Северное сияние

               
               
     В районе полуночи, когда старшина Зайцев уже засыпал, его разбудил дневальный, довольно резко похлопав по плечу. Вызывал дежурный капитан по тревоге и поэтому нужно, не теряя время,  идти в дежурку. Нехотя одевшись, бросив в лицо горсть холодной воды и потирая на ходу виски еще не проснувшийся головы, Зайцев зашел в комнату офицера.  Знакомый капитан караульной службы Кравцов,  дежуривший в тот день, выдал ему задание – сопровождать на машине из зоны усиленного режима до аэропорта заболевшего зека  на лечение в одну из туберкулезных больниц Красноярска, и при этом повышенным голосом подчеркнул: «особо опасного заключенного». 
За два года службы на севере в караульных войсках старшина всякого насмотрелся: а жизнь и судьба прибывающих  сюда людей  начали сливаться в его сознании в безликую массу и любой бы давно уже ожесточился,  воспринимая все  это довольно привычно и равнодушно.
Давали машину – полуторку, с открытым кузовом. В теплую кабину с шофером сел начальник конвоя,  а Зайцев получив автомат и проверив патроны в рожке, приготовился принять конвоированного человека.  Вывели невысокого и обычного человека лет тридцати, одетого в черную нетеплую телогрейку, шапку, кирзовые сапоги и без рукавиц. Он был даже не похож ни на убийцу, ни на блатного. Вроде обычное дело и ничего тут не было сложного,  поэтому подписав необходимые документы и взяв наизготовку автомат, старшина приказал человеку залезать в кузов.  Сам  уселся тут же на лавке спиной к кабине, а заключенный устроился у противоположного борта.

