоял рядом.
– Простите,  как и где это произошло?
– Вот здесь, у дерева. Стоял, разговаривал с товарищами. И вдруг упал.
– А можно осмотреть тело?
– Пожалуйте, коли Вам интересно.
Муромцев осторожно повернул убитого поручика и увидел, что пуля действительно прошла навылет.
«Интересно, из какого же это ружья стреляли?»
Максим подошел к старой березе, у которой погиб Софьин, и стал осматривать кору. Наконец он увидел то, что искал – отверстие, а в нем глубоко застрявшую пулю.
Попросив у доктора нож, Муромцев осторожно выковырил её из ствола дерева. А когда сделал  это, то едва не вскрикнул от изумления: на его ладони лежала чуть сплющенная, с хорошо сохранившимся стальным сердечником, пуля от патрона калибра 7,62 миллиметра.
«Откуда здесь такое оружие? И ведь какая точность! Господи, неужели снайпер! Вот это новость!»
Максим быстро повернулся, встал спиной к дереву и посмотрел на левый берег Колочи. Стрелять могли только оттуда.
«Метров семьсот-восемьсот, допустимое расстояние для прямого выстрела. Там недалеко кавалерийская бригада Орнано, там же Богарне. Вполне возможно, охотник пришел с их позиций».
Из опасения стать очередной жертвой таинственного стрелка Максим тотчас отошел в безопасное место и занялся осмотром местности с другой точки.
«Теперь понятно. Тропинка ведет от штабной избы к холму. Здесь постоянно кто-нибудь ходит. А площадка, на которой растет дерево, со стороны реки вообще как на ладони! Зато этот склон от Семеновского не просматривается... Довольно тихое место, особенно по меркам завтрашнего дня».
Пока Максим проводил свою рекогносцировку, тело Софьина осторожно погрузили на подводу. Пегая хромая лошадь покорно покатила телегу, вслед за которой, крестясь,  отправились  врач и два ополченца из похоронной команды.
Прошло ещё несколько минут, и возле дерева появились солдаты в форме саперов  с топорами и лопатами. Руководил ими всё тот же старший адъютант полковник Свешников.
– Петр Васильевич! – окликнул его Максим – что Вы собираетесь делать?
– Главнокомандующий распорядился поставить здесь для себя палатку для ужина и отдыха.  Кстати, нашу халупу к ночи снесут, чтобы не закрывала завтра обзор Бородина, так что ночевать мы с Вами  будем под кустом, господин дипломат! – радостно засмеялся Свешников и грубовато похлопал Максима по плечу.
– Но ведь это опасное место! Тут только что погиб человек!
– Ерунда! Не более чем случайность! Вы должны знать, что на войне безопасных мест не бывает. Конечно, Вам, штатскому человеку, трудно это понять...
Максим покачал головой, понимая, что слушать его, иностранца, сующего нос не в свое дело, здесь никто не станет. А ведь он мог многому научить, о многом рассказать. Хотя бы о том, как нужно оберегать командиров в бою, как опасен снайпер... Но сделать это значило нарушить рекомендации Северского не вмешиваться в ход событий. И Муромцев промолчал.
Тем временем саперы, энергично взявшись за работу, за каких-нибудь двадцать минут установили небольшой серый шатер. Дерево, у которого убили Софьина, оказалось прямо у входа в палатку.
Присмотревшись, Максим сделал ещё одно открытие, которое  вконец расстроило его. Неведомая опасность обрела теперь вполне конкретные очертания.
Он увидел, как колышется привязанный к нижней сухой ветке березы большой белый платок – верный признак того, что место это  пристреляно. С помощью такого нехитрого приспособления стрелок обычно корректирует огонь, делая поправку на ветер.
Пытаясь хоть как-то помешать противнику, Максим ринулся к дереву и резким движением сорвал снайперскую метку.
Ветка сломалась, платок скользнул в ладонь. Тонкая шелковая ткань оказалась холодной на ощупь. Муромцев сунул её в карман и снова отошел в сторону.
– Не знаете, чей это платок? – поинтересовался Максим у Свешникова, проверявшего, крепко ли вбиты колья растяжки.
– Увы, нет! Могу лишь сказать, что висит он тут  со вчерашнего дня. Хотя... Позвольте взглянуть, нет ли там инициалов? Да, есть: «Г.И.А.». Думаю, это вещица Вашего друга, господина Грушина. Припоминаю, он тут вчера бродил с платочком в кулачке, словно барышня на свидании.
– Ивана Архиповича? Вы уверены?
– Определенно. Вы давно с ним знакомы? Чудаковатый несколько... А кстати, где он?
– Арестован.
– За что? Когда?
– За покушение на убийство. Увезен час назад на допрос.
– Вот это новость! И что же, дуэль за честь дамы? Кто был противником?
– Простите, подробностей не знаю.
– М-да, любопытная история... Как говорится, в тихом омуте...
– Петр Васильевич, не одолжите ли Вы мне на время  свою подзорную трубу?
– Охотно, извольте.
Полковник снял с плеча ремешок, на котором висел черный тубус.
– Благодарю Вас.
Взяв прибор, Муромцев скрытно, через промоины и мелкий кустарник,  выбрался на правый берег и, присмотрев укромное место в тени,  принялся наблюдать за происходящим на противоположной стороне.
Но, прежде чем отправиться туда, Максим на некоторое время вернулся к дому, чтобы проверить одну из своих догадок.
Подойдя к двери, он нашел то самое светлое пятно  на косяке, в которое утром попал осколок от французской гранаты. Взяв в руки нож, Муромцев принялся расширять дырку, стараясь добраться до металла, застрявшего в доске.
Старое дерево в этом месте крошилось легко. Уже через пять минут в руку Максиму упало то, что он искал. Но это был вовсе не бесформенный рваный кусочек чугуна, а все та же аккуратная круглая пуля калибра 7,62 мм...
Максим выглядел взволнованным и одновременно удовлетворенным: теперь его невероятная догадка полностью подтверждалась.
Загадочный снайпер, действуя по известной методике, планомерно пристреливал  позиции русских войск, выбирая для этого разнообразные по размеру и расположению  цели.
Не исключено, что первой мишенью оказался горн штаб-трубача. Со стороны стрелка это было либо промахом (целился в человека, но не попал), либо простым дурачеством, желанием поймать кураж, почувствовать оружие.
Второй выстрел пришелся в пятно на стене. Ну, тут все было понятно. Намереваясь проверить себя после нескольких часов нахождения в засаде, снайпер нашел глазами этот светлый пятачок на темном фоне и под шумовым прикрытием  артиллерийского залпа нажал на спусковой крючок.
Смерть Софьина явилась результатом третьего, последнего перед решающим выстрелом, шага. Это было уже очень серьезно.
Теперь таинственный убийца с фантастическим для этой эпохи оружием готовился поразить цель на тех двух  направлениях, где сегодня и завтра, вероятнее всего, мог появиться Кутузов: у палатки и у штабной избы. Почему снайпер до сих пор не сделал этого? Просто, как все люди его профессии, он был терпелив, расчетлив и, осознавая степень ответственности, хотел стрелять только наверняка.
«Винтовку теоретически мог доставить всё тот же Клок. Но как можно обучить стрельбе за несколько часов? Невероятно! Похоже, у французов появился свой Томас Планкетт , только лучше вооруженный и оттого более опасный, – отметил Муромцев. – А может быть, стрелял сам англичанин?»
Очевидным стало и то, что человек, выдававший себя за майора Грушина, оказался сообщником Клока, непосредственно помогавшим в осуществлении коварного плана. Ему была отведена незавидная роль предателя, по каким-то причинам согласившегося участвовать в страшном преступлении против истории.
«А ведь я ему верил!» – с обидой подумал Максим и, морщась от досады, отправился на берег.
26
Муромцев смотрел на противоположную сторону Колочи и видел перед собой два больших желтых поля с неубранной рожью.
Одно из них, располагавшееся слева, было далеко и примыкало к окраине Бородина.
Второе находилось значительно ближе. Оно имело форму тупого угла, образованного изгибом реки, не доходило до линии воды двух десятков метров и почти детально просматривалось.
Именно здесь, напротив этого поля, высокий правый берег чуть понижался и позволял видеть с той стороны всё, что происходило чуть дальше береговой линии, метров на сто в глубину русских позиций. Выстрел мог прозвучать только оттуда, поскольку остальное пространство было наглухо закрыто от обозрения где крутояром, а где густой растительностью.
«Начнём!» - сказал сам себе Муромцев и прильнул к  окуляру трубы.
Поле выглядело брошенным. Перезревшие колосья, так и не дождавшиеся крестьянских рук, потихоньку засыхали, ломались и гнулись к земле. Катастрофический урон неубранному урожаю нанесла колонна гвардейских егерей, проследовавших здесь три дня назад  со стороны Захарьина в направлении Бородина и протоптавшие широкие полосы. Следы от колес, лошадей и пешего войска пересекали поле в разных направлениях, образуя причудливый узор.
Максим, используя весь свой опыт, детально и очень внимательно осматривал местность, пытаясь определить позицию снайпера.
Взгляд  его скользил по краю поля, прибрежным кустам, кочкам, верхушкам дальних деревьев, естественным складкам слегка холмистого рельефа.
В первые минуты ничего подозрительного увидеть не удавалось. Судя по всему, стрелок был настоящим профессионалом, умеющим маскироваться на открытом пространстве, прятаться там, где это почти невозможно. Такой навык нарабатывался годами боевой практики, а значит, снайпер точно не был новичком в своём деле.
Именно это обстоятельство всё больше и больше начинало беспокоить Муромцева. Сражаться с «кукушкой» в одиночку, без хорошей оптики и возможности нанести упреждающий  удар, в условиях, когда офицеры и генералы в ярких мундирах дефилируют вдоль позиций, подчеркнуто демонстрируя свое бесстрашие и игнорируя смертельную опасность, крайне сложно. Как тут было не занервничать!
Догадывался ли невидимый противник, что факт его существования перестал быть секретом минимум для одного человека? Вряд ли. Иначе он давно бы покончил с этим любопытствующим штатским бездельником, бесцельно слоняющимся по русскому лагерю.
Максим между тем наблюдал из своего укрытия за противоположным берегом, стараясь анализировать ландшафт и смотреть на мир глазами врага.
 «Влево сто. Бугор. Видимо, правая граница сектора. Палатку оттуда видно, а вот дом? Пожалуй, нет. Тогда вправо десять метров. Еще одна кочка. Если стрелять оттуда, то нужно прежде очистить обзор. Нет, трава  нетронута. Еще правее, двадцать. Яма, заполненная водой. Вряд ли. Он ведь не амфибия...
 Так, продолжаем. Правее тридцать. Сломанное колесо от орудия, куст. Все видно насквозь. Отпадает... Что там дальше? Берем вправо десять. Ещё один куст. Невозможно, слишком маленький! Где же ты прячешься?»
Максим прикрыл уставшие глаза и чуть надавил на них пальцами, чтобы снять напряжение.
«Продолжаем... Берег голый, топкий, без растительности. Что дальше? Поле. Ру-усское по-о-о-ле... Я твой тонкий колосок... Хорошая песня. Кто автор? Не важно... Жаль, столько хлеба гибнет!»
На часах было около шести вечера. Наблюдение, длившееся уже три часа, оставалось по-прежнему безрезультатным. Муромцев, стараясь не нервничать, продолжал разглядывать панораму, поворачивая подзорную трубу то вправо, то влево.
Оставалась слабая надежда на то, что в разрывах начавших сгущаться облаков снова проглянет солнце, и тогда, может быть, блеснет предательски где-нибудь стекло прицела... Но небо продолжало хмуриться, время от времени роняя вниз мелкую морось и грозясь разразиться ночным дождем.
 «Сейчас начнет меняться освещение. В какой-то степени это хорошо. Темное станет темнее. А светлое? Нет, светлее оно не станет, но оттенки проявятся чётче... Что здесь самое темное? Протоптанные дороги и две ямы с водой у берега. И всё! Хорошо. Тогда ищем пятна, любые пятна в любом месте... Пока не видно... Только бы успеть. Когда ужин? Часов в девять, наверное, а то и позже. Дворяне рано не ужинали... Нужно успеть, пока Кутузов не приехал из Татаринова».
Понемногу стало смеркаться. Как и предполагал Максим, фон поля начал медленно изменяться. Сочные золотистые тона потускнели, зато проторенные армией новые дороги, смоченные мелким дождем, приобрели насыщенно черный, антрацитный цвет.
И вот в начале десятого, когда тусклое солнце стало медленно клониться к западу, Муромцеву улыбнулась удача. Через плохую оптику начала 19 века он увидел, как ровно напротив точки наблюдения в центре поля при вечернем освещении появилось темное неровное пятно, имевшее в диаметре около трех метров.
Направив туда подзорную трубу, Максим, не отрываясь ни на секунду, стал изучать новый объект.
«Смотри-ка, а ведь там птицы ведут себя как-то странно. Похоже, облетают это место. Неужели нашёл? Если он там, то  точка выбрана просто гениально.  Обзор хороший, и дом и палатка вообще как на ладони... Закопался, накрылся дёрном и ждет... Авантюрно. Но здесь, кстати, он просчитался, пренебрег правилами: когда копал яму, не рассеял, а просто небрежно отбросил землю. И притом слишком близко от себя, кучками. Пока было сухо, крупные комья оставались незаметными. Стоило пойти дождичку – вся чернота сразу  проявилась. Отсюда и пятно...»
Муромцев продолжал напрягать зрение.
«Пучок стеблей сломан «домиком», чуть свернут в небольшой сноп.  Это чтобы ствол закрывать. Так, а что это сейчас было? Неужели пошевелился? Может быть, показалось? Но ветра сейчас нет... Точно шевелится. Почесался, наверно. Зря. В таких случаях нужно терпеть, стиснув зубы.  Ну всё, брат, попался!»
Максим осторожно, чтобы не выдать своего присутствия, отполз назад, к русским укреплениям, на ходу придумывая план действий.
 «Как его достать? Спуститься и переправиться на тот берег? Скрытно зайти с тыла? Всё равно слишком заметно и для наших, и для французов. Заинтересуются. И вообще там могут быть сигнальные ловушки. Глазом не успеешь моргнуть, как получишь пулю! Попробуем по-другому». И Муромцев направился к резервной батарее.
Здесь, у зачехленных грубой парусиной пушек, развернутых дулами в сторону Бородина, он, не медля ни минуты, подошел к знакомому майору-артиллеристу, занимавшемуся протравкой запала большого «Единорога».
– Доброго вечера, господин канонир!
– А-а-а, господин Эльм! Здравствуйте. Смотрю, бродите по кустам, словно ищете чего...
– Говорят, здесь грибные места.
– Пустое! Всё вытоптано. Видели, сколько тут войска собрано?
– Да, Вы правы, глупая затея. М-м-м, смею предположить, что Вы давно не стреляли из этого орудия.
– Что верно, то верно. Не стреляли почитай полгода. А пушечка хорошая, хоть и старая. Особенно если гранатой её снарядить. Так жахнет, что земля задрожит!
– Может быть, попробуете? А то ведь завтра в бой. Не подвела бы!
– И то верно. Эй, Чистов! – позвал он усатого солдата, чистившего ружье у соседнего бруствера, – готовь-ка гранату! А я к господину полковнику, за дозволением на фейерверк.
Через несколько минут майор вернулся.
– Всё, Чистов, расчехляй! Будем нашу старушку испытывать!
Когда орудие было полностью готово, а в руке солдата дымился фитиль, Муромцев предложил стрелять не « в белый свет», а на точность.
– Видите вон там, на левом берегу, где ближний к нам изгиб реки, в центре поля темный овал, пятно какое-то? Сможете попасть? Любопытно посмотреть на мастерство русских пушкарей!
– Что ж, далековато, конечно, но попробовать можно. Думаю, перед иностранным послом в грязь лицом не ударим.  С Богом!
Майор стал выверять прицел, поднимая ствол орудия кверху.
– Готово! Пли!
Раздался чудовищный грохот, от которого заложило уши. Тяжелое орудие, утонув в клубах едкого дыма, откатилось назад, продавив в мягком грунте глубокую колею.
Муромцев увидел, как из жерла пушки стремительно вылетело и понеслось за речку черное коптящее ядро. Через пару секунд полёта оно упало, а еще через мгновение взорвалось, выпустив сноп пламени и разметав во все стороны комья земли вперемешку с желтыми стеблями ржи.
– Попал, ведь в самую точку попал! Эх, до чего хороша пушечка!
– Браво, господин артиллерист!
Оставив майора радоваться  удачному выстрелу, Максим снова спустился к реке и стал ждать, когда еще немного стемнеет, чтобы переправился на левый берег.
27
Если бы Максим в тот момент мог перенестись в своё время и оказаться в той точке, откуда только что вёл наблюдение за стрельбой орудия, то он обязательно увидел бы, как на том берегу реки прямо по стерне едет старенькая «Нива».
Внезапно машина останавливается, и водитель, буквально выпрыгнув из неё, быстро идет к большому кусту.
Через секунду он хватается за голову и мчится назад к автомобилю. А ещё через полминуты звонит кому-то по мобильному телефону и уже не трогается с места.
Примерно через час туда приезжают два полицейских «УАЗа» и карета скорой помощи.
Оперативник, следователь, эксперт и врачи осматривают страшную находку – полуобгорелый труп, изрешеченный металлическими осколками.
Тело нашел местный житель, возвращавшийся с рыбалки. Сейчас этот щуплый мужичок лет пятидесяти сидел в служебной машине и давал показания.
Оперуполномоченный Можайского РОВД капитан полиции Громов неторопливо и обстоятельно заполнял стандартный бланк объяснения.
– Значит, пишем так: «Около 21 часа я возвращался с рыбалки со стороны Можайского гидроузла. Двигаясь на личном автомобиле в сторону деревни Захарьино  по полю, я обнаружил…»
Громов монотонно и привычно проговаривал шаблонные фразы, лишь изредка бросая взгляд на сидевшего перед ним человека, того самого, который заприметил дымящуюся массу.
– Теперь берите ручку и пишите: «Мною прочитано. С моих слов записано верно». Так, хорошо. Ставьте подпись на каждой странице. Да, вот здесь и здесь…Ну не тряситесь Вы так! Успокойтесь. Завтра приедете в отдел, к следователю. Ничего не поделаешь: Вы пока единственный  свидетель! Ну всё, до завтра. Вот повестка. Поезжайте домой, выпейте водочки, что ли. Но утром чтобы как штык! Договорились?
Оперативник убрал бумаги в папку, посмотрел, как медленно и неуверенно отъезжает от места происшествия машина с рыбаком, и подошёл к остальным.
– Что скажете?
– Странное дело, – заговорил врач бригады скорой помощи, – похоже на свежую минно-взрывную травму. Я видел такие, приходилось…Чувствуете характерный запах пороха? Чувствуете? Ага! А теперь вопрос: где воронка? Взрыв, как от полкило тротила, а вокруг ни одной поврежденной травинки. Он что, с неба сюда упал?
Ещё немного поговорив с доктором, Громов направился к криминалисту, уже  закончившему работу и укладывавшему свой чемоданчик.
– Что у тебя?
– Сделал несколько снимков общего плана, крупный план лица. Все осмотрел, описал. Следовой информации практически нет. Могу сказать, что смерть наступила около полутора часов назад и явилась следствием многочисленных осколочных ранений и ожогов. Личных вещей нет. Кроме перстня, кстати, скорее всего старинного и очень дорогого.
Оба склонились над телом и принялись рассматривать широкое кольцо с причудливым узором и вензелем в виде латинской буквы «N», украшенной мелкими разноцветными камнями.
– А почему ты решил, что оно старинное? – с сомнение спросил Громов.
– Это пока предположение. Во-первых, цвет. Красноватый. Так вполне может выглядеть золото самой высокой пробы. Во- вторых, качество исполнения. Это по-настоящему ручная работа. И то и другое сейчас не часто встретишь. Современные ювелиры редко берутся за такое. Предпочитают низкопробный материал, из которого делают ширпотреб. Я это знаю точно, в прошлом году расследовал ограбление ювелирного магазина. Но, в любом случае, посмотрим повнимательнее, подключим антикваров…
– Понятно. Ну что? Оформляй, как вещдок, – на правах старшего группы распорядился Громов.
Потом обратился к врачу.
– Вы закончили? Тогда упаковывайте.
Глядя, как достают и разворачивают большой полиэтиленовый пакет, как загружают туда тело, как ставят рядом носилки, оперативник вдруг ощутил, что упускает какую-то важную деталь. Смутное чувство возникло как-то вдруг и заставило Громова напрячься. Дело было в том, что лицо погибшего неожиданно показалось ему знакомым.
– Подождите минуту, – попросил сыщик и направился  к своей машине.
Там он достал из пухлой папки какую-то бумагу, взял ее в руки и удивленно присвистнул. Потом вернулся к медицинской бригаде, расстегнул мешок и ещё раз посмотрел на лицо трупа.
- Ну что, ребята, думаю, можно надеяться на премию. Может быть, даже в иностранной валюте.
– В смысле? – спросил криминалист.
– Отпечатки пальцев сняли? – поинтересовался Громов.
– Конечно, а как же! Может быть, объяснишь, наконец, в чём дело? – задал вопрос следователь.
– Обязательно, только чуть позже... Я не до конца уверен, нужно кое-что проверить.
Ни сказав больше ни слова, Громов прыгнул в автомобиль и укатил в отдел.
Уже в кабинете он включил компьютер, открыл электронную почту и нашел одно из двух писем, которые циркуляром разослали вчера питерские коллеги.
Первое было о пропаже какого-то никому не известного актера с приложением его фотографии, где он был изображен с девушкой – своей дочерью.
«Симпатичная!» – отметил Громов и, даже не остановившись взглядом на лице её исчезнувшего отца, тут же принялся за прочтение второго сообщения.
 На официальном бланке размещалась ориентировка ещё на одного бесследно пропавшего несколько дней назад в Санкт-Петербурге человека, знаменитого иностранца. Исчезновение это всполошило всю местную полицию. Подключился Интерпол. Лучшие сыщики города и области, высунув языки, день и ночь носились по улицам, опрашивая всех, кто мог хоть что-то знать, осматривая подворотни и чердаки, устраивая облавы. Безрезультатно!
 Тогда по распоряжению главы Санкт-Петербургского ГУВД фотографии и описания были разосланы по всей России. Одно из таких писем попало в Можайский райотдел и лежало теперь перед удовлетворенно потиравшим руки капитаном полиции Громовым.
Несомненно, это была удача. Можно было надеяться не только на премию, но и на повышение по службе. Еще бы, вся страна ищет, а нашёл он! Оставалось только выяснить, как и при каких обстоятельствах этот парень из Питера попал сюда, в Подмосковье.  И что это за загадочный взрыв, которого никто в округе не слышал (а рвануть, по всем признакам, должно было прилично!) и от которого погиб бедолага.
Тут скрипнула дверь, и на пороге с несколько озадаченным видом появился следователь.
– Привет! Я только что говорил с одной дамой, своей  знакомой, из бородинского музея. Она, мягко говоря, удивлена! Колечку-то, если это не копия, лет двести, не меньше. Сколько оно стоит, не берётся сказать никто. И знаешь, кому оно раньше принадлежало? По легенде, Наполеону Бонапарту, Императору Франции.
–  Полезные у тебя знакомства, Толя! А после Наполеона кто им владел?
– Никто. В каталоге, который мне показали, есть цветной рисунок, сделанный неизвестным художником накануне Бородинского сражения. Говорят, Бонапарт очень дорожил перстнем. А после сражения этого кольца у него никто и никогда больше не видел. Вот так. Ты мне скажи, как личность-то будем устанавливать? По отпечаткам?
– Это будет формальностью. Всё более-менее известно. Кстати, завтра утром по этому поводу приедут из ГУВД и два француза из Интерпола. Представляешь? К нам едут из Интерпола! Так что, Анатолий Петрович, ты уж постарайся, оформи всё как следует!
После этих слов Громов быстро распечатал ориентировку и протянул её следователю.
– Ничего себе! –  изумился тот.  – Ну ладно, теперь хотя бы понятно, с чего начинать. Я к себе.
Уже ближе к полуночи, пробежав еще раз глазами  постановление о возбуждении уголовного дела, он заглянул в журнал учета  аккуратным почерком вписал в нужную графу соответствующий начатому расследованию следующий регистрационный номер: 25 08 18 12.
Заметив некоторую нумерологическую странность записи, следователь хмыкнул и еще раз перепроверил, не было  ли здесь ошибки. Нет, всё выглядело  правильно. Тогда он взял со стола бумагу, полученную от Громова, и бережно вложил её в папку дела.
Бумага эта начиналась словами: « Внимание, розыск! ГУМВД России по городу Санкт-Петербургу разыскивается без вести пропавший гражданин Французской Республики Пьер Лимье, 1959 года рождения. Род занятий: музыкант, скрипач…».
Личность погибшего была установлена.
28
Примерно через полчаса, когда серые сумерки сгустились еще больше, Муромцев, воспользовавшись мостом через Колочь напротив Бородина,  переправился на противоположную сторону. 
Действовать ему пришлось решительно и дерзко.
Смело спустившись вниз и обойдя стороной перегородившую новую Смоленскую дорогу батарею майора Дитерихса, Максим уверенно зашагал дальше.
– Кто Вы? За какой надобностью идете? – выпытывал у него на подступах к переправе суровый унтер-офицер с большими пшеничными усами и шрамом на щеке, имевший, видимо, для этого полномочия. Он возглавлял небольшой отряд дозорных из гвардейского Егерского полка, занимавшего оборону у села. Само Бородино, отрезанное от основных сил, в укрепленную позицию русских войск не входило, являясь скорее наблюдательным пунктом, не защищенным орудиями.
– Я гувернер. У меня в господском доме остались кое-какие ценные вещи. Позвольте пройти.
– Но усадьба ещё вчера сгорела, один фундамент остался!
– Мне очень нужно побывать на пепелище. Я надеюсь найти там кое-что очень ценное для меня. Прошу Вас! Умоляю!
Унтер какое-то время недоверчиво смотрел на Муромцева, потом, видимо пожалев этого странно одетого человека, махнул рукой.
– Бог с Вами,  проходите, только поторопитесь. Иначе будет мне нагоняй!
– Благодарю Вас. Я быстро!
Едва скрывшись за прибрежными кустами, Максим резко повернул направо и пошел вдоль берега к тому месту, где  разорвался снаряд.
Ему пришлось пройти примерно километр. Наконец, показалось поле, оказавшееся при ближайшем рассмотрении несколько неровным. Взгляду Муромцева открылось небольшое, высотой не более полуметра, возвышение, холмик, в центре которого зияла воронка с засыпанными комьями сырой земли краями и разорванными стеблями ржи. Именно сюда попало ядро. Но ни в яме, ни возле неё тела не было.
Это удивило Максима. Он так долго и пристально наблюдал за этим местом после орудийного выстрела, что был уверен: снайпер лежал здесь. Остаться в живых и уйти отсюда незамеченным он попросту  не мог.
«Ничего не понимаю!»
Недоумение усилилось после того, как, покопавшись в земле, Муромцев извлек сначала небольшую саперную лопатку, за ней пробитый осколками скрипичный футляр, а потом и само оружие – старую, по меркам XXI века, магазинную, неавтоматическую французскую снайперскую винтовку FR F1 образца 1966 года.
У неё был мощный прицел, очень удобный приклад, тяжелый ствол и складные  сошки, крепившиеся  к цевью. Затвор стоял на боевом выступе, что означало только одно: стрелок ждал цель и был готов стрелять на поражение в любую секунду.
Муромцев читал об этом ружье в учебниках, видел на фотографиях, но в руках не держал никогда.
Винтовка была разборной, практически не имела повреждений, если не считать  отколовшейся от приклада большой щепки. В магазине оставалось семь патронов.
«Всё, как я и предполагал. Успел произвести три выстрела».
Осторожно открыв красноватый футляр от музыкального инструмента, Максим вместо скрипки обнаружил внутри искусно устроенные там углубления для деталей оружия: ствола, приклада, прицела, магазина.
«Скрипач! И по совместительству снайпер! Или наоборот. Так вот что имел в виду Грушин! Только вот партия не сыграна, а проиграна. Причем проиграна вчистую! Но где же всё-таки тело? Может быть, я прозевал?»
Муромцев посмотрел по сторонам в надежде заметить следы отползавшего в сторону человека, но ничего похожего так и не увидел.
«Испарился! Ушел, оставив оружие как улику! Непрофессионально. Разве так делают?» – покачал он головой и стал осторожно разбирать винтовку. Прицел, ствол, приклад, сошки  – все было очищено от грязи и удобно разложено по своим местам  в скрипичном футляре.
Защелкнув бронзовые замочки, Максим взял трофей в руку и зашагал к переправе.
Там его снова остановили.
– Что же это Вы, господин музыкант, из-за какой-то паршивой скрипки так  рисковали? Тут до французов рукой подать! Они там так и шастают. Могли ведь и в плен ненароком попасть!
– Ничего, – ответил Муромцев,  – Бог миловал.
После этих слов он крепче сжал ручку футляра и стал подниматься  по новой Смоленской дороге наверх, к кургану.
Максим шёл по русскому лагерю, и настроение у него было приподнятым. Ведь главным итогом дня стало то, что изощренный план Клока оказался сорван! Оружие находилось теперь в руках Муромцева, а значит, больше не представляло угрозы. Куда делось тело стрелка? Сейчас это, пожалуй, было не так важно.
С чувством невероятного облегчения он спешил к избе, которую вот-вот должны были начать разбирать.
Там оставался его, похожий на докторский, саквояж с уложенными в нём вещами из прошлой жизни, серебряной табакеркой и самой главной ценностью - толстым блокнотом в кожаном переплете.
Первые страницы записной книжки пестрели мелкой скорописью и содержали любопытные наблюдения о городах и весях, в коих удалось побывать: в первую очередь – о Санкт-Петербурге, меньше – о Москве, куда Максим так пока и не попал (и неизвестно, попадет ли вообще). Нашлось в этих заметках место и портретным зарисовкам. Дежурный комендант, станционный смотритель, казаки…
Муромцев подумал, что теперь самое время сесть где-нибудь в укромном уголке и постараться скрупулезно описать события долгого и уже  почти закончившегося дня, 25 августа 1812 года.
Теперь Максим с ещё большим интересом смотрел по сторонам, и постепенно его мысли переключились на главное – предстоявшую  завтра битву!
Это сражение для русской армии, рвавшейся в бой, было  битвой за Отечество, за Москву, за сожженный Смоленск, разоренные французами города и села. В конце концов, за право быть и называться русским народом!
Как диссонировало это с мотивацией захватчиков! С их желанием поскорее заполучить тёплые квартиры, провиант и фураж, трофеи, возможность безнаказанно грабить и мародерствовать!
Максим торопился описать свои впечатления на бумаге, и, когда шёл  к дому, то по пути формулировал такие понятные ему в эту минуту и одновременно сложные для изложения мысли.
Но, увы, он не был искушенным литератором. Отягощенный школьной программой, ум выдавал то «дубину народной войны» Толстого, то лермонтовское «Скажи-ка, дядя...». Всё это было не то, не те, так нужные сейчас, слова!
И дело было вовсе не в отсутствии писательского навыка. Просто мысли бурлили, а эмоции захлестывали настолько, что невозможно было хоть как-нибудь собраться. Карандаш дрожал в руке, в висках стучала кровь...
Муромцев понимал, что ему остаётся одно – постараться сосредоточиться на документальной точности описания того, как завершались на  русских позициях выглядевшие настоящим волнующим  ритуалом последние приготовления к битве. Увиденное сегодня  ясно стояло перед глазами.
Максим много раз читал об этом, но только теперь смог увидеть всё воочию.
Вот ополченцы, так и не получившие, как говорили вокруг знающие люди, по вине московского генерал-губернатора Ростопчина нужного количества шанцевого инструмента,  спешно заканчивали строительство насыпей на батареях, развозили по позициям  пушечные заряды, патроны и воду.
Тут же, рядом, бывалые солдаты вместе с новобранцами, ещё не нюхавшими пороху, старательно белили разложенные на земле широкие кожаные перевязи.
Кто-то сосредоточенно точил штыки, чистил свои кремниевые ружья образца 1808 года, с которыми, прежде чем поступала команда «Пли!», каждому стрелку необходимо было выполнить больше десяти довольно трудоемких манипуляций.
Максим попытался вспомнить последовательность действий для производства всего лишь одного выстрела: « Поставить курок на предохранитель, открыть полку замка, достать патрон и насыпать на полку немного пороха, закрыть полку крышкой-огнивом. Потом засыпать порох в ствол,  заложить туда пулю и пыж. Утрамбовать всё шомполом, поставить курок на боевой взвод, прицелиться… М-да! Не позавидуешь этим солдатам!»
То здесь, то там офицеры и рядовые, помолившись о даровании победы над врагом, доставали из своих походных сундуков, котомок и ранцев кто чистое белье, кто простую белую рубаху, чтобы надеть их с вечера. Считалось, что в этом имелся и практический смысл – так было меньше шансов получить заражение крови при ранении.
 Максим запомнил и то, что происходило у кавалеристов, которые целый день холили лошадей, осматривали и ремонтировали подпругу, точили сабли. И у артиллеристов, успевших полностью обновить постромки, смазать колеса, осмотреть орудия.
Всюду шла подготовка. До начала Бородинского сражения оставались считаные часы.
29
Кутузов, молчаливый и сосредоточенный, снова появился на кургане  около десяти часов вечера. Он приехал верхом в окружении немногочисленной свиты и сразу же учинил разнос одному из квартирмейстеров.
– Я, сударь мой, сегодня в два часа пополудни распорядился убрать эту развалину,  – раздраженным голосом хрипло произнес он, указывая на избу, из которой несколько минут назад вышел с вещами Муромцев.  –  Она закрывает мне обзор левого фланга неприятеля. Потрудитесь исполнить!
Покрасневший офицер что-то невнятно пролепетал в свое оправдание и побежал куда-то вниз, в сторону реки.
Через десять минут он вернулся в сопровождении двух десятков крепких гренадеров с топорами в руках. Солдаты шумно принялись за дело,  и вот уже застонали, затрещали и посыпались на землю стропила крыши, загрохотали, падая и раскатываясь в разные стороны, верхние венцы сруба. Через полчаса  избы, давшей накануне приют и ночлег полутора десятку человек, не стало.
Подошедшие на подмогу егеря вмиг растащили бревна и печные кирпичи по своим бивуакам, оставив на месте дома только круглые камни фундамента и мелкий мусор.
Кутузов, удовлетворенно крякнув, махнул рукой своему казачку, неизменно следовавшему рядом. Тот отцепил от седла крепкую низкую скамейку, соскочил с лошади и, подставив опору, помог главнокомандующему спуститься на землю.
Муромцев наблюдал эту картину, стоя поодаль и разговаривая со Свешниковым, который сегодня твердо решил взять под свою опеку совершенно неприспособленного к военному быту иностранца.
 – Нынче ночью мало кто будет спать, – рассуждал старший адъютант, – Вы только вдумайтесь – враг у Москвы! Это в страшном сне никому не могло привидеться ещё каких-то два-три месяца назад! Вы слышите, как тихо у нас? Все понимают, что завтра будет, готовятся. Вы спросите, как? По-разному. Кто молитву Господу возносит, кто письма родным пишет. Так что не до сна теперь!
Действительно, в русском лагере стояла тишина. Пусть не абсолютная, но всё же тишина, изредка перебиваемая чьим-то кашлем, командой или конским ржанием.
Трещали костры, позванивало оружие. Офицеры и солдаты, стараясь не нарушать резкими звуками тех ощущений внутренней силы, уверенности и спокойствия, которые появились у них сегодня днем, и, как известно, поголовно отказавшиеся от чарки, ужинали, негромко переговариваясь.
Стрельбы не было уже около часа. Противник, утомив себя разведкой и позиционными передвижениями, тоже отдыхал. Французы, голландцы, поляки, немцы, представители других племен и народов – много тысяч солдат, офицеров и генералов, ведомых Наполеоном и его маршалами, здесь, на огромном удалении  от родной земли, испытывали сейчас странные, смешанные чувства. Радостное возбуждение от ожидания победоносного завершения военной кампании и близости Москвы, слегка подогретое  алкоголем, немедленно исчезало при виде колоссальной и молчащей массы русских войск, заполнившей собой все пространство Бородинского поля.
От этого странного безмолвия становилось страшно... И тогда снова лилось вино, звучали призывные речи командиров, гремели песни, от которых перед глазами возникали миражи московских сокровищ. Каждый готовился к битве по-своему...
На всю эту картину, сидя на той же неизменной скамейке, с видимой отрешенностью взирал Кутузов.
Издалека Муромцеву и окружающим казалось, что главнокомандующего вообще мало интересует происходящее и он тихонько дремлет. Но это было не так. Он смотрел себе под ноги, изредка бросая взгляд на поле и колышущуюся впереди в подступивших сумерках массу войск.
Иногда в его левой руке, находившейся навесу, оживала тонкая палочка, видимо случайно где-то подобранная, похожая на кавалерийский стек. Кутузов то мерно покачивал ею, то концом её начинал рисовать на земле одному ему понятные знаки: круги, волны, трапеции. Возможно, полководец обдумывал план завтрашнего сражения, а может быть, просто отдыхал, стараясь сохранить свои давно уже немолодые силы.
Так продолжалось около получаса. Потом главнокомандующий повернулся всё к тому же казачку, что-то сказал ему, и через минуту денщик принес небольшой дорожный ящик -поставец. Спустя ещё десять минут Кутузов пил чай из маленькой белой чашки.
Приличная толпа адъютантов, всего человек около тридцати, держалась на почтительном расстоянии, следя за движениями генерала- от-инфантерии и готовясь по первому его знаку подойти за поручениями. Все понимали, насколько важно сейчас не мешать, не отвлекать этого грузного, по-старчески медлительного, седого человека от его дум.
Наконец главнокомандующий закончил чаепитие. Отставив чашку, он наклонился к ящику и что-то достал оттуда.
Что именно это было, Муромцев рассмотреть не успел, потому что едва Кутузов сделал последний глоток и кивнул головой, к нему устремились генералы и офицеры штаба и, встав вокруг плотной стеной, полностью закрыли обзор.
