Поездка на фронт. Глава 17

                Глава семнадцатая
                Ташкент

     Вере Николаевне и Евгении Дмитриевне никогда бы и в голову не пришло, что дурацкий стишок: «Есть в мире только три столицы – Париж, Москва и Луховицы», станет печальной явью. В июле жена Сидонина поступила в один из московских прифронтовых театров. Начал он свою деятельность в Доме железнодорожников Луховиц – тогда довольно важного городка в 135 километрах от Москвы на Оке. Важность его заключалась в том, что отсюда поезда шли на юго-восток страны и, главное, в обратную сторону. Для фронта Зауралье и Средняя Азия играли огромную роль.
     Актеров еще обеспечивали всем необходимым и предоставляли вполне  приличное жилье. Так что и Леку взяли с собой. Что он делал в Луховицах, ему не запомнилось.
    
     От той поры сохранилась заметка в газете «Гвардейское знамя»:
     «В нашем городе, напрягающем все силы для поддержки фронта, выступает группа артистов московского драматического ансамбля под руководством тов. А.С. Неуемной. Художественный руководитель – артистка И.М. Маркс.
     Офицеры, бойцы и сержанты за несколько дней посмотрели шесть различных постановок.
     Хорошо показали артисты пьесу «Семья преступника». Надо отдать должное артисту М.И. Михайловскому-Александровскому, исполнившему роль Корада, роль Розали (жена Корада) исполнила артистка З.И. Добровольская, дочь Розали Эму (она же Ада) хорошо исполнила артистка В.Н. Сидонина. Роль Монсеньора исполнил артист Кондуралов, доктора Аресго Помплиеры – артист Страхов.
     В памяти зрителя остается пьеса великого русского драматурга Н. Островского «Поздняя любовь». Замечательно сыграли свои роли артистка И.М. Маркс – мать, артист Михайловский-Александровский – Дербидошка. Их комизм неоднократно вызывал взрыв смеха всей публики. Артистка Вера Николаевна Сидонина хорошо играла роль Людмилы. Здесь показано великодушие русской женщины, которая ради любимого ей человека готова пойти на любые жертвы. Людмила сумела завоевать симпатии зрителя.              Капитан П.Кореньков».

     Документ я использовал подлинный. Значит, и похвала от невзыскательной публики в адрес Сидониной – не вымысел. Могу дополнить, что Ия Михайловна Маркс – из актерской династии – прожила 90 лет и скончалась в Москве в 1988 году.

     Когда немцы взяли чудовищно быстро 21 июля Смоленск, Вера Николаевна запаниковала. Посоветоваться было не с кем,  полковник молчал.
     Получила однажды записку от его «фронтового товарища Гликерия Исаевича Кобылицына». Тот утверждал, что  Сидонин «лично писать не может, поскольку обжег обе руки, схватившись за раскаленный самовар». Какой самовар? Не издевательство ли это, когда земля горит под ногами, когда враг нас уничтожает беспощадно? Такие сердитые вопросы ставила она себе.
     Далее Кобылицын писал от имени Валентина Александровича, и эти слова были похожи на то, как обычно изъяснялся ее муж: «Милая славная девочка, как я люблю тебя! Как тяжело в разлуке! Не знаю, когда вернусь…» В конце – адрес: Действующая Армия, 1500-я Полевая почта, почтовый ящик № 33, Сидонину.

     Вера Николаевна дозвонилась из Луховиц на работу младшему лейтенанту НКВД Садыкову и попросила присмотреть за двумя комнатами на Малых Кочках, ибо она с родными переезжает к родственникам. Он сказал, что потребуется выписка, но он подумает, как лучше организовать.
     Потом она, памятуя про обещание Анны Митрофановны, связалась с Аглаей – старшей сестрой Валентина. Она считалась теперь главной в семье Сидониных. У нее была странная фамилия Петери от второго супруга. Этот Петери сгинул или покинул ее, но оставил много всякого добра и денег. (Он был госслужащим по хозяйственной части). Аглая, не раздумывая, сказала: приезжайте.
     В Луховицах останавливался поезд Москва–Ташкент. Не возвращаясь домой в столицу, они втроем (без вещей, кроме самых необходимых) отправились в Город хлебный.
    
