Лёшка

Лёшка
Та боль, которую она причинила мне своим застывшим, как маска лицом на котором, как что-то совершенно постороннее шевелились ее узкие губы, бросающие мне в лицо неприязненные отрывистые слова была так велика, что не было в тот момент человеческой муки, горя и боли, которых бы я не пожелала ей. И я знала, в чем может быть самая большая боль для нее…Лёшка. Но Лёшке я не могла не то, желать какой-то неприятности, я сама бы прибила кого угодно за Лёшку. Лёшка был ее сын. Ему только-только исполнилось двенадцать лет. Он, как все мальчики просиживал за компьютерными играми, порой сложными, порой элементарными «стрелялками». Пока он был мал, она, Наталья разделяла его игры, но чем старше он становился, тем больше у нее появлялось забот, тем чаще она отказывалась от его приглашений разделить с ним его игры. А у него сейчас была такая интересная, игра, как танки, где надо было выбирать себе танк, экипаж, тактику, даже выбирать местность. Маскироваться. По мнению Лёшки с  ней, с мамой они бы достигли, поддерживая друг друга огнем, общей тактикой большого успеха. Однако, Наталья, приходившая с работы усталой и раздраженной, отгоняла его от компьютера, сажала за уроки, а сама торопливо готовила ужин, то и дело отрываясь на его вопросы. Вопросы были Лёшкиным коньком, он умел задавать их с таким невинным и искренним видом, что понять, на самом деле он не понимает или дурака валяет было крайне сложно. А я вот понимала. Я научилась его понимать. Не так уж много было вечеров, когда я проводила их целиком в их семье, семье из  матери и сына. Она как то жестко поправила меня, когда я сказала, что ведь у нее нет мужа, у Лёшки нет отца, значит, нет у нее семьи. Она сказала, что она и сын, это гораздо больше семья, чем там, где есть еще и неприкаянный мужик. Именно так и сказала «неприкаянный» мужик. Однако слова эти были лишь реакцией ее уязвленного самолюбия. В военном представительстве при нашем заводе было много вполне «прикаянных» молодых мужчин. Они частенько приходили в экономическую группу, в которой Наталья была начальником бюро, и охотно сидели у нее, пока она их угощала чаем или кофе. Интонации ее голоса становились мягкими и расслабленными, она подшучивала и рассказывала интересные истории, порой разыгрывала их, одним словом была чуть-чуть «королевой». А я сидела со своим договором, молча ждала, пока она выйдет из-за отгороженного шкафами «чайного» уголка, ревновала и злилась. Злилась, потому что, мне она ничего не скажет, поставит молча свою подпись в самом низу листа согласования цены, гордо развернется и уйдет. Она мне нравилась и три года назад я пыталась познакомиться с ней. Язык у меня хорошо подвешен и слушала она меня сначала с усмешкой и удивлением, потом с редкими улыбками и интересом. Она мне нравилась вся, от макушки до кончиков пальцев на ногах. Теперь я могу так сказать, поскольку мне выпало счастье вдыхать на рассвете и запах волос ее макушки и целовать ее пальцы на ногах. Счастье…Или проклятие. Джек Лондон считал любовь ловушкой для человека, чем-то вроде капкана с наживкой. Идешь, тянешься, манишься на наживку, а оказываешься в клетке. Но я слишком далеко забежала. До макушки и пальцев на ногах было еще ой как далеко. Она нравилась мне вся. Русые тонкие коротко постриженные волосы, спадающие на лоб, большие почти круглые серо-синие глаза, белая блузка, черная шерстяная кофточка, черная юбка, такого же цвета колготки, туфельки. Все это тянуло меня к ней со страшной силой. Поначалу у меня было много возможностей встретиться с ней по работе. Тогда то я и напрягала и все свое красноречие и чувство юмора и мозги, кстати, тоже, потому что она была достаточно умной. Она вначале