Раздался гул голосов, потом звук, напоминавший чье-то громкое чихание, и следом громкие возгласы с пожеланием здоровья. С этого, несколько курьезного, эпизода на Горецком кургане начался большой военный совет.
Но ещё до того как командиры приступили к совещанию, откуда-то из-под адъютантов вынырнул и пошёл к палатке, держа в руках приоткрытый поставец, проворный казачок. Когда денщик поравнялся с Максимом, тот краем глаза успел увидеть внутри небрежно брошенную (видимо, самим Кутузовым) поверх вышитого полотенца-рушника крупную серебряную табакерку с ажурными шариками у основания и на крышке. Точно такая же изящная коробочка лежала сейчас у Муромцева на дне его докторского саквояжа...
30
В шестом часу утра  26 августа 1812 года свыше 100 французских орудий открыли огонь по левому флангу русских войск, а дивизия Дельзона, используя в качестве  естественной маскировки речной туман, ударила в центр. Началась Бородинская битва.
Муромцев, совершенно не спавший, как и все остальные, в эту ночь, с началом канонады почти бегом взобрался  на высоту, где в это время разворачивался командный пункт, и, чтобы никому не мешать, встал чуть поодаль.
Кутузова ещё не было, но первые распоряжения были отданы штабом уже через полчаса, когда гвардейский Егерский полк под командованием полковника Бистрома, оборонявшего Бородино, под натиском французов вынужденно отступил за Колочь. Следом за отошедшими  егерями на правый берег ворвался неприятель.
Муромцев ошеломленно стоял и смотрел, как на его глазах разворачивалось одно из величайших в истории сражений. Картина, не искаженная пеленой времени, была поистине фантастической.
Максим видел, как три полка, отправленные Барклаем-де-Толли на помощь отступившим, сбросили противника в реку и подожгли тот самый мельничный мост, по которому вчера дважды проходил Муромцев.
Но ещё до того как эта первая схватка, стоившая жизни почти всему составу 106 полка французов и большей части оборонявшихся егерей,  закончилась, загудел и затрясся под обстрелом вражеской артиллерии  русский левый фланг.
Там, вдали, заклубился дым, загремели орудия, завизжала шрапнель. Огромные массы войск двух противников, бывшие до этого момента неподвижными, заколыхались и пришли в движение, вступив в яростное сражение  друг с другом. Бой разгорался.
Примерно через полчаса, когда Воронцов и его гренадеры отражали первую атаку на флеши дивизий Дессе и Кампана, появился Кутузов. С началом  артиллерийской канонады он сел на конька и в сопровождении денщика приехал из Татаринова, где, как известно, ночевал в пустом помещичьем доме.
Михаил Илларионович выглядел уверенно. Заняв приглянувшееся ему место на юго-западном склоне холма, он подозвал нескольких адъютантов, дал им какие-то поручения, потом  минут десять выслушивал доклады дежурных офицеров.
Закончив неотложные дела, главнокомандующий замер в неподвижной позе и так сидел четверть часа, напряженно прислушиваясь к грохоту орудий и всматриваясь в затянутый дымом  левый фланг.
С момента начала сражения прошло больше часа.
Максим поглядывал на циферблат, вспоминая хронологию сегодняшнего дня.
«Восемь утра. Сейчас возобновится  атака флешей, которая продлится час. Вторая линия войск Раевского должна начать движение влево».
Едва он подумал об этом, как раздалась резкая барабанная дробь и стоящие в трехстах метрах от горецкого кургана части 7 пехотного корпуса двумя колоннами двинулись на помощь Багратиону. Слева, около леса, показался направлявшийся в ту же сторону 2 пехотный корпус генерал-лейтенанта Багговута.
Примерно через двадцать минут загремело у батареи Раевского. Это вице-король Италии Богарне, заметив маневр и пытаясь затруднить передислокацию русских войск, ударил в центр.
 К 11 часам утра усиливающийся едкий дым носился по полю густым облаком, изредка разрываемым порывами ветра, то полностью застилая отдельные фрагменты панорамы, то открывая огромные площади, сплошь усеянные мертвыми телами, бегущими, скачущими, стреляющими и тут же падающими фигурами людей и коней.
От смрада сгоравшего пороха было трудно дышать, слезились глаза. Ближе к обеду разобрать то, что происходило на месте сражения, стало просто невозможно – всё накрыла одна сплошная черная дымная пелена. Вырывавшиеся из-под её покрова крики «Ура», вопли и стоны раненых, залпы орудий и ружейная стрельба слились в такую чудовищную какофонию, что Муромцеву временами хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этих жутких звуков.
На ум приходил образ «машины смерти», приводимой в действие двумя огромными армиями, стремительно набиравшей обороты, перемалывая в своих страшных жерновах тысячи жизней, и проливавшей реки человеческой крови.
Это значительно позже, спустя два столетия, историки, насобирав и обобщив свидетельства участников сражения и очевидцев, детально разобрали каждый эпизод  и нарисовали целостную картину битвы, обильно сдобрив её собственным вымыслом.  А тогда, то есть сейчас, сию минуту, Максим и сотни других наблюдателей не видели ничего, кроме дыма, сопровождаемого оглушительным грохотом.
Временами возникало  ощущение, что Кутузов, отдавая распоряжения в этом кромешном аду, действовал едва ли не наугад. Казалось, он больше полагался на собственный опыт и невероятную интуицию, чем на запоздалые донесения адъютантов. И многотысячная русская армия фантастическим образом повиновалась его воле, действуя как единый организм.
Сражение продолжалось. В какой-то момент Муромцев, оттесненный к северному подножью кургана, вообще перестал  видеть поле боя  и главнокомандующего. Зато теперь прямо перед ним извивалась серебристой лентой  Колочь. Там, на левом берегу, где было лежбище снайпера, все ещё виднелась воронка от вчерашнего разрыва гранаты.
«Всего один выстрел. Одно нажатие на спусковой курок, и история могла бы  измениться!»
Думая об этом, Максим испытал жалость и одновременно чувство благодарности к Софьину, случайная гибель которого позволила избежать большой беды...
А между тем канонада на левом фланге заметно усилилась. Началась подкрепленная огнем четырехсот орудий очередная атака почти 45 тысяч  французов на русские позиции, которые обороняли не более 20 тысяч человек. А ещё через полтора часа пришла трагическая весть о ранении Багратиона и об оставлении флешей.
Оттуда, где стоял Кутузов, доносились обрывки фраз: «Дохтурова на левый фланг... Бороздин... Кирасиры... Сиверс...»
Максим знал, что сейчас  там, у Семеновского оврага, лейб-гвардейцы выстроятся в каре и в течение нескольких часов будут отбивать страшные атаки «стальных всадников» Бонапарта и сначала остановят наступление французов, а затем отбросят их назад. Спустя сто лет на этом месте появится памятник в виде прямоугольного черного камня, символизирующего неприступную скалу, на которую непрерывно накатывали и тут же разбивались об неё железные волны атак кавалерийских корпусов Нансути, Дуки, Лотур-Мобура.
В два часа дня, когда бой за Семёновский овраг был в самом разгаре, а казаки Платова и Уварова, наделав шуму на левом фланге французов, готовились возвращаться назад, со стороны старой Смоленской дороги, где стояло московское ополчение, в Горки на резвом черном жеребце прискакал драгун, сжимавший в руке смятый конверт.
Приехавший курьер долго ходил по укреплениям, разыскивая кого-то, пока наконец ему не указали на курган, где у подножия в одиночестве стоял уставший от переживаний Муромцев. Посыльный направился прямо к нему.
– Господин Эльм?
– Да. С кем имею честь разговаривать?
– Прапорщик Харитонов, 2 драгунский полк. Один из ополченцев через нашего полковника передал для Вас письмо, из канцелярии  графа Ростопчина.
– Для меня? Из канцелярии? Вы ничего не перепутали?  Позвольте-ка взглянуть.
Максим с нескрываемым удивлением на лице взял в руки пакет, запечатанный сургучной печатью, сломал её и развернул письмо, написанное незнакомым почерком на фамильной бумаге московского градоначальника.
«Милостивый государь! Пришло время получить ответы на все вопросы и помочь Вашему несчастному знакомому, который, как Вы верно полагаете, попал в беду. Посему, поезжайте, не медля ни минуты, в Москву. В трактире у Дорогомиловской заставы Вас встретят». Подпись была неразборчива.
– А кто передал это письмо?
– Человек этот представился губернаторским секретарем Филиным и просил на словах сказать  Вам, что написанное  здесь очень важно и что Вы должны обязательно постараться  исполнить то, что указано...
Фамилия отправившего письмо человека показалась Максиму знакомой, и он спросил:
– А встретиться с этим Филиным нельзя?
– Боюсь, что пока это невозможно. Там бой. Сколько народу полегло!  Багратион ранен, Тучков убит!
– Вы должны передать мой ответ полковнику?
– Нет, он не просил об этом. Только вручить...
– Все же сообщите, что я еду... Вдруг господин Филин будет спрашивать.
– Благодарю Вас! Прощайте!
Довольный быстрым разрешением дела, драгун вскочил в седло, отсалютовал Муромцеву и помчался на левый фланг к своим сражающимся  товарищам.
31
Проводив курьера, Максим некоторое время молча стоял на одном месте, рассеянно вертя в руках странное послание, но постепенно недоумение сменилось любопытством. Ведь как знать, может быть, там, на далекой отсюда Дорогомиловской заставе,  его ждала помощь!
Максим решил ехать. Но нет, не сию минуту, не сразу, а лишь окончательно убедившись в том, что Бородинское сражение завершилось не так, как задумали заговорщики, а так, как распорядилась история. Кутузов не пострадал, не был убит и даже ранен.
Примерно к семи часам вечера Наполеон дал команду своей сильно обескровленной, понесшей серьезные потери, «великой армии» оставить захваченные укрепления и отойти назад. Русские же войска начали немедленные приготовления к новому сражению, которое по плану главнокомандующего должно было состояться завтра, 27 августа 1812 года.
«Кажется, дело сделано!» - подумал Муромцев и, вернувшись к палатке, в которой  провел сегодняшнюю ночь, принялся собирать свои вещи.
 Сборы оказались недолгими. Перед тем как тронуться в путь, Муромцев удовлетворенно окинул взглядом  свой багаж, к которому теперь добавилась тщательно упакованный в грубую холстину скрипичный футляр с тяжелой винтовкой внутри.
Максим твердо решил не расставаться с оружием. Как знать, может быть, понадобится когда-нибудь, тем более что ничего, кроме маленького дрянного ножичка, невесть как оказавшегося в кармане и годившегося разве что для заточки гусиных перьев, у  него с собой не было. Да и опыт встречи с французами показал, что голыми руками много не навоюешь.
Памятуя о собственном неудачном опыте верховой езды, Муромцев  на этот раз наотрез отказался от предложенной одним из адъютантов лошади и сел в повозку к фельдъегерю, который вез донесения и письма. Возможно, там, среди пакетов, запечатанных личной сургучной печатью Кутузова, находилась знаменитая реляция императору Александру, в которой главнокомандующий писал, что «баталия 26 числа бывшая, была самая кровопролитнейшая из всех тех, которые в новейших временах известны. Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, в которой пришел нас атаковать».
Перед отъездом Максим крепко пожал руки всем знакомым адъютантам, которые оказались в эту минуту у кургана. Свешникова среди них не было по причине ранения. Говорили, что его задела неприятельская пуля, но повреждение, слава Богу, не очень серьезное, так что Петр Васильевич на днях вернется в строй.
– Прощайте, господа! Чтобы ни случилось, верьте в победу! – крикнул Муромцев на прощание офицерам, чем, конечно же, вызвал бурю восторга.
Перед тем как сесть в повозку, Муромцев с тревогой посмотрел по сторонам, опасаясь увидеть где-нибудь Веттеля. Но графа поблизости не было, и Максим, усаживаясь поудобнее, облегченно вздохнул.
Он в последний раз обернулся назад в ту минуту, когда экипаж, трясясь и подпрыгивая на ухабах, выехал на прямую дорогу.
Вечерело. Кое-где ещё были слышны грохот орудий и трескотня ружейных выстрелов, но движение на Бородинском поле  постепенно замирало. Бой угасал.
Максим привстал на подножке экипажа, вытянулся, силясь что-то рассмотреть, но фельдъегерь его урезонил:
– Сели б Вы, господин дипломат. Не ровён час тряхнет на кочке! Вывалитесь, расшибетесь, а мне потом отвечай за Вас!
– И то верно, братец, – согласился Муромцев, сел  на место и прикрыл  глаза, понимая, что смертельно устал.
До Можайска они ехали очень медленно. Дорога оказалась запруженной телегами с ранеными, которых вывозили с поля боя в городские лазареты.
В воздухе витала тревога. Сквозь дремоту, пока пропускали  большую военную колонну, Максим  слышал, как люди  говорили об одном и том же: хватит ли сил, чтобы сдержать Наполеона и  не придется ли оставить Москву.
Муромцев старался прислушиваться к дорожным разговорам, но мысли его то и дело возвращались к предстоящей встрече с таинственным человеком по фамилии Филин. Кто он? Откуда он может знать ответы на вопросы, которых накопилось столько, и они оказались такими сложными, что впору было сойти с ума?
Кем же на самом деле был тот, кто выдавал себя за Грушина? Куда пропало тело стрелка?  Что это за табакерка лежит сейчас в саквояже и почему она так похожа на табакерку Кутузова? Как вернуться назад? Пять, десять, сто, тысяча вопросов! И пока ни одного ответа!
«Скорее бы уже!» – нетерпеливо думал Максим, радуясь, что после Можайска прежней плотности движения уже не было и что остановились всего пару раз, один из которых - в Голицыно, где немного поспали и дали передохнуть своим уставшим рысакам.
На опустевших почтовых станциях  лошадей на подмену не находилось даже для военных курьеров. Смотрители жаловались, что скудные запасы овса, который с приближением Наполеона стало трудно купить, неумолимо подходили к концу.
– Скоро самим тут есть будет нечего, не то что коней кормить, – сетовал голицинский служитель, ставя на стол перед своими гостями пустые щи и серую, без масла, кашу.
  Максим думал о том, как может сложиться судьба этого человека, когда через несколько дней сюда придут французы. Может быть, он уйдет в партизаны и в составе какого-нибудь летучего отряда примется громить французские обозы. А может быть, предпочтет спокойную жизнь и отправится в Рязанскую или Ярославскую губернию, к родным, и там станет ожидать окончания  вражеского нашествия.
– Последнюю пару лошадей вчера забрали, – продолжал рассказ смотритель, - сунули в нос какую-то бумагу, дали в морду, чтобы поменьше разговаривал. Какой-то важный полицейский чин, граф. Сказал, что если я воспрепятствую, то меня расстреляют как пособника Бонапарта. Все шпиёнов ловят! Одного привезли на днях, посадили в подклеть. Щуплый такой, напуганный. Какой он шпиён! Так, одно название.
– А где он сейчас? – спросил Муромцев, почувствовавший неожиданный интерес к этой болтовне.
– Кто? Лазутчик или их благородие?
– Оба. И один, и второй.
– Преступника увезли, думаю, на Дорогомиловскую заставу, на гауптвахту. А господин граф на моих лошадках помчался назад, за новым шпиёном. Так и сказал. И откуда они только берутся?
«Веттель! – с уверенностью подумал Максим – Ивана Архиповича (а как его еще называть?) отправил под охраной на заставу, чтобы ждали там. А сам за мной поехал. Видимо, получил он свой рескрипт и теперь торопится, боится упустить удачу. Надеется вернуться в столицу с богатым уловом!»
Предполагая, что теперь он тоже вне закона, Муромцев, поговорив с курьером, немедленно засобирался в дорогу. Путь его лежал на Дорогомиловскую заставу, где ждал его  загадочный губернский секретарь Филин и где томился в заточении то ли настоящий, то ли нет интендант Грушин.
32
Застава встретила Максима и его попутчика моросящим дождем и тишиной.
Было раннее утро, и все ещё спали. Часовые в полосатых будках у обелисков с двуглавыми орлами на макушках позевывали и ёжились от холода. С опущенного шлагбаума на раскисшую дорогу капали капли воды, стекавшие в большую грязную лужу.
Проверка документов заняла несколько минут. Простившись с курьером, который сразу отправился с докладом о прибытии к сторожевому приставу, выполнявшему здесь функции коменданта, Муромцев, шлепая по жидкой грязи, вошел внутрь заставы.
Он увидел имевший сквозной проезд большой двор, образованный кордегардиями и еще несколькими каменными и деревянными строениями, одно из которых, одноэтажное, с маленькими зарешеченными окнами, скорее всего, и было той самой гауптвахтой. Там, возле стены, стояла распряженная арестантская карета, похожая на ту, на которой пару дней назад  увезли из Бородина интенданта.
У входа в здание громоздилась ещё одна полосатая будка с  маячившей в ней рослой фигурой часового. По всему было видно, что солдат вконец продрог. Его подбородок подрагивал, а на крупном носу  висела большая капля, вытереть которою в присутствии постороннего человека он не решался.
«Похоже, наш «шпион» здесь. И охрана, скорее всего, не только снаружи, но и внутри», – подумал Муромцев и неторопливо, поглядывая по сторонам, двинулся дальше.
Рассвет только-только начинался, поэтому города, окутанного туманом, видно почти не было. Угадывались лишь контуры строений западной окраины, начинавшейся сразу за Москвой-рекой.
Среди домов, стоявших у самого берега,  немного не доходя моста, Максим сразу обнаружил то, что искал – приземистую деревянную избу с яркой белой вывеской «Трактиръ». 
«Последний трактир у заставы. Кажется, есть такая картина», - вспомнил Муромцев. Как знать, возможно, это был тот самый трактир,  в котором в ночь со 2 на 3 сентября остановится Наполеон...
Немного постояв, Максим осторожно подошел к двери и толкнул её внутрь.
Пройдя через тёмные сени, он очутился внутри избы с закопченными стенами и двумя грязными оконцами.
В нос ему ударил запах кислых щей и табачного дыма. Несмотря на ранний час, в заведении уже были посетители: двое сидели  в дальнем углу и, уткнувшись в тарелки, что-то ели. Один расположился рядом, курил трубку и смотрел на вошедшего добрыми пьяными глазами.
 –Здравствуйте, любезный! – обратился Муромцев к хозяину трактира, стоявшему спиной к двери и разговаривавшему с мальчиком-прислугой, – я советник Консульства Швеции, моя фамилия Эльм. Не ждет ли кто меня здесь?
– Утро доброе, Ваше благородие. Как не ожидать? С вечера ожидают...
– И кто же?
– Важная птица. Господин Филин, секретарь из канцелярии генерал-губернатора. Извольте, я Вас провожу. Не желаете ли прежде откушать?
Муромцев согласился. Есть действительно хотелось.
Когда завтрак  был закончен, Максим в сопровождении трактирщика вышел на улицу и направился к большому флигелю, служившему, по-видимому, гостиницей.
Закрывая за собой дверь, Муромцев краем глаза заметил, что завтракавшие в углу господа встали со своих мест и тоже направились к выходу. Это несколько насторожило Максима.
– Кто это? – спросил он тихонько у трактирщика.
– Купцы, то ли ганзейские, то ли прусские. Не разберешь. По-нашему не разумеют.
– Ганзейские? Немцы, что ли?  И давно они здесь?
– Со вчерашнего дня, вместе с господином Филиным и приехали. Сказывают, на аудиенцию к самому генерал-губернатору, к Ростопчину! Видать, тоже большие люди! Я их всех поселил во флигельке.
– А чего же они ждут?
- Да Вас и ждут, Ваше благородие. Слава Богу, дождались, теперь, стало быть, вместе поедете. Прошу Вас, проходите.
Трактирщик остановился и открыл дверь, пропуская Муромцева вперед. Прежде чем войти, он резко обернулся и увидел, что люди, шедшие следом, уже совсем близко, буквально в двух шагах.
«Неужели засада? Кто это? Бойцы Веттеля? Но к чему такие сложности? По-русски не разговаривают... Что-то здесь не так. На аудиенцию приехали... Но разве Ростопчин ещё в Москве? Не помню, совсем не помню таких деталей! А может быть, у меня паранойя? Надо бы проверить...»
Максим остановился, сделал шаг в сторону, уступая купцам дорогу. Те улыбнулись, приветливо кивнули в знак благодарности и первыми вошли внутрь. Муромцев последовал за ними. Трактирщик остался на улице.
«Кажется, всё нормально, показалось».
Они шли по скрипучему полу друг за другом и молчали. Когда впереди показалась очередная дверь, ведущая в какую-то темную комнату, иноземцы расступились, учтиво пропуская вперед теперь уже Максима.
«Ишь ты, джентльмены какие! Нет уж, парни, идите первыми».
Муромцев отрицательно покачал головой, давая понять, что отказывается.
Иностранцы снова улыбнулись, пожали плечами и скрылись в темном проёме.
Окончательно успокоившись, Максим сделал шаг в темноту и сразу же был сбит с ног сильным ударом в живот, от которого перехватило дыхание и перед глазами поплыли разноцветные круги. В ту же секунду на него навалилось несколько тяжелых тел, которые придавили его к полу, полностью лишив подвижности.
«...будете более осмотрительны. Особенно когда входите в какую-нибудь незнакомую дверь. Никогда не знаешь, что за ней...» – запоздало вспомнил Муромцев предупреждение Северского, чувствуя, как связывают его чьи-то сильные руки.
Затянув путы, неизвестные протащили пленника в глубину  комнаты и бросили его на пол. Потом кто-то чиркнул кремнем и зажег свечу.
Стало светло, и Муромцев увидел себя лежащим на деревянном полу в центре небольшой, примерно пять на пять метров, комнаты без окон, связанным  по рукам и ногам.
У закрытой теперь двери валялся на боку выпавший из рук от удара саквояж, чуть в стороне от него – футляр с винтовкой.
В комнате находилось четверо. Трое, среди которых были теми самые ганзейцы, стояли рядом. Четвертый, в плаще и надвинутой на глаза широкополой шляпе, сидел на лавке возле стены. Все молчали.
Наконец сидевший встал и сбросил плащ. Перед Максимом стоял Клок, осунувшийся, похудевший, с еще более злыми, чем раньше, глазами.
–  Ну вот, – произнес он с видимым удовлетворением, – теперь все в сборе. Самонадеянный болван, возомнивший себя великим путешественником во времени, и размазня, который оказался не в состоянии выполнить простую задачу. Нет только третьего. Но он сам уже наказал себя за нерасторопность и нерешительность.
– Вы? – искренне удивился Муромцев – Что Вы здесь делаете?
– Пытаюсь исправить то, что Вы порядком испортили. Та-а-к, вижу, все вещи с Вами. Это хорошо.
Клок подошел к двери, поднял саквояж и поставил его на стол. Потом наклонился к свертку со скрипичным футляром и взял его в руки.
– Отлично! Жаль, конечно, что Пьер погиб.
–  Пьер? О ком Вы говорите?
– Вам этот человек был знаком под фамилией Лимье, – произнес Клок и, не глядя на Муромцева, принялся озабоченно осматривать скрипичный футляр и его содержимое. – Кажется всё в порядке.
– Не может быть! Пьер? – изумился Максим. – Пьер Лимье? Скрипач? Он был с Вами? Так это он играл там, в лагере!
– Долго соображаете, месье. Давно пора было догадаться, что я здесь не один. В одиночку тут было не справиться. Так вот, продолжу. Мы долго дружили с ним. Всё-таки шесть лет прослужили вместе во Французском Легионе! В каких только переделках не бывали, и, заметьте, остались при этом живы. А тут, в простой ситуации... В него случайно попали из примитивной пушки! Невероятно! Скажите, как Вы его вычислили?
– Он сильно переоценил свои способности, пренебрег правилами...
– Вот как! Впрочем, сейчас это не важно. Главное, что оружие здесь. Ведь любое дело нужно доводить до конца.
– Так значит,  с Вами тут целая банда?!
– Мы прибыли сюда втроем, долго и трудно добирались. И в тот момент, когда до полного и окончательного  успеха оставался всего один шаг, появились Вы! Хотите узнать некоторые подробности?
– Хочу.
 – Извольте. Три дня назад Пьеру посчастливилось играть для самого Бонапарта! Вы можете себе такое представить? Императору так понравилось, что он подарил месье Лимье своё любимое кольцо, напутствовал его и пожелал удачи. Сразу после этого, воспользовавшись лодкой, совершенно один, без посторонней помощи, Пьер смог точно выйти на заданную позицию и затаиться там. Мы придумали всё это вместе с ним. И почти осуществили!
– Так это он переправлялся через реку! Если бы я знал, я бы ещё тогда его остановил!
– В том-то всё и дело, что никто ничего не знал. Никто и ничего! Кроме Императора, меня и Пьера.
Клок, немного помолчав, продолжил.
– Наполеон так надеялся на него! А он, увы, не справился! Вы ему помешали. Хотя раньше при любых обстоятельствах наш музыкант делал свою работу очень хорошо!
– Довольно изощренно. Скрипач-киллер. А Вы были его, так сказать, импресарио? Хорошенький вы вдвоём наладили бизнес, ничего не скажешь!
– Да, дела шли неплохо. Спрос на такие услуги останется всегда. Поэтому сейчас мне особенно грустно. Я лишился отличного помощника. Ведь это было гениально придумано, согласитесь! Оставалось только правильно спланировать его гастроли. С современными средствами коммуникации это не составляло вообще никакого труда. Париж? Пожалуйста. Зал «Олимпия», аншлаги, аплодисменты, восторженные отзывы! И труп крупного  бизнесмена, которого «заказала» то ли сицилийская, то ли неаполитанская мафия. Не помню. Нью-Йорк? Извольте! «Карнеги-холл», грандиозный успех! И резонансное убийство судьи штата Массачусетс. Газеты об этом много писали... А, что скажете? Да, Пьер был большим профессионалом!
– Скорее, он был большим негодяем!
– Как Вам угодно! Вообразите себе картину: под шквал оваций он уходит со сцены, неся в руках охапки цветов. Потом едет в дорогущий отель, надевает прогулочный костюм, берет в руки футляр, в котором, как все думают, лежит его любимая скрипка, и сообщает, что идет, скажем, куда-нибудь в парк, чтобы насладиться городской природой. Очень убедительно и даже чуть-чуть романтично! А на самом деле? Скажу честно, я так до конца и не понял, что же Пьер любил больше: игру на инструменте или…? Ну, Вы меня понимаете! В обоих делах ему не было равных! Жаль, что для него всё закончилось столь печально! Увы, теперь этот бизнес мне придется закрыть!
– Не такой уж он и профессионал, раз позволил себя обнаружить. Слушайте, если Вы так разговорились, может быть, скажете, куда исчезло  тело?
– Как, неужели Северский не сказал Вам такой важной вещи? Стареет, видимо... Вам в самом деле интересно?
– Да.
– Хорошо. Если вкратце, то всё очень просто и, на мой взгляд, абсолютно научно. Никакой мистики. Суть в том, что человек имеет возможность путешествовать во времени только потому, что у него есть душа – эфемерная субстанция, о которой так много говорят все кому не лень и о которой так мало знают. Душа-ключ ко всему! Душа человека не принадлежит времени. Она бессмертна, чего, как известно, не скажешь о теле. Тело тленно и имеет четкие временные границы существования, от рождения до смерти. Как только душа отправляется в вечность, тело возвращается в ту эпоху, откуда оно пришло, где оно появилось и где ему суждено распасться. Вот и всё. Так что бедняга Пьер вернулся домой!
–  Он получил по заслугам. Сколько человеческих жизней на его совести?
– Я не знаю, не считал. Но одно мне известно почти точно: Вам и Вашему другу, бездарному актёришке, вскоре придется воспользоваться тем же нехитрым способом возвращения. Представляете, найдут Вас в Москве, где-нибудь на площади Дорогомиловская Застава, в этом дурацком наряде, с простреленной головой! Загадочная история! Главная криминальная новость дня!
– У меня нет друзей-актеров. Вы что-то путаете.
– Есть один... Скоро он тоже будет здесь. Осталось только дождаться господина Веттеля. Ключи от камеры есть только у него.
– Неужели Иван Архипович? Он был третьим в Вашей банде?
– А? Да, Иван Архипович. Но на самом деле его зовут иначе. У нас с ним есть одно совместное дело, очень важное для него, потому он и оказался здесь. Когда Пьер в Торжке вывел, так сказать, из строя майора Грушина, Ваш друг неожиданно испугался, запаниковал. Нам стоило большого труда уговорить его продолжить операцию. Ведь у нас не было другого способа близко подобраться к Кутузову. Мы так увлеклись уговорами, что забыли добить фельдфебеля. А он, на нашу беду, живучий оказался, крепкий. Убивать же майора мы и вовсе не собирались, учитывая некоторые обстоятельства... Просто хотели убрать его на время, чтобы не путался под ногами.
– Вы, я смотрю, тоже не обделены актерскими способностями!
– Да, – не без гордости согласился Клок, – не обделён. Знаете, как убедительно я играл Гамлета на сцене студенческого театра в Гарварде? «Быть или не быть? Вот в чем вопрос!» Но здесь другой вопрос и другая ситуация. Тут главное иметь правильные документы. И всё. Легковерный русский человек чуть ли не в обморок падает перед тем, у кого есть какая-нибудь бумажонка с большой печатью и требованием вроде «обеспечить беспрепятственный проезд» или «непременно оказать содействие». У меня таких много. Кем я только не был! Сплошные импровизации! Сейчас вот служу в канцелярии Ростопчина. Но есть ещё и резервы.
И Клок удовлетворённо похлопал себя по карману.
– Если и у Вас есть душа, то она черного цвета, – зло произнес   Муромцев. – А убийство Кутузова Вам тоже кто-то «заказал»? То, что Вы здесь проделываете, подло и низко!
– О, да Вы, я смотрю, моралист! Осуждаете меня? Напрасно! А если я искренне убежден в необходимости того, что делаю, и у меня есть на то веские причины? Вам не приходило это в голову? Нет? В общем, не Вам меня судить. Понятно?!
Муромцев промолчал.
– Теперь я хочу задать Вам вопрос, господин «Инкогнито», поскольку честно ответил на все Ваши. Я до сих пор не знаю Вашего настоящего имени. Кто Вы? Ученый? Писатель? Или просто авантюрист? Как и зачем Вас сюда занесло?
– И не узнаете, Вам это ни к чему. Тем более что Вы всё равно собираетесь меня убить, – ответил Максим и отвернулся.
– Ну, как знаете! Вот что, пойду-ка я, проверю, не приехал ли наш граф-полицейский. Думаю, он очень недоволен тем, что не смог задержать Вас. Ну да ладно, это его проблемы. Не скучайте, мистер Эльм, я скоро вернусь.
Поговорив со своими сообщниками по-французски и дав им какие-то наставления, Клок вышел, плотно прикрыв за собой дощатую дверь.


33
Муромцев лежал на полу в неудобной позе и рассматривал оставшихся в комнате людей. Двое из них, те самые, что шли следом за ним из трактира, были ему неизвестны. Зато третий оказался старым знакомым. Это был офицер-кирасир, несколько дней назад пленивший Максима возле Можайска.
Он тоже узнал Муромцева и радостно подмигнул ему.
«Ганзейцы! Надо же было такое придумать! А веревки завязывать так и не научились. Накрутили узлов, гады! Как же больно-то!» – поморщился пленник и попытался сесть.
Неожиданно ему помогли, приподняли за шиворот и усадили на стул – грубо сколоченный, крепкий, видимо дубовый, с высокой спинкой, на которую с некоторым облегчением откинулся Муромцев.
«Уф-ф! Ну, и что дальше?»
Немного пошевелив кистями, он понял, что и в этот раз выпутаться можно. Требовалось лишь немного времени, чтобы окончательно ослабить путы, поэтому Максим тотчас же принялся за дело.
Клока всё не было, и заскучавшие французы стали обыскивать Муромцева.
Один из них запустил руку в карман сюртука и вытащил оттуда всё его содержимое. Деньги были небрежно брошены на стол, а документы перекочевали в сумку кирасира.
Затем пришла очередь саквояжа. Записная книжка и сверток с одеждой никого не заинтересовали. Но когда на свет появилась табакерка, французы оживились. Они сначала долго крутили её, передавали из рук в руки, потом поставили на стол и принялись цокать языками, беспрестанно произнося что-то вроде «О-ла-ла!».
Муромцев смотрел на изящную вещицу вместе с ними, мысленно соглашаясь с тем, что предмет этот действительно достоин восхищения: настолько завораживающе тонкой была работа.
Сейчас, при тусклом свете свечи, серебро выглядело теплым, почти розовым. Ажурное плетение, витиеватый узор, вязь из тончайших веточек, листочков и цветков – все вызывало если и не восторг, то уж точно удивление тем филигранным мастерством, которым обладал неизвестный ювелир, изготовивший это чудо.
Один из французов достал свою старую курительную трубку, показал её Максиму и спросил, указывая на коробочку: «Табак?».
Муромцев пожал плечами, потому что действительно ничего не знал о её содержимом.
Француз остался недоволен ответом. Взяв в руки табакерку, он поднес её к своему носу и втянул воздух. Потом удовлетворенно поставил на стол, не решившись открыть.
Прошло еще несколько минут, и простое человеческое любопытство всё-таки возобладало.
Француз снова взял табакерку  в руки и попробовал приподнять крышку, но у него ничего не получилось. Тогда подошедшие к нему товарищи стали ему  помогать, ища потайную кнопку, открывавшую крохотный замочек. И нашли.
Клок вошел в комнату за две секунды до того, как кирасир своим толстым грубым пальцем нажал на небольшой выступ, и крышка открылась.
Максим увидел ужас, промелькнувший в глазах Клока, и услышал хриплый крик: « Не-е-ет!», но было поздно.
Комнату и весь флигель потряс чудовищной силы взрыв, разметавший людей и всё, что было рядом, в разные стороны. Сверху посыпались какие-то доски, загрохотала падающая с полок посуда, заходил ходуном пол.
Но ровно за мгновение до этого, когда Клок только открывал рот, чтобы остановить своих подельников, Муромцев всё понял: это была бомба страшной мощности, которую вез в ставку фальшивый Грушин и которая предназначалась Кутузову. Как и предупреждал интендант, «табак» из этой табакерки оказался смертельно опасным. А запах, исходивший из неё, был так похожим на аромат камфары запахом тротила или его существенно усиленной в лабораторных условиях производной! 
Максим благодарил Провидение за то, что так ни разу и не попытался открыть коробочку сам...
Все эти мысли пролетели в голове связанного по рукам и ногам Муромцева со скоростью пули.
Он резко упал на бок вместе со стулом, стараясь его спинкой защититься от  взрыва. Нестерпимо горячая ударная волна сначала накрыла его, потом отбросила и пригвоздила к стене. Следом наступила тишина.
Максим осторожно поднял голову.
В помещение царил полный разгром: дым от начинавшегося в комнате пожара, обезображенные, опаленные  огнем стены, сорванная с петель дверь, обрушившиеся и перекрывшие выход какие-то деревянные конструкции.
Пошатываясь от легкой контузии, Муромцев встал сначала на колени, потом полностью на ноги. Болела спина, звенело в ушах, но ранений на теле заметно не было.
Продолжая осматривать себя, Максим пошевелил руками и, ощутив, что неумело затянутая веревка  едва держится, быстро освободился от пут.
Теперь он мог свободно, насколько это было возможно в едком дыму, дышать и хоть как-то думать.
« Ты жив, парень! Давай, шевелись! Двигайся... »
С улицы донеслись крики, кто-то пытался войти внутрь, но перекрытая рухнувшими балками дверь не поддавалась.
Муромцев сделал несколько шагов к центру заваленной многочисленными обломками комнаты, туда, где лежали мертвые, освещаемые языками разгоравшегося пламени и совершенно неузнаваемые французы, на свою беду открывшие маленький смертоносный «ящик Пандоры». 
Максим с грустью покачал головой. Ему было искренне жаль этих, скорее всего, честных и отважных вояк, не по своей воле втянутых в темные дела Клока и его компании и нашедших столь бесславный конец в далекой России.
«Печальная история!» – со вздохом подумал Муромцев и, переведя взгляд левее, увидел, что скрипичный футляр с оружием погребен упавшей сверху массивной доской, объятой багровыми языками пламени, с удовольствием пожиравшими сухое дерево.
Тут же, буквально в метре, лежал  разорванный в клочья саквояж. Покопавшись в его внутренностях, Максим извлек оттуда драгоценный блокнот. Остальное без сожаления бросил, поняв, что вещи пришли в полную негодность, а до винтовки ему сейчас просто не добраться.
«Что там от неё осталось? Скорее всего, одни обломки... Так даже лучше – легче идти», – подумал он и, покачиваясь, побрел к двери. Возле неё, привалившись к стене, сидел Клок, живой, но сильно оглушенный ударной волной.
– У Вас опять ничего не получилось! – склонившись над англичанином, отчетливо произнес Муромцев. – Слышите? Ничего! И никогда не получится. Все эти изощренная  ложь и подлость, которые Вас окружают, тщетны! Я исполню то, что должен, и вернусь назад!
– Боюсь Вас разочаровать,– с трудом шевеля обожженными губами, прошептал Клок, – но вернуться Вам не удастся. Будете доживать свой век в этом средневековье. Часовщика Вы никогда не найдете!
 – Какого ещё часовщика? Говорите!
Но в ответ прозвучали лишь еле слышные ругательства и кашель.
Максим смотрел на Клока и видел перед собой жалкого, беспомощного человека, обреченного на гибель. Муромцев протянул врагу руку.
– Вставайте, я помогу Вам выбраться.
– Убирайтесь! – прохрипел в ответ англичанин. – Я Вас ненавижу и никогда не приму Вашей  помощи! Лучше здесь пропасть...
Тем временем в комнате, уже полностью охваченной огнем, раздался шум, и ещё одно  бревно рухнуло на пол. Нужно было спешить.
Максим покачал головой.
– Как хотите! Если  Вам повезет, Вас спасут. Вы сами всё это затеяли, сами и выпутывайтесь. Прощайте!
С этими словами он взял поверженного врага за шиворот и, задыхаясь от сгущавшегося дыма, подтащил его как можно ближе  к  выходу, туда, где ещё оставалось немного воздуха.