     Лека со своим дневником не расставался и ухитрялся перелистывать записи, предназначенные для потомков, в переполненном поезде. В дневнике я нашел любопытный отрывок, который теперь и привожу:
     «Папа пришел и сказал, что выезжает на фронт. Мне так тяжело, точно что-то большое и страшное обрушилось на меня. Папа утешал, говоря, что вернется с победой. Конечно, я верю, что мы победим – ведь с нами товарищ Сталин.
     22 июня маме было видение. Не пойму, что это, но так говорят. Ей показалось ночью, что папа своим ключом открывает дверь в квартиру на Малых Кочках. Мама очнулась, наяву выскочила на лестничную клетку – никого нет. Она как закричит «Валя!» на весь дом. 
     Потом рыдает, и всем, кто вышел на лестницу, говорит, что он не вернется. Слабый народ женщины, и могут напридумывать всякое».
    
     Лека умел хранить военные секреты. Его этому научил отец. Первые строки о начале войны относились к 20 июня, видение матери случилось между двенадцатью и часом ночи 22 июня; кто хотел, мог слышать ее крик и слова о том, что Валя не вернется, но Отечественная война официально не началась!   
     Лека над дневниковой записью в целях конспирации поставил дату 23 июня. Однако слабая и безутешная Вера Николаевна в письме к закадычной подруге Ирине Стечкиной рассказала все, как есть. Письмо проскочило цензуру и сохранилось до наших дней.
     Лека (он же Алексей Валентинович Сидонин) пронес отцовскую тайну через всю жизнь и передал ее собственному сыну только 7 июня 2011 года вечером по мобильному телефону – через два дня он умер.
     Однако сын Леки знал уже много больше, поскольку – так сложилось – с середины 90-х годов XX века стал хранителем семейного архива.
     Послевоенный историк  Гликерий Исаевич Кобылицын, который имел по данной теме сведения куда более обширные, оставил потомкам кукиш с маслом, поскольку считал, что каждый из нас может попасть в руки врагов…

     Родная тетка Леки Аглая Александровна Петери была в Ташкенте личностью известной. Привлекательная гладкая пышнотелая брюнетка 45 лет, она дважды выходила замуж. О втором супруге, Петери, мы уже сказали, а первый был «красным директором» крупного калибра. Он также успел позаботиться о ее благосостоянии, содержал их общую дочку, но от Аглаи бежал, не выдержав ее измен и собственной ревности.
     В элитной трехкомнатной квартире на центральной улице «Правды Востока» с ней тогда проживали ее мать Анна Митрофановна и дочь от первого брака Ляля. Места трем обитательницам не хватало.
     Аглае Александровне была необходима одна изолированная и запирающаяся комната под личный рабочий кабинет. Дело в том, что в начале 30-х годов она экстерном окончила курсы английского языка, и у нее открылись  поразительные способности. Установилось прочное мнение, что в Ташкенте никто не говорит по- английски лучше, чем Аглая Александровна Петери.
     У нее появились ученики из зажиточной части населения, брали уроки некоторые начальники и их дети. В войну она занималась даже с одной популяр- ной киноактрисой, мечтавшей сниматься в Голливуде. Уроки приносили весьма приличный доход, и дом уже становился переполненной чашей, но справиться с теснотой не получалось. Тут деньги еще не вышли на первое место, требовалось заполучить весьма высокое покровительство.
     Во всех этих тонкостях Вера Николаевна, Евгения Дмитриевна и, тем более, Лека не разбирались. Но они сразу же почувствовали, что их приняли как бедных родственников. В оправдание Аглаи можно сказать, что она с прибывшими из Москвы гостями знакома была мало, свои же заботы и занятия, плюс личная жизнь отнимали у нее значительную часть времени и сил.
     Беженцы, конечно же, стесняли ее, жили с Анной Митрофановной в одной комнате, которая подчас превращалась в гостиную. Аглая и Ляля обитали в спальне. В «кабинет» допускали как в алтарь. На кухне, постоянно занятой, всегда чего-либо обильное и вкусное готовилось. Мать, сестра и племянница Валентина Александровича отличались отменным аппетитом. В общем в просторной квартире стесненные обстоятельства ощущал каждый из вновь прибывших.