была молчалива и порой строга. Но поскольку мне повезло с чувством юмора, то часто она уже не могла удержаться от улыбок, когда я говорила «а кстати» и выдавала какую-нибудь хохму. И на вечер праздничный, посвященный новому года она со мной пошла. Это было очень неожиданно для меня и сознаюсь было большим счастьем. Большим счастьем, потому что я ожидала, что на вечер этот она пойдет с кем-нибудь из своих сослуживцев мужчин. Весь вечер она молчала. И на мои слова: «Я пройдусь немного с Вами?» молча кивнула. Метель мела несколько дней и снегу намело целые горы влажного пушистого. Поэтому казалось, что шли мы с ней не по городу, а по какой-то холмистой неземной местности. Господи, как мне хотелось хотя бы взять ее под руку. Но даже предлагать это было страшно. Лишь у двери ее подъезда, зачерпнув обеими руками снег и окунув в него лицо, я предложила несмело: «Снег-то, какой мягкий, липкий, совсем не холодный». Потом взяла его в рот и добавила с улыбкой: «И вкусный…» и совсем уж неуверенно проронила: «А еще можно слепить снеговика». Она была непонятной женщиной. И сейчас я мучаюсь больше всего не от того, что она прогнала меня, а от того, что так и осталась навсегда закрытой для меня, она осталась загадкой, а наша человеческая природа не может мириться с загадками. Мы карабкаемся на самые высокие горы, опускаемся на морское дно, изобретаем все более чуткие и умные приборы, и человек, чтобы постичь природу не остановится в своем поиске понять никогда. И ох, как жаль, что нет такого прибора, которой, мог бы нам раскрыть внутреннюю жизнь человека. Может тогда меньше было бы мук при расставаниях. Она ведь такая то, и такая то ну то есть «плохая» и поэтому не надо мучиться. В тот вечер такая, какой я успела узнать ее на тот момент, она лишь учтиво и холодно попрощалась бы со мной, однако совсем неожиданно для меня, она сказала: «Да, снеговик был бы очень кстати». И сама первая начала катать снег. «Ну все, - стряхивая с рук снег и засунув их греться в карманы, - сказала я, - впрочем неплохо было бы ему еще глаза и нос, приделать но нет ни углей, ни морковки». «Морковка у меня есть, - как то неуверенно, растягивая слова, сказала она, - а вместо углей можно что-нибудь придумать, черные пластмассовые крышечки от сапожного крема». И посмотрела на меня вопросительно. Как будто я что-то должна была за нее решить. И, наверное, я подтолкнула ее к решению. Я вынула из карманов пальто свои красные, распухшие от влаги лапы, и сказала, криво улыбаясь: «Вот руки никак не согреются». И это словно  послужило сигналом для нее. Она тронула меня за плечо и сказала просто: «Пойдемте, выпьете чай, согреетесь». И когда мы пришли, нам открыл, предварительно спросив звонко: «Мама?» мальчишка с пушистыми белыми, словно одуванчики волосами, голубыми глазами-бусинками, щекастый и застенчивый. Это и был Лёшка, и было ему тогда девять лет. Она сразу преобразилась. Такой я никогда не видела ее на работе. На работе она была словно закована в доспехи, лицо и тело одинаково. А сейчас она гибко нагнулась, обняла и поцеловала его. И когда он сказал: «Ой мама, мокро, холодно, какая ты…» она засмеялась и затормошила его. И мальчик засмеялся и сказал: «Ты холодная, но ты – свежая». Наталья стала расстегивать пуговицы и молнию на своем пальто, а я робко стояла в прихожей, боясь сделать хоть шаг. Мальчик вопросительно посмотрел на меня, потом на Наталью. Она сказала: «Знакомьтесь это – Инна, она работает на нашем заводе, а это мой сын Алексей». «А вот у меня нет совсем ничего для тебя», - сказала я подошедшему мальчику, - хотя нет, вот возьми» я отстегнула от пиджака красную колодку медали российского космического агентства, с золотистого