 Муромцев пару секунд постоял, послушал, как входная дверь трещит от чьих-то ударов и как кто-то с громкими криками пытается открыть её с улицы. Потом, подняв с пола выпавшие из кармана Клока какие-то бумаги, несколькими прыжками поднялся по лестнице на чердак, осторожно вылез через слуховое окно на крышу и, пользуясь общей суматохой, царившей у входа в гостиницу, никем не замеченный, спустился по липе, примыкавшей к стене флигеля, вниз.
Спустя минуту из того же окна выбрался, а точнее сказать, выпал, человек в изодранном черном плаще. Упав на землю, он несколько мгновений лежал неподвижно, затем встал и, спотыкаясь, поковылял в сторону Москвы-реки.
 Сзади него слышался треск и шум падающих внутренних конструкций здания. Пожар от взрыва стремительно разгорался.
34
Весь оставшийся день, до самого вечера, Муромцев провел на сеновале в большом амбаре, примерно в двухстах метрах от трактира и флигеля, на противоположной стороне дороги.
Амбар был частью однодворка – большой усадьбы, принадлежавшей, по-видимому, какому-то зажиточному москвичу, пока не собиравшемуся покидать город.
И сам хозяин, крупный бородатый мужчина лет сорока, и вся его семья вместе с  прислугой, со всеми «чадами и домочадцами», умчались на пожар, оставив хозяйство без присмотра. Этим обстоятельством и воспользовался беглец.
Он безнаказанно прошмыгнул мимо рвущегося с цепи и ревевшего от злобы громадного черного сторожевого пса, судя по размерам и ярости в налитых кровью глазах, способного в одиночку расправиться с волком. К счастью, сейчас из-за всеобщей суеты, на собачий лай никто попросту не обращал внимания.
«Славная зверушка! Такому только попадись – порвет в клочья. И при этом, скорее всего, любит хозяйских детишек, позволяет им кататься на себе и даже дергать за хвост. И ещё очень трогательно слюни от удовольствия пускает», – подумал Максим, спешно ныряя в приоткрытую дверь постройки.
Внутри просторного сарая была высокая, под самую крышу, гора свежего душистого сена. К краю этой гигантской копны стояла прислоненной грубая лестница, по которой быстро вскарабкался Муромцев. Оказавшись наверху, он на минуту замер, переводя дух и оглядывая убежище.
Удобное место для наблюдения нашлось сразу. В верху одной из стен на стыке сруба и кровли виднелась широкая щель. Отсюда было видно всё: полыхавший пожар, дорогу, по которой торопливо бежали люди с ведрами и топорами, начало моста через Москву-реку, городские кварталы и даже часть заставы.  Устроившись поудобнее и слегка закопавшись в сено, Максим стал смотреть.
Уже ничто не могло спасти флигель, полностью охваченный огнем. Багровые языки пламени, почти расправившись с нижней частью дома, теперь пожирали крышу. Шары искр и горящие куски дранки, подхваченные нагретым воздухом, взмывали высоко вверх и падали, грозя поджечь соседние дома предместья.
Их всполошившиеся жители бегали сейчас вокруг с ведрами, наполненными водой из реки и бочек, подтянутых местным брандмейстером,  и вместе с пожарными изо всех сил отстаивали нажитое добро. Эти люди ещё не знали, что огненная стихия, вернувшись через несколько дней,  всё равно  возьмет своё, почти полностью поглотив город с его неповторимым азиатско-европейским великолепием, разделив время на «до» и «после» великого пожара...
Но сейчас для напуганных домовладельцев всё складывалось вполне удачно. Плотность застройки улицы, к счастью, оказалась невысокой, а флигель окружали липы, которые, первыми приняв на себя удар огня, стояли теперь обуглившимися и потерявшими листву.
Сверху хорошо было видно, как по дороге, заламывая руки и что-то беспрестанно крича, бегал трактирщик, в одночасье лишившийся своей гостиницы. Его растрепанные волосы и обгоревшая борода развевались по ветру, а по закопченному лицу текли слезы.
Пытаясь спасти хоть что-то из своего имущества, он несколько раз бросался в пламя, рискуя жизнью, но в итоге смог добыть только медный котел, валявшийся теперь в грязи на дороге, никому не нужный.
 Толпа зевак, пришедших поглазеть на неожиданное происшествие, прибывала. С каждой минутой их становилось всё больше и больше, и к моменту, когда карточный домик из черных головешек, когда-то бывших флигелем, с сухим треском рухнул, количество любопытствующих составляло около полусотни человек. По виду это были дворовые, из прислуги, оставленной охранять уже покинутые состоятельными хозяевами близлежащие дома.
Все эти люди стояли толпой и расступились лишь тогда, когда от заставы быстрым шагом, почти бегом, подошел офицер в гвардейской форме. Это был Веттель.
Взглянув на пожарище, он с озабоченным видом направился к трем полицейским чинам, стоявшим поодаль. Те вытянулись в струнку, козырнули и по очереди стали что-то ему  рассказывать.
Граф слушал их внимательно, не перебивая, лишь изредка бросая нервный взгляд на обугленные  руины. Потом он кивнул и, взяв с собой двух жандармов, скрылся за домами по направлению к  заставе.
 «Что он будет делать дальше? Наверно, захочет осмотреть место происшествия, – предположил Максим, глядя вслед ушедшим. - Только что он там теперь сможет найти?»
А между тем Веттель вернулся в сопровождении все тех же полицейских. Только на этот раз они несли три огромных багра с острыми крюками на концах.
Подойдя к месту пожарища, жандармы положили инструмент на землю и принялись терпеливо ждать, пока подчиненные бранд-майора закончат тушить тлеющие головешки.
Дымящуюся кучу принялись разбирать примерно через три часа, когда она немного остыла. Действуя крайне осторожно, полицейские под руководством графа, снимая слой за слоем, пробирались к середине завала.
Было хорошо видно, как мучаются от неостывшего жара  жандармы, как трудно им дышать из-за дыма и копоти. Но, тем не менее, работа продолжалась. В результате ещё через час с небольшим на утоптанной обочине дороги лежали обгорелые останки трех человек.
Прикрыв лицо шарфом, Веттель склонился над телами, что-то рассматривая, и вдруг поднял с земли обожженную сумку кирасирского офицера, которая от высокой температуры сжалась, затвердела и сделалась похожей на сушеную грушу. Но это была та самая сумка, которую Муромцев, даже издалека,  сразу узнал по большой квадратной пряжке.
Находка заинтересовала графа. Он долго крутил её в руках, попытался открыть, но у него ничего не получилось. Тогда Веттель взял  нож, разрезал  запекшуюся оболочку и осторожно заглянул внутрь.
 Пока он проделывал эти манипуляции, полицейские закончили разгребать то, осталось от флигеля, и, поминутно вытирая вспотевшие грязные лбы, подошли к своему начальнику. Тот внимательно выслушал доклад, махнул рукой трактирщику, стоявшему поодаль с поникшей головой, и всё тем же быстрым пружинистым шагом, держа в руках надрезанную сумку, зашагал в сторону Дорогомиловской заставы. Хозяин трактира засеменил следом.
35
Глядя на происходящее сквозь щель в стене амбара, Максим размышлял, почему полицейские нашли  только три тела.
В том, что это были французы, Муромцев не сомневался. В пользу такого предположения говорили обгоревшая сумка, которую унес Веттель, и место, откуда практически одновременно извлекли трупы.
Клок бесследно пропал, и его исчезновение беспокоило Максима. Осталось не ясно, погиб ли он в огне и, подобно скрипачу, перенёсся  в своё время, или же просто выбрался, сам или с чьей-то помощью, и скрылся.
Если он спасся, то Муромцев сам немало постарался для этого. Если нет, то где он сейчас?
Наиболее любопытная часть публики, наблюдавшая за происходившим до самого конца, разошлась. На месте, где ещё недавно стоял флигель, остались только пожарные, которые периодически заливали теперь уже совсем редкие очаги огня. Спустя какое-то время  ушли и они.
Часы на руке Муромцева показывали  четверть третьего.
Хозяйская прислуга, вернувшаяся с пожара, шумно переговаривалась, делясь впечатлениями. Сквозь стены амбара звуки проходили плохо, но Максим смог кое-что разобрать.
Молодой женский голос сообщил, что у Семена Прокудина (так, видимо, звали трактирщика) погибли три важных постояльца и что теперь его ждет полицейское дознание.
Здоровенный рыжий детина с вилами в руках (его хорошо было видно через щель) сказал, что, вроде бы, погибло еще двое, но их тел не нашли, потому что в таком «огне жару много».
Были ещё какие-то обрывки чьих-то фраз, связав которые в единое целое Муромцев понял главное: официальная версия о том, что еще два человека полностью сгорели в огне, существовала.
А между тем жизнь в усадьбе, в которой скрывался Максим, входила в привычное спокойное и размеренное  русло.
Босоногая светловолосая девочка кормила  кур. В хлев, где мычала корова, с большим ведром  в руках прошла девушка постарше. Рыжий парень, отложив  вилы, вместе с хозяином, которого, как выяснилось, звали Кузьма Иванович, запрягал лошадь.
И лишь черная собака по кличке «Цыган», повернувшись мордой к амбару, злобно рычала, время от времени заходясь неистовым лаем. Натянутая цепь мешала ей добраться до того, кто прятался сейчас на сеновале, – коварного врага, от которого нужно было срочно защитить дом.
– Что-то Цыганок разволновался, – посетовал хозяин и, подойдя к псу, попытался приласкать его. Собака на несколько секунд затихла, подставив под шершавую ладонь свою огромную ушастую башку.
–Тихо, не бузи!
Пес замолчал, неохотно повинуясь человеческой воле. Но едва Кузьма Иванович с удовлетворением отошел на пару шагов в сторону, как зверь снова принялся за своё.
– Вот ведь, неугомонный!
Хозяин хотел еще что-то добавить, но тут кто-то сильно и нетерпеливо постучал в закрытые ворота.
- Кого там нелегкая принесла? – недовольно пробурчал Кузьма Иванович и отправился открывать.
В распахнутой калитке стояли жандармы, те самые, которые помогали Веттелю. Они что-то очень строго сказали хозяину и увели его с собой.
Вскоре домовладелец вернулся, быстро забежал в избу, но уже через пять минут вышел на улицу.
Кузьма Иванович выглядел взволнованным. Он кивнул рыжему парню, тот бросился к воротам и открыл их.
Во двор одна за другой стали въезжать телеги, запряженные здоровенными битюгами.
Всего возов оказалось одиннадцать. Правили лошадьми ополченцы, одетые в знакомые Муромцеву кафтаны, серые шаровары и шапки с латунными крестами.
Командовал этой группой фуражир в кавалерийской форме. Он расставил подводы, деловито подошёл к амбару  и распахнул дверь.
– Ого! Всё, пожалуй, сразу и не увезём. А ты запасливый, Кузьма Иванович! Смотри-ка, какое сухое да мягкое!
– Сено отменное, спору нет. Для себя готовил! Нашему воинству отдаю почти даром.  Не жалко.
Фуражир выглядел довольным. Он попросил хозяина расписаться в каких-то бумагах, отдал деньги и скомандовал начать погрузку.
Максим, замерев на самом верху копны, смотрел, как первая телега  подъехала к распахнутому амбару и как два мужика-ополченца, вооружившись вилами,  принялись таскать и укладывать на дощатый настил подводы сено.
Минут через тридцать началась погрузка второго воза, за ним третьего и четвертого.
Когда пятая телега оказалась загруженной примерно на четверть, фуражир распорядился устроить перерыв.
Мужики, усевшись во дворе в кружок, довольно зашумели, полезли в свои котомки, доставая оттуда краюхи хлеба и прочую нехитрую снедь. Между ними забегала девчонка, наливая служивым в их оловянные кружки хозяйский квас.
Муромцев, сидевший всё это время наверху и с тревогой наблюдавший за тем, как уменьшается в размерах копна, бесшумно соскользнул вниз. Находиться в амбаре становилось небезопасно. Сена становилось всё меньше, а значит, ещё пара-тройка  возов – и  спрятаться здесь будет просто негде!
Понимая это, Максим, словно змея, осторожно вполз в недогруженную подводу, стоявшую вплотную у входа в сарай, закопался в сено и затих.
Погрузка телег возобновилась через четверть часа. Сноровистые ополченцы работали быстро и по-крестьянски ловко. К вечеру, когда начало темнеть, подводы с фуражом выехали со двора и медленно направились на запад, в сторону старой Смоленской дороги, навстречу отступавшей армии.
Ворота подворья захлопнулись, но ещё долго, остро чувствуя собственную вину, рвался с цепи и выл  черный пес, по кличке Цыган, так и не сумевший как следует выполнить свой собачий долг.
36
Муромцев без особого труда догадался о том, куда именно едут телеги. Ополченцы громко переговаривались между собой, несколько раз произнеся название деревни Фили.
Именно туда примерно через четыре дня должна была прибыть отходившая к Москве русская армия во главе с Кутузовым. И именно там, как теперь выяснилось, уже находилось несколько тыловых частей, призванных обеспечить истощенные войска всем необходимым.
В эту ничем не примечательную подмосковную деревеньку сейчас подтягивались подводы с провиантом, обмундированием и боеприпасами. Сюда же направлялись и резервы.
Изрытые мелкими оврагами окрестности Филей на правом фланге, соседних Троицкого в центре и Воробьева слева в тот момент всерьез рассматривались некоторыми представителями командования русской армии в качестве плацдарма для последнего, решающего сражения за Москву.
Протяженность линии фронта в этом месте должна была составить около пяти вёрст. Интенданты создавали здесь компактные полевые склады, выставляли возле них караулы и с нетерпением глядели на запад, откуда вот-вот должны были появиться для переформирования и непродолжительного отдыха понесшие потери русские полки и дивизии, покрывшие себя в Бородинском сражении неувядаемой славой.
Слухи о продолжавшемся отступлении, распространяемые «сарафанным радио», добрались до Москвы очень быстро, гораздо быстрее, чем двигались войска. Возницы об этом только и говорили, рассуждая попутно о том, где именно под стенами Москвы даст второе сражение Кутузов.
Но слушать их болтовню Муромцев сейчас никак не мог. Он должен был вернуться на Дорогомиловскую заставу, чтобы осуществить задуманную во время вынужденного сидения на сеновале операцию.
Дело выглядело непростым. Максим хотел ни много ни мало постараться освободить из полицейского плена актера и выяснить у него, кто он на самом деле и каковы дальнейшие замыслы Клока. 
Впрочем, детали этого рискованного предприятия пока только предстояло проработать, а точнее сказать – придумать. На месте, исходя из ситуации.
Не решил Максим и то, как именно использовать обронённые  Клоком документы. Дело было в том, что практическая польза от этих бумаг выглядела очень сомнительной. Для чего мог, например, пригодиться подряд на ремонт какого-то неизвестного никому Краснохолмского моста? Не говоря уже о нескольких закладных, расписках и другом бумажном хламе!
Весьма кстати оказалась лишь крупная сумма денег ассигнациями. Что ещё могло пригодиться? Разве что рекомендательное письмо смоленского князя Щепкина графу Безуглову. Написанное, как ни странно, по-русски, оно содержало просьбу о содействии в  устройстве на «достойную дворянского сословия службу» Сергея Львова, сына некой Елены Платоновны, которую, как писал автор, «...ты, мой любезный друг, отменно знаешь...».
Было в письме и несколько строк о самом протеже: «...он в меру молод и уже имеет определенный опыт самостоятельности, полученный за годы жизни и учебы на чужбине...».
«Это почти про меня», - удовлетворенно отметил Муромцев и продолжил копаться в бумагах.
Увы, среди документов не оказалось самого главного: паспортов и подорожных. Но откладывать задуманное Максим не хотел.   
Обдумывая рискованную затею, Муромцев поймал себя на мысли, что давно уже не видит в происходящем ничего мистического или загадочного. Чтобы ощутить нынешнее время, постичь пространство вокруг, Максиму достаточно было теперь просто открыть глаза, повернуть голову, протянуть руку.
Постепенно где-то внутри, в подсознании, возникло и укрепилось странное ощущение обыденности, появилась потребность говорить и поступать внешне так же, как это делали его теперешние современники.
Муромцева больше не удивляли казавшиеся поначалу непривычными повседневные заботы, быт и обычаи обитателей этого удивительного мира – русских людей начала XIX века. Он успешно вживался в свою роль, чувствуя, как медленно и постепенно становится частью этой далекой эпохи...
Именно поэтому теперь Максим, как никогда, был уверен в своих силах и надеялся, что удача не отвернётся от  него.
Что ж, для начала требовалось незаметно покинуть подводу, у которой, к счастью для Муромцева, в пути ломалось колесо, из-за чего она отстала и плелась теперь в самом конце колонны.
Осторожно расшевелив сено, Максим выглянул наружу и не увидел ничего, кроме уходившей в ночь колеи да темных силуэтов деревьев по краям.
«Пора!»
Сзади никого не было, поэтому Муромцев, немного помедлив, бесшумно выбрался наружу, после чего быстро растворился в темноте.
Возница и его помощник поехали дальше, так ничего и не заметив. Караван из одиннадцати телег, освещаемый впереди и по бокам несколькими фонарями, продолжил медленно ползти на запад.
Максим шёл довольно долго, время от времени спотыкаясь и соскальзывая в грязь. Непрерывно прощупывая тяжелым от налипшей мокрой земли сапогом  путь, он брел почти наугад, надеясь рано или поздно увидеть караульные огни заставы.
Первый огонек, дрожащий где-то очень далеко, показался примерно через полчаса пути, когда Максим, следуя наезженной колее и продвигаясь вдоль правого берега Москвы-реки, вышел из перелеска, по которому пролегала Смоленская дорога, на открытое пространство.
Идти по ориентиру стало легче, и вот уже за холмом появился свет ещё одного фонаря, за ним ещё и ещё.  Вскоре стали видны и огни Москвы – редкие и неясные, с трудом пробивавшиеся издали сквозь сырую туманную мглу позднего августовского вечера.
«Недалеко уехал!», – подумал Муромцев, когда подошел ещё ближе, и его привыкшие к темноте глаза различили знакомые обелиски и кордегардии. Перед ним снова была Дорогомиловская застава.
У закрытого шлагбаума привычно стояла пара часовых из отставных солдат, охранявших городской форпост.
Весь их подтянутый вид говорил о том то, что «стражи ворот» хорошо понимали всю важность доверенного дела, гордились этим, поэтому несли службу «не за страх, а за совесть».
Вот и сейчас они то напряженно всматривались в темноту, то устраивали перекличку с пешим патрулем, прохаживавшимся по гребню протяженного Камер-Коллежского вала.
Любой звук, доносившийся со стороны Смоленской дороги, любое замеченное движение вызывали у них подозрение, заставляли вглядываться в ночь и прислушиваться.
Впрочем, было и ещё одно обстоятельство, существенно повышавшее бдительность и рвение часовых – особый трепет перед большим начальником.
Начальством этим был не кто иной, как Веттель, прогуливавшийся по территории заставы.
Двор освещался пятью большими и довольно яркими газовыми  фонарями, активно внедряемыми в обиход русским военным инженером Соболевским, но пока остававшимися  редкостью даже для государственных объектов. При их ярком свете узнать полицейского чиновника оказалось несложно, даже несмотря на то, что одет он был не в военную форму, а в гражданское платье. Все та же подтянутая фигура, тот же пружинистый шаг...
Походив немного по двору, граф остановился у крыльца гауптвахты, рядом с полосатой будкой, где вытянулся в струнку часовой, потом подошел к тюремной карете и подергал запертую дверь.
Убедившись в надежности  замка и удовлетворенно качнув головой, он отправился к навесу, под которым стояли лошади, отдал какие-то распоряжения конюху, насыпавшему овес в кормушку, и не спеша направился к канцелярии сторожевого пристава.
Муромцеву, скрытому темнотой и незаметному для чужих глаз, было очень хорошо видно всё, что происходило на заставе, но для выполнения  задуманного требовалось подойти ближе, как можно ближе, чтобы не только всё видеть, но и слышать.
Очень осторожно, стараясь не шуметь и оставаться в тени, Максим  стал подкрадываться к заставе, которая находилась примерно в трехстах метрах от него.
Теперь идти ему пришлось в стороне от дороги, но это было к лучшему, поскольку мокрая трава полностью поглощала звуки, сохраняя тишину.
Преодоление вала оказалось делом несложным. Выглядевшее издалека неприступным, это сооружение вряд ли могло серьезно воспрепятствовать тому, кто хотел попасть в Москву незаконно.
Грандиозная земляная стена сумела бы остановить разве что тех самых нелегалов-бутлегеров, которые когда-то в старину, в обход пошлин, ввозили в город водку и из-за которых, собственно говоря, по решению Камер-Колллегии и был построен вал, содержавшийся теперь исключительно за счет питейных сборов.
Ров на подступах к нему оказался заболочен и представлял собой просто широкую и глубокую лужу с вязким дном. В четырехстах  метрах от заставы через эту водную преграду было перекинуто скрытое от часовых густым кустарником дерево, к которому вела хорошо утоптанная десятками человеческих ног тропа. Граница на поверку оказалась дырявой.
Муромцеву не составило никакого труда перебежать по древесному стволу через наполненную тиной яму, а затем под прикрытием темноты и высокой травы, сначала подняться на восьмиметровую насыпь, а затем спуститься вниз и оказаться на западной, похожей на деревню, окраине Москвы. 
Пройдя мимо тёмных домов, он повернул налево и очутился на задворках заставы, там, где располагались хозяйственные постройки.
Присев за колодцем так, чтобы видеть двор и при этом в случае опасности быстро перебежать за конюшню, Максим занялся наблюдением.
Внутренняя территория поста была как на ладони. Здесь всё оставалось по-прежнему, за исключением одного: Веттель стоял теперь у кареты и с кем-то разговаривал.
Самого человека видно не было. До слуха Муромцева доносился лишь его резкий и хриплый голос, в какой-то момент показавшийся Максиму знакомым.
– У меня нет оснований сомневаться в Ваших полномочиях,– говорил граф, обращаясь к невидимому собеседнику. – Но у военной полиции к этому делу имеется свой немалый интерес... В сущности, какая разница, когда именно Вы его повезете: сегодня или завтра? Мы могли бы постараться хоть что-то выяснить о нём. Вы ведь знаете – он пока не проронил ни слова!
– Господин граф, я предъявил Вам документ, подписанный самим Александром! Вы, наверное, шутить изволите, когда предлагаете мне не выполнить приказ Государя Императора? Вам, видимо, не дорога собственная голова?
- Ну что Вы, Ваше Превосходительство! Я вовсе не это имел ввиду. Просто информация, полученная от диверсанта, может оказаться весьма ценной с военной точки зрения. Почему бы не дать нам возможность поработать с ним хотя бы до утра?
– Вот что, любезный мой, или Вы немедленно передаете мне этого человека, или в этой карете повезут и Вас тоже!
И незнакомец сильно и гулко постучал по обшивке тюремного возка.
Веттель, видимо привыкший сам разговаривать с позиции силы, не ожидал такого тона. Он зло поджал губы и произнес:
– Хорошо, как должностное лицо я подчиняюсь. Но продолжаю утверждать, что, поскольку Высшая военная полиция не закончила досконального разбирательства, передача задержанного в другое, пусть и полицейское, ведомство преждевременна и даже вредна! Вот так!
Незнакомец промолчал в ответ.
– Эй, Гордеев, – крикнул граф своему кучеру, – закладывай пару. Повезешь арестанта, куда укажут.
После этих слов он повернулся в сторону комендантского домика и пошел было  за караулом.
– Подождите, – остановил его незнакомец. – В силу данных мне полномочий прошу Вас доложить о сегодняшнем происшествии.
Веттель вернулся и, с трудом сдерживая раздражение, стал говорить.
– Сегодня утром сгорел флигель трактирщика Прокудина. За недосмотр, вследствие которого в огне погибли пять человек: четыре иностранца и один русский, трактирщик взят под стражу и подвергнут допросу с пристрастием.
– Кто же погиб?
– Три иноземца купеческого сословия. Подданство установить не удалось. Один из опознанных – некто, выдававший себя за  шведского дипломата по фамилии Эльм, но таковым не являвшийся. Распознали по найденному при нём паспорту. Кто он и что делал под Москвой, осталось невыясненным. Из наших – секретарь канцелярии московского градоначальника Филин. Его тело не обнаружено, но в книге у трактирщика он записан. Найдено трое: два купца и мнимый швед. Остальные, видимо, сгорели полностью. Всё!
– Хорошо, благодарю Вас, – сказал неизвестный и добавил примирительным тоном. – Не сердитесь, я такой же солдат, как и Вы. Приказы ведь не обсуждаются. Всё, что я делаю, предназначено исключительно для блага Российской Империи! 
– Надеюсь, что это так, – процедил сквозь зубы граф.
– Не сомневайтесь.
– Позвольте задать Вам несколько вопросов, Ваше Превосходительство.
– Прошу Вас, спрашивайте.
– Почему на Вас повязка?
– Я был на  Бородинском поле и, как видите, ранен.
– И что же Вы там делали?
– Ого, это становится похожим на допрос! Попал в небольшую переделку, когда хотел арестовать преступника. Вы меня опередили...
– Куда Вы везёте задержанного?
– Это секрет. Вы хотите узнать что-то ещё?
– Благодарю, больше вопросов нет!
С этими словами Веттель резко развернулся и быстро пошел к приставу.
Незнакомец же вышел из тени и оказался прямо под фонарём.
Максим еле слышно присвистнул. В свете горелки появилось худое остроносое лицо с массивным подбородком и злыми, близко посаженными глазами. Это был Клок, в новом обличии, с приклеенной нелепой бородкой, живой и почти невредимый.
37
Преступника  вывели из помещения гауптвахты через полчаса.
Выглядел он бледным и крайне истощенным. Его прежний военный мундир заменила бесформенная арестантская одежда серого цвета, а на ногах позвякивали кандалы.
От прежнего «Грушина», разговорчивого и энергичного, каким  он впервые предстал перед Муромцевым, не осталось и следа.
На стоявших рядом людей он даже не взглянул. Впалые небритые щёки, черные круги под глазами и нетвёрдая походка говорили о бессонной ночи, проведенной этим человеком в заточении.
Веттель лично отпер дверь передвижной  тюремной камеры, потом жестом приказал арестанту лезть внутрь. Актер безропотно подчинился. Согнувшись в три погибели, он протиснулся в узкую дверцу, которая за ним тотчас захлопнулась.
– Куда же Вы всё-таки едете? – поинтересовался граф.
Клок, выдававший себя сейчас за какого-то очень важного чиновника, хмыкнул.
– У меня приказ вывезти преступника из Москвы. Большего Вам знать не положено.  Ваш кучер и конвой не нужны. У меня своя охрана.
– Да? И где же она?
– А вот это уже совсем не Ваше дело, господин граф!
Муромцеву, всё видевшему и слышавшему, вдруг захотелось выбежать из своего укрытия, скрутить этого оборотня и отдать его в руки Веттелю. Пусть бы помучился на допросе «с пристрастием», под плетьми! Но делать этого было нельзя, как  и вообще обнаруживать себя.
Ведь формально он, Александр Эльм, мертв. Его опознали по документу, найденному в обгоревшей сумке, а самого погибшего кирасира вполне объяснимо приняли за шведского дипломата. Максим вспомнил, что француз действительно был почти одного с ним роста и схожей комплекции.
И вообще, события последних дней сплелись в такой клубок, что ещё одно происшествие с его, Муромцева, участием, могло привести к непредсказуемым последствиям, если они уже не наступили. Там, в его времени...
Всё более очевидным становилось то, что ему, Клоку, и  третьему человеку, безымянному актеру, пора было как можно скорее исчезнуть из этого мира. И так уже столько дров наломали!
Но намерения Муромцева никак не совпадали с планами Джеймса Кавендиша Клока, который сидел сейчас на месте кучера и лично собирался править лошадьми.
Куда он держал путь, оставалось неизвестным.  И хотя наезженных дорог  в ближайшей округе было не так много, тюремная карета могла повернуть куда угодно. Например, налево, в сторону Тулы и Калуги, или  направо, на Санкт-Петербург.
Впрочем, Клок мог выбрать и другое направление, поехав, например, прямо, навстречу отступавшей русской армии, чтобы потом остановиться в каком-нибудь брошенном хозяевами поместье, затаиться, пропустить войска Кутузова и выйти к наступавшим французам. Вариантов было множество, а значит, проследить маршрут заговорщика не представлялось возможным.
Максим отдавал себе отчёт в том, что даже если он прямо сейчас снова проберется на внешнюю сторону вала, то просто не поспеет за каретой. И вообще, пешее преследование конного экипажа в кромешной тьме было делом бессмысленным. Не догнать!
И всё же решение нашлось.
В голове Максима, несколько минут наблюдавшего за тем, как рыжий конь в стойле с аппетитом поедает овес, возникла неожиданная и очень остроумная  идея.
Он осторожно опустился на землю и быстро переместился так, чтобы видеть запятки кареты.
Всмотревшись в темный силуэт повозки, он увидел то, что хотел: в самом низу, под ступенями узкой лестницы, висело несколько притороченных там серых мешочков среднего размера. Это был лошадиный «сухой паек» - примерно полпуда овса, предназначавшегося для кормления животных в дороге.
До возка оказалось метров двадцать, а щель между ступеньками лестницы, сквозь которую Муромцев рассмотрел мешки, составляла не более пятнадцати сантиметров.
Порывшись в кармане, Максим достал нож. Это был тот самый перочинный ножичек, который случайно оказался у него в Бородине и применения которому до сих пор не находилось.
Муромцев так, как он обычно делал это перед броском,  вложил лезвие в ладонь и мысленно представил траекторию полета ножа.
Холодное оружие напрасно называют холодным. Если нагреть клинок в руке, то металл становится теплым, словно живым, и начинает безропотно повиноваться воле своего хозяина.
Вот и сейчас, почувствовав руку человека, эта полоска остро заточенной стали приготовилась выполнить, возможно, самое главное в своей жизни дело, то, ради чего и создавалась. Нужно было лишь немного подождать...
К счастью, это ожидание не затянулось. Ровно четверть первого ночи Клок тронул поводья, и неуклюжая повозка с зарешеченным окном, проехав несколько десятков метров по двору заставы, исчезла в темноте.
Веттель, будучи в крайнем раздражении, сразу после погрузки арестанта удалился и больше на улицу не выходил.
Провожали отъезжающую карету только отставные солдаты, стоявшие на часах у шлагбаума, да Муромцев, с удовлетворением смотревший на то, как аккуратно торчит из мешка с овсом черная  рукоятка только что брошенного им перочинного ножа.
От непрерывной тряски  сразу же за заставой  маленькое лезвие выскочило и упало на дорогу. Из открывшегося отверстия на землю тонкой струйкой потёк овес, указывая путь следования тюремного возка с англичанином  на козлах и актером внутри.
38
Эту ночь Муромцев провел в стогу сена на окраине деревни, трясясь от холода и почти не сомкнув глаз.
В те минуты, когда удавалось ненадолго забыться, ему снились то бесконечные вереницы огромных телег, то усыпанная мертвыми телами русских и французских солдат Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге, то Кутузов, в одиночестве плывущий на лодке по какой-то реке.
Сны были странными и мучительными, смотреть их не хотелось, поэтому Максим, едва заснув, тут же просыпался, понимая, что отдохнуть и набраться сил перед завтрашним днем, скорее всего, таким же трудным, как и сегодняшний, ему не удастся.
Едва забрезжил рассвет, он, ёжась от утренней прохлады,  выбрался наружу, вышел на тропу, ведущую через вал, и пошел по ней.
Сейчас, при утреннем свете, Максим впервые за сутки смог осмотреть себя, что называется, с ног до головы. Картина оказалась удручающей.
Головной убор был потерян. Широкий сюртук, некогда делавший Муромцева похожим на художника, порвался и перепачкался глиной. Набухшие от сырости грязные сапоги сделались тяжелыми и неудобными.
Теперь Максим больше походил на заночевавшего под забором бездомного горького пьяницу. Попадись он в таком виде на глаза какому-нибудь квартальному или будочнику, его, как подозрительного бродягу, без сомнения, тут же задержали бы и препроводили в участок.
Муромцеву мучительно хотелось есть. Самым обидным было то, что деньги, лежавшие в кармане, помочь не могли, поскольку купить что-нибудь съестное сейчас было попросту негде. Многочисленные трактиры и калачные избы, коих в этой Москве по-прежнему оставалось много, находились далеко, и заниматься их поиском значило подвергать себя неоправданному риску.
Стараясь не думать о голоде, Максим всё той же тропой спустился вниз и, прячась за придорожными кустами, пошёл вдоль тракта в противоположную от заставы сторону, по пути, насколько это было возможно, очистив себя от грязи и умывшись тухлой водой в небольшом болотце.
Отойдя на расстояние, достаточное для того, чтобы его не увидели городские сторожа, Муромцев осторожно выглянул на дорогу и удовлетворённо хмыкнул.
Точно посередине дорожного полотна вилась желто-зеленая прерывистая ниточка, составленная из семян овса. Лошадиный корм, полежав в грязи,  намок и немного набух, сделавшись от этого ещё более заметным.
План сработал. След Клока был обнаружен, и вел он налево, на юг, по направлению к Калужской заставе.
«Значит, он всё-таки решил отсидеться в тихом месте, где-нибудь в стороне!» – предположил Максим и, подобно следопыту, пошёл вдоль прерывистой путеводной нити, стараясь не потерять её из виду.
Вскоре вдалеке он увидел очертания обелисков и караулен, как две капли воды похожих на аналогичные строения Дорогомиловского поста. Справа от этого места  виднелась ещё одна дорога, уходившая  за холм, видимо – на Калугу.
Внезапно Муромцев остановился, не веря собственным глазам. Увиденное стало для него полной неожиданностью: судя по «овсяному» следу, тюремная карета, выехав на Калужский тракт, повернула не направо, а налево, в Москву! Похоже, что заговорщик и не собирался скрываться, а отправился в самое что ни на есть пекло, в эпицентр грядущих здесь через несколько дней событий. 
Это было очень плохо. Ведь для Максима, стоявшего сейчас в полном замешательстве и не знавшего, как поступить, путь в город был закрыт.
– Поберегись! – раздалось сзади, и мимо Муромцева, обдав его жидкой грязью, пронеслись легкие беговые дрожки.
Максим отскочил в сторону. Коляска остановилась в нескольких метрах, и из неё высунулся какой-то военный.
– Простите великодушно! – крикнул он издалека. – Я очень спешу, а Вы стояли так близко к дороге!
Муромцев слабо улыбнулся и примирительно махнул рукой.
– Ничего. Я сам виноват.
– Мне показалась, что Вам нужна помощь... Я еду по служебному делу, но готов Вас подвезти, если Вам это необходимо.
– Благодарю Вас. Это было бы неплохо. Хотя бы до заставы.
– Садитесь!
Максим осторожно залез в крытую кибитку и присел на краешек скамьи, боясь испачкать сидение.
– Давайте знакомиться. Штабс-капитан Гумелёв.
– Сергей Львов,– неожиданно для самого себя назвался Муромцев.
– Очень рад. И куда же Вы направляетесь, если не секрет?
– В Москву, для представления графу Безуглову.
– К Безуглову? Как же, как же! Знаю Ивана Петровича. Так значит, он ещё в Москве? Прекрасно! Дом его здесь, недалеко, на самой окраине. Хлебосольный, скажу я Вам, человек! Если хотите, подвезу прямо к воротам.
– Право, неловко просить Вас о таком одолжении... Только, боюсь, теперь мой визит к Их Светлости невозможен. Я стал похож на бродягу.
– Пустяки! А насчет Вашего облика... Это не помеха Приличного человека видно сразу. Видимо, с Вами приключились серьезные неприятности...
 – Да, Вы не ошиблись. Пренеприятнейшая история... Лишился всего. Столько лиха хлебнул, пока из Смоленска добирался, что даже вспоминать не хочется!
– Вы едете из самого Смоленска?!  Да-а-а! И как там, в Смоленске?
– Я, спасаясь, уехал до нашествия неприятеля. Могу только предполагать. Но, говорят, что город сгорел. Увы!
– Я слышал то же самое от очевидцев. Всё, что сейчас происходит, ужасно!
– Так Вы поможете, господин штабс-капитан? Не сомневайтесь, у меня имеется рекомендательное письмо к графу! Вот только паспорта нет. Пропал на постоялом дворе. Жулики какие-то стянули.
– Не беспокойтесь. Поверьте, сделаю всё, что в моих силах!
– Благодарю Вас!
После этих слов обер-офицер взмахнул хлыстом, и лошади покатили экипаж дальше, к Калужской заставе.
Штабс-капитан, имевший какой-то особый пропуск, дававший право беспрепятственного проезда, поспешил успокоить караульного, с сомнением смотревшего на замызганного пассажира пролетки:
– Господин Львов со мной, все его документы в порядке. Моё ручательство, братец...
Часовой молча взял «под козырёк» и открыл шлагбаум.
Так, благодаря счастливому случаю, Муромцев почти официально въехал в Москву под вымышленной фамилией совершенно неизвестного ему Сергея Львова, имея на руках всего лишь одну сомнительную бумагу – рекомендации смоленского князя Щепкина.
Какой статус имели эти люди в дворянской среде, почему они так заинтересовали Клока? Ответить на это вопрос сейчас мог только сам англичанин, местонахождение которого было неизвестно.
Между тем. пролётка штабс-капитан всё дальше и дальше углублялась в московские кварталы.
Дорога, по которой они ехали, этот древний прообраз одного из современных нам московских проспектов, была идеально прямой. По обеим сторонам зарождавшейся магистрали проплывали плотно стоявшие, в основном деревянные, строения. Но дальше в глубине, особенно слева, за домами, до самого Земляного вала, территория выглядела малонаселенной.
Вдалеке отчетливо просматривалась группа зданий, очень похожих на сооружения монастыря, возможно – Донского, виднелись густые сады, огороды и даже пашни с редкими дворами и усадьбами, стоящие на отшибе унылые здания каких-то мануфактур. Сплошная застройка ещё не добралась до этих почти сельских мест.
Муромцев, сильно волнуясь и понимая, что отступать ему теперь некуда, лихорадочно продумывал предстоявший с незнакомым «благодетелем» разговор.
