Митрофаныч

Фото Владимира Постникова

                ПРОШУ ВЫСКАЗЫВАТЬСЯ!!!!!
ред.Инга Индрисова
Марина Постникова
Митрофаныч.
    В доме старика было необыкновенно чисто и пахло хлебом. Этот добрый запах въелся в стены, в скудную мебель, в посуду и белье. Но здесь хлеб давно уже не пекли - аромат хлеба с собой приносил хозяин - Митрофаныч.

    Когда я познакомилась с  Иваном Митрофановичем Телегиным  в середине 80-х прошлого столетия, ему уже было  за  восемьдесят.  Это был высокий, слегка сгорбленный старик с  совершенно голой  головой, а лицо, изрезанное глубокими морщинами, было покрыто седой густой щетиной.  У него были воспаленные глаза, крупный с горбиной нос, синеватые губы, прикрывающие беззубый рот.

    В селе Залужье Митрофаныч был персоной известной и особо уважаемой. Он был скуп на слова и действия, но каждый случай, связанный с его именем,  вызывал в селе бурю эмоций и длительные шумные обсуждения.  О нем говорили старухи на завалинке, молодые в клубе, нет-нет, да и на правлении колхоза кто-нибудь вспоминал о Митрофаныче.
    -А вот, помнишь, в прошлом году Митрофаныч каравай для делегации сделал?
Митрофаныч, узнав, что делегация из Германии, на каравае сделал надпись из теста. Написал по-русски: "Гитлер капут!!!" Хорошо хоть по-русски, а то председатель с окружением не разглядели, а немцы по-русски никак. Разглядел переводчик, а он был инструктором райкома, ну и… выводы были соответствующие.
     У колодца бабы, собравшись в кружок, обсуждают очередную выходку  Митрофаныча.  На пекарню тот приходил ранним утром, еще до рассвета, еще до того, как пастух Суля выгонял скотину на выпас.
     Суля был маленький, тщедушный, татарин лет сорока, как и когда он приблудился в их деревне, уже никто не помнит. Пастухом он был бы справным, если бы не запои, нечастые и недолгие, но случались они как-то бессистемно, спонтанно и беспричинно. Поэтому наносили урон колхозному животноводству.  Сулю сняли с колхозных пастухов и он стал пасти частное деревенское стадо. 
     Срывы случались и теперь, но тут было не так накладно, его подстраховывал кто-нибудь из мужиков. У Сули был бык звали его Юпитер, он ездил на нем, как на лошади верхом. Юпитер был умная скотина. Он прекрасно знал, куда Суля гоняет стадо. Главное для быка было, чтобы хозяин сидел на спине и частенько Суля просто дремал на спине своего компаньона, тот сам водил стадо, а его внутренние часы приказывали ему, когда надо вернуться. Он шел и стадо за ним.
      Когда Суля напивался, Юпитер любил приходить на пекарню к Митрофанычу, где старик кормил быка горячим хлебом. Это было лакомство. Митрофаныч был вторым человеком в деревне, кого любил и слушался Юпитер.
      Вчера утром Митрофаныч нашел Сулю спящим у пекарни на скамейке в совершенно непотребном виде. Юпитер стоял у крыльца. Митрофаныч попытался разбудить пьяницу – бесполезно. Тогда он неспешно отпер пекарню, вошел в нее, вынес быку остававшийся в печи, еще теплый вчерашнего хлеб.
      Пока бык с удовольствием жевал, и не шелохнулся, пока старик возился у него за спиной. Потом Митрофаныч стеганул быка, приказал: Пошел, пошел!!! И каждый занялся своим делом.
      Развязка наступила вечером, когда стадо возвращалось восвояси.  Впереди стада, как всегда, шел гордый Юпитер, а деревню, кроме привычного мычания и блеяния оглашал еще и звериный вой Сулеймана, оравшего осиплой глоткой мусульманские молитвы, русский мат и призывы о помощи вперемешку. Деревня покатилась со смеху, когда увидала  крепко привязанного к спине быка Сулю.   
