Книга прозы большие иваны

БОЛЬШИЕ ИВАНЫ

книга прозы


Возвращение (Аж Два О)

Памяти моей матери посвящаю



Дома умирают как люди… Оставленные и забытые, они хиреют, чахнут и свет жизни гаснет в их глазницах.
Что мы знаем о своих домах? Ровным счётом ничего! Крыша прохудилась? Обветшало крылечко? Скособочились ставни?.. Нам даётся шанс познать душу, а мы не  видим её за внешним, сиюминутным.
Что знал о своём доме он, человек, носящий имя Аж-Два-О? Знал мало… Последние несколько своих одиноких лет в нём прожила , теша себя надеждой увидеть блудного сына. Жила мечтой обнять внуков, подарить им дом, в котором родилась сама. С ними и отошла тихо в мир иной, оставив после себя дом-домовину.
Нельзя в себе хоронить мечты и надежды – иначе мы превращаемся в ходячие кладбища.  Аж-Два-О понял это давно. Ведомый надеждой, что возвращение в родительский дом вдохнёт в него новую жизнь, он вернулся в свою деревушку лишь через несколько лет после смерти матери.
И когда дом предстал пред ним согбенным стариком, в одиночестве доживающем последние дни, сердце полоснула острая боль.

Зачем же мы неблагодарные
Своих бросаем стариков?
Зачем впадаем в сны кошмарные,
Забыв о рае детских снов?

Зачем, пленённые заботами
Пустыми, забываем их?
И под небес глубоких сводами
Не вспоминаем о святых

Простых, родных, но слабых, немощных, -
Кто душу отдал нам свою.
Да, было время… Стало времечком
В навек потерянном раю.

Он трогал сруб, шершавый, как материнская натруженная ладонь; открывал ставни, за которыми давно прижились тишина и сумрак. Солнечный свет, проникающий в дом, дробился на сотни искр, отражаясь в посуде, оставленной с поминок.
Он опустился на скрипучий табурет, заглянул в стоящее рядом пустое ведро и  вдруг нахлынули воспоминания…
…Возбуждённый мальчишка бежал домой из школы… Друзья остались далеко позади, на их зов он не откликался. Когда влетел в дом, едва не сбил с ног мать, идущую за водой.
- Мама, ты знаешь, как называется вода?
- Как не знать: вода она и есть вода, - ответила мать.
- А вот и нет! А вот и нет! – ликовал он. – Вода значит аж-два-о!
Мать, улыбнувшись, протянула ведро:
- Сходи к колодцу, принеси свои аж два о.
С тех пор за ним стойко закрепилось прозвище Аж Два О.
Статью своей он пошёл в отца, а живостью характера, необыкновенной работоспособностью – в мать, которая слыла во всей округе «Марьей-стахановкой», а ещё – женщиной, острой на словцо, известной певуньей-частушечницей и любительницей потанцевать.
С материнским молоком он впитал неуёмную жажду жизни, которая помогала в трудные минуты не только ему самому, но и товарищам-студентам, коллегам по работе. Он заряжал всех своим оптимизмом, щедро раздаривал себя. Подолгу жили у него друзья-приятели, переживающие семейные неурядицы, и односельчане, приезжавшие в столицу; находили временный приют влюблённые парочки. Сам же он жил бобылём. По иронии судьбы, не ладилась его личная жизнь: те, кто нравились ему, не отвечали взаимностью. И наоборот – он не подпускал близко к своему сердцу тех, кто симпатизировали ему. К сорока годам он оставался одиноким, неустроенным. И вот плюнул на всё и поехал в деревню. 
…Он взял ведро и вышел во двор. Колодезный журавль, давно никем не тревоженный, со скрипом послал звенящий жестяной сосуд за мерцающей в глубоком сумраке водой. Берёза посылала вслед ведру редкие листочки – мелкие, как капли… Что это? Слёзы? Он потёр мокрую щеку и стал вытаскивать из колодезных глубин переполненное ведро, от которого долго не мог оторваться, наслаждаясь давно забытым вкусом. 
Живая водица, водица живая,
Верни мне частицу, хоть малую, рая.
Верни мне живое и чистое сердце,
Частицу далёкого светлого детства.
И дай снова счастьем забытым напиться,
Водица живая, живая водица.
Он опустил руку в ведро. Когда рябь улеглась, в зеркальной глади увидел светящееся счастьем мальчишеское лицо. Ему захотелось слиться со своим счастливым прошлым и он опустил лицо в воду.
Через несколько минут он, переполненный радостью, обошёл весь дом и открыл все ставни – чтоб снова разбудить в нём жизнь.
 
опубликован также в рамках международного информационного проекта "Великая эпоха" -      http://www.epochtimes.ru/content/view/32647/45/



Чернобыльские яблоки


Белорусским живописцу
Гавриилу Ващенко и писательнице Светлане
Алексиевич
посвящается


Зарево упало на дерево и застряло в его кроне, почти лишенной листьев, но густо усеянной плодами. Яблоня была стара и держала на себе весь “приплод” как немощная старуха, вынужденная до глубокой дряхлости нести на себе  груз забот о своих детях.
Зарево упало на крону яблони и так слилось с нею, что не было понятно, держат многочисленные подпорки под ветвями приплод или сгибаются под тяжестью зарева, вспыхнувшего ещё в пору цветения сада, похожего теперь на большое призрачное ярко- красное яблоко – в величину всей кроны.
Такой увиделась картина моего земляка художника Гавриила Ващенко  “Чернобыльские яблоки”… Поздние яблоки — сказ о людях, оставшихся наедине с бедою, о их неутолимой горечи о потерянном саде…
 …Погруженная в свои воспоминания, Тарасиха очнулась и подняла голову, оторвалась от грядки и вслух произнесла: ”Зовет что ли кто-то или померещилось?” Прислушалась… Тихо. Решила, что померещилось, с опаской оглянулась по сторонам, перекрестилась и снова припала к грядкам. Набожностью Тарасиха не отличалась с юных лет, да и на старости не часто поднимала свои очи к Небу, не искала Там ответов на свои полынь-вопросы. Крестным знамением осеняла себя скорее из суеверного страха, да еще потому, что помнила святые обычаи своей бабки.
Снова послышался стук и более громкий – молодой женский – голос: “Есть здесь кто-нибудь?” Тарасиха быстро распрямилась и засеменила к калитке, напрочь забыв о постоянной боли в спине. Незнакомый голос сослужил добрую службу. Действие этого “эликсира” недолговечно: уйдет гостья — и уйдут нечаянно нахлынувшие бодрость тела и духа, вернется прежняя ломота во всех суставах. И горькое осознание оставленности.
 И вот теперь нежданный голос с вопросом “есть здесь кто-нибудь?” вдруг показался “голосом с небес”, потому Тарасиха покинула землю, от которой почти никогда не отрывалась, и поспешила навстречу неведомому голосу. Он предвещал доброе, как подумалось Тарасихе, а иначе – “зачем кому-то вспоминать обо мне?”
У калитки стояла женщина средних лет, по всему виду – городская. Странная. Тарасиху поразило, что лицо и глаза незваной гостьи лучились – такими бывают глаза у древних старух-праведниц. Ни загорелая кожа, ни темный цвет очей не могли скрыть этот животворный свет.               
 - Добрый день, бабушка, - произнесла гостья. – Еле достучалась  до вас. Одна живете? Как звать-величать Вас?
 Тарасиха, с младых ногтей отличавшаяся крутым нравом, ответила вдруг кротко и приветливо:               
- Да с кем мне жить-то? Дети покинули, как на ноги встали, а муж – еще раньше. Умер он совсем молодым… А теперь  вот и я умираю – одна во всей деревне.
 Жила Тарасиха одна – на все полторы сотни брошенных дворов. И для нее было чудом, как безошибочно гостья нашла живую душу в брошенном поселении.
 - Вот чудо-то, - вслух повторила  мысль Тарасиха.
         - Да какое же чудо, бабушка?
 - Чудо, что вы сыскали меня. Кругом-то – заросли.
 - А я нашла вас только потому, что увидела ухоженные        сад и огород. Но вы мне так и не назвали своего имени.
 -  Татьяна я… Тарасовна. А вас как величать?
 -  Светлана.
Тарасиха улыбнулась и прищурилась, словно смотрела на солнце.
 -  Имя у вас совсем светлое, как вы сами. Подходящее имя.
Гостья смутилась.
 -  Да вы меня совсем не знаете.
 - Старому человеку бывает одной минутки, одного взгляда достаточно… - Гостья согласилась, кивнула головой. Волосы открыли лоб, покрытый сетью морщинок. – Да ты и сама все знаешь, - заключила Тарасиха.
Гостья хлопнула по какому-то квадратному предмету в кожаном чехле, висящем на плече.
-  Я вас записывать хочу, Татьяна Тарасовна. Можно?
Тарасиха ойкнула. В глазах возник испуг.
-  Куда записывать? Зачем? За что?
-  Да не бойтесь, бабушка. Воспоминания старожилов записываю я.
Тарасиха махнула рукой в сторону леса, которым заканчивался ее огород.
- Туда, детка, тебе идти надо, в Большие Иваны. Там этих…старожилов найдёшь. Там старики за сто лет живут, а мне в нынешнем году всего восьмой десяток пошёл. Какой я старожил. Да и вспоминать мне нечего.
-  А Чернобыль, бабушка?
Тарасиха удивилась: ее спрашивали о привычном.
-  Чернобыль? А что его вспоминать? Да и далеко он от нас. Вот из Больших Иванов, говорят в ясную погоду труба его видна. Будь она неладна.
  Гостья вздохнула.
- Не проводите ли в дом, Татьяна Тарасовна?
Так они попали в дом Тарасихи, в котором она вырастила четверых детей. Большой крюк, вбитый в балку под потолком, говорил о том, что именно здесь находилась общая колыбель большого тарасихиного семейства. В углу, занавешенные огромными вышитыми рушниками, выглядывали чьи-то глаза с иконы.
-  Молитесь? – спросила гостья.
-  Икона – бабкина. По наследству перешла…
-  А вера?..
Тарасиха внутренне вздрогнула: “Да откуда ты знаешь?” И решила, что гостья – не случайный человек в ее доме.
-  Не умею я молиться. Мать с отцом боялись иконы в доме держать. Сами знаете, какие были времена. Потом отец решил вступить в партию. Вот и выросла я такой… А ты о вере, молитве спрашиваешь. Не молюсь я. Не верю, что услышат молитву мою. Если бы слышали, то и Чернобыля этого проклятого не было бы.
Гостья отреагировала неожиданным для Тарасихи откровением:
- Если бы все молились, верили — и жили по-другому, многих бед не было бы.
Тарасиха пристально взглянула на гостью.
- Да откуда же ты такая? – вырвалось у нее. – Будто не на одном свете мы с тобой горюем, коль такое говоришь.
- Эх, бабушка, - вздохнула гостья. – Яблоня-то одна, да яблоки на ней вырастают разные. Одно не прячет свой бок в листве, а тянется к солнцу, потому и румянее и вкуснее остальных, а другое – кислое или червяками изъеденное.
За чаем разговор их длился, кажется, дольше века. Гостья собралась уходить.
- Ладно, мне пора… Извините, не обижу ли вас, если попрошу выпустить иконку из рушников вышитых на белый свет, чтоб почаще смотреть на нее, да о Боге вспоминать, да молиться. А слова сами придут – душа подскажет, что нужно говорить, чего и как просить, в чем каяться.
Гостья попросила колодезной воды на дорогу.
- А может яблочек? – предложила Тарасиха. – Яблоки мои по всей округе славились. Большие, сочные. В былые времена ночами не спала, сад сторожила. А сейчас… Деревня, видите, вымерла, а чужие, захожие не берут. Говорят: “Яблоки – чернобыльские”. И бегут, как черт от ладана.
  Гостья взяла  несколько яблок, положила в сумку.
- Спасибо, бабушка.
- Это я тебе спасибо говорить должна. Дал тебе Господь душу и сердце чистые… и глаза такие дивные. У бабки моей глаза похожие были. Она говорила, что Бога видела. Кто знает: может, и правда видела…
Гостья попрощалась  и тихо поплыла между огородными грядками, да и исчезла в леске за поворотом.
Тарасиха снова сгорбилась и пошла в дом. Там она стала на скамейку, распеленала икону Богородицы, бережно стерла с нее пыль, перекрестилась, присмотрелась к неземному лику.
- Батюшки, а глаза-то…
Долго стояла и беззвучно шевелила губами – разговаривала. Сходила в сад, собрала яблоки и несколько штук положила на божницу…