Если тот знал настоящего Сергея Аркадьевича Львова, тогда всё, конец! Разоблачение и единственный из этой ситуации выход – бегство! Если нет, то шанс выпутаться оставался.
«Не волнуйся, – уговаривал себя Максим. – Будь убедительным. Смоленск сгорел, твои вещи пропали. Ты беженец, один из многих тысяч. Тебе должны поверить...»
– Приехали, господин Львов! Удачи Вам, и храни Вас Бог!
Выпрыгнув из притормозившей повозки и от всей души поблагодарив участливого штабс-капитана, Муромцев, в чём был, отправился на аудиенцию.
Дом графа Безуглова находился недалеко,  примерно в версте от вала, стоял прямо у дороги и представлял собой довольно большое строение, деревянное, двухэтажное, с высокими окнами, возведенное в классическом стиле, так любимом знаменитым московским архитектором Матвеем Казаковым. Подобных домов, в одночасье потом сгоревших, в древней столице к началу XIX века было возведено множество. Объяснялось это сравнительной дешевизной и быстротой строительства.
Но другие сооружения сейчас не интересовали Максима. Сквозь ажурную кованую ограду он с любопытством рассматривал голубоватый фасад, гадая о том, что здесь, на окраине, могло понадобиться Клоку.
Возле особняка Безуглова отсутствовал парадный двор, и к нему не вела въездная аллея, характерная для больших загородных усадеб. Всё выглядело компактно, по-городскому.
В доме и возле него было тихо, никто не выходил к стоявшему у ворот человеку. Но вот наконец дверь парадного приоткрылась и оттуда выглянула чья-то седая голова.
– Что Вам угодно? – раздался хриплый старческий голос.
– Здравствуйте, любезнейший! Я Сергей Львов. У меня письмо к Их Превосходительству.
Старик помолчал, потом вышел из-за двери и пошёл к воротам, силясь рассмотреть  темную фигуру у ворот.
Подойдя к ограде, он несколько секунд недоверчиво смотрел на Муромцева, словно что-то вспоминая, долго читал бумагу, потом вдруг ахнул и всплеснул руками.
– Ох ты, Господи! Сергей Аркадьевич! Как же Вы на маменьку-то свою стали похожи! Прямо одно лицо. Я сразу-то и не признал! Я ведь Вас ещё во младенчестве знал! А Ивана Петровича нет дома. Уехали господа давеча в столицу, старика оставили. Наказали добро охранять. Только как его сохранить, когда супостат вот-вот нагрянет? Да Вы проходите, проходите! Ох ты, Господи! Видно, беда с Вами стряслась...
Муромцев теперь тоже смог детально рассмотреть отпиравшего ворота человека. Тот был высок, седовлас и, судя по ливрее, скорее всего, состоял на службе у графа Безуглова. Звали его Аполлон.
– Я дворецкий. Родители нарекли меня Аполлинарием, но господам имя не нравилось, вот они и стали звать меня Аполлоном. Так и укоренилось моё прозвище.
– А по отчеству-то Вас как?
– По отчеству? – старик задумался. – По отчеству, вроде как, и не положено. 
– И все-таки?
– Серафимович.
– Простите, Аполлинарий Серафимович, нельзя ли мне у вас остановиться на какое-то время, ненадолго?
– Конечно, сударь мой, конечно! Куда же Вы пойдете-то в такое время?  Ох ты, Господи!
Старик засуетился, пропуская Муромцева вперед, а сам пошел следом, непрерывно охая и покашливая от волнения.

39
Муромцев поселился в небольшой комнате, тихой и  уютной, выходившей окнами в запущенный сад с восточной стороны дома.
Убранство помещения выглядело скромным, что говорило, скорее всего, о гостевом предназначении этих покоев.  Помимо неширокой кровати с салатовым балдахином здесь были стол, три стула, гардероб и шкаф с книгами. Окно закрывала тяжелая штора в цвет стен.
Оставшись один и переодевшись в принесенную Аполлинарием чистую одежду, Максим подошел к кровати и, не раздеваясь, с наслаждением растянулся на ней во весь рост. Уже через несколько секунд он крепко заснул, впервые за трое суток почувствовав себя в относительной безопасности.
Его не беспокоили. Дворецкий, удивленный тишиной, несколько раз осторожно  заглядывал в комнату, но, видя, как сладко и  безмятежно спит молодой гость, уходил.
Проснулся Муромцев только к вечеру. Осторожно встав и покрутив головой, разминая затекшую шею, он подошел к окну и выглянул на улицу.
В дальнем углу усадьбы, среди яблонь с висевшими на них крупными плодами и ягодных кустов, виднелось небольшое одноэтажное строение, к которому вела дорожка, посыпанная красной кирпичной крошкой.
– Это людская. Там сейчас кухарка живет и садовник, – раздалось сзади.
Максим вздрогнул от неожиданности и обернулся. В дверях стоял Аполлинарий.
– Там есть ещё беседка и прудик, крохотный такой, забавный. Да Вы, верно, Сергей Аркадьевич, и не помните ничего. Маленький Вы были ещё, несмышлёный, – сказал дворецкий и улыбнулся.
– Совершенно не помню, – признался Муромцев и натянуто улыбнулся в ответ.
 – Часть прислуги господа взяли с собой в столицу, – продолжил старик. –  Многих дворовых в деревню отправили, в Ярославскую губернию. Остались мы втроем... Хотите отужинать или в баньку прежде?
Максим выбрал баню.
 Он долго и с наслаждением парился, периодически поливая раскаленные камни разбавленным квасом и жадно вдыхая  густой хмельной дух, несколько раз с головой погружался в большую дубовую бочку, доверху наполненную холодной водой, – словом, предпринимал всё, чтобы вернуть себе силы и взбодриться. А в конце побрился опасной бритвой, чего прежде в своей жизни никогда даже и не пробовал делать. 
К ужину Муромцев вышел уже совершенно другим человеком: отдохнувшим, посвежевшим, полным сил, энергии и интереса к жизни.
Быстро поев, Максим занялся осмотром особняка.
Интерес его был вполне объясним: ведь за всё время пребывания в этой России он видел лишь аскетичные казарменные интерьеры постоялых дворов да нищету крестьянских изб. А тут такое великолепие!
Муромцев заглянул в парадный зал на первом этаже, находившийся сразу за вестибюлем,  и поразился обилию украшавших его стены зеркал. Даже сейчас, в этот пасмурный вечер, здесь было довольно светло и немного празднично.
Пройдя наверх по удобной широкой лестнице, Максим нашел на втором этаже несколько больших комнат, обильно украшенных лепниной и расписными плафонами. Повсюду встречались бронзовые позолоченные люстры разных размеров, шелковые шторы на окнах, картины и зеркала в богатых рамах, дорогие диваны с резными подлокотниками.
Всё оказалось необычно и ново для Максима. Он поднимался в бельведер , интересовался общим устройством дома, спрашивал о назначении  помещений, вникал в бытовые мелочи. Как отапливается дом? Где хранят припасы? Сколько свечей зажигают по вечерам в жирандолях и канделябрах?
– Я долгое время жил за границей. Там многое по-другому, – сказал Муромцев в ответ на вопросительные взгляды Аполлона, когда они, набегавшись по этажам, вошли в каминный зал и сели наконец на стулья.
– То-то я слушаю Вас и удивляюсь – вот вроде русскими словами говорите, а всё как-то не по-русски... Простите уж меня.
– Очень заметно?
Дворецкий кивнул и спросил:
–А люди там, за границей, какие?
– Люди везде одинаковые. В любом месте и в любую эпоху. Есть добрые и отзывчивые, а есть такие негодяи, что пробу ставить некуда! Но хороших людей больше. Это так.
– Да, – согласился Аполлинарий.  - Я вот думаю, что сейчас корысть людей губит. Властолюбие и сребролюбие! Да и за примером далеко ходить не надо.
Дворецкий замолчал и посмотрел на Муромцева, словно ожидая разрешения поведать гостю свою историю
– Расскажите, – попросил Максим, понимая, что старику, истосковавшемуся по общению, нужен собеседник.
– Нынче утром, незадолго до Вашего приезда, едва рассвело, слышу – вроде как экипаж возле дома остановился, – начал Аполлинарий. – Я к окну. Смотрю – карета тюремная у калитки стоит. Ну я, знамо дело, перепугался, вышел...
– Тюремная карета? Вы ничего не путаете?
– Нет, так оно и было! Стоит возле неё человек в плаще и спрашивает меня: «Дома ли Их Светлость, и нет ли у него каких гостей?» Я отвечаю, что господа уехали, что в доме кроме меня и двух слуг никого нет. И спрашиваю: «Может, передать чего господам, как вернутся?» А он ничего не ответил, сказал лишь, что ещё наведается, вот только преступника - лазутчика французского пойманного в острог отвезёт. Вот я и спрашиваю: «Чего не хватало этому злодею?» Ведь русский же! На деньги позарился, не иначе! Бонапарту помогать взялся, врагу рода человеческого! Погубил он свою душу, как пить дать, погубил!
– А как он выглядел, этот человек в плаще?
– Невысокий, жилистый такой, в очках. Лицо у него злое, глаза, как угли. Того и гляди прожжёт насквозь... Только он так и не появился боле.
– А почему Вы решили, что шпион русский?
– Да они переговаривались между собой по-нашему...
– Может быть, Вам просто показалось? Или Вы что-нибудь разобрали, из того, что они говорили?
– Тот, что  внутри, требовал выпустить его. А господин в плаще велел ему замолчать. Вроде так!
«Клок! Снова он! Всё сказанное им, очевидно, предназначалось мне. На тот случай, если я здесь появлюсь. Не поверил, что я погиб, решил удостовериться. Значит, теперь точно в гости заявится. И, скорее всего, не один».
Аполлинарий на пару секунд замер, словно прислушиваясь к чему-то, потом встал и направился к большим каминным часам.
– Снова встали. Вот ведь напасть-то какая! Прямо не знаю, что и делать.
– Может быть, они просто сломались, и им нужен хороший часовщик?
 – Может, и сломались, Сергей Аркадьевич, только бывал у нас господин один, часовых дел мастер, часы хозяйские налаживал. Так вот он сказывал, что в стародавние времена в Европах по часам определяли участь города. К примеру, подходит враг к городским воротам, а всем уже ясно, удастся отстоять цитадель или нет!
– И каким же образом, если не секрет?
– Он говорил, жило такое поверье, что если крепости суждено было пасть, то время будто бы уходило из города. И от этого все часы останавливались. Прямо как сейчас.
– Много ли в доме часов? Что, все разом останавливаются?
– Часов-то, если посчитать, целая дюжина. Не успеваю запускать. То и дело норовят встать. То одни, то другие. Даже вот эти, англицкие. Вот ещё заботушка на мою старую голову!
– И давно это началась?
– Третьего дня. Ох ты, Господи!
«После Бородинского сражения! Логично. Участь Москвы как раз там и решилась!» – подумал Максим и поинтересовался:
– А мастера этого, часовщика, где можно найти? Мне бы хотелось расспросить его об этой легенде.
– Сие мне неведомо, сударь! Господа его привозили. Благообразный такой, пожилой. Не иноземец, не лютеранин какой-нибудь. Наш, православной веры.
– Почему?
– Больно уж на батюшку приходского похож.
Разговор с Аполлинарием продолжился до полуночи. Дворецкий оказался словоохотливым, с удовольствием предавался воспоминаниям о тех славных временах, когда был молод сам, были молоды господа и матушка его собеседника, Елена Платоновна  («Дай Бог ей здоровья и долгая лета жизни!»).
Муромцев, как мог, старался поддерживать разговор, уходя от прямых ответов на неудобные вопросы о своем детстве, вроде того, «помнит ли Сергей Аркадьевич, как трехлетним отроком разбил драгоценную вазу, но Иван Петрович, будучи человеком великодушного складу, лишь посмеялся и тотчас велел убрать черепки».
Максиму было совестно лгать этому доверчивому старику, испытавшему неподдельную радость от общения с гостем. Но другого выхода не находилось. Чтобы встретиться с англичанином, требовалось оставаться здесь, в доме графа Безуглова, стоявшем на пути к Калужской заставе, и ждать.
Наступало 29 августа. Русская армия с обозами и огромным  количеством раненых медленно подходила к Москве, где дожидался Кутузова невидимый и очень опасный враг – Джеймс Кавендиш Клок, движимый неведомыми мотивами.
Пусть у него не было больше снайперской винтовки и закамуфлированной под табакерку бомбы, но зато он имел исчерпывающую информацию о маршруте движения главнокомандующего. Если бы не Муромцев, помешать планам англичанина, пожалуй,  не смог бы теперь уже никто.
40
Два дня, 29 и 30 августа, Максим  напряженно ждал визита  Клока.
Муромцев понимал, что англичанин не подойдет к воротам и вот так, запросто, не постучит в них. Он обязательно придумает какую-нибудь каверзу, нечто такое, что позволит ему получить преимущество и застать обитателей дома врасплох. Не исключено даже, что сделано это будет чужими руками...
Наиболее подходящим временем для нападения, конечно, оставалась ночь. Поэтому, едва начинало темнеть, Муромцев садился в одной из комнат у окна, выходившего на дорогу, движение по которой в эти часы замирало, и ждал.
Теперь по его просьбе по периметру двора зажигались дополнительные фонари, которые в обычное время не горели, а использовались только в дни приема гостей, когда граф Безуглов давал балы.
– В опустевшем городе мало полиции и полно разбойников. Темные дома для них очень привлекательны, – пояснил необходимость дополнительного освещения Максим. – Пусть думают, ч то здесь полно народу.
Дворецкий во всем слушался своего гостя, которому очень доверял.
Аполлинарий Серафимович проводил всё время в хлопотах, соскучившись по привычной для него каждодневной суете.
Встав спозаранку, он надевал свою шитую серебром ливрею с начищенными до блеска пуговицами и приступал к своим обязанностям.
Старик то распекал кухарку, крупную добродушную женщину с рябым лицом, которая, по мнению дворецкого, недостаточно посолила щи, «поэтому Сергею Аркадьевичу они, верно, придутся не по вкусу». То гонял старого хромого садовника, не успевшего вовремя подмести опадавшую на дорожки листву.
Максим смотрел на всё это с интересом, но ни во что не вмешивался. А когда смотритель уставал от исполнения своих утомительных обязанностей, уважительно и на равных  подолгу беседовал с Аполлоном.
Тому эти беседы доставляли огромное удовольствие, особенно если речь заходила о политике. Дворецкий напускал на себя важность, чуть надувал щёки  и принимался рассуждать об англичанах, которые «России не помощники», о Бонапарте, о полководческом гении Кутузова.
Максим, конечно же, догадывался, что Аполлинарий пересказывает салонные разговоры, подслушанные им в те времена, когда в этом доме было полно гостей и жизнь била ключом, и больше слушал дворецкого, чем  говорил сам.
31 августа, под утро, проведя в ожидании очередную бессонную ночь, Максим задремал. Ему снился всё тот же странный сон, в котором Кутузов в одиночестве плыл на лодке по какой-то реке, название которой Муромцев знал, но сейчас почему-то никак не мог вспомнить, и от этого мучился...
Из забытья Максима вывел звон разбитого стекла.
Фонари мгновенно погасли, двор и ворота больше не освещались.
Муромцев бросился к комнате дворецкого и сильно постучал в дверь.
– Аполлинарий Серафимович, вставайте!
За дверью послышалась возня, и уже через минуту дворецкий в халате и ночном колпаке стоял в дверном проеме, тараща заспанные глаза.
– Стряслось чего, батюшка?
– Стряслось! Кажется, к нам гости пожаловали.
Дворецкий вернулся в комнату и вынес оттуда два больших пистолета, по виду – дуэльных.
– Вот, господа оставили. Возьмите. А я схожу, посмотрю.
– Не надо никуда ходить. Это слишком опасно!
Но Аполлинарий его уже не слушал. Он спустился по парадной лестнице вниз, осторожно приоткрыл тяжелую дверь, выглянул наружу и, повернувшись к Максиму, вдруг громко зашептал:
– Уходите, Сергей Аркадьевич. Плохо дело: их там целая шайка. Уходите, Вы знаете куда! Вам жизнь свою молодую беречь надобно!  Я их сдержу, как смогу.
– Заприте вход и поднимайтесь! – крикнул сверху Муромцев, но было уже поздно.
Старик дернулся вперед, пытаясь удержать распахиваемую кем-то дверь, и упал. Свеча, которую он сжимал в руке, покатившись по полу, потухла. Послышалась возня, шум, чьи-то шаги.
На несколько секунд стало тихо, потом кто-то чиркнул кремнем, и погасший было огонёк снова загорелся.
Муромцев, притаившись за перилами широкой лестницы, хорошо видел, как через открытую настежь дверь всё входят и входят новые люди. Пять, шесть, семь, восемь... Все бородатые, у некоторых в руках топоры.
Максим продолжал внимательно наблюдать.
– Кто таков? – раздался снизу чей-то сиплый голос. – Поставьте-ка его на ноги, поглядим.
Муромцев увидел, как дворецкого подняли и поставили перед бородатым  коренастым человеком в извозчичьем армяке, видимо главарём.
– Я дворецкий, – тяжело дыша ответил Аполлинарий.
– Ишь ты! Дворецкий! Ты-то нам и пособишь. Скажи-ка, дядя, а где твой жилец?
– Не ведаю, о ком спрашиваешь.
Бородач кашлянул и вдруг наотмашь ударил  старика по лицу.
– Врать мне будешь? Ладно! Не хочешь говорить, сами найдем. Наверх, робята! Кого сыщете – всех тащите! А я уж разберусь! Барахло не трогать, не велено! Да факела-то зажгите, дураки, чего застыли, как примороженные!
Стоявшие внизу люди, запалив огонь, стали осторожно подниматься по лестнице.
Не медля более ни секунды, Муромцев, по-пиратски засунув пистолеты за пояс, на четвереньках перебрался в каминный зал и подошёл к стоявшему у восточной стены большому камину, давшему название комнате, возле которого они с Аполлинарием коротали в задушевных беседах вечера трех последних дней.
Слева и справа от очага, вдоль всей стены, тянулись массивные дубовые панели, украшенные резьбой.
 Раньше, при свете, Максим долго и удовольствием рассматривал  узоры из животных, птиц и деревьев. Но сейчас его интересовала всего лишь одна деталь причудливого плетения.
«Голова зайца, третья по счету, внизу», – повторял Муромцев, лихорадочно шаря руками и пытаясь на ощупь определить очертания  изображения.
«Лиса. Куропатка. Не то! А это? Есть! Нашел!»
Он облегченно выдохнул, когда полукруглый барельеф, невидимый в темноте, поддался нажатию.
В ту же секунду одна из панелей бесшумно отошла в сторону, открыв небольшой, примерно метр на метр, лаз, за которым начиналась узкая винтовая лестница, ведущая  вертикально вниз.
Муромцев, согнувшись в три погибели, ступил на первую ступеньку. Едва он сделал это, как панель встала на свое место, надежно скрыв потайную дверь.
Крепко держась за влажные и холодные перила, Максим стал спускаться  в подземный ход, вырытый по приказу хозяина дома – большого  затейника и любителя шуток и розыгрышей.
За эти дни, проведенные в обществе дворецкого, Муромцев наслушался немало рассказов о забавах графа, обожавшего пугать гостей, особенно тех, кто был в его доме впервые, ряжеными – переодетыми в медведей слугами, невесть откуда появлявшимися в каминном зале в самый разгар вечера.
– С некоторыми дамами случались обмороки! – радостно смеялся Аполлинарий, показывая  секретную кнопку.
Сейчас, осторожно спускаясь по лестнице, Максим думал о том, как ему поступить дальше.
Обнаруживать себя ему никак не хотелось, потому что по официальной версии он погиб. Значит, если эти громилы не найдут его в доме, то сообщат об этом Клоку и тот, возможно, окончательно успокоившись, потеряет бдительность, покажется сам или каким-нибудь образом проявит свои намерения. Но что тогда будет с Аполлинарием, с этим трогательным стариком, который так искренне, по-отечески, заботился все эти дни о Муромцеве? Что станет с остальными слугами? Ведь ворвавшиеся в дом бандиты, судя по всему, вообще не имели моральных принципов, раз подняли руку на старого человека!
Тем временем лестница кончилась, и Муромцев пошёл в кромешной темноте, на ощупь, по обложенному кирпичом  тоннелю с низким потолком.
Через пятьдесят три шага руки Муромцева, выставленные им вперед, уперлись в массивную дверь, которая легко поддалась нажатию.
Бесшумно сработали обильно смазанные петли, и Максим выбрался из холодного подземелья на улицу.
Теперь он стоял в дальнем углу сада, за колодцем, который на деле оказался маскировкой начала подземного хода.
Прячась за кустами, Муромцев наблюдал за тем, как бандиты, закончив обыск дома и волоча за собой дворецкого, гурьбой вывалили на улицу, оказавшись с тыльной стороны дома. С дороги происходившее во дворе оставалось невидимым, зато для Максима всё было как на ладони.
– Сюда его тащите, – сказал главарь и показал на старую яблоню, росшую возле садовой дорожки.
 Приглядевшись, Муромцев увидел, что с самого толстого сука дерева свисает веревка с петлёй на конце, назначение которой не вызывало сомнения: дворецкого собирались повесить.
Аполлинарий Серафимович едва стоял на ногах и не сопротивлялся. Его губы чуть заметно шевелились. Скорее всего, прощаясь в эту минуту с жизнью, он, будучи человеком очень набожным,  произносил молитву.
Это зрелище для Максима было просто невыносимым: ведь на его глазах  погибал ни в чем не повинный человек!
Главарь со зловещим видом подошел к Аполлинарию  вплотную и спросил:
– Так скажешь, где жилец, или нет?
Дворецкий не ответил. Его пересохшие губы продолжали всё так же беззвучно шевелиться. Жить ему оставалось считаные минуты.
Муромцев осторожно вытащил пистолеты, тихонько взвел курки на них обоих, приготовившись стрелять. Тянуть дальше было нельзя.
Целью своего первого выстрела он выбрал одну из двух каменных ваз, возвышавшихся на полутораметровых постаментах по сторонам дорожки, в самом её начале.
Что касается второго выстрела, то Максим решил, что сделает его, подойдя ближе...
Грохот, произведенный большим дуэльным пистолетом, был оглушительным. Хрупкая ваза, расколовшись от попадания пули  на несколько больших и маленьких кусочков, рухнула на головы опешивших от неожиданности бандитов.
Следом, почти сразу же, прозвучал второй выстрел, вдребезги расколошмативший вторую архитектурную форму.
Разбойники сначала оцепенели, а потом в ужасе попадали на землю и стали расползаться в разные стороны, стремясь укрыться от неведомой опасности.
Муромцев уже собирался выскочить из своего укрытия, чтобы довершить разгром деморализованного противника, как вдруг его внимание привлек шум, донесшийся со стороны главных ворот. Их определенно открывали, причем делали это нарочито громко, с треском и криками, как во время штурма.
Прошло несколько секунд, и в утренних сумерках появились люди в форме. 
Их было много, примерно два десятка полицейских с короткими мушкетами в руках. Они вбежали во двор и окружили его, полностью блокировав всю банду.
Следом за ними во дворе показались две фигуры в штатском: одна – худощавая, подтянутая, вторая – сутулая и мешковатая. Это были Веттель и актер.
41
Граф-разведчик деловито расхаживал возле дома, наблюдая за тем, как уводят разбойников.
– Куда их, Ваше Превосходительство? – спросил здоровенный жандарм, показывая на бестолково сгрудившихся у ворот усадьбы, подобно стаду баранов, связанных бородачей.
 – В ближайший околоток. Там хорошенько всыпать плетей каждому. Потом пусть убираются из Москвы на все четыре стороны! Чтобы не повадно было разбойничать! Главаря в кандалы.
– Слушаюсь! – козырнул полицейский и, отрядив конвой и проследив за погрузкой арестантов на приготовленную телегу, вернулся к Веттелю.
– Семеро, Ваше превосходительство. Все, кроме главного. Убёг, мерзавец!
Веттель буквально взвился после этих слов:
– «Убёг»?! Как? Когда? Вы его упустили! Прошляпили!
Жандарм понурил голову.
– Виноват, Ваше превосходительство.
– Ещё как виноват! Обер-полицмейстер обещал дать своих лучших людей, а кого прислал? Кого? Ротозеев! Он ушёл у вас из-под носа! Убирайтесь! Оставьте мне лекаря и убирайтесь с глаз долой! Пошли вон!
Понурившийся и сильно испуганный жандарм ушёл. Чуть живого дворецкого в сопровождении врача и актера увели в дом, следом за ними туда же отправились и кухарка с садовником, прятавшиеся все это время в глубине сада.
Оставшись один, Веттель принялся медленно прохаживаться взад-вперед по дорожке, пиная носком высокого сапога осколки разбившейся вазы и поглядывая на густые кусты. Потом он остановился и отчетливо произнёс:
– Господин Эльм, или как Вас там...  Я подозреваю, что Вы где-то рядом, наблюдаете за мной. Приглашаю Вас выйти, чтобы наконец-то познакомиться по-настоящему.
 Муромцев, стоявший в пяти метрах от графа, молчал.
– Кроме нас с Вами здесь никого нет. Вам ничто не угрожает. Слово дворянина!
После этой фразы Веттель остановился, ожидая реакции того, к кому он обращался.
Немного поколебавшись, Максим осторожно раздвинул листву и вышел на дорожку.
Несколько секунд они с графом выжидательно смотрели друг на друга.
Первым шаг навстречу сделал Веттель.
– Здравствуйте, таинственный незнакомец. Человек «Никто» и «Ниоткуда».
– Отчего же? У меня есть имя. И родина тоже есть.
– Да? И кто же Вы на самом деле? Даже Ваш друг, господин актер, мало что знает о Вас...
– Мы не друзья. И роль его в этой истории весьма неприглядна. Что касается меня, то я не швед и уж тем более не французский шпион. Я Ваш соотечественник. Или нет... Как бы это сказать? Ваш потомок, в широком смысле слова. Человек из другой эпохи, из России XXI века. Можете считать меня сумасшедшим, но это так!
– Ну вот, кажется, одной тайной стало меньше. Что же ещё скрывает «господин Эльм»? Впрочем, подождите! Пойдемте в дом, поговорим там. Думаю, что всем нам есть о чём рассказать.
42
Через полчаса Веттель, Муромцев и актер сидели в зале возле разожженного камина. Все молчали, поглядывая на огонь и не решаясь заговорить.
Первым это снова сделал Веттель.
– Итак, господа, предлагаю начать. Вам слово, господин «Инкогнито».
Максим откашлялся и произнёс:
– Меня зовут Максим. Максим Александрович Муромцев. Мне тридцать два года. По роду деятельности там, в своём времени я военный, но сейчас это не имеет значения. Я здесь для того, чтобы предотвратить историческую катастрофу. По крайней мере, я так думаю.
– Отлично! – снова взял слово граф и обратился к актёру. – А кто Вы?
– Грушин, – просто ответил тот.
- Грушин? Я ничего не понимаю! Не валяйте дурака! – раздраженно сказал Муромцев. – Скажите, наконец, правду!
– Антон Иванович Грушин. Ваш, Максим, современник и прямой потомок майора Грушина, маленького героя большой войны 1812 года. Он мой пра-пра-прадед. Я похож на него, очень сильно похож, поэтому я здесь...
– Как же Вас угораздило попасть в компанию убийц? – поинтересовался Муромцев.
– Меня вынудили. Со мной обошлись просто бесчеловечно. Они.. Они... – Грушин разрыдался, так и не закончив фразу.
– Кто «они»? Что с Вами случилось? Да говорите те же Вы!
Актер вытер слезы, вздохнул и начал рассказ.
– Я живу в Петербурге, на Сенной. Играю в одном из камерных театров, воспитываю дочь. То есть она уже взрослая, живет самостоятельно... Знаете, такое дитя культурной столицы. Театры, музыка... Всё свое детство она провела за кулисами, вместе со мной. Да Вы видели её! Помните, в филармонии, на концерте этого мерзавца Лимье? Она выходила с цветами  перед антрактом. Красивая, в черном платье! Помните? Ведь Вы там были! Да?
Максим утвердительно кивнул и улыбнулся. Он действительно очень хорошо запомнил ту высокую, стройную девушку с огромным букетом роз. Когда она встала и пошла вдоль кресел, то весь зал на несколько секунд забыл о скрипаче, любуясь её выразительным обликом и той грацией, с какой она ступала по ковровой дорожке. 
Муромцев, будучи уже здесь, нередко думал о прекрасной незнакомке, вспоминая её мимолетный взгляд, подаренную ему случайную улыбку, и мечтал о том, чтобы встретиться с ней где-нибудь на улице  Города, чтобы она узнала его в толпе и снова улыбнулась ему, как там, на концерте. И тогда, может быть, он нашел бы в себе силы подойти к ней и о чём-нибудь спросить...
– Помните? Вы видели, какая она!?  –  продолжил актёр. – Я её очень люблю. Так вот, потом она пошла за кулисы, взять автограф. И не вернулась! Я ждал её около часа, пытался звонить по телефону. Бесполезно! Так и ушел ни с чем. 
Грушин замолчал, с трудом сдерживая слезы.
– И что же было дальше?
- Я подумал, что Катя, так её зовут, давно повзрослела, у неё своя жизнь и что мне не следует так уж сильно её опекать. Что было дальше? Поехал домой, расстроенный. Это вообще-то не в её правилах, вот так, внезапно, исчезать, даже не попрощавшись. Тем более, что на концерт мы пришли вместе...  Я вошел в квартиру, и тут раздался звонок. Это был Клок. Хотя, кажется, он представился по-другому. Сказал, что иностранец, назвал несколько фамилий моих знакомых, якобы рекомендовавших меня как приличного актера, и попросил о встрече. Я согласился и, несмотря на тревогу и плохое настроение, поехал.
Он показался мне, знаете ли, этаким утонченным театралом, довольным жизнью европейским буржуа. Цитаты из «Гамлета», дорогие часы, холёные руки... Мы долго сидели в кафе на Галерной, пили кофе, говорили о Шекспире. Несколько раз в ходе разговора я, извинившись, набирал номер дочери. Но её телефон молчал.
Было за полночь, кафе закрывалось, и  мы уже собирались выходить, как он вдруг спросил меня:
«Вы звоните дочери?»
«Да,  – ответил я. – А откуда Вы знаете?»
«Ваша дочь у меня. Не волнуйтесь, ей ничего не угрожает. Но только в том случае, если Вы согласитесь помочь мне в одном деле. И без глупостей, пожалуйста!»
Я понял, что Катя попала в беду, что её похитили! Мои чувства невозможно было описать! Мне хотелось ударить этого негодяя стулом, убить его, размазать по полу! Но-о я смог взять себя в руки и сказал, что готов всё выслушать.
Клок сначала ухмыльнулся, потом сделался очень серьезным и принялся рассказывать об опытах со временем, о путешествиях в другие эпохи, о том, какие неограниченные возможности это открывает.
Я глядел на этого человека и думал о том, кто из нас более безумен: он, несший несусветную чушь, или я, слушавший всё это и старавшийся не пропустить ни единого слова?
Но когда он перешел к рассказу о моем предке, о его жизни и судьбе, о том, что я и так хорошо знал, поскольку всерьёз интересовался историей своей семьи, я понял, что передо мной не сумасшедший шантажист, а очень умный, расчетливый и крайне опасный преступник!
И знаете что? Я согласился! Да, я дал согласие участвовать в этой, как выразился Клок, операции.
Грушин замолчал, словно пытаясь вспомнить что-то и глядя куда-то в сторону от собеседника.
– Иван Архи... То есть, простите, Антон Иванович, а почему Вы не обратились в полицию?
Грушин улыбнулся.
– У меня не было возможности, потому что с той самой минуты, как я дал согласие, Клок всё время находился рядом. И вообще это не имело смысла. Что я мог рассказать? Что моя девочка пропала, что я знаю похитителя, и что он – путешественник во времени? Для чего? Чтобы пополнить ряды пациентов «психушки»? К тому же, никакая полиция не в состоянии найти Катю!
– Почему?
– Потому что она здесь, в этом времени! Клок взял её с собой, сюда!
Муромцев молчал, пораженный этими словами.
– Я же Вам говорил, дорогой мой Максим Александрович, что англичанин коварен и расчетлив. Моя девочка у него в заложницах! Понимаете? Она где-то здесь! Вот в чём весь ужас нашего с ней положения!
И глаза Грушина вновь наполнились слезами.
– Да, такого поворота  я, признаться, никак не ожидал, – произнес Максим, нахмурившись.
Грушин проглотил комок, подкативший к горлу, и продолжил рассказ.
– За час до грозы мы приехали со стороны Гороховой улицы к Адмиралтейству, сели у фонтана и стали ждать.
– Кто «мы»?
– Я и Клок. Он не отпускал меня ни на минуту, давал читать всевозможные исторические описания, инструктировал, подробно отрабатывал вместе со мной мою легенду.  Временами угрожал... Хотя этого и не требовалось. Я ведь всё понял, решение принял и ради спасения Кати был готов сделать что угодно... Вы меня понимаете?
Муромцев кивнул.
– А со скрипачом Вы общались?
– До перемещения сюда – нет. Лимье появился значительно позже, когда буря уже начиналась. Моя дочь была с ним... Я обернулся, рассмотрел её в темноте, увидел её испуганные глаза в тот момент, когда небеса уже разверзлись, и мы все шагнули в ливень... Потом мне удалось ещё один раз увидеть её мельком на одной из почтовых станций, в окне кареты, ехавшей рядом. И всё!
Грушин снова вытер слезу.
–Что же было дальше?
– А дальше мы поехали с Лимье  порознь и встретились только в Торжке. Я увидел там, на почтовой станции, своего предка! Боже мой, я едва не потерял сознание!
– Почему?
– Потому что в эту секунду я осознал, что попал в прошлое. Увидел, как маленький, энергичный человек крутился возле тяжелого сундука, пытаясь приподнять его и поставить на повозку, как на помощь ему приходит здоровенный фельдфебель, и они вдвоем загружают этот ящик, а потом плотно укрывают его рогожей… На моих глазах рождалась легенда, предание нашей семьи о том, как Иван Грушин вёз Кутузову забытые им в Петербурге книги и карты! Это невероятно!
– Антон Иванович, давайте оставим сантименты, говорите о главном! Прошу Вас! Не отвлекайтесь, пожалуйста!
– Да, конечно! Извините…Потом мы выехали следом за майором и видели, как по его повозке стрелял из-за укрытия Лимье, как выпал на дорогу сраженный наповал фельдфебель. Мой предок выскочил следом и попытался ему помочь, но этот мерзкий наемник подошел сзади и ударил интенданта чем-то тяжелым  по голове. Дальше я ничего не помню. Со мной случилась истерика… Очнулся я от запаха нашатыря. Клок оказался весьма предусмотрительным и, предполагая подобную реакцию с моей стороны, запасся медикаментами.
– Долго Вы приходили в себя?
- Вы знаете, Максим, на удивление – нет! Я хладнокровно занял место в повозке и поехал дальше, уже один. На следующей станции я, так сказать, легализовался, взял экипаж с ямщиком. Потом встретился с Вами… Ваше лицо показалось мне очень знакомым, но окончательно я узнал Вас только сейчас!
– Надо признать, Вы отлично умеете владеть собой!
– Ничего удивительного! Я ведь актер. Потом уже я понял, что майора просто оглушили и что он, без сомнения, жив. По- другому ведь и быть не могло! Иначе я просто перестал бы существовать. Тотчас бы исчез! Но я им был нужен! Кроме того, я постоянно думал о Кате…
– Ваш предок не погиб, но вот Софьин и другие люди мертвы. Можно только гадать, как это отразилось на последующей истории! Думаю, что для кого-то последствия оказались катастрофическими!
– Нет, уверяю Вас, нет! Я объясню. Дело в том, что все, кто умер, так сказать, по вине Клока, всё равно должны были погибнуть примерно в это самое время. Поручика Софьина, доставлявшего распоряжение на Курганную батарею, вечером 25 августа убила бы шальная пуля, прилетевшая с французских позиций. Судьба французов, сопровождавших Клока в Москву, тоже была предрешена. Их участью стала смерть в пьяной драке во время  грабежа Москвы, 3 сентября 1812 года. Так что последствия минимальны. Вот если бы погиб Кутузов! К счастью, этого не произошло!
–  Откуда Вы знаете такие детали?
–  Клок проработал всё до мелочей и посвятил меня в свои планы. Здесь надо отдать ему должное: он очень много времени провел во всевозможных архивах, готовился, так сказать.
–  А табакерка? Что же это получается? Вы знали о её содержимом и готовы были подсунуть бомбу Кутузову?
– Да, знал. Но старался не думать об этом. Успокаивал себя тем, что вот приеду на место, а там посмотрим... Но в один прекрасный момент я понял, что нужно принимать решение: подменить табакерку или...
Представьте: я держал перед собой обе коробочки – подлинную, с нюхательным табаком, заботливо положенную дочерью Кутузова в сундук с забытыми им вещами, и другую, со смертоносной начинкой. И тут мне сделалось страшно. За себя, за дочь и, простите за пафос, за всю последующую историю!
Я привез сундук вместе с настоящей табакеркой в ставку, передал его адъютанту и услышал слова благодарности от самого главнокомандующего! Всё, как в нашем семейном предании! Заряд планировал утопить в Колочи, но не успел. Остальное Вы знаете.
–  Вы правильно поступили.
– Наверное, да. Но передача бомбы Кутузову была главным условием освобождения моей дочери и нашего с ней возвращения домой. Что будет теперь, где сейчас моя Катя, я не знаю!
–А платок, который Вы оставили на дереве? Он стал меткой для снайпера!
– Платок? Нет, что Вы! Я просто оставил его на ветке, потому что... Он словно жег мне руку, напоминал о том, что я натворил и в какую скверную историю втянул себя и дочь... И всех нас.  Мне нет оправдания!
– Страшный человек этот Ваш Клок!
– Простите, он не мой и не Ваш! Он одержимый преступник, помешанный на деньгах!
–Вы хотите сказать, что его интересуют только деньги? Но ведь он говорил мне о каких-то своих внутренних убеждениях, о причинах, по которым он здесь! Уверенно так говорил. И что же, всё это ложь?