кругляша которой широко улыбался первый космонавт. Мальчик с любопытством взглянул на медаль, робко взял ее в руки, повертел, сказал: «Я знаю, кто это, это Юрий Гагарин». Потом спросил: «А она настоящая?» «Самая что ни на есть», - заверила я, начиная осваиваться с мальчиком. Лёшка вопросительно посмотрел на Наталью: «Мама?» Она пригладила его пушистые волосы и сказала: «Ну, бери, коль дают». Потом мы сидели все трое за столом, Наталья пила кофе, мы с Лёшкой пили чай и заедали его тортом. Лёшка положил медаль перед собой и время от времени косил на нее взгляд. Наталья была задумчива, она вышла из-за стола, достала из сумочки сигареты и зажигалку и сказала: «Я подышу немного на балконе». Мы остались вдвоем с Лёшкой. Мне стало как-то свободнее. К тому же  Лёша забросал меня вопросами, так что мне стало не до стеснений и не до тревожных мыслей о себе, Наталье и этом ее неожиданном гостеприимстве. Сначала он почти шепотом спросил: «Вы мне насовсем подарили?». Я кивнула. Потом он спросил: «Вы в космос летали?». «Нет, - ответила я, мы готовили ракету к старту». «А как готовили?» Я шепотом ответила: «Горючим заправляли секретным». «Мамина служба тоже секретная», - шепотом сказал Лёшка. Вошла неожиданно веселая Наталья и спросила: «О чем вы тут шепчетесь?» «О том, за что дают медали», - шутливо ответила я. «Ну», - сказала Наталья, - взглянув на часы. «Ну, в тон ее ответила я, вставая, - пора». Наталья вызвала мне такси, протянула на прощанье руку, еще раз поздравила с Новым годом. В общем, все было вполне буднично. А я совсем не могла спать в ту ночь. Я кружилась по своей комнате в танце, напевая: «После тревог спит городок, я услышал мелодию вальса и сюда заглянул на часок, пусть я с вами совсем незнаком и далеко отсюда мой дом, я как будто бы снова возле дома родного, в этом зале пустом мы танцуем вдвоем, так скажите ж хоть слово, сам не знаю о чем». Эта песня мне очень нравилась, в ней было что-то от духа тридцатых годов с их энтузиазмом, патриотизмом, любовью народа к своей Красной Армии и верой в ее победы. В этой песне была нежность воина к оставляемой покидаемой женщине, незнакомой, но дорогой. А, кроме того, мой дом, то есть все мои родные жили за тысячи километров от этого города. Перед самым рассветом, чтобы у меня совсем не съехала от счастья крыша, я села сосредоточенно повторять времена английских глаголов. Я суеверно боялась спугнуть свое счастье и в экономическую группу военного представительства сама не заходила, посылала сотрудников своего сектора. Но однажды мы встретились с Натальей на территории. Когда я узнала ее, у меня от страха упало сердце. Но она неожиданно подошла, спросила как у меня дела. Все мое красноречие и чувство юмора, которыми я развлекала ее еще совсем недавно – пропали, как канули, я подумала, что вполне ощущаю, как чувствуют себя немые. Много чего рвалось из моего сердца, но не складывалось в слова, потому что слов подходящих не было. Оказалось, что словами вообще невозможно разговаривать. Чувствуя всю гибельность для знакомства такого молчания, я неожиданно вспомнила, вернее, меня озарило, образ мальчика с белыми, как пух волосами и живыми голубыми бусинками-глазами встал передо мной. Лёшка, ну, конечно же. И я торопливо заговорила о Лёшке. Слава Богу, эта тема была неисчерпаемой. Как его здоровье, как они провели каникулы, как он сейчас учится. Вначале Наталья отвечала удивленно и даже немного отчужденно, но потом оттаяла. И с каждой новой ее фразой о Лёшке менялось выражение ее лица, ее лицо жило в эти минуты, оно не было казенно-вежливым, как в тот момент, когда она подошла ко мне. Наталья мне поведала, что утром из окна Лёшка увидел снеговика и загорелся