МЕЖДУ АДОЙ И РАЕЙ


Лодочник был сед, как утро, когда выпал ослепительно белый снег на тёмную воду и и сплетшиеся пальцы голых веток…Он был почти безмолвен, как нарождающийся день. Жестом руки пригласил занять место в лодке. И тут меня прорвало:
- Вы спросите: откуда и куда меня несёт в такую рань? По долгу службы…Ни дня, так сказать, без строчки…
- Журналист? – усмехнулся в пшеничные усы лодочник.
- Он самый… В Большие Иваны еду…Писать о ваших людях…
- Поспеши, - хмуро ответил лодочник, обращаясь с веслом как с магическим жезлом. – Умрут скоро и те немногие, кто живёт в Иванах… Старики одни остались да молодёжь зелёная, которая от безделья спивается потихоньку… Глухомань!
- Отчего же вы не уезжаете из этой глухомани?
- Я же – лодочник. Кто меня заменит?
- Понятно: вы – Харон, - попробовал пошутить я.
- Почти…Мечусь между Адой и Раей… Они никуда не уехали. И я – никуда…
- Простите, вы оговорились? Возможно, между адом и раем?
- И так можно… - согласился лодочник. Потом глянул на меня: - Придётся нарушить обет молчания…
И заговорил. Я почти не перебивал его.
- Ада и Рая – женщины мои… Одна живёт на этом берегу, другая – на том… Вот и мечусь между берегами… И ни у одного остановиться не могу: пристать к одной – значит предать другую… А я их обеих одинаково люблю… Только они не понимают этого… И не принимают…
- Любовный треугольник? Знакомая ситуация… - вмешался я.
- Да что тебе знакомо? Понимаешь ли ты, что с одинаковой силой можно любить и одну и  другую? Испытывал ли такое когда-нибудь? Сомневаюсь… А я поседел рано от этого бесконечного метания между ними…
- И давно лодку гоняете?
- Сколько река эта существует…
Я онемел…Опять оговорка старика?
- Треугольник говоришь? Верно…Только не любовный, а бермудский… Погубить себя можно между двумя берегами…Выбор делать нужно, чтоб душу сберечь… А выбор всегда нелегко делать…
Мерный плеск воды отвлёк меня от размышлений над непонятными словами лодочника. А он продолжал:
- После войны тут одни бабы остались… да я… Подслеповат я от рождения… - Он поднял голову и я ужаснулся: глаза будет заросли ресницами…Только маленькие щёлочки, в которых наблюдается только намёк на глаза… - И вот вернулись в Малые Иваны двое солдат: один, у которого жена и дети в войну сгинули, - местный, другой – дружок его…Стали жить вместе…Бабы вокруг роями вьются, а они живут сами и на на кого внимания не обращают… Так бобылями прожили и ушли с этого света…
- Так может, они – того? Не той ориентации…
- Это у вас, нынешних, не та ориентация. А у них – правильная…Может, у них свои берега, своя река были. Нам не видимые…
Лодка стукнулась о берег. Я выпрыгнул и полез в карман за деньгами.
- Не стоит, - отклонил лодочник плату. – Ты ещё расплатишься. Долго будешь расплачиваться…Беги! В Иванах давно ждут тебя…
Когда я оглянулся, лодочник пропал. Белые берега, чёрная река…


ПРИШЕЛЕЦ
(попытка киносценария)

Сумерки сгущаются на засыпающей деревней. Редкие огоньки озаряют окна. Указатель у входа в деревню гласит: Большие Иваны.
По пустынной улице к магазину движется пожилая женщина. Внезапно её внимание привлекает яркий шар вдалеке, который летит от леса к деревне. Женщина, трижды перекрестившись, почти трусцой бежит в магазин. Шар проносится на деревней и падает на землю, между полуразорённым сельским клубом и кладбищем…

***

Магазин. В нём многолюдно. Кто-то бродит среди стеллажей, кто-то беседует, кто-то выстроился в очередь к прилавку.

Жориха. Говорят, соль и спички подорожают.
Савенчиха. Кого понарожают?
Жориха. Соль и спички подорожают, глухая тетеря.
Савенчиха. А если рожают, разве это потеря?
Савуниха. Да слухи всё это…
Савенчиха. Лиля, тут говорят, что соль и спички подорожают. Продай-ка мне пару килограммчиков.
Лиля. Соль ещё вчера закончилась, а спички – и того раньше.
Савенчиха. Почему всё заканчивается именно на мне?
 -  Катерина Ивановна, вы читать умеете? – Лиля указывает на вывеску. - У нас товары повседневного спроса. Вот все уже и спросили. Приходи на следующей неделе.
Савенчиха уходит.  Лиля, разговаривая с покупателями, наблюдает за Андреем «Чинариком», который вошёл в магазин и юркнул за один из стеллажей.
Лиля. А рубашку, Андрей, повесь на место. Не  для шита.
Чинарик. Я только примерить хотел.
Лиля. Деньги есть? Покажи.
Чинарик. Дома забыл.
Лиля. Ты, алкаш, наверно забыл, как деньги выглядят.
Чинарик. Неправда, я вчера пенсию матери получил. Только дома забыл.
Лиля. А совесть не забыл? Когда деньги покажешь, тогда и меряй. И скажи своей Чавеле, чтоб детей за продуктами не посылала – ничего не дам.
Чинарик. Другим ты в кредит даёшь.
Лиля. Даю. Потому что у других, в отличие от вас, алкашей проклятых, кредит доверия есть.
Чинарик. Злая ты, Лилька. Вот поэтому и замуж тебя никто не берёт.
Лиля. Тебе что ль на шею броситься? Люди добрые, вы посмотрите, какого завидного жениха я сейчас из магазина пинком под зад провожу.
Чинарик поспешно ретируется. Все смеются. Дверь магазина открывается. Входит Толик-«корреспондент». Из кармана торчит сложенная газета.
 -  Толя, какие сегодня «Новости Полесья»?
Толик. Стоит человеку один раз оступиться – всю жизнь вспоминать будут.
Шкирдюк. А есть что вспомнить?
Толик. История яйца выеденного не стоит.
Шкирдюк. А ты расскажи. Человек я здесь новый, истории не знаю.
Толик. Дела давно минувших лет, преданья старины глубокой.
Лиля. Забытых? Хочешь, я напомню?
Толик. Я сам… Сам…
-  Сам ты и половину правды не расскажешь. – Лиля взяла из рук Толика мятую купюру. -  До аварии ещё этот случай приключился. Пошёл наш Толик в лес и прихватил с собой фотоаппарат…

***

Бродя по лесу, Толик натыкает  на какую-то дверь железную в холме. Надпись на ней гласит: «не влезай – убьёт».
 
***

- Толик наш лезть не стал, а только сфотографировал дверь и фотографию с заметкой «Новости Полесья» послал в районку, - рассказывала Лиля. -  А через пару дней приехали кагэбэшники, взяли нашего Толика под белы руки, увезли с собой за тридевять земель и показали ему такие «Новости Полесья», что он забыл, как буквы пишутся и для чего нужен фотоаппарат. «Корреспондент» наш не знал, что сфотографировал объект государственной связи.
Все смеются.
 
Шкирдюк. Толян, так ты «узник совести»? Давай выпьем. Я тоже ни за что пострадал…
Толик. В смысле?
Шкирдюк. Дело был так. Лет от роду мне тогда было двадцать. Встречался я со своей Надеждой Зосимовной. Балагур был и шутник. Охоч до розыгрышей. Идём мы однажды с танцев…

***

Шкирдюк достаёт из кармана «Правду» и протягивает даме моего сердца:
- Хочешь фокус покажу? Ты газету помнёшь, а я её выпрямлю.
Надежда Зосимовна стала газету мять. А Шкирдюк приговаривает:
-Ты получше мни, чтоб труднее было распрямлять.
 Надежда Зосимовна вдруг увидела  портрет отца народов, переменилась в лице, тут же вернула газету.
- Постой здесь на посту, а я в ближайшие кусты на разведку схожу, - хохотнув, Шкирдюк исчезает в ближайших зарослях.  Надежда Зосимовна пулей летит в контору колхоза, набирает какой номер, говорит:
- Примите сигнал…
Шкирдюк возвращается домой, где его поджидает «воронок».

***

Шкирдюк, Вот так за свои «невинные шалости и фокусы» я получил срок.
Толик. Времена сейчас другие. Союза нет. Да и деревня наша ни на одной карте не значится. Хочешь фокусы показывай, хочешь о новостях Полесья пиши – никому ты не нужен.
Шкирдюк. Так уж никому?
Толик. Никому.
Вбегает перепуганная Савенчиха и указывает куда в сторону и вверх:
- Там..! Там..!
Все. Что?
Савенчиха. Ангел с неба спустился. Весь в белых одеждах. Идёт и говорит мне: «Здравствуй, Катерина Ивановна!»
Лиля. Баба Катя,  с ума вы не выжили и пить не пьёте, а несёте чушь несусветную.
Савенчиха. Он сюда идёт. Сейчас увидите.
Шкирдюк. И кто этот небесный посланник? «Чинарик» с забытой пенсией?
Толик. Инопланетянин. Сейчас много пишут про НЛО.
Савенчиха. А откуда он узнал, что меня Катериной Ивановной кличут?
Толик. Чудеса.
Лиля. Привиделось старухе… Да разве это чудеса? Вот у моей соседки скотинка необыкновенная есть. Анька всё время хвастается: «Вечером от свиньи полосу сала отрежу, а утром она – цела-целёхонька». Вот где чудеса!
Вместо «ангела» в магазине появляется дед Сергей по прозвищу «Лев».
Толик. Сергей Леонтьевич, вы сейчас никого не встретили?
Дед  Встретил.
Все. Ну?
Дед Что «ну»?
Лиля. Как  он выглядит? Сюда идёт?
Дед. Сюда не идёт, а вот отсюда – идёт…
Лиля. Как он выглядит?
Дед. Кто?
Лиля. Ангел.
Дед. С ума  вы посходили. Никаких ангелов там нет. Две бабы возле магазина лясы точили, да так и ушли…с ненаточенными.
Савенчиха. А ангел где?
Дед. Не видел я никого. Темно уже. –Лиле: - Дай мне пятнадцать килограмм сахара.
Лиля. Норма – два килограмма на руки.
Дед. Хорошо. Два килограмма на руки, остальное – в сумку. А дрожжей нет?
Лиля. Не завозили. Дед, ты никак самогон собрался варить.
Дед. Нет, варенье.
Лиля. А дрожжи зачем?
Дед. Пироги печь.
Лиля. С каких пор ты пироги печёшь?
Дед. С тех пор, как моя старуха этот свет покинула.
Шкирдюк. А я свою Галку никак не могу заставить, чтоб напекла чего-нибудь. Утром картошка вареная, днём – жареная, а вечером – толчёная со шкварками. Но когда, по пьяни, погоняю малость по огородам, - может, в порядке исключения, драников нажарить. А вообще не любит она кухню. Другая баба целый день у печи хлопочет, чтобы мужа ублажить. А моя зазноба из огорода не вылезает. Как станет на восходе буквой «зю», так и простоит до вечера. И целый день что-то мычит себе под нос. Пошутил однажды: «Галка, перепиши мне свою песню» - до вечера со мной не разговаривала. Думал, что обиделась, а она, оказывается, писать не умеет.
Жориха. А зачем мне уметь? Чтоб тебе песни переписывать?
Шкирдюк. Было бы что переписывать! У всех твоих песен одни и те же слова: м-м-м да м-м-м.
Все смеются.
Жориха. Ну погоди, накормлю я тебя, Костик. Век будешь помнить.
Савуниха. А я часто вспоминаю пение хора в чернобыльской церкви. Бывало выйдешь из церкви, станешь у обрыва, а голоса плывут-плывут. Кажется, вот подхватит чудное пение и понесёт вслед за собой над землёю.
***

Под высокой кручей шумит полноводная Припять. Почти у самого края кручи стоит Савуниха. Из близлежащей церквушки доносится пение церковного хора. Савуниха смотрит на даль, на небо и ей кажется, что она летит над Припятью, лесами, прорезающим их шоссе.

