Wing s Chips

Автор: Мейвис Галлан, канадская писательница. Родилась 11 августа 1922 года в Монреале. Умерла 18 февраля 2014 года в Париже. Автор более сотни новелл и двух романов. Переведенная мной новелла была опубликована в 1956 году.



Став взрослой, я часто пыталась вспомнить название франко-канадского городка, в котором в возрасте семи или восьми лет  провела лето с моим  отцом. Проезжая иногда какой-нибудь город, я как будто узнавала его. Но в нем всегда не хватало как минимум одной детали, соответствующей моей ментальной картинке воспоминаний. Это был самый обычный городок в долине реки Сен-Лоран: старый, с любопытной подчеркнуто-трудной атмосферой, как будто вся долина продолжала оставаться местом военных действий и не была заселена триста лет тому назад. Рядами в нем стояли оштукатуренные дома, конструкции которых выглядели временными,  в чьей-то гостиной располагалась почта, закусочную содержало китайское семейство и на лужайке перед импозантной католической церковью стояла статуя Иисуса с протянутыми руками и головой, коронованной гирляндой электрических лампочек. Маленькая река протекала через городок. Несколько дырявых лодок были причалены к ее берегу и, воскресными полуднями, молодые люди, страдавшие от жары в праздничной одежде, вычерпывали из них воду ржавыми железными банками. На берегу тотчас же собирались девушки, наблюдая за ними и прыская в кулачки.  На них были чулки пастельного  цвета, летние ажурные шляпки, прозрачные платья с глубокими декольте на спине и искусственными цветками лилий на бедре. Вторым воскресным развлечением было немое кино, устраиваемое в ангаре у железнодорожной станции.  Субтитров не было, кто-то играл на пианино мелодии My Maryland и Student Prince, иногда слышался паровозный гудок приходящего из Монреаля поезда, в то время как на экране женшины с развевающимися волосами и мужчины в сапогах для верховой езды предавались страстным и немым разговорам, открывая и закрывая рты как рыбы.

Хоть я и позабыла название городка, память моя сохранила очень четкое воспоминание о снятом отцом тем летом  домике в нем: белый, деревянный, окруженный большими тенистыми деревьями запущенного сада с выжившими подсолнухами да редкими многолетними цветами. Домик был меблирован по деревенскому квебекскому вкусу, отдававшему предпочтение бахроме с помпонами и картинам на религиозную тематику, оправленным в рамки из ракушек. Мой отец был художником, одну из комнат он сразу же обустроил под мастерскую, точнее под складское помещение, так как работал он чаще всего на воздухе, а спал  в соседней комнате, полностью игнорируя семь оставшихся. Возможно, так было лучше для приходящей местной домохозяйки воинственного вида с именем Полин и верхней губой, украшенной ярко выраженным пушком. Она обладала таким противным характером, что мы тотчас же прозвали ее P’tit-Loup (волчонком). Готовила она просто ужасно, убирала в соответствии со своим настроением и задавала мне вопросы. Отец сказал ей, что моя мать осталась в санатории в Монреале, но Полин не терпелось знать больше. А какое у моей матери состояние? Очень ли она больна? Она умрет? А правда, что мои родители разошлись? А мой отец – настоящий мой отец? «Странный отец», - говорила Полин в смятении от его картин, животных (в это лето отца сопровождали две немецких овчарки, попугай и латиноамериканская обезьянка, что укусила за палец дразнящего ее мужчину и была за это отправлена в монреальский зоопарк, где потом и скончалась от скуки), а так же полного безразличия к функционированию домашней жизни. Почему он не работает как все? – спрашивала Полин.

Я понимала ее удивление, так как в первый раз в моей жизни сама забеспокоилась о том, что мой отец не работает. Все франко-канадские отцы городка работали. Они поставляли молоко, обрабатывали землю, содержали конкурирующие жестяные лавки, составляли свои завещания. Но работали не только они. На другой стороне реки, казавшейся репродукцией пригорода Глазго или Манчестера, проживала летняя колония англоязычных поселенцев, прибывших из Монреаля. Их детей звали Эл, Лили, Винни или Мак. Они отличались выпуклыми голубыми глазами, чрезмерной привязанностью к королевской семье и презрением ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало об экзотике галлов. В отличие от франкоканадских отцов, папы Лили, Винни и остальных имели работу. Те, что не уезжали по утрам на работу в Монреаль, кепками виднелись в садах и огородах, подвязывая помидорные завязи или раскрашивая разноцветные подпорки для настурций. Субботним вечером они собирались в bar-and-grill городка и до его закрытия вливали в желудки пиво Молсон. А затем, опьяневшие от пива и ностальгии, запевали песню о мадемуазели в шали и в сабо, а потом еще другую пели, со словами типа Let’s all go down to the Strand, and ‘ ave a ba-na-ar-na! » (Айда все на Странд есть бананы)