– Именно! Причина тут одна –  в случае успеха, то есть гибели Кутузова и предотвращения пожара, Наполеон обещал ему много золота. Очень много! Клок- наёмник, готовый ради денег на всё. И теперь, после нескольких неудач, он будет изо всех сил стараться вернуть себе расположение Императора. Он способен на любую подлость!
– Но зачем ему золото здесь? Что он собирается с ним делать?
– Ответ прост: он собирается закопать его в землю, вернуться в свою эпоху, и, выкопав артефакты, стать, извините за штамп,  богатым и знаменитым!
– Действительно, всё на удивление просто. Прослыть удачливым кладоискателем, сделать себе имя... М-да. А скажите, пожалуйста, Антон Иванович, для чего им понадобился дом Безуглова?
– Точно не знаю, но, по-моему, это был один из пунктов их плана. Если Вы поднимались на самый верх, в бельведер, то видели оттуда дорогу, ведущую от Калужской заставы к Москве. По ней на днях проехал один штабс-капитан, кажется, Гумелёв его фамилия.
– Так ведь это он и привез меня в город! Подождите-ка, давайте, теперь я расскажу...
Здесь Максим вкратце, не вдаваясь в подробности, поведал о своих приключениях, обо всём, что происходило с ним, вплоть до появления здесь, в доме Безуглова.
– Весьма интересно! – воскликнул Грушин, когда Муромцев закончил. Но едва актёр снова открыл рот, собираясь расспросить чём-то, как Максим прервал его.
– Сейчас это уже не важно. Что Вы ещё знаете?
–Я знаю, что после убийства Кутузова Клок, вроде бы, планировал отправиться со снайпером сюда, в дом Безуглова, под видом какого-то родственника-провинциала и его слуги. Снайпер должен был засесть на чердаке и не допустить в Москву этого самого штабс-капитана, устранить его.
– Случайно, не под именем Сергея Львова?
– Абсолютно верно! Именно Сергея Львова! Клок знал, что в доме кроме прислуги никого быть не должно, поэтому риск разоблачения сводился к нулю. Поначалу он сомневался, поскольку понимал, что староват для подобного перевоплощения. Но собирался что-нибудь придумать... Подождите!  Что же это получается? Забрав у Клока рекомендательное письмо, Вы в очередной раз помешали его планам? Думаю, он в ярости!
– Скорее всего так и есть. Но, повторяю, сейчас всё это не столь важно. Скажите лучше, что за интерес у заговорщиков к Гумелёву?
– Гумелёв – не простой офицер. У него очень ответственное и сверхсекретное задание!
– Какое же?
– Поджечь Москву в том случае, если в город войдет неприятель.
– Поджечь Москву? Вот это сюжет! Ничего подобного я раньше не слышал! Откуда эта информация?
– Об этом говорил англичанин. Все документы об этой акции остались в канцелярии Ростопчина. Их просто не успели вывезти. Они сгорели, поэтому и не дошли до нашего с Вами времени.
– Но ведь пожар вспыхнул сразу в нескольких местах!
– Гумелёв должен был получить заряды в Арсенале и раздать их диверсантам, готовым действовать по особому сигналу.
– Что за сигнал?
– Взрыв пяти пудов пороха и пожар в Гостином дворе, на Ильинке, возле Биржи 3 сентября. Столб черного дыма и должен был стать командой к началу действий других диверсантов. Если штабс-капитан не подаст сигнал – акция  отменяется. Москва сама по себе не загорится.
– То есть, Вы хотите сказать, что, устранив Гумелёва, Клок пытался избежать пожара? Так этот человек уже в Москве!
– Да, но я  думаю, что он уже выведен из игры.
– С чего Вы это взяли?
– Вы ещё не поняли, насколько всё серьёзно? Я повторяю, чтобы вернуть расположение Наполеона, Клок не остановится ни перед чем, даже перед убийством! Человеческая жизнь для него ничто! Тем более что послезавтра 2 сентября – день, когда французы войдут в Москву!
– А Гумелёв что, тоже всё равно погиб бы? Ну, в смысле, умер бы без участия Клока?
– Да! При подрыве Гостиного двора. По неосторожности.
В углу комнаты раздалось легкое  покашливание, и только тут оба собеседника, увлеченные разговором, вспомнили о Веттеле, который в течение всего их диалога молчал.
– Ваш штабс-капитан уже мёртв. Он сильно напился в трактире и упал с моста. Странная история... Вчера его тело нашли в Москве-реке, а опознали по фамильному золотому медальону, – сказал граф и снова прокашлялся. – Позвольте теперь взять слово мне, господа.

43
– С самого начала, с первого донесения о появлении иностранца, который, едва сойдя с корабля, прямиком отправился в ставку Кутузова, я обнаружил множество странных деталей, – начал Веттель.  – Какие странности? Одежда необычного покроя, нелепые манеры, незнание государственных устоев страны пребывания. Кроме всего прочего, Вы не говорили ни по-французски, ни по-шведски, что было просто необъяснимо!
– Вы меня быстро раскусили, – улыбнулся Максим.
- Да, - согласился граф и продолжил.  – Ваше незнание языков выяснилось сразу же. Мой осведомитель прошёл мимо Вас на постоялом дворе и сделал довольно едкое замечание в Ваш адрес сначала на французском, потом на шведском языках. Вы никак не отреагировали!
«Что же это за дипломат такой удивительный»? – подумал я и поручил усилить слежку за Вами.
Последующие депеши от агентов только укрепляли моё убеждение в том, что дело тут  нечисто. Вы, господин Муромцев, были одинаково мало похожи как на  шпиона, потому что своей нелепостью сразу приковали к себе пристальное внимание, так и на иностранного консула. По той же причине.
Арестовать Вас и допросить я не мог в силу Вашего дипломатического иммунитета. Хотя, признаюсь, руки чесались. Мне оставалось ждать ответа из Стокгольма.
Задержание господина Грушина было делом техники. Но и в его поступках я не нашел логики. Почему он оставил интенданта и фельдфебеля в живых? Что ему понадобилось в ставке? Почему он не пытался скрыться, хотя знал, что следы преступления обнаружены, а  самого его повсюду разыскивают?
Господа, мой долг ловить шпионов, следовательно, оставить это дело без внимания я никак не мог. Я постоянно думал обо всем этом, искал причинно-следственные связи событий и не находил!
Получив письменное уведомление о том, что настоящий Александр Эльм находится в Стокгольме и преданно служит регенту, я поспешил в Бородино, но опоздал.
Затем случился этот странный пожар... Позже, ночью, я ещё раз вернулся на место сгоревшего флигеля, внимательно всё осмотрел и к своему удивлению обнаружил там части загадочного оружия...
Но более всего я поразился тому, что арестованного мною преступника у меня забирают, причем внезапно, среди ночи, предъявив бумаги за подписью ни кого-нибудь, а самого Императора Александра! Я не мог не подчиниться, хотя в очередной раз  заподозрил неладное!
И тогда я устроил слежку за экипажем, отследил его путь от заставы до Бутырского острога. Кстати, господин Муромцев, идея с овсом оказалась просто гениальной! На начальном этапе этот Ваш  фокус очень пригодился!
– Мне это тоже помогло, – сказал Максим.
– Итак, – продолжил Веттель, – к исходу следующего дня я узнал, где находится мой недавний пленник и, на свой страх и риск, забрал его. Тем более, что тот человек с грозными бумагами вдруг куда-то исчез, а в канцелярии градоначальника поговаривали о скором освобождении из-под стражи всех уголовных преступников.
– Что же, Вы вот так, запросто, пришли и забрали господина Грушина из государственной тюрьмы? – с сомнением в голосе спросил Максим. – Наверняка Вы провели какую-нибудь остроумную комбинацию...
– Не было никакой комбинации, – вступил в разговор Грушин. – Господин Веттель просто пришел в острог и велел надзирателю открыть мою камеру. Я слышал их разговор.
– Да, – улыбнулся граф, – всё было именно так, если не считать потраченных на подкуп тюремщика десяти рублей серебром.
– Но как Вы оказались здесь? Как Вы узнали о том, что на дом Безуглова будет совершено нападение?
- Об этом узнал я, - сказал Грушин.- Услышал, как Клок расспрашивал одного подозрительного типа о том, не может ли он найти людей для этого дела. Я сразу рассказал всё господину Веттелю.
 - Вы правильно сделали. Конечно, я был очень удивлен тому, что мой молчун, которого мне до того так и не удалось разговорить, вдруг принялся рассказывать о себе, о планах этого вашего Клока,- продолжил граф.
– И Вы сразу поверили во все эти небылицы? – поинтересовался Муромцев.
– Открою Вам небольшую тайну: я – масон, а потому, как все «вольные каменщики»,  мистик. Почему я не должен был верить появлению «гостей из будущего»? Вы наверняка знает один из символов масонов, «Лучезарную Дельту» ? Это не что иное, как Всевидящее Око Провидения. Если Великому Архитектору Вселенной или Абсолюту было так угодно, то почему этого не могло произойти?
 Я уже говорил, что поначалу нашел много странного в том, что происходило вокруг вас двоих. И вот я получил объяснения, которых мне оказалось вполне достаточно для того, чтобы во всём разобраться. Да, я поверил сказанному, попросил у обер-полицмейстера отряд жандармов и хотел устроить здесь, в этом доме, засаду. Но снова немного не успел... К счастью, всё закончилось благополучно, все целы и невредимы!
– Господин граф, позвольте спросить: намерены ли Вы и в дальнейшем помогать нам? – спросил Максим.
– Увы, нет. Сегодня я покидаю Москву, поскольку должен вернуться к исполнению своих прямых обязанностей: «сыскати и разведати», как говорили в старину на Руси, ловить вражеских шпионов. Я и так потерял слишком много времени, занимаясь этим делом.
– А как же Клок? Ведь он крайне опасен! Дело ещё не закончено!
– Не волнуйтесь, господа. Охрана главнокомандующего будет многократно  усилена. Любые неожиданности мы постараемся исключить. Что касается Клока, то вам о нём не стоит беспокоиться. От меня он теперь не уйдёт.
– А что же делать нам? – поинтересовался Максим.
– Думаю, что вам нужно запастись терпением и некоторое время побыть здесь. Я пришлю караул.
– Но через 48 часов в Москву войдут французы! А если Вам не удастся поймать Клока? Если Вы не сможете предотвратить покушение? Что тогда?
– Уверяю вас, господа, беспокоиться не о чем. В вашем случае этот дом - самое безопасное место в Москве. Очень скоро мы эвакуируем вас и, конечно, сделаем это до появления в городе неприятеля.
– Я не могу здесь оставаться! Я должен найти дочь!  – воскликнул актер.
– Вижу, Вы сильный человек, господин Грушин. Благодаря Вам жив Кутузов. Вы смогли поставить интересы Российской Империи выше личных. Да что там Империи! Интересы человечества и всей мировой истории!  На это не каждый способен, - ответил ему Веттель. – Потерпите совсем немного. Поверьте моему профессиональному опыту: то, что  Клок до сих пор не уничтожил Вас, означает одно – Вы ему для чего-то нужны.  Думаю, что шанс найти и вернуть Вашу дочь остается. Я займусь этим.
– И всё-таки это риск! – возразил Муромцев. – Откуда у Вас такая твёрдая уверенность?
– Моя убежденность основывается на тех сведениях, которыми я сейчас располагаю, и исключительных полицейских полномочиях, коими меня наделили! Прошу послушаться  моего совета и  остаться здесь. Уверяю, мы поймаем Клока, найдем Вашу дочь, господин Грушин, и разыщем часовщика, чтобы вы все могли вернуться домой!
44
Веттель уехал почти сразу после окончания разговора, взяв с Муромцева и Грушина слово, что они останутся в доме и будут ждать охрану, которую он обещал прислать примерно через час-полтора.
Но едва граф верхом на лошади скрылся в пыльном дорожном облаке,  как Максим повернулся к Антону Ивановичу и решительно сказал:
– Мы немедленно уходим. На сборы нам десять минут. Пойдите, попросите у кухарки еды в дорогу, смените одежду и обувь.
– Но почему, Максим? Ведь мы обещали графу быть здесь, для нашей же безопасности! – удивленно воскликнул Грушин.
– Для нашей с Вами безопасности нам нужно немедленно убираться отсюда. Почему? Потому что наш любезный граф лжет!
– О чём Вы? – растерянно спросил актёр.
– Вы внимательно слушали мой сегодняшний рассказ?
– Да, он показался мне весьма занятным.
– Если так, то Вы, вероятно, заметили, что я ни разу не упомянул о часовщике! Ни разу!
– Действительно. И что это значит? Кто такой этот часовщик?
– Точно пока не знаю. Кажется, он как-то связан с нашим возвращением. О его существовании было известно только мне и Клоку, который в приступе злобы и рассказал о нём, когда я выбирался из горящего флигеля. Но только ли мне? Есть смутное ощущение того, что с нами пытаются играть в «кошки-мышки». Либо Веттель с его «Лучезарной  Дельтой» ясновидящий, либо они с Клоком сообщники!
– Сообщники? Ну, это Вы хватили, Максим!
– Собирайтесь!
– Я никуда не пойду! Граф поможет мне найти дочь!
– Очнитесь, Антон Иванович! Им выгодно, чтобы мы оставались в этом доме и не мешали им! Мы должны действовать! У нас здесь нет помощников! Вы понимаете меня?
– Если Ваша догадка верна, то почему же тогда я до сих пор жив? Ведь всё это время я находился в их руках!
– Потому что, уж простите за прямоту, на тот момент им в большей степени  был нужен я, поскольку оказался опаснее, чем они предполагали. Вы были приманкой, не более того.
–  Приманкой?
– Да. Теперь они думают, что усыпили нашу бдительность! Что мы будем сидеть сложа руки и ждать «у моря погоды»!
– А почему тогда Веттель не арестовал нас обоих сразу? Ведь у него был целый отряд жандармов!
– Он не был уверен, что я здесь. То, что он отпустил полицейских, не более чем тактическая уловка, попытка обмануть... Сейчас он вернется с двумя такими отрядами, и тогда нам крышка!
– Боже мой! Что же теперь делать?
– Бежать, господин Грушин, и немедленно!
Через несколько минут сборы были закончены.
Перед тем, как выйти из дома,  Максим заглянул в соседнюю комнату, где  после пережитого накануне ужаса крепко спал дворецкий.
– Аполлинарий Серафимович! – тихонько позвал его Муромцев.
Тот открыл глаза и слабо улыбнулся.
– Прощайте, мы уходим! Благодарю Вас за всё!  Простите, если что не так.
– Куда же Вы, батюшка?
–Есть дела  в городе.
– Страшно будет без Вас-то!
– Дальше станет ещё страшнее. Бежать Вам надо отсюда, вот что! Вместе с остальными. Ещё не поздно, несколько часов в запасе у вас есть. Послезавтра к обеду здесь будут французы. Хозяйское добро вы всё равно не убережете, а сами можете погибнуть!
– Не велено нам уезжать! Барин приказал стеречь дом, вот и будем тут сидеть! – неожиданно раздраженно пробурчал дворецкий и отвернулся к стене.
– Ваша преданность достойна восхищения! Берегите себя, Аполлинарий Серафимович, – произнес Муромцев дрогнувшим голосом и закрыл дверь.
Потом застегнул длинный, как пальто, черный сюртук-редингот, поднял высокий воротник и, нахлобучив на глаза шляпу,  в сопровождении актера, одетого неприметно, как типичный московский мещанин, вышел за ограду.
На прощание он обернулся. Большой дом графа Безуглова стоял, повернувшись фасадом к дороге, по которой уже несколько дней почти никто не ездил.
Окна особняка были зашторены, но одна занавесь оказалась отдернута, и за ней темнел силуэт дворецкого.
Максим помахал ему на прощание рукой и вместе с Грушиным двинулся в сторону центра города.
45
– Помните, не так давно мы с Вами мечтали побывать в Москве, Максим? Мечта осуществилась. Что дальше? –  грустно произнёс актёр, сидя на лавке в пустом дровяном складе, куда они с Муромцевым, свернув  с дороги и не углубляясь в застроенные кварталы, зашли в поисках укрытия.
– Точно пока не знаю. Попробуем заночевать здесь.
– А что потом?
– Утром второго сентября в город въедет Кутузов. Станем наблюдать и, в случае чего, начнем действовать по обстановке. Это в общих чертах.
– А Вы уверены, что нам удастся подобраться настолько близко, чтобы видеть то, происходит в окружении главнокомандующего? И что вообще мы с Вами, люди «вне закона», можем предпринять?
– Ну-у, что-нибудь придумаем...
– Ясно. Теперь позвольте мне резюмировать сказанное: ни Вы, ни я не знаем, что нам делать и как прекратить этот затянувшийся кошмар!
– К сожалению, пока всё обстоит именно так. 
– Печальная история. Добавьте к этому то, что я, кажется, навсегда потерял свою дочь... Впору начать сходить с ума!
– Антон Иванович, я понимаю, что Вам сейчас особенно тяжело. Но, пожалуйста, держитесь! Отчаяние  не наш путь. Давайте лучше поразмыслим, чего можно ожидать от заговорщиков.
Актёр снова тяжело, с надрывом, вздохнул,  и, издав звук, похожий на глухой стон, едва слышно произнес:
– Давайте попробуем.
– Итак, что они могут предпринять?
– Да всё, что угодно. Сейчас Клок – хозяин положения. Он постоянно оказывается на один шаг впереди. У Вас есть какие-нибудь мысли?
– Пока нет, но обязательно появятся, – ответил Муромцев и, вытащив из кармана бумаги, принялся раскладывать их на лавке. – Давайте вместе подумаем, например, над этим.
 – Что это? – безо всякого интереса спросил Грушин.
– Подряд на ремонт Большого Краснохолмского моста с визой канцелярии Ростопчина. Читаем: «получено дозволение..., под началом обер-инженера..., канатов столько-то, дощатого настила столько-то..., подрядился доставить купец первой гильдии...»  И так далее. Что тут еще? Купчая на баржу и речной баркас... Документ о поставке  тысячи пудов сена...
– Как эта макулатура может нам помочь?
Максим молчал, пытаясь соединить воедино эти, разрозненные на первый взгляд, бумаги. И вдруг воскликнул:
– Мост! Антон Иванович, мост! Как же я сразу не сообразил! Ведь по Краснохолмскому мосту главнокомандующий проедет к Яузе, на встречу с Ростопчиным. Это достоверный исторический факт. По крайней мере, так считают некоторые историки. Вот мы это и проверим!
– Что Вы собираетесь проверять?
– Этот мост представляет собой деревянный настил, положенный на составленные в ряд лодки-понтоны. Типичная для этой эпохи переправа. Думаю, там будет заложена бомба, изготовленная из украденного пороха. И если мы сможем направить Кутузова по другой дороге, то оставим Клока ни с чем! Думаю, что  этот мост сейчас может стать ключевым звеном в их плане. Я немедленно иду туда, чтобы всё осмотреть!
– Вы заблудитесь или попадетесь! Что я буду делать без Вас, Максим?
– Думаю, обойдется. Северский, о котором я Вам рассказывал, любит  повторять, что время всё и всегда расставляет по своим местам. А ведь мы здесь как раз по воле времени!  Положитесь на него. Не волнуйтесь, отдохните. Место здесь тихое, заброшенное. К вечеру я вернусь. Договорились?
Актер покорно кивнул и, тяжело вздохнув, сел на лавку.
Оставив Грушина в старом сарае,  спрятанном от посторонних глаз в густых зарослях тёрна, Муромцев выбрался на улицу.
Последние несколько дней, сидя без дела в усадьбе Безуглова, он  много думал  об этом, представляя себе то, как  войдет в город, пройдет по его узким старинным улочкам и переулкам, воочию увидит исчезнувшую навсегда хрупкую красоту древней столицы.
Но, с любопытством разглядывая фасады зданий, Максим вдруг понял, что от того яркого, нарядного города-сказки, панорама которого неделю назад вызвала у него настоящее потрясение, не осталось и следа. Сейчас это было нечто другое.
Перед ним стояли серые, лишённые красок жизни, ряды домов, придавленных затянутым облаками темным небом настолько, что, казалось, солнце никогда уже больше не пробьется сквозь них.
Шагая по пустым улицам, Муромцев в какой-то момент ощутил себя сталкером из известного фантастического романа, крадущимся во мраке по покинутому людьми городу-призраку, в котором  на каждом шагу таится опасность.
Здесь, действительно, было не безопасно. Огромная Москва, оставляемая всеми, в том числе полицией, стремительно погружалась в хаос.
 Едва Максим оказался возле границы Земляного города, как увидел в полусотне шагов от себя двухметрового громилу  с полуобритой по-каторжному головой.
Этот гигант шел вдоль забора и в поисках добычи пробовал открыть все попадавшиеся ему на пути калитки. Наконец одна из них поддалась, и каторжник шагнул было внутрь двора, но в последний момент  остановился и оглянулся на Муромцева.
Некоторое время они оценивающе смотрели друг на друга, потом великан исчез за забором, после чего оттуда раздался треск выламываемой входной двери.
Чуть дальше несколько оборванцев в неряшливых грязных шинелях истово колотили щуплого, сутулого коротышку, который отчаянно отбивался от них, стараясь не выпустить из рук какой-то то ли чемодан, то ли ящик. Но нападавших оказалось слишком много, они были значительно сильнее своей жертвы, поэтому исход противостояния ни у кого не вызывал сомнения.
 «Что это за люди? Дезертиры?» – с сомнением подумал Максим и поспешил к месту драки.
– А ну прекратите! Слышите?
Оборванцы бросились врассыпную, оставив человека и его вещь лежащими на земле.
– Вы целы? – спросил Максим, помогая подняться с земли хозяину ящика. – Что Вы здесь делаете? Почему не уходите из города?
– Как живописец, я не могу просто так уехать!  Мне нужно закончить эскизы, сделать наброски для будущего полотна.
– Вы художник? Нашли время и место для рисования!
– Сударь, разве Вы не видите и не чувствуете этого ужаса? Серые тени, разгуливающие по пустынным улицам... Леденящая кровь тишина... Время этого города кончилось, оно уходит отсюда! Жизнь замирает. Москва гибнет! Я должен это запечатлеть...
– Если Вы немедленно не покинете Москву, то и сами можете погибнуть! Вы это понимаете?
– Увы, искусство требует жертв!
– Послушайте, на свете есть много других сюжетов, достойных Вашей кисти. Пейзажи, натюрморты. Что ещё? Я не знаю... Красивые женщины, в конце концов.
После этой фразы художник вдруг широко улыбнулся и потянулся к своему ящику.
– Вы сказали «женщины»? У меня есть один эскиз! Хотите взглянуть? Он едва начат, но, думаю, Вы сможете разделить мой восторг, моё восхищение этой русской красавицей! Когда-нибудь я напишу её большой портрет, поставлю у себя в мастерской  и до конца дней своих стану ею любоваться!
Художник вытащил несколько листов, покрутил их в руках и протянул один Максиму.
– Это она, моя муза! Я впервые увидел её неделю назад и сразу полюбил этот образ! Она прекрасна, не правда ли?
Но Муромцев не ответил. Он вдруг нахмурился и, размышляя о чём-то своём, стал молча смотреть на большой желтоватый лист бумаги с изображенным на нём женским профилем.
– Простите, не могли бы Вы подарить мне этот набросок? – попросил Максим после непродолжительного молчания.
Художник на секунду задумался, потом снова улыбнулся:
– Что ж... Берите, ради Бога, берите! Я знал, что Вам понравится! Я хотя и чудаковат, как считают многие, но всё же понимаю, что Вы спасли мне жизнь! Пусть это будет моим подарком и знаком признательности!
– Благодарю! – сказал Муромцев.- Можно ли его свернуть?
– О да, только осторожно. Давайте я Вам помогу.
Когда рисунок был скручен, Максим снова обратился к художнику с вопросом.
– Кто же эта незнакомка?
– Увы, не знаю! 
– Выглядит как благородная дама!
– Вы заметили? Именно так. Держится с большим достоинством и всегда грустна!  Но как раз это и  делает её облик таким притягательным! Думаю, у неё есть какая-то тайна, которую не дано знать никому!
– Отчего же Вы не расспросили её?
– Это было невозможно. За то короткое время, что я провел в Императорском Воспитательном доме, вплоть до сегодняшнего дня, мне удалось лишь пару раз мельком увидеть её. Но и этих нескольких секунд мне хватило, чтобы потерять голову!
– Простите, она здесь? Вы сказали в Воспитательном доме? В том, что стоит на Москворецкой набережной?
– В Москве один такой дом... Там сейчас очень много раненых. Некоторые лежат прямо на полу. Столько страдания! Если бы не эти  милосердные женщины! Боже мой!
– А как Вы-то там оказались?
– По приглашению одного достойного человека... Впрочем, Вам я скажу правду: я настолько обеднел, что мне попросту стало негде жить и нечего есть! Меня приютили. Если бы Вы знали, какой я испытал стыд, в столь зрелом возрасте оказавшись иждивенцем, нахлебником!
– В этом нет ничего унизительного. Любой человек может оказаться в трудной жизненной ситуации. Любому может понадобиться призрение и поддержка... И хорошо, что у нас на Руси не перевелись добрые люди.
– Да, Вы правы. Моё ремесло сейчас не приносит мне дохода. Но, надеюсь, когда-нибудь мне повезет и я получу богатый заказ. Э-хе-хе...
– Конечно, так и будет. Простите, давайте вернемся к эскизу. А эта дама, которая на портрете, помогает ухаживать за ранеными?
– Да. Она приехала чуть позже меня, не одна, с каким-то очень неприятным попутчиком... По-моему, он подлец.
– Почему Вы так решили?
– Он плохо с ней обращался, постоянно говорил ей что-то гадкое,  отчего она часто плакала. Потом он куда-то исчез... Знаете ли, у меня чутьё на таких людей, я их очень боюсь и стараюсь обходить стороной.
– А Вы не могли бы описать её спутника? Думаю, Вам, как художнику, это будет не сложно.
– Извольте. Невысокого роста, худощавый, жилистый, с острым взглядом. Знаете что? Лучше, я нарисую его портрет!
– Да? Очень любопытно!
Художник кивнул и быстро принялся за работу. Через пару минут ещё один  набросок был готов.
- Вот, пожалуйста!
- Благодарю Вас. Извините меня за неучтивость: я не поинтересовался, как Вас зовут.
– Афанасий Кириллович Журавлев. Вашего имени не спрашиваю. Нет, не называйте! Вы, верно, из Тайной канцелярии? Да-да! Именно так! Иначе почему Вы столь пристрастно допрашиваете нищего художника? Возьмите и этот рисунок тоже, в знак благодарности. Вы, я думаю, разыскиваете того человека? Признаюсь, мне он сразу показался подозрительным! Что ж, рад был помочь. Если позволите, я пойду. Мне и вправду нужно немедленно, срочно уезжать отсюда! Прощайте!
– Куда же Вы направитесь?
– Не знаю. Может быть, поеду в Тамбов или Рязань. Говорят, что среди тамошних провинциальных дворян есть тщеславные богачи, готовые много заплатить за хороший парадный портрет. Попытаю свои силы на этом поприще! Я не отчаиваюсь.
– И правильно делаете! Благодарю Вас, сударь. Вы очень мне помогли. Будьте осторожны. Кстати, Вы не знаете, кто на Вас напал? По виду беглые солдаты.
– Нет, это жульё, выпущенное из тюрем. Они тут на каждом шагу. Ограбили какой-нибудь отставший военный обоз, приоделись, может быть, даже  вооружились и теперь бесчинствуют. Русские солдаты на такую мерзость никак не способны! Их дух по-прежнему силен, среди них никак не может быть дезертиров!
– Да, Вы правы, – ответил Максим, ощущая стыд за свое скоропалительное предположение.
Они расстались и пошли каждый своей дорогой: художник, быстро, не оглядываясь, словно боясь того, что его окликнут и вернут, – прочь из опустевшего города, а Муромцев, сжав в руке скрученные в трубочку рисунки, – дальше, к Большому Краснохолмскому мосту.


46
Днем  1 сентября 1812 года на военном совете в Филях Кутузов принял решение оставить Москву.
Около часа ночи 2 сентября от Дорогомиловской  и других западных застав по улицам, ведущим к центру, пронеслись всадники. Они держали в своих руках факелы и громко кричали срывающимися от волнения голосами одно и то же: «Спасайтесь!».
Их призыв был услышан, и горожане, те немногочисленные жители, кто до последнего надеялся на чудо, поняв неотвратимость надвигавшейся катастрофы, более не мешкая и не питая никаких иллюзий, начали отход из древней столицы. Одновременно с ними двинулась и русская армия.
Кутузов тронулся в путь около шести утра, поспав за ночь не более двух часов. Он почти не сомкнул глаз и решил немного вздремнуть, лишь  убедившись,  что его ключевое распоряжение – о переброске тыловых частей, боеприпасов и  провианта на рязанскую дорогу, куда двумя тяжелыми колоннами через Дорогомилово и Замоскворечье устало шагали русские войска, – выполняется.
Сам главнокомандующий поехал через Замоскворечье и какое-то время двигался в конце колонны быстро шагавшего Муромского полка, успевшего частично переформироваться после понесенных им на Багратиновых флешах потерь.
Кутузов всю дорогу мрачно молчал и, лишь когда показалась Пятницкая улица, обратился к вознице:
– Поворачивай-ка, братец, на Болвановку!
Возница был из московских, поэтому понятливо кивнул и направил экипаж туда, куда попросил Светлейший.
Путь Кутузова лежал в маленькую, неприметную церковь Спаса Преображения, в которой главнокомандующий любил бывать в те дни, когда оказывался в Москве.
Это был древний храм, по преданию построенный на месте золотоордынского подворья, где много лет стоял для поклонения ему деревянный идол - «болван» и куда русские князья свозили дань татарским баскакам.
Здесь, если верить историкам, в 1465 году царь Иоанн III разбил ханскую басму, отказавшись платить монголам. Здесь закончилось трехсотлетнее иго...
Кутузов с трудом  выбрался из тесной повозки.
–Жди, братец,– велел он вознице и, направляясь  к входу в церковь, бросил через плечо. – Потом на Таганку повезешь, по Краснохолменному мосту.
– Слушаюсь, – коротко ответил ездовой и спрыгнул на землю.
Главнокомандующий грузно зашагал к входу в храм, где в дверях уже появился священник, видимо хорошо знакомый ему. Через минуту Светлейший скрылся внутри.
Оставшись один, возница из нижних чинов, усатый, розовощёкий, лет сорока, стал с опаской смотреть по сторонам, ежеминутно вытягивая шею и прислушиваясь.
Ему было жутко и неуютно в этом глухом переулке в опустевшем, безжизненном городе, оставленном жителями.
Вокруг царили страх и уныние, порождаемые безлюдьем и карканьем ворон, оккупировавших  кроны густых темных деревьев.
И всё же унтер постепенно успокоился. Он повернулся к лошади и принялся подтягивать упряжь.
– Скоро поедем, родимая, – приговаривал возница, поправляя  сбившуюся шлею. – Сейчас Их Светлость помолятся за спасение наше, и поедем...
Увлекшись своим занятием, он не заметил, как от серой стены одного из домов по соседству с церковью отделилась и приблизилась вплотную к повозке человеческая фигура, почти тень.
Лица незнакомца не было видно, ступал он быстро и бесшумно, по-кошачьи. Оказавшись возле унтера, человек сделал едва заметное движение, и ездовой, как подкошенный, рухнул на землю.
Человек снял с него шинель,  оттащил тело в сторону, отвязал лошадей и, сев на козлы, осторожно тронул вожжи. Через минуту кутузовский возок скрылся за поворотом.
Примерно через четверть часа, когда главнокомандующий заканчивал молитву перед образом, в церковь осторожно заглянул офицер. Это был полковник Свешников.
Увидев Кутузова, он удовлетворенно кивнул и  вышел на улицу, где его ждали взволнованные товарищи.
– Ну что, Пётр Васильевич?
– Он там, молится.
Среди сослуживцев пронесся вздох облегчения.
– Ну, слава Богу, нашли!
Свешников достал платок и вытер со лба крупные капли пота, выступившие от напряжения. Надо же было так опростоволоситься! Ему, старшему адъютанту! Потерять из виду не кого-нибудь, а самого главнокомандующего!
Когда денщик доложил, что Кутузов несколько минут назад покинул колонну и свернул  в какой-то переулок, один, без надлежащего сопровождения, все не на шутку переполошились. Ведь буквально накануне из Высшей военной полиции  поступили строжайшие указания усилить охрану Светлейшего!
Поводов для беспокойства было более чем достаточно. Взять хотя бы то, что в затихшем городе уже вовсю хозяйничали выпушенные из тюрем по распоряжению обер-полицмейстера колодники – уголовные преступники всех мастей, от воров до убийц. Сотни голодных, обозленных людей рыскали по  опустевшей Москве в поисках добычи, грабили оставленные хозяевами дома и, вне всяких сомнений, представляли собой реальную угрозу для любого встречного, будь то обыватель или военный.
Тотчас же два десятка адъютантов бросились прочесывать близлежащие улицы в поисках исчезнувшей повозки с Кутузовым. Тщетно! Светлейший как сквозь землю провалился!
Дело принимало дурной оборот. И вот, в самом конце одного из темных и абсолютно безмолвных переулков, примыкавших к Пятницкой улице, кто-то заметил фигуру едва державшегося на ногах и перепачканного с головы до ног дорожной грязью человека, показавшегося знакомым.
Им оказался тот самый ездовой, который привез сюда, к церкви, главнокомандующего.
– Где Светлейший? – чуть ли не с кулаками набросился на него Свешников.
Возница, по-видимому, не мог говорить, а потому лишь махал рукой в сторону церкви, глядя на полковника ошалелыми глазами.
– Пьян? Мерзавец! Плетей тебе! – громким шёпотом произнес Свешников и бросился к церковной двери.
Когда он вернулся и рассказал, что Кутузов найден и что с ним, кажется, всё в порядке, унтер неожиданно пришёл в себя.
Он вдруг заплакал, встал на колени и завопил, что вины его здесь нет никакой, что коня увели, скорее всего, разбойники-конокрады, а его самого при этом чуть не убили.
Свешников, успокоившийся и вернувший себе душевное равновесие, отвесил вознице крепкую затрещину и велел ему убираться в обоз:
– Чтобы духу твоего здесь не было!
– Может быть, снарядить погоню, отловить воров? – спросил одни из адъютантов, обращаясь к Свешникову. В ответ тот с сомнением покачал головой:
– Стоит ли? Кто станет этим заниматься? В городе почти не осталось полиции. Не будем понапрасну тратить силы.
К тому времени, когда  главнокомандующий вышел из храма, его ожидал другая повозка с новым ездовым. И целый отряд охраны в придачу.
– А, Пётр Васильевич! Нашли, таки! Не дали старику уединиться в молитве! А это что? Другой экипаж? А с прежним-то что стряслось?
– Лошадь захромала, Ваша Светлость. Нам пора ехать. Французы уже на подходе!
– Мюрат дал слово, что не будет препятствовать оставлению города до конца нынешнего дня. Так мне доложил Милорадович. Который час?
– Девять с четвертью. Как прикажете ехать, Ваша Светлость? – спросил Свешников.
– Через Большой Краснохолменный мост, на Таганку,  – приказал Кутузов и полез было в коляску, но вдруг остановился.
– Говорите, лошадь захромала? Скажите, Петр Васильевич, а плащ мой у Вас или в прежней бричке остался?
– Увы, Ваша Светлость, остался там! Простите, не уследили, – не моргнув глазом, соврал Свешников и протянул главнокомандующему свою накидку. – Позвольте предложить Вам мой. Он очень теплый.
– Нет, ничего не нужно, – сказал Кутузов и на несколько секунд неподвижно застыл, устремив взгляд на церковь. Потом повернулся к старшему адъютанту и произнес:
– Хорошо. Вот что, любезный мой Петр Васильевич, давайте-ка проедемся возле Кремля, осмотрим его стены. Потом бульварами, на Яузский мост. И незамедлительно пошлите курьера со срочной депешей Ростопчину. Он просил о встрече... Сообщите губернатору, что я его буду ждать там, на Яузе, через два часа. Чуть позже, чем мы с ним условились.  Да, вот ещё что: прошу Вас лично проследить, чтобы Краснохолменная переправа была свободна от войск и штатских лиц.
После этих слов Кутузов с трудом поднялся на ступеньку экипажа и, кряхтя, уселся на сиденье.
Экипаж главнокомандующего вместе с конным эскортом развернулся и поехал совершенно в другую от моста сторону, к Московскому Кремлю.
47
Максим широко распахнул тяжелую дощатую дверь дровяного склада и почти прокричал прямо с порога:
– Антон Иванович, у меня есть новости! Я знаю, где Ваша дочь!
Но, к его удивлению, Грушина  в сарае не оказалось. Зато на скамье, стоящей посредине большого обветшалого помещения, лежал серый булыжник, а под ним – лист бумаги с несколькими строчками, написанными мелким нервным почерком.
Муромцев схватил записку и принялся читать.
«Дорогой Максим! Мои душевные и физические силы на исходе. Теперь я окончательно потерял веру в то, что нам когда-нибудь удастся вернуться домой.
В самом начале я должен был отказать Клоку, проявить твердость, характер, которого у меня, увы, нет. Тогда, возможно, ничего этого не случилось бы...
Прошу Вас об одном: найдите мою дочь! Помогите Кате, насколько это возможно. Скажите ей, что она может не стыдиться своего отца. Я принял важное решение и должен кое-что сделать напоследок. Не ищите меня. Мы вряд ли с Вами увидимся, потому прощайте и спасибо Вам за всё!».
Муромцев тяжело опустился на скамью.
«Не нужно было оставлять его одного, – с досадой подумал он. – Что пришло ему в голову? Неужели умом тронулся? И ведь Катя почти найдена!»
Максим на несколько секунд прикрыл усталые глаза и отчетливо увидел её, не нарисованную, а живую, настоящую, с красивыми чертами лица и улыбкой на губах...
Муромцев остро ощутил весь ужас её положения пленницы, оказавшейся в руках отъявленного мерзавца и в полной зависимости от него! Какие чувства она испытывала, оказавшись здесь, в чужом мире, вдали от родных и знакомых ей людей? Смогла ли пережить потрясение, сохранила ли рассудок?