***

Савенчиха. Хорошо было. Все-то наши деревенские в этой церкви крещены.
Савуниха. И дети наших детей жили бы здесь до конца времён, если бы не эта проклятая авария…
Дед. Да что вы голосите? Не на поминках мы. Живём и жизни радуемся.
Жориха. Чему радоваться? Тому, что квартирантами живём на своей земле? Или забыл, что выселили нас отсюда и живём  мы самосёлами, незаконно. Зона здесь.
Шкирдюк. Решёток и колючей проволоки нет? Значит, не зона.
Толик. Ага, заповедник. Санаторий «Чернобыльские зори».
Шкирдюк. Леонтьевич прав: надо жить и радоваться жизни.
Савенчиха. Говорят, в Библии написано: и живые будут завидовать мёртвым. Вот вспоминаем мы былую жизнь и завидуем тем, кто жил раньше.
Шкирдюк. Ну хватит, бабы, сырость разводить. Нашего у нас никто не отнимет.
Лиля. Освобождайте магазин. Мне выручку считать пора.
 – Обнаглела ты, Лилька,
-  Каждый день магазин на полчаса раньше закрываешь.
- В райпо будем жаловаться!
Лиля. Жалуйтесь. Здесь вам не клуб и я не обязана вас вместо завклуба развлекать.
Шкирдюк. Мелко мыслишь, Лилька: магазин по теперешним временам и клуб, и сельсовет и всё остальное заменяет. Радуйся: к тебе люди идут как на далёкий свет – душу согреть.
Толик. Красиво говорите. Писать не пробовали?
Дед. Только нам второго «корреспондента» не хватало.
Внезапно окна магазина озаряются ярким светом.
Савенчиха. Это он, ангел!
Все смотрят на дверь. На пороге стоит кто-то в белых одеждах.
***
Голос. Здравствуйте!
Дед, приглядевшись:
- Максим?
- . Не забыли меня в здешних краях.
Дед. Да как тебя забыть? Набедокурил и пропал без вести. Всё село долго в себя прийти не могло после твоей внезапной пропажи. Говорили, будто утонул ты в прорве. Всю грязь со дна сетями подняли, отыскивая тело.
Максим. Тьфу-тьфу.
Дед. Другие поверили старой Воробьихе, которая нагадала твоей матери, что ты где-то в казённом доме. Решили, что связался ты с бандюками.
- Да разве я похож на бандита, дед? – Максим хочет обнять деда, но он отстраняется.
Дед. Да кто тебя знает. Иные ангелами небесными прикидываются, а присмотришься  - рожки сквозь макушку пробиваются.
Толик. Где пропадал, Максим?
Максим. Расскажу – не поверите.
Дед. Почему не поверить? Поверим. Только ты  учти: поверить легко, а разувериться ещё проще. Так что, парень, если хочешь, чтоб к тебе отнеслись по-человечески, не пудри мозги.
Савуниха. Савенчиха видела тебя спускающимся с неба и приняла за ангела.
Максим. Вынужден разочаровать: не ангел я, Катерина Ивановна. Хотя посчастливилось побывать на седьмом небе.
Лиля. Инопланетяне тебя, что ль, похитили?
Все смеются.
Максим. Почему похитили? Я сам к ним напросился…
Дед (сурово). Ты обещал говорить правду!
Максим. А это и есть самая чистая правда.
Дед (присутствующим). Как хотите, а у меня нет времени и  желания слушать байки.
Все, зашумев, выходят.
Максим. Родители мои живы?
Лиля. Живы. Поначалу, когда ты пропал, горевали, во всесоюзный розыск хотели объявить, а потом…у твоих братьев дети родились… За заботами о внуках они и забыли о тебе.
Максим. Неужели забыли? Как они?
Лиля. Мать твоя совсем не изменилась, только постарела. По-прежнему разворотливая и бойкая – и в работе, и на гулянках.
Максим. И матерные частушки поёт?
Лиля. Поёт.
Максим. А отец?
Лиля. Говорят: горбатого могила исправит. Это будто про него. Наклюкается и мать из дома выгоняет. И поёт: «каким я был, таким я и остался…».
Максим. И с собакой разговаривает?
Лиля. Разговаривает. Сидит на крыльце и читает ей мораль: «Чаечка, не подхалимничай».
Максим. И ничего за десять лет не изменилось?
Лиля. Ничего. Может пить стали больше. Так ведь кто сейчас, после аварии, не пьёт? Нам говорили, что водка радиацию выводит. Все стали пить. И чем закончилось? Радиацию вывели, а водка проклятая осталась. Глубоко пустила корни. А ты где пропадал?
Максим. Долго рассказывать.
Лиля. А я не спешу никуда.
Максим. Как-нибудь в другой раз.

Панорама вечернего села. Виду сверху. Одинокие огоньки. Звучит голос Максима:

Молилось долго
                дерево нагое
Перед иконой
                мартовских небес.
И от молитв
                во мне поэт воскрес.
И по земле
                я вновь побрёл изгоем,

Чтобы под древом
                слушать звёзд псалмы,
Чтобы рыдать
                над их извечным смыслом.
И Млечный путь,
                зависший коромыслом
Над головой моей,
                позвал меня из тьмы.
***


 
Дом Ивана Кабешкина. Иван читает газету. Жена чистит картошку. По радио звучит лёгкая музыка.

Иван. Ну нечего стало читать в газетах. Одна реклама. Тьфу!
Валентина. Не читай. Иди воды принеси, дров наколи. Забор поправь – скоро повалится.
Иван. Не буду я  на ночь глядя забор ставить. Утром.
Валентина. А завтра придумаешь другую причину. Всё газеты читаешь. Была бы от них хоть  какая-нибудь польза.
Иван. Польза есть. Вот послушай: «Вчера состоялась торжественная…»  инау…инагу… Тьфу ты! Нормальных русских слов у них нет. Язык сломаешь. (продолжает читать). «…состоялась торжественная инаугурация Бориса Ельцина».
Валентина. Что с этим Эльциным сделали?
Иван. Инау…гурировали! Проще говоря: возвели на престол.
Валентина. Царём сделали?
Иван. Что-то вроде этого.
Валентина. Бабы в магазине говорили, будто в Библии прописано: придёт конец стране, когда появится новый царь.
Иван. Глупости. Много твои бабы понимают. Пусть газеты читают и радио слушают.
Валентина. Зачем им радио?  Они сами радио. Всегда знают, кто, где с кем и когда.
Голос из радио. Добрый вечерочек всем крутым перцам и классным тёлкам. С вами – ди-джей Педро. Начинаем нашу ежевечернюю пати…
Валентина. Что он говорит?
Иван (выключая радио). Что пора спати.
Стук в окно. Иван уходит и возвращается с Савунихой.
 Иван. Что случилось?
Савуниха. Максим вернулся.
- Ой! – Валентина хватается за сердце, Савуниха набирает из ведра кружкой воду, даёт напиться. -  А я думала: умру и не увижу.- Плачет.
Савуниха. Чего плачешь? Радоваться надо.
Иван (резко). А нам радоваться некому – у нас только два сына и они с нами.
Валентина. Иван, что ты говоришь? Он сын ведь  наш…первенец…любимый.
Иван. А он об этом помнит? Пропал и всё – ни одной весточки за десять лет.
Валентина начинает суетиться:
- Надо приготовить чего-нибудь вкусненького…
Иван. Картошки в мундире и сала.
Савуниха. Остынь, Иван: сын твой возвращается.
Иван. Самогон доставайте. Напьюсь сегодня.
Савуниха Тьфу! Упрямый Кабешкин! Может, он с повинной головой вернулся. Может, жизнь его помотала хорошенько…
Иван. Ага, и он вспомнил, что у него есть мы. И на том спасибо. Валя, налей нам по сто грамм.
Валентина, собирая на стол:
- Успеешь напиться. Сына дождись.
Снова раздаётся стук в окно.
Иван. Кто там?
Голос Максима. Свои.
Иван. Свои все дома давно. Спать собираются. А ты кто такой?
Савуниха. Иван, угомонись.
- Это я, Максим. Открой, папа.   -  После паузы. - Ты хочешь, чтоб я ушёл? Что ж, прощай…
Валентина. Максим, сынок, не слушай его. Ждал он тебя долго, вот сердце и ожесточилось.
-  Ладно, блудный сын, входи. – Иван идёт открывать, возвращается с Максимом.
Валентина бросается  Максиму на шею:
- Сынок! Где ж ты пропадал?
-  Потом расскажу… - Максим подходит к отцу, обнимает и его. - Здравствуй… Прости меня…
Иван (дрожащим голосом). С возвращением, сын!
Долго стоят обнявшись.
Валентина. Да что ж мы стоим? Садимся за стол. У меня уже и картошка сварилась.
Иван наливает  первача:
- Ну, со свиданьицем!
Чокаются, выпивают.
Валентина. А ты мне сегодня приснился. Сон такой чудной. Будто с тёмного неба на гору упал яркий-преяркий свет, аккурат возле Красного Борка, куда мы за грибами да орехами ходим. И из этого света вышел ты…
Максим. Так и было, мать: я пришёл из света. Из другого света.
Савуниха креститься:
- Свят, свят, свят! Да что ж ты такое говоришь, Максим.
Максим. А я ведь в самом деле побывал на другом свете.
Иван (саркастически):
- И как там? Жарко? Котлы кипят?
Максим. Там хорошо. Там другая жизнь. Там душа светом живёт и наполняется.
Иван. Не узнаю тебя, Максим. Ты стал набожным? Надо ж, первый драчун на селе о рае небесном заговорил… Что же  вывернуло тебя наизнанку?
Максим. Помните одноклассника моего Ваську Скибина?
Савуниха. Как не помнить? Сначала прибили его в драке до полусмерти, а потом машиной сбили.
Максим. Это я убил его.
Валентина роняет вилку и начинает плакать:
-  Не верю…не может быть…неужели ты?
 -  Я, мама, я. Машиной сбил… случайно. Но от этого не легче. Протрезвел, когда понял, что человека убил. Кинулся через реку на городище. Упал на землю и лежал долго-долго. Вдруг сверху…
***
Городище. На Максима лежащего лицом ниц падает яркий свет. Максим поднимает лицо и зажмуривает глаза.
***