Мне казалось, что отец ошибался, не пытаясь завязать отношений с людьми с другой стороны реки. Ведь как они, он был англичанином. «Настоящий кочан цветной капусты», - изрекла Полин, открыв для себя, что мой отец находился в Канаде всего лишь восемь или девять лет. Действительно,  одной из редких тем его разговоров со мной была Англия его детства, Англия перед первой мировой войной. Послушать его, так то была зеленая, солнечная и молчаливая лужайка, поднимающаяся и опускаящаяся по кромке моря. Солнце там меньше и выше, чем в Канаде, оно похоже на монетку. А деревья пышные и круглые, на подушки похожие. Конечно же, ничего подобного в настоящей Англии нет, но в моем воображении, как в старых немых фильмах, она осталась танцующим, наполненным светом пейзажем. Родители Лили и Винни, без сомнения, были родом из того же самого пейзажа, но отец отказывался признавать с ними родство. У меня было впечатление, что он не понимал, какую социальную ошибку мы совершили, выпав из собственного ряда и припадя к французам. Он выбрал дом с неправильной стороны реки. Вместо того, чтобы не говорить по-французски или насмехаться над этим языком, он на нем говорил со всяким не понимающим его родную речь. Он не ходил в англиканскую церковь, а одежда его по воскресеньям ничем не отличалась от будних дней.

«А вы католики?» - спросил меня однажды один из отцов с другой стороны реки, как будто бы ответ на данный вопрос прояснял все на свете.

К счастью и по наитию, я ответила отрицательно. Я знала, что мы не католики, ведь в пансионате Святого-Луи-Гонзагского, в котором я училась в Монреале, меня до сих пор еще не причастили. Вот уже год мои друзья расхаживали по школе в белых чепчиках, а я все носила черный и строгий, соответствующий периоду до первого причастия. Он пахнул монастырем и ставил меня вне границ всякого прощения.

«Тогда почему твой отец торчит все время с лягушками?» - спросил меня отец англоязычный.

Действительно, странный у меня отец. Я не могла не согласиться с Полин. Он не был похож на других отцов, которых я встречала или о которых читала в книгах. Он не был как Мистер Денсмор, отец Элси, суровым, но тающим при виде чьих-то слез. Он не походил на Мистера Боббсея из Bobbsey Twins Books, ни на Мистера Бункера из Six Little Bunkers. Никогда он меня ни в чем не упрекал, ни ругал. Никогда не говорил мне чистить зубы или помолиться. Мой отец хотел провести лето по своему желанию и дать мне возможность прожить его, как я хочу. Но мне это совсем не нравилось. Если я забывала выпить молоко за завтраком, мне самой и надо было себе и ему об этом напомнить. Если после купания я возвращалась домой с мокрыми волосами, то мне надо было сказать отцу о том, что после скарлатины у меня больное ухо и я опять не одела шапочку. Когда в ангар привезли фильм «Собор Парижской богоматери» с Лоном Шейни в роли Квазимодо, он ни слова не сказал, чтобы запретить мне пойти в кино, хотя Лили и Винни, да почти всем остальным канадским французам не разрешили и они этим хвастались.

Странно, но он все же имел некоторые собственные идеи насчет правильного воспитания детей, и именно они огорчали меня более, чем его провалы знаний. Где-то в глубине его разума светилось воспоминание о том, что все маленькие девочки должны обязательно учиться французскому языку и музыке. Я не знаю, куда отправляли учиться французскому языку маленьких девочек из его детства – возможно, во Францию, - но спустя месяц после моего четырехлетия меня поместили в пансионат к монахиням, где в течение двух последующих лет  почитали как самую маленькую по возрасту в истории школы. Учиться игре на пианино я тоже начала в четыре года, но долго учеба не продлилась, так как по словам монахини, я ничего не усваивала и не могла усидеть на одном месте, а еще у меня были маленькие руки, не охватывающие октавы. Таким образом музыку из моих достижений исключили вплоть до  лета, в которое мой отец, не иначе как вдохновленный окружением, обеспокоенным моим немузыкальным существованием, отправил меня учиться музыке два раза в неделю к мадам Тесье, жене фермера, воспитанной в приюте. Вследствие чрезвычайной влажности летнего климата долины реки Сен-Лоран, в ее гостиной, сплошь уставленной мебелью из лозы, стоял стойкий запах навоза, доносившийся от располагаемых поблизости от дома  угодий. Мадам Тесье и я обливались потом и кровью, мучительно продвигаясь сквозь отсутствие таланта и интереса с моей стороны, а также жгучего моего желания переместиться в какое-нибудь другое место. Впрочем, о желании том я не решалась высказываться.

