Обида

Внутри каждого из нас живет что-то невидимое, но живое, что и  определяет поведение нашей видимой части. Так было и с Анной. Внутри неё жила обида. Жила более пятидесяти лет. Она свила внутри Анны гнездо и не хотела его покидать. Именно обида определяла не только то, как Анна себя чувствовала, но и как она себя вела. Именно она, обида, сформировала Аннин немного плаксивый, слабый голосок, всегда стремящийся сорваться на полушепот, что пугало людей и отталкивало их от Анны. Обида определяла, сколько и чего Анне хотелось есть, и поэтому тело Анны было большое, студеобразное и некрасивое. Обида диктовала и стиль одежды, который со временем стал похожим на ту, которая лежала в супермаркетах на распродажах - некрасивую, немодную, массовую. Обида определяла даже прическу Анны, или, скорее, полное отсутствие ее.

Но Анна этого не замечала. Ей казалось, что она была привлекательна, умна, музыкальная и заботлива. Ей было семьдесят, и сегодня она справляла день рождения мужа, которому в этот теплый августовский день с голубым небом и белыми облаками, исполнялось восемьдесят.

Анна пригласила гостей - семью и знакомых - к полуденному чаю с домашним пирогом с земляникой, мороженым и кофем со взбитыми сливками. Уже утром пришла ее младшая дочь, Ольга, которой было сорок два. Она и помогла Анне накрыть на стол на террасе под полупрозрачной крышей.

Томас, Аннин муж, как всегда по-детски улыбался своими бесконечно-голубыми глазами и ничего не делал. Он сидел около их небольшого, сделанного его руками пруда с лягушками и золотыми рыбками и наслаждался тёплым августовским днём.

Он не знал и не понимал, что происходило в его семье. Не знал и знать не хотел, а может и не мог. Он любил Анну, своих дочерей, дом, рыбок, землянику. У него, как у Короля Лира, было три дочери, которые составляли его мир. Он их не оценивал и не осуждал. Они были частью его. Была частью его и дочь Елена, родившаяся первой.

Она родилась болезненной, плаксивой, неприветливой, но Томас ее принимал, как она есть, хотя ни в укачивании, ни в пеленании не участвовал, оставляя все практические семейные проблемы Анне. Он работал и приносил в семью все, что зарабатывал. Больше дать он не мог.

В младенчестве у Елены был даже свой час плача - с 6 до 7 вечера, когда успокоить ее практически было нельзя - она ревела как труба, наверное, любуясь внутри звуками своего рычащего плача со всхлипами. Ни укачивания, ни вода, ни искусственное сладкое молоко в тепленькой бутылочке, ни мягкий медвежонок под боком не могли остановить этой ежедневной истерики, действующей на нервы Анны. Какое же тут счастливое материнство?

Когда же Елена подросла, то стала просто отворачивать голову от Анны, надувая губки и делая гримасы. Не любви. Отвращения. При этом она тянулась ручками к Томасу, никогда не участвовавшему ни в укачивании, ни в кормлении Елены. Томаса она явно любила и отличала от других. Она с ним гугукала, пускала весёлые пузыри и сучила радостно ножками. Он был любимым в ее мире.

Когда же она стала говорить, то первое, что она сформулировала, было похоже на что-то созвучное с "мама-бяка, папа-нака"", явно разделяя свою семью на хороших и плохих. Что бы Анна не делала, все было для Елены не так, поэтому когда на свет появилась вторая дочь, то Анна переключила все своё внимание на мягкую и податливую Гулю, как звали в семье Агриппину. А через год родилась и Олечка, третья дочь Томаса и Анны.

Но обида  осталась. Обида, что она, Анна, была отвержена своей дочерью. Первенцем. Незаслуженно и незаконно. Эта обида призраком вставала перед ней по ночам. Мама-бяка! Этого она простить маленькой Елене она не могла, поэтому и все ее выходки воспринимала через серые очки своей обиды.

Когда Елена  в возрасте двенадцати лет перекрасила волосы в голубые, повесила кольцо на язык и купила кожаный бюстгальтер на деньги Томаса, Анна почувствовала себя не только обиженной, но и униженной в своих идеалах о счастливой семье с садом, земляникой, рыбками в бассейне и классической музыкой по вечерам.

Вскоре Елена превратилась в уличную хиппушку - непонятную, злобную, агрессивную. А обида Анны росла вместе с Еленой и стала влиять на Аннино здоровье: заболела ее спина, перестали гнуться пальцы, так хорошо бегавшие раньше по клавишам пианино, а голос стал слабым и глухим. Две другие дочери выросли в этой обстановка слабыми, инертными, и одна из них стала вечным клиентом на бирже труда, а вторая - рабом алкоголика, применявшем физическую силу и отнимавшем все деньги у Олечки, работающей помощницей воспитателя в доме ненормальных детей или, как говорили  в ее окружении, в доме ку-куков.

