Фрагментарно

«...Цілком можливо, що тільки пам.ять , особиста, вередлива й фрагментарна історія, не знайде покупця, бо ж для когось іншого вона буде позбавлена будь-якої вартості».

                (Анджей Стасюк «Фадо»)


                Тій, котрої не стало.


В такие моменты кажется, что воспоминания выписывают в летах средних, в возрасте, переходящем в неизбежную бесконечность памяти, но ни в коем случае не на рубеже юности и молодости. Но под ватно-мягким бременем ностальгии, атмосферной польской литературы и жизни, сменяющей картины на свой лад, молчать кажется слишком невозможным, а писать неизбежным. Мне кажется, если бы о каждом из нас снимали фильмы, это было бы самым интересным кино. Если бы каждый день был запечатлен на пленку, мы бы просто могли наслаждаться друг другом. Нам не нужны были бы все эти вымышленные истории и приукрашенные сценарии. Жизнь, вот она, бери и пробуй. Настроения сменяются, словно переливающиеся картинки на привезенных заморских магнитах. Повернешь так – солнышко вышло, повернешь этак – пропало, а вместо него тучка. Наше отношение обусловливается лишь углом, под которым мы смотрим на ту или иную ситуацию. Каждый день засыпаю с этой мыслью под веками.

Меня всегда интересовал феномен смерти. То есть не сама смерть, как такова, не процесс омертвления или умерщвления, а социальный показатель. О чьей-то смерти всегда говорят безэмоционально. Складывается впечатление, что даже равнодушно. О том, что в магазине не было хлеба, говорят и то с большей эмоцией, эксплицитно выражая то ли возмущение, то ли расстройство. И вправду, ситуация более жизненная и тревожная.

Фраза: «Такого-то человека больше нет» или «такого-то человека не стало» отдает холодным дыханием и загробной тишиной. Но это не цепляет. Словно нашей реакцией на пробежавший под кожей холодок является желание застегнуться или укутаться покрепче. Скрыться от холода. Сообщение говорящего доходит, как должность, как факт свершенности. Словно прах уже развеян над землей и все разбредаются домой после тяжелых часов рыданий и воплей.

Что можно ответить на это «больше нет» или «не стало». Короткое, глубокое мычание в знак проявленного интереса, а внутри какое-то непонятное чувство. Разве можно описать это чувство? Это не скорбь, не печаль, не тоска и уж тем более не горе. Подобные фразы включают механизм памяти, срабатывает устройство воспоминаний, выпускающее их пулеметной очередью. Разумеется, если это случилось с кем-то близким, истерики не избежать. Но после первых волнений в игру вступает гиппокамп и, набухая от потока воспоминаний, давит на виски. Почему чья-то смерть это всегда повод отмотать пленку назад, прокрутить определенные моменты и наполнится плюшевым теплом былого? Наверное, тело, уходящее во мрак чернозема, отдает свое тепло окружающему, остающемуся миру, разделяя его на маленькие, но щедрые порции среди тех, кого когда-то знало. Эти воспоминания, как знак того, что человек живет в наших сердцах, в то время, как его сердце пожирает свора червей, и своей смертью делая образ былой личности более ярким, а черты выразительными.

Я не помню, сколько мне было лет. Если хорошенько подумать, возможно, это был возраст первых школьных годов. Тогда я еще мало говорила. Мне кажется, я не говорила вообще. Все воспоминания, которые всплывают чередой на подкорке подсознания, совершенно безмолвны.