Тронулись. Проехав минут десять,  Зайцев вспомнил, как накануне вечером его вызвали помогать военврачу оперировать заключенного Рычкова по кличке Бес,  осужденного на 15 лет за неприемлемость к мирской жизни, а сейчас искромсавшего себе бритовкой живот в знак протеста против помещения его в СИЗО. Рычков был в авторитете на зоне, славился своим независимым характером и его хорошо все знали на зоне.  Понимая, что уже не выйдет живым на свободу, Бес был непредсказуем, и мог бы даже поднять на бунт всю зону. Вот и сейчас  за драку он попал в СИЗО, где и оприходовал живот. А  резанул себя он так аккуратно и неглубоко, что кишки не вылезли наружу и охранялись от появления на свет  только тонкой пленочкой. Где уж Рычков достал лезвие – это отдельная история и занимались этим другие уже люди. Но, факт был налицо - надо было срочно зашивать и поэтому,  раздев  и разложив бедолагу на топчан, Зайцев стал держать его спереди,  дневальный же уселся на его ноги, а доктор, вооружившись иголкой с нитью, принялся за свою работу.   
Крепко держа Беса за руки, старшина поразился виду его обнаженного крепкого тела. Правильно сложенное, оно было все в грубых шрамах и тюремных наколках, как бы своеобразный трудовой стаж, прожитый этим человеком. Зашитые иногда неумелой рукой или неправильным инструментом, шрамы уродливо возвышались над  некоторыми рисунками с изображением звезд, женщин или куполов церкви, напоминая об очередном периоде времени жизни этого человека или каком-то еще событии и, наверняка, Рычков узнавал об этом, проводя ладонью по уже не гладкой коже.
Работая иголкой по живому, без наркоза, доктор Назаров бурчал что-то себе под нос, а буйный заключенный только жутко скрипел зубами при очередном уколе иглы и даже не стонал. Напоследок, как показалось Зайцеву, капитан даже побольней нажал на иглу, чтобы Бес испытал наконец, сильную боль плоти, но и тут крика не последовало - даже сейчас этот человек контролировал себя.  Закончив шить, доктор обмотал тело бинтом и отправил его в камеру, а Зайцев же, выпив два стакана чаю, отправился отсыпаться в казарму. И вот разбудили…
Машину тряхнуло на повороте и Зайцев, отбросив воспоминания, внимательно огляделся. Только сейчас он ощутил уже не спиной – всем телом, лютый холод, забиравшийся даже в самые кончики его валенок. Было градусов 30, но без ветра. Плотнее запахнув тулуп, старшина встретился взглядом с зеком, и понял, что тот откровенно замерзал, поджав ноги и засунув руки, не защищенные рукавицами  в карманы своей рваной телогрейки. Понял  и то, что  из этого скрюченного, полулежащего на полу кузова человека сейчас постепенно уходит жизнь, как из костерка, которому вовремя не подбросили веточек и теперь он угасал, отбрасывая прямо из своей середины  последние теплые искорки, тут же гаснущие под ночным холодом.  Даже будучи без наручников заключенный уже спрыгнуть бы с машины не смог - ноги не слушались, да и зрачок холодного автомата, направленного на него сейчас был не страшен для жуткого финала.
   «Ведь не довезем человека, будет ледышка у борта». Зайцев понимал интуитивно, что этот человек замерзает насмерть, а по инструкции ничего нельзя предпринять для спасения его, он все-таки перешагнул через себя и кивком головы позвал  заключенного к себе. Идти тот уже не мог, и поэтому пополз к нему вперед из последних сил.  Старшина достал из-под лавки свернутый брезент, раскрыл его на ходу и они оба укрылись им и прижались друг к другу, а между ними было заряженное оружие.  Что-то подсказывало одному из них, что  теперь уж не случится ничего  страшного и что смерть в очередной раз отступила, а вот другому, только что подарившему  жизнь совершенно постороннему человеку, что его порыв будет оценен Богом выше должностных инструкций.  И где была та грань, между жизнью и смертью, между ярким днем и жутким небытием «навсегда и насовсем» – Зайцев не знал, да и несклонен был теперь к таким размышлениям.
Через некоторое время машина начала притормаживать и Зайцев толчком попросил конвоируваемого пойти на свое место. Хлопнула дверца кабины.  «Живы?» резкий окрик вставшего на подножку капитана,  на морозе прозвучал, как выстрел в лесу. Старшине даже показалось, что он был удивлен, что все так  хорошо случилось. Заключенный выпрыгнул с борта своими ногами, царапнув свежевыпавший снег кирзачами и Зайцев начал его конвоировать в особое помещение на аэродроме с решетками вместо дверей и окон.  Сдав по акту и подписав все нужные бумаги, Зайцев повернулся   и хотел уже возвращаться к машине,  как его окликнули из зарешёченного помещения.

«Командир… Старшина…»    Зайцев обернулся. Это его звал недавний знакомый, тот самый «особо опасный преступник», как было написано в сопровождающих документах.  Закинув за спину автомат, старшина подошел к решеткам. Только сейчас он внимательно разглядел этого человека, с утомленным и болезненным лицом, с уже начинавшими седеть короткими волосами и умным взглядом. Возможно, вместо лекций в университете или опытах в научных лабораториях он, по какому-то завистливому и недоброму умыслу был арестован и вынужден погибать в шахтах Норильска, в этом северном безмолвии, где человеческая жизнь ничего не стоила.  Что уж он такое натворил на воле, отчего   неудобен стал государству, зачем позволил себя прислать сюда – это уже было неважно сейчас и теперь.  В очередной раз, костлявая только взмахнула своим снежным саваном, покорябав чуть его тело и улетела, разметав крылья  за другой добычей,  и он это хорошо понимал. Понимал это и Зайцев, принимая ранее единственное правильное решение и не позволив принести еще одну случайную жертву северу.  Он потом будет вспоминать это.