      Когда  пастуха отвязали он еще долго не мог прийти в себя. Кричал, что шайтан  его попутал, а Аллах покарал за пьянку и поклялся больше никогда не пить. Проснувшись на спине быка,  носом в круп животного, в нахлобученной на глаза на шапке, пастух решил, что его проглотил бык. Больше Суля никогда не пил. Что это проделки Митрофаныча, все догадались сразу же, как Суля припомнил, что заснул у пекарни.
      Семьи у Митрофаныча не было. Родители давно умерли, а женой и детьми не обзавелся. Хотя говорят по молодости был очень видный парень и завидный жених. У него был дом, был свой конь. А вот профессия… ну не мужская, что ли. Он был хлебопеком. Хотя почему не мужская?
      Мы снимали документальный фильм о хлебе. Снимали в разных местах, как говорится, хлеб с разных ракурсов.  Один из эпизодов фильма был посвящен деревенскому хлебу. Как говорится, земля слухом полнится, журналистская судьба привела нас в Залужье. Представились руководству поселения и  встретили отчаянное сопротивление. Они нам настоятельно не рекомендовали встречаться с Митрофановичем. Почему? Ну…
      Мы не послушались и пришли к Митрофанычу сами. Я объяснила нашу задачу. Он спросил, крякнув:
    -Сколько вы собираетесь прожить в деревне?
Мы переглянулись - планировали час-два от силы. Митрофанович снова спросил:
    - А вы знаете, сколько готовится хлеб?
Кое-что уже знали. Мы снимали хлебопекарное производство на больших предприятиях, но я понятия не имела, сколько времени готовится хлеб, побоявшись попасть впросак, сказала:
-Мы будем здесь столько сколько надо.
Но впросак я все же попала. Старик усмехнулся, оглядел свою маленькую уютную избенку и сказал:
- Милости прошу, семьи перевозить будете? Могу предложить сенник.
Минута напряженного молчания, а потом громообразный смех старика и наши жидкие смешочки.
-Я хлеб печь учился 80 лет, - отсмеявшись, проговорил старик.
Потом был вкусный чай из самовара со свежим хлебом и медом, потом баня.
       Старик спать ложился рано, как только начинались сумерки. Мы к этому не привыкли, но Митрофаныч приказным тоном, не терпящим возражений загнал спать и нас.
Мне спать не хотелось. Долго ворочалась на колючей соломенной перине, потом вышла на улицу.  Мужики, мои коллеги  – оператор, звукач и водитель, уснули сразу. Возможно,  помогла "митрофановка" - медовая самогонка. Я не рискнула на этот эксперимент, поэтому, видимо, и не смогла заснуть. Старик вышел на крыльцо вслед за мной. Я закурила, протянув сигарету и ему.
-Нет, не балуюсь, да и ты, девка,  брось - хлебушек не терпит дурных запахов.
Я стыдливо убрала сигареты. Немного помолчали. Потом я решила продолжить разговор:
-Иван Митрофанович, а почему вы один живете?
-Так вышло.
Я ожидала услышать рассказ о несчастной любви, которая оставила глубокую рану на сердце старика, но то, что услышала,  потрясло меня до глубины души и мало походило на мелодраму.
«Мать моя была деревенской пекарихой. Хлеб тогда пекли в каждой избе, но вот жидкая закваска была только у нас. Мамка секрет знала. Только ее закваска делала хлеб пышным и ароматным и долгим. Я с малолетства  крутился у нее под ногами, попадало и тряпкой и ухватом. А потом мамка занемогла, руки у нее скрутило,  а я в десять лет уж здоровый был, вот и встал за нее. Она у меня только сидела, да покрикивала. А бегал и исполнял. Не женился - мамка крутая была, знал примет в дом не всякую, а сам уйти не мог, ее жалел. Батя мой еще  на японской сгинул. Так мы с ней вдвоем и пекарили. Меня ругали и стыдили, мол, не мужицкое это дело, хлебА печи, а я не слушал.
