16. Инвалиды

1. На фото слева мне 14 лет. Это наш последний совместный снимок.

У меня началось возрастное отчуждение. Я стала стесняться  своей неухоженной мамы.

Она не красилась, не делала причесок и перестала наряжаться. А к морщинкам относилась философски,  утверждая, что «морщины – это мысли, которые вышли погулять на лицо».

- Вся жизнь человека на его лице написана! – говорила она. – Вот бороздки от слез, вот куриные лапки от смеха, а это складки от скорби.  Убери  эти следы жизни – и будет одна глупость налицо!

- От женщины должно пахнуть только чистотой, то есть мылом, - любила также говорить она.

- И папиросками, -  ехидничала  в ответ мысленно я.

- Курю по совету врачей, чтоб с ума не сойти, - отвечала мне на мою немую дерзость мать и добавляла: Вырастешь – поймешь то, чего не понимаешь и не принимаешь сейчас.

Проницательность матери нередко ставила меня в тупик.

- Откуда ты знаешь, что я думаю? – удивлялась я не раз.

-Эх, Танька, да тебе и говорить ничего не надо – у тебя всё на мордахе написано! Поэтому хочешь быть красивой – не ври и  темное не затаивай.  От лжи любой человек лицо свое настоящее теряет, а потом и рад бы на себя настоящего взглянуть, да тщетно.

Со временем я, и правда,  пойму, что природа наделила меня очень выразительной  внешностью, и к вранью привычку я в себе сознательно  не воспитаю. (Хотя с фантазией не расстаюсь по сей день - воображала я великая!)

Так и поведется всю жизнь: что в душе, то и на лице.

- Танька, как весна и осень: на дню погод по семь-восемь! – продолжала мама  лепить меня,  заметив  во мне  неуемную   страсть к смене настроений.- Ты уж, доча,  определись,  как к жизни относится, -  чай, не зимой родилась. Чего хмуришься, если солнце светит?

                ***

Я выросла  и обнаружила, что мама, оказывается, очень маленькая. Рост -  метр пятьдесят, размер обуви – 34  и   худенькая – прехуденькая. 

Теперь, когда мне исполнилось 14, она едва доставала мне до плеча. И от этого находиться   на людях мне вместе с ней было  почему-то неловко.

Мать растила меня белоручкой, считая, что на одной кухне двух хозяек не бывает. Но по дому  я умела всё, что умела она. Помогала наблюдательность и открытые уроки.

- Берешь кружку с  теплой  водой, - говорит мама, начиная заводить  пельменное тесто, - насыпаешь соли, размешиваешь. Выливаешь соленую воду в большую чашку. Смотри, чтоб кристаллы, которые не растворились, на дне кружки остались. Потом яйца вбиваем…

Я лежу на диване, читаю книгу и ухом не веду.

- Теперь насыпаем муки, примерно вот столько – запомнила? – поворачивается она ко мне.

- Ага, - буркаю я и опять  возвращаюсь  в книгу.

- Вот – видишь, как у матери чистенько всё получилось! – хвалит она себя за то, что  на стенках чашки, в которой все  замешивалось, не осталось ни следа от муки и теста.

- Мам, - сержусь я. – Ты мне это уже сто раз показывала.

- Повторенье – мать ученья, -  заканчивает беседу она.

По этому же самому «повторенью»  сто раз мне    будет также рассказано и напомнено, что в доме всегда должны быть стратегические запасы: мука, жиры, соль, сахар.  А  не иметь сухарей – смерти подобно.

Хлеб в деревню в ту пору привозили раз в неделю. Холодильников   не было. Сливочное масло топили и хранили в стеклянной посуде. 

Зимой еду готовили на плите, летом  на керогазе или времянке на улице. Потом, с появлением электричества, перешли  на плитку.

Ребятня любила есть на улице. Наигравшись, мы бежали в обеденный час домой и тут же возвращались на улицу  с намазанными кусками хлеба, а если повезет, то и с шаньгами.

 Откусывали еду  друг у друга с превеликим удовольствием, а иногда и просто обменивались бутербродами или пирожками.  Чужой каравай  всегда вкуснее. 

На всю жизнь запомнила, как сосед Сережка  однажды принес мне тайком от бабушки рюмочку варенья.  Дождавшись, когда я его прямо на крылечке  выпью, он умчался, как вихрь, вместе с посудинкой на другой край барака  с чувством исполненного долга.

Это было объяснение в любви.  Отныне никто из мальчишек не смел даже помыслить о том, чтобы постоять со мной рядом. А в лесу голубику, чернику и землянику я буду  теперь  есть только из  Сережкиных ладошек.

У Сережки красивая и молодая мама. Она родила  его  в 16 лет.  Мы оба растем без отцов. Но к 14 годам я пойму, что мне с Серегой неинтересно, потому что он совсем не читает книг.