сделать ему глаза, рот и нос. И они с Натальей на радость детворе всего дома воткнули снеговику нос-морковку, нашли черных крышечек для глаз и рта, и даже превратили его в полицейского, сделав из Лёшкиного еще детсадовского пластмассового синего ведра фуражку для него. Потом ездили в Питер на несколько дней, отстали от школы и сейчас догоняют программу, делая уроки по вечерам. Мне хотелось продолжить с ней знакомство, ей хотелось иногда поговорить со мной о Лёшке, потому что, все, что она рассказывала о нем, я слушала внимательно и с самым искренним интересом. Ну что еще. Я пригласила ее в театр имени Пушкина и мы смотрели там «Бесов». В антракте она выслушивала мои эмоции и неопределенно улыбалась. А когда мы ехали домой (к сожалению, не домой в смысле в один дом, а она – в свой, я – в свой), я рассказала ей сцену самубийства Кириллова и о том, что в идее выразить этим единственным способом свое «своеволие» перед Богом – есть большой резон и заложен большой смысл. Будь мы с Натальей людьми одной природы, может она заинтересовалась бы, может и начитанность мою бы оценила, но ей было скучно, она прохладно покивала мне, высказалась в духе, что любое самоубийство – это следствие психической ненормальности и – все. По ней было понятно, что такое времяпровождение ей тяжело и неинтересно. А я стремилась к ней и душой и телом. И еще мне так хотелось снова побывать у нее в гостях, пообщаться с Лёшкой. Но я не знала, как это сделать. Легких бесед, какие у меня были с ней до Нового года, уже не получалось. Серьезные литературные разговоры ее тяготили, она пожимала плечами и быстро уходила. Мои расспросы о Лёшке стали ее настораживать. Это было ее личное пространство, и она не собиралась меня туда допускать. То малое счастье, что было у меня, тот новогодний вечер, было утрачено. И в отчаянии я пошла на рискованный, совсем безнадежный, но как мне казалось единственный оставшийся для меня шаг. В «теме», то есть в обществе женщин гомосексуальной ориентации, во всем ее диапазоне от мужественных «бучей», до неотличимых от обычных женщин, вполне женственных «фэм» (кстати, часто, куда более женственных, чем Наталья) меня не поняли и в узком кругу в нашем клубе разгорелся спор, если так можно выразиться «о чести» (моя версия) «о глупости» (версия большинства). Я говорила о том, что знакомиться с женщиной, заговаривать с ней и не сказать ей о своей ориентации, то есть не раскрыть ей если не главной, то одной из основных причин познакомиться с ней – нечестно, непорядочно, не подло, конечно, но и не «того», «не по-людски». Мне же отвечали, что говорю я глупость. Что по-людски как раз таки об ориентации никогда ничего не говорить. Все само «сложится», если «сложится». Что можно провести параллель. Мужчина, знакомясь с женщиной, скорее всего, собирается переспать с ней, возможно и знакомится только с этой целью, но не говорит ей об этом. А если он дурак, и сразу скажет, то, возможно, схлопочет пощечину. Они, лесбиянки, понимали все так. Больше того, многие меня предостерегали, что если я расскажу Наталье о своей ориентации, я оттолкну ее навсегда. Говорили, что у многих именно так и происходило после проклятого «каминг аута» (то есть признания в иной сексуальной ориентации). Увы, я никого не послушала. Мне хотелось быть с Натальей, прежде всего честной. Не учла я, что я для нее, не глядя на все наши беседы, абсолютно чужой человек. И тоже – загадка. Тот новогодний вечер был просто случаем, его не надо было брать в расчет. А я слишком переоценила значение этого вечера. Мне казалось, что у нее, как говорится «лежит душа» ко мне и поэтому мне тем более надо быть честной. Как я сказала ей о своей любви? Просто, что