«Из этого ребенка никогда ничего не выйдет», – услыхала я однажды оброненную ею в отчаянии фразу.

Через четыре или пять недель Мадам Тесье внезапно обнаружила причину моей неуспеваемости: у нас дома не было пианино и я, соответственно, никогда не выполняла домашних заданий. На каждом уроке она старательно выписывала мне гаммы для домашнего повтора, но, однако, неделя за неделей, из-под моих рук вылетали лишь слабые молоточные звуки, убивающие преподавателей музыки и прочих людей в других комнатах.

«Скажи отцу, что тебе не стоит заниматься, пока у вас дома нет пианино», - говорила мне она.

Мне только этого и надо было. И в тот же день, за обедом, я передала ее слова отцу.

«Ты хочешь, чтобы я тебе пианино купил? Я правильно понял?» - спросил он, оглядывая столовую, как будто бы я заявила о срочном занесении пианино между окном и сервантом. Я была совершенно неблагоразумным ребенком!

Несколько лет спустя друг моего отца сказал мне: «Он просто не знал, как с тобою обращаться». По правде говоря, я сама тоже не знала, как мне с ним обращаться. Конечно же, пианино в доме так и не появилось, что по мнению Мадам Тесье было свидетельством отсутствия у моего отца хорошего места работы (она называла его «бездельником») и недостатком средств. Какой стыд, и это в городе, где даже дочери молочника играли в четыре руки.

Никто не считал живопись отца настоящей ежедневной работой. В какой-то момент, летом, отец согласился написать портрет пастелью дочери Мадам Гравель, живущей в Монреале. (Дело происходило в конце двадцатых годов и в каждой гостиной висел написанный пастелью портрет ребенка). Дочери Лилиан было столько же лет, что и мне, или чуть меньше. Она должна была быть выписана в платье и фате своего первого причастия. Мадам Гравель с Лилиан прибыли из Монреаля на автомобиле и, в то время как Лилиан терпеливо позировала, ее мать ждала, не уставая советовать художнику. Вот здесь мой отец не учел мотивов кружева фаты, а вот тут он использовал не тот голубой цвет для глаз дочери. А еще возникла проблема с бриллиантовым крестом Лилиан. Крест, висящий на ее шее, состоял из четырех бриллиантов, расположенных по горизонтали, и шести по вертикали, однако был интерпретирован двумя незначительными взмахами кисти.

Отец намекнул Мадам Гравель, что ей, возможно, подошла бы цветная фотография. Нет, ответила мадам Гравель, не подойдет. Хорошо, сказал отец, тогда почему бы не миниатюра? У него был знакомый минитюарист, работающий по фотографиям, и позировать не нужно, и цена в четыре раза ниже. Мадам Гравель отправилась с Лилиан, ее фатой и крестом обратно в Монреаль, а отец продолжил рисовать деревню, прогуливая собак.

На меня упал груз его неудач, когда кто-то, без сомнения, это была Полин, сказал мне, что отец пишет людей, не дающих ему за работу ни гроша. Он и Полинин портрет нарисовал, с ее усами. А еще портреты маленьких французских канадцев, что игрались со мной в нашем саду. Они учили меня сочному французскому, не такому, на котором преподавали в пансионате Святого-Луи-Гонзагского. Отец часто делал наброски портретов малышей семейства Винг, владеющего деревенской закусочной.

Дети Винг были маленькими китайцами с важным видом, приблизительно одного возраста, а черты лица у них были так похожи, что я не различала, кто из них брат, кто сестра, а кто кузены. Несколько взрослых Вингов заправляли закусочной. Говорили, что у них множество подобных заведений по всему Квебеку и что они были одними из самых богатых в провинции людей (по их виду такого сказать было невозможно). Деликатный запах подсолнечного масла и уксуса витал внутри ресторанчика, на стенах были развешаны металлические таблички с ярко-красочными надписями Player’s Light, Orange Crush, шоколадные плитки Sweet Marie и бутылок содовой с имбирем. Зимой юные поколения Вингов посещали английские школы-пансионаты на западе Квебека, достаточно далеко от семьи. Их английский был безупречен и они великолепно владели разговорным языком французских канадцев. Ближе ко мне по возрасту были Флоранс, Маржори, Рональд и Уг. Группа более старших их братьев и кузенов из поколения моего отца носила имена с более звучными согласными: Томми, Джимми, Джордж. А самые старые – большинство из них редко покидало жилые комнаты позади ресторанчика – продолжали носить китайские имена. У них даже прапрабабушка была! Сморщенная и молчаливая, она стояла возле чугунной плиты, где в ванной булькающего масла плавала жареная картошка.