 - … А когда открыл глаза – ни городища, ни реки, ни села не было…
Иван. А что было?
Максим. Только яркий свет.
Иван. Понятно. Бредить начал.
Максим. Не брежу я, отец. В другой свет я тогда ушел.
Иван. А позвонить ты не мог… или письмо написать?
Максим. Оттуда письма не доходят.
-  Не нравится мне, что ты загадками говоришь… Но я всё равно рад тебе. Выпьем! – Иван наливает самогон, все выпивают.
Снова стук в окно.
Иван. Кого так поздно носит под окнами?
Голос из темноты:
- Это соседка.
Савуниха. Анька Кацапка пришла. Открывать?
Иван. Открывай! Сегодня у нас - день открытых дверей: сын вернулся!
Савуниха впускает Аньку.
Анька. Слышала, радость у вас. С возвращением, Максим!
Иван. Садись, выпьем за сына.
Анька. Ой не могу – голова болит…
Савуниха. А у меня сердце разболелось…
Валентина вдруг начинает петь:
                И на сердце болит
                И под сердцем болит.
                Только там не болит,
                Где мой милый шевелит.
Анька, засмеявшись, спохватывается:
- Ой, забыла совсем, что голова болит.
Савуниха. Постыдилась бы, Валя, такие частушки при сыне петь…
Валентина. Он знает, что не в капусте найден.
Максим соседке:
- А хотите я вам боль сниму?
Анька. Как?
Максим. Руками.
Иван. Ты руками лечишь? Раньше ими калечил.
Максим делает пассы над головой Аньки:
- Всё в прошлом, папа. Всё в прошлом… - Аньке: - Что вы чувствуете?
Анька. Боль прошла! Чудеса!
Иван.  За это надо выпить!
Валентина. Иван, ты решил напиться?
-  Да мы ещё не пили почти…  - Иван снова наливает.
Максим. Сильно изменилось наше село?
Савуниха. И не узнаешь.
Максим. Наши люди мне всегда нравились.
Иван. Ага, поэтому ты всем морды чистил!
Максим, не обращая внимания:
- … светлые чистые люди…
Савуниха. Да не чище, чем в других местах. Тут без тебя много чего произошло… В деревне сейчас, как в городе, страшно жить. Убивают у нас, отрезают головы…
Максим. Не может быть.
Валентина. Может. Твоя крёстная приходит на утреннюю дойку. Хотела  коровам муку рассыпать, а когда сунулась в кормушку, видит там какой-то свёрток. Стала разворачивать и в обморок упала – из свёртка вывалилась человеческая голова…
Максим. Чья?
Валентина. Кузьмича помнишь? Жена его, Степанида, с любовником своим Евгенем Вовком задушили. Несколько дней его прятали – пока Кузьмич не засмерделся. Похоронили его в закрытом гробу. А потом по селу пошли слухи, что Кузьмич не от водки сгорел, как говорила Степанида, а задушен был.
Максим. Но голову кто отрезал?
Савуниха. Степанида с Вовком.
Максим. Зачем?
Иван. Чтоб следы замести. Они побоялись, что могилу вскроют (а дело шло к тому) и проведут экспертизу. На горизонте появилась тюрьма. И тогда они сами ночью раскопали могилу и отрубили голову… Как она попала в кормушку к Мане Бегунихе – никто не знает…
Максим. Их посадили?
Иван. Нет. Они нашли хорошего адвоката.
Савуниха. Но от суда Божьего никто не уйдёт. Вовк сгорел в своей хате. Заживо!
Иван. А Степанида живёт и мужиков меняет как перчатки. И после этого ты говоришь, что люди у нас светлые.
Максим. Жуткая история.
Анька. Края наши испокон веков глухие, на десятки вёрст вокруг болота простирались. Это их после войны осушать стали. А  раньше село наше находилось в самом сердце болот. И немудрено, что водилась  всякая нечисть.
Савуниха, крестясь:
- Не начинай к ночи.
Максим. Нет, почему же, продолжайте. Мне интересно.
Анька. До революции это было… Тогда через болота к Чернобылю проклали дорогу из булыжников, а через прорву был перекинут деревянный мост. Старая Черкаиха отправилась в Чернобыль, да вышла уже почти под самый вечер. Доходит до моста через прорву и видит, что на нём кто-то стоит. Испугалась – может грабитель какой. Да делать нечего, пошла дальше. Подходит и видит: стоит мужчина, весь чёрный, с чёрными губами…
Иван. Негр!
Анька. О неграх в наших краях тогда не слыхивали. Да и какие негры в полесских болотах? Откуда?
Иван смеётся:
- С плантаций сбежали!
Анька. Очень смешно… Так вот…Подошла Черкаиха к чёрному и вдруг поднялся сильный ветер. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась карета, запряжённая чёрными лошадьми, и пронеслась по мосту без всякого шума. Вдруг кто-то как засвистит. Чёрный молвил: «Наши поехали!» и исчез вместе с каретой. Черкаиха чуть живая домой добежала и с тех пор одна через лес и прорву – ни ногой.
Савуниха. Свят, свят, свят.
Валентина. Да и в наши дни всякое случалось. Помнишь, Максим, водонапорную башню на ферме? Мимо неё однажды поздно ночью возвращалась молодёжь с танцев. Подходят к башне и видят: свинья на ней танцует. Испугались, полетели быстрее ветра.
Максим. Видел: от клуба только развалины остались…
Валентина. Жалко деревню, жалко клуба… Я его своими руками в молодости строила… Нынче по селу боишься  идти – дома заброшены, окон-дверей нет.
Анька. Края наши – заповедные места для ведьм. Иван Симклетин рассказывал: возвращались они из Чикалович с танцев. Чтоб путь сократить пошли через Гороваху. Видят, впереди, возле грушки, толпа какая-то стоит. Подкрались ближе…
***
Парни видят местных ведьм прыгающих по очереди на грушку. Тихо отползают и бегут. Ведьмы оборачиваются на звук, о чём-то оживлённо говорят.
***

- Даже древняя баба Ворониха, которая всегда еле ползала по селу, и та прыгала на грушку. Вот такие чудеса! – закончила Анька.
Иван. Говорят, что авария чернобыльская и случилась потому, что Полесье стало обителью колдовства и чародейства. Но я не верю в это… В местах наших раньше вулканы были. Поверхность земли сдвинулась, тут  бабахнуло и накрыло всех «медным тазиком».
Валентина. Столько всего мы пережили, сынок… выселяли нас, а мы назад сами вернулись. Нельзя покидать родную землю, хоть и говорят, что тут зона. Без родины помрём быстрее, чем от радиации.
Стук в окно. Все вздрагивают.
Иван. Кого принесла нелёгкая?
Голос. Батя, открой. Брата хотим обнять.
Иван Максиму:
- Иди открывай. Теперь уж точно нас ждёт бессонная ночь.
***

 


Темнота. Слышен чей-то храп. И голоса – разговаривают Максим и Валентина.

- Максим, ты спишь?
- Уснёшь тут с вами, когда отец храпака давит.
- Не похоже на него.  Обычно как выпьет, до утра спать своими «проповедями» не даёт.
- Совсем не изменился.
- Не изменился…Где ж ты пропадал, сынок?
- Помотало меня, мама, здорово…О вас всё время вспоминал…Себя маленького…
-  Я тоже, в бессонные ночи, свою жизнь вспоминаю… - Воспоминания Валентины становятся зримыми: - Припять вижу…Себя на моторной лодке…Нас много…Мне семнадцать лет…
- Куда ты едешь?
-  В Чернобыль. Возвращаюсь к хозяевам – я присматриваю за их сыном. У меня за пазухой, в «надёжном» женском месте, лежит червонец – все деньги, скопленные матерью на целый месяц… Но вот мимо пронёсся катер… Сильная волна опрокинула лодку… Я в воде… барахтаюсь, глотаю воду… И вдруг вижу мой червонец, плывущий к середине реки… Я плыву за ним, всё дальше от берега…
- Зачем?
- Боялась, что мать прибьёт меня, если узнает, что я потеряла деньги. Вот такая дура. Всю жизнь её боялась Даже когда замуж вышла. Что я в жизни видела хорошего? В девичестве мать жизни не давала, а замужем – отец  твой. Из огня да в полымя.
- Неужели ничего светлого в твоей жизни не было?
- Было. Вы! Всегда вспоминаю твои первые шаги… Ты ведь не ходил до двух лет – боялся. А однажды я принесла из магазина бублики, большие такие, с маком. Ты потянулся за ними и – пошёл. А твои первые слова?  О валенках ты говорил «ляунки», самолёт называл «масалётом».
-  И я вижу  Припять…- Теперь зримыми становятся воспоминания Максима. -  Мы едем в Чернобыль на базар – ты, отец, я маленький. Отец – шофёр. Он довёз нас до реки, а потом мы вместе с машиной грузимся на паром и Чернобыль, город моего детства, плывёт нам на встречу…
Слышны людские голоса, визг поросят. Появляются молодые – Валентина, Савуниха и Анька. Женщины стоят с мешками, в которых барахтаются поросята.
Анька. Отойдите от меня подальше. Вы всех моих покупателей отпугиваете.
Савуниха. Сама отходи. Почему я должна куда-то отходить?
Валентина. Она боится, чтоб мы не услышали, как её поросята говорят.
Савуниха. Да? И что они говорят?
Валентина, заглядывая в мешок Аньки:
-  Жалуются, что их плохо кормят. Смотри, какие они мелкие: не поросята, а котята.
Женщины смеются.
Анька. Ой-ой-ой. Да у этих котят, если хотите знать, сало слаще всяких пирожных.
Снова смех.
Савуниха изображает Аньку:
- Люди добрые, не проходите мимо: продаются хрюкающие пирожные.
- Злые вы, уйду от вас. – Анька уходит.
Валентина. По-моему, мы перестарались. Она с нами теперь неделю разговаривать не будет.
Савуниха. Всего лишь неделю? Какая жалость.
Женщины продолжают торговлю. Анька возвращается с пустым мешком.
Анька. Всех продала! Говорила же: вы отпугиваете покупателей.
Валентина. А чем ты их купила?
Савуниха. Собой!
-  Ну знаете!  - обиженная Анька уходит. Все смеются. Перпуганная Анька быстро возвращается:
- Иван, быстрее…
-   Что случилось?
- Твоя машина покатилась под гору.
            Иван убегает. Снова темнота, в которой разговаривают  Максим и Валентина.
Валентина. Случилась эта авария и вся жизнь, как Иванова машина, покатилась под гору…Хорошо, что тебя не было с нами в начале мая…Что тут творилось! За нами нагнали машин для выселения…Коровы ревут, собаки воют, бабы голосят…

***

У сельсовета стоят десятки автобусов. В них – люди с пожитками. Иван ругается с руководителем эвакуации. Тот, после длительной перебранки, разрешает Ивану взять с собой собаку. Они заходят в автобус.
-  Чаечка, ложись под сиденье.
Дед:
- Тут людям места мало, а ты собаку привёл.
-  Собака мешает? Место ваше не заняла. Жалко животное оставлять. И эти, - кивает куда-то, - тоже не пускали. Мол: радиации на ней много. А где та радиация?.. Собака чистая…
- Чистая, как у Кулая шея, - все смеются, лицо у деда без малйшего намёка на улыбку.
-  Чего смеётесь?
Дед:
- А ты не знаешь этой истории? Поехал Кулай в Комарин. Ходил по базару, увидел вывеску парикмахерской. Дай, думает, постригусь. Сел в кресло, а парикмахерша укрыла его белой простыней, стоит и на шею смотрит. Говорит: «Ну и шея!». А Кулай отвечает: «Потому что сало ем…». Думал, что удивила толщина его шеи. А парикмахерша женщина зубастая – ей палец в рот не клади. Говорит: «Дед, ты хоть дерьмо ешь, а шею периодически мой».
Жидкий смешок быстро затухает.
- И куда ж нас везут?
Дед:
- Куда-то за райцентр.
-  А там радиации, что ль, нет?.. Никуда я отсюда не поеду. Чайка, за мной. Мы остаёмся  - Иван с собакой выходят из автобуса.
***

По-прежнему темно. Максим и Валентина продолжают разговор под свистящий храп Ивана.
-  Иван остался дома, а нас завезли в Михновку и поселили на квартиры к людям. Нас приютила баба Захариха. Прожили мы там полгода.
     К разговору присоединется проснувшаяся Савуниха:
- Спали все в доме, а мой Сидор  в бане ночевал – места в Захарихиной хатке не хватало, а к другим людям переходить мы не захотели. В той сырой бане заработал мой Сидор чахотку, а потом рак лёгких. Сгорел быстро…
***

 Валентина в доме Савунихи  за поминальным столом.
Савуниха плачет:
- Девять дней как его не стало…
 - Ты столько натерпелась от него, что говорила: помрёт – плакать не буду.
- Говорила. Да сердце – не камень. Не хватает мне его. Одна в доме как в домовине. Тоскливо…
- А с ним не тоскливо было?
- Не тоскливо. Погоняет вокруг хаты, да и спать ляжет. А я тихонечко войду да за печкой улягусь.
-  Гармошка его тоже осиротела.
- Зять, когда бывает наездами, под настроение играет. Только мне от той музыки ни тепло, ни холодно.
- Сидор твой первым гармонистом был на селе.
Валентина и Савуниха поют:
 Дайте в руки мне гармонь
 Золотые планки!
Парень девушку домой
Провожал с гулянки.
 Шли они — в руке рука
Весело и дружно.
 Только стежка коротка
— Расставаться нужно.
Хата встала впереди —
Темное окошко...
 Ой ты, стежка, погоди,
Протянись немножко!
Ты потише провожай,
Парень сероглазый,
Потому что очень жаль
Расставаться сразу...
(«Провожанье» В.Захаров – М.Исаковский)
 - Часто  думаю по ночам: может я не за него замуж выходила, а за его гармонь?  - Савуниха долго молчит. Слышно, как тикают настенные часы. - Околдовал он меня будто: как возьмёт в руки свою «Маричку», растянет меха – я готова простить ему всё на свете.
-  Ни одни крестины, ни одна свадьба без него не обходились.
- Столы на гулянках всегда ломились от выпивки и еды, а Сидор, едва переступим порог своего дома, командовал: «Свари супчика». Проклинала всё, а готовить приходилось… Теперь я одна… Ему уже ничего не надо…Супчик некому варить…- Савуниха снова плачет.
- Мишка твой этот свет раньше батьки покинул.
Савуниха,  сквозь слёзы:
- Пришёл домой после работы, поел. Стало ему нехорошо. Жене сказал: полежу немного. Лёг и уже не проснулся…Все, все меня покидают…
- Не плачь. Там им лучше, чем нам здесь.
- Наверно…
***
Темнота.
-  Мама, ты спишь?
-  Я и раньше спала, а теперь, когда ты объявился, и вовсе не до сна. С молодых лет недосыпала. Думала: вот выйду на пенсию – буду спать, сколько душе захочется. Вышла. А сплю плохо. Нет, сынок, ничего слаще снов молодости. Ночи старости бессонны.
-  А ты у меня, философ, мама… Ну мудрый человек…
- Это батька наш хвилософ. А я лёгкой работы не искала, всю жизнь дояркой проработала. Таская на себе мешки с мукой и бидоны с молоком, грыжу заработала вместо медали…- после паузы. - Где ты пропадал, сынок?
- У одного святого человека…
***
Снова вид деревни сверху. Камера «летит» над ней, речушкой, лугами, лесом… Слышен голос Максима:
Плутал во тьме души я много лет.
Но брезжил впереди далёкий дивный свет.
Он звал меня, он спас меня от бед
Мой путеводный, мой волшебный свет.