не могу жить и дня, не повидав ее, что чувствую к ней нежность и хочу еще бывать у нее в гостях. Надо сказать, что все наши разговоры с Натальей происходили в курилке военного представительства. Наталья, по-видимому, чего-то такого ожидала, потому что я заинтриговала ее тем, что очень волновалась и предупредила, что скажу ей что-то очень важное. Она улыбалась, она стряхивала пепел, по всей видимости, забыв и о сигарете и о пепле, улыбалась что называется «до ушей». Но вот, после моих слов об ориентации она неожиданно выпрямилась в струну, как солдат на параде. Бросила сигарету, моментально скрестила руки на груди. Я замолчала. Она спросила спокойно и даже чуть заинтересованно: «И что дальше?» Что мне было ответить. Это ей мне надо было отвечать, «да» или «нет». И она ответила тогда, почти как сегодня: «Все, что Вы сказали – Ваши проблемы, по работе приходите, все остальное нет». Это был удар, от которого трудно было отойти. Еще труднее было решиться, когда-нибудь снова подступиться к ней. А я пыталась два года подряд, нарываясь на каменную официальность. Но однажды вечером в уютном кафе около станции я увидела Наталью в компании одного из самых «прикаянных» мужчин их представительства, моложавого щеголеватого с легкой улыбкой подполковника, которого, кстати, тоже звали Алексей. Алексей Николаевич. Был он славный парень. И был любимец не только всей женской половины военного представительства, но и всех, безусловно, кураторов нашего завода, как мужчин, так и женщин. Он был прост, неамбициозен в отличие от подчиненных ему старших лейтенантов представительства, «дравших» с нас «семь шкур», был улыбчив, мил, не придирался, легко подписывал наши документы. И Наталье он нравился, я видела это всегда, и душа у меня ныла от ревности, когда она флиртовала с ним. К счастью, Алексей Николаевич расточал на Наталью ровно столько же внимания, сколько и на остальных дам представительства, ни больше, ни меньше. И вообще, мой «гей-радар» сильно «шкалил» на него и было у меня сильное подозрение, что этот вполне мужественный, милый человек – гей. По-видимому, в кафе сначала была большая компания. На столе стояли тарелки с остатками еды и несколько стаканов. Алексей уже поднялся из-за стола, Наталья удержала его за руку. Он улыбнулся, впрочем, немного напряженно, но снова сел. Из графинчика, стоявшего на столе, Наталья торопливо налила прозрачной жидкости себе в стаканчик, Алексей свой прикрыл. Наталья сказала ему что-то на ухо, он кивнул и убрал ладонь. Она налила и ему. Они чокнулись стаканчиками. Она теребила скатерть, то опускала, то вновь поднимала голову. Она что-то говорила ему серьезное и очень спешила. Я ничего не слышала, но как в немом кино, мне все было видно. Алексей достал сигарету, закурил. Он слушал, но уголок губы у него начал немного подергиваться. Потом он сделал жест рукой, означающий «подожди, хватит». От улыбки его не осталось и следа, он вынул ручку из кармана, взял салфетку, что-то быстро чиркнул на ней. Наталья смотрела на него, долго. Пока он вынимал деньги, рассчитывался. Она только дотронулась до его рукава, как он резко отдернул руку, встал и вышел из кафе. И тогда я подошла и села на его место. Что мне было терять? Она, Наталья, железобетонная, всегда уверенная в себе, несокрушимая и холодная, сидела и плакала. А мне казалось, что она и не знает, как люди плачут. Она сказала мне, что она его любит, а он ее нет. А я сказала ей, что я ее люблю, а она меня нет. Видно ей почудилась в этом какая то высшая справедливость, потому что она начала извиняться передо мной, если была излишне жестокой, но вот ее извинения как раз и были лишними. Я не буду рассказывать, как это было у нас, ведь