Мы ехали вдоль полей и придорожных посадок. Старый красный «Икарус» с зашторенными пыльными окнами. В салоне душно и темно. Мелкие частички пыли, медленно танцующие в пробивающихся лучах солнца, казались неотъемлемой частью этого темного мира. Сон украдкой ложился на мою мягкую детскую голову и я не задумываясь поддавалась ему. В ногах стояли большие клетчатые сумки. Своим серо-голубым отливом и красными клетками они чудным образом напоминали обертку конфет «Рачки». Где-то на дне одной из этих сумок была полулитровая банка с домашним борщом, приготовленным бабушкой. Разваренная картошка, фасоль и теплая жидкость... Баночная магия. Тогда казалось, что нет на свете ничего вкуснее. Да и сейчас я бы променяла все на свете за такую вот баночку борща. Собственно бабушкины колени были под носом. Мы тряслись около трех часов, из стороны в сторону раскачивая невысокую скорость. Я беззаботно грелась на бабушкином платье, до конца не понимая, куда мы и зачем едем, но эти мысли особо и не тревожили.

Это было село. Наверное, первое и последнее, единственное в моей жизни село. Украинское село непременно ассоциируется у меня с чем-то подобным. Были еще крымские села, но они всегда казались чем-то совсем иным, чем-то праздничным, отдаленным и отделенным от жизни на закрытой земле.

Ее звали тетя Нюта. Уходя в глубины подсознания, игриво теребящего чувства и воспоминания, которые только могут остаться от человека, которого видел пару раз в жизни, да и то, в очень неосознанном возрасте, задаюсь вопросом звали или все еще зовут. Пока эти строки ложатся на виртуальный лист бумаги, пока чьи-то глаза пробегают по ним, пока кто-то читает, она все еще живет, воскресая в представлениях иных.

Это была большая женщина. Я знала о ней мало и за все время не узнала большего. У нее были какие-то проблемы со здоровьем, возможно, просто ожирение, возможно даже диабет. Ее ноги напоминали две булки. Она всегда носила на голове платок. Почему-то вспоминается красный цвет. Она выглядела, словно типичный персонаж из русских сказок или мультфильмов. Я вижу ее улыбающуюся и идущую ко мне навстречу с распростертыми объятьями. А потом, чувствую этого запах, которым она, кажется, пропитана с ног до головы: это запах парного молока, сохранившего свое тепло.

Странно, но многие люди ассоциируются у меня именно с этим запахом. Складывается сильное впечатление, и с каждым разом, когда я это замечаю, я становлюсь еще уверенней, что это запах человеческого тела. Запах молока. У каждого этот запах свой. Но он всегда остается запахом молока. Самого интимного из напитков, если хотите.

Относительно большой двор, если память не врет, был не очень-то чистым. Пахло гусиным пометом. За сеткой лаяли собаки, казавшиеся большими волкодавами. Неподалку от них в клетках серо-желтые кроли прятались в сухое сено.
Помню только две комнаты в доме. Одна то ли кухонька, то ли маленький зал, то ли и то, и другое в одном. Там была высокая кровать, словно печь, и новый не настроенный телевизор. Меня всегда поражала контрастность, поражающая села, словно молниеносно распространяющаяся инфекция. Старые ободранные стены, пыль, пыльные ковры на стенках и новейшие технологии рядом. Все казалось мне слишком гротескным. В доме стоял запах мочи. Сильный, очень сильный запах мочи. Казалось, что вдыхая его, я сама набираюсь этой мочой. Там были дети. Наверное, младше меня. Какие-то мои троюродные братики и сестрички, которых я больше никогда не увидела. Детские колготки и запах мочи.
 
Была еще вторая комната. С двумя кроватями и шерстяными одеялами. Перед глазами опять красный цвет. Вспоминается горшок в углу комнаты. Память догоняет и дает подзатыльник: это был не горшок, а ведро. Вся ночь, проведенная в этом доме, была пропитана запахом мочи и пылью, доносившимися через открытую дверь к нам. Помнится, в то время я каким-то образом узнала, услышала или мне рассказали, что я была зачата здесь, во время сборов картошки в конце августа. С того времени спальная комната ассоциировалась у меня с родителями. Я, словно видела их молодых в этой комнате. Их лица, улыбки, безудержность юной любви. И к этому всему неизбежно примешивался колкий запах детстких колготок, тяжесть царящей в воздухе пыли, устращающий лай собак и утренняя трель петуха. Хотя одно и другой существовало в разном времени. Но в этом феномен воспоминания: оно смешивает все в кучу, выстраивая при этом уникальные связи. Пишу эти последнии слова и понимаю, что украинское село, такое, каким я его знаю, ассоциируется с горластым петухом, пронзающим занавес сна. 