Я был им озарён и был согрет.
Он ярче всех светил и всех комет.
И верю я, что и на склоне лет
Меня согреет этот дивный свет.

*  *   *   

Магазин. Лиля лузгает семечки. В углу дремлет подвыпивший Шкирдюк. Лиля не сводит глаз с Андрея «Чинарика», тщательно пересчитывающего деньги.

На бутылку не хватает?
Чинарик тяжело вздыхает:
- Вчера считал – хватало. А сегодня не хватает.
- Твоя Чавела, наверно, украла.
-  Она не может. Боится. Знает, что секир-башка будет. Воровство я сурово пресекаю.
-  А сам воруешь.
- Я не ворую, - оправдывается Чинарик, -  а подбираю то, что другим не нужно.
- Едрит твою за ногу: санитар деревни! – Лиля в сердцах бросает семечки. -  За такую «благородную деятельность» тебе приплачивать надо.
- Нужно, но никто до сих пор не заплатил. – Чинарик продолжает считать деньги, -  Надо ж, сущей мелочи не хватает. Но ты всё равно ведь бутылку без неё не дашь?
-  Не дам.
- В доме Кабешкиных  уже который день заздравные пьют.Максима попросил на хлеб денег, а он говорит: «Хлеба тебе куплю, а на хлеб не дам – всё пропьёшь и детей оставишь голодными». И откуда он, такой праведный, на наши грешные головы свалился?
-  С луны.
- Лунатик, значит.
- Это ты лунатик, когда глаза водкой зальёшь. А когда трезвый, на человека похож... отдалённо.
- Человека во мне увидела? Надо же! Спасибо.
- Был ты когда-то человеком, Андрей. Да я не застала те времена.
Входит Максим.
Чинарик ехидно:
- А вот и наш праведник.
-  Добрый вечер!
- Здравствуй, Максим.
- Кому добрый, а кому – не очень, - отвечает Чинарик.
-  Андрей, мне не жалко для тебя денег…
- Значит, одолжишь? – в глазах Чинарика загорается искра надежды.
-  Мне тебя жалко – губишь душу свою.
Чинарик произносит разочарованно:
- Жмот.
Дремавший  до сих пор Шкирдюк просыпается:
- И жмотство своё в красивые одежды рядит.
- Вот вы как заговорили! – вмешивается Лиля. -  Выпили – домой идите. Здесь вам не ночлежка.
Шкирдюк: Не гони. Захочу – сам уйду. А пока подремлю чуток.
Чинарик, не теряя надежды:
- Максим, ради твоей бабки, за которой я присматривал в твоё отсутствие, дай денег. Мне мало надо…
- Я всё сказал и не меняю своё решение.
- Какой же ты праведник, если не хочешь облегчить страдания ближних? Для меня сейчас большее зло не водка, а её отсутствие.
-  Вот как? Никогда не думал, что ты такой краснобай.
-  Все они ораторами становятся, когда хотят принять на грудь. А Андрей – из учительской семьи: говорить красиво  - у них в крови.
-  Я желаю тебе добра.
Чинарик озлобленно:
- А творишь зло!.. Однажды в городе я увидел аквариум. У меня оставался последний червонец и я зашёл в зоомагазин купить подарок детям…Нет, правда. Не верите? Эх-х вы… Так вот, люди входили и выходили из магазина, а я не мог оторвать взгляда от аквариума. Там был другой мир, где всё  красиво и завораживающе. Другой мир с иной жизнью – размеренной и светлой. Когда оторвал взгляд от аквариума и посмотрел на серые безрадостные лица людей, ужаснулся: неужели я один из них? Снова прильнул к аквариуму – и в душу вернулось блаженство. И больно стало от мысли, что, только глядя на этот мир сквозь аквариум, я смогу забыть о страданиях.
- И этот аквариум – водка? – на лице Максима застывает ухмылка.
-  Чего только не придумают люди, чтоб оправдать себя!
- Все слабости и пороки… - добавляет Максим.
-  А ты человек без слабостей и пороков? – Чинарик готов сорваться. -  Ах да, я забыл: ты же праведник, ты к нам с небес спустился. Но мало что изменилось на земле за эти годы. Страданий не убавилось. Ты поживёшь здесь недельку-другую и снова исчезнешь, а нам здесь жить дальше… Говоришь, пожалел меня? Может, упасть на колени и целовать ноги? -смотрит на обувь Максима. - Даже у прилетевших с небес сапоги грязные. И ты ими лезешь в душу. Ненавижу вас, праведников! – Чинарик стремительно покидает магазин.
Шкирдюк открывает глаза:
- У таких праведников, как ты, Максим, беда одна: они считают себя выше других. Со своих высот  трудно разглядеть душу человека  с её ранами. А без этого нет сострадания и исцеления.
Лиля. Да что на вас всех сегодня нашло?
- Помолчи, Лиля. Пусть говорит.
- Ты думаешь, что уже никто не помнит, каким ты покинул село? Тогда ты избивал всякого, кто тебе не нравился. И вдруг возвратился агнцем, блеющим о любви. Но для большинства ты - тот же жестокий и немилосердный Максим десятилетней давности. Такие, как ты, бесчинствуют в зонах, ломают чужие жизни, как спички… И после этого ты поёшь сладкие песни о любви? Не верю!
- Но что мне сделать, чтоб вы поверили? Я совсем другой.
- Люби людей. Не отвергай их и не возносись над ними  в гордыне. – Шкирдюк уходит.
- Не слушай их, Максим. Завтра эти пьянчужки и не вспомнят, что наговорили.
- Зато я не забуду. Думал, что стал другим… Они открыли мне глаза: я вернулся сюда не до конца излечившимся.
-  Не понимаю. Ты лежал в больнице? А свет с неба? Бабе Кате померещилось, что ты…
-  Я не спускался с небес тогда. Я с них спустился сейчас…
-  Ты пугаешь меня.
-  Хотела знать правду обо мне? Слушай!.. «Бей первым – иначе ударят тебя» – учили меня «деды» в армии. Я последовал этой «заповеди» и попал в дисбат. Потом уже никому не смог доказать, что я другой. Даже родители не верили и всё чаще повторяли: «По тебе тюрьма плачет». Были кровавые драки. Были слёзы матери, но я не видел их – я «самоутверждался». И мне это нравилось. Но однажды я убил человека, который не сделал мне ничего плохого. Он был не такой, как я…
- Вася Скибин?
- Он самый.
Лиля робко:
-  Максим, мне пора закрывать магазин. Расскажешь завтра…
Максим уверенно:
- Сегодня. Только сегодня! …Лежал я на старом городище и думал: почему?.. Почему жизнь моя идёт под откос? Что я делаю не так? Почему в каждом человеке вижу потенциального врага? Почему весь мир виноват в том, что я в него не вписываюсь?
-. Максим, мне действительно пора закрываться.
-  Я только начал раскрываться, а ты решила закрыться… Так вот, когда я очнулся, стоял ослепительный день. Я брёл куда-то, не узнавая мест. Пока не угодил в трясину.
***
 Болотная жижа стремительно поглощает Максима. Он начинает кричать, звать на помощь. Никого. Я запрокидывает лицо вверх, чтоб видеть  небо. И начинает читать молитву. «Отче наш…», внезапно он видит протянутую мне руку и извлекает свою из тягучей жижи. Возникает знаменитая фреска Микеланджело «Сотворение Адама» - две руки тянущиеся навстречу друг другу.
***

- Ощущение было, что я рождаюсь заново, когда меня извлекали из болота. Странное, неизвестное до сих пор ощущение. Я понял, что услышан.
- Кто тебе помог? Кто это был? – допитывается Лиля.
Максим несколько разочарован:
- Ты не поняла – моя молитва была услышана.
- Кем?
- Я был услышан не потому, что пытался кричать, а потому что внутренний крик был не о спасении жалкого смертного тела. Болото не было просто болотом…
- А чем?
- Болото было символом…гибнущего мира…
-  Символом? – Лиля недоумевает. - Ты хорошо себя чувствуешь?
-  Я не болен, но меня пытались запрятать в психушку, когда я рассказал о болоте…Ты тоже вызовешь «скорую»?
-  Как ты мог подумать такое!  Рассказывай дальше.
- Извлёк меня из трясины святой человек, отшельник. Он жил на острове посреди Слепого болота.
***
Пожилой человек в обносках вместо одежды тащит на себе Максима к своей землянке.
***
-  Как он там оказался?
 Максим начинает рассказ:
- Во время войны попал в плен. Когда же фашистский концлагерь был освобождён советскими войсками, будущий отшельник понял, что радость  преждевременна: его схватили и хотели отправить в сибирские лагеря – как изменника Родины.
***
Будущий отшельник, воспользовавшишь тем, что охранник отвлёкся на проходящую мимо состава девушку, прыгает из вагона, перекатывается под ним и бежит в лес.
***
- Он не считал себя изменником и сбежал… - продолжает Максим. - Поселился среди болот и прожил в одиночестве почти сорок лет. Знаешь, что он сказал мне, когда извлёк из болота и выслушал мою историю? - Лиля в недоумении пожимает плечами. - Он рассказал притчу о человеке, который видел причину всех своих неприятностей и искушений в окружающих людях. И тогда человек решил уйти из мира и жить отшельником. Он поселился в далёком скиту. Окормляемый старцем, он день и ночь молился в своей келье. Но покоя в душе не было… Однажды старец дал ему глиняный сосуд и отправил за водой. Человек поначалу вспылил: «Я пришёл сюда молиться, а не служить водоносом». Но всё же не смел ослушаться духовника. По дороге он нечаянно уронил кувшин. Увидев осколки, старец спросил: «Кого теперь ты обвинишь в том, что сосуд разбит?». И тогда человек понял, что причина всех его бед – он сам. Надо лишь найти в себе силы и мужество признаться в этом…
***