 Размышляя об этом, он на секунду представил себе Катю Грушину сидящей в укромном уголке Воспитательного дома и плачущей от бессилия и отчаяния...
Эта нарисованная воображением картина вызвала у Муромцева настоящую бурю чувств и эмоций: от жалости к несчастной девушке и твердого намерения во что бы то ни стало разыскать и выручить её до острой ненависти к виновнику всех их бед и несчастий – Клоку,  авантюристу, жонглирующему человеческими судьбами, словно цирковыми шарами!
 «Грушин пропал…Что теперь?» – грустно думал Муромцев, стараясь хоть как-то успокоиться.
Погруженный в раздумье, он незаметно для себя переключился на воспоминания о состоявшейся сегодня вылазке в город.
Мост он нашел сразу. Помог ему прохожий, напуганный происходящим горожанин, зачем-то спешивший в ту же сторону, на пристань, к своей лодке.
Максим остановился в нескольких десятках метров от цели и, прячась в кустах, росших вдоль низменного правого берега Москвы-реки, стал наблюдать.
 Разглядывая переправу, он определил, что Большой Краснохолмский мост имел длину примерно сто пятьдесят метров. Измерить точнее или даже просто ступить на него Муромцеву не удалось. Въезд оказался закрытым и с обеих сторон охранялся караулом.
Вдоль короткого деревянного причала на правом берегу, выше по течению, сгрудились пришвартованные баржи с сеном и лодки, большие и малые, в основном пустые. Всего Муромцев насчитал около тридцати судов.
Если верить подслушанному Максимом разговору двух солдат, патрулировавших берег, мост, в силу износа, для передвижения войск и тяжелых артиллерийский повозок не годился, а потому  состоял в резерве.
– Вроде починять хотели, – произнес один из патрульных, остановившись напротив кустов, за которыми прятался Муромцев. – Да, видать, так и не сподобились, переиначили. А нынче и вовсе это ни к чему. Всё одно мост хранцузу достанется.
Людей на берегу почти не было видно, разве что у пристани, где происходили какие-то работы и копошились несколько человек.
Понаблюдав издалека ещё какое-то время, Муромцев посчитал, что делать ему здесь, в общем-то, больше нечего, и стал осторожно пробираться к причалу, намереваясь незаметно осмотреть суда.
Но сделать этого не успел. Едва он попытался покинуть своё укрытие, как увидел в нескольких десятках метров от себя человека в длинном одеянии, стоявшего на берегу и тоже смотревшего в сторону моста.
«Клок!» – в первую секунду подумал  Максим и снова нырнул в кусты. Однако, всмотревшись в темную фигуру, он понял, что ошибся.
На берегу стоял некто другой, в темном облачении. Вроде бы ничего необычного, кроме одного: Муромцев вдруг узнал его!
Это казалось невероятным, но совсем рядом с Максимом находился тот самый пожилой священник, который  тогда, в Петербурге, накануне грозы,  стоял у  колоннады Казанского Собора!
Человек в облачении оставался неподвижным еще несколько минут, потом не спеша сначала направился вдоль берега и свернул на одну из улиц.
Пройдя по ней несколько сотен метров, он повернул направо и долго шёл, пока не  углубился в узкий, образованный одно- и двухэтажными деревянными домами переулок, в конце которого оказалась едва заметная среди высоких деревьев небольшая церковь.
Подойдя к двери храма, он открыл её и вошел внутрь.
Конечно, появление здесь таинственного незнакомца стало для Максима полной неожиданностью! Поэтому, осторожно идя следом и внимательно наблюдая, Муромцев всю дорогу терзался сомнениями: не ошибается ли он? Но нет!
Вот священник на секунду остановился, открывая дверь. Потом обернулся, словно осматриваясь вокруг... Та же походка, тот же внимательный взгляд... Сомнений больше не оставалось.
Ощутив легкое покалывание в районе предплечья, Муромцев на секунду отвлекся, взглянул на едва заметный шрам, оставшийся от укола  кинжалом, и вдруг вспомнил, что видел этого человека ещё до Петербурга, раньше. Старик в сюртуке, когда-то появившийся в его странном сне вместе с двумя горцами...
По  спине Максима пробежал легкий холодок. Но не от удивления или радости, а от ощущения, что он стал сопричастен какой-то очень большой тайне. И ещё от внезапно возникшего чувства незримой связи между ним и той могущественной силой, которую люди привыкли называть временем.
Связь эта казалась тонкой и слабой, точно паутинка, дрожащая на ветру, но при этом она давала главное, то, что нужно было сейчас больше всего – надежду на возвращение...



48
Весь следующий день, 1 сентября 1812 года, Муромцев просидел в сарае, лишь изредка выбираясь из него, чтобы понаблюдать за происходившим на дороге.
Поначалу движения на ней было мало. Но ближе к ночи всё изменилось.
Сначала со стороны Камер-Коллежского вала послышался шум, потом появились всадники с факелами. Они что-то кричали, но разобрать, что именно, с такого расстояния оказалось невозможно.
Следом потянулись войска, колонны отступавшей с развернутыми знаменами русской армии, которые, вместе с последними беженцами, шли почти всю ночь, не останавливаясь.
Несколько часов подряд из темноты до обострившегося слуха Муромцева доносилcя глухой, тяжёлый гул, издаваемый плотным потоком пеших и конных людей.
Около восьми утра, когда  шум затих, Максим окончательно покинул укрытие и, выйдя на полностью опустевшую дорогу, второй раз за последние сутки направился в сторону центра города.
Он шел с пустыми руками. Блокнот, бумаги, захваченные у  Клока, карандашные наброски, словом, всё самое ценное, кроме ста рублей ассигнациями, было аккуратно завернуто в большой холст и спрятано в тайнике, вырытом под большим дубом у  стены дровяного склада. Это выглядело ровно так, будто Максим уходил в разведку в глубокий тыл врага и не знал, сможет ли вернуться назад. Хотя, в сущности,  так оно и было...
Внимательно глядя себе под ноги, он с интересом рассматривал многочисленные следы, оставленные на разбитом грунтовом полотне отступившей армией и последними покинувшими Москву беженцами.
Чего только не валялось на истоптанной земле: колесо от крестьянской телеги, оброненный каким-то рассеянным солдатом кисет с намокшим табаком, сломанный штык и рассыпавшиеся свинцовые пули, тряпичная кукла, раскиданная одежда...
Звуков в оставленном всеми, третий день окутанном серой моросью, сумрачном городе было немного.
Иногда раздавался собачий лай, переходивший в вой или слышались далекие неясные крики, похожие на пьяную кабацкую ругань и хохот, словно там, за туманом, веселились и что-то праздновали неизвестные дикие безумцы.
 Где-то скрипели и стонали, качаясь на слабом ветру, незакрытые хозяевами ворота брошенных дворов. С окраин доносились отдаленные глухие шумы, какие-то удары, странный металлический скрежет...
Максим продолжал медленно идти, тревожно озираясь по сторонам и стараясь не выходить на открытое пространство, пока снова, как вчера,  не увидел  в пустынном переулке окруженную развесистыми липами старинную церковь из красного кирпича с позолоченным крестом на свинцовом куполе.
Кутузов должен был появиться здесь примерно через полчаса.
 «А что если я ошибаюсь? Если это не та дорога, которой Кутузов  проехал на встречу с Ростопчиным? А как же тогда описание? Всё-таки, как-никак, свидетельство современника!»
Ещё вчера Максим, к своему удивлению понял, куда он забрел, следуя за священником.
 Дело было в том, что однажды, работая в архиве, Муромцев наткнулся на записки некоего статского советника Хвостова, в которых тот подробно описывал  и встречу главнокомандующего  с губернатором, и то, как Кутузов на эту встречу ехал.
Очерк, в котором  встречалось и описание переулка, и церкви, изобиловал множеством деталей, поэтому у читателя  не оставалось ни малейшего сомнения в том, что автор записок действительно был свидетелем тех событий!
К сожалению, сколько ни старался Максим, ему так и не удалось разобраться в том, кем был этот загадочный писатель. В списках московских и столичных чиновников он не значился, других литературных трудов после себя не оставил, поэтому Муромцев предположил, что «Хвостов» – это псевдоним, за которым скрывается иной человек, пожелавший остаться неизвестным для истории.
А между тем в давно затихшем переулке ровным счетом ничего не происходило. Ни единого звука не доносилось из покинутых жителями домов, темневших закрытыми ставнями окон. Не ходили люди, не бегали  даже кошки с собаками. Всё замерло, словно перед грозой.  Лишь вороньё время от времени  нарушало гнетущее безмолвие громким и резким карканьем.
«Другой Болвановки в Москве нет. Надо надеяться, – успокаивал сам себя Максим, прячась за кустами в тени дома и с надеждой глядя в начало переулка. –  Он обязательно здесь проедет!»
Все чувства Муромцева обострились до предела. Максим понимал, ощущал каждой клеточкой своего тела, что сегодня его ждет решающая схватка с Клоком!
Ведь, как только Кутузов покинет Москву, он станет недосягаемым для почти исчерпавшего свои ресурсы англичанина. Тому вряд ли теперь удастся близко подобраться к главнокомандующему в полевых условиях военного лагеря, где-нибудь под Тарутиным. 
Клок, лишившийся заготовленных документов, уже точно не мог пробраться на переправу и спокойно заложить под ней громоздкий пороховой заряд, которым он позавчера завладел. Но найти способ  использовать бомбу как-то иначе  ему вполне было по силам!
Реально оценивая свои возможности, англичанин, как очень умный и расчетливый человек, скорее всего, предпочтёт действовать наверняка. Значит, всё должно решиться здесь, сегодня, на Большом Краснохолмском  мосту! По нему Светлейший  проедет точно!
«А если в переулке? Фугас под дорожным полотном? Вряд ли. Дорога хорошо укатана, лужи повсюду. Никаких следов раскопа нет!»
Погруженный в собственные мысли, Муромцев не сразу распознал источник шума, раздавшегося в дальнем конце переулка. Но когда повернул голову и увидел, как подъезжает пролетка, запряженная черной лошадью, понял: это Кутузов! 
Максим облегчённо выдохнул. Он отчетливо увидел, как главнокомандующий вылез из экипажа и, сказав что-то вознице, пошёл к церкви. Как там его встретил священник. Тот самый, которого Муромцев видел сначала в своём полусне, потом в Петербурге, а затем уже здесь, в Москве, вчера возле реки.
Они обменялись приветствиями и вошли внутрь. Ездовой остался возле экипажа и принялся поправлять упряжь, пугливо озираясь по сторонам.
Прошло около пяти минут. Возница успокоился и, как это часто делают люди его профессии, стал что-то нашёптывать и приговаривать, обращаясь к лошади как к разумному собеседнику. Со стороны это выглядело забавно и очень трогательно. 
 Еще через две минуты Максим, который теперь уже точно знал, как ему поступить, осторожно выбрался из кустов и, оставаясь в тени домов, стал крадучись приближаться к экипажу.
Спустя ещё минуту, оттащив обездвиженного возницу в сторону и надев на себя его шинель и головной убор, Муромцев запрыгнул в повозку, тронул вожжи и покатил к мосту.
В прошлый раз ему показалось, что он очень хорошо запомнил дорогу. Но сейчас, почти сразу, едва начав движение и куда-то повернув, Максим заблудился  в узких кривых переулках и долго выбирался на нужную улицу.
Но удача сегодня была на его стороне. Вскоре впереди блеснула река и показалась главная цель  – Большой Краснохолмский мост.
Немного не доехав до него, Муромцев остановился и стал смотреть на часы. С того момента, как он  завладел повозкой, прошло  около получаса.
 «Сколько Кутузов пробудет в церкви? Думаю, недолго. Особенно если учесть, что армия отступает и находится в непрерывном движении... Минут пятнадцать? Да, пожалуй. Хвостов так и писал…И сюда ехать не больше десяти минут. Значит, пора!» – скомандовал сам себе Максим, тронул поводья и, чувствуя, как стучит в висках бешено пульсирующая от напряжения кровь, двинулся дальше.
Он медленно ехал по открытому пространству вдоль пустынного правого берега Москвы-реки, мимо пристани с брошенными лодками и баржами, груженными сеном, пока, наконец, не остановился неподалёку от поста охранения. Как и вчера, въезд на мост оказался закрытым.
Максим встал в полусотне метров от пикета и видел, что поначалу солдаты настороженно тянули шеи, силясь рассмотреть тёмный экипаж с поднятым верхом и того, кто сидел на козлах. Но потом, словно по мановению волшебной палочки, оживились и  бросились открывать шлагбаум. Это могло означать только одно: бричку Кутузова узнали! Ни у кого из часовых в эту минуту не возникло ни малейшего сомнения по поводу того, кто именно находился внутри!
Все тотчас забегали. Откуда-то, словно из-под земли, появился старший – по виду офицер-сапёр. Он что-то кричал, размахивал руками. Потом угомонился, принял строевую стойку и  отдал «под козырек», давая понять, что путь свободен.
Муромцев вздохнул, поднял воротник не по размеру большой шинели, нахлобучил на глаза фуражку и тронул вожжи. Точка «невозврата» была пройдена.
Когда лошадь ступила на дощатый настил моста, Максим краем глаза увидел, что посередине реки, по течению, сама по себе, без гребца, плывет какая-то старая лодка.
С её носа свисала верёвка, вид которой позволял предположить, что суденышко по чьему-то недосмотру просто отвязалось и теперь оказалось предоставлено воле волн.
 В конечном итоге лодка рано или поздно должна была упереться в мост и остановиться там, чтобы дожидаться там своего незадачливого владельца.
Они двигались одновременно – Муромцев на повозке и неуправляемое судно. Так продолжалось до тех пор, пока Максиму на середине переправы, в самом узком её месте, вдруг не пришлось сделать вынужденную остановку, поскольку настил моста перед ним оказался частично разобран.
 «Может быть, как раз из-за этого проезд по мосту и закрыли?» – лихорадочно размышлял Максим, понимая, что конному экипажу развернуться здесь будет трудно, почти невозможно.
«Но тогда почему пропустили бричку Кутузова? Неужели с берега  не видно, что здесь нет дороги?»
Между тем лодка, увлекаемая течением Москвы-реки, приближалась, и  Муромцев, заинтересовавшись,  привстал на козлах, чтобы получше разглядеть её.
Ничего особенного он не увидел. По виду это была обычная плоскодонка, каких у причала выше по течению стояло множество. В ней что-то лежало, прикрытое то ли парусиной, то ли рогожей.
«Похоже, чей-то товар уплыл!» – предположил Максим и тут разглядел довольно длинный, больше метра, шест, торчавший на носу лодки.
Когда расстояние сократилось ещё, стало видно, что второй конец шеста закреплен на одной из нескольких бочек, аккуратно расставленных на дне плоскодонки и прикрытых сверху грубой мешковиной.
Быстрота течения реки, ещё не имевшей в своем русле гидроузлов, составляла примерно два метра в секунду. С этой же скоростью нос лодки с приделанным к нему подобием бушприта неумолимо приближался к мосту.
До момента касания оставалось не более десяти секунд, когда Муромцев разглядел, что шест прикреплен не просто к бочке, а к какому-то устройству, состоявшему из больших шестеренок и пластин, напоминавшему то ли ружейный спусковой механизм, то ли часы.
«Бомба!» – мгновенно понял Муромцев.
Остававшиеся до взрыва секунды тянулись очень долго.
Максим выбрался наружу и встал справа от повозки. Он предполагал, что взрывная волна пойдет снизу вверх, по диагонали, и его затронет мало. Главное было увернуться от обломков экипажа и вовремя, чуть раньше срабатывания заряда,  спрыгнуть в воду.
Через девять секунд плоскодонка, набитая порохом, достигла моста и уткнулась в него.
Шест сдвинулся, освободив пружину затвора. Кремниевый запал-огниво щёлкнул, выбив большую искру, от которой моментально вспыхнул и зашипел горкой насыпанный на крышке бочки порох. Сразу после этого грянул необычайно мощный взрыв.
В последний момент перед падением в воду Муромцев увидел, как вздымается вверх столб из воды, обломков лодки и моста.
Потом на сброшенного в реку и сильно оглушенного ударной волной Максима посыпались фрагменты развалившейся повозки. Одна из деталей – большой и тяжелый обод от колеса, стукнул его по спине с такой силой, что Муромцев, потеряв сознание, ушёл под воду и уже не видел, как плыла к берегу, неся на себе остатки разорванной упряжи, обезумевшая от страха, чудом спасшаяся лошадь.  И как  крохотный кусочек раскаленного взрывом металла, описав немыслимую траекторию, упал на ближнюю к мосту баржу с сеном, от чего моментально вспыхнул огонь...
В это самое время Кутузов, неспешно ехавший по Солянке, услышав взрыв, приказал остановить пролетку, вышел на мостовую и долго смотрел сначала на столб дыма, поднимавшегося со стороны Большого Краснохолмского моста, а потом на еле заметный вдалеке, среди густых деревьев, купол церкви.
Сделав какое-то распоряжение, Михаил Илларионович сел в экипаж и велел ехать дальше, на встречу с заждавшимся его губернатором Москвы графом Фёдором Васильевичем Ростопчиным.
49
Второго сентября 1812 года около двенадцати  часов дня Джеймс Кавендиш Клок стоял на гребне Камер-Коллежского вала у Дорогомиловской заставы и с нетерпением смотрел за запад, откуда примерно через час должен был появиться император Франции Наполеон Бонапарт в окружении пышной свиты.
В своих руках англичанин сжимал мокрый от речной воды и изрезанный осколками плащ с вышитыми на его воротнике в виде золотого вензеля инициалами Кутузова. Эта вещь, час назад выуженная Клоком из Москвы-реки, служила неопровержимым доказательством того, что подрыв моста удался и главнокомандующий мертв.
Застава была пуста. Караульные вместе с приставом ещё прошлой ночью оставили пост, покинув город вместе с отступившей русской армией и  формально открыв французам путь в Москву.
К полудню облака над городом неожиданно расступились, и сквозь них проглянуло яркое, почти летнее солнце, от чего стало очень тепло и даже немного жарко.
Клок в приподнятом настроении и с видимым удовольствием рассматривал опустевший, залитый солнечным светом двор заставы, вспоминая, как несколько дней назад они с Веттелем разыграли здесь, словно на театральных подмостках, настоящий спектакль.
В результате этой постановки человек Северского, постоянно досаждавший им, оказался в ловушке в доме Безуглова и сейчас, скорее всего, уже сидел в каком-нибудь подземном каземате в компании с актером и ждал суда императора.
Конечно, Клок давно мог уничтожить, стереть в порошок  и актёришку, и мешавшего им непрошеного гостя. Но Наполеон запретил делать это, объявив, что устроит показательный суд над ними и, может быть, даже дарует им жизнь. Император умел проявлять милосердие, если обстоятельства складывались в его пользу. Но только в этом случае.
Раздражение Наполеона, узнавшего, что снайпер, на которого возлагалось столько надеж, нелепо погиб, что не сработала гениально придуманная комбинация с табакеркой, оказалось столь велико, что император, вопреки своему правилу,  во время последней встречи с Клоком не подал тому руки.
Они увиделись втайне от всех, на лесной дороге, в пятидесяти верстах от Москвы.
– Я даю Вам последний шанс, месье Клок! – тихо произнес Бонапарт, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться в крик. – Ещё одну неудачу я не прощу! Зарубите это себе на носу, как говорят в России!
– Сир, если бы Вы послушали меня там, в Доронино, и сразу казнили того человека, у нас бы не было этих проблем! – опустив вниз глаза, чтобы не выглядеть слишком дерзким, ответил англичанин.
– Проблема в том, что Вы подобрали плохих assistants . Актер струсил.  А Ваш музыкант  пренебрежительно  отнесся к  русским, посчитав их круглыми дураками, за что и поплатился. Помните, что я сказал ему, когда подарил перстень?
– Да, Ваше Величество. Вы сказали, что от его успешных действий сейчас во многом зависит исход войны. Но я постараюсь всё исправить. У меня ведь есть ещё один помощник. Вы его знаете...
– Думаю, что для достижения желаемого результата Вам следует действовать самому! Больше никаких помощников! Тому человеку, о котором Вы говорите, я пообещал так много, что, кажется, смог его заинтересовать... Но после череды неудач я сомневаюсь и в нём тоже. Что же, месье Клок, вперед! Это последняя возможность всё поправить.
Клок недаром несколько лет почти безвылазно просидел в лучших европейских библиотеках, по крупицам собирая сведения об участниках нынешних событий.
На историю жизни графа Теодора Веттеля он наткнулся в Брюсселе, в городском книгохранилище.  Из старых фолиантов англичанин узнал, что Веттель был родом из Фламандского Брабанта , но с раннего детства вместе с родителями, обедневшими дворянами, жил в России.
Служил  какое-то время по военной части, вёл замкнутый образ жизни, причислял себя к масонам. Женат не был, детей не имел.
В 1847 году после смерти графа, скромно доживавшего свой век в небольшом доме в предместье города Брюгге, его душеприказчик нашел мемуары, которые раскрыли миру то, кем Веттель  был на самом деле – сотрудником русской военной полиции.
Из тех же записок стало известно и кое-что очень интересное: сразу после изгнания французской армии в ноябре 1812 года Де Санглен почему-то по собственной инициативе и вопреки желанию самого графа отправил своего агента в отставку. В январе 1813 года Веттель покинул Россию.
Поначалу Клок подумал, что причиной  всего этого стали некие упущения по службе, допущенные фламандцем либо возникшие у него разногласия с начальством...
Однако более подробное изучение документов позволило англичанину сделать другой, в чём-то даже сенсационный, вывод:  у Де Санглена появились основания подозревать подчинённого в предательстве интересов службы или даже в государственной измене!
Но, поскольку говорилось об этом вскользь и никаких подробностей той истории в документах не раскрывалось, сделанные догадки требовали проверки.
Клок был почти уверен в своих предположениях, и всё же, когда он под видом чиновника Министерства внутренних дел подошел к Веттелю на заставе и после непродолжительной беседы прямо, без обиняков, предложил перейти на сторону Наполеона, то не ожидал, что так быстро получит согласие.
Граф запер камеру гауптвахты с только что помещенным туда Грушиным  и, отойдя с Клоком подальше от чужих ушей, сказал:
– Я не верю в то, что русские выстоят. Наполеон, без сомнения, выиграет войну. Следовательно, мне нужно будет как-то устраиваться при новых порядках. Поэтому я безоговорочно принимаю предложение императора!
Что посулили Веттелю? Ни много ни мало должность вице-мэра в оккупированной Москве и статус Магистра в новом масонском ордене, создание которого давно задумал Бонапарт.
Этот орден должен был объединить тех, кто в России симпатизировал Наполеону, и стать основой для формирования лояльных ему органов власти.
То, что фламандец решил стать коллаборационистом  и так легко переметнулся в стан врага, по большому счету не удивило Клока. Он считал, что  сейчас, когда наступили такие тяжелые для Российской Империи времена, русские  должны были надеяться только на самих себя. Что касается иностранцев, то вряд ли стоило всерьёз полагаться на них. Крайне опасно доверять государственную безопасность наемникам, добрая половина которых при любой удобной возможности готова предать интересы чужой им страны так, как это только что сделал Веттель...
Предстоящую операцию они разрабатывали вместе, но после пожара флигеля всё пришлось срочно менять.
– Император хочет, чтобы мы исполнили два его желания: устранили Кутузова и не допустили поджога Москвы. Любой ценой, – сказал англичанин. – В случае успеха нас ждут небывалые почести и награды. В случае неудачи... Нет, об этом я даже думать не хочу! 
К конце концов, после долгих обсуждений, граф взял на себя предотвращение пожара и задержание «шведа», как сообщники называли между собой Муромцева, а Клок – нейтрализацию подрывника и главное – устранение   Кутузова.
Последний раз сообщники встретились 31 августа, сразу после известных событий в доме Безуглова.
В целях безопасности, боясь быть услышанными, говорили только по-английски.
– Они там, – сообщил Веттель, закончив подробный отчет. – Спокойно отдыхают и ждут, когда я пришлю за ними отряд, чтобы проводить в безопасное место. Место это я им уже приготовил – подвал Крутицких казарм! Оттуда не сбежишь!
– Отлично! – удовлетворенно произнес Клок. – Так значит, нашего «инкогнито» зовут Максим Муромцев? Очень любопытно... Надеюсь, они не догадались, что Вы ведете двойную игру?
–  Уверен, что нет, – твёрдо ответил   Веттель. – Я ведь всё-таки разведчик.
– Хорошо. Что ж, я отправляюсь готовить сюрприз... А Вы, как только закончите с этими двумя недотёпами, займитесь Гостиным двором. Нужно исключить любую случайность.  Помните: пожар должен был начаться оттуда!
Первого сентября, во второй половине дня, англичанин прибыл на пристань.
Накануне он довольно дорого купил здесь у какого-то мещанина неприметную ободранную плоскодонку, которую прежний владелец всё равно, скорее всего, бросил бы, покидая Москву. Но ждать этого Клок не мог, поэтому торговаться не стал.
 До позднего вечера англичанин колдовал над хитроумным механизмом, снова и снова пробуя работоспособность спускового устройства, пока полностью не убедился в его надежности.
Теперь он был абсолютно уверен в том, что собственноручно собранная им из деталей часов адская машинка не подведет! Конечно, капсюли и детонаторы могли бы существенно повысить надежность бомбы, но где их было здесь взять? 
Доставка и погрузка пороха заняла еще час. Несколько пудовых бочек со взрывчаткой, которой Клок завладел после убийства штабс-капитана, были уложены на дно лодки и хорошо закреплены.
С  Гумелёвым всё получилось просто. Ведь Клок был неплохим психологом и легко входил в доверие к людям.
Якобы случайное знакомство закончилось дружеской попойкой в одном из кабаков и падением сильно подвыпившего офицера с моста в Москву-реку. После этого оставалось только забрать уже положенную на телегу взрывчатку и привезти заряд  к пристани.
Закончив манипуляции, бомбист осмотрел выполненную работу и остался собою очень доволен.
Он покрепче привязал лодку, накрыл её несколькими слоями рогожи и перебрался на пришвартованную тут же баржу с сеном, где спрятался.
 Всю ночь англичанин не сомкнул глаз, внимательно наблюдая за движением  русских войск и последних беженцев, покидавших город. Ранним утром 2 сентября 1812 года он выбрался из своего убежища.
Над городом висела зловещая тишина. Пристань и дорога были пусты. Невдалеке виднелся Большой Краснохолмский мост и посты охраны на обоих въездах на него.
Этой ночью под прикрытием речного тумана, Клок, используя особые навыки, полученные им когда-то во Французском иностранном легионе, скрытно побывал на переправе, добравшись туда вплавь, и незаметно для караула столкнул в воду часть плохо закрепленного настила. Десяток досок, покачиваясь на мелких речных волнах, медленно поплыли вниз по течению...
Теперь он сосредоточенно смотрел в начало дороги, где через сорок минут должна была появиться повозка с Кутузовым, направлявшимся на встречу с московским губернатором.
Англичанин заметно нервничал. Дело было в том, что всё это однажды уже происходило. Несколько лет назад.
Впрочем, как выяснилось, летоисчисление – штука условная, и его легко можно повернуть вспять, чтобы повторить попытку.
Тогда он ещё не располагал этим удивительным прибором, позволяющим, используя парадоксы времени, без особого труда перемещаться в любую эпоху.  Поначалу всё было гораздо сложнее и опаснее. Малейшая ошибка в расчетах влекла за собой  непоправимые для авантюриста последствия.
Вместо Российской Империи начала XIX путешественника могло занести, например, в Киевскую Русь с её междоусобными войнами. Или куда-нибудь ещё похуже, где возможность просто остаться в живых стала бы для него очень большой удачей!
Сколько всевозможных книг было тогда им перечитано! Сколько месяцев посвящено поискам и расшифровке редких рукописей со всего мира! Сколько сложнейших часовых механизмов изучено!
И всё это для того, чтобы однажды из темноты дверного проёма в городе N шагнуть в новый, ранее никем из современников не виданный мир! С тем, чтобы изменить его, перестроить так, как этого хотелось ему, доктору философии Джеймсу Кавендишу Клоку, бывшему капралу Французского иностранного легиона, а теперь – почти Богу!
Итак, снова  утро 2 сентября 1812 года и тот же мост...
Взрыв тогда так и не прогремел. Но только потому, что в дело вмешался лично Северский, он же действительный статский советник Хвостов, неизвестно откуда появившийся в сопровождении охраны, из-за которого покушение на Кутузова  оказалось сорванным, а самого Клока едва не схватила русская военная полиция.
О существовании Кафедры приборов времени англичанин знал в то время очень мало – настолько закрытой и законспирированной была эта неведомая организация. И уж никак не ожидал встретить столь мощное противодействие всем своим попытками изменить прошлое!
Тогда, поначалу, особенно в первые дни, он списывал свои неудачи на стечение обстоятельств и фатальное невезение, но однажды понял, что всё не так просто.
Он вдруг почувствовал, что  за всеми проблемами, которые досаждали ему, стоит некто. Тот, кто наблюдает и постоянно вмешивается в ход событий.  Как оказалось, это был Северский, человек «с тысячью лиц», постоянно опережавший  англичанина на один шаг. Именно поэтому ничего тогда не получилось…
Но это совсем другая история, в которой Клоку противостоял достойный противник, а не этот юнец.
«Как его зовут? Максим Муромцев, так, кажется?» – англичанин раздраженно поморщился, вспоминая дерзкого выскочку, испортившего гениальный, проработанный в мельчайших деталях, план, и снова сосредоточился на дороге.
Время шло, а русского главнокомандующего всё не было. Клок тревожно посматривал на часы, пока, наконец, через десять минут не увидел  в конце улицы закрытую пролетку, запряженную черной лошадью.
Экипаж с возницей, одетым в военную форму, медленно двигался вдоль реки по направлению к мосту. Когда колеса повозки пересекли расчетную точку, англичанин отвязал веревку и сильно оттолкнул тяжёлую плоскодонку от берега. Лодка, увлекаемая быстрым течением, начала свой путь...
50
В два часа пополудни 2 сентября 1812 года Наполеон в лучах яркого солнца, проехав мимо построенного по приказу Мюрата и стоявшего по стойке «Смирно»  французского авангарда,  проследовал на Поклонную гору.
Со стороны казалось, что захватывающая красота залитой солнцем Москвы, раскинувшейся впереди в трех верстах, совсем не трогает его – настолько неподвижным и бесстрастным выглядело  лицо императора.
Не обращая внимания на восторженные возгласы офицеров и солдат его армии, наконец-то увидевших перед собой долгожданную цель военного похода, Бонапарт, не слезая с лошади, сначала внимательно рассматривал в подзорную трубу город, а потом подозвал к себе старшего офицера разведки и спросил:
– Что предпринимает неприятель?
– Ничего, сир. Со стороны русских очень тихо. Депутация с ключами от города так и не появилась...
– Не было ли  слышно стрельбы, взрывов?
– Сир, без четверти десять на юго-востоке в пяти милях отсюда произошел взрыв. По докладам разведчиков, противник уничтожил одну из городских переправ через Москву-реку и в настоящий момент отходит, не предпринимая активных военных действий. Ещё докладывают, что загорелись баржи с сеном…
– Что это значит? Пожар? – встревожился император.
– Нет, Ваше величество,  – успокоил его офицер. –  Опасности для Москвы это происшествие не представляет. Горящие суда далеко от береговых строений.  Кроме того, на всякий случай туда уже выдвинулся инженерный батальон Монберти…
Наполеон неожиданно для всех улыбнулся.
– Отличная новость! Ждать депутацию не имеет смысла! Дать сигнал к  продолжению движения! Немедленно! Марш вперед!
Раздался одинокий выстрел из легкого орудия, со стороны больше похожий на громкий хлопок пробки, вылетевшей из бутылки шампанского, и французская армия, конница – крупной рысью, пешие части – почти бегом,  двинулась дальше.
Оказавшись через четверть часа перед Камер-Коллежским валом, войска разделилась на две равные колонны, и пехота стала под музыку медленно входить в пределы Москвы через Дорогомиловскую и другие  близлежащие к ней заставы. Начиналась почти сорокадневная оккупация города.
Впереди был страшный пожар, породивший растерянность и ужас среди завоевателей, безуспешные попытки установить контакт с Императором Александром и, в конце концов, позорное бегство, сначала из Москвы, а потом и из России...
Сейчас же ослепительно сияло солнце, давая возможность захватчикам детально рассмотреть древний русский город, гремела музыка, под которую победоносно маршировала французская армада, а Наполеон пребывал в прекрасном расположении духа.
Но особенно он оживился тогда, когда увидел, как со склона вала к нему почти бегом спускается какой-то человек.
Это был Клок. Одетый в синюю шинель, в широкополой шляпе  и с плащом Кутузова, переброшенным через руку, англичанин шел навстречу императору и улыбался.
51
Муромцев пришел в себя сразу, едва только ощутил на своей давно небритой щеке чье-то легкое прикосновение.
Он открыл глаза и увидел перед собой строгое женское лицо.
Дама неопределенного возраста в белом переднике, надетом поверх глухого темного платья, внимательно и с некоторым любопытством смотрела на него сквозь очки.
– Где я? – спросил Максим.
Дама что-то ответила, кажется, по-французски, потом улыбнулась и, догадавшись, что её не поняли, поправилась, произнеся с легким прононсом приятным глуховатым голосом:
– Вы в полной безопасности, мой друг, под сводами Императорского Московского воспитательного  дома!
Муромцев едва не подпрыгнул на кровати.
– Я в Воспитательном доме?
– Да, Вы не ослышались. Это Богоугодное место, где нашли приют сотни раненых, таких же, как и Вы. Есть тут и горожане, с семьями. Всего около трех тысяч человек. Только, прошу Вас, ради Бога, не волнуйтесь! Вам нельзя волноваться! У нас имеется особое распоряжение относительно Вас... Только покой, до полного выздоровления.
– О чём Вы? Чьё распоряжение?
– Самого Светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова.
– Он что, был здесь?
– Нет, свое поручение он передал через посыльного.
– Через посыльного? Что-то я плохо всё это понимаю…Сколько дней я у Вас?
– Ваше беспамятство длилось почти шесть суток. Слава Богу, Вы пришли в себя! Мы все очень рады этому обстоятельству.
– А почему здесь так темно? Почему пахнет дымом?
Дама вдруг часто-часто заморгала, из её глаз брызнули слёзы и она  всхлипнула.
– Страшное бедствие! Москва сгорела дотла! Там, наверху, сейчас сплошь дымящиеся руины. Ад кромешный! Тьма сошла на землю!
Новость эта произвела на Максима такое сильное впечатление, что у него перехватило дыхание и он закашлялся.
– Что с Вами? Вам тяжело дышать?  – обеспокоено спросила дама.
– Ничего страшного. Не волнуйтесь. Всё хорошо, – ответил Муромцев, стараясь подавить волнение.- Отчего же возник пожар? Расскажите, прошу Вас!
– Да, конечно. Хотя, признаюсь, говорить об этом мучительно трудно – слезы душат... Боже мой! Сначала загорелся Гостиный двор. Мы видели из окна высокий столб дыма. Следом, словно по чьей-то злой воле, занялось Замоскворечье, потом запылало подле Кремля. Огонь вспыхивал в разных, значительно отдаленных друг от друга,  частях нашего многострадального города... Столбы пламени и снопы искр взлетали то тут, то там, словно фейерверки во время празднования дня рождения Государя Императора. Сильнейший ветер довершил дело. Москвы больше нет!
Дама замолкла, вытерла краешком кружевного носового платка слезы и продолжила.
– Но на этом напасти не закончились. Москва, точнее сказать, то, что от неё осталось, подвергнута варварскому разграблению. Из московских домов и церквей выносится всё, что может служить французам трофеями. Большего святотатства трудно себе представить! Вытаскивают и тут же переплавляют золото и серебро в слитки, чтобы отправить всё это к себе  на родину! Это длится уже несколько дней.
Дама снова вытерла слезы и, слабо улыбнувшись, произнесла:
– Простите... Меня зовут Анна Порфирьевна, я личный секретарь генерал-майора Тутолмина, здешнего начальника. Иван Акинфиевич вверил Вас в мои руки...  А как Ваше имя? Позвольте узнать.
Максим немного помолчал, раздумывая над ответом, потом тяжело вздохнул и сказал:
– С трудом припоминаю, Анна Порфирьевна! Память словно отшибло. Простите. Зовите меня Сергей Аркадьевич.  Фамилия моя Львов. Пусть так будет...
– Очень рада знакомству! Ваше временное беспамятство неудивительно! Ведь Вы столько перенесли! Говорят, что сапёры готовили мост к уничтожению, чтобы он не достался французам, завезли и уложили под настилом порох. Но взрыв почему-то прозвучал преждевременно, неожиданно для всех... Вас, полуживого, в бесчувствии, выловили из воды караульные солдаты. Сначала они подумали, что в карете ехал главнокомандующий, и очень обеспокоились тем, не пострадал ли и он! Но едва Вы оказались на берегу, к ним подъехал адъютант Светлейшего и передал распоряжение Кутузова о доставке Вас сюда, к нам... Мы будем стараться хорошо ухаживать за Вами. Ведь об этом просил сам Михаил Илларионович!
Муромцев хотел что-то ответить, но не успел. Ему помещали громкие голоса, похожие на вопли, донесшиеся из комнаты  по соседству.
Спустя мгновение оттуда выбежал взлохмаченный человек с бешено сверкающими глазами и бросился к Анне Порфирьевне:
– Анна Порфирьевна, голубушка, я не лгу! Я видел это воочию, своими собственными, вот этими глазами! А между тем все  вокруг отказываются мне верить! Право, не понимаю, почему?
– Успокойтесь, мой друг, прошу Вас! – дама быстро подошла к взъерошенному человеку и, дружески обняв его, повела из комнаты. – Вам нужно успокоиться. Уж я-то Вам верю, не волнуйтесь. Пойдемте...
Через несколько минут она вернулась одна, села на стул рядом с Муромцевым и, грустно вздохнув, сказала:
– Несчастный князь Мышков! Лишился рассудка, взирая на царящий вокруг ужас. Утверждает, что видел, как второго дня в Доме Благородного собрания по Колонному залу разгуливала мраморная статуя Императрицы Екатерины... Вот что может сотворить с человеком сильное душевное волнение!