    Мы с ней хлебов напечем, да на Сивке в уезд свезем,  ко столу важным господам доставляли, и в булочную Калязина сдавали. Свою деньгу имели. Революция пришла у меня Сивку отнять хотели, так я ее лесу прятал, а не отдал. Потом, правда, ее волки загрызли. Мамка в тридцатом померла. Вот тогда я в город подался, в колхоз не захотел вступать. Поступил на работу в городскую пекарню. А там меня и загребли. Всегда было законом, что ежели пекарь из чужой муки хлеб творит, свою толику из него иметь должен. Я и унес буханку. Ну и … вредителем оказался, расхитителем социалистической собственности.
     Отправили меня на реку Ангару. А я и там хлеба пек, да какие…. Все начальство за моими хлебами приезжало, самому секретарю крайкома доставляли, начальнику лагеря.
     Освободился в сороковом. Решил в свою деревню вернуться. Вернулся. Пекарню мамкину сожгли, но печка осталась. Дом мой – вот этот – чужие люди заняли. Ну, я баньку у реки поднял, в ней и поселился. Мамкины жерновка в бурьяне отыскал, люди зерно понесли. Закваску восстановил. Начал хлеб печь.
В сорок первом я и призыву не подлежал, старый и со сроком. Сам пришел, попросился, взяли в обоз. Я хотел солдатам хлеб печь, а меня в похоронную команду определили. Два года я исправно наших павших героев по полям и оврагам собирал. Могу похвалиться, где я работАл,  там ни одного без вести пропавшего. Сколь по списку не вернулось, столь я и привезу. Лошаденку мне дали, Сивкой назвал. Напарника – паренек убогонький, нет он так нормальный руки, ноги, а вот ум детскОй, ему тридцатник, а он в игрушки играет. Да только мне это не мешало. Мы с ним душа в душу, два года. А в сорок третьем под Курском. После боя стихло все. Мы на поле ребят подымать. По списку командир сказал пятьдесят один. Пошли. А поле я тебе скажу и не поле вовсе, а овраг на овраге, да еще и окопами перекопаны.
Короче, утрам к пяти уж с поля уходить пора, а у меня некомплект. Человек тридцать мой Ерема уже отвез, а я остальных ищу. Вот вылезаю из очередной воронки, здорового сержанта под грудки тащу. И слышу, натыкаюсь на чей-то зад. Думаю, Ерема вернулся, обкладываю его трехэтажным, а он в ответ мне: «иншульдиген». Я опешил. Медленно поворачиваюсь. А там немец ну точно в таком же положении, как и я. То есть я своего сержанта тащу, а он, значит, своего. Ну, мы раскланялись и потащили наших покойничков в разные стороны. Так мы с ним еще раз пять друг на друга натыкались. И не мешали друг другу. Он свое дело делал, я свое. Друг на друга не смотрели.
      Потом вдруг, откуда не возьмись, налетела авиация. Сначала немец прилетел, не знаю, чем я ему не угодил, но начал этот гаденыш стрелять в меня. Я прячусь, он круг делает и опять меня гоняет. Забавляется значит. Тут немечик  мой выскочил из окопа, стоит на открытом месте, и что-то по-своему кричит, кулаком самолету грозит.  А тому  видать, не видать, кто внизу. Он своего пулеметной очередью и срезал. Тут наш истребок налетел и бой завязался. Немца он сбил. А я подобрал немца, думал, похороню своего защитника по-людски. Подошел, глядь,  а он дышит. Ну, я его на закукорки и бегом к нашим. Тащу и сам удивляюсь. Немчик такой маленький, щуплый, как он этих трупяков таскал, как силы хватало.
      Приволок в госпиталь,  вылечите, прошу. Доктор взял. А я назад на поле. Ерема уже там. Мы с ним быстро отыскали остальных и своих, и немцев,  на подводы нагрузили. Их лошаденку я стеганул, и к ним направил. Своих домой привез. Только закончили, и артобстрел начался. Потом бой.