Землянка-келья, в которой отец Василий и поправившийся Максим.
- Будь привратником сердца своего, - учат старцы, - чтобы не входило в него чуждое.
-  Чудные слова, непонятные… Будто и не для меня сказанные.
Отец Василий продолжает:
-  Я раньше тоже так думал, когда моя набожная бабушка стыдила меня за то, что дорогу к храму забыл, да над ею и ей подобными с товарищами своими насмехаюсь. А потом понял, что сказаны они были только для меня. Я на танцы в клуб собираюсь, а моя бабка шепчет что-то о бесцельности жизни. В гневе  кричу: «А твоя цель жизни до одурения на коленях перед иконами стоять?». Бабка моя грустно усмехнулась и говорит: «Глупый ты, поэтому не сержусь на тебя. Однажды ты вспомнишь мои слова. Живёшь ты сегодняшним днём. Тебе кажется, что ты живёшь для других, а на самом деле живёшь ты ради себя, ради своей ненасытной утробы». Сейчас я часто вспоминаю эти слова. – Лицо отца Василия внезапно озаряется светом. - Как согревают и светит солнце, так и мы должны согревать всех своей любовью, отирать слёзы несчастным, облегчать тяготу жизни их. И  чем бескорыстнее будут наше делание, тем лучше, тем выше оно будет в очах Божиих. А умрём – все пожалеют нас, поплачут и помолятся за душу нашу. Ничего не значит, что  мы были малозаметные люди: не великие, но полезные.
- Да уж, - Максим не верит ему.
 - В лагере я познакомился с одним писателем, который поразил меня одной мыслью: «Ты должен всю жизнь свою сделать Богослужением…Служи Богу не в одном только храме. Служи ему и в своём доме, и в лавке, и в мастерской…Если тебе удастся, то ты уже отчасти приготовил себя для неба. Небо в нас; оно – дружба, смирение, терпение, вера, любовь, самопожертвование, - и эти добродетели находятся только там, где находится Господь… Только тогда к нам приближается небо, только тогда оно как бы наклоняется к земле, когда любовь Христова делается законом всей нашей жизни».
***
Всё тот же магазин. Вечер. Максим продолжает:
- Я услышал эти слова и решил остаться с отшельником…
- И прожил на болоте десять лет?
- Нет. Когда отец Василий умер, я хотел похоронить его по-человечески и отправился к людям. Мою историю выслушали …и отправили в психушку. Там я понял, что у каждого свой ад.
- Родители знают?
- Зачем им знать? Надеюсь, что всё останется между нами.
-  Не беспокойся, я умею хранить чужие тайны.
Окна магазина озаряются светом.
- Ты слышишь крики? Что-то случилось.
Лиля махает рукой:
- Что может случиться в нашей глухомани?
Вбегает Толик-«корреспондент»:
- Пожар! Скорее!.. Максим, ваш дом горит!
- Мой ад меня не хочет отпускать… - Максим убегает.


***
Пожар в самом разгаре. Максим мечется вокруг дома. Его  удерживают:
- Поздно – сейчас крыша обвалится.
Максим вырывается и бежит к крыльцу. В этот миг крыша обваливается вниз и пламя устремляется в вечернее небо, словно хочет пожрать и его.
***



Дом Лили. Максим лежит одетым на кровати. Входит Лиля.

-  Не притворяйся спящим и не молчи… Вышел бы на улицу.
- Чего я там не видел? Пепелища?
-  Максим, ты не виноват в том, что они сгорели… Простая случайность…
-  Я не верю в случай…
- Они спали и ничего не почувствовали. Врачи говорят: лёгкая смерть. Надышались угарным газом и уснули…
Максим вскакивает:
- Лёгкая смерть говоришь? Не бывает ни лёгкой жизни, ни лёгкой смерти. Всё даётся человеку через страдания.
-  И ты считаешь, что это справедливо?
- Извини, я не настроен сейчас говорить об этом. Пойду прогуляюсь… - Уходит.
Появляется Савенчиха:
-  Что с Максимом? Летел как ошпаренный. Чуть не сбил меня с ног.
-  Трудно ему сейчас. Мечется как зверь по клетке. Ни с кем не хочет говорить. Во всём винит себя.
- Не пытайся переубедить его. У женщины есть другое средство…
-  О чём вы, баба Катя?
- О женской ласке.
- Вы считаете меня падшей женщиной, если я приютила Максима? У нас ничего не было…
- Верю. Нравится тебе Максим?  -Лиля кивает. - Тогда тем более должна помочь ему. Женская ласка творит чудеса. А падшими, дочка, чаще бывают те, кто считает себя хозяевами жизни и думают, что крепко стоят на ногах. А сами – как глиняные болванчики: чуть толкнёшь – в пыль рассыпаются.
- Что мне делать, баба Катя?
-  Скоро девять дней, как родителей Максима не стало. Съездите с ним в церковь, отслужите панихиду. А там будет видно, что делать.
-  Пугает он меня. То молчит днями, то плачет по ночам, то начинает кричать, что он Чернобылем крещённый.
Савенчиха успокаивает:
- Пройдёт. Всё пройдёт. Наберись терпения и позаботься о нём. Я чего пришла? Люди хотят в район жалобу писать, что ты редко магазин открываешь… Иди на работу, дочка. Не ровён час уволят. А кто в нашу глушь приедет? Никто. Останемся без магазина. А где собираться будем? Почту, нас  не спросив, закрыли…Выйди, дочка, на работу.
Лиля одевается:
- Хорошо, Катерина Ивановна, я сегодня же открою магазин.
- Правильно. И товаров закажи – соли, сахара, спичек…
- Опять соли и спичек? Да куда вы их столько покупаете?
- На всякий случай, дочка. На всякий случай.
Максим возвращается.
-  Подышал воздухом?
- Тяжело дышится…Дыхание перехватывает…
- Терпи, сынок: будет ещё долго перехватывать, а потом пройдёт. Так всегда бывает, когда теряешь родных людей. Ну, будьте здоровы. Пойду я.
Савенчиха уходит.
Лиля направляется к двери:
- И я пойду.
- Куда?
-  На работу.
- Давно пора, а то сидишь со мной как с младенцем. Не бойся, руки на себя не наложу…
-  И не убежишь никуда?
- А куда бежать?  И зачем? От боли-то никуда не скроешься.
Лиля останавливается на порог:
- Я давно хотела сказать, что ты мне… ты мне нужен…мог бы помогать…
 - Чем? Товары, что ль, разгружать?
- И товары тоже.
Лиля уходит. Максим ложится на кровать, потом подхватывается и подходит к окну.



***
Снова  – остров, хижина отшельников.
-  Я вот чего тебя покликал, Максим. Полно нам в землянке горевать. Пора церквушку на острове строить. Леса-то кругом полно.
-  Кто строить будет? Вы, отец, еле с постели встаёте, а мои руки забыли топор. Может, пойду я по сёлам, прикинусь погорельцем. На собранные деньги нанимем людей…
-  Может, ты забыл, что никто не знает о нашем местожительстве и знать не должен. А во-вторых, выдавать себя за погорельца – значит лгать. А ложь – страшный грех. Был у меня знакомый, который стал зажиточным благодаря тому, что прикидывался погорельцем. В одну ночь всё его хозяйство со скотом по ветру было рассеяно.
- Может поджёг какой-нибудь завистник.
- Думай, что хочешь. А я думаю, что во всём есть Промысл Божий. Вот тебе ещё одна история. В древние-предревние времена жил юродивый по имени Василий. Все – от бедняка до богача – почитали его, прислушивались к каждому слову, потому что Василий обладал даром прозорливости. Однажды один купец пожаловал  Василию свою лучшую шубу. И нашлись люди, которые решили хитростью отнять шубу у блаженного. Один прикинулся мёртвым, упал на дороге, а двое других подошли к Василию и говорят: мол, друг наш скоропостижно скончался, дай шубу свою – накрыть его.  Василий снял с себя шубу и говорит: ну что ж, умер так умер. И побежал дальше по  морозу   в своём рубище. Аферисты кинулись к своему другу, а он действительно мёртв. Вот каким бывает наказание за ложь.
- Но ложь бывает и во благо.
- Ложь не бывает во благо. Уклоняйся от лжи. Лучше промолчать, чем солгать «по мелочи». Вообще, я думаю, что в жизни не бывает мелочей.
- Пойду я…
Отец Василий. Бежать хочешь?
- От вас разве убежишь? Пробовал много раз… и возвращался…
- Почему же?
- Тянет, словно магнитом, назад.
***

 Максим  у окна.
Стук в дверь. Входит Дед.
- Здравствуй, Максим. Не меня ли высматриваешь? Или раздумываешь: бежать – не бежать?
Максим оборачивается к деду:
- Вы умеете читать мысли?
- Проживёшь с моё, научишься и не такому.
- С чем пожаловал, дед?
-  Братья твои обижаются, что ты у Лильки, а не у них живёшь.
-  Сам знаешь, какой я был после пожара. Сам не в себе. Лиля меня подобрала. А потом, когда я стал потихоньку приходить в себя, неудобно было Лилю обижать.
- А жить с незамужней девкой при живых родственниках – не обидно, не стыдно?
- Что ж  они сами не пришли, а ходока отправили?
- Никто меня не отправлял, я сам решил.
-  Вот как? А я думал, что каждый решает за себя.
- Наши родители нас никогда не спрашивали: сказали и их слово – закон.
-  Дед, за словом не закон должен стоять, а любовь.
Любовь? - Дед отвечает не сразу. -  А что вы знаете о ней? Только и твердите: любовь, любовь… Измусолили святое слово! Мы в наши годы не говорили о любви, но она была…
- А сейчас нет?
- Почему ж нет? Есть. Только диковинкой стала. Она как радиация: все о ней говорят, а никто не видит и не чувствует. Охладели сердцами люди – и молодые, и старики. Вот в чём беда! -Замечает ухмылку Максима. - Чего усмехаешься?
- Я думал, что всё знаю, всё прошёл. И каждый раз, когда подумаю об этом, получаю новый удар, новый урок.
- Человек всю жизнь учится. Но бывает, что аттестата так и не получает… А о братьях своих подумай. Не последние они люди тебе. – Дед уходит.
-  Похоже, что сегодня – день откровений.
 Максим ложится, смотрит в потолок, через несколько мгновений вскакивает
-  Тоска зелёная. Может, почитать что-нибудь? - разглядывает несколько книг стоящих на полке, выбирает одну, садится и читает.-  «Хрестоматия по истории античной литературы». Неужели такие книги читают в этом доме?
Стук в дверь. Входит Толик и Савуниха.
 - Здорово, Максим.
-Добрый день. Что, сынок,  читаешь?
-  «Ифигения в Тавриде» Еврипида.
Савуниха не понимает: 
-Что?
  Толик ей объясняет:
- «Офигение ставриды»!  Какого такого евро…пида?
-  Античного драматурга такого.
- Читаешь, а тут такое творится…
 - Что творится-то?
Толик почёсывает лысеющую голову:
- Офигение… Короче, Шкирдюка и Андрея «Чинарика» милиция забрала – по подозрению в убийстве.
- Кого они убили?
- Ну ты тормоз, Максим. Извини. Подозревают их в поджоге дома твоих родителей…
-  Они не могли поджечь. Мои родители им зла не причиняли. Дом загорелся сам. С чердака.
- Почему же они не услышали, что дом горит? – Савуниха усаживается на скамейку возле двери.
-  В тот вечер мы выпили немного и родители легли раньше спать. А я пошёл в магазин…
Толик: Под Лильку клинья подбивать.
Савуниха толкает Толика:
- Молчи, дурак.
- Он прав. Я мог бы лечь спать, но захотелось увидеть Лилю… Что теперь будет?
- Посадят их, как пить дать.
-  Точно: посадят. – соглашается с Савунихой Толик. -  Такие вот «Новости Полесья».
Максим одевается:
- Я виноват, а они должны отвечать? Не позволю! Где их содержат?
- В райцентре, в Сизо.
- Поеду к ним.
-  И что скажешь? Что они не виноваты? – Толик щурит подслеповатые глаза, протирает запотевшие очки. -  Кто поверит тебе, человеку с сомнительным прошлым?
Савуниха толкает Толика:
- Молчи.
- Он прав: у меня сомнительное прошлое… и туманное будущее.
Толик продолжает:
-  Будущее твоё даже очень ясное: если поедешь, то и их не спасёшь и сам за решётку угодишь. Знаешь, как относятся к ранее судимым?
-  Толик, замолчи.
- А как относятся к бывшим пациентам психбольницы? – спрашивает Максим.
-  Могут отпустить. – До Толика  не сразу доходит суть вопроса. – А кто псих?
- Я. Надо ехать – спасать их. Присмотрите за домом. – Максим уходит.
- Что теперь делать будем? Зачем мы ему сказали?
Толик уверен в том, что поступил правильно:
- Если бы не мы, то другие сказали.  – Читает: «Что ждёт его, ребёнка моего. Не ем, не сплю. Тревожусь в час ночной…».