– Но я слышал, что памятники действительно иногда оживают, если этого захочет время,  - возразил Максим.
– Мало ли небылиц на свете! – снисходительно улыбнувшись, ответила Анна Порфирьевна и заботливо поправила Муромцеву подушку.
 – Вы сказали, что сначала загорелся Гостиный двор. Это точно? Вы видели, как всё происходило?
– Да, видела и никогда не смогу забыть!
– А отчего прекратился пожар? – спросил Максим. -  Неужто весь город выгорел дотла?
– Почти весь, друг мой. Позавчера, шестого сентября, начался сильный дождь, который погасил пламя. Кое-что уцелело... Наполеон, покоривший Европу, здесь, в Москве, унижен и подавлен... Этот «властитель мира» ходит сейчас вместе со своими маршалами по пожарищу, утопая едва ли не по колено в пепле, и ужасается.
– Да, не этого он ожидал, – сказал Муромцев задумчиво и посмотрел на дверь, в проеме которой появились очертания девичьей фигуры.
– Лизонька, как хорошо, что Вы пришли! – обрадовалась Анна Порфирьевна и встала. – Вот тот человек, о котором я Вам говорила. Подойдите.
Девушка шагнула на свет, и Максим увидел перед собой Катю Грушину.
52
Через двести с небольшим лет, промозглой и дождливой сентябрьской ночью, по пустынной Москве ехала карета скорой медицинской помощи.
За рулем санитарной машины одной из лечебно-эвакуационных бригад 34 подстанции Центрального административного округа столицы сидел пожилой водитель  по фамилии Скорохватов.
Он был самым опытным шофером больничного гаража, повидавшим на своем веку много всего самого разного и потому ничему особо не удивлявшимся.
Дождь, стекающий по лобовому стеклу, не раздражал и не мешал ему  вести автомобиль по безлюдному городу, скорее наоборот, успокаивал и навевал легкую меланхолию.
Поглядывая на дремавших на сиденье врача и фельдшера, Скорохватов  с удовлетворением думал о том, что завтра на даче он наконец-то займется накопившимися осенними делами и заботами: от ремонта покосившегося возле пруда забора до подрезки так любимых женой многолетних цветов со странным названием «астильба».
Вообще-то, Скорохватов не любил странностей и всегда стремился к тому, чтобы всё в его жизни было устроено просто, понятно и предсказуемо.
Вот и сейчас, чтобы побыстрее добраться до гаража, он привычно, в тысячный, наверное, раз свернул со Сретенки  и медленно поехал по плохо освещенному Лукову переулку.
Автомобильные дворники по-прежнему исправно работали, сгоняя воду в угол стекла, но видимость заметно ухудшилась. Скорохватов, хмурясь и чертыхаясь вполголоса, сбавил скорость до минимума и стал, лавируя,  аккуратно протискиваться между припаркованными вдоль тротуаров автомобилями. И вдруг почувствовал глухой, сильный удар в передний бампер.
«Этого ещё не хватало!» – подумал  водитель, ожидая услышать истошный вой сигнализации чьей-нибудь нечаянно потревоженной машины. Но было почему-то тихо.
– Что там стряслось? – спросил проснувшийся от толчка врач.
– Не знаю. Вроде как наехал на что-то... Пойду посмотрю, – ответил Скорохватов и, включив аварийный сигнал, вылез было из кабины, но тут же запрыгнул назад. Он был бледен, как смерть.
– Хана мне, братцы! Я, кажется, человека задавил! 
Врач, сидевший на пассажирском месте, толкнул в бок коллегу и скомандовал:
– Толя, бери сумку, пошли смотреть. 
Медики вышли и склонились над тем, кто лежал под колесами «неотложки».
– Вызываем полицию, – решительно сказал доктор. – Пусть прямо к больнице едут. Нет времени ГАИ ждать, надо человека спасать!
Через несколько минут карета скорой помощи с оглушительно воющей сиреной и мигающими проблесковыми огнями пересекла Садово-Спасскую улицу и буквально влетела во двор приемного покоя Института скорой помощи имени Склифосовского.
– В операционную! – прокричал врач бригады, подгоняя крепких санитаров «Склифа», почти бегом кативших каталку в сторону лифта.
Прошло полтора часа. Всё это время водитель, считавший себя виновником происшествия, опустив голову, молча сидел в углу больничного коридора. Он не проронил ни слова до тех пор, пока из  дальней двери не вышел человек в белом халате, на ходу снимавший с лица маску и вытиравший вспотевший лоб.
Они оказались знакомы, поэтому Скорохватов тут же вскочил и бросился навстречу.
– Ну что, доктор? Что?
– Всё нормально. Жить будет.
Скорохватов перекрестился, выдохнул и в изнеможении плюхнулся на больничный стул.
– Слава Богу! Отвел Господь, не дал грех на душу взять на старости лет!
– Петрович, знаешь что? А ведь ты здесь непричем! – ответил ему хирург и вытянул из пачки сигарету. – Пойдем-ка, покурим.  А то с минуты на минуту полиция приедет, не до того будет.
Они вышли.
– У него огнестрел, Петрович. Ранение в область грудной клетки. В него перед этим стреляли, понимаешь? Пуля прошла в сантиметре от сердца. Повреждено лёгкое. Пока его оперировали, он едва Богу душу не отдал.  Думали, всё, умер! Практически с того света за уши вытащили! Вот такие дела. Так что не дрейфь. Слушай, а он что, просто лежал на асфальте?
– Не было его на дороге, не лежал он там!  –  отрицательно замотал головой Скорохватов. – Это я точно помню. Ехал я медленно, километров тридцать в час, не больше, всё видел перед собой. Потом почувствовал сильный такой удар. Как  от мешка с песком.
 – Понятно, – сказал врач и затянулся сигаретой.
– Может быть, он за припаркованной машиной стоял? – задумчиво предположил водитель.
– С простреленной грудной клеткой? Шутишь?
– Так что же, с неба, что ли, он упал?
 – С неба? Да нет, вряд ли. Но странного много. Пуля, например, какая-то... самодельная, что ли? Или костюм его, театральный... Но ты не волнуйся. Соприкосновение с твоей машиной к его состоянию отношения почти не имеет. Так, пустяки, пара синяков и ссадин, даже переломов нет. Так что, получается, спас ты его! Ещё минут пять – и помочь ему не смог бы уже никто. Оказался ты, Петрович, в нужном месте и, главное,  в нужное время... Так бывает, правда, редко. Да-а-а... Только как же он-то там оказался? Ладно, следователи разберутся.
– Не знаю! И всякие эти странности не люблю!– раздраженно ответил Скорохватов и, тяжело, по-старчески, вздохнув, посетовал. – Теперь прощай спокойная жизнь! Затаскают ведь по  околоткам! Как пить дать, затаскают!
– М-да, неприятная история, – согласился врач. – О, а вот и наши органы, так сказать, правоохранительные, подъехали.
Хирург отбросил окурок и вместе с водителем пошел навстречу подъехавшему к приемному покою полицейскому «Форду».
53
Прошло ещё около двух часов, и прооперированный стал приходить в себя.
Сознание возвращалось к нему медленно. Сквозь приоткрытые веки он видел далекий свет, слышал глухие голоса, доносившиеся откуда-то с Луны.
В его голове проносились обрывки бессвязных мыслей. Он не мог понять, относились ли вопросы к нему или к кому-то другому. Почему его спрашивают о том, как он себя чувствует? Кого это может интересовать? И почему голос женский? Там, на эшафоте, женщин не было. Он точно это помнил.
Там стояли французы, они целились в него и ещё нескольких «поджигателей»  из длинных ружей, а он ждал выстрела, надеясь, что первая же пуля прервет его, ставшее невыносимым, существование.  Потом был удар в грудь и темнота. Нет, женщины там не было... Тогда кто же это смотрит на него сейчас? Может быть, дочь?
Почему так пахнет лекарством? Йодом или чем-то другим... Что это? Больница?  Как он сюда попал? А где дочь? Они похитили её! Они пообещали её освободить и даже дать много денег, если он согласится участвовать в этой бредовой авантюре. У него не оставалось выбора...
Лежавший на больничной койке изможденный человек застонал то ли от физической боли, то ли от нравственного страдания, вызванного тяжелым воспоминанием.
Медицинская сестра, стоявшая у изголовья кровати, встрепенулась и снова заговорила с ним, пытаясь вернуть его  в сознание.
– Вы меня слышите? Как Вы себя чувствуете?
– Хорошо, – едва шевеля пересохшими губами, ответил он после долгого молчания, и в его глазах появились признаки жизни. Актер пришел в себя.
Он вдруг вспомнил, как вечером 2 сентября,  крадучись и озираясь по сторонам, шёл к нужному ему месту.
Старый московский Гостиный двор он видел и раньше, в своём времени, но боялся, узнает ли его сейчас, сможет ли найти в тесной застройке, среди домов Ильиники и Варварки? А если найдет, то сумеет ли попасть внутрь?
Идти по пустынному вечернему городу было жутко. Навстречу то и дело попадались то пьяные оборванцы, то темные безликие фигуры, тащившие на себе какие-то мешки, тюки и даже мебель. Было непонятно, кто это: обыватели, в последние часы перед приходом французов покидавшие город и уносившие с собой самое ценное, или мародеры, грабившие торговые ряды.
Когда впереди показались характерные колонны, подпиравшие свод широкого приземистого здания и арочные окна, стало понятно, что направление было выбрано им верно.
Войти внутрь для него не составило абсолютно никакого  труда. Двери многих лавок оказались распахнуты настежь, повсюду валялся разбросанный в беспорядке товар.
Грушин брел по опустевшим рядам к левому крылу Гостиного двора. Пожар должен был начаться оттуда. Завтра утром...
Внезапно он остановился, прислушиваясь к раздававшемуся снаружи  конскому топоту.
По узкой улице быстрой рысью  двигались всадники.  Их было много, сто, а может быть, даже тысяча.
Грушин увидел перед собой сплошную темную реку из конских крупов, мелькавших в узком оконном проеме, и понял, что французы вошли в Москву. Они подбадривали друг друга громкими возгласами, чтобы отогнать страх, охвативший их при виде покинутого города...
Когда снова наступила тишина, актер продолжил обход  помещений Гостиного двора до тех пор, пока не оказался в узкой кладовке, заваленной мягкими и теплыми на ощупь отрезами ткани, возможно хлопковой или шерстяной. Это было как раз то, что он искал.
Складывать костер он начал с того, что свалил посредине одной из комнат всю мебель, которую смог найти в здании  и дотащить сюда.
Гора из полутора десятков стульев, столов и конторок получилась внушительная и лишь немного не доставала до деревянного потолка.
Дальше в ход пошли набивные ситцы и прочая мануфактура, в изобилии валявшаяся под ногами.
Когда костер был практически сложен, Грушин осторожно поставил на самый его верх один из двух серых мешков, наполненных петардами.
Он обнаружил их в  соседней лавке, под столом. От находки шёл кисловатый запах, а на мешковине были видны корявые безграмотные надписи, сделанные углем: «Огнянные шутихи», а чуть ниже «Два фунту» на одном мешочке, поменьше,  и «ЧетвертЪ» на другом, большем по размеру.
Актер долго вертел в руках извлеченные из упаковки серые шарики в бумажной оболочке, потом осторожно вскрыл один из них и высыпал на ладонь содержимое – черный порох, дымный и трескучий.
Постепенно в помещении стемнело. Антон Иванович подошел к двери комнаты и, убедившись, что она крепко заперта, сел на сложенное в углу тряпье и стал ждать утра. Теперь уже никто не мог помешать ему осуществить задуманное...
Как он заснул, Грушин не заметил. Ему почему-то снилась большая пожарная машина, в которой сидел Клок и громко смеялся. Актер никак не мог уловить причину этого смеха и очень злился. Но когда, наконец, понял, то в ужасе проснулся, чувствуя, как на лбу выступили капли холодного пота. Это был полный провал! У него не было с собой ни спичек, ни даже кремня с кресалом! Ничего, чем разводят огонь!
А между тем наступило утро 3 сентября. В узкое, как крепостная бойница, окно пробились слабые солнечные лучи, которые осветили нагроможденную посредине комнаты огромную кучу из огнеопасного хлама, которому в это утро, по-видимому, так и не суждено было стать костром!
Антон Иванович посмотрел на плоды своего титанического труда и зло поджал губы.
«Нет! – подумал он. – Я  так просто не сдамся! Я обязательно должен что-нибудь придумать!»
Он с решительным видом подошел к запертой двери, и, повернув ключ, открыл её.
Тотчас из темноты узкого коридора навстречу ему шагнул радостно улыбавшийся Веттель.
 – Вот Вы где, дорогой мой Антон Иванович! А я Вас разыскиваю по всей Москве. Отчего же вы с господином Муромцевым не послушались меня? Сбежали! Ведь я хотел помочь вам! Слава Богу, что я догадаться придти сюда! А где Ваш товарищ?
– Предатель! – выкрикнул Грушин, бешено сверкая глазами и пытаясь закрыть дверь.
Но граф не позволил ему этого сделать, подставив ногу.
– Зря Вы так... Лучше расскажите, чем Вы тут занимались.
С этими словами Веттель сильно, но осторожно оттеснил актера внутрь комнаты  и вошел следом.
– Бог мой! – произнес он.– А  Вы, я смотрю, время даром не теряли! Вы всерьёз думали, что без Вас Москва не загорится? Как это наивно и трогательно! Ну ладно, пожалуйте на выход! Я должен немедленно вывести Вас отсюда. Вы очень рискуете, находясь здесь!
– Я Вам не верю! Вы лжете! – почти крикнул Грушин и встал спиной к сложенному костру, словно защищая его. – Хотите меня выманить, помешать!? Не выйдет!
– Антон Иванович, Вы заблуждаетесь, уверяю Вас! Я Ваш друг! – сказал Веттель и улыбнулся, стараясь тем самым придать своим словам как можно больше убедительности.
– Нет! – решительно возразил ему актер. – Вы изменник! Я никуда отсюда не пойду!
Веттель устало опустил глаза и собирался как-то ответить на обвинения, но вдруг напрягся, вытянулся и стал к чему-то внимательно прислушиваться.
– Уходите, немедленно уходите! Вас схватят! – громким шёпотом произнес он и умоляюще посмотрел на Грушина.
Продолжая вслушиваться в доносившиеся из коридора звуки, граф достал небольшой темный пистолет, взвел его и высунулся с ним в дверной проем, всматриваясь в темноту.
В эту же секунду Грушин рванулся вперед и с силой толкнул открытую настежь дверь, сбивая фламандца с ног. Тот от неожиданного удара  повалился на пол, попутно стукнувшись со всего размаха о косяк.
Актер тут же быстро наклонился, схватил упавший на  пол пистолет и трясущейся рукой направил его на врага.
Оба какое-то время молчали. Потом  Веттель, сидя на полу возле двери и  потирая ушибленное плечо, произнес, морщась от боли:
– Вы никогда не сможете выстрелить в человека.  Это во-первых. А во-вторых, Вы делаете непоправимую ошибку. Верните мне оружие и немедленно уходите отсюда!
– Да, Вы правы! – с дрожью в голосе согласился Антон Иванович. – Я никогда не смогу выстрелить в человека.
После этих слов он решительно повернул дуло кремниевого пистолета в сторону построенной им пирамиды и нажал на курок.
Грохнул выстрел. Тяжелая свинцовая пуля угодила в мешок с полусотней петард, венчавших сложенный костер. Последовала яркая вспышка, сопровождаемая сильным хлопком и брызгами горячих искр, потом ещё одна и ещё. И вот уже запылал сваленный в кучу ситец, занялись обдуваемые сильным сквозняком белёные холсты, затлела и задымилась мебель...
Антон Иванович смотрел на стремительно разгоравшийся  огонь, и по его лицу текли слезы...
Потом он опустил пистолет, посмотрел на дверь. Веттеля возле неё уже не было.
«Всё получилось! Вот и слава Богу! Катя могла бы мною гордиться, » - подумал он удовлетворённо и в ту же секунду увидел перед собой трёх здоровенных вестфальцев , возникших из темноты коридора. 
Один из них быстро скрутил Грушина и повалил на пол, а двое других бросились к полыхавшему пламени, чтобы погасить его.
Но едва они приблизились к костру, взорвался, рассыпав во все стороны огненные  шары, второй мешок с более крупными петардами. Солдаты отпрянули и, спасаясь от бушующего огня, в испуге бросились прочь из комнаты, волоча за собой схваченного актёра.
Поздним вечером следующего дня Грушина вместе с ещё несколькими пойманными французским патрулём поджигателями  по личному приказу Наполеона Бонапарта расстреляли.
54
Анна Порфирьевна, сославшись на неотложные хозяйственные дела, вышла, оставив Катю и Муромцева наедине.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Максим – пристально, еле сдерживаясь от радости, девушка – осторожно, чуть опустив глаз.
Первым заговорил Муромцев.
– Здравствуйте! Вы меня не узнаете? Я так рад, что снова вижу Вас!
Девушка как-то замялась и, опустив глаза еще ниже тихо, сказала:
– Здравствуйте. Но мне кажется, что мы незнакомы. Простите.
– Да, конечно, меня сейчас трудно узнать из-за бороды и этой одежды.  Да и видели-то Вы меня всего один раз, на концерте Лимье, в филармонии, в Петербурге. Но это не важно. Я друг вашего отца, Антона Ивановича. Я нашел Вас, Катя, и это главное!
Тут девушка смутилась ещё больше и, почти не глядя на Муромцева, произнесла:
– Анна Порфирьевна сказала, что Вам нужен уход, что Вы не должны волноваться. Прошу Вас слушаться её.
– Как же я могу теперь не волноваться?
– Не сердитесь, но, боюсь, Вы ошибаетесь относительно меня... Моё имя Елизавета. Елизавета Серафимовна Глухова. Простите. Вам после ранения трудно узнавать людей. Я всё понимаю.
Муромцев от изумления широко раскрыл глаза.
– Как, Вы сказали, Вас зовут?
– Елизавета Глухова, милостивый государь. Я дочь сенатского регистратора Серафима Павловича Глухова, служащего Правительствующего Сената.
Максим умолк, наповал сраженный этой  новостью. Молчала и Лиза.
Наконец она вздохнула и, подойдя к постели Муромцева, принялась поправлять сбившееся суконное одеяло.
И тут только, внимательно всмотревшись в лицо девушки, Максим понял, что перед ним действительно не Катя. Тем не менее сходство выглядело просто поразительным!
– Вот как... Что ж, простите великодушно. Я обознался.  Неловко всё получилось... Мне действительно на мгновение показалось, что я вижу перед собой одну особу... Вы очень похожи.
– Я не сержусь,– мило улыбнувшись такой знакомой улыбкой, ответила девушка. – Может быть, желаете поесть? Или чаю? Ваши раны незначительны, и они почти затянулись. Вы быстро идете на поправку.
– Это хорошо. А скажите, Елизавета Серафимовна, не знакомы ли Вы с интендантом рекрутского депо майором Иваном Архиповичем Грушиным?
Услышав это имя, Лиза заметно оживилась и впервые за все время их разговора прямо взглянула на Максима.
– Это мой родной дядя, – сказала она, и тотчас же её глаза наполнились слезами. – По слухам, он участвовал в сражении и был ранен. А откуда Вы знаете его?
«Так вот откуда такое сходство! Катя – её далекий потомок! Невероятно!»  – подумал Муромцев, а вслух сказал:
– Мы с ним едва знакомы. Так, случайная встреча. Мне кажется, Вы похожи на него.
– Едва ли... Но у меня большое сходство с моей маменькой, Татианой Архиповной Глуховой, в девичестве Грушиной. Она родная сестра майора Грушина.
–  А как же Ваша маменька отпустила Вас  в Москву? В такое-то время!
– Maman  умерла  два года назад.
– Простите. И все же, как Вы оказались в Москве? Почему отец позволил Вам это?
– Видите ли, мой papa, Серафим Павлович Глухов очень умен и трудолюбив. Он мог бы высоко подняться по служебной лестнице и занять достойную должность, если бы не его пагубное пристрастие к вину. 
Из-за этого несчастия мы оказались в долгах, и, чтобы как-то поправить наши денежные дела, я и согласилась приехать сюда, чтобы служить в доме графа Ростопчина учителем музыки.
– Вас пригласили? Но как же Вы попали в Воспитательный дом?
Глаза Лизы Глуховой вновь наполнились слезами.
– Это очень грустная история. Однажды к нам пришел один важный господин, некто губернский секретарь Филин. Он предъявил письмо на бумаге Московского градоначальника и велел тотчас собираться. Сказал, что знает о нашем бедственном положении и хочет помочь, поскольку был раньше знаком с моей матушкой и даже дал ей обещание не бросать нашу семью в трудную минуту.
– Как он выглядел? Невысокий, чуть сутулый, с тонким носом и злыми глазами? Получается, что он Вас обманул?
– Я не знаю теперь, что и думать! Вы очень точно описали его внешность. Вы знакомы и с ним? Это ужасный человек! Почти всю дорогу до Москвы он держал меня взаперти в душном экипаже, а на почтовых станциях не позволял гулять одной. Потом привез сюда и велел быть здесь до тех пор, пока он не явится за мной. Но прошло уже много дней, а его все нет! В городе хозяйничает неприятель, и я, как и все обитатели Воспитательного дома, боюсь. Я очень хочу домой, в Петербург, на Галерную, к папеньке!
Тут Лиза разрыдалась и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.
55
Прошло еще несколько дней, наступило 18 сентября.
Муромцев, благодаря своему крепкому молодому организму, быстро шел на поправку.
Он несколько раз порывался покинуть импровизированную больничную палату, физически ощущая, как давит на него замкнутое пространство полуподвала. Но Анна Порфирьевна категорически возражала, убеждая Максима не искушать судьбу:
– В городе сейчас небезопасно. Французы рыщут в поисках провианта, много пьют и скоро окончательно потеряют рассудительность. И потом, мы все пообещали Михаилу Илларионовичу заботится о Вас. И я выполню его поручение!
После этих слов секретарь генерала Тутолмина подняла вверх указательный палец и несколько раз очень выразительно помахала им над головой.
 Лиза Глухова заходила нечасто, говорила мало и старалась побыстрее уйти. Было понятно, что ей очень неловко за давешние слезы. 
Чувствуя это, Муромцев в свою очередь, старался не беспокоить девушку расспросами и тоже больше молчал, чем разговаривал с нею.
Её история на фоне событий последних натолкнула Максима на одну неожиданную мысль, показавшуюся поначалу невозможной: Кати Грушиной здесь, в этом мире, нет. И никогда не было!
Всё, о чём со слезами на глазах рассказывал тогда в доме Безуглова актёр, похоже, было инсценировкой, частью дьявольского плана англичанина.
Лимье во время ливня привел Катю на Дворцовую площадь, а потом, скорее всего, отпустил её, потому что Клок уже знал о существовании Лизы Глуховой и о её сходстве с дочерью Грушина. Дополнительные хлопоты англичанину были бы просто ни к чему.
Именно её, а не Катю, как бы случайно показали актеру из окна кареты на одной из почтовых станций.   
«Бедный Антон Иванович! – думал Муромцев. – Если бы он знал..!»
Судьба нового знакомого очень беспокоила Максима. Отсутствие новостей о нем давало повод предполагать, что Грушин, впавший в отчаяние, попросту пропал, сгинул в этом чужом для него и страшном времени.
Максим с болью в душе думал о том, скольких людей сделал несчастными Клок. И ещё о том, что этот авантюрист готовился к своей «операции» не только в тиши кабинета и читальных залах библиотек. Всё указывало на то, что он уже был здесь, в этой эпохе, раньше и, возможно, не один раз!
Иначе как можно объяснить его поразительную осведомленность относительно судеб самых разных людей, которых он столь изощренно использовал?
Не исключено, что в одно из таких перемещений Клок и Северский встретились здесь и Петр Алексеевич каким-то образом помешал англичанину. Ведь они, как понял Максим, были знакомы.
Ещё Максима, по вполне понятным причинам очень занимало то, откуда Кутузов узнал, что Максим окажется на мосту. Ведь если бы не участие и забота главнокомандующего о нём, малознакомом ему человеке, еще не известно, чем бы закончилось едва не ставшее смертельным купание в Москве-реке…
Муромцев давно уже решил для себя, что как только окажется в городе, обязательно разыщет таинственного священника, расспросит его обо всём и обратится к нему за помощью в возвращении.
«Кто он на самом деле? – размышлял Максим. –  Посвященный? Служитель культа? Или, как Северский,  ученый, скромно называющий себя часовщиком? А может быть, самый настоящий маг и чародей, не ведающий границ между прошлым и будущим? Но в любом случае он – единственный, кто может помочь. Других вариантов у меня просто нет!»
Ближе к вечеру, когда Муромцев ходил взад и вперёд по своей маленькой комнатке, размышляя и бормоча что-то себе под нос, вошла Анна Порфирьевна.
 Она выглядела взволнованной и несколько рассеянной.
– Как Вы себя чувствуете, Сергей Аркадьевич? Не видели ли Вы Лизу? Куда она запропастилась? Ума не приложу…
Максим хотел было открыть рот, чтобы ответить, но увидел, что дама его и не собирается слушать. Она думала о чём-то совершенно другом.
– Ладно, ничего, найдётся. Я совсем не об этом хотела Вам сказать…Такая волнующая новость! Хотите узнать?
– Да, мне очень любопытно, – ответил Муромцев.
– Ах! Случилось то, что рано или поздно должно было произойти! Наполеон ищет мира! – сказала она. –  Завтра рано утром в столицу едет курьер из числа наших воспитателей с рапортом Императрице Марии о положении дел в Воспитательном доме. Ещё он везет письмо Бонапарта Императору Александру!
– Вот как? Это хорошо!
– Все, кто знает об этом, убеждены, что затеплилась надежда на близкое завершение войны.
– Мне видится, что Император Александр не пойдет на заключение мирного договора на невыгодных для России условиях, – чуть  откашлявшись, возразил Максим, прекрасно помня, как развивалась эта история с письмом. –  Он, может быть, вообще не ответит на послание.  Война будет продолжена, а Наполеон изгнан и разбит!
– Думаю, Вы знаете, о чем говорите, – уважительно посмотрев на собеседника, ответила Анна Порфирьевна.  – Недаром Кутузов так высоко ценит Вас. Тем не менее курьер с письмом отправляется завтра.
«Письмо? – подумал вдруг Муромцев. – А ведь и мне есть кому написать в  столицу!»
– Анна Порфирьевна, не поможете ли Вы мне  в составлении небольшого послания для  отправки его в Петербург? – поинтересовался Максим, и, понимая, что без знания правил старой грамматики он не сможет сделать этого сам, добавил. – Правая рука пока ещё очень плохо слушается...
Секретарь утвердительно кивнула головой, и через минуту перед ней на столике лежал большой синеватый лист бумаги с двуглавым орлом в левом верхнем углу и штампом Императорского воспитательного дома.
Максим, чуть подумав, стал диктовать.
«Санкт-Петербург. Правительствующий Сенат. Лично сенатскому регистратору господину Глухову.
Милостивый государь, сего года 14 октября Вами будет получен и прочитан  важный документ относительно положения дел в Москве.
Интересы Российского государства требуют, чтобы Вы безо всякого промедления лично представили сие донесение Их Превосходительству. Ежели  Вы сделаете так, то будете вознаграждены. Коли поступите иначе, по своему усмотрению, – на всю оставшуюся жизнь сделаете несчастным не только себя, но и свою дочь.
Мне радостно сообщить Вам, что Елизавета Серафимовна в Москве, жива, здорова и все свои силы отдает благородному делу – уходу за ранеными русскими солдатами и офицерами. Она слёзно просит Вас ждать её скорейшего возвращения и  воздержаться от посещения питейных заведений.
С почтением Ваш искренний доброжелатель С. Львов по поручению Светлейшего князя К.». 
Муромцев перечитал написанное, потом сложил просохшее письмо вчетверо и протянул Анне Порфирьевне.
– Прошу Вас направить это послание с курьером.
Секретарь Тутолмина с сомнением покачала головой
– Правительствующий Сенат – это ещё куда ни шло. Но адресат?
– Анна Порфирьевна, поверьте, это очень важно. От того, получит господин регистратор Глухов это письмо или нет, зависит его будущее и судьба всей его семьи. Сделайте это ради Лизы. Ведь Вы сочувствуете ей? Не так ли?
Дама вздохнула, и произнесла:
– Сейчас вокруг так много страдания! Пусть хотя бы этим двум людям станет немого легче. Давайте письмо. Думаю, мне удастся  уговорить курьера доставить его. Простите мне мое женское любопытство, а  кто такой этот  «князь К.»? Боже мой, неужели сам..?
Муромцев неопределенно кивнул и сказал:
– Послание строго конфиденциально и не предназначено для чужих глаз. Надеюсь, Вы меня понимаете?
– Об этом можете не беспокоиться – я запечатаю его своей личной печатью.
56
Утром следующего дня Максим проснулся от тишины.
То была особая, абсолютная тишина глухого средневекового подземелья, надёжно изолированного от внешнего мира стенами и сводами многометровой толщины.
В этом звуковом вакууме не было ничего, кроме, разве что, тиканья часов.  Нет, не тиканья, а какого-то раздражающего слух, надоедливого жужжания, больше походившего на шум маленького электрического моторчика.
Муромцев вдруг обнаружил, что его механические часы, которые до сих пор верой и правдой служили ему, отсчитывая срок необычной, затянувшейся  «командировки» в прошлое, вдруг заспешили. Да ещё как!
Стрелки хронометра, подобно лопастям пропеллера, описывали быстрые круги по циферблату, словно пытаясь сжать месяцы до размера минут, а годы уместить в часовых отрезках.
Разумного объяснения этому феномену просто не существовало, поэтому Муромцеву оставалось лишь сделать предположение, что время подавало ему некий знак и  что скоро должно было произойти нечто очень важное...
Максим быстро поднялся  с порядком надоевшей ему кровати и стал собираться. Засиживаться здесь, в Воспитательном доме, дальше, судя по всему, не имело больше смысла.
Несколько дней назад, накануне получения известия о готовности Наполеона к мирным приговорам, Муромцеву, уловившему какое-то изменение в настроении Лизы,  удалось поговорить с ней о семье и о жизни в Петербурге.
Он неожиданно для себя открыл в девушке  невероятные по наступившим временам оптимизм и жизнелюбие.
 – Наполеон будет побежден, а значит, всех, и меня, и Вас в том числе, ждут добрые перемены, – говорила она, улыбаясь.  – Вот увидите, как всё разом станет лучше! Папенька оставит свою дурную привычку и продвинется по службе, я определюсь в пансион, удачно выйду замуж и стану светской дамой. Я верю в это. А Вы? Вы надеетесь на лучшее?
– Конечно, надеюсь! – отвечал ей Максим. –  Иначе как жить в этом мире?
 В конце затянувшегося на целый час разговора он отдал Лизе все имевшиеся у него деньги, соврав, что их просил передать тот самый человек, который привез её в Москву и как раз вчера заходил… Отчасти сказанное было правдой, поскольку ассигнации эти действительно принадлежали Клоку и стали, пусть небольшой, но всё же, компенсацией за те страдания, которые англичанин причинил девушке.
Лиза с некоторым недоверием взяла деньги, поблагодарила и вдруг снова всплакнула.
Беседуя с ней, Муромцев много раз ловил себя на мысли  о том, что,  постоянно думает о Кате. Как бы он хотел увидеть её сейчас!
Это было новое для него, странное и непривычное чувство, похожее на юношескую влюбленность. Он скучал по девушке, с которой даже не был знаком, которою видел всего один раз в жизни, мельком. Но этого вполне хватило для того, чтобы в душе Максима всякий раз, когда он думал о Кате, возникало ощущение радости и теплоты...
Конечно, Муромцев отдавал себе отчет в том, что их встреча может состояться только в том случае, если он найдет способ вернуться в свое время. И как знать, может быть, именно это и должно было произойти сегодня?
Умывшись холодной водой из кувшина, Максим оделся, открыл дверь и впервые за  несколько дней вынужденного заточения свободно вышел из комнаты.
Вездесущей Анны Порфирьевны, постоянно опекавшей Муромцева и порядком надоевшей ему, в коридоре не оказалось. Не было и старого отставного солдата-инвалида Фомы Фомича, каждое утро приносившего Муромцеву горячую воду и свежие полотенца.
«Всё к лучшему. По крайне мере никто не станет приставать с расспросами, куда пошел и зачем», – удовлетворённо подумал Максим и отправился туда, где, по его мнению, мог находиться выход.
В сильном волнении он осторожно шел по незнакомым коридорам, поднимался по каким-то лестницам, пока не оказался на самом верху юго-западного крыла здания Воспитательного дома в большом зале с высокими потолками, украшенными лепниной и красочными плафонами.
Чтобы получше рассмотреть улицу и то, что на ней в эти минуты происходило, Муромцев направился к одному из больших сводчатых окон, задернутых глухими шторами. Осторожно отодвинув плотную ткань, он выглянул наружу и буквально остолбенел.
Максим увидел перед собой серебристую гладь Москвы-реки, за которой расстилалась черная безжизненная пустыня.
Города не было. Повсюду виднелись лишь обугленные останки каких-то совершенно неузнаваемых строений, беспомощно торчащие печные трубы, обгорелые стволы деревьев. Чудовищный пожар, бушевавший здесь с размахом несколько дней назад, превратил древнюю столицу в нечто неописуемое, в мрачное царство хаоса и разрухи...
Даже каменные здания, оказавшиеся огню не по зубам, имели такие закопченные и потрескавшиеся фасады, что дома эти сливались с мрачным фоном картины всеобщего бедствия.
Стало понятно, что вместе с роскошными особняками и бедняцкими лачугами погибли и дом графа Безуглова, и неприметный дровяной сарай со спрятанным под ним сокровищем – записной книжкой…
Расстроенный увиденным, Максим стал спускаться вниз. И тут только, к своему изумлению понял, что Воспитательный дом совершенно опустел, будто вымер!
Всё то время, пока он шёл сквозь анфилады комнат, потом через двор к воротам, ведущим на набережную, навстречу ему не попалось ни единой живой души.
Это выглядело не просто странно, а пугающе. Три тысячи человек, среди которых находились тяжело раненные, ещё вчера заполнявших колоссальные здания размером с целый квартал, вдруг  разом исчезли!
«Может быть, это какой-то сон?»  – остро ощущая неестественность ситуации, подумал Максим и, прежде чем выйти за ограду, остановился, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Но и там было очень тихо.
Немного постояв и так ничего и не услышав, кроме жужжания собственных часов, он в растерянности и в полном одиночестве побрел по опустевшей мертвой Москве в сторону той самой небольшой церквушки, от которой несколько дней назад угнал экипаж Кутузова. 
Он сразу заприметил её потемневший от многодневного пожара купол и теперь ориентировался по нему, стараясь не терять его из вида.
Через  час, с трудом преодолев  завалы из обугленных деревянных конструкций и всевозможного мусора, засыпавшего московские улицы и переулки и сделавшего их почти непроходимыми, Муромцев оказался у цели.
Входная  дверь была  приоткрыта, и Максим вошел внутрь.
57
Когда его глаза привыкли к полумраку, он понял, что здесь успели побывать мародёры.
Следы грабежа легко угадывались. Под ногами звенела не имевшая ценности медная церковная утварь, брошенная кем-то на пол. В углу у входа валялись лишившиеся драгоценных окладов иконы. На фресках то здесь то там виднелись какие-то надписи на французском языке, сделанные, по- видимому, углем.
Вдруг с улицы сквозь открытые окна донеслась человеческая речь, послышались сначала шаги, а потом конский топот. Это было странно, ведь Максим только что проходил по переулку и не видел там ни одной живой души.
Сделав несколько осторожных шагов внутрь, Муромцев увидел, что возле входа в алтарь перед разобранным иконостасом горит одинокая свеча. Её тусклое,  прыгающее от сквозняка пламя освещало застывшую в полной неподвижности темную фигуру. Это был тот, к кому пришел Муромцев.
Максим поздоровался:
– Здравствуйте.
– Добрый день,  – раздалось в ответ.
– Вы можете назвать себя? Кто Вы? Священник?
Человек в тёмном пожал плечами:
– Скорее, часовщик. И моё имя Вам ничего не скажет.
– Но почему Вы в облачении?
– Это логично. Церковь ближе всего подошла к разгадке тайны времени.
– Тогда ответьте мне на вопрос, в чём же состоит эта тайна.
 – Вы требуете от меня невозможного. Я не знаю. Могу лишь сказать, о том в чём полностью уверен: отпущенное нам время – это непрерывный выбор. С кем мы? Кто мы – благо для мира или же зло? Какие силы захватят наши души? Время – поле сражения...
– Никто не знает ответа! Тогда, может быть, Вы объясните происхождение этого?  – Муромцев развернул руку и показал часовщику тонкий белый шрам на запястье.
Часовщик улыбнулся.
– Сон в летнюю ночь... Возможно, Вас ждет продолжение этой истории. Время покажет.
– Хорошо... А в Петербурге, на Невском, перед грозой? Ведь это тоже были Вы? Так?
– Да.
– А у этой истории тоже будет продолжение?
– Скорее, окончание. Как раз его мы и наблюдаем сейчас.
– Но Вы, кажется, были там не один? Кто был Вашим спутником?
– Кутузов.
Муромцев удивленно поднял брови.
– Бросьте шутить! Вы хотите сказать, что Кутузов посетил Петербург будущего? Но это невозможно!
– Отчего же? Ведь Вы попали в прошлое! Время иногда делает такие подарки. Открою Вам секрет: многие великие люди, ныне здравствующие в других эпохах, очень хорошо осведомлены о будущем. Особенно те, чьи деяния так или иначе связаны с Городом. Однажды им была предоставлена возможность узреть тайное... Просто их влияние на мировую историю настолько велико, что время  готово помочь им избежать фатальных ошибок. «...Поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы…» Это цитата из Библии, Послание к ефесянам.
– Я Вам не верю!
– Напрасно. Не стоит удивляться тому, что Кутузов в тот день действительно посетил Казанский собор, видел свою усыпальницу, памятник... Ведь дверь была открыта.  Пушкин, кстати, был тоже в курсе собственной судьбы. Он вообще оказался посвященным в нечто большее, чем другие. Вы читали «Медного всадника»?