      В госпиталь я выбрался к вечеру. Пришел, а там все усмехаются. На меня странно поглядывают. Военврач говорит, мол, навестить пришел? Ну, само собой. Приводит меня в отдельный закуток, от общей палаты простыней отгороженный. Гляжу, а там,  на койке девчонка лежит бледная, в бинтах, волосики короткие беленькие, сама как селедка худючая. Увидала меня залапотала по-свойски. Я на доктора гляжу. Он говорит, мол, она благодарит меня. Ефрейтор она оказалась, Анхен. Анечка.
      Ее еще немного подлечили. Потом доктор мне говорит, что завтра ее заберут, в лагерь, военно-пленная. А у меня поверишь, нет, прямо сердце заныло. Никогда со мной такого не было. Сколько баб через себя пропустил, все так… похоть одна, а Анечку вот как… даже не знаю как и сказать. Ну и ее - моего ангела- в лагерь? Да не бывать этому. Я ночью к госпиталю Сивку своего подогнал, ну, когда с мертвыми приезжал, ее из палаты прямо в одеяле выкрал, на телегу - и на ту сторону. До линии не доехал, выпустил ее после наших постов, и толкаю. А она мне на шею вешается, ЛИБЕ кричит.  Оттолкнул ее, сам на коня  стеганул его, и на поле».
Старик замолчал. Потом встал и проговорил:
     -Однако, в пекарню пора, иди помощников своих буди. Помогать мне будешь?
Я кивнула.
Он сошел с крыльца и медленно побрел к сараю. Я быстро подняла оператора и звукача. Через несколько минут мы как бравые солдатушки стояли на пороге. Митрофаныч вышел из сарая с вязанкой дров.  И молча пошел со двора. Мы за ним.
      Когда я смотрела, как Митрофаныч делал хлеб, мне казалось, что звучит Бетховен «Ода радости».  Все было слажено, четко,  каждое движение выверено до автоматизма, но не бессмысленно. В каждой минуте этого неимоверного спектакля душа.
      Когда хлеба уже были в печи, старик достал большую кадушку и начал производить с ней чисто алхимические действия, в тот момент он казался мне древним чародеем. Щепотка того, несколько капель другого, перемешать, подогреть, долить, досыпать….
     -Что это? – спросила я.
     -Это хлебный зародыш, - ответил Митрофаныч.
Ближе к обеду мы отгружали свежий, еще горячий хлеб для сельпо, детского сада, школы и колхозной столовой. Одну буханку Митрофаныч подарил нам, одну отложил для себя и Юпитера.
      После отправки хлеба, я вместе с пекарем потащила на речку мыть все котлы и формы, кадушки и ушаты.
То, что я была без ног, без рук и без спины, к концу дня я буду помнить до конца жизни.
       Когда мы расставались. Митрофаныч был по-прежнему бодр, и лукаво улыбчив. Предложил остаться еще на день, соблазнял банькой и "митрофановкой", но мы отказались как можно вежливей.
      Старик вынес из дома большую корзину, доверху наложенную всякой сельской снедью. Сверху лежал, завернутый в рушник, круглый каравай. Он был еще горячий. Когда Митрофаныч сотворил это чудо, я заметить не успела. Откинула рушник и увидела на каравае вырезанную из теста камеру и микрофон. Румяный ароматный каравай был посвящён заезжим телевизионщикам.
      Я обняла старика, мужчины поблагодарили  и попрощались  по-своему. Прежде чем сесть в машину, я подошла к Митрофанычу. Меня мучил этот вопрос, и я его задала:
      -Вы ее больше не видели?
Он грустно улыбнулся. Кивнул головой.
-Видел. Через месяц я подобрал ее на поле боя. Похоронил. Вместе с нашими бойцами похоронил.
©.Марина Постникова. 2014.