***

У магазина. Вечереет. Дверь магазина – на замке. На крыльце сидят Жориха, Савуниха, Анька и Савенчиха. Поодаль перетаптываются с ноги на ногу Толик и Дед.

- Да не придёт она. – говорит дед. - Ещё из райцентра не вернулась.
Анька возмущена:
-  И какая нелёгкая её туда понесла? Точно: надо жалобу писать в райпо.
- Замолчи, Анька. – выступает на защиту Савенчиха. -  Любит девка Максима.
- Да какая у них любовь? - Вступает в разговор Жориха.   - Виделись три дня и вдруг – любовь.
Анька: Да уж не такая, как у вас с Костиком. Все знают: твой благоверный как выпьет – за топор хватается и по огородам тебя гоняет. Зэк он и есть зэк.
Жориха: У меня хотя и зэк да мужик есть, а ты всю жизнь прокуковала одна.
Анька: Был мужик. Был. Теперь его снова посадят. Там ему и место.
Жориха: Ах ты стерва!
Начинается потасовка. Савуниха пытается разнять Жориху и Аньку, но получает палкой по голове  падает.
- Убили! Убили! – причитает Савенчиха.
Дед и Толик бросаются к Савунихе.
- Чего орёшь, дура? Жива она.
Савуниха приходит  в себя:
- Что это было?
Толик: Рука Немезиды.
Савуниха: Чья?
Толик объясняет:
- Немезиды. Богини возмездия.
Анька: Это Жориха, что ль, богиня возмездия?
Жориха, подбоченясь:
- Да, возмездия. И ты, если не закроешь свой поганый рот, почувствуешь на себе мою тяжёлую руку.
-  Савуниха уже почувствовала. Ты смотри, кого бьёшь, «снайпер». – Дед смеётся от своей шутки.
- В следующий раз не промахнусь. – обещает Жориха.
Анька: Дура безграмотная!
- Бабы, цыц. Кто-то идёт. – Говорит дед. Появляется Лиля.
-  Ждёте? Сейчас открою.
- Уже закрывать пора! – в голосе Аньки слышна сталь. Женщины смотрят на Аньку и она замолкает.
- Ну как дела?
-  Плохи.
- Что так?
Лиля, садясь:
- Максим явился туда и сказал, что он виноват в смерти родителей. Его  посадили.
- Дур-р-рак, - только и промолвил дед.
- А Костик мой где? – поинтересовалась Жориха.
-  Их с Андреем отпустят. До выяснения обстоятельств.
-  А ты не молчала бы: так, мол, и так, в тот вечер Максим был со мной… - поучает Савенчиха. 
- Говорила.
-  И?
- Мои показания записали, поблагодарили за содействие следствию и домой отправили.
- До выяснения обстоятельств… - дед качает головой.
- Что ты там бормочешь, дед?
- Говорю: всё будет хорошо.
- Надеюсь.
- А ты, дочка, не открывай магазин. Темнеет уже. – говорит Савуниха. -  Мы посидим немного и разойдёмся.
Лиля плачет:
- А если Максима не отпустят?
- Выпустят.- уверен дед. -  За него братья горой встанут. Кстати, они были у Максима?
Лиля вытирает слёзы:
- Были. Смотрели на меня, как на врага народа. А сами пришли и стали канючить: отпустите брата, отпустите брата…
- А ты не канючила? – Дед.
-  Я рвала и метала. Как тигрица. Так разошлась, что меня посадили в милицейскую машину и привезли сюда.
Анька: А почему одна вернулась?
- Они обещали, что разберутся, и справедливость восторжествует.


- Ага, восторжествует. – Не верит Анька. - И Максим увидит небо в клеточку.
- Типун тебе на язык! – кричит Савуниха и махает палкой.
- Если Максима посадят, я не переживу этого.
Анька стоит на своём:
- Переживёшь. Мой жених утонул накануне свадьбы. Думала, что не переживу. А вот живу и жизни радуюсь.
- Радуешься? – перебила её Савенчиха. - А почему до сих пор не нашла никого? Не ври, Анька: не пережила ты его смерти – иначе   бы сто раз уже замуж вышла.
Анька заплакала:
- Столько лет прошло, а и дня не приходит, чтоб я его не вспоминала.
- И я о своём плачу, - призналась Савуниха.
- Потому что однолюбы мы, - сказала Жориха и все засмеялись.
- Особенно ты. Костик каким у тебя по счёту? – спросила Савенчиха.
- Я женщина, а не калькулятор, – ответила Жориха, вызвав шквал хохота.
Лиля поднялась:
-  Хорошо с вами. Уходить не хочется. Может не уходить?
- Останься! – поддержал Толик. -  Откроем ночной магазин. Он будет пользоваться бешенным спросом у местных жителей.
- У всех семи, - улыбнулась Лиля. Снова смех.
- А и правда, сколько нас таких осталось в деревне? – спросила Савуниха.
Дед кивнул в сторону Жорихи:
- У «калькулятора» спроси. - Смех повторился.
- Сейчас с полсотни, наверно, не наберётся. – сказал Толик. -  А раньше село большое было.
- Три сотни дворов было и людей сотен пять, - уточнил дед.
- Перед аварией колхоз наш стал из долгов выбираться. Магазин новый построили, школу, детский сад. Целая улица новых домов появилась. – добавила Савенчиха.
- Теперь  пусто кругом.
- Будто и не было ничего… Всё Чернобыль перечеркнул. На деревне нашей крест поставлен, – сказала Анька.
- Это потому что мы все без креста… хотя и крещены, - заключила Савенчиха.
-Замолчите, бабы, - вмешался дед. - Сейчас заголосите и скажете, что помирать пора. А нам жить надо…
Анка: Чем жить? И для кого?
Савенчиха: Жить, чтобы жизнь на нас не закончилась. Лилька – ради Максима, Жориха – ради Костика…
- А нам? – голос Аньки прозвучал тихо и неуверенно.
- И нам есть чем жить, - сказал дед. - В нашей жизни был свет. И никуда он не делся. Никакие чернобыли не истребили его.
- Максим сказал бы: у каждого свой рай… - добавила Лиля.
Дед, будто не слыша никого:
- …Забывали мы о Боге, но каялись. Теряли любимых, но на том свете встретимся с ними.
- Вот так дед, - всплеснула в ладони Савенчиха. -  Всю жизнь себя атеистом называл и вдруг заговорил о Боге.
- Помутнение рассудка у меня было…- объяснил дед. - … временное…
- Ага, все шестьдесят пять лет.
Все засмеялись. Смех взбудоражил засыпающее село.
- А в моей жизни будет свет? – спросила Лиля.
- Он уже есть, дочка.
Лиля,  улыбнувшись:
- Есть…

*   *    *


Дом Лили. Вечер.
Лиля всматривается в тёмный оконный проём, затем нервно задёргивает занавеску. Мечется по комнате.
- Неужели его не отпустят?.. Зачем я согласилась вернуться домой, а не осталась там? - Садится на кровать, потом падает, запустив руки под подушку, нащупывает что-то, извлекает исписанный листок:
Давайте выстроим мосты
Между собою –
Мосты любви и чистоты,
И над водою,

И над стремниною слагать
Стихи о счастье.
И от унынья убегать
Как от ненастья.

Давайте выстроим мосты
И станем  ближе.
От одиночества спасти
Мосты смогли же

Миры далёких берегов
И сделать  целым,
Единым мир, где звук шагов –
Как дивный мелос,

Где скрип рассохшихся  досок –
Как серенада,
Где мир так светел и высок
И нет разлада.

Давайте выстроим мосты –
Довольно злобы! –
И будем искренни, просты,
Не узколобы,

Не суетливы, не пусты,
Не бестолковы.
Давайте выстроим мосты –
Всему основы.
 Лиля повторяет:
-  «И будем искренни, просты, не узколобы…» - вскакивает. - Не узколобы… Ну конечно, не узколобы! Как я, узколобая, возомнила, что могу понравиться Максиму? Он со мной и разговаривать не стал. Только улыбнулся и сказал: «Всё будет хорошо, Лиля. Езжай домой».
Входит Савенчиха.
- Добрый вечер, дочка. Не помешаю?
-  Ну что вы, баба Катя. Я с ума схожу одна. Два дня никто дверь не открыл.
- У меня телевизор испортился. Можно у тебя «Санта Барбару» посмотреть?
Лиля, включая телевизор:
- Смотрите.
 из телевизора: – Идэн, я тебя люблю.
- Я тебя тоже, Круз. Давай проведём этот вечер вместе.
- Не могу. У меня дежурство.
Лиля делает звук меньше:
- Катерина Ивановна, как вы можете смотреть такую муть? -передразнивая.  - «Я тебя люблю – я тебя тоже».
- Любовь не муть, дочка. Муть всё, что вокруг неё поднимают. А поднимают столько грязи.
- Нинка говорит: рыбку ловят в мутной воде.
- И много она поймала?
- Что поймала – всё её.
- Поэтому лечилась по дин…спансерам…
- Она вылечилась.
- Ума у неё никогда не было. А от этой болезни лекарства нет, - сказала Савенчиха.
- За что вы её так ненавидите, баба Катя?
- С чего ты взяла, что я её ненавижу? Жалею я её. Сколько раз говорила в глаза: «Смотри, Нинка, скурвишься, никому нужна не будешь». А она смеялась: «У меня мужиков больше чем волос на голове». Волос много, мужиков тоже, а ума нет. Ну полечилась она и что дальше?
- Замуж вышла… Семья у неё есть…
- Да какая там семья? Он себе, она себе. Детей нет. А почему?
Лиля, подавляя ухмылку:
- Не получается у них.
- Команду «ложись» выполнять получается, а детей рожать нет! Вот  что я скажу тебе, Лиля: на топтанной дорожке трава не растёт. Слышала такую поговорку?
- Понимаю. Вроде бы правильные слова ты говоришь, баба Катя. Только… вот мою «дорожку» никто никогда не топтал, а радости от этого – никакой. Кому я нужна?
-  Максиму ты нравишься.
- Сомневаюсь.
- Почему?
- Да потому что он отправил меня домой и говорить не стал. – выпалила Лиля.
- Как не стал? А когда он жил у тебя после пожара, вы тоже в молчанку играли?
- Нет, иногда мы говорили.
Савенгчиха. О чём?
-  Вспоминали  детство – его и моё. Старую школу… Её давно нет, а я помню до мелочей каждый класс, каждый коридор. Большой солнечный школьный двор, усаженный тополями. Большой школьный сад, в котором созревали самые вкусные яблоки… Городище на другой стороне реки – там нас принимали в пионеры, а потом мы жгли пионерские костры… Работу по ночам на зернотоке во время летних каникул вспоминали… Счастливые были времена!

