Сколько?

 Я очень редко теперь захожу в его кабинет, дверь в него всегда плотно закрыта. Часто я прохожу мимо и на секунду представляю, как пыль струится в воздухе, обнажая свое присутствие благодаря свету, проникающему через неширокую щель между плотными занавесками. Она вальяжно оседает на грубые деревянные стулья, корешки многочисленных книг, стоящих на полке, на старомодную печатную  машинку, разместившуюся на удобном письменном столе, на пару потертых тапочек.

 Иногда наш толстый черный кот недовольно мяукает, сидя у двери в кабинет: требует, чтобы его впустили, дабы он мог обойти и обнюхать часть своих владений. Прости, Томас, но не в этот раз. Давай я лучше тебя поглажу, и ты, наконец, успокоишься.

 С тех пор, как его не стало, здесь стоит такая тишина, что порой даже тиканье часов, стоящих в уютной гостиной, слышно из каждого укромного уголка старого дома. А в целом, здесь давненько уже скрипит каждая доска, каждая ступенька лестницы на второй этаж, а двери протяжно стонут им в такт. Мы хотели перебрать все к чертям, но вот не успели. Сосновые доски, некогда свежие и пахнущие смолой, уныло посерели в дощатом сарае и не пригодны для запланированного когда-то давно ремонта, а немногочисленные инструменты, небрежно оставленные под течью в крыше, изрядно поржавели.

 Каждый вечер я провожу в гостиной возле камина и слушаю хрустящий джаз из радиоприемника, всегда настроенного на одну волну. Его любимую. Мне так не хватает его мягкого голоса, этих его бесчисленных историй, вечно горящего взгляда. В такие моменты слезы невольно пробегают по изрезанному морщинами лицу. Томас, устроившийся на коленях, смотрит на меня большущими глазами и тихонько мурлычет, стараясь успокоить ноющее сердце старой хозяйки. 

 Десять лет, Джеймс. Десять лет. Сколько же еще ждать?..