– Разумеется, читал. Подождите, так значит, в день оставления Москвы Кутузов заходил к Вам не просто так?
– Чтобы воздать молитву Всевышнему о даровании победы в грядущих сражениях. И получить кое-какие советы относительно мирских дел. Он иногда делает это.
– Понятно. Значит, Кутузов знал о готовящемся покушении, знал обо мне!
– Что в этом плохого? Баланс не нарушен. История не исказилась. Вы живы. Наполеон вот-вот начнет отступление, покинет разоренный по его вине город.
– Да, Москва неузнаваема... Кстати, а почему она пуста? Где люди? Это всё очень странно!
– Мой друг, Вы оказались на границе времен. Туда попадают только те, кого выбрало время. А декорации могут быть любыми:  сожженная Москва, Древний Рим, Святилища кельтов... Это не имеет значения.
– Но сейчас за окном полно народу!
– Да, там, за окном – обыденная реальность...
– Ничего не понимаю! А у Вас какие отношения со временем? Вы что, бессмертны? Как Вам удается перемещаться из одной эпохи в другую?
 - Скажем так: я имею некоторое отношение к Кафедре приборов времени. Смена эпох для меня – как периакты  в древнегреческом театре. Моё предназначение – служить  времени и помогать ему поддерживать взаимопонимание с людьми.
– Похоже, Вы с ним «на короткой ноге».
– Нет, это не так. Я такой же его раб, как и любой другой человек. Я также старею, и мои биологические часы идут, отсчитывая прожитые годы, приближая меня к одинаковому для всех концу...
– Вы сказали «Кафедры приборов времени»? Так значит, Вам знаком Северский?!
– Безусловно.
– Но почему его нет здесь? Ведь он мог бы мне помочь!
– То, что произошло с Вами – это только Ваше испытание, уготованное временем лично Вам.
– Но почему именно я? Кто сделал этот выбор?
– Вы сами. Своей жизнью, своими поступками. Ваше призвание – помогать людям…Не знаю, говорил ли кто-нибудь Вам об этом?
– Говорили…Так значит, я выдержал некое испытание?
–Именно.  Когда-то каждый член Кафедры прошел через нечто подобное.
– Следовательно, задача выполнена и есть надежда на возвращение?
– Да.
– И что для этого нужно?
– Просто открыть вот эту дверь и уйти отсюда, – часовщик показал на дверной проём, через который только что вошел Максим.
– Но ведь я только что... То есть…Вы хотите сказать, что я могу вот так запросто уйти? И сразу оказаться…дома?
– Именно. Время с благодарностью отпускает Вас.
– А как же Грушин? Как же Катя?
– Антон Иванович Грушин едва не повторил судьбу Лимье. Он в Москве, той, далёкой отсюда эпохи... Время освободило его из своего плена. Сейчас он идет на поправку. Ранение оказалось несмертельным, французская пуля прошла рядом с сердцем, но не задела его.
– Грушин был ранен? Что с ним случилось?
– Его казнили вместе с другими поджигателями.
– Так вот что он имел в виду! Он собирался устроить пожар вместо того погибшего капитана!  – Муромцев почувствовал, как комок подкатил к горлу.- Ах, Антон Иванович! Какой удивительный человек! А Катя? Что с ней?
– О Кате я ничего не знаю, к сожалению.
– Как же так? Ведь Вы обязаны это знать!
– Совсем нет. Я знаю ровно столько, сколько мне положено. О Кате Грушиной мне ничего не известно. Простите.
– Но ведь её не было здесь? Она осталась там, за тем дождём, на Дворцовой площади? Ведь так? Ну скажите мне, прошу Вас!
– Максим, Вы снова требуете от меня невозможного.
– Не знаете... Странно. А кто может это знать?
– Только Клок.
– Где же его теперь искать?
– Смею предположить, что Вы скоро увидите его.
В ту же секунду скрипнула входная дверь, послышался шум, потом чьи-то торопливые шаги, и из темноты  с перекошенным от злобы лицом появился англичанин. Он тяжело дышал, его одежда была испачкана грязью, рукав  сюртука  надорван.
–  Ты жив и всё-таки нашел это место! Невероятно! Надо было прикончить тебя ещё там, в Доронино! И не слушать Бонапарта! А ведь я предупреждал его! – хрипло прокричал он, остановившись в некотором отдалении.
– Да, как видите, я жив, – ответил ему Муромцев, сохраняя ледяной, подчеркнуто вежливый тон и внимательно следя за действиями врага.
– Я хочу уйти! – крикнул Клок, обращаясь уже к часовщику. – Слышите? Выпустите меня так, как сделали это в прошлый раз! Это в Ваших же интересах!
- Боюсь, что не смогу помочь.  Вы так долго испытывали безграничное терпение времени, что окончательно настроили его против себя и утратили с ним всякую связь. Посмотрите на свои часы: они  остановились. Это значит, что Вы остаетесь здесь.
 Тут Клок запусти руку в карман и вытащил оттуда овальный предмет желтого цвета в форме рассеченного яйца.
– Мои часы стоят, но эти – идут. И показывают это самое место! Я настаиваю! Выпустите меня!
– Вы снова украли их? – язвительно спросил Максим. – Только на этот раз у Наполеона?
– Ему они теперь ни к чему. Он увяз в собственном тщеславии. Он, как и все короли, уверен, что способен править целым миром! Весьма распространенное заблуждение. Короля делает свита! Так Вы поможете мне или нет?
– Я повторяю, для Вас дверь закрыта, – твердо сказал часовщик.
– Вот как? Ладно! – зловеще прошипел англичанин. – А ведь я пришёл не один!
– Кого Вы привели с собой? Веттеля?  – усмехнувшись, спросил Муромцев.  – Опора на предателей не принесла Вам успеха. 
 – Иронизируете? – скривился Клок, по инерции снова перейдя на «вы». – Не рановато ли? Если бы Вы знали, как я Вас ненавижу! Я несколько дней не ел, жил в каком-то сыром подвале, рискуя быть пойманным и расстрелянным, как личный враг Императора! Наполеон устроил настоящую охоту на меня! И всё благодаря Вам, господин Муромцев! Так вот, я привёл не Веттеля, нет.
После этих слов англичанин, обернувшись назад, позвал кого-то из темноты. Раздались легкие неуверенные шаги, и в тусклом свете, пробивавшемся сквозь приоткрытые окна, возникла и остановилась в нерешительности возле Клока хрупкая фигура в плаще с капюшоном.
– Это мой козырь, господа! – произнес он злорадно. – Моя охранная грамота  и пропуск одновременно.
С этими словами англичанин сдернул с головы  вошедшего капюшон, и все увидели лицо того человека, который скрывался под тёмным одеянием. Это была Лиза Глухова, несколько дней назад вдруг таинственно исчезнувшая из Воспитательного дома.
Клок тотчас же приставил к её голове пистолет.
– Я успел её увести. Предчувствовал, что она мне ещё пригодится! Что Вы теперь скажете, месье Муромцев? А? Только, пожалуйста, не делайте резких движений. С такого расстояния я не промахнусь.
Максим молчал. Часовщик тоже не проронил ни слова.
– Итак, господа. Я называю свои условия. Они просты. Вы даёте мне возможность вернуться назад, в своё время. Я отпускаю вашу девицу целой и невредимой. Ну что, согласны?
После этих слов англичанин быстро схватил девушку за руку, сделал вместе с ней несколько шагов вперед и встал спиной к окну. Теперь он контролировал всё помещение и видел входную дверь.
– Сударыня, не волнуйтесь! – срывающимся от волнения голосом сказал Муромцев, видя, что Лиза вот-вот разрыдается. – С Вами ничего не случится. Этот человек не причинит Вам зла…
– Только в том случае, если вы выполните мои условия! Не заставляйте меня ждать: я сильно нервничаю!
– Подождите, господин Клок, – попытался остановить его часовщик. - Вы так ничего и не поняли. Я не могу вернуть Вас назад. Время не позволяет этого сделать. Увы.
– Да? – крикнул англичанин. – Я считаю до десяти. Если Вы не предложите мне никакого варианта возвращения, я её застрелю!
– Уходите, – тихонько прошептал часовщик, обращаясь к Максиму.  – Я отвлеку его.  Дверь для Вас ещё открыта. Поторопитесь! Скоро будет поздно! Время уходит из этого города…Ваши часы тоже вот-вот остановятся…
– Нет, – шепнул в ответ Муромцев. – Это невозможно. Я не могу бросить Лизу в беде. Ведь если он нажмет на курок…
«…я потеряю Катю! И тогда всё будет напрасно!» – мысленно закончил фразу Максим, но вслух лишь сильно выдохнул.
– Ну что, господа? Вы, вижу, посовещались и нашли решение. Тогда я  начинаю отсчет. Один…
– Господин Клок! Не переступайте черту! Гибель девушки приведет к катастрофе! – громко сказал часовщик.
– Отлично! Наконец-то Вы поняли всю серьезность ситуации! Два...
Максим напряженно смотрел на англичанина, стоявшего в десяти метрах от него с оружием в руках, и понимал, что ничего не сможет сделать.
Чтобы преодолеть это расстояние требовалось иметь скорость пули. Или время, три-четыре секунды,  которых  как раз и не было!
– Три! – раздалось впереди.
Максим обвел глазами помещение, в надежде найти хоть какой-то выход из этой очевидно безнадёжной ситуации, но не увидел ничего, кроме стен, расписанных библейскими сюжетами.
... Апостолы, Тайная Вечеря, какой-то орнамент вокруг треугольника с вписанным в него изображением человеческого глаза...
– «Вот, око Господне над боящимися Его и уповающими на милость Его», – снова прошептал часовщик, перехвативший взгляд Максима. – Поторопитесь, прошу Вас! Ведь и я тоже не могу здесь долго оставаться... Время уходит и мне придется последовать за ним!
– Четыре! – прокричал Клок.
Муромцев опять отрицательно покачал головой и посмотрел в открытое окно, находившееся сразу за англичанином и его заложницей.
– Пять! – крикнул Клок.
В это самый момент в оконном проеме, где-то далеко, коротко вспыхнул и погас крохотный желтоватый огонёк.
Рука англичанина вдруг дернулась и вывернулась в сторону. Пистолет, выбитый неведомой силой, отлетел на середину помещения, загремел и запрыгал по каменном полу.
В следующее мгновение рядом с головой Максима раздался тонкий свист, и что-то с треском ударило в колонну за его спиной. Одновременно с улицы донесся еле слышный хлопок, похожий на приглушенный большим расстоянием и запоздавший звук ружейного выстрела. После этого наступила тишина.
58
Первым пришёл в себя Муромцев. Он прыгнул вперед, сделал рывок и мощнейшим ударом, в который вложил всю накопившуюся в нем злость, припечатал Клока к стене. Тот охнул и медленно сполз на пол.
– Вы не убили его? – тревожно спросил часовщик, подойдя к распластанному телу.
– Нет. Вы же знаете. Если бы он умер – его бы здесь уже не было…
– Ах да, конечно! Что же теперь с ним делать?
Максим не ответил. Он бросился к побледневшей Лизе, уже почти терявшей сознание от испуга, и придержал покачнувшуюся девушку за локоть.
– Как Вы себя чувствуете, Елизавета Серафимовна?
– Благодарю Вас, сударь, уже лучше, – еле шевеля непослушным языком, ответила ему Лиза.
– Мне так жаль Вас… Присядьте, так Вам будет легче.
Лиза кивнула и медленно опустилась на лавку у стены.
Максим обернулся к часовщику.
– Это был выстрел! Вы знаете, кто стрелял?
– Нет.
Муромцев несколько секунд помолчал, словно раздумывая над какой-то сложной задачей, потом подошел к колонне, поковырял пальцем  свежее отверстие и вынул из него чуть сплющенную пулю калибра 7,62 мм со стальным наконечником.
– Что-то я вообще перестаю понимать происходящее, – с опаской посматривая на окно, сказал Максим и протянул находку часовщику. – Здесь ещё кто-то есть? Еще один «гость из будущего»?
– Нет. Кроме нас троих здесь никого нет.
– Тогда что, по-Вашему, всё это значит?
В это время Клок, лежавший до этого неподвижно, вдруг застонал, пошевелился и сел.
– Давайте спросим у него, – предложил часовщик.
– Придётся ждать. Он ещё какое-то время будет не в состоянии разговаривать.
– Что ж, другого выхода нет.
Прошло несколько минут. Англичанин сидел, прислонившись к стене, но в себя не приходил.
Ещё через пару минут с улицы раздались шаги, входная дверь вновь распахнулась, и в неё вошло сразу несколько запыхавшихся от быстрой ходьбы человек. Вёл эту группу Веттель.
Он выглядел уставшим, но очень довольным. На его лице светилась улыбка, а в глазах горели искорки радости.
– Господа, здравствуйте! – произнес он, снял шляпу и церемонно поклонился. – Кажется, Ваша история, месье Муромцев, подходит к концу. Что ж, я рад за Вас.
Потом он подошел чуть ближе и присвистнул:
– Ого, вижу, что мой выстрел был удачным. Враг повержен!
– Это Вы стреляли? – недоверчиво переспросил Максим. – Как же так? Но для чего? Ведь Вы…
– «Заодно с ним» хотели Вы сказать? – перебил его граф. – Это не так. Я иностранец, но не предатель. Я всей душою люблю Россию, верой и правдой служу её интересам. Конечно, мне требовалось время, чтобы полностью осмыслить эту странную историю… И если бы Вы с Вашим другом Грушиным, которого мне безмерно жаль, послушались меня и не сбежали, я бы всё устроил! Но его расстреляли, а Вы, кажется,  пока что застряли здесь…
– Простите, а из какого оружия Вы вели огонь? – не дослушав Веттеля до конца, перебил его Максим.
– Как из какого? Из ружья, которое нашел на руинах флигеля. Оно чудесно сохранилось под слоем рухнувшей штукатурки. Я в восторге от его возможностей! Жаль, что боеприпасов слишком мало. Но тем ценнее и значимее будет каждый выстрел. Только наверняка и только в самых важных случаях, как сейчас, например!
Муромцев впервые за весь день улыбнулся:
– Не знаю, как Вам это удается, господин граф, но Вашим словам снова хочется верить!
 Веттель чуть поклонился и спросил абсолютно серьезно:
– Могу ли я считать это похвалой моим скромным способностям?
 Максим кивнул.
 – Благодарю Вас! – продолжил разведчик. – А теперь, господа, перейдем к главному – к тому, ради чего я здесь! Господин Джеймс Кавендиш Клок, Вы арестованы. По высочайшему распоряжению Вас препроводят в Петербург, где Вы предстанете перед судом за попытку покушения на главнокомандующего русской армии генерала-от-инфантери князя Михаила Илларионовича Кутузова.
Клок медленно поднялся с каменного пола на ноги, вытянулся в струнку, отчего стал казаться чуть выше своего роста, и, с большим достоинством поглядывая на окружающих, саркастически произнес:
– Так значит, я под арестом? Извольте, милостивый государь! Будете меня конвоировать по Москве на глазах французов? А как Вы собираетесь покинуть город? Вам не кажется, что Вы несёте чушь, Теодор? Здесь сейчас распоряжается Наполеон, а не Ваш царь!
При этих словах Веттель неожиданно побледнел и, глядя прямо в глаза Клоку, сказал:
– Запомните: в Москве, как и во всей России, один данный Богом законный хозяин – Государь Император Александр Первый! Бонапарт тут незваный гость, поэтому его рано или поздно  выпроводят восвояси.
– Ну-ну! – ухмыльнулся Клок.
– Довольно! – крикнул граф. – Я не желаю больше Вас слушать!
После этого он обернулся к людям, пришедшим вместе с ним, и скомандовал:
– Свяжите его, заткните ему рот и засуньте в мешок! Пусть, пока мы выбираемся из города, побудет в роли лошадиного овса!
Четверо бородатых мужчин гренадерского роста, сопровождавших Веттеля, молча двинулись в сторону англичанина.
Глядя на их внушительные фигуры и непроницаемые лица, Клок как-то сразу сник, ссутулился и чуть отступил к стене, словно ища у неё защиты.
 Но когда между ним и людьми Веттеля осталось не более двух шагов, произошло нечто совершенно неожиданное.
Англичанин вдруг повернулся к ним спиной,  почти с места прыгнул вперед, оттолкнулся от стены ногами и, перевернувшись в воздухе, оказался позади тех, кто уже тянул к нему руки, чтобы схватить его, связать и затолкать в пыльный мешок.
Невероятный акробатически пируэт, выполненный Клоком, привел в замешательство всех, в том числе и Муромцева, стоявшего в трех метрах от места события.
Когда окружающие пришли в себя, было уже поздно. Англичанин выскочил через открытую дверь на улицу и скрылся.
Все, кроме часовщика, так и оставшегося стоять неподвижно, и Лизы, в изнеможении сидевшей на скамейке, бросились следом. Но, увы, безрезультатно. 
В когда-то цветущем переулке громоздились черные руины жилых построек и груды мусора, образовывавшие вместе немыслимый, хаотичный  лабиринт, затеряться в котором   англичанину было проще простого.
Стояла тишина. Только две вороны, громко каркая, дрались на дереве без листьев, вырывая что-то из клювов друг у друга, да старая хромая собака медленно брела в поисках еды вдоль обгоревшего забора. Клок исчез.
– Что ж, – сказал Веттель, глядя почему-то в небо. – Вот и пришел конец моей карьере! Я его всё-таки  упустил! Столько сил и времени было потрачено! Мы так долго и внимательно следили за ним!  И всё напрасно!
– Вы сделали всё, что могли, – попытался успокоить графа Максим. – Вашей вины здесь нет.
– Это Вы так считаете. А господин Де-Санглен будет другого мнения, – возразил Веттель и, чуть помолчав, добавил. – Думаю, что мне придется оставить службу и  вернуться на родину, во Фламандию, почти уже позабытую! Жаль! 
– Но никто ведь не ожидал от него такой прыти! Просто гимнаст какой-то! Хотя мне, конечно, стоило быть повнимательнее. Я же знал, что он служил во Французском Иностранном легионе, а там хорошо учат, особенно диверсантов и разведчиков…
– «Французский Иностранный легион»? – переспросил граф. –  Что это такое?
– Подразделения военных наемников. Они появятся во Франции примерно через двадцать лет.
– Понятно, – сказал Веттель. – В другой раз и при других обстоятельствах я обязательно подробно расспросил бы Вас об этом. А сейчас мне нужно возвращаться в столицу, чтобы доложить о провале всей операции. Не желаете составить мне компанию в пути?
– Вы не хотите возобновить поиски Клока? Ведь он не мог далеко уйти!
– Нет. Мои люди сегодня же и сейчас же покидают Москву. Таков приказ. Есть другие, более важные, чем поиски мифического террориста, дела. Так считает Их Превосходительство господин Де-Санглен. Он изначально был против этой затеи… Так Вы едете со мной или нет?
– Простите, – сказал Максим. – Подождите буквально минуту. Я кое-что увидел.
После этого он прошел несколько метров вперед, наклонился и извлек из черной, смешанной с пеплом и сажей, грязи что-то  блестящее.
– Это то, что, возможно, поможет мне,– сказал он, вернувшись, и показал   нечто довольно крупное, желтоватого цвета, напоминавшее рассеченное посередине яйцо.
– Часы императора, – пояснил Муромцев. – Клок выкрал их у Наполеона, но так и не воспользовался ими. Потерял во время бегства.
– Что Вы собираетесь с ними делать?
– Не знаю. Давайте спросим у господина часовщика. Подождите, а где же он? Лиза, Вы не видели, куда он делся?
Девушка, уже несколько минут стоявшая в дверях, отрицательно покачала головой:
– Там никого нет. Тот господин ушел вон в ту маленькую дверь. Внутри пусто и очень страшно… Я боюсь!
–Часовщик ушел вместе с тем, кому он служит…Жаль, что это случилось именно сейчас, - сказал Максим.
Потом помолчал немного, посмотрел на Лизу, на Веттеля и спросил:
– Ваша Милость, не возьметесь ли Вы доставить в Санкт-Петербург одну юную особу, которая очень тоскует по своему дому и родным, и  странного путешественника, слишком задержавшегося на чужбине?
– Господин Муромцев, – дрогнувшим голосом ответил Веттель, польщенный высокопарным тоном просьбы,  – моё предложение остается в силе. Я с радостью  выполню всё, о чем Вы просите.
– Простите, – подала вдруг голос Лиза, – а Вы повезете нас в мешках  из-под овса?
Граф расхохотался:
– Ну что Вы, сударыня! Как я могу предложить Вам такое!
Потом, уняв смех, он пояснил:
– В Москве у нас много друзей, они помогут. Не волнуйтесь ни о чём. Положитесь на меня!
– Вот и славно, – сказал Муромцев, взглянув на свои окончательно остановившиеся часы. – Время ушло из этого города, но мы знаем, где его искать. В путь!
59
 Через десять дней, ранним утром 30 сентября 1812 года, Максим стоял на правом берегу Мойки, в самом её начале, возле Летнего сада.
 Накануне на Московской заставе Муромцев тепло попрощался  с Веттелем, с которым сдружился за время изнурительной многодневной дороги, и Лизой, снова оказавшейся в родном Городе, успевшей повидаться с отцом и испытывавшей невероятную радость от этого.
– Вы не представляете! – щебетала она, улыбаясь. – Папенька теперь всё больше трезвится! Он выправил новый мундир, напустил на себя важность и говорит, что ждет со дня на день какую-то депешу из Москвы, чтобы доложить её Их Превосходительству. И будто бы бумага эта столь значительна, что позволит ему занять хорошую должность! Ах, я так рада за него!
– А я рад за Вас, Елизавета Серафимовна! – отвечал Муромцев. – Ваши злоключения наконец-то закончились! Будьте счастливы и берегите себя.
Лиза снова рассмеялась, подскочила в Максиму и порывисто поцеловала его в щеку.
 Веттель при этом стоял чуть в стороне и терпеливо ждал, когда улягутся девичьи эмоции. Наконец Муромцев подошел и к нему.
– Благодарю Вас, Ваше Сиятельство, за всё, что Вы сделали для меня! И для всей истории, конечно, – сказал Максим, пожимая крепкую руку графа.
– Не стоит благодарности, – ответил ему Веттель. – Я не могу помочь Вам в главном – в возвращении домой!
– Ничего, – сказал Муромцев. – С этим я постараюсь справиться сам. Звучит странно, но я надеюсь, что мы с Вами больше не встретимся. Прощайте!
 – Я тоже на это надеюсь, – с улыбкой ответил граф. После этого он помог Лизе сесть в экипаж, дожидавшийся их у заставы, сел туда сам и, помахав на прощание рукой, покатил по улице в сторону центра Города.
На следующий день, туманным осенним утром, Максим, переночевавший в небольшой комнатке на постоялом дворе, отправился к реке.
В правом кармане его сюртука лежали золотые часы Наполеона.
Вчера вечером Муромцев завел их и с интересом наблюдал за тем, как тонкие, почти невесомые стрелки, спрятанные за толстыми сапфировыми стеклами, совершали свой путь, то останавливаясь, то продолжая движение по каким-то своим, только им одним известным, законам.
Наконец стрелки успокоились и остановились, каждая напротив выбранной цифры. Этой цифрой на обоих, разделенных на множество непонятных секторов,  циферблатах оказался…ноль.
«Что это значит? – размышлял Максим, озадаченный необычным результатом измерений. – Может быть, они сломались? А что если ещё раз завести? Нет. Нужно подумать, хорошенько поразмыслить. Что такое ноль? Ноль – это ничто. «Ground zero». Нулевой уровень… Что это может быть? Там, где ничего нет, по-видимому… Нет ничего, стало быть, даже времени. Так ведь это… Точно!  В Петербурге есть такое место! Северский говорил…Завтра же отправлюсь туда! Арка и канал, уходящий в светлую пустоту...»
Сейчас он стоял на каменной набережной и смотрел вниз,  туда, где  выкладывал из лодки на мокрые камни свои нехитрые рыбацкие снасти какой-то старик.
– Хорош ли улов, сударь? – спросил Муромцев и улыбнулся.
В ответ раздалось:
– Полдюжины плотвичек, барин. На пропитание хватит. А за «сударя» благодарствую. Уважительный Вы, видно!
– Что-то маловато для умелого рыбака!
– А я не рыбак вовсе, лодочник я. Речным извозом живу, людям помогаю, кто попросит.
– Да? Славно! Раз так, отвези-ка меня, братец, к Новой Голландии, – сказал Муромцев, протянув старику серебряный рубль.
– Эка Вы придумали, барин! К Новой Голландии! В такой-то туман! – ответил лодочник и поёжился.
– Боишься заблудиться? Ты же наверняка знаешь эти места как свои пять пальцев. Да и Мойка  не Бог весть, какая река...
– Туман-то, барин, нынче плохой, серый. Всяко может быть...
– Хорошо, - кивнул Максим. – Вот тебе ещё пять целковых, и поплыли!
– Человек Вы, по всему, хороший. Ладно уж, отвезу, так и быть... Только никакого ручательства я дать не могу!
– Насчет чего?
– Поплывем, но доплывем ли? Туман опять же...
Муромцев с любопытством посмотрел на старика, точно тот знал какую-то тайну, неведомую больше никому, но не стал ничего говорить, а молча полез в суденышко.
Через минуту они тронулись в путь.
Первые гребки лодочника были осторожными, словно он пробовал воду на ощупь. Потом весла заработали сильнее, и лодка пошла значительно быстрее.
Максим сидел впереди и смотрел на то, как нос судна врезается в серую воду, рассекая её и образуя маленькие упругие волны, которые расходились в стороны и разбивались о береговой гранит.
Впрочем, как раз этого-то Муромцев и не видел, поскольку берега Мойки едва просматривались.  Набережная, дома и даже пришвартованные на расстоянии вытянутой руки лодки были скрыты за густой белёсой пеленой, окутавшей эту часть Города.
– Ни зги не видать, – хрипло сказал Максим, чувствуя, как трудно ему дышать пропитанным влагой воздухом, и посмотрел на лодочника.
Тот молчал, продолжая сосредоточенно грести.
Над лодкой, набравшей хороший ход, время от времени проплывали тени питерских мостов: каменных, чугунных, бревенчатых.
Муромцев даже не пытался угадать названий, поскольку вообще плохо знал их историю и не различал деталей.
 Когда показалась очередная, на этот раз необычайно ярко раскрашенная конструкция, соединяющая берега Мойки, старик произнес:
– Всё, барин. Цветной мост это. Тут, прямо за ним, стало быть, и высаживаться надо. Дальше мне ходу нет, караульные взашей погонят.
«Цветной? Этот я знаю! Тот, что сейчас называется Поцелуев...», – отметил для себя  Муромцев и, подняв глаза наверх, вдруг увидел размытые контуры одиноко стоящей на мосту женской фигуры, на секунду показавшейся ему знакомой.
«Нет, этого не может быть! Откуда она здесь..? Показалось...», - подумал Максим, отгоняя нелепую мысль, которая так и осталась незавершенной, потому что Муромцева вдруг охватила беспричинная тревога.
Он оглянулся на лодочника и, к своему удивлению, увидел, что плывет один. Старик исчез, но то, как это произошло, осталось загадкой.
 «Куда он делся? – лихорадочно соображал Максим, садясь за весла неуправляемой посудины и всматриваясь в темную холодную воду.  – Неужели упал за борт? Но ведь всплеска не было. Что за...»
Тем временем лодка, увлекаемая течением, нырнула ещё под какой-то мост и затем снова оказалась на открытом пространстве.
Максим, пробуя определить свое местоположение, положил весла, повернул голову налево, потом направо.  И замер.
Прямо перед ним высилась самая известная часть архитектурного ансамбля  Новой Голландии, постройка с шестью сероватыми колоннами дорического ордера: четырьмя большими, по две с каждой стороны, подпиравшими массивный пролет, и двумя поменьше, на которые опиралась классическая полуциркульная арка.
Туман почему-то не скрывал её, и Муромцев видел это фантастическое сооружение из красноватого строительного кирпича и тесаных гранитных блоков во всем его мистическом великолепии.
Арка как будто бы висела в воздухе и даже немного покачивалась. Так казалось Муромцеву до тех пор, пока он не осознал, что это его лодка раскачивается на мелких речных волнах, и что монументальное сооружение не подвешено, а крепко стоит на едва различимом  из-за тумана гранитном основании и с обеих сторон имеет продолжение в виде стен. 
Максим смотрел на затянутый клубами холодной, мокрой завесы светлый канал, уходивший сквозь проем в глубь треугольного острова, и никак не решался повернуть туда своё суденышко. Ему впервые за всё время пребывания в этом мире вдруг сделалось по-настоящему страшно.
 Муромцев, далекий от эзотерики и прочей алхимии, всем своим существом почувствовал, что прямо перед ним, за этой почти плоской архитектурной декорацией, зияет какая-то потусторонняя пустота, в которой таится что-то такое, чего человеку понять не дано и куда невозможно войти…
Но в этот самый момент, когда  безотчетный, усиливавшийся каждую секунду, страх превратился в настоящий первобытный ужас и почти полностью захватил разум Максима, вдруг ожили его часы.
 Они вновь зажужжали, а их стрелки принялись раскручиваться ровно так, как это недавно происходило с ними в сожженной Москве.
Муромцев вздрогнул и тотчас пришел в себя. Стиснув зубы, он взялся за весла и поплыл сквозь арку туда, где в плотном тумане, казалось, забрезжил свет. Дверь находилась прямо перед ним и была открыта...
60
Максим, медленно и осторожно, продвигался всё дальше и дальше вперед. Короткий канал  казался бесконечным. Муромцев напряжённо  ждал, что вот-вот окажется там, куда стремился: внутри таинственного рукотворного острова. Ещё чуть-чуть, ещё несколько гребков... Но впереди не было ничего, кроме белой пелены!
В какой-то момент Максим испытал странное ощущение, будто лодку несёт по реке времени. За туманом проплывали эпохи, и где-то там, далеко, было его время, его остановка, его берег...
Муромцев положил весла, опустил руки и стал покорно ждать своей участи.
Сколько прошло времени, он не знал. Но когда начал рассеиваться и редеть туман, Муромцев обнаружил, что он находится в небольшом озерце неправильной формы с покатыми, ухоженными берегами.
 Максим на секунду представил себе то, как выглядит это место сверху: треугольник из каналов и всевидящее око-озеро в центре. Масонский символ, всепроникающий взгляд Божественного Провидения...
Часы на руке Муромцева успокоились. Поначалу он думал, что они вновь встали, но когда поднес их к уху, то понял, что ошибся. Часы шли, тихо, размеренно и привычно.
Максим взглянул на циферблат. Было начало шестого.
«Интересно, утра или вечера? – задал сам себе вопрос Муромцев. – Что-то я совсем потерял счет времени!»
Продрогший от холодной осенней сырости, уставший и опустошенный, он, продолжал неподвижно сидеть в лодке и ловил себя на мысли, что хочет только одного: чтобы всё поскорее закончилось.
Туман продолжал отступать куда-то вглубь Города, постепенно, как на чёрно-белой фотографии, проявляя очертания зданий Новой Голландии, каналов и городских крыш.
Потом появились звуки. Сначала это был шум, потом далёкий гул каких-то механизмов и короткий гудок морского судна. И вдруг Максим отчетливо услышал, как где-то, совсем рядом, едет автомобиль, и увидел свет его фар!  Город просыпался...
Муромцев опустил голову вниз, стиснул её ладонями и крепко сжал зубы, чувствуя, что вот-вот разрыдается.
– Эй, там, на корабле! У Вас всё нормально? – послышалось сзади. – Вам помощь не нужна?
Максим обернулся. На берегу, совсем близко, стоял  человек в униформе и с интересом разглядывал лодку и того, кто сидел в ней.
Муромцев проглотил комок, подкативший к горлу, и ответил каким-то чужим, сдавленным  голосом, который сам едва узнал:
– Благодарю Вас, сударь, ничего не нужно. Скажите только какое сегодня число?
– Хм, – сказал человек в униформе и озадаченно посмотрел на Максима. – Тридцатое сентября. Вы, видимо, участник сегодняшнего карнавала? Вас что же, не предупредили?
– О чём?
– О том, что карнавала не будет. Все участники предупреждены о переносе мероприятия.
– Вы хотите сказать...
– Завтра, первого октября, Всемирный день музыки. Торжества должны были начаться уже сегодня. По Городу давно расклеены афиши. Но из-за тумана вроде бы, наша часть праздника отменяется. Или не из-за тумана... Я не знаю точно. Я охранник. Мне много знать не нужно.
Максим кивнул, быстро причалил к берегу и выпрыгнул из лодки.
– Да, – сказал он, – меня действительно забыли предупредить. Спасибо за хорошие вести. Тридцатое сентября! Как это здорово!
– Что «здорово»? Эй, Вы куда пошли? А лодка?
– Сдайте её в музей! Она станет ценным экспонатом! – весело ответил Муромцев и быстро зашагал к выходу с острова.
Охранник крикнул вслед что-то ещё, но Максим даже не обернулся. Он шёл, нет, он буквально летел туда, где уже, несмотря на ранний час, было полно машин, вовсю шли люди, и кипела такая знакомая, но ещё недавно казавшаяся бесконечно далекой жизнь.
Выскочив на набережную Адмиралтейского канала, Муромцев повернул направо и быстро зашагал к Мойке, к мосту. Там сейчас, как ему казалось, стояла та, кого он разглядел в тумане и кого хотел видеть в эту минуту больше всего на свете...
На Поцелуевом мосту не было никого, кроме одного человека – Северского. Максим сначала остановился, несколько разочарованно наблюдая издалека за тем, как Пётр Алексеевич прохаживается вдоль ограждения и посматривает на темную воду Мойки, потом направился в его сторону.
Северский, увидев Муромцева, на секунду замер, потом бросился к нему.
– Друг мой!
Они обнялись, и Максим почувствовал, как вздрагивает спина старика. Он плакал.
– Петр Алексеевич, я так рад Вас видеть! Я почти не верил...
– И я рад, друг мой, – ответил Северский, вытирая выкатившиеся слезы. – Слава Богу! Пойдемте, пойдемте скорее... Нам так много нужно обсудить, о многом поговорить!
Северский суетился, обходя Максима то слева, то справа.
– Мне стоило большого труда организовать здесь отмену всех сегодняшних мероприятий... Я ждал Вас! Мои расчеты оказались точны!
– Спасибо, – произнес Муромцев. – А ведь я не послушался Вас и кое-что там поправил...
– Вы о дворнике? О Серафиме? Вы всё правильно сделали! Время тоже иногда ошибается, допускает оплошности. Господин Глухов  в конце концов стал коллежским секретарем, а это очень неплохой карьерный рост... Ну ладно, мы ещё успеем с Вами всё обсудить.
– Подождите минуту, – попросил Муромцев. – Я не знаю, что мне делать с этим.
Покопавшись в кармане, он вынул из него овальный предмет в виде рассеченного посередине  яйца.
Это были золотые часы. На их плоскости располагались два циферблата, на каждом из которых виднелись  три стрелки. Сбоку выступали два ключа для завода механизма. Через весь корпус тянулась надпись на арабском языке, которая для Максима давно уже не требовала перевода.
– Решайте сами, – ответил ему Петр Алексеевич. – Это Ваш трофей...
Муромцев криво усмехнулся, потом, размахнувшись, зашвырнул прибор в середину реки.
– Что ж, Вы сделали выбор, – сказал Северский. – Эта история, кажется, закончилась. А теперь пойдемте. Вас давно ждут!
Максим недоуменно посмотрел на часовщика, потом увидел, как открылась дверь припаркованной возле обочины набережной машины, и оттуда вышла и направилась навстречу им девушка. Это была Катя Грушина.
Она подошла к залившемуся румянцем Муромцеву, улыбнулась и поцеловала его в щеку.
– Здравствуйте, мой таинственный благородный рыцарь, – сказала она негромко и снова улыбнулась такой знакомой улыбкой.
Потом сделалась серьёзной и добавила:
– Спасибо Вам за всё, что Вы сделали для нас!
После этих слов девушка расплакалась, точь в точь как... Впрочем, вряд ли это было сейчас важно!
– Поцелуй на этом мосту – хорошая примета! – воскликнул  Петр Алексеевич и подмигнул.– Поверьте мне, старому часовщику!
Потом они втроем, негромко переговариваясь, пошли по проснувшемуся теперь Городу. Туман рассеялся окончательно.
Заключение
В запасниках уютного краеведческого музея одного из губернских городов центральной России, в самом дальнем углу хранилища, давным-давно стоит прислоненная к стене картина без рамы с инвентарным номером 1112.
Она выполнена в пастельных тонах, и от неё веет спокойствием и умиротворенностью.
На старом холсте на фоне больших каминных часов и зеленоватой волнистой драпировки крупным планом изображена молодая женщина. На вид ей не больше двадцати  лет. Красивый, благородный овал её лица обрамляют светлые вьющиеся волосы, спадающие на плечи, выразительные глаза полуприкрыты...
Кто она? Увы, художник не дает ответа на этот вопрос и, вполне возможно, даже не знает её имени.
Полотно, никогда не выставлявшееся на обозрение широкой публики, датировано первой четвертью  XIX века и называется «Московская незнакомка».
В правом нижнем углу картины хорошо читается подпись автора: «Аф. Журавлевъ». Художник, так и не ставший ни богатым, ни знаменитым, сдержал свое обещание...
 И ещё. Возможно, кому-то это покажется странным, но в книге отзывов музея есть запись, выполненная на арабском языке. Говорят, что её сделал на днях  один иностранец, приезжавший в губернский город исключительно с целью увидеть забытую всеми картину.
Человек был невысок, чуть сутул, и запомнился всем острым и немного злым взглядом, прожигающим окружающих сквозь стекла очков в тонкой золотой оправе.
Когда его спросили, что означает эта арабская вязь, он ответил: «Время правит миром».
«Ясно»,  - сказал кто-то из работников музея, полагая, что речь идет о часах, образующих фон картины.
«Вы ошибаетесь, – возразил иностранец. – Ещё ничего не ясно!»
Больше в этот город он не приезжал.



Игорь Федосеев. Рязань, 2012-1014 г.г.