     В те дни, когда появились бедные московские родственники, на «кабинет» серьезно претендовал только один человек – некий Каблучков Викентий Эдуардович. Впрочем, и он использовал его для занятий собственного сынишки, на которых зачастую присутствовал сам, не спуская глаз с очаровательной преподавательницы.
     Упомяну о сыне Каблучкова: он был малоспособным мальчиком, с задержкой в развитии, его также не миновала известная больница на Потешной улице, затем он находился на попечении ряда госучреждений такого же типа и едва дожил до 35 лет. В последующем в относительно либеральную эпоху бравый и престарелый Викентий Эдуардович завел другую семью и там народилось аж трое отпрысков. 
     Каблучков претендовал не на помещение, а на прелести талантливой преподавательницы и на кое-что еще. Каблучков прибыл с женой и сыном в Ташкент  совсем недавно и тут же поселился в особняке, который некогда принадлежал представителю дома Романовых, проштрафившемуся из-за любви к зарубежной куртизанке и вычеркнутому из царствующей фамилии, но получавшему соответствующее происхождению содержание.
     У Викентия Эдуардовича постоянно был забронирован номер-люкс в лучшей гостинице «Шарк» (Восток) все на той же улице «Правды Востока». Кстати, улица получила наименование от ведущей партийной газеты, выходившей в Ташкенте. Каблучков по своему положению в здешней советской иерархии, может быть, уступал лишь секретарю ЦК Узбекистана. Викентий Эдуардович занимал пост заместителя наркома путей сообщения и отвечал в ведомстве Кагановича за среднеазиатский участок, иными словами, командовал всем, что направлялось в Среднюю Азию и оттуда вывозилось. Управление Среднеазиатской железной дороги, где ему отвели просторный кабинет, также располагалось рядом с домом Аглаи. 
     Все складывалось для него как нельзя лучше. Он обладал ко всему прочему роскошным специальным вагоном, стоявшим на запасных путях Ташкентского железнодорожного узла. О его прошлом в узбекской столице никто не мог сказать ничего определенного. А вот домыслы о его бурном романе с притягательным репетитором получили большое распространение...

     Вера Николаевна никак не могла найти работу, не доставало нужной протекции, а в актерском мире Ташкента, постоянно пополнявшемся в результате массовой эвакуации, сложилась непомерно высокая конкуренция. Предлагали Русский драмтеатр в Нукусе – столице Каракалпакии (выговори с трех раз). Но это уже была, по мнению ее круга, настоящая дыра, из которой далеко не всякому удавалось выбраться. Она подумывала вернуться на прифронтовые подмостки.
     Между тем Анна Митрофановна, не получавшая писем от сына и не имевшая понятия, куда писать ему, подружилась со своей сверстницей Евгенией Дмитриевной. Немолодые женщины сидели часами на заднем дворе в густой зелени сада и обменивались воспоминаниями.
     Лека готовился в сентябре пойти в школу, а пока утверждал себя среди малолетней шпаны, совершая дерзкие налеты на местные базары и устраивая потасовки на узких улочках старого города, окруженных глинобитными лачугами. Авторитет его вскоре заметно вырос, но не из-за личной безжалостности, называемой у сорванцов храбростью, не из-за папы – красного командира, а из-за Викентия Каблучкова –  богатого и важного человека в генеральском френче.   
     Наблюдательный Лека, правда, приметил, что все его великолепие – выдуманная гримаса, чтобы сбить человека с толку. Леку огорчал Каблучков, он не укладывался в юношеские романтические представления о власть предержащих и все же вызывал зависть.