*   *  *
Дом Лили. Максим и Лиля пьют чай и разговаривают.
- Счастливым я себя чувствовал только несколько раз в жизни, - вспоминал Максим. -  За счастье почитал наведывать бабушку, когда посылала мама. Теперь мне кажется, что только одна бабушка понимала меня и не видела во мне потерянную душу. Я приходил в её маленький домик, который она строила сама и надорвалась, таская вёдрами глину из карьера. Бабушка кормила меня всякими сладостями и очень радовалась, когда я оставался у неё ночевать…До конца дней своих буду помнить нашу последнюю встречу… Я пришёл к ней ненадолго. Она стояла возле дома и вслед говорила мне: «Пусть хранит Господь на всех дорогах твоих». Я  чувствовал, что она плачет, словно чувствуя, что видимся мы последний раз. И тогда я кинулся к ногам её и попросил благословить. Не знаю, что тогда побудило меня…Бабушкино благословение поддерживало меня все годы странствий.
- Ты говоришь, что тебя никто не понимал. Откуда такая уверенность? Вот мы с тобой почти и не знаем друг друга, а мне кажется, что я понимаю тебя. Я помню тебя со школы. Ты  уже тогда был видным парнем. И меня не замечал. Понятно: для тебя я была девчонкой-соплячкой. А я…
- Прости, я совсем не помню тебя. Какой ты была?
-  Сейчас уже не важно…- Лиля отвернулась и замолчала.
*  *   *
Савенчиха вздохнула:
- А родителей своих вспоминаешь?
- Не помню я их. Бабушка часто рассказывала, но… это не мои воспоминания. Я не пережила всё, о чём услышала, и поэтому кажется, что все эти истории – чужие, и ко мне не имеют никакого отношения. А когда бабушка умерла, мне стало казаться, что у меня никогда никого не было.
- Как не было? Что ж ты, из яйца вылупилась?.. замуж тебе надо, дочка. Девке в твоём возрасте муж нужен.
- Не нужна я никому!
- Почему ты так решила? Только потому, что Максим, жалея тебя, домой отправил? Жалеет – значит любит. И выкинь дурь из головы. Я в твои годы тоже думала, что никому не нужна. Но потом поняла, что не пришло ещё время…
- Время чего? – не поняла Лиля.
- Время, когда встречаешь свою судьбу.
- И вы её встретили?
- Встретила. Там, где не ожидала встретить.
- Где?
- В Чернобыле. Поехала с сестрой крестить её ребёнка и встретила.
-  Он священник? Монах?
- Он никогда не уходил в монастырь. Но жил…как монах.
- Как это? Не понимаю.
Лицо Савенчихи просветлело:
- Я никогда не слышала от него ни одного дурного слова, не видела его злым, раздражённым. Казалось, никакая грязь к нему не приставала…
- Разве такие бывают?
- Бывают.
- И где же он? Почему вы одна?
Савенчиха вздохнула:
- Мы поженились. Я переехала к нему. Мы учительствовали в одной школе. Иногда мы с детьми приезжали в гости к моим родителям.  И вот однажды дети наши пошли с деревенскими на болота за ягодами и пропали. Искали их всем селом. Впервые я увидела мужа лишённым покоя. Как безумный он сутками бродил по болотам, но всегда возвращался ни с чем… - Лиле вдруг зримо представилась эта картинка. - Ты бы видела его глаза! Так страдает смертельно больной человек… И вот однажды муж ушёл и тоже не вернулся… Его долго искали, но так и не нашли. Старая Воробьиха сказала, что их забрали…
- Кто?
- Слишком чистые они были, чтобы жить на земле.
- Баба Катя, Екатерина Ивановна, что вы говорите? Они чистые – их забрали… А вы, значит, не чистая?
- Видать так…-согласилась Савенчиха. -  Чистые давно на небесах. А мы, грешные, здесь очищаемся… и Чернобыль – наше чистилище.
- Баба Катя, что вы говорите?
Савенчиха будто не слышала её:
-  Только этот мир я покину, видимо, неочищенной… Знаешь, мне часто снится один и тот же сон. Горящий Чернобыль и я, бегающая по берегу реки… Мой  Чернобыль сгорел. Его больше нет.
- Он есть, баба Катя. И мы есть. Просто в нас что-то изменилось. И это что-то не даёт спокойно, как прежде, жить.
- Что-то? Есть ли название у этого «что-то»? – Савенчиха встаёт, подходит к божнице. - Что за икона у тебя так укутана рушниками?
- Не знаю. Меня это никогда не интересовало. Бабка моя ни во что не верила…
- Молись, дочка. Хоть иногда.
- Я не умею.
- Главное в молитву сердце вложить, - поучала Савенчиха, - а слова сами найдутся.
- Если я попрошу, чтоб Максима отпустили?
- Проси. – Савенчиха становится на скамейку, снимает икону с божницы, приглядывается. -  Спас… Нерукотворный… -осеняет себя крестным знамением. - Спаси нас, Господи. - Снова приглядывается: - А тут что? Семь трубящих ангелов…Звезда, падающая в реку…Адам и Ева, покидающие рай… Не может быть! Чернобыльский Спас! – часто крестится, возвращает икону на место, молится.
Лиля смотрит на неподвижную фигуру женщины:
- Баба Катя! Катерина Ивановна!
Савенчиха, встав с колен:
-  Прости. Я готова продолжить разговор. Чего же ты хочешь больше всего?
- Чтоб Максима отпустили и…
- И?
- …чтоб мы всегда были вместе.
-  Так и будет. Всем сердцем возжелай.
Лиля смущённо пожала плечами:
- Когда я была маленькой, я больше всего на свете хотела, чтобы были живы мама и папа… Но я одна. Совсем одна!
- Они на другом берегу… как мой Чернобыль, - пояснила Савенчиха: - И брода нет…
-  А Максим? Он на каком берегу?
Стук в дверь. Входят Шкирдюк и Андрей «Чинарик».
-  Добрый вечер!
- Вас отпустили! – обрадовалась Лиля. - А где Максим?
- Максима задержал следователь…
- Зачем? Неужели он не видит, что Максим не виновен?
- Прости, но не все так прозорливы, как ты, - сказал Шкирдюк, прижимая Лилю к своему плечу.
Лиля отпрянула бросилась в ноги Савенчихе:
- Неужели я прошу невозможного, баба Катя?
- Для тебя сейчас всё возможно, - уверенно произнесла Савенчиха.
-  Я еду к нему! – Лиля надевает пальто.
Чинарик, глядя  то на торопливые движения девушки, то на часы:
-  Куда ты на ночь глядя? Может завтра утром он сам приедет...
- Не могу я спокойно сидеть, когда он там.
Чинарик вздохнул:
- Повело парню.
- Ага, с декабристкой, - то ли серьёзно, то ли язвительно произнёс Шкирдюк.
- И тебе, Лилька, повезло с парнем. Сидели мы с Максимом, говорили за жизнь. И вдруг он подхватывается и начинает стучать в дверь, звать дежурного. Попросил ручку и бумагу. Думаю: «Ну всё, сейчас накатает на нас всё, что было и чего не было». А он стихи, оказывается, записывал. Просил передать.
Лиля читает вслух:

О том, ты с кем,
О том, ты чья,
Спрошу у тихого ручья.
Он, травами едва шурша,
Течёт на встречу не спеша,
Чтобы узнать,
                Ты чья, с кем ты,
И мне сказать,
Чтоб я цветы
Нашёл у самой кромки вод,
Где птица звонкая поёт.
И, пожалев бы, не сорвал
Цветок, который нежен, ал.
Я бы тебя к нему позвал.
- Бери цветок!
Ручей бери!
 И свет, что у меня внутри!
Хоть ты возьмёшь,
Но всё ж вдвойне
Его останется во мне.

…О том, ты с кем,
О том, ты чья,
Спрошу у тихого ручья…
Чинарик вздохнул:
- Мне бы его способности! Эх, какие бы стихи я написал бы.
- Растерял ты свои способности, Андрей, - Савенчихин тон был не назидательным, в нём слышались нотки сострадания. - Самого себя растерял. Но никогда не поздно назад оглянуться и всё начать сначала…
- С чистого листа?  - спросил Чинарик. - Боюсь, что не получится. Я  думал, что мне под силу всё, но оказалось, что есть вещи, которые сильнее тебя.
- Ты о водке? – спросила Лиля.
- О ней самой. Я  ведь, если помните, поступал в педагогический – хотел продолжить дело отца. Экзамены сдал успешно, но… моё место досталось другому. Ехал домой и не знал, как отцу на глаза показаться, что сказать… Приезжаю, а отца уже нет…
Савенчиха:
- Хорошо, что он не видит, до какой жизни ты докатился.
- Докатился или докатили? Раньше думал: докатили. А там, в Сизо, Максим рассказал притчу о человеке с кувшином…
Лиля:
- И  ты решил бросить пить?
-  Решил. Не знаю, хватит ли сил.
Савенчиха:
-  Не может камень катиться всё время вниз…
- Ой, не  смешите меня, баба Катя. Камень он и есть камень: сколько не кати в гору – всё равно вниз стремится.
- Эх, Лилька, - вмешался Шкирдюк, - в твоём Максиме высокомерия было выше крыши. И где оно теперь? Даже не вериться, что раньше он был другим… А Андрей, если захочет, вытащит себя из трясины…
-Ага, как барон Мюнхаузен. Не верю я, что человек может резко измениться.- выпалила Лиля.
-  Максим-то изменился.
Лиля:
- Максим другой. Он сильный человек.
*  *  *

Остров. Хижина отшельников. Отец Василий молится. Входит Максим (он явно не трезв)  и валится на лежанку.
Отец Василий:
-  Опять «ходил в народ»?
- Скучно здесь. От тоски можно с ума сойти!
- А там, - отец Василий махает куда-то рукой, - тебе скучать не дают? Небось, дружки «сердобольные» нашлись.
- Нашлись! Может выгонишь? Молчишь. Я и сам давно хотел уйти.
- Отчего не ушёл?
- Жалко тебя. Кто за тобой присмотрит?
-  Меня есть кому присмотреть. Ты лучше бы за собой присмотрел. Давно ли я тебя из трясины вытащил? Забыл?
- Слаб я: не могу отказаться, когда угощают.
-  Такой детина в слабости признаётся… Не стыдно ли? - Максим молчит. - О пьянство – окаянство! Сколько добрых и честных людей сгубило оно, сколько добрых и честных  людей сгубило оно, сколько  семей разорило, сколько сирот пустило по миру! Начинает человек с малости: пьёт сначала для здоровья, после тяжёлых трудов, - ну и довольно бы с него одного стакана. Так нет же! Надо выпить для дорогого гостя, для приятелей, - и это бы ещё не беда, если б изредка да умеренно. А то нынче – праздник, завтра – похмелье, а там, смотришь, уже привык, втянулся, пьёт уже один. И чем чаще, тем больше. С собой уже не может сладить и доходит до запоя, до странной болезни, когда желудок требует вина или водки без меры и перерыва.
-  Я свою меру знаю… - возразил Максим. - А водка – такая напасть: её легче выпить, чем отказаться. Нет спасенья.
-  Спасенье есть. В нашем селе жил один очень искусный в своём деле мастер, но тоже запивал и часто. Один богобоязненный человек посоветовал ему, чтобы он, когда хочется ему выпить, то проговаривал бы: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя грешного»  - 33 раза, по числу лет земной жизни Иисуса Христа. Мастер послушался и вскоре совершенно кинул пить… Вот так-то. А можно, когда сильно к вину тянет, Евангелие читать.
-  А что выше – Иисусова молитва или Евангелие?
Отец Василий открывает лежащую на столе книгу:
- Всё одно и то же – что Евангелие, что Иисусова молитва. Святые отцы говорят, что Иисусова молитва есть сокращение всего Евангелия.
- Пробовал я. Не получается.
-  А ты ещё раз попробуй.

*   *    *
Дом Лили.
-  Почитай Библию, дочка., - просит Савенчиха. - Там есть история о Савле и Павле.
- Знаю я эту историю. И что?
- У каждого есть выбор: оставаться Савлом или стать Павлом; быть камнем, падающим вниз, или тем, кто поднимет себя с дна пропасти.
- Маловерная я, баба Катя. Не стать мне, наверно, Павлом…
- Живи надеждой, дочка.
Шкирдюк саркастически:
- Долго ли проживёшь надеждой?
Савенчиха:
- Я всю жизнь ею прожила.
-  Одной надеждой? – Лиля садится рядом со старухой.
- Не одной ею. Времена, сами знаете, какие были. Всё в себе скрывать надо было. С тех времён день святых Веры, Надежды, Любови и матери их Софии – один из моих любимых праздников,  - Савенчиха встаёт.-  Поздно уже. Пойдёмте по домам, хлопцы.
Шкирдюк и Чинарик:
- Спокойной ночи, Лиля.
Лиля:
- ЧуднО. Начинали с «Санта Барбары», а закончили…
- Верой и надеждой, - добавил Шкирдюк.
Окна внезапно озаряются ослепительным светом.
- Снова этот свет! – Савенчиха вскочила, бросилась к окну. -  Неужели ангел спустился на землю?
 Максим, появляясь на пороге:
- Опять вы, Катерина Ивановна, ошиблись.
Лиля бросается к Максиму. Все смотрят на них и улыбаются.


*   *    *
Огненный шар летит над засыпающим селом. Небо озаряют всполохи далёкой грозы. Шар летит над заросшей камышом речкой и останавливается над городищем. Взрывается и сильная вспышка света озаряет небо и окрестности. Люди в доме Лили вздрагивают.
- Что это?
Толик, глядя в окно на полыхающее городище:
- НЛО…взорвался.
Все смотрят на Максима. Тот взволнован и растерян…