                ****

2.На фото справа – мама в фуфайке на работе. Рядом женщины – пациентки дома инвалидов. В Медвежанском Доме для инвалидов и престарелых  она шесть лет проработала нянечкой.

Инвалиды ворвались в мою жизнь, словно малые дети. Их было много. Гораздо больше, чем обслуживающего персонала. Несмотря на то, что территория Дома была огорожена, деревенская ребятня на ней дневала и ночевала.

Мы общались с  пациентами на равных, знали почти всех по именам.  Играли с ними в войнушки, подслушивали разговоры, подсматривали за влюбленными парами.

Почти все они были стрижены наголо, ходили в странной мешковатой одежде и были очень миролюбивы.

Буйных  заключали  в изоляторы, безобразные уродцы  надежно прятались   от  посторонних взглядов   в отдельные помещения. А все остальные неадекватные дяди и тети гуляли по территории свободно и  с улыбкой на лице.   

На раскачивающихся и пускающих пузыри инвалидов, которых нянечки в полдень выносили «на солнышко», мы внимания не обращали.

Интересны были те, кто мог о чем-то рассказать или спеть. Возле таких мы вертелись с удовольствием.

Я часто приходила к маме на работу. На всю жизнь запомнила тошнотворно-кислый запах палат. Носик мой морщился, но я помогала маме собирать посуду у лежачих больных и  меняла им воду в кружках. Иногда читала им что-нибудь из газет или журналов, помогала писать письма родным или пела.

Мама очень жалела своих подопечных. Покупала конверты и тайком писала письма их родственникам,  чтобы приехали навестить. Многочасно выслушивала  она  их жизненные истории и, пересказывая потом  их мне, роняла слезу.

Клуб с библиотекой, медпункт и  баня находились на инвалидской территории,  но  принадлежали всем. На праздничных концертах и киносеансах мы с инвалидами  сидели вместе.

Только в бане мылись в разные дни, но опять же из одних тазиков.

В общем,  это была самая что ни на есть безбарьерная среда.  И все воспринимали этот факт как норму.

- Мауся, бел леп зи! (Маруся, белый хлеб привезли!) – стучал в окно  глухонемой Мишка Аронов, которого ребятишки про меж себя  называли Герасимом.   

Мама хватала авоську и бежала в сельпо. Я, естественно, следом.  Через 10 минут у магазина собиралась вся деревня.

Свежий хлеб привозили всего раз в неделю, а с ним могли ещё какой-нибудь товар подбросить. На этот раз, кажется, привезли флягу сгущенки и макароны.

Жители Медвежанки внешне мало чем отличались от инвалидов. Кто-то  ходил на костылях, у кого-то не было рук, третий подслеповат, а некоторые, из числа прошедших войну, откровенно и с головой не дружили. 

Были, как в народе говорят, безбашеными: напившись в выходной  до чертиков и схватив топор, гоняли вокруг барака свое семейство с воплями и криками «Самураи, мать вашу!». 

Глядя на эти картины, я очень радовалась, что расту ...  без отца. 

Оставила надолго след в моей ранимой  душе также драка, случившаяся однажды  у магазина, между безногим и безруким односельчанином.  Разнять было некому, поэтому дрались долго -  до первой крови. Безногий отбивался костылями, как мог, но победу одержал  безрукий.

                ****

Работа в деревне была у всех.  Инвалиды тоже трудились, но по желанию  – на ферме, в общественном огороде, в столовой.  Некоторые подрабатывали тем, что собирали ягоды и продавали  их деревенским хозяйкам по 20 копеек за литр.

Запомнились общественные работы, когда всей деревней выезжали на покос или солили капусту.  Нас, ребятню,  сначала кормили, как зайцев,  кочерыжками,  а потом  заставляли в резиновых сапогах трамбовать то, что  нашинковали  материнские руки  в огромные  чаны.

Когда мы, медвежанские,  переехали на учебу в Иковский интернат, то продолжили держаться  кучкой. Комплекса от того, что мы «сбёгли из дурдома», у нас не было. Но отпечаток от этого периода жизни, без всякого сомнения, остался у каждого.

Мы были особенными – не от мира сего, это точно.  Наверное, мы и по сей день (не мозгами -  в душе!)  «дурачки», но лично мне  от осознания этого факта почему-то только тепло и весело. 

Я  не жалею, что  часть моих жизненных университетов прошла именно в этой – блаженной среде. 

Где  бы  я  ни работала, на какие  высоты карьерной лестницы не поднимала бы меня потом судьба, я всегда помнила  о медвежанской обители. 

И старалась  жить рядом с простым народом, не отгораживаться от него образованностью или должностью.

И стремилась  работать так, чтобы скрасить людскую долю, чтобы никто не чувствовал   себя убогим и ущербным, когда я рядом.

Медвежанка вместе со всеми обитателями исчезла с лица земли в начале 90-х. 

Но всех своих однокашников я  сегодня воспринимаю как близких родственников и всегда рада встрече с ними.


           http://www.proza.ru/2014/03/23/1132