     Как-то ночью племянника разбудила тетя Глаша (так он обращался к Аглае) и велела идти на вокзал в спецвагон к Викентию Эдуардовичу, чтобы забрать какую-то весьма ценную посылку. Так она сказала, но посылки они получали только от заместителя наркома, который сидел в узбекской столице безвылазно. 
     В этот раз Каблучков, видимо, надеялся при помощи щедрого подарка заманить Аглаю в номер-люкс отеля «Шарк», а может, прильнуть к пышному телу прямо в «домашнем кабинете» преподавательницы-любовницы. В общем, он сильно размечтался и выпил лишку. И это еще мягко сказано: напился он так безобразно, что открыл беспорядочную стрельбу из браунинга в личном спецвагоне, который предназначался, прежде всего, для оперативных совещаний государственного значения, но «для таких глупостей» никогда не использовался.   
     Обслуживающий персонал, привычный к подобным выходкам, разбежался. Лека застал его одного, спящим с пистолетом в руке. Вагон стоял в персональном тупике; тут такого навидались и наслышались, что на стрельбу охранники из НКВД никак не отреагировала.
     Мальчик собирался уже для своих целей прикарманить оружие, когда замнаркома странным образом весьма проворно очнулся и взглянул на Леку хитрым издевательским взглядом. Каблучков вскочил, затряс головой, открыл зеркальный бар (для Леки это был просто ящик с зеркальными стенками, набитый бутылками), опохмелился коньяком с каким-то бодрящим лекарством. Затем достал из холодильника двухлитровый бидон с черной икрой, положил в вещевой мешок кусок окорока размером с половину массивной свиной ноги, голову сыра и присовокупил литровую бутылку коньяка и такую же шампанского. Две жареные курицы, завернутые в плотную бумагу, он разместил в собственном портфеле.
     За этими нехитрыми занятиями у них произошел любопытный разговор.
     – Я  собираю  редкие монеты,– заявил Викентий Эдуардович,–  я коллекционер. Ты у  своей тетки полазай по шкатулкам и ящикам. Если чего найдешь, принеси мне. Нужен золотой империал 1896 года. Номиналом в десять рублей,– уточнил он.
     – Украсть, что ли?– поинтересовался Лека.
     – А что тут плохого, коли для пользы дела?
     – А какая польза?– спросил подросток.
     – Если найдешь то, что мне надо, я тебе тут же достану все, что захочешь.
     – Даже пистолет?
     – Даже пистолет.
     – Кольт?
     – Без проблем. Именной – как юному партизану...
     Если бы не последовавшая вскоре ссора и иные более серьезные обстоятельства, каковы были бы действия Леки, мне неизвестно.
     Перед тем, как отправиться в дорогу, Викентий подмигнул как опытный заговорщик племяннику своей зазнобы. Нажал на какую-то пружину, задняя стенка бара сдвинулась, и за ней обнаружился маленький стальной сейф. Он не блестел, а мерцал тускло.
     – Там у меня миллион рублей,– заявил Викентий.
     – Таких денег персонально не бывает,– засомневался паренек.
     – У нас персональных сбережений значительно больше, чем общественных,– объяснил с видом знатока Каблучков.– У меня не один миллион, а много. Но тебе об этом знать не положено. Проболтаешься – убью. Говорю тебе про эти деньги лишь для того, чтобы ты меня уважал, а не глядел нагло. Без богатства уважения к человеку нет. Вот и весь сказ.
     Задняя стенка бара автоматически захлопнулась, заместитель наркома закрыл деловито ящик в стене, облицованной красным деревом, ключ спрятал в нагрудный карман и сказал уже притворным пьяным голосом:
     – Пошли.