Поскольку у Вингов не было сада, а гулять у реки им было не велено по причине того, что они могли упасть в воду и утонуть, чаще всего они играли у меня. Когда отец отсутствовал, мы торчали у двери его студии, разглядывая царивший в ней восхитительный беспорядок.

«А что он делает?» спрашивали Флоранс или Маржори. Твой папа, что он делает?

- Он рисует!» - орала в ответ Полин из кухни. Она полагала, что привилегия считать моего отца немного сумасшедшим принадлежала только ей. Собственно, ведь она на него работала, а не эта банда китайцев.

К концу лета, одним августовским после-полуднем, Флоранс, Маржори, Рональд и Уг пересекли двор, сопровождая как конвой, одного из старших Вингов. У всех был торжественный и задумчивый вид. «Отец дома?» - спросил меня самый старший из них.

Я побежала искать отца, только что ушедшего на прогулку. Когда мы с ним вернулись, старший Винг, оказавшийся Джимми, разговаривал по-французски с Полин. Ее тон был воинственен, а голоса Джимми почти не было слышно.

«Дети много говорят о вас, сказал Джимми Винг моему отцу. Они говорят, что вы художник. Мы как раз расширяем магазин и нам нужна новая вывеска.

- Вывеска?

- Ну я же вам сказала! завопила Полин из дверей столовой, куда она предварительно ретировалась. Он не тот художник.

-Художник – он и есть художник», невозмутимо сказал Джимми Винг.

Отец несколько секунд рассматривал детей Винг с поднятыми на него глазами и сказал: «Отлично. Художник – он и есть художник. Так что там за вывеска?»

Винги понятия о ней не имели и заговорили все разом. Что-нибудь художественное, сказал Джимми Винг, красивые вычурные буквы, как в китайской каллиграфии. Отец понимает, о чем он? Ну да. Мой отец отлично понимал, о чем он.

« Лишь « Wing’s Chips » ? cпросил отец. Или вы хотите по-французски « Les chips de Wing »?

- Нет! в один голос сказали Винги. – На английском! Впоследствие отец заявил, что китайцы – ужасные снобы.

Все следующее воскресенье отец рисовал вывеску, но не в студии, а в саду, сидя на ступеньках кухни. Он нанес слой черного лака, написал « Wing’s Chips » красными и золотыми вычурными буквами, затем внизу добавил название городка, а за ним – две маленькие круглые буковки, « P.Q. », что значит «Провинция Квебек».

Назавтра за вывеской пришли Томми и Джимми Винг в сопровождений всей детворы. Взрослые долго разглядывали ее, а маленькие с тревогой разглядывали их. Наконец, Джимми Винг изрек: «Я в жизни ничего красивше не видал».

Мужчины подхватили вывеску и унесли к себе. За ними ушли и маленькие Винги. И они привесили ее на шест у дороги прямо перед магазином, где она раскачивалась в такт горячему и влажному ветру, дувшему от реки. Я была необычайно горда той вывеской и, несомненно, в первый раз, гордилась моим отцом. Все останавливались возле нее. Французские канадцы говорили «неплохо, совсем даже неплохо». А взрослые с английской стороны утверждали с видом знатока, что художнику, должно быть, заплатили за нее приличную сумму. Я не могла очернить нашу репутацию, поэтому не признавалась в том, что отец написал вывеску совершенно бесплатно. Лишь под напором Джимми и Томми он согласился взять у них сумму, потраченную им на золотую краску, за которой он ездил в Монреаль. И никому я потом не сказала, что благодарные Винги все оставшееся лето не уставали носить нам жареную картошку и мороженое.

«О да, ему очень много заплатили», - говорила я направо и налево.

Я ходила смотреть на вывеску каждый день, фланируя возле магазина в надежде, что кто-нибудь опять спросит меня о ней. Вывеска. Вот она, на ней написано Wing’s Chips. Она – доказательство того, что мой отец – работник, как и все остальные. Я с удовольствием об этом говорила всем встреченным англичанам и французам, пока лето не закончилось и мы не уехали.