«Старшина, послушай старшина ..пока буду жив, буду помнить тебя!» Это было сказано таким глухим  и дрогнувшим голосом и так, что мурашки пошли по телу Зайцева и тут же рассыпались в маленькие угольки, опалив дыхание. Такой голос бывает только у человека познавшего воочию горе и страдание от своего положения теперь, мучение и боль разлуки с родными. Пожать руку он не мог и, кивнув на прощание, отошел в угол камеры. 
Начальник конвоя остался принимать остальных людей, а Зайцев забравшись в теплую кабину полуторки уже не смог заснуть.  Час назад в  его руках была очень тоненькая нить жизни совершенно постороннего и чужого ему человека, а  он взял и простер над ней свои ладони.  Встряхнув головой,  Зайцев обдумывал  всю неоднозначность своей предыдущего поступка.  Почему так случилось? Отчего он так сделал, и кого в себе неожиданно послушал? Старшина пытался уловить что-то внутри себя, но как ни странно, себя он не винил, да и посоветоваться было не с кем….
 Когда наступили его проводы в армию, старенькая мать, провожая сына в армию,  повесила ему на шею  небольшой  серебряный крестик, который он нынче вынужденно и тщательно прятал от начальства.  Прижавшись к нему, обнимая  и целуя на прощание, она говорила, чтобы не забывал Бога и матушку, затем перекрестив  вслед удаляющуюся машину с призывниками, пошла назад к опустевшему дому, прижав к глазам кончик  ситцевой косыночки.  А он, попав по распределению в этот суровый край вечной мерзлоты, все-таки сохранил  далеко в сердце ту чуткость и доброту, и которая иногда была непонятна его сослуживцами в это непростое время. Возможно, и отпуск то не давали Зайцеву, наверное, оттого, что «Служить бы рад, выслуживаться тошно..».
И он даже уже знал, что приехав сейчас назад в гарнизон, не ляжет спать, а будет писать письмо своей маме, и станет много спрашивать о её здоровье, прося подробнее всё описать, что там нового сталось в их деревне.  А затем, запечатав и отправив послание в ящик почты, закурит  и, накинув бушлат на плечи, выйдет из казармы на морозный воздух и пойдет к волшебному празднику, к этакому разноцветью на небе, захватывающим поначалу дух, а затем приводящему к ликованию всей души. Он будет смотреть сверкающее многоцветное Северное сияние на небе, которое так завораживающее и чарующее переливается в этом холодном краю.   Поначалу ему, человеку, выросшему на Волге, было чудно и необъяснимо это явление природы, и он, стараясь понять это чудо,  как только выпадала минутка свободного времени, отходил подальше от людей,  и любовался этой огромной,  переливающейся сине - зелеными огнями с вкраплениями розового и красного цветами лентой-занавеской  и посылающей, как ему казалось, на морозную землю странные, высокие и гортанные звуки. 

Где-то старшина читал, что в далекой стране Китай живут  мистические, непредсказуемые и красивые драконы, внезапно появляющиеся в танцах  на небе, и точно также внезапно исчезающие..  Нынче, всё это было  как бы живое и разговаривало с ним на непонятном для него языке, нисколько не умаляя гигантской и неохватной небесной картины, и только развивало его, Зайцева, фантазии.   У него было недалеко от казармы местечко, где вдали от других людей он разговаривал с Вселенной,  раскинув руки парил над Землей и видел в мельчайших подробностях весь окружающий мир и всех людей. А небо отвечало ему своим мерцанием и шепотом звезд, приветственными голосами огромного пространства.  И только тогда, отбросив всю суету бытия, Зайцев чисто платонически ощущал смысл своего существования на земле и силу той малой толики жизни, что подарила ему мать и Бог.  Через некоторое время он, озябнув и потрясенный увиденным,  возвращался в казарму, снова обретя в душе рассудительность, покой и ясность ума.

А еще ему рассказывали, что  в одной легенде говорится о лебединой стае, которая улетела слишком далеко на север и застряла во льдах, а когда лебеди взмахивают крыльями, пытаясь взлететь, на небе вспыхивают огни....