     Они не стали возвращаться к центральному входу вокзала, а отправились напрямик в город через охраняемую полосу. Поклажа отягощала их, Лека сутулился под тяжестью рюкзака, да еще нужно было аккуратно нести бидон, не наклоняя, икра была свежая, недавно приготовленная и привезенная из Астрахани.
     Притаившийся часовой вдруг закричал звонким голосом:
     – Стой! Кто идет?
     – Молчать!– завопил властно Викентий Эдуардович. Он был в расстегнутом френче и без фуражки.
     – Стрелять  буду!–  часовой  передернул затвор винтовки.
     Место плохо освещалось, лишь иногда от рельсов взлетали какие-то загадочные молнии.
     – Бросай оружие, мерзавец!– последовал ответ от заместителя наркома.
     – Застрелю!
     – Посажу!– откликнулся Каблучков.– Заживо в землю закопаю! Я таких, как ты, сотнями к стенке ставил!..
     Перебранка на предмет того, кто кого перекричит, закончилась с явным перевесом в пользу заместителя Лазаря Моисеевича Кагановича. Сопляк-охранник, видимо, вовремя почуял, что имеет дело с большим начальником, а их всегда было много и они с трудом отличались друг от друга.
     Молоденький часовой ружье опустил, зато свою территорию отстоял. Когда разговорились,  он сообщил,  что напрямую  нельзя, известный проход законопатили колючей проволокой. В общем, соврал, а они поверили. Пришлось повернуть.
     Долго брели в противоположную сторону к главному зданию вокзала.
В привокзальном туалете замнаркома вымыл лицо холодной водой, застегнул френч, заулыбался моложавой молодцеватой физиономией с воспаленными глазами и заявил уставшему от поклажи и пережитого Леке:
     – Он не смог бы меня убить.
     – Почему?– удивился паренек.
     Каблучков утерся платком, портфель он поставил рядом на кафельном полу.   
     – На, смотри,– достал он из внутреннего кармана удостоверение и приблизил к глазам подростка.
     – Что это?– недоумевал Лека.
     – Смотри и запоминай. Там – подлинная подпись Сталина.
     – Часовой промахнулся бы?– не мог взять в толк Лека.
     – Непонятливый ты какой,– раздражился Викентий Эдуардович.– Он просто не смог бы меня убить. Этот росчерк любого, кто им владеет, оберегает, шкуру спасает, двери рая открывает. Ну, как тебе объяснить?..Просто поверь мне на слово,– произнес он таинственно.

     Картинки той ночи в памяти Леки попали в раздел «шикарная жизнь». Так он ее представлял себе. К ней стремится все живое, думалось ему, а достигают единицы.

     Они прошли под высоченными колоннами величественного входа. На привокзальной площади их ждал кремовый ЗиС (Завод имени Сталина) ручной сборки. Таких автомобилей насчитывалось в СССР не более 50-ти штук. Они сели в удобный мягкий салон. Не сомкнувший глаз шофер знал, куда везти.
     Лека расположился на заднем сиденье, которое представлялось ему диваном шаха, у ног он придерживал драгоценный бидон, менее заботясь о драгоценном рюкзаке. Какое счастье, когда миновала опасность, очутиться в уютном бронированном лимузине.
     – А я помню твоего отца,– вдруг обернулся Каблучков.– Мы с ним встречались под Комсомольском на Объекте. Глухой угол, кажется, назывался. Он был бухгалтером.
     – Мой папа – боевой красный командир,– возмутился Лека,– он сражается на фронте. Никакого глухого логова я не знаю.
     – Ну-да,ну-да,– примирительно произнес Викентий Эдуардович,– я ведь просто пошутил.
     Шутка явно не удалась.