Анна дала жизнь хипушке, жене алкоголика и безработной. Хотя в доме звучал Шопен и Моцарт, на рождество ставилась ёлка, и летом семья выезжала в Германию на побережье моря, когда девочки были ещё маленькими. Томас не принимал участие в воспитании, пропадая на работе - важной работе инженера флота - ведь от него зависела безопасность военных кораблей, охраняющих их государство. Дома он читал газеты, слушал классическую музыку и смотрел телевизор. Как все. И вот так прошло много много лет.

В тот августовский день ему исполнилось восемьдесят. Он и не помнил, почему время прошло так быстро и куда оно ушло. Анна с годами становилась все более плаксивой и некрасивой, но он ее и не видел: перед ним всегда была та Анна, которую он встретил много лет назад ночной дороге, когда она попросила его подвести после вечеринки с танцами. Он не видел ни Анниной седины, ни ее обиды, которая отпечаталась на ее лице, пригнув уголки губ вниз и сделав глаза мутными от слез.
В два часа дня в дверь, стоявшую открытой в этот день, вошла Елена с небольшим свертком подмышкой.

 - Папочка! С днём рождения! Она была одета в кожаные брюки и кожаную в талию куртку. Волосы ее были теперь иссиня чёрными, а руки и открытая грудь были покрыты цветными татуировками, изображающими Мадонну, Христа и Элвиса Пресли. Томас татуировок не заметил, заглянув Елене в карие с крапинками глаза, и спросил:
 - Доча! Хочешь пирога с земляникой и сливками?
 - Да, хочу, засмеялась Елена сиреневыми губами.
Они прошли на террасу рядом с бассейном, полным лягушек и золотых рыбок. На столе стоял чайник, чашки и пирог. Елена разрезала пирог и положила на две тарелки - себе и Томасу. Потом она налила душистый чай из чайника, стоявшего под грелкой. Чай был крепким и отдавал мятой.

 - Ой, с мятой! Как я люблю!
Тут на террасу вышла Анна, пытаясь понять, кто говорит с Томасом. При виде Анны Елена скорчила гримасу и фыркнула.

 - Здравствуй, Елена! Пыталась начать разговор Анна. Но та и голову не повернула в сторону матери, продолжая пить чай с Томасом и пирогом.

Анна стояла в проеме двери, ведущей на террасу и не решалась подойти к столу. Глаза ее набухали слезами. Клокотавшая внутри обида опять ожила и стала расти, как растут грибы-поганки после летнего дождя. Загнать обиду назад было невозможно, как и поросшие в лесу неизвестно для кого ядовитые грибы.
 
 - Вкусный торт,  - смаковала Елена, игнорируя присутствие матери.
 - А я вот тебе подарок принесла. И она развернула пакет. Там лежала розовая рубашка в полосочку и ещё какой-то конверт.

 - Это тебе, папочка! Я приглашаю тебя в лучшее кафе города. День выбираешь ты. Я за тобой заеду, а ты оденешь эту рубашку. Хорошо?

Томас засмеялся и кивнул дочери. А Елена посмотрела в сторону стоящей в дверях матери, из глаз которой лились слёзы, и продолжала:
 - Только мы с тобой вдвоём. Ты и я. Будет так хорошо. Нам ведь других и не нужно, правда?
Она внезапно встала, подошла к двери, где стояла Анна, отстранила ее решительно и исчезла за дверью, так ничего ей и не сказав.

Аннин день был окончательно испорчен. Она не хотела ни пирога, ни чая, ни гостей, ни своего голубоглазого Томаса. Она хотела одного  - чтобы из неё ушла навсегда эта обида. Но как? Обида выросла такой большой, что больше не помещалась в Анне и заполнила весь дом,  всю Анну, Томаса, бассейн с рыбками, сад с земляникой. Она заполнила небо с облаками, улицу, посёлок, весь мир.

Анне стало трудно дышать. Она дышала не воздухом, а обидой. Обида комом стояла в горле, колом в животе, болью в спине. Анна прошла в спальню, легла на кровать, одела наушники и включила на полную громкость Реквием Моцарта. Но и в божественных звуках двадцати-семилетнего мастера ей слышалась обида. 
 - За что? За что мне такие муки?

Анна открыла тумбочку около кровати, вынула коробку со снотворным и не считая, опустошила всю баночку с голубоватыми таблетками к себе в рот. Дальше она ничего не помнила, кроме звуков Реквиема, отбивающего в ее голове и теле  мелодию обиды.

Лира Белла, Остров Сан Круз, Карибское море, 28.02. 2014 23.00