каждый из нас имеет что-то такое чисто свое, о чем не надо никому рассказывать. Я имею в виду ту ночь, когда осталась ночевать у нее и тот рассвет, когда я вдыхала запах тонких русых волос на ее макушке. Она как то притихла после того объяснения в кафе. Больше не флиртовала с «прикаянными» старшими лейтенантами своего представительства, а однажды я увидела, как она буквально вжалась в стену, пропуская мимо себя Алексея. А он ничего себе, идет, улыбается, даже приобнял за плечи молодого куратора, симпатичного парня в дорогом с иголочки костюмчике. А из приемной представительства выглянул какой то капитан и залихватски крикнул: «Так мы ждем тебя, Лёха!» И Лёха с ослепительной улыбкой махнул головой и рукой одновременно со словами: «Буду, буду, обязательно». И уже давно опустел коридор, а Наталья так и стояла, вжавшись в стену. Сейчас, когда она прогнала меня так же, как когда то прогнал ее Алексей, меня охватывает ярость. Стало лучше и – прогнала! Зажили раны и – прогнала! Появился мужчина и – прогнала. Уж лучше бы мне никогда не встречать рассвет в ее комнате, может быть, не было бы сейчас так больно. Ведь кто тогда утешал ее? Я. Кто помогал ей во всех делах? Я. И помощь эту она принимала. Я даже освободила ее от Лёшкиных уроков. Мы делали с ним все, решали на черновике, писали аккуратно в тетрадь. Он был удивительный мальчик. Вдумчивый, и иногда не по-детски грустными становились его голубые бусины-глаза. Он не забыл меня. Моя медаль висела на коврике в его комнате, а рядом с ней еще дюжина космических значков. Он хорошо рисовал, и были у него явные способности. Я записала его тогда в художественную школу и частенько сидела рядом и смотрела, как сосредоточенно он покрывает красками лист ватмана и рождается космическая черная пустота, только мерцает ковш Большой медведицы и очень маленькие люди над огромной голубой землей собирают лимонно-желтое веретено будущего звездолета. Она же ведь не только меня от себя оторвала, оттолкнула, она же оттолкнула меня и от Лёшки. Хотя разве могла быть у нас такая семья? Я, она и Лёшка. Она это понимала. Я это понимала. Но только меня возмущало, а почему нет? Только потому, что я не мужчина? Наталья нашла себе вполне «прикаянного» мужчину. Все началось с мотоциклов. Вся ее страничка и в «Одноклассниках» и «В контакте» была заполнена фотографиями самых разных мотоциклов. Она сидела на форуме и переписывалась с байкерами. Мы так и не сошлись с ней интересами. Она позволяла любить себя и только. Близкими душой людьми мы так и не стали. У нас не было общих интересов. Хуже всего, что неопределенность своего положения я понимала. Я жила, как на мине. Я ждала и боялась. Что этот мужчина в ее жизни появится. И чем тогда буду жить я? Все, чем я жила когда то, я забросила, я жила только ею и Лёшкой. Я стала ревновать ее к этим ее мотоциклам, к разговорам с байкерами, тем более, что по-своему молчаливому, скрытному характеру она мне об этих разговорах не рассказывала. Я подозревала, что в юности был у нее такой рыцарь на «белом мотоцикле». Оттого она и любит эти машины. Я терпеть не могла мотоциклы и автомобили, но записалась на курсы вождения мотоцикла и купила себе в кредит ямаху. И все держала в секрете от нее. Но однажды все было готово, я прикатила в ее двор и вызвала ее по мобильнику. Мне стало даже обидно, так ее глаза загорелись при виде мотоцикла, но не при виде меня. Я предложила ей выехать за город покататься, она лукаво улыбнулась и согласилась. Я вела своего, еще так непокорного мне мотоциклетного коня осторожно. Она, я это, каким то образом чувствовала, продолжала улыбаться. А за городом предложила поменяться местами. И показала класс, разогналась