Запомнился подвал. В него вели не ступеньки и не лестница, а просто покатый пол. Там было влажно. Пахло серость и плесенью. И почему-то я чувствовала себя там надежно. Мне нравился этот запах, я вдыхала его полной грудью, проглатывая свежесть и пытаясь освободиться от удушающего уринового смрада. Там стояли какие-то бутылки, уже не помню с чем точно, может быть, с кислым вином. Потому что этот запах тоже как-то вписывается в картину воспоминаний, проникая сквозь щели пробки.

Я помню солнечное тепло, циркулирующее в прохладном воздухе нежного ветра. Мы с бабушкой были на огороде за домом. Черная земля кишела бокатыми желтыми и оранжевыми гарбузами. Одна маленькая тыковка особенно привлекала мое внимание. Бабушка, орудуя тяпкой, сказала, что ее пока трогать нельзя, пусть лежит, созревает. Но моя детская любопытность поддалась пакостности. Когда бабушка ходила в сарай, видимо, чтобы взять какой-то нибудь инструмент, я решила поиграть с тяпкой. Короткая ручка неловко упала на тыковку.  Тяпка сразу же выпала из рук. Не помню, возможно, я пыталась скрыть свое преступление, пытаясь вспомнить, где и как лежала тяпка до того, как я ею воспользовалась, но я уж точно не стала рассказывать бабушке о произошедшем. Кажется, сразу же после возвращения бабушка обнаружила изъян, я ответила, что это не я. Она промолчала. Через пару дней, она обратилась ко мне со словами о том, что признайся, это ведь была ты. Мне было по-детски очень страшно слышать это и уж тем более признавать свою вину. Однако это событие осталось одним из самых ярких детских запоминаний.

Еще помню деда Лёню. Я так и не поняла, кем он кому был. То ли двоюродным братом бабушки, то ли еще кем-то. То в моем детском сознании не укладывалось, что он мог бы быть нашим родственником, ведь все называли ее цыганом. Опять-таки не знаю, почему. То ли потому что у него были густые черные усы и широкая белая улыбка, то ли потому что он жил в поле отшельником и любил горилку. Возможно, именно поэтому я чувствую какую-то затерянную в сугробах того же подсознания бледную связь с цыганами. Возможно, по моим венам течет какая-то миллионная часть цыганских генов, признающая мощь и магичность этого народа.

Я не помню больше ничего. Только эти образы, только эти люди, запахи, лай... Они живы в моем сознании, словно я была там вчера. В этом селе. Такое непродолжительное пребывание, но такое запоминающееся. Точнее, выскакивающее в памяти, словно напоминание о том, что необходимо обновить антивирус. Не дать будущему поглотить свою историю.

Ах, да, ее звали баба Нюта! Неправда ли, звучит? Село и баба Нюта.
Кажется, что она уж совсем умрет, если я прекращу сейчас писать. Поэтому не хочется заканчивать, но что делать...

Я не знаю, каким образом происходит эта странная выборка воспоминаний в наших головах. Порой кажется, что мы выбираем воспоминания, покупаем их на блошином рынке, толкаясь среди разложенных на песчано-пыльной земле клеенок. Я вижу это именно так. И от этого, от того, что мы силимся что-то вспомнить, даже если оно появляется перед глазами само, мы пытаемся получше разглядеть силуэты, наши воспоминания становятся все ценнее. Мы приобретаем их заново, словно раритет, который на блошином рынке продают как за копейки, так и за очень большие деньги.