Школа

Мою первую учительницу звали Прасковья Ивановна. Она была старая, большая и грозная. Впрочем, мне тогда и мои родители казались старыми и большими. На уроках мы должны были сидеть с прямыми спинками, сложив ручки перед собой на парте, а если хотели что-то сказать, должны были поднять правую руку с вытянутой ладонью, не отрывая локтя от парты. Второго сентября я прочуял, что эта канитель на десять лет, и в большую перемену задал со школьного двора дёру. Но какая-то сволочь, старшеклассник, поймал меня в воротах и загнал в класс. Не прощу.
Сталин только помер, и дело его было живо; и мы сами, и наши родители считали нормальным, что учительница отвешивает нам тумаки и всяко оскорбляет. Да и у моих родителей любимый эпитет был: кусок идиота. Хотя дед мне рассказывал, что году в 1905-м у них за такие дела судили трудовика.
В нашу школу в центре Кишинёва она приехала с Буковины, и любимые ругательства у неё были: крученый паныч (это там так вьюнки называли) и гнилая интеллигенция. Слышать от учителя последнее несколько странно, но вполне соответствовало духу эпохи победившего пролетариата. Сельские буковинские мальчики были умные, трудолюбивые и послушные, а мы были их антиподы.
Крыла она нас по любому поводу. Как-то разучивали мы с ней песню про мальчика Алёшу: как в нашу страну пробрался шпион, но каким-то образом ухитрился оторвать пуговку от ширинки прям на просёлке и лежала себе "коричневая пуговка в коричневой пыли. Но мимо по дороге прошли босые ноги, на пуговку Алёша ногою наступил". А поскольку у населения в радиусе двадцати вёрст пуговок не было, Алёша с уликой тут же побежал на заставу, там пуговку дали понюхать Джульбарсу, и шпион был схвачен прямо за ширинку.
Прасковья Ивановна объяснила нам, что это мог сделать только хороший мальчик из буковинского села, а мы, крученые панычи и гнилая интеллигенция, затоптали бы пуговку своими ботинками и вообще как мы могли её увидеть когда мы как оглашенные носимся по улицам с палками, орём и собак гоняем и даже с учительницей не здороваемся. Это мы с Макаром как-то раз мимо неё пробежали, в "Казаки-разбойники" играли.
Раза два в год она ходила к обеду по очереди ко всем ученикам - покушать на халяву, а главное - проверить, умеем ли мы себя вести за столом, и кое-кто потом получил транды и за недостойное поведение дома.
Если в классе слышался какой-нибудь шум, она замолкала, и весь класс холодел в предчувствии расправы. Грозно она оглядывала наши ряды, выискивая нарушителя, потом шла по проходу и обрушивалась на него. Отвешивала тумаки, драла за уши; моего друга Сашку Макара она как-то дотащила за шкирку до дверей и выкинула в коридор. Сашка был оптимист и сказал:
- Зато забесплатно прокатился!
Другого Сашку, Макея, она всё время драла за уши: он был не семи пядей во лбу и не аккуратен, и когда она двигалась по проходу в его сторону, он не мог вынести этого спокойно, и, отрывая от парты то одну, то другую руку, пытался спасти уши. И если не было других причин, она ухватывала его за неприкрытое ухо с воплем:
- Крученый паныч! Ты почему вертишься? Как руки держать надо?!
Она его затуркала на всю оставшуюся жизнь.
Наша школа была в здании царской гимназии, с толстыми стенами, высокими потолками, с широкой мраморной парадной лестницей с медными кольцами для прутьев, которыми когда-то прижимали ковёр, а на площадке лестницы стоял огромный гипсовый Ильич, покрашенный бронзовой краской. Как-то мы носились на перемене по школе, в догонялки играли, и Юрка с разбега заскочил на его низенький постамент. Кто-то стуканул. Что было! Расстрелом перед строем класса командовала директриса.
Впрочем, если ты собираешься жить в этой стране, оно полезно с детства привыкнуть сидеть на суде над врагами народа и молчать в тряпочку.
Однажды мы с Макаром поймали большую зелёную муху, вытянули из куртки длинную нитку, привязали к её ноге и отпустили. А это падла полетела к учительскому столу! Муха с натужным гудением, как Б-52 над Вьетнамом, летела над классом, а класс, как вьетнамские партизаны, залёг и ждал, куда посыпятся бомбы, и только молился:
- Господи, пронеси!
Господь услышал наши молитвы: на полпути муха изменила курс и попёрла к окну, где и запуталась ниткой в герани на подоконнике. Меня она звала Профессором за мою эрудицию, но средний балл по чистописанию у меня был 2.5, а по остальным предметам - на пол балла больше.
Вот многие обижаются, что им родители там что-то недодали, из-за этого они такие убогие и всю жизнь страдают. А мы с детства поняли, что есть наш маленький мир и большой мир взрослых и государства, и всё что говорят Они - ложь, надо делать по-своему и не попадаться. Так что никакими комплексами я не страдал и уверенности в себе тоже хватало. Поэтому летом 65-го я выпросил у матери 16 рублей на дорогу плюс сколько нито на пропитание, поехал в Питер и поступил в лучший геологический Вуз страны. Мы уехали вчетвером и все поступили (ребята - в Техноложку, причём на престижный Первый фак), не оправдав родительских пророчеств. Странная вещь воспитание: всегда получается не то, что хотели.
Прасковья Ивановна доучила нас до третьего класса и ушла, то ли на пенсию, то ли по болезни. Где-то классе в пятом - шестом нас человек десять из класса отправили её проведать: у неё был рак, её отпустили из больницы домой помирать. Она была маленькая и сухая. Мы постояли у её постели, она спрашивала нас, как мы учимся. На похороны никто не ходил.
Так что не нравится мне эта песня: "Учительница первая моя". Впрочем, она тоже из того, большого, мира, и к моей жизни отношения не имеет.
Пора бы закончить, но раз помянул директрису, не могу о ней не сказать. Нынче таких нет. Это была несгибаемай женщина, железный шкворень, Долорес Ибарури. Впрочем, вы, сегодняшние, и про Долорес не знаете, небось решили, это ругательство такое. Это была женщина - Знамя, и даже фамилия у ней была: Родина. Ей-богу, не ****ю. Она и говорить не умела, только выступала и вещала.
И тут пришёл двадцатый съезд. Всю школу, даже нас, второклашек, собрали в актовом зале и кто-то (точно не директриса) объявил нам, что Отец Народов был не совсем хороший парень, а директриса сидела, погребённая под обломками рухнувшего кумира. Она не могла понять: - За что?! Ну не за Гулаг же! И в самом конце она нашла себе силы выступить. Она не могла не поддержать линию партии, даже если нихера и не понимала. И она рассказала нам, что Сталин замалчивал и старался преуменьшить всё величие оставшегося непорочного вождя, Ленина: мол, у того после вскрытия обнаружили, что все сосуды мозга покрыты известковой коркой и ему наверное было больно, а Сталин это замалчивал. Но это был её конец. Вскоре в школу пришёл новый директор, здоровенный мужик, бывший морпех Юрий Дмитриевич. Говорили, что его имя было выбито на братской могиле в Севастополе, и вся школа жалела об этой ошибке.