так, что у меня душа ушла в пятки и спрыгнула с какой то горки. Я рассердилась на нее и заодно на себя за эту затею с мотоциклом. Вот что значит делать не свое дело. У нее было прекрасное настроение, но глядя на мою сердитую физиономию, она тоже похолодела, напряглась и несколько дней мы не разговаривали. Потом мы помирились. И она записалась в городе в секцию мотокросса и стала пропадать там. Все чаще и чаще мы с Лёшкой оставались вечерами одни. Он был ее сын. Но он был другим. Он открывался передо мной, не таясь, в радостях и печалях, он умел выражать благодарность и сочувствовать. Я уже дошла до того, что начала разговаривать с ним о своих делах по работе и отводить душу. А он слушал, расспрашивал и находил свое детское, пусть немного наивное, но утешение. Наташа почти всегда покупала ему все, что он хотел, но в пределах разумного. Айфон за 20 тысяч за грани разумного выходил. Но для меня – нет. И я купила Лёшке айфон. И глядя на его радость, радовалась сама. Он был для меня ее сыном, и поэтому был самым дорогим человеком. Тем более, что он оказался хорошим человеком. Отзывчивым. Пусть он был еще ребенок, но у него было доброе сердце.
А Наташа встретила в секции мужчину и все у них складывалось. И она перестала меня приглашать к себе, перестала разговаривать. А вот сегодня сказала, что жизнь ее изменилась, и что мне, мол, давно пора жить собственной жизнью. И как сказала, с каменным лицом, шевеля одними губами, глядя сквозь меня. И мне сначала стало нестерпимо больно, а потом меня затопила небывалая злость. И нет такой боли, такой горести, такой муки, какой я не пожелала бы ей в этот момент. Но я сказала себе: «Пусть с ней, но только не с Лёшкой». Потом я подумала, что если что-то будет с ней, то, как же без нее останется Лёшка или с ней беспомощной как останется Лёшка. Через какое то время я, что называется, перебесилась. А до этого, чего только не делала Дня два я пила пиво и спала, потом пила свои таблетки от невроза в приличных количествах и опять спала. Как это у меня еще хватило сил оформить отпуск за свой счет. Потом я ходила в спортзал и пробегала к своим обычным 3,5 км еще два раза по столько, потом била ударами «маваши» (я когда то занималась каратэ) грушу до тех пор, пока не начинали ныть отбитые ступни, отжималась три раза по сорок раз. Мой костюм: футболка, свитер, толстовка и плотные спортивные брюки были абсолютно мокрыми. Я говорила «сорок» и мокрая падала на бетонный пол, прислушиваясь, не стало ли мне легче. Нет, не стало. Спортзал занимали еще какие то танцоры, они смеялись, а мне хотелось убить их всех за один их смех. Я исписывала тетрадь, ругая Наталью самыми страшными ругательствами. Потом я распечатала ее фотографию в альбомный лист величиной, попросила у занимающихся после нас лучников, лук и всаживала, и всаживала стрелы в ее лицо. А потом я зашла за Лёшкой в художественную школу и попросила разрешения посидеть с ним. Он кивнул. Развел краски, но какая то мысль не давала ему покоя. Он посмотрел мне прямо в лицо и спросил: «Вы с мамой поссорились?» «Нет»,- ответила я  и вздохнула. Потом добавила: «У нее появились новые друзья, на меня у нее просто не остается времени». Тогда он сказал: «А мне мама говорила, что это у Вас появились новые друзья и Вам теперь некогда к нам заходить, мама сказала неправду?» Его голубые бусинки-глаза стали грустными и обиженными. «Знаешь, Лёша, - сказала я, иногда невозможно сказать правду ребенку». Я подумала и добавила: «И меня ты тоже не спрашивай, почему мне нельзя к вам приходить, просто нельзя и все. Мы не ссорились, но мама твоя так решила и мне надо покориться». Лёша макнул кисточку в краску и тих сказал: «Но я так не решал».